Сказка о Царевиче и Русалке

А как поймавши златую птицу-ведунью, о двенадцати яхонтовых перьях, о тринадцати сафьяновых узоров вдоль да по шейке, о тридцати заглавий мудрых, так и спроси ее, да по чести, по добру, есть ли сказ какой не мал, не велик, не задумчивый да не развеселый, не о людях добрых да и не об нечисти какой паскудной. А как птица-ведунья заведет песнь, как поворотится крылом левым к Западу, как раскинет пред тобой скатерть, да не простую, а льняную, да не самобранку, а сказательную, так и пойдешь по ней, не оглядываясь чрез левое плечо, да грудь крестя тридцать три раза кряду. Пройдешь мимо дуба великого, со всех сторон изумрудными ягодами усаженного, пройдешь мимо ручья, что разбивается на каменьях сребрянных, пройдешь мимо лешего, кости кидающего под болотный куст, да и придешь к царству. Не тридевятое и не тридесятое царство это, не мало, да и не велико, и зовется оно Сказанью, увитой со всех сторон лесами бредучими, усыпанной песками несахарными, обложенной стеной в тридцать три лошадиных табуна.
В Сказани все, как водится у людей божьих: да деревня в шестьдесят дворов, да поле ни широко-ни узко, облитое пшеном да травами, что твой сарафан с ярмарки. К тому же дворец царский есть, где царь-батюшка заседает, да мед пиво пьет. Да и озерцо есть под боком у деревни, зеркальное и теплое при солнышке красном, глубокое и топкое при месяце молодом. Люди добрые день в поле встречают, день песнями да хороводами провожают, в озерце купаются да рыбкой красноперой промышляют.
Жил царевич во дворце, не тужил. Отца чтил, об матери-покойнице свечки во храме ставил, но делами государственными совсем не занимался. Не лежала душенька у него к бумагам да переговорам с послами знатными. Ходил да ходил по двору меж ив да берез царских, а потом возьми да и сбеги за оградку. Выменял одежу у слуги своего, сказался писчим да рисовальным, и ушел жить на окраину Сказани, поближе к деревне.
Ходил бродил вокруг, то в лес заглянет, то у озерца посидит, рыбки половит, то в поле с мужиками увяжется – все на душе неспокойно. От кручины такой расписал себе избу всю, да с полом, да с потолком, да с чердаком и наличниками – такая лепота стала, всей деревней приходили к царевичу посмотреть на работу добрую его. А ему все несладко.
Был праздник в деревне. Ярмарка приехала, девки губы да щеки свеклой намазали, бусы да венки на головы надели, парни ленточки на руки навязали, как обнялись, так и раскружился хоровод, пошел многосмехом, многокриком, многопением расходиться кругами по всей Сказани. Быстрее хоровод кружится – легче ноги становятся, глубже небо расходится, стучат ложки деревянные да дудочки пиликают расписанные. Прыгает, кривляется скоморох, веселит честной народ, дразнится, гримасничает да шутки-прибаутки сказывает. Хлопают в ладоши люди добрые, угощаются, чем Бог послал, сидя на травушке.
И царевич там был, вино сливовое пил, чечетку каблуками бил, не жалел удальских своих сил. Кружит голову хоровод, хватают за руки девки, тянут за собой, хохочут-заливаются, притопывают каблучками. Кругом идет солнышко красное, небушко чистое, березки тенистые, травы лучистые, крестьяне плечистые. Кружит, кружит хоровод. Да как выпустит!
Упал царевич в траву, да и лежит там, не шелохнется. Смотрит вверх, на облака пушистые, на соек кличущих, на небо багровеющее да на солнце клонящееся. Да как встрепенется вдруг, сядет. Видит: отходит от пестрой толпы девица одна, волосы что смоль в косу убраны, да в цветах все. Тихонечко идет себе, осторожно по траве ступает – боится, что заметит ее кто. И все к лесу, к лесу подбирается.
Интересно стало тут царевичу, куда девица к вечеру направилась. Поднялся – да за нею идет, в тридцати шагах от нее, тихонечко по траве ступает, боится, что заметит она его. А девица не оглядывается. Как в лесу оказались – потемнело сразу все вокруг. Она косу тяжелую через плечо перебросила, да стала по одному цветочку из нее вытаскивать да за собой бросать. А царевич идет следом и цветы эти подбирает, то васильки нежные, то ромашки простосердечные, то клевер медовый, то Иван-чай махровый.
Все глубже в лес они продвигаются – цветов уж царевичу не удержать, как ни силься. Он уж их и в букет связал, и меж собой переплел, ан нет, просятся из рук вон, словно рыбешки живые. Мучился да мучился с цветками царевич, да и рассыпались они ему под ноги, отвлекли от девицы, задурманили, уронили на землицу сырую. Поднялся царевич на ноги – а девицы нет, как не бывало. Только озерце впереди поблескивает, да лес бредучий вокруг шумит. Бросился царевич вперед, да так и замер на бережку крутом, не знает, куда деться дальше – пустынно все, тихо.
Стал тут царевич кликать девицу, стал в воду глядеться – неужто беда случилась, утопла несчастная, али в помощи какой нуждается. Тишина вокруг, нет никого, только лягушек распугал. Сел царевич тогда на бережок и пригорюнился. Худо совсем стало ему.
Долго ли, коротко ли сидел он так, как вдруг слышит, всколыхнулось озерцо. Присмотрелся в сумерках, а к нему плывет кто-то. Вскочил царевич, руку на крестике сжал, ждет, когда чудо-юдо появится.
- Ищешь кого, добрый молодец? – Спросил его голос чудный, звонкий да ясный, что слеза сапфирная. Прищурился царевич, да и увидел вдруг в потемках девицу по пояс в воде. Хитро улыбается, волосами увитая вся, играет камешками да ракушками. Губы синюшные, а жадные, так и манят поцеловать.
- Али покупаться пришел?
Тут царевич крестик отпустил, ближе на три шажка подошел и склонился.
- Вечера доброго, девица красная, - говорит, - а не видала ли ты тут девушку, коса темная да длинная, сарафан белый в красный мак? Веночек широкий да в цветах?
- Так ярмарка в деревне, стало быть, - еще шире девица из воды улыбается, - много я тут таких видала. Но то днем было, а вечером сюда никто не заходит. Пугается народ крещеный.
- Чего же тут пугаться? – Удивляется царевич.
- А русалок, - ответом ему было.
- А ты чего ж не боишься?
- Да чего ж мне бояться, - девица вдруг ловко подпрыгнула и села на бережку, - я и сама русалка.
Перекрестился тут царевич, потому что ниже пояса у девицы хвост большой начинался, в чешуйки расходящийся, тиной да водорослями что кружевами увитый. Рассмеялась русалка и волосы на спину откинула.
- Чего ж не убегаешь? – Спрашивает, срама не стыдясь, - али к земле прирос?
Царевич и хотел было бежать, да вдруг упало ему на кафтан что-то. Посмотрел – а это василек с надломленной ножкой, в волосах запутался, а тут решил напомнить о себе. Взял его царевич в руки и говорит:
- Я за девицей этой от самой деревни шел, чую, беда с ней приключилась, - и на русалку смотрит. А та плечиком тонким дернула и спрашивает:
- Ну, так, а мое дело тут какое? Не видала никого.
Подумал-подумал царевич, а потом и говорит:
- Глубокое ли озерцо у вас тут?
Оживилась тут русалка:
- Неглубокое. Окунись разочек, покажу тебе дно, оно что море, всякими богатствами усыпано. Там и рубины кровавые найдешь, и золото вроссыпь, и брильянты лучистые.
- Не нужно мне богатство твое, русалка, посмотреть только хочу, нет ли девицы там, больно уж она мне ко сердцу пришлась, не выживу, если камень на дне ее держит.
Рассердилась тут русалка:
- Много вас тут таких ходит, за девицами-то. Чай, когда она себе камень-то на грудь вешала, не было рядом-то никого. От любви, поди, топилась-то девка, от несчастной, а ты, поди, и виноватый оказался?
- Что ты, что ты, - царевич тут ее успокаивать начал, - впервые ее сегодня увидел, так и пошел следом. А она на бережок пришла да и пропала. Пустишь ли в озерцо окунуться да на берег выбраться целым-невредимым потом? Я в долгу не останусь у тебя.
Посмотрела русалка на него долгим взором. Посмотрела да губы поджала.
- Растрогал ты меня, добрый молодец, так и быть, покажу тебе дно, а потом обратно провожу, да отпущу подобру-поздорову.
Сказано – сделано. Сбросил царевич одежу, да вошел поскорее по пояс в водицу теплую, за день нагретую. Тут приблизилась к нему русалка.
- На-ка вот, съешь травушку эту озерную. Как только съешь, так на тридцать три вздоха будет время у тебя под водой. Да и от меня не отдаляйся, не то заблуждаешь, и тебя мои сестрицы съедят, даже косточек не оставят.
Кивнул тут царевич, да съел травушку, а как съел, нырнул сразу, да дышать через раз стал, чтобы тридцать три вздоха сразу не истратить. А русалка всюду рядом с ним была.
Опустились они на самое дно. Темно было там да холодно, никаких каменьев самоцветных, никаких красот морских – косточки одни только, да камушки, да песок. Рыбки серебряными стайками рассыпались вокруг них, улепетывали подобру-поздорову. Впрочем, некогда царевичу было рыбешек ловить – он всюду девицу ту искал, лелеял мысли, что жива она еще, что возможно ее будет на свет божий поднять да оживить, в уста хладные живую воду влить. Но только не было никого вокруг, только русалка хитровато на него через плечо посматривала, да волосы черные вокруг нее извивались, как лепестки огромных лилий.
Вдруг увидел царевич знакомое что-то. То ли призрак какой белеет, то ли и вправду лежит в водорослях сарафан белый в красный мак? Захлебнулся тут царевич от радости, последний тридцать третий вздох израсходовав, и поплыл стремительно к поверхности, еще воздуха глотнуть. И русалка тут как тут.
- Ну что, царевич, делать будешь посреди озерца-то? – Лукаво улыбнулась негодяйка, обмахнув царевича плавниками прозрачными.
Откашлялся царевич, поглубже вдохнул и обратно бросился. Но не пустила его тут русалка, обратно вытолкнула.
- Ты у нас не Иваном ли дураком кличешься? – спрашивает, - не хватит тебе одного вдоха чтобы до дна достать.
- Что же делать мне, - отвечает царевич, - видел я платье то, на дне оно лежит. Видать, и вправду девица утопла. Спасти надобно бы.
- Известно мне, кто утопленниц-то собирает, - говорит русалка, - нельзя тебе к нему без подарка особого. Сегодня делай всю ночь и завтра весь день, а вечером приходи к бережку, я тебя отведу к дяде. Только за это кусочек своего сердца мне отдай.
Подумал тут царевич. Поглядел на месяц молодой, перекрестился да и говорит:
- Чай и без кусочка сердца любить ее буду. Забирай, проклятая.               
Прильнула тут русалка к нему, ухватила зубами за грудь да вырвала кусочек сердца. Потемнело в глазах у царевича, свет Божий видеть перестал. Но русалка его поддержала да водой окатила студеной.
- Дядюшке моему подари рыбку, да какой свет не видывал, и которой у нас в озерце не водится. Плыви назад к бережку да не оглядывайся через левое плечо, - сказала, - никто тебя не тронет.
Поплыл тогда царевич обратной дорогой. Хватал его за рученьки белые кто-то, не то трава водная, не то сестрицы русалкины, но отпускал быстро. Доплыл царевич, выбрался на бережок, оделся в одежу и домой пошел, думать стал, как бы рыбку ему такую добыть.
Заломал кустик у озерца, сделал дощечку. Полил ее медом да золотистой краской. Расписал яркими узорами. Перья красным сафьяном отделал, глаза голубые лубяные сделал. Вместо чешуи медными монетками украсил. Работал ночь, работал утро, работал день. Поставил сушиться рыбку неземную, невиданную, заморскую, да спать лег до вечера, пока солнышко не спряталось. Пошел обратно на бережок.
А русалка там уже дожидается. Похорошела, волосы жемчужными нитями украсила, хвост платком шелковым повязала. Красуется, на себя в водицу глядится.
- Сделал я подарок для дядюшки твоего, - говорит царевич и протягивает рыбку невиданную. Посмотрела на него русалка, повертела подарок в ручках и говорит:
- Пойдешь берегом в сторону болота. Как увидишь двух коней замшелых, топни три раза да перевернись через левое плечо. Скажи громко: «Твоему дому, дядюшка Водяной, мир несу». Как спрашивать начнет, подари ему рыбку и ответь, что от племянницы его идешь, ищешь утопленницу. Он тебе поможет.
Кивнул царевич и пошел указанной дорогой. Долго шел, коротко ли, а добрался до болота. Огоньки вокруг него плавают, голубые да зеленые, путь-дорогу застилают, в ямы толкают да в осоту колкую. Изрезался царевич весь, пока дошел до двух столпов огромадных, лошадиные морды едва разглядел в темноте. Топнул он тут три раза, обернулся через левое плечо и сказал громко, как его русалка научила. Тут же огоньки болотные расступились, в рядок улеглись, и показывают ему путь к большому пню, на котором чудо-чудное, мхом обросшее сидит.
Сжал царевич руку на крестике и подошел к Водяному. Поклонился низко. А чудо-чудное глаза на него белесые таращит и молчит, поросло волосами длинными, борода и усы в траву болотную убраны.
- Здравствуй, дядюшка Водяной, - говорит ему царевич, - подарок тебе принес, рыбку, какой свет не видывал, и которая в озерце не водится.
Протянул ему подарок. Дядюшка русалкин крякнул, забрал рыбку и облизал ее, на зуб попробовал.
- Медовая на вкус, чертовка, - говорит, - знатный подарок. Я меду триста лет и три года как во рту не держал уже. С чем пожаловал ко мне, добрый молодец?
- Я от твоей племянницы иду, утопленницу ищу, что вчера к тебе попала. Забрать ее обратно хочу, да в уста хладные живой водицы влить. Люблю ее.
Посмотрел на него Водяной с сомнением. А вдруг поднялся на костяные ноги свои, взмахнул ручьями-сучьями, да как посыпались на царевича призраки, стали вокруг него хороводы вить, причитать тоскливыми голосами.
- Выбирай себе утопшую, у меня пруд их пруди. Да смотри не ошибись.
Стал тут царевич оглядываться, а лица все незнакомые. То старики со старухами, то дитяти печальные, то девушки тонкие и болезненные, с глазами черными, что дыры. Нет той девицы!
- Что же ты, - вскричал тут царевич, - меня обманываешь, дядюшка! Не все тут утопшие у тебя! Нет моей любимой!
Затряслась земля под ногами у царевича, призраки померкли и рассыпались в прах, а Водяной стал плясать вокруг него да кулаками потрясать.
- Как смеешь ты, - кричит, - меня во лжи уличать, пропащая душа?! Всех утопших выложил, как на духу, а ты еще и нос воротишь? Пропади же ты пропадом!
Ударил тут молнией, небо загрохотало, царевич упал и чувств лишился. А как в себя пришел – так увидел над собой небо далекое звездное, верхушки деревьев черных, и русалкино лицо хитрое.
- Не помог тебе дядюшка? – спрашивает.
- Не помог, - отвечает царевич, садясь на бережку. – Не узнал среди них любимой девицы своей.
- Не кручинься, добрый молодец. Есть у меня еще один вариант, куда девица твоя пропасть могла.
- Куда же? – спрашивает ее тут добрый молодец.
- Тетушка ее могла к себе в дом забрать. Любит она девок на хозяйство уводить подневольными.
Вскочил тут царевич.
- Говори, русалка, как к ней попасть. Чую, у тетушки твоей любимая моя!
- За это, - русалка отвечает, - половину сердечка твоего заберу.
Призадумался тут царевич, поглядел на озерцо туманное, перекрестился.
- Я ее и с половиной сердца любить стану, - отвечает, - забирай, проклятая!
Опрокинула тут его русалка навзничь, и половину сердца откусила. Стало плохо царевичу, застонал, съежился на песке несахарном, ничего, кроме боли, не чувствует. Полила тут русалка его студеной водой и поцелуй жадный подарила, русалочий. Стало как будто полегче.
- Принеси тетушке Кикиморе моей зеркало, которое только ее молодость показывает. Тетушка у меня уже дряхлая, а красоту свою юную до сих пор помнит, скорбит по ней. Ночь делай, день делай, вечером на бережок приходи, я путь тебе покажу. А как по лесу пойдешь, через левое плечо не посматривай, левой ногой не запинайся – никто тебя не тронет.
Кивнул тут царевич и пошел лесной дорогой домой. Много раз окликал его кто, царевич и ухом не повел, камешки левой ногой перешагивал, ямы перепрыгивал. Смотрели на него из дебрей бредового леса огромные желтые глаза-блюдца, да приблизиться никто не посмел.
Пришел домой царевич, досочку наладил, овсяной водицей полил, сдобрил да подгладил ее, и стал разукрашивать. Портрет юной красавицы нарисовал, волосы в шелка убраны, запястья да плечи в атлас затянуты, кожа что молоко сказочного единорога, губы розоватые, что кораллы морские. Ночь писал, утро писал, день писал. Как закончил, так сушиться поставил, а сам спать прилег. Как солнце с неба скатилось, так и пошел вновь на бережок.
А русалка уже там его дожидается. Волосы в каменьях да лентах, в косу заплетает тугую, щеки порозовели, да губы перестали синюшными быть. Хвост почти не видно уже из-под материалов дорогих.
- Сделал я зеркало для твоей тетушки, - говорит царевич. А русалка оборачивается и показывает ему на гладь озера.
- Как к воде подойдешь, прокричи три раза журавлем и один раз филином, обернись через правое плечо и крикни: «Твоему дому, тетушка Кикимора, мир несу». Тотчас из-под воды тропка появится, и ты по ней на тот берег перейдешь. Там и избу ее увидишь. Как спрашивать начнет, говори, что от племянницы идешь, свою любимую ищешь.
Кивнул тут царевич и подошел к воде. Крикнул три раза журавлем и один раз филином, обернулся через правое плечо и сказал, как русалка его научила. Вода тут пошла рябью, и из глубин озерца вынырнули маленькие круглые дощечки, по которым царевич быстро добрался до противоположного берега.
Видит – на самом берегу стоит большая изба, крепко слатанная, на дородных столбах. Ворота озаглавлены гигантскими жабами, раскрывшими рты. Подошел к ним царевич и постучался. Из-за ворот голос слабый, хилый:
- Кто-кто пожаловал?
- Я от племянницы иду вашей, тетушка Кикимора, - отвечает тут царевич.
На это ворота отворились немного. На прихожего посмотрела бледная девочка в ободранном сером платьице. Царевич поклонился ей.
- Проходите, дядя, - шепнула та. Ворота медленно отворились. Царевич вошел внутрь и с удивлением увидел, что коса у девочки намертво привязана к дверным ручкам.
-  Что же ты, девица, - спрашивает, - привязанная-то к воротам ходишь, али ты собака цепная какая.
- Нет, дядя, - отвечает та, - хозяйка велела открывать ворота, но они были слишком тяжелыми. Тогда она привязала мою косу к ним, чтобы открывать стало полегче.
- Не дело это, - говорит тут царевич, - дай-ка я смажу петли маслом, чтобы глаже открывалось, и не будет тебе нужды тягать на себе такие ворота.
Сказано – сделано, достал царевич из кафтана масла масляного, доброго, солнечного, да смазал ворота. Отвязал потом косы у девочки и пошел дальше.
Подходит тут к избе и вдруг видит – стоят в ряд в стене пять девиц, все бледные и измученные, в таких же серых платьицах.
- А вы, - обратился он к ним, - зачем стоите тут?
- После грозы стена в избе проломилась, - отвечают девицы, - хозяйку тревожил холодный ветер, вот она и поставила нас сюда вместо новой стены. Так и стоим, день за днем, ночь за ночью, закрывая хозяйку от холода.
- Не дело это, - снова сказал царевич, - вот я вижу, недалеко лежат доски, можно их приладить к пролому, да и ветер больше свистеть не станет.
Отогнал он девиц от избы, да на раз-два приладил новые доски на пролом. Поднялся на крыльцо.
- А ты же чего, девушка, пол зачем облизываешь?
Посмотрела на него другая служанка Кикиморы, да и ответила:
- Хозяйка наказала полы намывать, а ветоши не дала никакой. Языком-то, говорит, сподручнее будет.
Не понравилось и это царевичу. Оторвал он полу от кафтана своего, да отдал девушке, чтоб не мучилась та более. Как отдал, так и пошел внутрь. А там уж народу видимо-невидимо, все девицы худые, изможденные, занимаются, кто чем может, помогают хозяйке по дому.
Проводили девушки его в залу центральную, а там уж и столы дубовые, и шкуры невиданных зверей на стенах висят, и подсвечники хрустальные горят роскошно. А посередь сидит на диване турецком сама Кикимора, сидит да чай из пиалы татарской попивает, щурится на него из-под бровей темных.
- Не добр ли молодец пожаловал, - спрашивает, - не красно ли солнышко ко мне в берлогу закатилось?
Поклонился тут ей царевич, да подарок свой протянул.
- Я, - говорит, - от племянницы Вашей иду, с гостинцем. Ищу девицу одну, что пропала недавно, в белом сарафане да с маками красными. Не у Вас ли она задержалась, тетушка?
Приняла подарок Кикимора, да как увидела его, так лицо ее бородавчатое просветлело. Стала красоваться-глядеться на себя, губами причмокивать, ногами в туфлях бархатных притопывать.
- Служанок много у меня, - молвила, - выбирай любую.
Оглянулся царевич тут, а все подневольные уже в круг него стоят, рученьки белые к нему тянут, просятся, надеются поскорее из дома хозяйкиного сбежать. Глядел-глядел царевич на каждую, да не нашел любимой своей. Но говорить тетушке об этом не стал, хитростью решил воспользоваться:
- Что-то, тетушка, - говорит, - плохо видно мне, какая из них любимая моя. Дай-ка я с ними в ручеек сыграю, пока играю, так и разгляжу получше.
- Ох, молодо-зелено, - не отрываясь от подарка, сказала Кикимора, - играй, добр молодец, пока ноженьки твои муравушкой не заросли.
Разбились тогда девицы на пары, да ручки подняли свои высоко. А царевич одну за другой за двери выпускает, посматривает, как бы хозяйка не увидела беглянок. Долго ли, коротко ли играли, да кончились девицы, остался царевич один с Кикиморой.
- Не нашел, тетушка, той единственной, - кланяется царевич, - пойду дальше искать.
Увидела тут Кикимора, что сделал он с чернью ее, как вскочила, да как начала кулаками потрясать, космами хлестать.
- Что же ты, - кричит, - уделал, окаянный? Куда работниц моих увел?
- Жестокая хозяйка Вы, тетушка, - отвечает ей царевич, - отпустил я Ваших служанок, не мучить Вам больше души несчастные.
И бросился бежать зайцем прытким. За ним Кикимора кричит страшно, глаза таращит, воет волками синекаменными, как топнула по полу, так и поползла трещина глубокая по полу натертому, вздыбились бревна, преградили путь. Испугался царевич тогда, не знает, куда и ступить, чтобы не провалиться, а вдруг слышит – окликает его кто. Смотрит – а девица та, которой он тряпицу дал, затирает торопливо трещины, и дорожка появляется. Прошел осторожно царевич, поблагодарил девицу, и дальше побежал. А она за ним следом. 
Заголосила тут Кикимора в тридцать три оленьих горла, страшный шум-гам поднялся вокруг, затрещали стены слаженные. Вот-вот потолок обрушится на светлую голову его. Но ухватили его за руки девицы, что раньше прореху в стене закрывали, подставили досочку к потолку, да и выпустили, сами следом выбежали.
- Нет, не спрячешься от меня, пропащий! – Кричит из избы Кикимора. – Не открыть тебе ворот дубовых, навеки останешься в услужении у меня!   
Но и тут помогли царевичу девицы. Та, что косами намедни ворота отворяла, открыла двери пошире, а они гладко идут, смазанные, добрые, да и выпустила его. Сама следом выбежала.
Страшно выла Кикимора в ночь ту, да не вернула ни служанок своих, ни царевича, их освободившего. Спрятались они все вместе с лесу бредовом, схоронилися.
- Что же, - закручинился тут царевич, - делать мне, несчастному. Никак любимую не могу найти свою.
Спрашивать тут девицы стали у него, по ком печалится царевич. А как вызнали, так и посоветовали:
- Знаем мы, как помочь тебе, добрый молодец, - говорят, - есть еще один путь. Только больно цветы она любит. Ты назавтра приходи к озерцу, да не с той стороны, с которой обычно шел, приноси с собой всех полевых цветов, что найти сможешь, да только нетленных. Чтоб стояли да стояли и не испортились, чтоб цвели да цвели и не завяли. А как придешь, так и посвисти три раза на луну растущую, она и придет тогда к тебе, поможет.
- Благодарствую, девицы добрые, - кивнул тут царевич, - спасибо вам за помощь хорошую.
И пошел цветы собирать. Ночь собирал, утро собирал – а как охапку цельную собрал, так каждый цветочек в смолу разведенную оправил, да в погребе оставил остывать, чтобы сохранились бутоны нетленными, да красивыми, и через множество лет. Как солнышко закатилось, так камешки он эти собрал, да к озерцу с иной стороны пошел.
Вышел на бережок, просвистел три раза, да стал ждать, кто придет к нему. Но пустынно вокруг было. Ждал-ждал царевич у воды, да и заснул ненароком. Будит русалка его.
- Что же ты, царевич, ночуешь у озерца-то? – Спрашивает.
- Девицы-служанки Кикиморы наказали мне вот таких цветков принести к бережку, да просвистеть три раза. Тогда придет та, что поможет мне любимую найти.
Посмотрела русалка на камушки, поиграла ими, рассмеялась звонко.
- Красивые камушки у тебя вышли. – Говорит. – Приведу к тебе девицу ту, если только вторую часть сердечка своего отдашь.
Подумал тут царевич, посмотрел на луну растущую, на небо звездное, на воду блескучую.
- Чай и без сердца любить стану, - отвечает. – Забирай, проклятая!
Прильнула тут русалка к груди его, да сердце с остатками съела. Упал царевич на бережок, да не шевелится. А русалка платки сбросила с себя, на ноженьки расколдовавшиеся встала, надела сарафан белый в красный мак да косу заплела. Будит царевича.
- Просыпайся, царевич, - говорит, - пришла любимая твоя.
Открыл царевич глаза и сел на бережку.
- Любить тебя буду, пока мир на столпах своих нерукотворных стоит, - продолжает девица тут. – Много доброго сделал ты душам несчастным, да и меня от пут страшных освободил. Можешь меня теперь к себе взять, женой тебе буду, матерью дитятей твоих буду. Буду светом твоим в оконце.
Не отвечает ей царевич, не может без сердечка в себя прийти.
- Идем, - говорил девица, - утро вечера мудренее.
Стали царевич с русалкой жить, да только стал с той ночи он сам не свой. На солнышко не улыбается боле, вещицы чудные не делает, не радуется красавице-жене своей. Ярмарки да пляски стороной обходит, людей пугается, на собак хмурится. А русалка хитро посматривает на него, как будто тайну еще какую имеет.
На тридцатую ночь будит его русалка и говорит:
- Идем в чисто поле со мной, колдовать буду.
Пошел царевич ей вослед, молчит, по сторонам не смотрит. Усадила она его на камушек белый посреди поля, разложила вокруг камушки с цветками внутри. Разожгла огонь яркий, трескучий. Созвала всех девиц, которых царевич по воле своей освободил у Водяного да Кикиморы. Стали они вокруг царевича хороводы водить, песни странные петь, фигуры из огня делать, да вскачь их по небу отпускать.
Вышла к царевичу девица из огня, волосы распущены, в глазах пламя бушует, щеки да губы раскраснелись. Прижалась тесно к любимому своему, да сердечко ему вернула. Только сердечко не простое, а огненное, сильное, крепкое, мудрое, кострами тысяч звезд прошитое.
- Теперь, - говорит, - у нас с тобой одно сердечко на двоих будет. Вместе смеяться будем и вместе горевать. Вместе сказки друг другу рассказывать, вместе чувствовать и песни петь. Пойдем рука об руку по Сказани, да везде своими будем. Поплывем за Черноморье, да всюду живыми из воды выйдем. В счастье ли, да в горести – навеки мы теперь одним сердечком связаны.
Увидел тут царевич ночь эту колдовскую по-другому. Рассыпались блики красные да оранжевые, желтые да зеленые, что ленты ярмарочные, вверх по небушку да вниз по полюшку. Увидел и любимую свою в венке пышном, полевом, прямо напротив себя. Увидел и как ото сна очнулся.
- Нашел тебя наконец, сударыня моя! – Воскликнул тут царевич. – Долго бродил, долго искал, много чудищ страшных повидал – а нашел теперь посреди поля!
Подхватил ее на руки да кружиться с ней стал, а она знать смехом колокольчатым заливается, обнимает его, целует да радуется. Пляшут вокруг светлые тени, да песнями незнакомыми перебрасываются, камешки с цветками гладят да любуются, славят царевича с царевной его.
Поворотись, златая птица-ведунья, да распуши хвост свой о тысяче новых сказаний, расстели ночь бархатную да фиолетовую по небушку, укутай звездочки брильянтовые в пуховые перины. Будут жить царевич с царевной на краю Сказани, добра наживать, солнышку радоваться да с дождиком играть, а ты дальше полетишь, многое еще увидишь да расскажешь. Лети, златая птица-ведунья, да на лихую сторону не заглядывай. А коли заглянешь, так подобру возвращайся, камушки истины с собой в цепких лапах выноси, людям добрым наказ да присказ говори.
Вот и сказке конец.