На перекрёстках судеб. Владимир

          В тот год, когда началась война, мне только-только исполнилось четырнадцать лет. Ни туда, ни сюда, как говорится. На фронт не пускают - мал, а и дома оставаться тоже не мёд, не сахар: мамка всё боялась, как бы в Германию не угнали. Ростом-то я, слава Богу, не карандух какой, вот и прятала она меня, старалась не выпускать на улицу совсем, чтобы как ненароком кому из немчуры на глаза не попался. Возмущаюсь, помню, ругаюсь с нею, а как заплачет, как слёзы её увижу, так сразу сдаюсь и на всё готов, лишь бы она этого не делала. Не могу переносить женские слёзы с самого раннего возраста и по сию пору! Да она ещё, бывало, как скажет: «Ай ты забыл ты, сыночек, что отец-то тебе наказывал?» Окончательно усмиряла меня эта фраза, после которой я уже на какое-то время безропотно вовсе сидел взаперти дома с девками - сёстрами своими. Отца-то нашего в 37-м году как забрали, так с тех пор мы его и не видели больше. Десять годков мне было... На всю жизнь в память врезалась та ночь...

          - Владимир! - успел крикнуть он мне, стоя уже на пороге - Помни, ты один из мужчин в семье остаёшься. Береги мать и сестёр! Вернусь - спрошу!

          Владимир... И никогда, сколь помню его рядом, ни единого разочка иначе. Мать, девки больше Вовкой звали, а он всегда вот так, полным именем... Любил ли я его? Конечно! Но уважал даже ещё больше, чем любил! За что его, директора школы, забрали не то, что нам, детям, никто не объяснил, но и мамке, похоже, тоже. В мгновение ока мы  из уважаемой тогда всеми семьи, даже и уже после народившаяся Манька, превратились в изгоев, во врагов народа, не зная и не ведая за собой никакой вины... Правда, Маньке, единственной из всех нас, не пришлось отхлебнуть горечи из той чаши бездонной - до года не дожила, схоронили совсем маленькой. А всем остальным хватило куда зря.

          Я-то от напраслины какой сразу кулаки сжимал да в драку кидался, а вот сестрёнкам приходилось много хуже. Сколько они слёз пролили, рёвушки... Да и мамка сразу какая-то зашуханная стала, разговаривала даже дома, с нами, и то шёпоточком.

          - Вовка! Не смей драться! Слышь меня, али нет? Кому говорю-то я?

          - А что они?

          - А и пусть себе... А ты пройди мимо, как и не слышишь вовсе!

          Старшие-то, Шурка с Танькой, понимали больше, а вот нам с Любкой трудно было смиряться да помалкивать в ответ на явную какую-то несправедливость или бранное слово в адрес семьи. Изо всех сестёр она мне была ближе и по сердцу, хоть на шесть лет моложе! Бедовая, отчаянная даже! Ей бы пацаном родиться, а не девочкой, да ещё такой красивой, что уже в раннем детстве все обращали на неё внимание! Мы-то все в отца получились - светловолосые, а она единственная в мать уродилась: синеглазая да чернобровая с длинной аж до самых колен чёрной, как смоль, косищей толщиною в руку! Шурка, старшая наша, на всю жизнь не взлюбила её за это. Завидовала страшно... А вот я любил её больше всех остальных и она меня тоже!

          Немцы простояли у нас не долго: что-то около двух месяцев, что ли... И то, в основном, это были итальянцы, а не немцы. А вот как их только турнули обратно-то, я и сбежал из дома в город. Не один, понятное дело, с другом - поехали учиться на шоферов, в ремесленное! У него там старший брат учился, ну, вот и мы. Голод был страшный, а помощи нам ждать не приходилось вовсе. Да и не просили мы её, помощь-то эту. Да... Вот однажды и подговорил нас старший «товарищ» вскрыть склад с казённым обмундированием, чтоб потом на толкучке обменять шинелишки на хлеб да махорку... Вскрыли. Обменяли. А вскорости всю нашу троицу «закрыли» на четыре годочка (и это можно было считать милостью в военное-то время, когда за колосок срока давали!) подумать о своём дальнейшем поведении... Домой не писал. Чем хвалиться-то? Что в тюрьму попал? Не больно много в том чести-то. Понимал отлично. Пропал и пропал. Да... Как освободился, конечно, съездил, посмотрел... А на что там было смотреть-то? Живы и ладно. Татьяна с войны вернулась совсем больная, Шурка в Москву укатила счастья искать, мама в депо паровозные топки чистит... в чём душа... Одной Любке как будто всё ни почём: расцвела, краше прежнего стала! Посмотрел я на них, посмотрел, да и подался обратно в город. А что там, в городе-то? Кому я был там нужен? А никому, понятное дело. Устроился работать шофёром (дружки бывшие выручили: права подогнали, а баранку крутить успел научиться до этого, дело не хитрое!), ночевал опять по «малинам», благо этого «добра» в те годы там хватало...

          И вот как-то раз возвращаюсь я с работы в притон-то, на «хату», а там, как очень часто бывало и до этого, идёт игра в картишки, что само по себе было, надо признаться, делом вполне обыкновенным и, хоть я и не очень-то большой любитель был, но иногда тоже принимал участие, чтобы не особо выделяться из общей массы, что ли. Играть я умел - учителя на зоне были хорошие, всему обучили. И, что самое главное, обладал одним из наиважнейших качеств настоящего игрока, как мне говорили там - спокойным хладнокровием при полном отсутствии игрового
азарта, т.е. умел вовремя сказать самому себе «стоп!»

          Но на этот раз меня к столу привлекла не сама игра как таковая, а то, что стояло, вернее лежало, на кону! А на кону лежала обнажённая совсем молоденькая девушка... Испуганные её огромные зелёные глазищи как ножом полоснули прямо по сердцу. «Господи! - подумал про себя - Милая ты моя! Да каким же образом занесло-то тебя сюда? Что ж ты так смотришь теперь, что ждёшь-то от меня?» Ну, не мог я допустить, чтобы она стала призом не знаю кому... Не мог и всё! Сел я играть. Кореша глаза лупят: с чего бы вдруг? «Покажь деньги - говорят - Есть ли чем отвечать?» А я только получку получил, плюс калымчик кое-какой... Собирался домой, матери, послать. А тут вот такое дело... Выкинул их стопкой перед собой - смотрите, мол! Короче, выиграл я в тот раз! Снял с себя пиджак, надел ей на голые плечики и увёл под улюлюкание и похабные наставления в свой угол. «Ну! - говорю ей - Давай, рассказывай, кто ты и что?» Но в тот вечер только и смог я узнать, что зовут её Катя... Всю ночь качал на руках, как малое дитя, пытаясь хоть как-то остановить нескончаемые рыдания. Слушаю её, а у самого в глазах сестрёнка, Любка... «Не приведи Господи! - стучало в голове - Чтобы вот ей да такая судьба!»


          Утром мы с Катей той ушли, ни кому не сказав и ничего не объясняя. Взял я на работе расчёт (а что там было рассчитывать: получку только вчера получил!), зашли к ней на квартиру, где она покидала свои манатки в чемодан, и подались в Москву, но не затем, чтобы попробовать там остаться - нет! Мы вот с ней что решили: на какой поезд дальнего следования будут билеты, туда и уедем, чтобы там, где нас никто не знает, начать совсем другую жизнь, с чистого листа!

          Своим уже спустя год дал о себе знать с Урала-то, когда Ниночка у нас родилась. В гости первый раз приехали уже с Вовкой, годочка два ему тогда исполнилось! А Кате и писать некому было - круглая сирота...

          Сорок счастливых лет мы живём в браке! Конечно, не всё складывалось безоблачно. Одно время я было совсем задурил: выпивать стал. Сколько Катерина билась с этим пристрастием моим... Но справилась! Построили дом, вырастили детей, дождались внуков! И, оглядываясь на прожитую жизнь, я не устаю благодарить Бога и Его мудрый промысел, который свёл нас с моей Катериной в тот осенний промозглый вечер пусть и таким чудным образом!