Про того, кто воровал звезды

                «  - У меня есть одна теория, подобная вышей.
                Противоположная, но в некотором смысле – дополняющая.
                <…> Я думаю, что звезды могут гореть вечно».
                Питер Хёг «Закон сохранения любви»

   Они не светят!

   Нет… менее эмоционально, незачем опрометчиво растрачивать тепло: они не светят. Не сияют. Не ведут заблудших к спасению. Не утешают и не дарят надежду. Они не согревают. Не падают на Землю, увлекая за собой искрящимися пурпурными хвостами людские желания. Не наблюдают и не довлеют, подобно звероголовым языческим богам. Они больше не способны, подобно нейронам, сохранять память времени. Лишились сути. Все растеряли.

   Они грудой мусора лежат на моих коленях. Сморщенные, отталкивающие, даже пугающие! Возможно, через день, другой, они начнут гнить, заигрывая с органикой. А, может быть, и нет. Кто знает, каким законам подчиняются на оборотной стороне мира? Там, где они созревали. Скорее всего, разлагаться начну я, знаменуя тем самым и нашу связь, и фиаско, что мы потерпели. Хотя, это совсем не важно. Теперь.

   Ужас. Этими четырьмя буквами принято очерчивать состояние человека, захлебывающегося паникой, оплетенного страхом. Отравленного желтовато-зелеными парами, рожденными из связи хлористой соли опасности и серной кислоты бессмысленности. Заключать его в квадрат. В клетку. Ужас концентрирован. Он – квинтэссенция, экстракт, выжимка.

   С ним я познакомился, еще будучи ребенком. Окунулся, будто в котел со смолой. Нырнул в липкую темноту, что облекла в слова моих бесов. Дала им имена.

   Украсим тридцать третье предложение узором искренности: повинен в этом мой самый близкий человек. Моя мать. Ее опасения и стоны привили мне столовые клетки страха. Ее страха. Самого глубинного и иррационального, что вырос внутри меня в огромного Гарма. Пса, глотающего Солнце. Пса, глотающего звезды! И это – сильнейшее чувство, что я когда-либо испытывал! Страх! Страх, что некто однажды украдет, сожрет и мои звезды, а небо над головой навек потемнеет!

                *****
   Январь. Вечер не спеша переодевается ночью. Пятилетний я стою у крыльца дома, где живу. Жил. Как женщины кричат черные птицы. Их пять, и они кружат в небе. Я вижу их впервые и ничего не знаю об этих сгустках тьмы. Тьма будто бы выползает из-под их крыльев, как тушь заливает небо. Мир чернеет. Позже отец рассказал, что птицы эти зовутся «вороны». А для первой встречи со мной они выбрали обличия демонических гарпий, сеющих тревогу. И завораживающих. Их небесный танец гипнотизировал пятилетнего меня. Их карканье, исполненное роковой неумолимости, придавало детскому трансу глубину. Я, закутанный в одежду, как шерстяной мяч, несколько часов следил за ними, не сходя с места. Не вспоминая о ногах, за это время практически слившихся с землей. Смотрел. Стоял. И простоял бы еще четверть вечности, прежде чем…

   Надсадный крик развернул меня и втащил в дом. Уже за спиной  хлопает входная дверь. Лестница. Лестница. Лестница. Теплый третий этаж. Снова хлопает дверь. Я дома. В квартире.

   Я плохо помню место, где мы с семьей обитали. Возможно из-за того, что папа позже назвал «посттравматическим синдромом». Все, что сохранилось: коричневый, дерево, сумерки. На уровне ощущений притаилось еще кое-что: теснота. Может быть, из-за обилия мебели. Может быть, из-за обилия людей. Может быть, из-за обилия страхов и запретов. Чтобы выжить в ажурно-готическом мире детской фантазии, я создавал ритуалы. Трудновыполнимые задания, после победы над которыми, я был уверен в своей безопасности. Как точки сохранения на пути в игре. Мой мир был подобен Японии, с их фанатичным поклонением традиции. Нельзя переступать порог, не сжав левую руку в кулак. Нельзя засыпать, не попрощавшись с луной. Нельзя кричать. Позже, когда годы обступили меня плотным кольцом, кое-какие из этих детских игр помогли сохранить мою жизнь. Честь. Но не об этом речь.

   Жилище запечатлено во мне набором красок и предметов. Мать – набором функций и действий. Я с трудом вспоминаю ее внешность, довольно-таки заурядную, если обращаться к моему нынешнему вкусу. Короткие неровные волосы, чуть прикрывающие уши… Нет. Завитая прическа, с парой выбивающихся из общей композиции прядей… Нет. Сложно. Тут придут на помощь глаголы. Мать шила. Сотворенные ей вещи сводили с ума всех соседей: женщин завистью, мужчин желанием. Мать не готовила. Готовил отец. До сих пор не ем крупы и супы – то, что отцу удавалось хуже всего. Мать не любила, но дарила теплоту. Порой я сомневаюсь, что до того «памятного» дня она вообще что-либо чувствовала. Но довольно ловко делала вид. Вплоть до своего совершеннолетия, я не задумывался об этом, а осознал ясно только после кончины отца, в мое двадцатое день рождения. Мать до своего последнего вздоха оставалась одиночкой, волком без стаи, кукушкой, в силу своей природы, не способной приглядеть за своим птенцом, и поэтому подкладывающей его кому-нибудь. Мать интересовалась лошадьми, но никогда даже не садилась на них. Мать не плакала… до того дня…

   Итак, следуя за материнским, хрипловатым от частого курения, голосом, я оказываюсь в бесконечно длинном коридоре. Напоминаю: дерево, сумерки, теснота. С моей обуви стекает растаявшая ночь, оставляя на дощатом полу буро-коричневые пятна. Шарф душит, я сдергиваю его, попутно разматывая кушак, стягивающий пальто. Воздух квартиры звенит от материнского вопля. В озерных глубинах моих глаз рождаются слезы. Я еще слишком мал, чтобы осознать, что не люблю мать, а голос ее наполнен страхом. Я знаю, что этой своей песнью, мать сообщает пятилетнему мне – в первую очередь – и всему сущему – во вторую, - что умирает. Жизнь покидает ее через легкие, обменивается в альвеолах на никому не нужный кислород. Если б на фоне моего существования играла музыка, как в фильмах, тут звучала бы гитара - чуть слышно, - обрамленная оглушительным стаккато рояля. И пару тактов – флейта. Но, вместо оркестровых инструментов, аккомпанементом материнской истерике служат звон разбивающейся посуды и треск ломающихся вещей. В нашей комнате бушует ураган. Катрина. Так звали мою мать.

   Дверь, как Цербер, стерегущий ад, закрывавшая от меня комнату, медленно распахивается. Мистика и загадочность, забыв о своей нематериальности, начинают сочиться из стен и повисают в спертом воздухе, подобно туману. Я гляжу на комнату. Комната - на меня. Мать, будто вальсируя с невидимым Сатаной (тут вступают трубы, гобои и ударные), кружится волчком, окутанная шелком своих одежд, волосами и звуками. Когда на ее пути оказываются вещи, они перестают существовать, летя в стены, окна, потолок. Стекло хрустит под ее каблуками, с изрезанных рук капает кровь. На полу рождается оккультный багровый узор, что она безотчетно чертит, двигаясь.

   Позже отец, объясняя мне эту сцену, использовал слова «экстаз» и «срыв». Я же остановлюсь на словосочетании – однобокости нет места в испытанных мной эмоциях – «первородный ужас». То, что со всех сторон обступало Бога, пока он не додумался создать свет. Кто знает, вдруг в те мгновения моя мать творила жизнь в каком-либо отдаленном уголке галактики?

   Очередная шкатулка, обитая чем-то полудрагоценным и тусклым, как догорающие свечи, пытается найти успокоение в камине. Тлеющее полено, которому больше нет места рядом с собратьями, перебирается к окну. К шторам. В палитре пребывает красок. Теперь еще и кадмий с киноварью. В хороводе, сопровождающем мать тоже дополнительный участник: дым. Но, словно не чувствуя опасности, она продолжает свой танец, теперь отдающий ритуальными плясками в круге огня. Комната вспыхивает по периметру, возблагодарим бумажные обои и маниакальное увлечение матери шитьем. Ткань – лучший корм. Теперь «Цербер» - уместная метафора. Я действительно замер на пороге ада, центр которого – моя мать.

   Чтобы уравновесить пламя, я начинаю вырабатывать воду. Стою и плачу. Почему никого нет кроме меня? Почему ее никто не останавливает? Где отец? Где все эти теснящиеся люди, что жили бок о бок с нами? Почему свидетелем крушения жизни стал только пятилетний я? Вопросы вытекают и испаряются, следуя за слезами.

   Внезапно она останавливается. Занявшиеся волосы опадают, подпаливая платье. Огонь вокруг безмолвно бушует. Стонут умирающие вещи. Воет сам дом, неожиданно ставший вместилищем чего-то невыразимого. Мать замолкает. Трет лицо, размазывая тушь, смешанную с потом и слезами - в этот день плакали все, даже отец, вернувшийся с завода на пепелище. Она смотрит на меня: сквозь пламя, сквозь пелену своего безумия. Сквозь меня. Трет глаза.

   - Где? – Не голос, а хрип – дым мешает ей говорить. – Где мои звезды?

   Вновь демон подхватывает ее. Начинается второй, заключительный акт.

   - Смотри! Гляди! – Вопит она, зачерпывая руками огонь, - кто-то украл мои звезды! Тут темно! Темно! Все мои звезды! Кто-то украл их у меня-я-я!

   Она падает и лишь визжит после этого.

   Комната становится тесна для пожара, и он перебирается в коридор. Перетекает через порог обжигающими волнами. Ближе ко мне.

   Следующее, что я помню, случилось через полторы недели. Десять дней исчезли из моей жизни. Зато она впустила в себя кое-что новое. Доселе неведомое мне чувство, которое, пока я отсутствовал в себе, пустило корни и окрепло, слившись с моей сутью. Ужас. Иррациональный страх, что кто-то однажды украдет мои звезды.

   На память о том дне, о матери, осталось еще кое-что. Обгоревшая правая рука. Теперь она – сухая ветка тополя, круглосуточно затянутая в кожу перчатки, чтобы скрыть от чужих глаз мои слабые места. Мне нехотя пришлось стать левшой – особенным  и творческим человеком, как утверждает ненавистная мне психология. После пары школьных годов, проведенных в клинике из-за неудачного обмена внутренними переживаниями с отцом, я стал воспринимать людей, слишком часто встречающихся с приставкой «психо», как личных врагов. В моей жизни появились маски и лукавство. А позже еще и самоанализ, что помогало мне скрывать свою паническую одержимость, как от окружающих, так и от себя. Пока мне не исполнилось двадцать пять.

   Пятью пять.

   Дурацкое число, ненавижу его! Оно, как мать, – портит мне всю жизнь!

   Это случилось в ночь со сто двадцать четвертого на сто двадцать пятый день после моего двадцатипятилетия. В ту пору – поздняя осень, траурно кружащая по улицам ссохшиеся трупы листьев – моим постоянным спутником стало одиночество. Никто не проводил со мной столько времени. Мы вместе завтракали и ужинали, засыпали бок о бок, увязая в объятиях друг друга. Образ жизни затворника не тяготил меня, диссертация приятно и ненавязчиво переключала меланхоличные мысли о бренности на свою персону. Я готовился вступить в такой привлекательный мир науки. «Все остальное – лишь узкие тени за спиной», - твердил двадцатипятилетний я. И двигался по своему пути, напоминающем ярко освещенную центральную улицу с изредка попадающимися мне людьми. Жизнь моя не изобиловала красками, но и на нуар двадцатых походила мало. Я был доволен.

   Эта ночь – развилка лабиринта, вышвырнувшая меня в иной мир.

   Утро, день, вечер прошли в убаюкивающей известности. Накануне не произошло ничего экстраординарного, и в привычные часы я уже дремал.
 
   Снов не было, нынче меня ласкали ощущения. Было тепло, даже жарко, но не душно. Откуда-то издалека, быть может из Каира или Сингапура, до меня долетали испуганные резкие крики каких-то фантасмагоричных птиц. Постель от минуты к минуте становилась все мягче, давая повод предположить, что кричащие существа несут меня куда-то на своих перьях. На губах моих расцветал и увядал лотос, проживая отпущенные века меньше чем за минуту и заявляя о своем существовании лишь терпким вкусом. Словно что-то карамельно-тягучее покидало мое тело, отчего оно, в свою очередь, ощущало небывалую легкость, но и нестерпимую грусть, занимавшую место испаряющейся субстанции. Теплота, комфорт, экзотический клекот вдруг перестали радовать меня и, призывая разум из забытья, я открыл глаза, как и в детстве наполненные соленой морской водой. Грезы лопнули, унося с собой испытанные во сне чувства. Темнота и тишина. Лишь горьковатый цветочный привкус не успел стереться с моих губ, да тоска, непрошено ворвавшаяся в мою голову, оставалась.

   Кошмар, искусно маскировавшийся под негу? Но нет. Ни минуло и первых секунд с момента моего пробуждения, а я уже догадался, что это было, что изменилось в привычном мире. Ледяные сталактиты, проросшие кожу, пригвоздили меня к такой жесткой, мучительно неудобной кровати. Холод вполз в кости, в мышцы, обвязывая их спазмами. Я почувствовал, как пигмент, словно дешевая краска, стекает с моих некогда черных волос, оставляя их белесыми. А кровь сворачивается в артериях.

   Я потерял их. Их украли.

   Мои звезды.

   Их больше нет!

   Гераклическим усилием мне удалось разорвать путы, сплетенные ужасом, заставить тело вновь подчиняться мне. Как оживший мертвец, с безвольно болтающимися руками и пустыми глазами, я сел в постели. И тут же встретился взглядом с вором!

   Существо рождало ассоциации: похоже на человека. Скорее мужчина. Скорее, не старше меня. Сидел он на подоконнике, впуская в спальню влажный осенний воздух. В безмолвии и безветрии, характеризующими последнюю треть ночи, его одежды, отороченные мглой, шелестели подобно травам в поле. Длинный, высохший, но будто мягкий и грациозный, оплетенный тончайшими, легчайшими тканями. Волосы до плеч лежат на лице, пряча облик. По сути, я различил лишь общий силуэт, да правый глаз, что спокойно встретил мой испуганный взор. Бездонный провал зрачка, обещавший втянуть любого приблизившегося, как черная дыра, окаймляла бежевая радужка. Бежевая, но не белая! Лишь пара тонов выделяла ее на фоне белка. Сам глаз являлся центром причудливой мандалы из морщин, будто бы сотканной архаичным богом-пауком. Бесконечно древним, бесконечно хищным. Как и вор, сидящий у окна и флегматично взирающий на свою неожиданно пробудившуюся жертву. Во всяком случае, именно таким он и представлялся мне.

   Ужас мой никуда не делся, ибо был уже даже больше, чем частью меня, но внезапная вспышка гнева влила живительные силы в еще миг назад омертвевшие члены мои. С ревом, где-то в глубинах меня всколыхнувшим полустершийся образ безумной матери, я бросился к окну. В пасть озноба, но с мыслью лишь о том, чтобы вернуть украденное. Протягивая пальцы к его чертову глазу!

   Не успел.

   Подоконник глухим ударом встретил мою грудь, выбив воздух из легких. А мой оппонент за секунду до этого ловко откинулся назад и упал в ночь, сжимая в руках небольшой саквояжик.

   И хоть последние семь (не пять!) лет я жил исключительно на двенадцатом (не на пятом!) этаже, я уверен, что это существо, ибо человеком оно быть никак не могло, живо. И с не меньшей уверенностью я считаю, что именно оно, Он виновен в краже! И о содержимом его чемоданчика я худо-бедно догадываюсь, прозябая в темноте, довольствуясь лишь тухлым лунным светом.

   Там были мои звезды!

   Он украл мои звезды!

 *****
   Неописуемо…

   Ибо метафоры убьют суть, но она без них – пуста, как скорлупа грецкого ореха, некогда скрывавшая в себе миниатюру мозга. Я подобрал несколько десятков слов, пусть они станут деталями, из которых вы соберете мое состояние сами. Я не в силах.

   агорафобия. белый. вьюга. грусть. дом. дрожь. единственный. жизнь. Звезды! зеркала. иглы. кричать. лицо. луна. мания. мать. Нигде. Он! пар. плакать. пусто. разбитость. слабость. тля. трещина. улица. фосфор. hell. хотеть. царапина. цепи. чахнуть. шепот. щепки. Я…

   Образы, сотканные из пыли и щелей в стенах, прижимали меня к полу, не давали дышать. Меня скручивало и вновь выпрямляло, как лист бумаги, как кусок теста, как линию под грифелем. Фантомы сов, коршунов и змей гнездились в шкафах и углах. Еда гнила, лишь коснувшись моих губ, а вода оборачивалась осколками хрусталя, цепкими и злыми. Я чувствовал, что прямо подо мной, надо мной, внутри меня разверзаются бездны, а я, нагой и парализованный, растянутый за руки и ноги, как гротескный Спаситель, как жук в паутине, вишу между ними. Между Безумием, Ужасом, Забвением и Смертью, на крохотном уцелевшем пятачке, где вместится лишь пятка. Кого-то убила, кого-то спасла...

   Вскоре я стал ничем не лучше своего обидчика: скрюченный, худой параноик, вечно трясущийся, вечно сидящий у окна и высматривающий… Его! Вот что держало мою голову над водами горечи, вот что не дало мне упокоиться, утонуть. Я надеялся, я знал, что рано или поздно увижу его. Найду Его! Заберу то, что он утащил! Мерзкий Вор!

   Вор!

   Я приготовил нож. Привязал его жгутом к своей левой руке, чтобы он не пропал, когда будет мне нужнее всего. Я приготовил лестницу, чтобы спуститься по ней из окна. Двери потеряли мое доверие, ведь Он ими не пользовался. Ему служили окна, значит, они послужат и мне. Я приготовился. Затаился. Засада. Охота.

   Шли дни. Умирали люди, умирали виды, моря заливало мазутом, леса пылали и гасли. Народы продолжали кочевать, все меньше используя для этого свои ноги. Вечное старилось, бесформенное расползалось. Цифры менялись, часы останавливались. Умы хищничали, играя в естественный отбор. Я пропускал все это, ибо не было у меня цели желаннее, чем выследить Его. Чем вернуть мои украденные звезды.

   Моя  мечта, само собой, осуществилась, иначе нижеследующие листы были бы подобны первому дню творения. Случилось это на пятые лунные сутки – а время общалось со мной теперь именно в таких категориях – после того, как мой численный вес стал соответствовать численному возрасту. Не скоро.

   Его укрыла вьюга. Снежинки, словно маленькие пылающие кометы, вились вокруг Него, пряча, путая. Завораживая, уводя взгляд за собой, как делали еще шотландские эльфы. Скрывая партией ветра хруст – стоны умирающего под его подошвами снега. Он бежал, спешил, летел куда-то. Тоже охотился?

   Медлить нельзя! Еще несколько секунд, и Он скроется за углом, обогнет меня. Исчезнет, как талый миг, на очередное десятилетие. Второй вечности недвижного ожидания я не переживу! И речь даже не о подрыве решимости или веры – та злость и обида, что сидят, будто ангел с демоном, на моих плечах, - самый действенный катализатор. Просто тело мое уже догорает. Я знаю и чувствую это: как огонь, что годами бушевал внутри, выжег мои чакры и меридианы, спалил ауру. Съел меня. Выпил меня. Оставил оболочку, обгорелый остов от храма. Оставшееся мне время уже не клубок, а нить на пару стежков. Мойры прокаливают над свечами нож…

   Видимо «сгореть» передалось мне по наследству. Мама, спасибо еще раз.

  Медлить нельзя. Но и спешить тоже. Падение с восемнадцати метров, вопреки законам физики, не приблизит меня к вору. Спускаться следует осторожно, благо месть, не блюдо, а целый обед, который за пятнадцать лет достаточно остыл. Приступаем к аперитиву.

   Двенадцать… Одиннадцать... Оглядываюсь через плечо, проверить, где Он. Уже обходит угол моего дома, направляясь в очаровательный парк, будто срисованный со слов старого сказочника, что искренне ненавидит детей. Там тебе самое место, дорогой мой Оле!

   Десять… Девять… Восемь… Я, словно, банши - ведьма со спутанными волосами, вся в лохмотьях, бьющих по ветру, как  порванные крылья. И кругом – такое же облако из ненависти. Как туман. Как эта буря. Как волшебный жалящий снег, что явно подыгрывает сегодня моему врагу. Вору!

   Семь... Оступаюсь! Нога соскальзывает с ненадежной веревки, но руки, пальцы, реагируют быстрее мозга – цепляются, кажется, за само ночное небо, выравнивая меня, позволяя мне спускаться дальше, не теряя темпа.

   Шесть… Пять... Вновь оглядываюсь, но Его уже не видно. Хотя, он еще не должен был укрыться в деревьях. Надеюсь, успеваю. Нет! Успею! Сотру ступни до костей, но догоню Его!

   Четыре... Три... Два… Отпускаю руки.

   Лечу вниз и приземляюсь в сугроб.

   Перед глазами – льдистое ночное небо. Воспаривший над человечеством океан. Сейчас - Северный-Ледовитый. Волны накатывают на обглоданную луну, скрывая уродливое лицо ночи. Пряча нас друг от друга, как на пиру, где знают о взаимных чувствах Монтекки и Капулетти. В моей голове ночь бесконтрольна. Неуправляема. Ее не подчинить, а, значит, она не моя фигура. Не моя, а противника! Помогает Ему! Вору! Пунктирные ветви деревьев, словно набросок фона. Ложноножки теней. Шевелятся, будто черви в короне королевы, колеблемые воздухом. Мерцают, как ворсинки в левом легком. Пустые вымершие дома вокруг. Скелеты века. Трупы, заполненные паразитами. Заполненные жизнью. Заполненные людьми.

   Медленно, как обледенелые стрекозы, ко мне слетаются силы. Тянут вверх за мышцы. Поднимают меня. Тело не слушается, беззастенчиво бунтует, оспаривая главенство мозга. Души. Как механическая кукла, жадно высасывающая остатки энергии из умирающих аккумуляторов, я делаю шаг. Скольжу босой ногой по холодной черной земле, подобной сегодняшней ночи. Подобной сегодняшнему небу. Подобной тому, что осталось от меня. Движусь. Вперед.

   А Вор будто наследил, ведь я уже не вижу его. Рассыпал свой сладко-горький приторный аромат в воздухе. Обоняя, чуть не слизывая его, я продвигаюсь к роще. Наброски деревьев ближе и ближе. Они, притворяясь стражами, со всех сторон обступают маленькое озеро-блюдце, - глаз Преисподней на теле Земли, - скрывая и его, и несколько сосновых коттеджей. Пряча строения, высящиеся на белых берегах, от черных глаз обывателей. И один из этих домов – странно, что не пряничных, - место назначения. Туда ведут меня запах, инстинкты и злость. На то место указывает Месть, закутавшись в волчьи меха, на таком-то ветру. Что за сказка откроется моим глазам по прибытии? Каких ведьм будут жечь в печах? Что попросят королевы за своих первенцев? Чьи же звезды он хочет забрать на этот раз?

   Девочка.

   Ребенок, лет пяти. Она тревожно спит в своей белой пушистой комнате, среди легких одеял и подушек. Похоже, тело ее, противясь апатии сознания, чувствует, что на нее смотрят. Наблюдают. Двое. Первый склонился к самому ее лицу, будто принюхиваясь. Второй – я – прячется на улице, за окном. На нас, чужаков, что посмели, как змеи, как паразиты, пробраться в эту комнату, подобраться к малышке, со стен тревожно взирают картины. Мертвые незнакомцы осуждают нас, вынося десятки приговоров своими масляными глазами. Сами стены против нас: дома оберегают своих жильцов. Но ничего не могут сделать…

   Могу я.

   Вор, этот призрак из ночных кошмаров, плавно, как кот, склоняется над девочкой. А она уже мечется, стонет во сне.

   Я узнаю сказку!  Это «Терновая роза» братьев Гримм! Только принц (принц?!!) не снимет чары поцелуем. Не пробудит красавицу. Он украдет ее звезды! Высосет их сквозь губы! Вот как Он делает это! Он целовал мою мать? И меня? Лишал всех мира и света, лишал самого дорогого через то, что символизирует любовь, теплоту и защиту! Ненависть моя закипает, пузырится внутри, подогретая тем, что предстает передо мною. Грязь! Он не только наглый Вор, но еще и Осквернитель! Вандал!

   Рука сжимает нож и резко втыкает его в подоконник. Рама тихо вскрикивает, когда дерево, лиственница, сосна или дуб из которой она сделана, понимает, что ранено мной.

   Невозмутимо и медленно Он отстраняется от ребенка. Поворачивается. Его белесый проклятый глаз напротив моего зеленого. Мы через комнату смотрим друг на друга. Встретились.

   - Здравствуй. – Говорю я, терзая окно. За моей спиной истерично каркают вороны.

                *****
   Комната. Пыльная и серая, как высохшая раковина краба-отшельника, занятая его стареющим собратом. Еще здесь поселился мерзкий специфический запах, въевшийся уже и в мои волосы: утонувшие кувшинки, загнивающие где-то в глубинах бурых непроходимых болот. В центре комнаты – громадный тяжелый стол, вырубленный, будто, из целой скалы прямо на этом месте. Пространства, остающегося между ним и стенами, едва хватает, чтобы передвигаться. Пригнувшись, ведь сами стены принадлежат полкам. Они везде, даже над дверью. Гнездятся, будто чайки. Огромное окно, оно же – потолок, превращает ослепляющий свет зимнего солнца в сумерки, потому как все заляпано птичьим пометом (почему  я уверен, что это вороны?). Кое-где по комнате расставлены толстые ветхие книги, из которых торчат полумертвые стеариновые свечи. Только благодаря им  удается разглядеть хоть что-то: все полки, практически весь стол, все свободное пространство заставлено узкими высокими колбами. Не из стекла, скорее из матового пластика. Как и люди, все они отличаются высотой, размером, даже формой. И содержанием, я уверен. На каждой чем-то черным выведено имя. Каждая пронумерована. Самое большое число, что я встретил после полуторачасового разглядывания, было 503284375. Пятьсот три миллиона двести восемьдесят четыре тысячи триста семьдесят пять.

   Я в логове Вора.

   Сижу по-турецки прямо на углу стола. В руках моих, бледно-белой живой и мертвой, будто обтянутой черной змеиной кожей, одна из колб. Колбочка. Даже мензурка, напоминающая лабораторное оборудование. Под номером пятнадцать тысяч шестьсот двадцать пять. Прямо по пластику идут большие неровные детские буквы: «Катрина К.»

   Я держу украденные звезды моей матери.

   Я не ощущаю ничего. Победа, за которой я гнался, как Феб за своей возлюбленной, не оставила на моем сердце и следа радости. Ответы, которые я получу в ближайшие минуты, знания, ради которых эрозия времени разъела мою жизнь, более не прельщают меня. Я не чувствую уже и злости, хотя за прошедшие годы именно она была моим хлебом. Я понял, что тот, кого я окрестил «Вором», такая же функция, как молния, что бьет по людям, повинуясь только случаю. Я предвижу лишь финал, завершение моего сюжета. Бессмысленный и полый, как заброшенная шахта в городе-призраке. Мне остается только доиграть свою роль, которая, как выяснилось, даже не соло. Кажется, теперь я знаю, как чувствует себя фарфоровая копилка, из которой ножом вынули все монеты. Единственное, что печально греет меня: перед возвращением в свой родной, но успевший позабыть обо мне, мир, я получу назад свои звезды. Хоть и на краткое время, но они выметут мглу из углов моего существования.

   По крайней мере, я надеюсь на это.

   Колба с именем мамы очень легкая. И будто бы живая. Словно дышит под моими пальцами. Не осознавая на что именно рассчитываю, просто наполняя действиями время, на которое Вор оставил меня в одиночестве, я вытаскиваю пробку, перекрывающую горлышко. Секунду ничего не происходит, а затем, в тот же миг, как мои гипсовые ноздри улавливают бледный аромат, на меня накатывает волна ощущений. Затапливает меня, словно вода, вернувшаяся из глубин, из недр обратно в сухой колодец. И это даже не воспоминания. Я вижу!

   Мама и отец. Не любящие, но необходимые друг другу, как поперечные балки, что не дают обвалиться крыше. Поддерживающие. И запах остывающей еды, смешанный с теплой пылью и солнечными лучами…

   Человеческие фигуры, все с акварельно-смазанными лицами, все одинаковые и индивидуальные одновременно. Все со своими взглядами и бедами, но, как один, улыбающиеся мне. И абсолютно разные запахи их перемешиваются в причудливый коктейль, ассоциирующийся сразу со всеми, и ни с кем…

   Запах реки, от которого по коже будто скользят водоросли, стоит лишь глубже вдохнуть…

   Ностальгия, неожиданная, неостановимая и обескураживающая, как приступ удушья в метель.

   Из оцепенения, не скрою, даже приятного, меня вывел Вор. Подошел со спины, положил руку мне на плечо. Будто смотал к себе в ладонь мои грезы! Мягко вынул меня назад в реальность.

   «Звезды – не запахи. Не обманывайся. Они отвратительно материальны, чтобы ими можно было дышать», - услышал я где-то под кожей его мурчащий баритон. А следом и увидел настоящие звезды. Мамины звезды!

   Вокруг нас по комнате плавно летали бархатно-пушистые махаоны всех оттенков красного и оранжевого. Их было не много, но они были огромны, скорее, как птицы, чем как насекомые. Кружили, словно опадающие листья, будто, пока я грезил, в логово Вора из прошлого пробралась осень. Тени их плавали тут же, пятнами мазута скользя по стенам, колбам, нашим лицам. Будто наш мир стал на миг содержимым чайника Безумного Шляпника, а мы - свидетелями раскрытия, танца чайных цветов. Изнутри. Теперь запахло медом…

   «Видишь? – Вновь неутолимый зуд под кожей возвестил о словах Вора. – Такие звезды, эти красавицы, оправдывают любую жизнь. Ради них можно жить как угодно. Остальные же, как и твои, разительно от них отличаются».   Сквозь пелену танца этих чудесных созданий ко мне тянется рука Вора со свертком в бело-голубых пальцах. «Держи!»

   Этим он и заманил меня к себе, заставив забыть и об обворованном ребенке,  и о моих счетах с Ним. Без малейшей борьбы, без попыток обмана, Вор предложил мне мои звезды. Звезды! Я не мог поверить, что все обернется так. Так легко!

   Они у меня! Завернутые в некогда белоснежную тонкую дорогую бумагу, перевязанные коричневой атласной лентой. Будто подарок, что я молча забираю. Спустя столько лет возвращаю свою собственность. Но внутри уже ничего. Тишина.

   Укрывшись ею, я покидаю Вора. Оставляю его мир, его порядки. Выскальзываю в трещину из Зазеркалья. Возвращаюсь домой.

   Город по-прежнему мерзнет. Ночь чуть истаяла, как черный лед, но все еще достаточно сильна, чтобы несколько часов удерживать солнце по другую сторону горизонта. В этой тьме кажется, что сама Жизнь спит, утомленная дневными заботами. Бодрствую только я.

   Руки мои трясутся. То ли от холода, то ли от волнения. Пальцы гладят бумагу, до безумия похожую на мою же кожу; теребят ленту, что легко может быть сплетена из моих волос. Рвут ее. Я останавливаюсь, опускаюсь в снег на колени, будто собираюсь молиться. Почувствовав это мои демоны, мои сторожа тоже собираются рядом. По ветвям, сплетенным над моей головой в языческий орнамент, неуклюже скачут черные тени. Птицы, что следуют за мною всю жизнь. Ленивое время наконец замирает, кое-как доползя до пяти утра. Гротескные фантомы, словно слитые воедино звери, следят за мной из ночи. Тишина.

   Будто в театре – драматическая пауза. Момент, созданный для попытки осмыслить происходящее. Вновь ощутить аромат прошлого. Провести воображаемыми пальцами по нитям сюжета. Выдохнуть. И вдохнуть.

   Крик боли, как вспышка! Ослепляет! А ведь я всего лишь разорвал бумагу. Почему так громко? Секунду я ощущаю в животе змей, которые душат в своих спутанных кольцах мои внутренности. Тут же все проходит. А потом…

   А потом я вижу содержимое свертка.

   Мне хочется кричать. Вечно, неутомимо сильно. Мне хочется вопить, рыдать. Плакать, но не глазами. Скорбеть, но не сердцем. Мне хочется, чтобы моя боль стала звуками, и я выплюнул ее, избавился от нее! Ее так много! Я захлебываюсь! Тону в ней!

   Мне вторят вороны. Будто издеваются, оскверняют таинство моего поражения. Смеются, лают, каркают! Пляшут над разбитым мной, неразличимые в темноте.

   Я падаю назад. В сухой холодный снег. Останусь, пожалуй, здесь. Чтобы на утро, когда мое окоченевшее тело обнаружат (не исключаю, что это окажется девочка-принцесса, одинокая и растерянная, после ночного визита Вора), люди узнали в нем того сумасшедшего. Чтобы недоумевали, почему после многолетнего добровольного заточения, я все же выбрался умирать на улицу. Что я искал? И никогда, никогда не узнают они о том, кто навещает их ночами. Кто крадет их звезды... Хотя… однажды все это может пригрезиться одному из них. Как ощущение, как ропот за барабанной перепонкой. Но если слова, мысли мои, обратятся однажды в буквы, знайте, что они обязательно украсят эту историю, будто орнамент. И то, что могло показаться вам отвратительным, на самом деле было во сто крат хуже! А то, что заворожило красотой – проделки вашей фантазии. Все было не так! Ну, почему, вместо чернил нельзя использовать горечь?

   Я знаю, что замерзаю. Тело утопает. Но не чувствую этого, как, пожалуй, уже и ничего. Звезды свои, гниющие и воняющие, я поднимаю в сложенных ладонях над лицом. Становится светлее – время, замерев на мгновение и взглянув на меня, снова продолжило свой путь. Подбирается утро.

   Как могу сильно подбрасываю звезды вверх. Молюсь, чтобы небо вновь приняло их, оживило. Молюсь, чтобы они приросли к нему! Чтобы засияли вновь, разгоняя мрак внутри меня! Но все тщетно. Подобно кускам мяса, шлепаются они на мое лицо, рядом в снег. Оглушительное карканье, как аплодисменты. Зрители засвидетельствовали мне свое почтение.

   И, наконец, финальный мазок. Как последний образ, что мозг мой успел вытянуть из жизни. Звезды. Сами звезды.

   Отрубленные много лет назад павлиньи головы.

                16.12.2014