Монолог пожилой дамы

Наслаждаться похотью, молодой человек, я привыкла с раннего детства, и не вижу причин и поводов не сохранять эту привычку до глубокой старости. Энергия похоти помогает мне жить, забыть о стареющем теле и болезнях и не замечать всех мерзостей, которые творятся вокруг меня и заграницами моего круга. В похоти нет ничего дурного. Её цветок пересажанный церковью и общественной моралью в мой горшок, расцвел в нём пышно, благоухая, дразня и сводя с ума пока я живу.  Я потому и обращаюсь к вам, что мне не с кем поговорить и даже словом перекинуться. Люди не говорят, а болтают, и речь их бессвязна. Язык стал средством передачи информации на девяносто процентов никому, в сущности, не нужной. Мне до смерти хочется остаться наедине с помалкивающим мужчиной и поговорить с ним. В тихом болоте известно кто и что водится. Я их обожаю. Мой Коленька был из тех, из молчунов.  Вы же отчётливо видите, что я уже не молода, даже стара для вас, но вы продолжаете приходить ко мне, слушать меня и изредка, так, чтобы я, о, Боже, не заметила, поглядывать на мои груди. И воображаете без надежды на чудо, но всё же, в глубинах души, надеясь, как я однажды, неторопливо расстегну две пуговицы на халате или блузке и извлеку наружу, из лифчика, одну, только одну тяжёлую грудь с набухшим соском. Прильнув к нему губами, вы почувствуете во рту забытый вкус материнского молока. Потом вам захочется, чтобы я достала другую или сами полезете, ну… и так далее. Как всё это пошло! Особенно ваши поползновения! Моя искренность шокирует и возбуждает вас.  Вы разочаровались в молодых полуинтеллигентных и лицемерных женщинах-сучках и вожделеете к пожилым дамам, то есть уже пожившим, то есть способных вас понять без лишних слов и всецело принадлежать вам со всеми потрохами. Современная молодёжь научилась думать и разучилась говорить. А те, кто научился говорить, уж лучше бы помолчали! Когда вы лезете в карман за бумажником, молодые женщины с непристойным любопытством следят за вашей рукой. Женщин моего поколения больше интересовали ум и душа мужчины.  Но и руки, конечно, тоже… 
Культура непринуждённого разговора осталась где-то на задворках цивилизации и утратила прелесть беззаботности. Мы не умеем говорить пристойно о непристойном. Едим мы из одной тарелки, пьём кружками чёрт те знает что, но зато ежедневно по два разу принимаем ванну и пахнем чёрт знает чем только не своим естественным запахом. А вот, между прочим, Наполеон просил в письмах Жозефину три дня не мыться до его приезда.
Кстати, почему бы нам не поболтать пристойно о чём-нибудь  непристойном. Все мы прекрасно знаем, где проходит граница, а она проходит там, где мы находимся. Я бы себе не позволила даже думать о скабрёзном, например, в церкви или на кладбище. И совсем другое дело в тёплой компании, развалясь и покачиваясь, в кресле-качалке. Впрочем, я слышала краем уха, что в христианском мире святых мест не осталось на Земле и святых поубавилось. Сейчас, разболтавшись с вами, я уже отчётливо, кожей чувствую, как вы хотите прикоснуться ко мне, ощутить меня и утонуть во мне, забыв обо всём. И напрасно! Галлюцинация страсти человечнее её воплощения. Мой муж, Коленька, говорил мне об оргазмах во сне как о чём-то божественном и в реальности недостижимом. Там, в плавном и бесконечном течении сна, говорил он, одновременно с телом содрогается и вибрирует сама душа. Тогда-то я и пришла к окончательному выводу, что душа мужчины прячется в головке его детородного органа.      
Вот мой ненаглядный Коленька, Царствие ему Небесное, этот уж, точно, святым не был. Я любила его больше, чем себя и без памяти. После знакомства с ним в голове моей словно образовалась огромная оркестровая яма заполненная пьяными музыкантами без дирижёра. И все они играли, кто во что горазд. В ушах начинала звучать  чудовищная какофония, когда он, пританцовывая и расстёгивая на ходу ширинку, приближался ко мне. А происходило сие священнодействие, независимо от времени суток, следующим образом:
Неожиданно, как кобзон среди ясного неба, я слышала за спиной голос Коленьки напевавшего «любовь нечаянно нагрянет, когда её совсем не ждёшь». Где бы я в этот момент не находилась и чем бы ни была занята, я под какофонию, как слепая, начинала искать руками точку опоры – стул, стол, тумбочку, что попало, лишь бы опереться и низко, насколько позволял живот, склонялась, словно перед божеством, в поклоне. Задирать платье, юбку или халат я предоставляла ему, моему Коленьке. Он это делал будто театральный занавес открывал, созерцая, когда, не торопясь, снимал с меня трусики или панталоны, как из-под них выплывают мои белоснежные сдобные ягодицы. Размеры и пленительную красоту крупных женских ягодиц я всегда ставила выше тех же параметров красоты женского интеллекта. Про груди и соски не говорю, они для тонких ценителей, но Коленька и перси мои обожал, хотя особой изысканностью вкуса не отличался. Когда он заходил в мою калитку и брал их в руки… Боже мой… Я бы с удовольствием продолжила вспоминать и размышлять, но моего запаса слов явно недостаточно, чтобы благопристойно передать дальнейшее. Использовать расхожую, неблагозвучную лексику не хочется, называть вещи своими именами неприлично, остаётся вдохнуть поэзию,… то есть поэзию соития в поэзию слов.  Я не поэт. Мы можем с вами родить живого ребёнка, но мы не можем родить живое слово. А я иступлённо хочу, чтобы слова, произнесённые моим голосом, стали, как под руками мясника, кусками моей свежей, чистой и ароматной плоти. Когда-нибудь и, может быть, я открою двери в своё подполье и приглашу вас войти. Я уже чувствую, как вы напряжены и даже ощущаю под пальцами горячую твёрдость вашей восставшей сущности. Я могла бы подтолкнуть вас, стоящего уже у края, в яму сомнамбулического сна и, не прикасаясь к вам, вызвать у вас синдром предсмертия, воскресение, а за ними корчу и дрожь бесполезного извержение семени… Мой южно-украинский бодрящий говорок помогал мне недавно подрабатывать – мастурбировать по телефону сознание одиноких стариков и продлевать им жизнь… 
Но с уходом Коленьки в мир иной пьяные музыканты, сидевшие в моей голове в оркестровой яме, куда-то разбежались…

               
Послесловие

Поговаривали, что Ольга Леонардовна умертвила своего мужа и очень искусно замела следы. Следствие велось около года. Следователь, интуитивно уверенный в её виновности, ни вещественных, ни даже косвенных улик не нашёл. Дело было закрыто. Говорили ещё, что он стал её любовником, но потом пропал где-то на Украине, под Донецком.