1. 3. глава первая

    Книга первая. Первый день.
    ГЛАВА ПЕРВАЯ,
      короткая, в которой описывается суть некоторых дел, в том числе уголовных. Два слова по секрету. Шпала и друзья.
      
    В Вооруженные силы Витьку забрали спонтанно — "нежданчиком", по милости Фортуны, можно сказать! Прикиньте сами: за небольшой срок (около полутора лет) после следственной камеры малолетки к трояку условного на шее он ухитрился прибавить еще солидный букет дел (в основном драк), за каждое из которых Гроздева не только могли спокойно вернуть на прежнее место, но еще и намотать дополнительный срок.
    И условно-то ему дали не по характеру дела, а по блату, который у папаши еще остался от его старых дружеских связей с первым секретарем Икского обкома партии — приятелем по Тимирязевской сельхозакадемии. Хозяин области частенько в былые годы налетал к ним в гости среди ночи с компанией собутыльников, так что разбуженный требовательным стуком в дверь, ошалевший от страха отец, бывало, бросался вытаскивать из электрического счетчика пленку от детского диафильма, стопорящую диск, думая, что нагрянула облава. Витька одно время был знаком с его сыном — Юркой, который оказался оторвилой, каких мало. Юрка вылез на свет годом раньше и слыл в ватаге вожаком.
    Во время родительских попоек на природе, они — дети начальства, из которых Витька был самым пролетаристым, предоставлялись сами себе. Юрка тогда рассказывал ему о ножах, в которых, против Гроздева, выглядел докой: Чем отличается, скажем, финка от кинжала, про охотничьи ножи, штыки — наши и иностранные, стропорезы, диверсантские.... Юрка говорил, что у него дома большая коллекция холодного оружия и когда-нибудь он ее Витьке покажет. Иногда они, ради острых ощущений, устраивали налеты на огороды, сады, бахчи, или партизанские засады на пешеходных дорогах.
    У Юрки всегда в карманах водились петарды, хлопушки, порох какой-то специальный, горящий разными цветами состав, охотничьи спички, бикфордов шнур и многое другое из пиротехнических причиндалов. Все в неограниченных количествах! Можно было подумать, что его всем этим снабжает специально прикрепленный генерал с какой-нибудь военной базы. Из этих средств они готовили "взрывчатку" для уничтожения боевых объектов и живой силы противника.
    За первые принимали какие-либо отдельно стоящие строения, за живую силу — сторожа или прохожих. Впрочем, взрывпакеты всегда готовились докой взрывных дел — Юркой так, что создавали лишь хлопок, но никогда не вызывали пожаров или разрушений. То было в детстве! Теперь Юрик гулял по крупному: имел баб, деньги и неограниченное снисхождение со стороны милиции. Витьке же, как "нищему родственнику", эта прошлая папашина дружба дала возможность открутиться от зоны.
    Судья, который вел его дело, так и сказал Шпале после суда в отдельном кабинетике за чашкой чифира, им собственноручно заваренного: "Заставил ты меня, браток, попотеть! Сколько себя судьей помню, в такие дурацкие ситуации не попадал. Я, понимаешь, его тащу за уши, из тюрьмы вытаскиваю, а он всеми четырьмя упирается! И это при всем-то честном народе, в то время, когда я его, наоборот, в эту самую каталажку заталкивать обязан, а он из нее, родимый, выкарабкиваться!
    И ведь такая бестолочь попалась, этакая, уж не обижайся на старика, сволочь упрямая, тупорылая, что и не выразить! Тяжко-тяжко, брат, еле моих стариковских сил хватило. Ну, думаю сам себе, не вытяну, подведу Борис Николаича! А потом — стоп, говорю, Гришка, не из таких переделок на войне выбирался! Я, понимаешь, в разведке служил, языков через линию фронта таскал. Тяжелые попадались — вроде тебя. Только там проще: очухался, упираться начал, — по зубам его или прикладом по башке.
    А тут нельзя — конспирация! Был бы ты каким-нибудь "колхозным Ваней", уже получил бы за свои приключения лет пять-шесть на уши и работал на мелках в Валуйках. Кого бдагодарить-то знаешь?" "Отца, кого же еще!" — ответил Витька. "Над отцом есть повыше,"— и судья ткнул пальцем в потолок.
    Дело было скользкое. По его тяжести выходил один приговор — лишение свободы! А по звонку оттуда, куда указал пальцем судья, наказание нужно было свести на условно. Потому никто не хотел браться за столь откровенное надувательство общественности. За неблагодарный труд сей взялся этот старенький судья, фамилию которого Витька так бесстыдно забыл: не то Пастухов, не то Подпасков... словом, самая непритязательная крестьянская фамилия.
    Ему оставалось полгода до пенсии и все, что с ним, по его словам, могли сделать, — выгнать из суда. После чего он, в таком случае, устроился бы в юридическую консультацию. Где зарплата, а, следовательно, и размер его будущей пенсии нисколько не ниже теперешней.
    Как старик и предсказывал, вскоре разразился скандал. Поднял его с подачи поселковых "вождей племени" — старых бабок, сплетничающих обо всем и вся — какой-то неформальный (ненормальный — правильнее было бы сказать) общественный лидер. Некий неугомонный газетчик по его "сигналу" настрочил для областной "правды" крикливую заметку под названием "Худая трава", где призывал к крестовому походу на правосудие во имя справедливости.
    По звонку "доброжелателя" отец был оповещен заранее и с Витькой на "поводке" срочно рванул к редактору перехватить статью, могущую наделать много шума. Но сделать это оказалось невозможно — газета была уже сверстана и запущена в набор. Единственное, что редактор смог сделать — на свой страх и риск переврал авторский текст по-своему, смягчив его до полутуманных философских выводов в пользу "иных способов воспитания подростков, не связаных с лишением свободы".
    При всем том он утверждал, что делает это исключительно из уважения к Витькиному отцу, а на самого Витьку кричал такой отборной бранью, словно вовсе и не был главным редактором областного рупора, а всю жизнь управлял колхозной лошадью. На сей раз пожар удалось затушить, но он впоследствии то и дело вспыхивал вновь, благодаря Витькиному темпераменту.
    Шпала все творил и творил, как гений, в момент нежданно нахлынувшего творческого вдохновения и не мог остановиться. Такова была его планида.
    Каплей, переполнившей чашу терпения Фемиды, была еще их пьяная поездка с другом и подельником по условному сроку Чавой к его дядьке — путевому обходчику, на предмет экспроприации у него излишков самогона для нужд "творческого" фронта. По пути, что самое обидное, именно Чава ободрал всю радиотехническую оснастку военных (как оказалось, почти засекреченных!) машин, транспортируемых на товарняке куда-то к месту назначения.