Самолёты. Часть 1. Глава 1

Глава 1. Лохматый: Воспоминания второстепенного персонажа.


Знаете, чего я больше всего не люблю в аниме?

Помимо основных персонажей (как правило двух, особенно если аниме школьное) есть ещё персонажи второстепенные. Скажем, одноклассники-друзья главгероев: их тоже немного, в среднем от двух до пяти. Так вот. К примеру, главный герой и главная героиня (и это становится понятно уже с первых серий) должны в итоге стать парой; однако, как правило, кто-то из второстепенных персонажей оказывается влюблён в героя или героиню. Это можно смело назвать законом жанра, а против закона жанра не попрёшь: в конце концов, герой и героиня составят пару, оставив несчастного второстепенного персонажа в отвергнутых.

Паршиво то, что обычно я симпатизирую именно таким персонажам, второстепенным. И ведь достаточно было бы уже и того, что автор непременно придаст им какие-то нелепые черты: один из второстепенных — громила-хулиган, второй — безумная барышня-меганекко(1), третий — непременно очкарик-заучка, которому, как и остальным второстепенным, уж конечно ничего не светит. Иногда таких авторы сводят в отдельные пары; но, Боже, как же жалко они выглядят! Просто сил нет на это смотреть.

Почему, спросите вы. Почему я сижу на балконе после просмотра очередного аниме и сочувствую очередному второстепенному неудачнику, — я, обычный московский хикки(2) по прозвищу Лохматый, тридцати четырёх лет от роду?

Всё очень просто: я — такой же второстепенный персонаж этой жизни, как и они. Персонаж, чьё существование столь же бессмысленно и безрадостно (да простят меня все второстепенные аниме-персонажи).

Вы, возможно, предположите, что так было не всегда. Что ж, быть может, в этом есть доля истины, пусть и трудноуловимая. Давайте посмотрим на это вместе.

Итак, в детстве я был… нормальным ребёнком. Глупая фраза, согласен, но уж как есть. Так вот. Я был нормальным ребёнком: тихоней, любящим читать, мечтать и фантазировать. Причина была проста: родители строили самолёт. Они начали его строить, ещё будучи студентами, и продолжили после моего рождения, когда мама несколько оправилась от родов и тягот ухода за младенцем. Они с отцом всегда были увлечены своей мечтой настолько, насколько это вообще было возможно, и даже немного больше.

Меня пробовали подсунуть бабушке, но та наотрез отказалась, ибо вовсю устраивала свою личную жизнь. Так что я остался в однокомнатной квартирке, где и единственная комната, и полкухни, и всевозможные антресоли были забиты чертежами, деталями и инструментом. В такой атмосфере, казалось бы, вырасти мне таким же одержимым авиаманьяком — но нет. Больше всего на свете я ненавидел этот их самолёт. Их мечту. Мне казалось, что на его фоне я — всего лишь помеха, которая отнимает лишнее место и время своих родителей (вечно дефицитные субстанции). Сделав подобный вывод, я принял единственно верное, как мне казалось, решение. Я стал невидимкой. У меня был угол — за постоянно открытой дверью, — и в этом углу я поначалу играл с деталями, а потом переключился на чтение. Читать меня научил дед, который у нас практически не бывал, но когда бывал, то обязательно привозил мне книжку в подарок. Сначала это были просто книжки с картинками и раскраски, потом детские книжки, потом более серьёзные. Пробовал я читать и литературу по авиастроению, но она всегда казалась мне исключительно скучной. Самолёт для меня был прежде всего машиной, набором деталей; я никогда не воспринимал его так, как воспринимали родители: овеществлением извечной мечты человечества о полётах…

Как видите, я с детства был второстепенным персонажем, — потому что главным героем был самолёт.

Потом родился Матрица, и родители, осознав, что места на всех не хватит, обменяли свою однокомнатную квартиру на Кутузовском проспекте на двухкомнатную бабушкину, в Останкино. Так у нас с Матрицей появилась своя комната, а у родителей — «мастерская». Конечно, было бы наивно предположить, что в нашей комнате не найдётся места вездесущим деталям. Коробки с ними громоздились возле одной из стен, но нас с братом это не беспокоило, ведь теперь у нас было наше личное пространство! Я наконец-то перенёс свою небольшую библиотеку в более подходящие для неё условия, тем более что она не переставала пополняться. Правда, читать мне удавалось всё реже, потому что мама часто просила меня приглядеть за Матрицей, который, не в пример мне, проявлял недюжинный интерес к самолёту. Впрочем, для него, как и для меня, самолёт был прежде всего механизмом; разница заключалась в том, что ему этот механизм был интересен. Отец радовался: он мечтал о том, как Матрица вырастет и станет для них с мамой кем-то вроде подмастерья. Но этой мечте, как вы понимаете, не суждено было сбыться.

Я продолжал вести жизнь второстепенного персонажа; правда, в то время я ещё надеялся, что однажды смогу стать кем-то более важным. Своими мыслями я делился с братом, но его такие вещи, кажется, не волновали вовсе; он был слишком поглощён механизмами и их возможностями. Отец научил его делать деревянный самолёт с верёвочным приводом, а мама объяснила основы аэродинамики на примере бумажных самолётиков. Матрица впитывал информацию, как губка. Он постоянно что-то мастерил, но, к огорчению родителей, это были не самолёты.

Тем временем я ухитрился попасть в кинотеатр (куда меня пригласил одноклассник) и увидеть первый в своей жизни анимационный фильм — «Босоногий Ген», после которого я совершенно чётко осознал себя пусть и не анимешником (это случилось позже), но убеждённым пацифистом…

Словом, жизнь продолжалась.

А потом родилась Кот.

Так уж вышло: родители никогда особо не задумывались над тем, какого пола будет их очередной ребёнок, но тогда, именно в тот момент они думали, что родится очередной пацан, а потому заготовили для него имя — Василий. Но — судьба иронична — «пацан» оказался солнечным существом определённо женского пола, а потому родители, не мудрствуя лукаво, назвали девочку Василисой.

Она была волшебным ребёнком с самых первых дней своей жизни. Волшебным — и болезненным. Я не знаю подробностей, но если в случае с Матрицей мы с отцом ждали маму и мелкого из роддома всего несколько дней, то с Котом она пролежала там три недели.

Кот, когда я впервые её увидел, была совсем крошечной и большую часть времени спала. Но однажды, когда я подошёл к её кроватке, она вдруг открыла глаза, — огромные голубые глаза — и посмотрела на меня с таким интересом и радостью, что я даже растерялся. А она заулыбалась, загукала, потянула ко мне крохотные ладошки, — и мама сказала: протяни ей палец, не бойся. Я протянул Коту палец, — она обхватила его двумя руками и радостно зажмурилась. Эти махонькие ручонки крепко сжимали мой палец, а я испытывал ни на что не похожее чувство. В тот момент я понял, что люблю эту кроху больше всего на свете.

Сейчас я думаю о том, что рядом с ней я, похоже, напрочь забывал о своём комплексе второстепенного персонажа. И даже не потому, что для неё я был старшим братом, — Матрица тоже им был. Просто в те моменты, когда она приходила ко мне, я забывал о своём недоэгоцентризме, — ведь центром моего маленького мира становилась моя любимая младшая сестра, Васька.

Но, как я уже сказал, она была болезненным ребёнком, и потому родители вновь озаботились поисками подходящей жилплощади. Вскоре они выменяли нашу «двушку» в Останкино на «трёшку» с доплатой в Тушино, — ту самую, в которой мы живём сейчас. Так у Кота появилась отдельная комната, ставшая впоследствии «комнатой девочек». Мама боялась, что запчасти для самолёта, пыль и опилки, масла и краски, и прочие «радости» авиаконструкторской деятельности могут негативно сказаться на здоровье Кота, а этим она жертвовать не могла. Тем более родители (как ни странно) не хотели останавливаться на трёх детях. Было ли это продиктовано практическими соображениями (больше народу — больше помощи?) или же какими-то другими, я не знаю, но не могу сказать, что меня это беспокоило, наоборот, — вместе было веселее.

Мы с братом постоянно торчали у Кота в комнате. Нас переполняла гордость, и ещё неизвестно, кого больше: ведь с появлением сестры Матрица перестал быть младшим ребёнком в семье. Ну а я… Для меня Кот всегда была особенной.

Я читал ей книжки, Матрица мастерил для неё игрушки. Мы по очереди дежурили возле неё, на два голоса пели ей колыбельные перед сном, и маме стоило немалых усилий убедить нас в том, что мы не должны так утомлять сестру. Тем более, мне всегда казалось, что это внимание идёт Коту на пользу. Она всегда улыбалась, смеялась. С интересом слушала сказки, которые я ей читал, и с восторгом наблюдала за Матрицей, который демонстрировал ей преимущества новой, доработанной игрушки по сравнению со старой. Если ей случалось заболеть, то прогнать нас не было никакой возможности: мы сбегали к Коту, пока родители не видели, развлекали её, как могли, и мама часто обнаруживала нас поутру, крепко спящих на полу возле её кровати.

Мы учили Кота и ходить, и говорить: первым словом, которое она сказала, было слово «брат». Мы с Матрицей были страшно рады и безмерно горды!..

…Я бережно храню, наверное, единственную фотографию той поры, сделанную отцом. На ней мы втроём: справа я присел на корточки, слева Матрица стоит, чуть нагнувшись, а в центре, эдаким связующим звеном, взяв нас за руки стоит радостно улыбающаяся Васька. Ей тогда было 4, Матрице 9, мне 14.

Трудно поверить в то, что с того момента прошло двадцать лет.

Вот о чём я думаю сейчас, в это хмурое ноябрьское утро, возвестив о своём голоде миру и Сонной Соне через коммутатор. Матрица тоже успел пожурить младшую за промедление, хотя это его ворчание не стоит принимать всерьёз. Он любит казаться хмурым и вообще в нём, похоже, есть что-то от персонажа-цундере(3). А за окнами накрапывает дождь, окрестности укрывает туман, и мне кажется, что это не Москва, вообще не город, а какое-то другое, чужое, неизвестное место.

Я думаю о Коте. О том дне, когда мне впервые показалось, что с ней не всё ладно.

Она быстро выросла — мы не успели оглянуться, как она уже была хрупкой девочкой-подростком. Когда только успела… Я не помню, когда стремление к уединению пересилило во мне всё остальное, но с Керуаком Кота познакомил именно я. По большому счёту, Кот стала Котом по моей вине. Это я заложил в ней основы того мировоззрения, которое в итоге обернулось вечным поиском Пути. Это я давал ей книжки из своей уже обширной библиотеки. Мне казалось, что это важно — воспитывать в ней свободную личность. Уже тогда, лет двенадцать назад, я понимал, что она может достичь того, на что не осмелился замахнуться я. Мир был велик, — но для меня он был слишком велик. Когда-то, ещё в детстве, я много думал о том, чтобы уйти из дома. Мне казалось, что родителям всё равно, что они попросту не заметят моего ухода. Я думал о поиске своего места в этом мире.

Увы: в итоге всё свелось к книгам и аниме. Мне не хватило духу просто взять и уйти. Мне не хватило, — но хватило ей.

И Кот, уже почти ставшая Котом, ушла в первый раз. Десять лет назад — как сейчас помню.

Родители переполошились, — а я понял, что ошибался всё это время. Им, конечно, было не всё равно. Как ни крути, все мы были и остаёмся их детьми и, несмотря на самолётную манию, пропажа любого из нас становилась для них суровым испытанием на прочность.

Хуже того, они не знали, как реагировать. Они никогда с таким не сталкивались, ведь мы с Матрицей были послушными, домашними детьми. Они заявили в полицию, Ваську объявили в розыск, — но через два дня она вернулась сама. Оказалось, что она просто села в поезд на Ярославском вокзале и уехала. Ей хотелось узнать, как далеко она сможет заехать до того, как испугается. Не забывайте: ей было всего 14.

И тогда она неожиданно поняла, что страха нет. Она не боялась дороги, — дорога приняла Кота, как принимала многих бездомных странников, своих родных детей. Так что Кот доехала до Сергиева Посада, переночевала там у какой-то сердобольной старушки (рассказав ей о том, что приехала к подруге, но разминулась с ней), после чего благополучно вернулась обратно.

Родители были в шоке, конечно. Я в тот момент был напуган не меньше, чем они, а теперь мне даже смешно: они никогда нас не ругали, они вообще не знали, что делать в такой ситуации. Поэтому мама позвонила деду. Дед приехал, отругал маму, отца, нас с Матрицей, а когда дошла очередь до Кота… Мы глазам своим не поверили: он потрепал её по голове и сказал:

«Ух-ты, Васька-кот!»

И рассмеялся.

А потом оставил гостинцы и уехал обратно в деревню.

Степень шокированности родителей достигла той отметки, за которой эмоции становятся вялыми, как опавшие листья: они «перегорели». Отца хватило только на то, чтобы сказать:

«Васенька, никогда так больше не делай, хорошо? Мы с мамой волнуемся. И братья твои тоже волнуются».

Но та, что отныне звалась Котом, широко улыбнулась, обняла каждого, успокоила и сказала, чтобы мы ни о чём не волновались, потому что с ней никогда ничего не случится.

Я обещаю, сказала она.

Обещаю…

После того случая я замкнулся ещё больше. С одной стороны, Кот сделала то, что было не под силу мне, — и это заслуживало уважения. С другой стороны я, будучи обычным человеком из плоти, крови и нервов, здорово за неё переволновался. И всё же, смотря на неё, на её горящие каким-то новым, задорным огоньком глаза, я понимал, что уже ничего не смогу с этим сделать. Ничего. Она нашла смысл своей жизни, и теперь ничто не могло её остановить. Ничто и никто.

…Дождь за окном продолжает идти. Нынешним октябрём случился страшный холод, будто зима проснулась раньше будильника и решила, что её время пришло. Но ближе к ноябрю она, похоже, поняла свою ошибку и снова уснула, передав вахту ушедшей было раньше срока осени… Вообще, дождь — странная штука. Никогда не мог понять, люблю я его или ненавижу. В аниме в такие моменты обычно полагается стоять, глупо задрав голову вверх, глядя в свинцовое небо, и мокнуть под струями безразличного дождя в этом безразличном мире. Фоном обычно идёт подходящая моменту музыка: блюз, например. Можно попытаться закурить, — хотя сигарета, конечно же, моментально промокнет и останется висеть на кончиках губ, такая же бесполезная, как и ты сам.

Впрочем, я ведь даже не курю…

После того случая прошло ещё три года. Всё это время Кот трепала нам нервы, постоянно пропадая и так же неожиданно появляясь, но спустя какое-то время мы, похоже, смирились. Дома подрастала Сонька, Матрица всё глубже уходил в пучины виртуала, а я пересмотрел терабайты аниме. Жизнь продолжалась, хотели мы того или нет.

А Кот — Кот напоминала ходячий праздник. Там, где она появлялась, на лицах людей расцветали улыбки. Кот шутила, Кот смеялась, Кот травила байки и анекдоты. Кот здоровалась со всеми соседями, даже с тем ненормальным типом, который жил этажом ниже и однажды пытался травить меня дихлофосом за слишком громкую музыку. Кот улыбалась каждому, — и этот каждый сразу же забывал обо всём. Я помню, как она, смеясь, рассказывала о гопниках, которые попробовали было на неё наехать, — но уже минут через пять они пили пиво вместе с Котом и слушали истории о её походах. Она была удивительно доброй и отзывчивой. Ей было не жалко отдать первому встречному последние деньги, она никогда не думала о том, что какой-нибудь инвалид-попрошайка может работать на кого-то, зарабатывать деньги не для себя, — Кот просто не допускала мысли о том, что она может пройти мимо нуждающегося в помощи человека и не помочь ему. А как её любили цыгане! У неё ведь и брать было нечего, но она дарила им совершенно искреннюю доброту и тепло, — то, чего они никак не могли ожидать от незнакомого человека.

И когда она приходила ко мне после очередного возвращения и рассказывала о чём-то подобном, я в шутку говорил ей: тебя, мол, канонизировать надо. Как святую. Святой Кот — звучит же, а? Она смеялась, я смеялся… Мы ничего не воспринимали всерьёз. Точнее, не так: она ничего не воспринимала всерьёз, а вслед за ней этой несерьёзностью заражался и я, и любой, кто попадал под её сияние, под её волшбу. Но было бы неверно считать, будто Кот была легкомысленной — отнюдь. Она просто… была Котом. Коты, они ведь не воспринимают что-либо всерьёз или не всерьёз. Они просто живут, просто бродят. Вот и она — просто бродила. Просто шла своим Путём. Для неё это не было чем-то из ряда вон, для неё это было так же естественно, как дышать, есть и спать.

И вот, семь лет назад она в очередной раз ушла.

И больше не вернулась.

Сначала мы, как водится, не придавали этому особого значения. Это ведь Кот, думали мы. Она вернётся, рано или поздно, но вернётся.

Где-то полгода спустя мы заволновались. Из-за того, что Кот была ярым противником современных средств связи, у нас не было никакой возможности узнать, как у неё дела. Мы могли только ждать. И тут уже всё зависело от нашей выдержки.

А ещё три месяца спустя, перед самой зимой, мы снова заявили в полицию.

В полиции, надо сказать, Кота знали и любили, о её «странствиях» были осведомлены, так что нам сказали не волноваться. Сказали, что сделают всё возможное. А когда мы спросили, что нам делать теперь, они ответили:

— Ждать, чего же ещё.

Ждать? Хорошо, мы стали ждать. В конце концов, мы привыкли ждать Кота. Кроме того, мы не верили в то, что Кот может вот так вот запросто пропасть без вести. В этом мире, наверное, возможно всякое, но только не пропажа Кота, — разве что временная. Это и сейчас кажется немыслимым…

И мы ждали.

Однако мы и сами не заметили, как всё пошло наперекосяк… Мы ждали, каждый из нас ждал и верил в то, что Кот вернётся. При этом мы всё глубже уходили в себя, в глубины своих подвалов с сушёными скелетами и необузданными тараканами, и ждали там, в этой непроглядной темноте, ждали, когда Кот вернётся и, отворив все двери и окна, впустит свой ласковый свет в наши тёмные обиталища.

Во всяком случае, со мной всё было именно так.

Прошло ещё полгода. Потом ещё полгода. Потом ещё год. Мы уже забыли что такое нормальная жизнь, хотя внешне могло показаться, будто ничего не изменилось, — ну, почти ничего.

Ещё год. И ещё год. А когда прошёл ещё один год, в квартире раздался звонок в дверь. Ха, ручаюсь, в тот момент наши сердца замерли, синхронно.

Но это был не Кот… Это был участковый. И участковый, смущаясь и нервничая, сообщил нам, что, согласно законодательству Российской Федерации, по прошествии пяти лет МВД прекращает поиски и закрывает дело, а Кот отныне считается пропавшей без вести, — читай «мёртвой».

Мёртвой. Погибшей. Пропавшей без вести. Ушедшей навсегда.

Вы понимаете, говорил участковый, она ведь могла, например, отправиться в горы. А там, в горах, там ведь, понимаете, обвалы. Лавины. Помните группу Бодрова-младшего, спрашивал участковый и, вздохнув, добавлял:

— Так и не нашли их, и это при том, что хотя бы примерно знали, где искать.

Читай: лавины. Обвалы.
Читай: дикие звери. Маньяки-убийцы. Грабители.
Читай: автомобильные аварии.

Страна-то большая, вы же понимаете, говорил участковый, утирая пот со лба. И мы кивали. Молча. Да, большая. Мы понимаем. Да, обвалы. Грабители, да. Аварии. Да, мы всё понимаем.

— Вы чайку не хотите? - ужасающе буднично поинтересовалась мама. Участковый как-то весь сразу посерел, поглядел на маму со страхом и помотал головой. Мама пожала плечами:
— Как хотите.

И ушла в «мастерскую». Отец поднялся с табуретки, пожал участковому руку и последовал за мамой. Молча.

Молча ушла в «комнату девочек» Соня. Молча ретировался Матрица. Участковый взглянул на меня как на человека, способного спасти гибнущий мир.

— Вашим родителям… Им бы лучше к врачу обратиться… Да вам всем бы не мешало… Всё-таки такие вещи… не проходят бесследно…

Я протянул ему руку:

— Спасибо вам за вашу работу.

И улыбнулся.

Тогда он понял, что мир, по всей видимости, уже не спасти.

— Простите, я… пойду, пожалуй. Всего вам… доброго.
— До свиданья, - сказал я.

С улыбкой.

И когда дверь за ним закрылась, я ещё долго стоял там, в прихожей, и улыбался. По моим щекам беззвучно текли слёзы, отчего во рту было ужасно солоно.

А потом я ушёл на балкон.

…И вот — ноябрь. Снова. Два года спустя после визита участкового. К врачу, конечно, никто не пошёл. Да и зачем?

Ноябрь. Не люблю я всё-таки позднюю осень. Не люблю ноябрь.

— Да ладно тебе, Лохматый, — говорит Кот. — Не смотри на него с такой неприязнью. Сам подумай: он же не виноват в том, что он такой, — так ведь?

Я смотрю на Кота. Да, она почти не изменилась, хотя и выглядит старше. Военные штаны с тысячей карманов, грубые туристические ботинки, красная клетчатая рубашка. Длинные, много длиннее, чем у меня, волосы убраны в хвостик.

Кот смотрит на меня, склонив голову на бок. И улыбается. Какая же она всё-таки у меня красавица!

— Ты вернулась, Коть?
— А то как же. Кот, он на то и Кот, чтобы всегда возвращаться. Так ведь, братишка?
— Угу.

Кот улыбается, я тоже улыбаюсь.

Что ж, похоже, я всё-таки сошёл с ума.

Всем привет!

…

(Читать дальше: Часть 1. Глава 2 - http://www.proza.ru/2014/12/17/1700)
(1) — Meganekko, яп. «девочка в очках». Один из типичных вариантов дизайна аниме-персонажей, призванный придать героине вид «милой скромной школьницы-отличницы».
(2) — Хикки, то же что Хикикомори.
(3) — Цундере, архетип японской поп-культуры. Суть персонажей-цундере сводится к смене своего отношения от высокомерного, раздражительного и хамоватого (цун-цун) к сентиментальному и любящему (дере-дере) за короткий промежуток времени, несколько минут.