Пряжа дней или мой дядя Геня

Пряжа дней

«Все потеряно, кроме счастья»
Жак Превер

Человек - оркестр, человек - праздник, человек - бешенство, или раненый волк.
Состояние средней благостности, в котором пребывает наше семейство каким-нибудь субботним вечерком нарушается вдруг резким звонком. В трубке знакомый, бодрящий и гулкий голос дяди Гени:
- Ну что, Человечки, идем на парад. Или: Завтра в поход на лыжах в Измайлово.
О, эти ужасные сырые лыжные ботинки гулливеровских размеров. Даже несколько слоев газеты «Правда» или «Известия», которые мы предусмотрительно брали с собой, не позволяли уничтожить эту неистребимую сырость.
А наш ведущий был счастлив, ведь это он дарил нам, хныкающим хлюпикам, ясность и мороз, и солнце январского дня. Я любила все эти приготовления, и само хождение, и зябкое поеживание под бодрящие крики у костра, и жидкий, и горячий кофе из термоса.
Голый лес, и по нему неумелое скольжение и падание на накатанной лыжне. К каким побегам и пробегам он нас готовил - одному Богу было известно.
Угрюмым волком глянул он на мир лет десять спустя. Они жили тогда в старой пятиэтажке, и окна их квартиры выходили во двор на уровне посаженных кустарников. Мне иногда казалось, что вся земля, все ее слои давили на потолок их маленькой уютной квартирки и, хотя получили ее, как говорилось тогда, по большому блату, ее геометрия подавляла и угнетала, и я это чувствовала, можно сказать, физическим образом. Помню, был какой-то праздник, кажется день рождения, а он, дядя Геня, сидел в своей маленькой, вытянутой, похожей на чистенький, аккуратно выбеленный гроб, комнате. Дверь была полуоткрыта, и я стала невольной свидетельницей, соучастницей потерянного состояния души, немого и хмурого укора тем, кто не понял, не внял бренному былому взлету и неожиданному падению его духовных и физических сил.
Теперь, на исходе жизни, мне внятней стали голоса детства, память сердца, робкие ростки возродившейся души.
«Жизнь прожита - и, слава Богу». Или как у Тютчева – «День пережит - и, слава Богу». Часто, к счастью, мы были близки с дядей Геней в физическом, параллельном проживании этого длинного Божьего дня. Счастливый долгий летний день. Трубач закрыл глаза и дует изо всех сил:
Будто цветной зонтик кто открыл, крылья твои надо мной, словно флаги трепещут, лето на убыль идет, а в ведре, словно на поверхности пруда или реки, а, может, и моря, отражаются звезды, светлячками плывут и тонут, спящий рукомойник лениво роняет капли зеленой воды, запах каравая, или только-только испеченного лаваша, а в кувшине мацони, дверь открыта, это не случайно. Легко и средне благостно, давай радоваться яблокам, висящим на деревьях в саду дяди Гени, это ли не знак Вселенского сада, что цветет в твоем и моем воображении. И когда вдруг в зыбком мареве июльского воздуха вспыхнет и погаснет последний луч заката, а ветер неожиданно нагонит тучи - мы спрячемся на уютной веранде и будем целоваться под непрекращающийся шум ливневого дождя, как два вспугнутых голубка, так, что память времен навсегда врежет это в свои золотые скрижали. Славься июль и наше молодое ушедшее лето. Мы говорим как будто невпопад, рождая из звуков и слогов, и несказанной боли что-то такое несусветное, такое не годящееся к месту и времени, что не знаешь, как выдержать взгляд столетия, а иногда наше слово может и вправду явиться вестью добрым людям, родившему нас времени и хватит ли тогда смелости явить потом худую весть, нет, мы будем вестниками добра и света, теперь и навсегда.
Когда я пишу по-армянски, говорят: твой почерк похож на почерк твоего деда Карпа с материнской стороны, а когда я играю на пианино, говорят: у тебя природная техника, как у бабушки Вари. А что же осталось у меня от дяди Гени, наверное, его слова: «Страшно не умереть, страшно умирать». Сказал он это за пиршественным столом, когда в той же, погребенной под невидимыми слоями квартире, мы в очередной раз собрались за большим столом. Все женщины были красивы и добродетельны, прекрасные матери, они словно хотели выстелить любовью и нежностью все окружающее их пространство. Мужчины были сильны и надежны, отцы семейства, они несли свое потомство на плечах в трудном походе жизни, а в застолье проявляли изысканное красноречие и величие мысли. Как все тогда величали друг друга: «Слово предоставляется Паскалю нашего времени, а теперь будет говорить Цицерон из Цицеронов нашего времени». Хорошее вино, хвалебные слова, еда...
Это был маленький рай, все любили друг друга и щедро дарили восторг и взаимное восхищение. Да, есть испытанная и виртуозно разработанная практика школы злословия, а есть слова, которые не тускнеют, и как звезды светят всю жизнь.
А есть такие, что сказаны, будто с другой стороны, после закрытия занавеса... Слова дяди Гени... Я до сих пор не понимаю, почему эти слова мне запомнились. Они меня держат, не мне одной бывало страшно, и значит нам вместе страшно, а это уже совсем другое дело.
- Знаешь, - сказал он мне как-то, - что такое вино, это жизнь, сегодняшняя, вчерашняя и завтрашняя, это вечная жизнь на все времена.
- Ой, как здорово вы говорите, дядя Геня, спасибо, - мне как-то было неловко от этих слов, я еще не понимала, какая подспудная мысль о тайне христианского причастия стояла за этим.
В компании с дядей Геней мы выпили не одну пинту вина, потом наступило затишье, я взрослела, он старел, и случилось мне как-то раз побывать у него на даче. До меня доходили слухи о каком-то неблагополучии в их дому, но я все же надеялась, что это лишь досужие домыслы.
- Не ходи туда, - скорбно поджав губы и отводя меня от крыльца, сказала тетя Нина. - У него опять.
- Что, опять? - тихо спросила я
- Да, началось с вечера. Не хочет нас видеть.
- Уйдите, грешники все, изыди,- гремел откуда-то сверху голос дяди Гени
Я тихо посидела где-то в тени под яблонькой и уехала в Москву.
- Прости меня, Марочка, - услышала я через месяц гулкий голос дяди Гени, - болел я, понимаешь, прости меня больного и дурного.
- Да что Вы, дядя Геня, вы все равно лучше всех. Это Вам надо простить нас.
Я и вправду считала, что люди после 80-и имеют право на многое, в том числе и не замечать ту обыденность, что суетится вокруг, а представлять то, что душе желанно. Папа рассказывал, как-то он зашел в последний год директорства известного химика-органика Б. к нему в кабинет. Поговорили о том, о сем, потом Б., повернув голову и глянув с улыбкой в окно на трубы и крыши соседних домов, проговорил: «Море, как шумит прибой...». А сам папа, спустя много лет, когда ему было уже под 90, сидя со мной на скамеечке в нашем дворике и тоже улыбаясь, утверждал, что мы находимся в Эчмиадзине. Нет, все- таки у него в голосе был вопрос: это мы в Эчмиадзине, да? Что-то в пространстве тихого летнего московского дворика мешало ему полностью поверить в то, что он там, где хотелось бы быть его душе.
Отпевали дядю Геню под открытым небом, несколько лет спустя, теплым августовским днем.
Через год, на той же веранде, все было так же и не так, на всем была та, средняя благостность. Другой, новый хозяин привечал нас и был центром. И жизнь продолжалась. И даже яблони также окучивал. Да нет, не в этом дело. Хорошо, что познание людей ограничено, иначе, как бы мы могли выдержать картины нашего будущего распада и уничтожения. А дар предвидения - ведь это только абстрактная идея, не правда ли?