1. 7. глава третья

    Книга первая. Первый день.
   
    ГЛАВА ТРЕТЬЯ
    На нарах. О карманниках, бичах, норме, пайке и многом другом.
   
    Полчаса спустя оба путешественника сидели уже в камере, через стенку от дежурки. Странно! За стеной бушует неугомонный, спешащий мир вокзала. Люди едут куда-то, встречают кого-то, провожают, спят, едят. Пьют, играют в шахматы, ходят в туалет (в то время еще вполне бесплатный), читают газеты, а тут, меж ними, тюрьма. Они и не подозревают об этом. Всего несколько десятков сантиметров кирпичной кладки равны пяти годам заключения. И жизнь тут совсем другая. Нравы камерные.
    Невозможно поверить, что еще некоторое время назад эти субъекты находились там, за стеной, среди обычной публики и даже как-то уживались с ней. Как ненавидит Витька этих отбросов общества, так бы, кажется, и поубивал всех ради светлого будущего. И откуда только такие берутся в нашей стране? Чава сначала сдрейфил, но Шпалу так просто на арапа не возьмешь! Во имя этого самого светлого будущего сейчас необходимо было принять бой со всякой уголовной нечистью.
    Как описал бы эту ситуацию знаменитый русский писатель Васнецов в своей не менее знаменитой поэме "Утка в сосновом бору". Какие-то доли секунды - один взгляд - и обстановка была просчитана и выверена. Здесь им бояться нечего. Их двое, молодых, здоровых, сильных парней, а эта кодла татуированных змеев - сброд, гадюшник. Публика залетная. Каждый здесь сам за себя, и скорее они перегрызут друг другу глотки, чем отважатся напасть на них.
    Конечно, это положение требовалось сразу же утвердить! Многое, говорят, зависит от того, как сразу поставишь себя в камере. И лишь только кованая, с кормушкой и волчком, дверь захлопнулась за ними, Витька уверенно потащил Чаву в лучший "воровской" угол нар, прошипев на ухо ободряющее: "Не бойся, я и сам боюсь."
    - Эй, раздвиньтесь, дайте места! - рявкнул он как можно более уверенным голосом. - Ну что, не поняли что ли?
    Ничего не изменилось, только лежащие медленно поднялись и сели на нарах, скрестив на груди синие от разнообразных партаков (неудачных наколок) руки. Сделав глубокий вздох, как положено перед нырянием, Шпала взял за шкирку самого большого и потащил в сторону.
    - Ты че?
    - Ниче!
    - Мое место!
    Пришлось влепить несколько звездюлин упрямцу и соседям за компанию.
    - Попользовались, дайте другим!
    Остальные потеснились сами. Шпала залез в угол сам, затащил Чаву и приготовился к обороне. Но контратак не последовало. Недовольный гомон постепенно сошел на нет. И начались базары, базары...
    - Откуда земляки?
    - А за что?...
    Витька отвечал нехотя, словно слова через зубы переплевывал, самую суть, остальные вопросы вообще оставлял без внимания. Он ведь уже раскусил эту публику: если не капашнулись, не дернулись сразу, теперь тем более.
    С первого взгляда видно было кто здесь кто, и за что. Карманники - эти нагловато-обходительные, чуждые житейским, политическим и национальным проблемам. Подобно служителям чистого искусства, они смотрели на происходившие в камере склоки свысока, не забывая, однако, обнаружить себя. Исполняя роль третейского судьи, самолично на себя возложенную, блюли воровскую законность, выступая на стороне сильного против слабого. Таких в камере оказалось двое: Вовчик-парикмахер и Одессит.
    Сейчас, сидя на нарах в окружении внимающей публики, оба упражнялись в приколе - найдя свободные уши, обкатывали на них бесконечные свои побасенки насчет воровского счастья. У Шпалы с ними с самого начала сложился нейтралитет. Оба - Парикмахер и Одессит идут на строгий, а Витьке с Сашкой на общак, так что и влезать в какие-то взаимоотношения нет смысла.
    Из остальной публики преобладали бичи разных рангов и пошибов: бичи дальнего следования, местные, вокзальные (бановые), кочующие, сезонные, со стажем и без, со здоровьем и без такового, аристократы и черти. Эта публика - основная масса населения камеры. Пьянчужки - азартные, бытовые, продувные и по совмещению (с бродяжничеством). Человека три какие-то мутные пассажиры. Сами по себе, не поймешь, то ли под дурака шарят, то ли и вправду ни при чем.
    Деление в том виде, как оно здесь представлено, было наяву весьма условным, однако же реально существовало и проявлялось в поступках каждого отдельного индивидуума. Присмотревшись и классифицировав для себя каждого, Витька, как бы невзначай, зацепил чужие туфли, подстелил под себя чужую куртку... Кругом выяснялись отношения, били друг другу морды...
    Шпалу это уже не интересовало: здесь, в камере, место "под солнцем" он себе обеспечил и теперь работал на перспективу: выяснил, кто был на местном общаке, вызнавал все о здешней зоне и ее порядках. До косточек обсасывал каждую мелочь, подробность. Сколько в зоне народу, сколько отрядов, по скольку народа в каждом отряде, по скольку отрядов в каждом бараке, есть ли между ними локалки, как режим, как кормежка, какие цеха и что выпускают, и какие бригады в них работают.
    Есть ли блатные, в каком отряде сколько, и кто из них откуда. Что в зону катит из вольных шмоток. За какие провинности сажают в штрафной изолятор. Рабочий он или не рабочий, как кормят в нем, часто ли добавляют сутки за нарушение распорядка, часто ли сажают в БУР (барак усиленного режима) и за что.
    Греется ли БУР. Существует ли в зоне "общак"... Чава в это время, разинув рот и вылупив глаза, пялил ими во все стороны, как сомнамбула. Вскоре Витька уже имел недурное представление об их будущей жизни и даже кое-какие задумки на этот счет. Забежали менты с резиновыми дубинками, отоварили дерущихся, оба лежат на нарах пластом, стонут. А говорят - дубинки отменены!
    Окон в камере не было, поэтому не поймешь, какое на воле время суток. В отбой, судя по отходу камеры ко сну, Чаву с Витькой выдернули расписаться за штраф по 10 рублей за нетрезвое состояние. Уплатили из Чавиных денег, которые были у него отобраны, и теперь находились у дежурного. Кормили задержанных объедками из вокзального ресторана, притом за личные деньги. У кого есть - кушают, остальные лапу сосут.
    Так Витька с Сашкой просидели в этой линейке почти сутки. Под конец Чава осмелел, начал уже сам приблатовывать в камере, шипеть, покрикивать. Витька внутренне хохотал над ним до упаду, но единство надо было поддерживать, он молчал, и только пару раз одернул зарвавшегося блатаря, когда Чава уже совсем замочил рога, куда не следует.
    Окончательно выдернули их только на следующий день к вечеру.
    - Гроздев, Чавин - выходи с вещами!
    Все Витькино было на нем, но раз сказано с вещами, значит с вещами, Шпала привык чтить порядок. Правда, и достойных вещей в камере было не густо, не дербанить же Одессита с Парикмахером. И, как на зло, примеренные, прилипшие было к ногам туфли ушли на парашу "отдавать татарину долги". (Шпала великодушно разрешал старому хозяину иногда ими пользоваться). С горя Витька прихватил куртку. Пригодится сменять на что-нибудь, да и на нарах лежать все не так жестко.
    - Нам, начальник, собраться - только подпоясаться!
    Когда вышли из камеры, хозяин куртки осмелел, кинулся к милиционеру:
    - Это моя куртка, гражданин начальник!
    - Ты че, мразь! - Витька нацелился на него двумя растопыренными пальцами левой руки, точно собирался прочитать стишок "идет коза рогатая"... И затем с усмешкой сказал милиционеру: - Полежал на ней ночь и думает его! Вон, вся камера скажет, чья куртка!
    В свидетели идти никому не хотелось (при ментах позорно). Начальнику было глубоко безразлично, кому принадлежала куртка, и кому она достанется теперь, он снисходительно зевнул. Шпала еще пуганул претендента и шагнул прочь. Эх, как он ненавидел эту публику! Начальник закрыл за ними двери.