1. 15. глава одиннадцатая

    Книга первая. Первый день.
   
   ГЛАВА  ОДИННАДЦАТАЯ
   Кушал ли дедушка Ленин человеческое мясо? Гомосеки, лесбиянки и изменники Родины. Любил ли Лермонтов Ельцина? . Камера смертников. Казнь через повешенье.
   
   
   Хотите, поговорим об интиме. О любви, например? Любовь бывает естественной — между мужчиной и женщиной, противоестественной — гомосеки, лесбиянки, некрофилы, библиофилы и т. д. А бывает любовь патриотическая! Вот о ней-то мы сейчас и будем вести речугу.
   Изменники Родины — чисто советское изобретение. У первобытных людей существовало жертвоприношение, у древних римлян гладиаторские бои, в средние века в странах западной Европы процветала охота на ведьм (сколько дров загублено!), полинезийцы до сих пор втихомолку кушают друг друга. Впрочем, в блокаду Ленинграда и при побегах из Норильских лагерей у нас тоже случались такие казусы. Интересно, а при царе? А революционеры, когда с каторги бежали?! Точно это, конечно, не известно, потому как люди они были скрытные, подпольные. А под полом чего не случается?
   Но, надо думать, для победы мирового пролетариата некоторые, особо преданные делу революции товарищи, вполне могли пожертвовать своей жизнью или жизнью соратников.! Хотя, что касается Ленина, то я, например, не могу себе представить, чтобы он стал есть, не накормив предварительно до отвала товарищей. Испанцы питают свой южный темперамент зрелищем корриды, мы, русские, с великого и неповторимого Октября пробавляемся тем, что, как блох, вычесываем врагов народа. Причем чего у нас больше — врагов или народа, никто до сих пор толком не знает: вали кулем, опосля разберем.
   Бабу Ягу со стороны не брать, воспитаем в собственном коллективе! Кадры решают все! Наш — советский враг народа — самый советский враг народа в мире! (Те из них, которые избежали привилегии быть замученными в отечестве своем и удрали за границу, прекрасно это доказали там). Всякой диктатуре необходима обстановка подозрительности, страха, истерии. Люди должны жрать сами себя, тогда на них легче надеть ярмо и гнать куда угодно: на войну, на строительство светлого будущего.
   Человек устроен так, что обмануть его в большом гораздо легче, чем в малом (смотри предыдущую главу). Потому, чем более антинародна власть, тем более великими задачами она морочит голову покоренному народу. Диктатуре нужна масштабная провокация, чтобы, по мере осуществления того, что в принципе осуществить невозможно, под шумок добиться побочного (заранее спланированного, но скрываемого) эффекта. Свободомыслие, образованность — смертельны для диктатуры. Ей нужен темный и обязательно злой народ (стая), готовый по первому же знаку кинуться на кого угодно.
   В этом смысле мы, русские, ближе к Востоку, чем к Западу: закидывание камнями приговоренного нам милее какой-то там корриды. После разоблачения культа личности охота на врагов несколько поутихла, взялись было охотиться на тех, кто охотился. Но не тут-то было! Ведь охотиться на волков не то, что на овец, старая гвардия без боя не сдавалась. Обе группировки лишь покусались между собой чуть-чуть, Сожрали для порядка некоторых, самых слабых своих собратьев, других выгнали из стаи и зачислили в овцы на исправление...
   Оставшиеся хищники из обоих кланов быстро разобрались между собой по длине клыков, заключили альянс против быстро расплодившихся и до крайности обнаглевших овечьих стад, поделили охотничьи угодия. Сменили и вывеску. Козлами отпущения отныне были назначены военные преступники. Это же целина, дичи непочатый край! И спросу за них никакого. Кто станет заступаться за изменника Родины? Ни срока давности, ни амнистии не предусмотрено.
   Пулю, и ту тратить не надо, для таких высшая мера наказания (а бывает ли для изменников мера ниже высшей?) — повешенье. Вот уже сорок лет в меню зрелищ советских людей первейшее блюдо — поимка, суд и неотвратимое наказание военных преступников. Нигде в мире нет столь искусных кулинаров по его приготовлению. Уж чего-чего, а изменников Родины у нас готовить умеют! Большая часть населения страны спит и видит, как бы этой самой Родине поизощренней изменить. Все прямо как с цепи сорвались! Любимой жене нынче так не стремятся изменить, как Родине, хотя за измену жене статью еще не придумали, а за измену Родине — пожалуйста!
   Что же касается непосредственно измены, то здесь можно привести несколько тезисов, развивающих и объясняющих отчасти этот поступок: чем больше любишь — тем слаще измена! Может ли быть любовь без измены? Ведь нельзя изменить тому, кого не любишь... Тема, достойная диссертации. Да и что это за Родина, честно говоря, такая, любовь к которой вменяется каждому в обязанность под страхом смертной казни? Вообще, с Родиной у нас странные взаимоотношения. Помните такие слова из песни :
   И где бы я ни был, и что бы не делал,
   Пред Родиной вечно в долгу ...
   В неоплатном долгу! — как нас еще в школе учили. А теперь скажите, можно ли любить кредитора, которому по гроб будешь должен, да еще и детям останется!? Или вот — что такое "измена Родине", позвольте вас спросить, кто этот нелепый термин выдумал? Родина — место где человек родился и рос, место, с которым у него связаны самые первые и, значит, самые яркие воспоминания. Они неизгладимы. Где бы человек ни оказался, он всегда будет помнить детство. Место, где рос, мужал. Помнить свою мать. Юность, первая любовь, первый поцелуй — это не забывается!
   Как же можно этому изменить? Любовь к Родине, стало быть, категория нравственная, и если человек покидает Родину, порывает с ней связь, он в себе самом носит достаточно суровое наказание в виде тоски по месту, где он родился и жил, зачем же его наказывать еще дополнительно? Часто говорят: Родина-Мать, и эти понятия не случайно так прочно связаны. По идее, мать в жизни каждого человека значит даже гораздо больше, чем Родина. Прежде всего мы должны любить мать — она нас родила и вырастила! Родина всего лишь фон этого процесса.
   Однако за измену матери не расстреливают, а за измену Родине сплошь и рядом! Или вот такие, скажем, натеревшие мозоли на ушах словосочетания: Советская Родина, Социалистическое отечество, Родина великого Ленина, Родина Великого Октября... А как же слова Лермонтова: "Люблю отчизну я, но странною любовью"? Родину Лермонтов любил несомненно, а вот насчет Ленина, Октября... Ему было легче однако, а как быть нынешним, которые Родину любят, а Ленина не очень? И за что, собственно, в таком случае прежде всего судят: за нелюбовь к Родине или за нелюбовь к довеску?
   Мне кажется, граждане, здесь налицо подмена понятий. Опять же, еще в школе нас учили, что Родины у советского человека аж две: малая и большая. Малая родина — это место, где человек родился и вырос. Пишется такая родина с малой буквы и за измену ей, насколько мне известно, никогда никого не расстреливали. Другое дело большая Родина, под которой у нас всегда понимали государство, и систему от его имени управляющую нами. Вот эту-то Родину нас всегда и заставляли любить силой. Так что правильнее было бы квалифицировать подразумеваемые деяния не как измену Родине, а как измену системе.
   Но система, и та шваль, которая от имени народа правит страной, никогда не признается в творимых ею преступлениях, гораздо легче объединить себя с понятием Родина и от ее имени раздавать указания. Вот так и получается, что родиной для чеченцев является не Кавказ, а президент Ельцин с его преемником Гайдаром, и те, кто защищает от оккупантов собственный дом — преступники! Правители и их подхалимы всегда считали страну своей вотчиной, а народ — быдлом, которое должно лизать им ноги за право жить на их земле.
   Однако, не будем влезать в высокие материи, тем более что дело это неблагодарное: появись это мое высказывание в миру сейчас, правящие изменники Родины будут изобличать меня в измене им, а значит Родине, а если сия писанина с выходом в свет опоздает и Ельцин со товарищи "демократы" будут уже повешены как изменники, будущие "диссиденты" обвинят меня в подхалимаже новой власти, и будут по своему правы, потому что всякая власть плоха (другое дело, что нынешняя — хуже некуда).
   Правители всегда твари без роду и племени, без стыда и совести, без флага и без Родины... Сам вождь мирового пролетариата понятия Родины не признавал, и торговал ею, как разменной монетой, кстати, он же утверждал, что у пролетариата Родины нет. Отец народов считал себя русским и загубил миллионов сорок своих соотечественников, в наше время власть имущие "патриоты" распродают миру оставшиеся земли. Никого из этих подлинных изменников, работающих к тому же по-крупному, еще не расстреляли. Так-то!
   Кстати, наши бывшие заклятые друзья и соузники, те республики, которые от нас откололись от слишком, видимо, долгой, горячей и потому насточертевшей любви, их как, — по-прежнему считать своей Родиной и соответственно за это любить, или уже нет? А Аляску? А кто в этой любви должен быть активной стороной и кто пассивной? Есть ли это акт истинного чувства или скорее брак по расчету? Предусмотрен ли в случае утраты любви развод и кому остаются дети, как делится имущество, нажитое совместным трудом, кто кому платит алименты и каким образом?...
   Вернемся, однако, к нашим злосчастным полицаям. То, что они являлись ценным сырьем для нашего правосудия, козлами отпущения, крайними — как угодно можете их назвать, видно хотя бы вот из этого, на Витькиных глазах происходившего процесса. Видимо, всех военных преступников потому не расстреляли сразу же после войны, что какая-то умная голова предусмотрела: с годами спрос на этого вида зрелища будет повышаться. Нужно, скажем, поднять боевой дух советских людей в связи с последними происшествиями на советско-китайской границе, укрепить в них чувство патриотизма, усилить любовь к своей отчизне, сплотить еще сильнее вокруг ее святого пупа — родной коммунистической партии, (в наше время наконец-то признали, что за пуп приняли грыжу) — пожалуйста!
   Из загашника достается необходимое количество военных преступников, из тех, что оказались не в меру выносливыми и на удивление живучими. Не все же, в самом деле, судить взяточников и диссидентов! Думаете, поимка их стоила большого труда? Не будьте наивными! В крайнем случае, это случайно опознанные где-нибудь на вокзале или на базаре, в основной же своей массе подобный контингент давно уже переловлен, занесен в картотеки всяких КГБ, АБВГД, ЕЖЗ, и т. д. И лишь дожидается своей очереди. По мере надобности, какими-то хитрыми научными исследованиями выявленной, из этой массы выбираются наиболее достойные, подходящие кандидатуры.
   Стряпается громкое дело и устраивается многомесячный, подобно заграничному многосерийному остросюжетному фильму, процесс. Сьемки сериала вроде "Просто Марии" стоят денег и немалых. Здесь же затрат почти никаких, но эффект во много раз больше. Это вам не высосанные из пальца страдания, это реальная кровавая казнь. Само собой, шоу должно принести ожидаемый эффект. Еще во время следствия, что с юридической точки зрения является грубейшим нарушением закона, печатью и радио формируется общественное мнение в пользу применения смертной казни.
   Разглашается и передергивается следственный материал, приукрашивается и преподносится в качестве неоспоримого факта самые кровавые версии, самые бредовые гипотезы. Заочно и голословно утверждается о виновности подследственных. И нередко самые дикие журналистские бредни, становятся впоследствии краеугольными камнями обвинения. Словом, коллективный труд: вся сознательная общественность через страницы печати пишет фантастический сюжет, назначенный трагедийным актерам, которые уже заранее именуются не иначе как изменники Родины, фашистские прихвостни, существа без чести и совести и с садистскими наклонностями, чуть ли не дьяволы во плоти.
   Всеми средствами доказывается, что обвиняемые заслужили своими действиями по меньшей мере тысячу самых мучительных казней, но затем суд, проявляя величайшую гуманность, свойственную нашему обществу, смилостивившись, приговаривает преступников к простому повешению. Народ справедливо разочарован! Все принимаются ловить и вымещать праведную злость на врагах рангом поменьше, скажем на тунеядцах. Сначала ловят, потом бьют, потом выясняют, почему не работаешь. Если оказывается, что по инвалидности, то могут даже простить и извиниться.
   А обитатели тюрьмы во время вывода на прогулку или работы (малолетки делали картонные коробки для обуви) иной раз видят ведомых по двору под конвоем древних стариков, уже и без виселицы стоящих одной ногой в могиле. Для них и жизнь в тюрьме — жизнь! Они меряют ее днями. Убьют ли их месяцем раньше, или сами они умрут месяцем позже, люди эти уже более обитатели вечности, чем этой бренной жизни. Говорят, измена Родине не имеет срока давности. Но разве не жестоко издеваться над стариком, живущим уже только ради того, чтобы раз в день погреться на теплом весеннем солнышке, радующегося лишней прожитой минуте, доброму взгляду.
   Что это, мера перевоспитания для него? Крайняя степень социальной защиты общества от него? Но так ли уж он опасен? Это нельзя назвать даже местью, — сдавшемуся умирающему противнику не мстят! Что это, если не подлое издевательство? Обитатели СИЗО, в основной своей массе, видимо, из внутреннего протеста перед произволом правосудия жалели стариков, относились к ним с участием, угощали куревом (им ведь даже посылку с воли некому было передать, денег на курево). Странно, что даже в таком состоянии люди могут быть еще чем-то дополнительно ущемлены! И в ответ сколько раз слышали искреннее : "Спасибо, сынки!"
   Из газет же, если выбросить всю соответствующую приправу, вырисовывалась примерно следующая картина: все четверо служили в Красной Армии, были ранены, попали в плен, и действительно служили полицаями во время немецкой оккупации в своих деревнях. После освобождения области нашими войсками с немцами не ушли, добровольно сдались (изменники!). Трибунал посчитал их вину недостаточной для вынесения смертного приговора, все четверо прошли через штрафбат, кровью искупили свою вину. Воевали всю войну и дошли чуть ли не до Берлина. После войны оказалось, однако, что не всю вину они еще искупили. За те же преступления судили их вторично.
   Дали огромные срока. И эти срока деды выдержали. После заключения отбывали всевозможные к нему приправы: ссылки, выселки, поселения, переселения... После всех передряг и уплаты всех долгов по векселям остались жить там, же где отбывали ссылку — в Сибири. Ни от кого, естественно, не скрывались и не таились. Но вздумалось им перед смертью хоть одним глазком поглядеть на то место, где родились и выросли — на свою родину. Ни родных, ни близких, конечно же, ни у кого из них уже не осталось, но вот тянуло что-то такое необъяснимое. Ну, а дальше все, как и положено: местные жители сел, где в войну были они полицаями скрывающихся от возмездия врагов опознали, а КГБ хапнуло.
   Наивные старики думали, что за все грехи уже рассчитались, (всю жизнь ведь только и делали, что рассчитывались!), оказывается — не тут-то было! И срока давности измена Родине не имеет, и наказывать за это преступление можно и дважды и трижды... И вот по новой закрутилось следствие. Опросили множество свидетелей, добрая половина которых обвиняемых и в глаза не видела, но знали или по книгам, или понаслышке, какие злодеяния творили здесь немцы во время войны. Все эти "показания" аккуратно печатались в областной газете. Обвиняемые говорили, правда, в свою защиту, что и в войну, и после войны, когда их судили за полицайство, они все это честно и без утайки уже рассказывали.
   Однако, проведшие большую работу следователи все-таки решили, что не все, что-то утаили, а если и не утаили, то, по крайней мере не поведали судьям, как ужасно было все то, что они делали. В конце концов, как и следовало ожидать, всех четверых приговорили к высшей мере. Тот год в области выдался урожайным на полицаев (чего не скажешь о сельском хозяйстве). Не успели перевешать одних, как уже других где-то наловили, и пошел зрелишный марафон по второму кругу. Видимо, тридцатипятилетие Курской битвы таким образом знаменовали.
   В эту-то последнюю земную обитель ушедших недавно в мир иной стариков и был закинут Витька после всеобщего камерного сумасшествия, именуемого побегом. Камера смертников отличалась от обычной тем, что окно в ней находилось высоко, — под самым потолком. И было забрано таким множеством решеток и всяческих прочих ограждений, что совсем не пропускало дневного света, только чуть-чуть свежего воздуха. Поэтому нельзя было определить — какое на улице время суток. Батарея также забрана частой решеткой, видимо, для того, чтобы нельзя было по ней перестукиваться.
   Камера рассчитана была на одного человека (роскошь при здешней извечной перенаселенности). Нары в стиле "гроб", такой же стол. Представляли они собой бетонные тумбы, обшитые досками. Параша прутком через дыру в стене примкнута снаружи. Лампочка высоко в специальной нище и тоже зарешечена, не доберешься! Кроме обычных, обитых листовым железом дверей, с глазком и кормушкой, внутри еще одни решетчатые. Раза два за ночь открывалась кормушка, в нее едва влазила разлезшаяся от улыбки харя охранника и комментировала Витькино перемещение сюда следующим образом: "Пять по статье, три за побег  — итого восемь. Отдыхай, паря!"
   На утро под диктовку воспитателя "Валета" — Василия Лукьяновича Менженина, Шпала писал объяснительную. Воспитатель был по профессии кинологом, проще говоря — собаководом, быть воспитателем на малолетке ему доверили ввиду родственности этой профессии вышеозначенной. "Пиши, — диктовал "Валет", — цели побега не имели, а стену разбирали для того, чтобы лучше был виден балкон соседнего дома, где часто красуются девочки в коротеньких юбочках." Василь Лукьянович копал яму хозяину этого балкона оперу Шишкину.