1. 18. глава четырнадцатая

  Книга первая. Первый день.
   
   ГЛАВА  ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
   О дрессировке ментов. Тюремная "приправа" к домашним пельменям. Соцравноправие в зале суда. Побег и раскрутка. Чрезмерная жестокость как недостаток для претендента на должность возлюбленного.
   
   
   О проделанной папашей работе он ничего не знал. По каким-то, видимо, педагогического плана, причинам Шпалу держали в неведении. "Пусть попереживает, прочувствует!" Поэтому на суде ему было на все глубоко плевать. Сколько Витьке дадут — три года или пять, Шпалу абсолютно не интересовало: знал — за убийство накинут до червонца — это потолок для малолеток. За побег, если сейчас не удастся, тоже ничего — убийство перекроет.
   Бежать он решил, когда будут выводить из суда, и уже при выходе из воронка "сфотографировал" — приметил себе маршрут: через забор в частные огороды, а там, как получится... По малолеткам стрелять вроде бы не имеют права. Нервы были на пределе, ожиданье изматывало. Встать, да и обложить всех судей матом? Или при всем народе вены себе вскрыть? Нет, судей этим не разжалобишь, только мать испугаешь, да и бежать потом с перевязанной рукой будет трудней!
   На разглагольствования судей и защиты Витька с самого начала положил известную часть своего тела. Мента, толкающего его в бок и требующего, чтобы Шпала смотрел на вершителей судеб, он игнорировал, и, обернувшись всем корпусом в зал, лишь подолгу смотрел на Ларочку Семенову. "Так я тобой и не овладел, теперь ты достанешься другому! А мне... "Цыганка с картами, дорога дальняя, дорога дальняя — казенный дом"... Выйду ли я хоть через десять лет, не раскручусь ли на зоне еще? Да, мужики, жизнь дается один раз, и прожить ее нужно так, чтобы на суде, людском ли, божьем, не было мучительно больно за упущенное!"
   Судили Гроздева в здании, позднее ставшем архитектурной и исторической достопримечательностью Икска. Это был сооруженный в начале века на средства местных поляков римско-католический костел, ныне успешно приспособленный под суд. Шпала, правда, в то время таких тонкостей не ведал, да они бы его и не заинтересовали, не тем голова была забита! Однако, некая, не свойственная социалистическому равноправию, торжественность бросалась в глаза. Длинный зал, уставленный лавками наподобие кинотеатра, высокий потолок, а впереди, на помосте, как на амвоне, размашистый тяжелый стол из дуба, укрытый красным бархатом.
    За ним три высоких, похожих на троны, кресла с "многоэтажными," выше голов прокурора и судей, спинками, увитых резным орнаментом по дорогому дереву с гербом Советского Союза наверху. Кресла были наверняка неудобны для сидения (вскоре Витька сам в этом убедился), но придавали восседающим на них чиновникам вид полубогов. Акустический эффект тоже давал о себе знать, судьи словно не говорили, а пели псалмы. Как глас божий, с небес звучало: "Встать, суд идет! Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики..."
   При этих словах морды у судей становились особенно значительными, будто они и есть эта самая Дегенеративная Социалистическая... И кто-то же специально придумал, рассчитал этот эффект храма, как будто не народный суд заседает, а средневеково-инквизиторский. Еще бы судьям черные маски на лицо, а вместо стола — плаху с топором из мясного отдела магазина. Нет, чтобы по-простецкому: скамья подсудимых, скамья судей, скамья присутствующих...
   Перед судом Шпалу переодели в его вольные шмотки, бороду остригли машинкой и дали станок побриться. Лезвие в станке оказалось новое, чересчур острое. Витька, отвыкший от подобного занятия, весь изрезался и выглядел после бритья, как после Куликовской битвы. Валет Василий Лукьянович провожал на суд отечески:
   — Ну, давай, Гроздев, с богом, как говорится, да поскорее возвращайся, я для тебя тепленький казематик припас!
   Тепленький казематик — это осужденка, где уже ждут его враги — Цыган и Козырь, с которыми предстоят Шпале кровавые разборки. И собаковод это знает, но не знает он, что для этих разборок Витька припас подходящую приправу. То-то будет ему сюрпризик! Потом, когда Шпала выкрал Ларочку и имел с ней откровенную беседу, она, в числе основных его недостатков в качестве претендента на должность возлюбленного, назвала чрезмерную жестокость. "Откуда в тебе это?" Очень просто, граждане, вас бы на три месяца на малолетку. Какими пригожими вы оттуда выйдете!
   Наконец объявили, что суд удаляется для высасывания приговора. Присутствующая публика вышла покурить. Чаву, третьего их подельника, который до суда ходил под подпиской, мент-охранник выгнал со скамьи подсудимых погулять, чтобы не набрался глупостей от зэков. Им с Зилом родители передали пакет с едой. Разложили снедь на скамье, и, так как места оказалось мало, пришлось Витьке спихнуть с нее сидевшего за спиной мента. Он к тому времени уже был тихенький и не рыпался, Витька его выдрессировал. Принялись уплетать обшую хаванину, кто быстрей. Вдруг Зил сгреб все в кулек и спрятал этот кулек себе за спину. Неслыханная борзость! Так как рот у Шпалы был забит до предела, он выразил свое неудовольствие по этому поводу рычанием. Но Зил показал в ответ пальцем на трибуну, где судьи уже вновь заняли свои троны, и ждали лишь восстановления тишины для важного сообщения. Не успели все сесть, как кто-то рявкнул: "Встать!" и все встали.
   Давясь, Шпала заглатывал непрожеванную пищу, поперхнулся, и чуть было не прыснул всем этим на их благородие судей. Однако, Витька сдержался и оттого глаза его наполнились слезами, которые весь зал несомненно принял за слезы раскаяния.
   Жизнь Гроздева всегда складывалась какими-то невероятными сногсшибательными зигзагами, свидетельством чему и эта повесть. Если бы ему сказали, (а ему и говорили!), что на скамье, где сейчас решается его судьба, он через несколько дней будет иметь вон ту симпатичную секретаршу, стенографирующую сейчас ход судебного разбирательства, как вы думаете — поверил бы он? А если теперь ему, нынешнему, сидящему вот уже в кутузке ЛОМа, сказали бы, что через несколько месяцев он будет обитать на берегу Черного моря?.. Морей Гроздев вообще в своей жизни еще не видел.
   Секретарша тем временем отчаянно строила ментам глазки.
   Приговор был невероятным! Витьке показалось, что он ослышался, и Шпала переспросил у Зила:
   — Сколько?
   — Тебе — три условно, мне — два химии! — улыбаясь, сообщил подельник. — Очумел, что ли, от радости?
   Очумеешь! Это избавляло Шпалу от необходимости вспарывать менту или Козырю живот, и, самое главное, тянуть за это долгий червонец сроку. Ему подарили новую жизнь! Зил и сам очумел от радости: два химии — это вам не три зоны!
   — Освободить из зала суда!
   Гроздев выходил, все еще не веря в реальность происходящего. А может это просто хитрая уловка, чтобы он не сбежал? Вот сейчас менты неожиданно его схватят, закрутят руки за спину, и тогда — прощай, побег! Шпала выбирался из храма суда боком, давя косяка на отставшую охрану: как только менты надумают его хапнуть, Витька драпанет. Но охранники на Шпалу внимания упорно не обращали, провели мимо Зила, утрамбовались все в автозак. Витька остался стоять на крыльце. Заурчал мотор и воронок начал выруливать на асфальт. Один из милиционеров помахал Шпале рукой:
   — Пока, Витек, иди домой, пельмени кушай!
   Теперь Шпала поверил. Он вытряхнул из рукава заготовленную ложку и поводил ей из стороны в сторону, предъявляя менту заточенный край и бросил в кусты:
   — Пока, начальник, живи!
   Окружающие, наблюдая эту сцену, вряд ли что из нее поняли. Но милиционер-то уяснил, для кого предназначалась эта снасть, лицо его мгновенно изменилось. Воронок скрылся, оставив в воздухе облачко сизого дыма, а оно — лицо — все стояло у Витьки перед глазами "ну, прямо, как живое" и от этого ему стало вдруг невыносимо смешно. Повиснув на перилах, Шпала захохотал без удержу, взахлеб. Он хохотал и не мог остановиться.
   Интересно, как этому менту сегодня — полезет кусок в глотку или нет? Витьке не было никакого дела до лупящихся на него во все глаза знакомых и незнакомых окружающих. Плевать Шпала хотел на то, что о нем подумают или скажут. Ему хорошо сейчас! И расслабившись, наконец, впервые за месяцы заключения, отдавшись целиком во власть этого чувства, Гроздев упал, покатился по крыльцу, заливаясь смехом. У всей этой, обступившей его кружком, публики такие глупые рожи.  Они не могут понять, почему Витьке так весело.
   Кретины! Кто-то кому-то шепчет, что Витьке, наверно, дурно, что надо водички принести... Ну, умора! Да это вам, идиотам, на свете жить дурно, что вы в ней видели, чтобы уметь ее ценить! Вон уже ведро тащат. Ага, поливать начали, ну совсем благодать! Где же это Ларочка, где ее аппетитная мордашка? А-а, вот ты, солнышко. Ну, теперь от меня не уйдешь! Да, товарищи, славный подарочек вам сегодня преподнесла власть: Витьку Гроздева выпустили на свободу. Ну, что же вы такие скучные, али не рады?
   Мать, вся в слезах, принялась его утешать:
   — Ну что ты сынок, успокойся, все уже кончилось, все забудется, вот увидишь!
   Но Витька-то знал — такое никогда не забудется. Это — незабываемо!