Исследование забытых ландшафтов

У нас такое правило: сначала сказка, затем - история. Вот она, сказка.

1. Лис, который знал, куда ведут деревья

Жил-был на свете Лис, который родился в заповедном лесу, затерянном, укромном и дремучем-дремучем, хотя и очень милым, если приглядеться. С детства он любил бродить под огромными кустистыми деревьями, уходящими в ночь, и в даль, и в высь, и в закат, и в небеса, но такими светлыми, изогнутыми, а изнутри - словно сияющими, полными безответной бездонной печали. Порой он останавливался и запрокидывал голову, наслаждаясь полетом и проводя взглядом линию, как бы соединяющую его с облаками. Среди всех лисов он был самым рыжим, и черным, с темно-оранжевым мехом малинового окраса и смехом, заливисто-звонким, как колокольчик, - или это ему так казалось. "Как хорошо жить на свете! - думал Лис - Сколько в мире всего интересного, неизведанного, сколько по миру разлито просторов очарования, какой это многоцветный волнистый солнечный безмятежный мир, как сурово здесь падают шишки с елки, так гулко и громко, и все такое чудесное, вот пролетела сорока..."
Он все время отвлекался, он искал меж ветвей и порослей травы какой-то заброшенный, богом забытый оазис счастья, но все время отвлекался, вдруг останавливался посреди ночи и большого пути и смотрел на звезды, а там жили лисы, много сияющих белоснежных созвездий смеющихся лисов, а еще у него был дар: он знал, куда ведут деревья, порой путал дерево с дверью, мог зайти в какую-нибудь яблоню, заплутать там и выйти за многие мили, - или это ему так казалось?
Он был очень мечтательным. Шло время, проходили годы, пробегали мимо и вокруг него окрашенные в летние, весенние, осенние тона, потом оно замедлило свой ход, стало спокойнее и холоднее, я имею в виду, время, и тогда он решил вернуться домой, найти дорогу обратно и тем самым закончить свой путь, где у подушки под одеялом его ждал игрушечный медвежонок Тедди, и тогда ему встретились сыщики, это они так себя называли, я имею в виду, на пути. Они были настоящими супергероями, спасались то ли от злобных ящериц, то ли от варанов, и попросили Лиса вывести их из леса.
- Вот это да! - подумал Лис, и сказал тоже, - ведь это настоящие супергерои. Я-то все думал: зачем я живу на свете, а оказывается, вот она, кульминация всей моей жизни. Вы не волнуйтесь, ребята! В каком-то смысле, это мое предназначение: вывести вас из леса. Мы с вами пойдем вон по той узкой тропинке, это будет самая крупная, полновесная, угрюмая, полномасштабная, рвущаяся к радости, дождю и солнцу жизни, я имею в виду, тропинка, - и так он болтал все полчаса, а то и больше, пока не вывел их из леса, то низко стелился по земле, вынюхивая воздух, а то и шел гордо, высоко подняв голову: уж такой он был Лис, что, взявшись однажды, свое слово сдержит.
- Как же мне с вами повезло! - думал он, и говорил тоже. - Вы самые лучшие супергерои, самые чистые и самые замечательные на всем белом, я имею в виду, свете. Такой счастливый день выпадает на долю не каждый день и не каждому Лису! - и даже ветер, ветер и тот шевелил его бесконечно густую рыжую шевелюру.
А потом он вернулся домой, прошел обратно по тропинке, проводив сыщиков, улыбнулся и подумал: "Эх!.. А все-таки хорошо, что у меня есть мой любимый медвежонок Тедди!"... 


Вот такая сказка! Будет вместо введения. А теперь вперед, ближе к основному тексту.

2. Затянувшаяся фотосессия на тему "Исследование забытых ландшафтов"

- Ну куда мне еще девать руки, скажи! Так сойдет? Они должны касаться облаков или летать по небу легким взмахом, пальцы словно бабочки, чуть не доставая? Скажи, куда мне их направить: вверх, прямо, вбок, в стороны, лежащие слитно, плывущие на ощупь, словно спросонья, чуть разведенные. Или они должны указывать на север, это моя жизненная позиция: покажите мне север, - я всегда буду на него указывать. Может, мне представить собой компас (что мы только собой ни представляем!), раскинуть свои интересы по сторонам света, там нога попадает в кадр? Я могу сжаться, могу изобразить какой-нибудь знак препинания: удивительный, вопросительный, восхитительный, восклицательный! А может сбегать вам за пивом, давайте я сгоняю на солнце, сделаю три витка, а вы пока тут поснимайте, присмотритесь к окружающему пространству! Как мне это все надоело, я имею в виду, как надоело мне это все, впрочем, не обращайте внимания.
Что? Вы не можете это снять? В чем загвоздка? А, понимаю, дело в том, что у вас кончилась пленка, меня не обманешь. Я буду искать себя в одежде, пока вы ищите пленку в карманах: я обретаю в ней свежие воспоминания! Я мечтаю вновь найти себя в куртке с длинными рукавами. Я очень люблю пугало, с моей прической я напоминаю в ней пугало, а я особенно люблю пугало тогда, когда себе его напоминаю. Тогда можно вдруг выкинуть перед собой какую-нибудь глупость, например, руки, и больше на этот счет не заморачиваться, как я хочу это сделать сейчас, и как это было раньше: трое операторов тогда с перепугу исполнили сальто назад и угодили в зыбучую речку, в которую превратилась осевшая часть горной породы, сейчас вы все равно ищите пленку, а стоит мне так сделать, - будете искать еще и камеру (в прошлый раз ее так и не нашли). Если бы у меня была куртка!..
Помню еще такой случай, когда мы снимали фотосессию с шаром, это был большой круглый белый светящийся шар, быть может, чуть матовый. Он был очень белый, вот какой случай, я до сих пор его помню, такой замечательный шар. Ну вот, вы нашли пленку и готовы снимать, может, вам станцевать что-нибудь? Правда, я не умею, вот вы меня и научите. Значит, там как, сначала нужно повернуть голову направо, обращаясь замкнутым взором к отступающему за спиной ландшафту. Какие там облака и горы, равнины, болота, леса, снова горы, - все это нужно суметь выразить наклоном головы и взглядом. Или вот разминка: вытягиваем руки перед собой и тянем, тянем их так, чтобы они стали продолжением нашего взгляда, нет, можно в сторону, не обязательно в камеру. Теперь я как дирижерской палочкой взмахну рукой, и вы, разбежавшись, должны быстро-быстро кувыркнуться в воздухе, как только я как дирижерской палочкой взмахну рукой. Очень смешно! Это я так шучу, что вы стоите? Как мне все это надоело, впрочем, не обращайте внимания. Подумайте о чем-нибудь хорошем, или вот, допустим, лицо, что бы такое еще им выразить - прямо не знаю. Какое-нибудь глубокое приятное отвязное удовлетворение прожитой жизнью и плывущими облаками. Теперь такой фокус: все вместе хватаемся за край неба, тянем его на себя и ждем две-три минуты, что бы такое сделать с волосами? Выгнуть их как следует. Бу! Просто вспомнилось пугало, не обращайте внимания. Заплести их под каким-нибудь немыслимым углом, что ли, выразить ими, допустим, эмоцию ожидания таланта и застыть так на две-три минуты, словно замерзнуть, замереть в ожидании. Было же время, хорошее доброе светлое время, когда мы все, - все, и каждый из вас, - чего-нибудь да искали, какой-то богом заброшенный забытый оазис счастья, мы были как исследователи, мы и сейчас - как исследователи забытых ландшафтов, все еще ищем что-то в себе, что-то неумолимое, потерянное, одинокое, неаккуратное и отчаянное, - и растерянно смотрим в одну точку, как в камеру, а потом все вместе гоним прочь плохое настроение, хватаем за край ванильное небо и тянем, что есть сил тянем его на себя в ожидании, вот ты, который с краю, скажи, что мне еще сделать с руками?
Я помню, в поезде, это была замечательная сцена, мы ехали в поезде, мимо нас проносились звуки, они о чем-то нам пели и напоминали людей, заключенных в звуки, а также горы, реки и ручьи, это был забытый пейзаж, наш забытый сонный ландшафт, мы были исследователями забытых ландшафтов, мы и сейчас как исследователи, все кружимся, носимся по кругу до умопомрачения, как на фотосессии, такое глобальное ощущение дарит мне возможность взмахнуть руками так, что опрокинутся горы, леса запоют, я могу сделать что-нибудь неожиданное: изменить цвет солнца, окунуть звезды в карманы...
Присмотритесь ко мне повнимательнее!
Мы все здесь заключены в какие-то солнечные осколки, таим в себе осколки тени, лета, моря и солнца, как на замечательном курорте или на пляже, мы можем быть где угодно в рамках нашей фантазии, это наши возможные миры, мы все - в своих возможных мирах, а впрочем, неважно, это был хороший съемочный день, но у нас садится солнце, давайте заканчивать. Ээй, вы слышите меня, мы все устали! Давайте заканчивать.
Кто-нибудь, выключите камеру!..


3. Поздний вечер и экзистенциальная драма отношений к цветовым оттенкам

Впрочем, можно и продолжить. Фантазия - довольно жесткая штука, на самом деле. Раньше у нас был сад камней у дома на отшибе, и там жил один человек, он решил так отойти от дел, а мы пришли к нему учиться правильному отношению к зеленым оттенкам, мы обожаем оттенки зеленого: они похожи на кружащихся птиц с ярким оперением вынужденно-зеленой кричащей раскраски. Они словно как под водой: зеленисто-льдистые, плавучие, водные, они состоят из многогласных замерзших осколков, складываются в узоры, из них можно сложить мозаику всех возможных на земле рассветов радости и солнца, - вот что такое оттенки зеленого. В саду у нас было такое занятие: мы становились на камни и подолгу замирали в разных позах в свободное время от быстрой походки летающей прыти, а потом собирался дождь, ветер нагонял клубнистые тучи, и мы танцевали свой танец под грозовым облаком, только незаметно и неподвижно, - мы изображали его выражением лиц и застывшим жестом, - а стоило закрыть глаза, - и в них словно таяли светлячки, - это когда солнце, - а потом в стремлении к дождю воздух наполнялся осадком надоедливых капель. Это была веселая игра, хотя со стороны и не очень, что-то лилось на нас с неба бурным потоком, - мы были как под водой, мы и были под водой, помните, в сиянии зелено-лединистых красок, - только когда гроза отступала, небо становилось синим, а не зеленым, а мы только тогда открывали глаза, когда отступала гроза, за исключением тех, кто предусмотрительно догадался заранее часа два-три назад опустить голову, потому что потом уже нельзя менять позу.
Зато можно менять выражение, тот человек любил повторять, что у глаз должно быть какое-то выражение, коль уж вы застыли на месте. Так мы учились всему: пониманию жизни, пониманию себя и всем оттенкам пространства (вы ничего не имеете против синего? Этак мы с вами пройдемся по всем оттенкам). Мы собирались вокруг него все вместе, он устало поводил из стороны в сторону потускневшими глазами, он словно ждал от нас чего-то, а однажды сказал: "Я вообще-то умирать собрался", - мы так и прыснули со смеха, - такая это была игра. Хотя это было очень трогательно. И тогда он начал учить нас освоению забытых ландшафтов и тому, что у глаз должно быть какое-то выражение, коль уж мы застыли на месте. И у него самого становилось такое сосредоточенное выражение глаз, словно он вспоминал свою историю напоследок: как он входил в этот мир, как в комнату, потайной уголок громоздкого, разросшегося, увитого плющом и лианами старинного замка, когда он еще не вполне представлял себе, что ожидает найти, кого бы он хотел встретить, о чем беспокоиться, с кем поговорить, чем заниматься. Первые годы своей жизни он уделял наибольшее внимание своему внешнему облику, он цеплялся за него, как скалолаз, с трудом карабкающийся по извилистой горной круче, и относился с подозрением ко всему, что к его облику не относилось. Его сознание всякий раз испуганно замирало под огромным темным взмахом распростершихся крыльев ночи, когда волшебный фонарик солнца вдруг гас с наступлением сумерек. Ему казалось, что это гигантская птица, необъятная злая жесткоклювая птица, как сова или кречет, замыкающая в себе свет и роняющая на падшую землю загадочный подернутый дымкой отблеск хрустальных игрушечных звезд на зияющем небосклоне. Этот ночной холод, пронизывающее мглистое дыхание шаркающей, трущейся о него неуклюжей походкой ночи проникало в его сны и затуманивало ум (что уж говорить об обычных совах). Он вдруг просыпался посреди леса, ловя на себе желтый слепой взгляд луны. Подернутая ржавчиной и плесенью, со скрипом и шумным трескотным катанием она смещалась по небосклону, оставляя в ночной глади щербатые ребристые пахнущие дымом и гарью лунные полосы, внезапно вспыхивая в его уме затопляющим чадящим сальным лунным светом. Он продолжал видеть его и впоследствии, днем, ему казалось, что луна оставила в его глазах свой след, печальный унылый сырный вес, шум и запах самой себя, он истекал из его правого глаза, когда он садился на пригорок, чтобы отдохнуть. В отчаянии он пытался прикрыть ладонями, спрятать от мира, удержать в себе, укрыть от себя этот истекающий луной, рвущийся стремглав навстречу чудовищным жесткокрылым просторам очаровательный просторный мутно мигающий слезящийся правый глаз. Он казался новым всплеском в ночи, новым зияющим небесным телом на кружащем его голову ночном небосклоне.   
Это стремление укрыться в себе, с упоительным наслаждением отчаянья с головою зарыться в палую листву, пролагая себе путь сквозь красно-желтые смоченные водой хрупкие обволакивающие плотно прилегающие к осени листья, было свойственно ему с раннего детства и находило приют в его детской радости, взвизгивающем подпрыгивании навстречу лету, солнцу, проливному падающему с неба на его непокрытую голову и с плеском стекающему по мокрым волосам небесному дождю, задорным крикам птиц, стрекотанием сверчков и кузнечиков, миганию светлячков, убегающей дорожке шагов неведомых зверей. Любую часть этого мира он с радостной легкостью принимал как часть самого себя, где его сумрачное уходящее в себя настроение неожиданно и так по разному проявлялось и невидимыми ниточками было связано со всем, так что в заливистом журчании горных ручьев проявлялась его радость, а в одиноком падении упавшей с неба еловой шишки - его удивление, трепет и грусть. Грусть от невозможности, от стремления увидеть, от какого-то непонятного, с волнением ожидаемого трепыхания, от усталости, внезапно сменяющей пьянящий восторг.
Его воспоминания о том времени, сладком времени ароматов его детства, распались в его памяти на ряд отдельных, ничем не связанных между собой картинок, где он как бы был кем-то сфотографирован в третьем лице, таких, как "К. и горькая талая луна" (пусть его зовут К.), "К. и желтые осенние листья", "К. и разверзтая воткнутая в его сон зияющая бездна ночи", - так что он успел насмотреться на себя под разным углами в различных вариантах прежде, чем вырос. Впоследствии эти запавшие в память картинки определили его характер, точнее, последовательность сменяющих друг друга отдельных его состояний, задали устойчивую ассоциативную связь, которая всегда вдруг всплывала в его неловких попытках выразить себя, в приходящих ему на ум метафорах, в его мышлении, в его потребностях, в особенностях его самооценки. Расплывчатость, неточность и случайность впечатлений его первых дней будет преследовать его в течении всей жизни, порой приводя к необычным прозрениям, а порой и сбивая с толку на ровном месте.
Дело в том, что с его стремлением последовательно изъять из себя все центростремительные части, въедающиеся в крепежные узлы организационной структуры его сознания, изучить их по отдельности и сопоставить, включить в рамки гладкой формулированной схемы, объясняющей его основные психологические состояния, всякое его путешествие, пронизанное превосходящим чувством неизбывности его бытия, неизбежно становилось экзистенциальным, - передохнем или ничего? - так вот, а становясь экзистенциальным, оно приобретало черты метафоры его самопознания, и неизменно затягивалось так, что, начав однажды путь по зимнему лесу (это к примеру), он был уже обречен так и блуждать в глубине своего я между двух первых встречных елей или сосен, заблудившись в чередовании своих переживаний, как в тумане, и путая от усталости смену своего настроения с градиентами цвета осенней листвы или проникающим сквозь сплетения веток деревьев угловатым солнечным отсветом, и напротив, его путь к себе даже при свете дня становился блужданием в колючей темноте, как будто он бродит по ночному лесу. На это накладывалось и многословие, можно даже сказать, косноязычие от засилья в его голове специфических философских терминов для объяснения психологических обстоятельств, на которые он опирается в своем блуждании в тщетной попытке пусть с неизбежными витиеватостями и повторами, но хоть откуда-то, а лучше всего – из глубины самого себя, найти приемлемый выход.
Потому ни рассказ, ни мысль, ни движение, ни тем более историю он никогда не знал, с чего начать, и нам приходится делать это за него, ведь сам он принужден обрывать себя и останавливаться на достигнутом снова и снова, ведь начало рассказа означает для него самое начало, а начало его истории – подобно началу человеческой истории. Переходя от образа к образу, он переживает глубокие падения в колодцы собственной памяти, где он застревает на полпути и позволяет воображаемому читателю увидеть себя в движении со всех сторон, под разными углами.



4. Бег и воспоминания

Потом время пошло быстрее, и дальнейшее его движение напоминало бег, - бесконечный бег куда-то, в укромное место, похожее на дом или сад, с раскидистым ручьем и железной оградой. Он идет, или ему снилось, что он идет, а под ним будто колышется земля, усталый воздух, и двое бросают камни в ограду и камешки в воздух, под воду, на ветер, по очереди, поворачиваясь к нему, пока своей чередой шли дела, и он шел куда-то. Словно стук вагонов в метро, в голове что-то плавно стучало, нужно постараться как-то не уснуть под грохот этого поезда: в голове его теснились воспоминания. Они все кружились в треске граммофонных пластинок, гложущих воплей, немеющих аудиторий, словно он там, на бегу, мысленно создает свое кино, а по ночам его преследует образ, похожий на вампира, с жутким оскалом раскрывается пасть, прорезаются клыки. Он останавливается на берегу ночного пруда, изучает заросшие тиной предметы, и все такое тусклое, в сером и белом цвете, вот опять они - цвета и оттенки, - так, что трудно оторвать взгляд, и в ночи сквозь ограду, казалось, какие-то лица его изучали, с внезапным движением и напряженным вниманием, - то ближе, то дальше. И вот теперь он здесь, сидит за столом в этом доме, а наверху капает вода из крана, - или это только кажется? Здесь все в напряженном движении, чуть слышное, колеблемое воздухом дыхание. Начало лета, и бегут ручьи, стекает вода под грозовым небом по крышам переполненных заботами домов, с улитками, тихо ползущими по травяной трясине. А потом - все сметает ветер. Ему слышится шум электростанций вдали от городов, они как угрюмые серые животные перекручивают в упорную работу его уходящую радость. Все куда-то идут, повсюду мечутся огни, и какая-то свинтившаяся, не пойми куда ускользающая, оставившая попытки прийти в себя камера. Он закрывает глаза, - и ему кажется, что из конца света тянется стена. Шум и мгла, и он стоит у стены, облокотившись о жесткий камень, тело же отдав хищным птицам на растерзание. Изглоданные крылья тоски летят на него, он перестает понимать и чувствовать расстояние. Он скитается по городам, бродит по полустанкам в поисках пропитания, ему чудится дым и бурая цветная синева, что расплескалась по закоулкам оград и домов, машин, измученных, с утопающим в мерзлой земле карбюратором. Он будто постепенно уснул, и устал, и ему почудилось лето, а потом над ним в поисках счастья протянулись облака, он проснулся и пошел искать, а они вели его перистым следом над пенистым морем, он очнулся, стоя на берегу, там, в кутерьме лет. Над ним барахтались с криком и мольбой о помощи белые быстрые чайки, а потом связующим клубком оттолкнули его прочь, хитрое переплетение рук, в паутине, один быстрый прыжок, шум радиопомех, улыбка, нежданно пришедшая на ум, шорохи волн с передающей антенны, он видит свет, косые лучи сквозь седую паутину истлевших занавесок времени падают на него, он не может оставить их, не может позволить себе проснуться.
Он пытается представить, каким он будет в детстве, в клетчатом пиджаке и в очках, еще очень маленького роста, он будет жить в домике на берегу сухой заросшей поляны, где сплошь осенние цветы да жесткие травы выше его роста, выше, чем он мог себе представить. Они колышутся под ветром, за окном маячит зыбкий серый тусклый пейзаж, а он опьянен мечтой, сидит за столом и играет в забавные детские игры, давно позабыв о прошлом, он смог прожить достаточно, чтобы все вернулось на круги своя. Вначале Земля была безжизненной, жесткой, застывшей, сухой, вот он и пришел, чтобы раскрутить ее, сдвинуть из мертвого кадра, разжечь ее пламя, сначала из глубины вышли тени от сдвига, внутренние механизмы зашуршали, со скрипом и скрежетом по небу двинулось солнце, потом вдруг налетели облака, как сухие ветры осенней бумаги, бумажные цветы у него в петлице, он собирал их букетом на улице, по городам, они висели над ним в мягком воздухе по вечерам, подернутые тоскливой зыбкой дымкой и издавали такие тренькающие, как колокольчики, очаровательно высокие звуки. Хрупкие колокольчики, зависшие над ним в плавном сумраке, фиолетовом мягком вечере, головки склонившие к морю, как это было давно! Теперь мир все делает без него, мир уже привык, успокоился, движения солнца – так почти и не слышно, ты можешь не обращать внимания на этот шум, мир уже и без тебя обойдется, вот он бросает кости, и мысли всякий раз замыкаются по кругу, когда они стукаются о стол, прыгают по столу, говорят ему, что это хорошо, что он смог завершить все дела, и почти успел закончить свою жизнь, и ему удалось еще прожить достаточно долго, – прыгая по столу, направляясь к закату и укатываясь под стол.
А иногда все бывает по-другому, иногда он засыпает, и там, в глубине ему мерещится что-то другое, что-то большое, слепящее, раскидистое и желтое, быть может, это новая интересная игра, может, так выглядит утро, быть может, это сама Вселенная, она, наконец, пришла за тобой, говорит, успокойся, пришло твое время: усни. Этот желтый слепящий раскидистый свет, – будто он забыл выключить лампу… И в нем он засыпает. И ему снятся сны. Его сны.



5. В этом обличии (сон первый)

В первом сне он беседует с каким-то человеком, который неотступно смотрит на него немигающим зеленым взглядом.
- Знаешь, - говорит тот человек, - я не думаю, что тебе удастся долго оставаться в этом обличии. Твоя душа обманет тебя, сначала будет ходить кругами, искать обходной путь, а потом нет-нет, да и выплеснется наружу. Как гладкая речка, скрипящие качели или бущующий океан. Водные всплески гонимого ветром морского прилива. Плывущие корабли, сплетения канатов, тугие паруса, острый нос, рассекающий с брызгами течение волн. Косматые пенные буруны, переливные гребни. Так она всего тебя изведет, пока ты не окажешься выброшенным на песок, или не осядешь на дно с зеленым душным илом.
       Знаешь, как строят корабли? Стук топоров, шум от падения деревьев. Их собирают по частям, не торопясь, в лесу, мимо гуляют звери. Так будет, я это вижу, твои руки покроются плесенью и сухим мертвым осадком затонувших лодок и кораблей. Лениво переваливаются с боку на бок крабы и морские черепахи, а быстрые алые рыбки снуют туда-сюда в поисках еды.
      Сейчас я расскажу тебе, послушай, как это будет. Сначала ты вернешься домой, я вижу этот угрюмый дом на отшибе, ты придешь не в настроении, и будешь перебирать вещи, ничего больше, а потом ты вдруг провалишься в темную тину, выглянет луна, и еще у тебя будут желтые зрачки, такие ясные, в любую погоду они будут давать света больше, чем от солнца. Потом это, когти и клыки, ты научишься быстро бегать и без промедления взмывать ввысь.
- Ха! И что будет дальше?
- Дальше тебя вдруг потянет изучать арабский…
- Чего-чего?..
- Ну да, арабский, и многие другие языки, ты постараешься нарочно запутаться, уйти в тоску, спрятаться в подземелье, зарыться носом в землю, ухватить содержание мира открытой в грядущее сетью из формул и символов, твои глаза будут отдельно от тебя метаться взад и вперед, за ночью день, из ряда в ряд, из света во тьму, из страницы в страницу. Это значит твоя душа, она все ищет чего-то, она хочет ускользнуть, упорхнуть из рук, она к непокою стремится. Ты побываешь в Австралии и Средней Азии, забредешь нечаянно в забытые пещеры кельтских мифов, и долгим-долгим кадром будут смотреть на тебя по одинокому телевизору пристальные актеры, а из глубины твоей памяти им будут вторить другие люди, поселившись там, они установят подвесной мост и подзорную трубу на крутящейся стойке, иногда она будет стукаться о тебя, вызывая кашель и зуд, а ты все будешь бежать, все стремиться уйти и уплыть куда-то, пока не наступит конец, в том смысле, что совсем конец, навсегда. Останутся только грезы и память, а твоя душа, наконец, одержит верх над тобой, и однажды в полнолуние она улетит одна в неведомые дали.
- Нет, я не понимаю, я ничего этого не понимаю. Ты говоришь так запутанно, что ночь трудно отличить от яви, а день – от сна.
- Ты не хочешь ничего знать, ты не хочешь даже слышать обо мне, ведешь себя эгоистично и многословно, как в большой литературе. Но все равно я где-нибудь да останусь, тебе никак не спастись от меня, тебе никогда от меня не скрыться, до тех пор, пока день будет сменяться явью, а ночь – сном.
- Да кто ты такой, кто ты такой, черт побери?
Но тот ничего не отвечает, а только смотрит неотступно немигающим зеленым взглядом.


6. Конец света (сон второй)

Во втором сне внезапно что-то смутное вырвалось из-под земли и уставилось на него суровыми печальными глазами. Вероятно, это было начало повествования. В тот день, когда он покинул свое уютное жилище и пошел искать конец света, лицо его не выражало ничего, или же, напротив, отражало бесчисленную сиюминутную смену настроений. Казалось, воспоминания приходили ему на ум в произвольном порядке, порой он задумывался о чем-то, бродя по лесным тропинкам, события уходящей жизни представлялись ему отрывочными иллюстрациями книг или кадрами фильмов. Он следил за ними с отстраненным любопытством и немало проплутал… То ему казалось, что он сыщик, и расследует дело о создателе демонов в Нью-Йорке, таком никому неведомом невнятном человеке, который создает демонов во время, свободное от работы, и они разгуливают по Нью-Йорку, уже есть пострадавшие, двое убиты, и был один взрыв, а одна из жертв демонов утонула. Она утонула, одна из жертв демонов, во всяком случае, он потерял ее из виду, она быстро ушла на дно и растворилась в водной синеве, теперь мы больше не услышим ее слов, вместо слов теперь, как перекати- поле, сгусток морских водорослей, похожих на ветвистые желтые переплетения паутины, они вздымаются с каждым ее шагом, ими можно играть и перебрасываться, точно словами, пока она в темно-зеленом морском платье идет по дну, это похоже на майскую прогулку по цветочной поляне, когда от дыхания ветра оживает каждый лепесток, и колышутся травы, нам так жаль, вода в том месте будто уходит в темное ущелье, мы светили фонариками, мы ей кричали, но нам возвращались лишь слабые отсветы, видимо, мы навсегда ее потеряли, тогда один из нас спустился ближе к воде и стал ощупывать ее взглядом, я имею в виду воду, в надежде найти пузырьки воздуха, хоть отзвук того, что она нам отвечала, но ее слова обратились не в воздух, а в плавное дыхание морских водорослей, ведь теперь она дает жизнь морским водорослям, их болтает по дну, она может сложить себе из них кресло или трон, и с приливом мы сходим на берег в надежде хотя бы найти ее тело.
На чем мы остановились? Ах да! И это служит для него мотивом, и он начинает искать лабораторию создателя демонов. Поначалу это кажется несложным делом – подойти к каждому, кто видел прыгающего, скачущего, грохочущего демона, и спросить, откуда тот взялся, с какой стороны Нью-Йорка пришел, по каким бродил улицам, где оставил следы? Ведь должен же быть источник, ну какой-то общий центр, куда вначале свозились детали, запчасти, потом оттуда доносились странные звуки, может быть, безумный хохот, мигали окна, и в ближайших домах пропадало электричество, один и тот же человек через чердак залезал на крышу, чинил линии электропередач, затем, стараясь оставаться незаметным, утром выходил на улицу, при встрече с прохожими отводил взгляд, вечером возвращался по безлюдным улицам с тяжело нагруженной тележкой, закрытой плотной черной материей, и лишь какой-то одинокий полуночник видел его случайно из окна верхнего этажа, слышал скрип колес и тихие шаги, видел неприметные следы на мостовой, освещенные фонарем на перекрестке, и подумал еще, что что-то не так, выключил радио и телевизор, по которому мельком сообщали о нападении очередного демона и опустошенных глазах жертв, когда их увозят в морг мимо телекамер с перерывами на рекламу…
Так вот, тот человек, он выключает телевизор, чтобы лучше думать и больше слышать, выходит в прихожую и собирается надеть плащ и спуститься вниз, чтобы убедиться, что то, что он видел, правда может помочь следствию, и обычно размеренный поток мыслей в его голове внезапно убыстряется и стремится к водопаду, когда вдруг начинается ливень, и, весь промокший, он возвращается домой, потому что все равно следов уже не найти, и кто ему поверит, если он придет в полицию и расскажет, что видел за окном человека, и по его сумрачному лицу, повороту головы, движениям, облику, жестам, он каким-то чудом угадал создателя демонов, того самого, непохожего на других, кого все ищут?
    Кто ему поверит?..



7. Модель замкнутых комнат

И были многие другие сны, сны в его вечном поиске, более странные и чужие, сны с оператором и камерой. Они напоминают ему упражнение по развитию неконтролируемой фантазии, этакую считалочку из тысячи комнат. Словно он, от нечего делать, собирается с мыслями однажды и начинает мысленно перебирать комнаты, в которых, словно в маленькие коробочки, должно уместиться все виденное им в жизни. В зависимости от внутреннего опыта, относительное расположение комнат со временем меняется, а также меняются размеры самих комнат, дверей и окон. Форма комнаты влияет на настроение, характер и темперамент. Комнаты согласованы: чем уже (шире) одна, тем шире (уже) какая-то другая. Это была его модель мироздания - модель замкнутых комнат.
А с ней - и модель общения: кто-то выглядывает в дверь или в окно со словами: “А вот я и пришел!” – но чаще всего его понимают неправильно и не пускают. На стенах висят картины, таблицы, телевизор и схемы. Некоторых картин не видят сами жильцы. Зеркал нет. Посередине каждой комнаты стоит стол, за которым житель всю жизнь решает дифференциальное уравнение (второго порядка в частных производных). В каждой комнате – по одному жителю. В детстве все беспорядочно бегают по своей комнате и по другим, часто во сне, натыкаются на свои и чужие предметы мебели и вещи и ничего не понимают. Самые понятные или запоминающиеся они вешают на стену. Вырастая, они понимают, что их окружает лес. Интуитивно они знают это с детства, где-то там, за пределами слов, звуков, действий и очертаний. Они натыкаются в темноте на деревья, им слышится музыка в тишине. Иногда они пытаются что-то предпринять, пробить стены, потолок или пол в надежде найти выход из лабиринта комнат, но и так над головой небо, и нет из лабиринта выхода. Потом кто-то, садясь за стол, понимает, что решает не то уравнение, и что все они неразрешимы. Тогда он закрывает глаза и пытается представить, кто живет в удаленных комнатах. То, что вначале кажется отдыхом, оборачивается тяжелой работой. Он перебирает все знакомые ему черты лица, типы телосложения и униформы. Там, в глубине, ему видится что-то, он упорно что-то себе представляет. Он пытается рассмотреть все возможности, перебрать все варианты.
Вместе с тем, он думает, что это, возможно, тупик, и таким путем он лишь создаст тупик для самого себя, я имею в виду комнаты. Пытаясь в этом разобраться, он подключает фантазию и населяет комнаты героями. Одного из героев зовут МаГнеф – Мастер Гнева, отчаяния и горестей по игре в Покер. Не знаете, как он выглядит – что ж, его бордовая длиннополая шляпа почти полностью скрывает лицо, на глаза падает тень, видны лишь нос и подбородок – очень белые – как и кисти его рук, торчащие из рукавов бордового плаща, и так он весь двуцветный, сидя за игорным столом, выполняет свою прямую обязанность - привносить как можно больше горестей в любую азартную игру. Его стол похож на светло-зеленый обитый сукном циферблат, где вместо цифр лежат пачки игральных карт, и тень от шеста в центре стола – вместо стрелки. Как в солнечных часах, только такие измеряют время большой игры невидимых игроков, – он их и правда не видит, но число карт в каждой пачке с каждым ходом меняется, и часто кто-то проигрывает, опустошая пачку, на месте которой сразу появляется новая. Время от времени кто-нибудь из игроков требует дополнительные карты, МаГнеф же управляет ходом игры, стремясь распределить их таким образом, чтобы суммарный проигрыш игроков был максимален. Это задача не из легких, и обычно занимает все его думы, хотя порой он позволяет себе отвлечься и на игру в кости, когда с каждым ударом костей по столу реализуется один из бесчисленных вариантов большой игры, придуманной МаГнефом, так что что бы не выпало – он определенно несет за это ответственность, и потому так сосредоточен, и лишь уголки его губ иногда подрагивают, следуя в такт невидимым мыслям о невидимых игроках. В этой игре он не может ни проиграть, ни выиграть, и потому это не просто игра, но его жизнь, где каждый ход придает ему сил и приближает конец, хотя вряд ли он помнит начало.
Так он оказывается в тупике, таков его тупик, вот о чем мы размышляем. В этом он похож на Короля Виста, который одет в изумрудные латы, плащ и шлем, чем производит впечатление. Конечно, они сделаны не из чистого изумруда, это просто выкрашенные в изумрудный цвет шестерки крестей разных размеров, которые служат своеобразной маскировкой, скрывают его седые волосы и изборожденное морщинами лицо за узкими прорезями для настороженного взгляда серых глаз, и защищают его от внезапного нападения. С той же целью по краям его комнаты стоят боевые защитные башенки из защитного горного хрусталя, напоминающие шахматные ладьи: они охраняют от поражения в шахматы. Так вышло, что Король Виста – мастер защиты, потому даже под потолком среди скрытых ниш, в которых установлены заряженные арбалеты, висит амулет, дарующий удачу при игре в кости – он выполнен в виде пары игральных костей, вырезанных из цельного куска мрамора, и качается при малейшем дуновении ветра или колыхании развевающегося плаща крадущегося врага. Что же до карт -  так Король их даже в руки не берет, потому его ни в преферанс, ни в вист не обыграть, а руки его защищены латами и перчатками от случайных ранений, так что он и на смертном одре последним мановением руки сможет отказаться начать игру. Если же дойдет дело до боя – так у него и меч при себе, вот, прямо посреди комнаты в камень воткнут, и один только вид того меча должен у любого врага отбить охоту начать бой. А сам Король и к поединку готов, разум его без конца прокручивает различные варианты защит, в которых он мастер, и так он подолгу замирает в одной позе, лишь изредка переходя с места на место, чтобы уйти с линии огня воображаемого снайпера.
Так он оказывается в тупике, таков его тупик, вот о чем мы размышляем, а потом она вдруг обрывается – его считалочка, – и нам вспоминается луна. Мы думаем, что луну катят по небу трое. Один козырьком подносит руку ко лбу, осматривает местность, а потом жестом указывает направление, второй выполняет физическую работу: он катит луну с горы и в гору, чтобы она шла по дуге; а третий грустит и мечтательно идет рядом. Он задает настроение луны, строит ее атмосферу. Это он говорит, что она будет желтой и ночь за ночью будет катиться по небу. Также он определяет фазу луны, на закате ручным сантиметром он отмеряет месяц. Больше он ничего не делает – просто ходит рядом и смотрит на синие носки своих башмаков, слушает пение сверчков, ночные звуки, впитывает прохладу… Спустя какое-то время он начинает тихо напевать мелодию – музыку ночи, под которую люди на земле засыпают.
Иногда он глядит на луну и думает: “Странно, но вблизи она вовсе не кажется яркой. Вообще, она больше напоминает медную монету или головку сыра, чем настоящую луну”. И вкус у нее, как у сыра, и запах – особый сырный запах, знакомый лишь тем, кто шагает с ней рядом…



8. Танец духов зеленого света: продолжение затянувшейся фотосессии

Со временем он все больше сосредотачивался и уходил в себя, я имею в виду, дождь, будьте внимательны, он словно уставал от жизни, а перед тем, как выглянет солнце, - и вовсе кончался. Тогда мы шли на крыши близлежащих домов слушать пение птиц, которых там не было, впрочем, кажется, я повторяюсь. Я имею в виду, не было домов, а не крыш, - а пели они голосисто и звонко, там были руины, в одном месте обрыв, и оттуда, - как сейчас помню, - на нас все время надвигались какие-то люди в черном. Вы ничего не имеете против черного? Этак мы с вами по всем оттенкам пройдемся. Кстати о дожде, ведь там были еще и лужи! Только, конечно, синие, а не черные, у нас уже был синий, это надо было сказать раньше. Смотря, конечно, что в них отражалось, а это был свет небесный, кажется, он обычно отражается в лужах. Так мы, замерев, раскрывали рты от удивления и следили за тем, как они упорно карабкались по почти отвесному склону, как настоящие спецназовцы, кажется, в камуфляже, я имею в виду, люди, будьте внимательны. А потом кто-нибудь срывался вниз, замерев, срывался вниз и падал, скрываясь из виду, на дно каньона. Уж такая это была веселая игра, хотя со стороны и не очень. Нам тогда казалось, что эти люди тоже ищут чего-то, а когда садилось солнце, мы расходились по домам, огибая лужи. Так мы учились всему: пониманию себя, пониманию жизни и всем ее оттенкам, а по ночам с неба падали звезды. Повсюду жужжала мошкара, суетились какие-то огоньки, с далеких горных склонов надвигался туман, дом окружали заросшие травы выше человеческого роста, а тот человек так и сидел на своем месте. Скоро уже восход, говорил он нам, - это я так шучу, не обращайте внимания, - скоро наступит ваша первая фотосессия. Там будет столько новых красок, и поз, и цветов, и оттенков! И нам так хотелось научиться всему-всему, а порой ужасно хотелось сбежать куда-нибудь, и вообще сбежать отовсюду.
Что это там за созвездие, наверно, Бетельгейзе! Я вообще-то в звездах не шибко разбираюсь, но нужно же чем-то вас занять, пока не вернулись те, кто с камерой. У нас тут глубокая ночь, как вы успели заметить. Долго мне еще вас развлекать, хотелось бы знать? Мысли путаются, как туман в голове клубится. Со мной вообще такое в первый раз, чтобы рассказ так долго длился. Обычно-то он сразу кончается. Даже не знаю. Во время отдыха мы создаем тут условную реальность. Наутро с восходом солнце окрасит небо в багровые и красные оттенки. Помнится, красного еще не было. А там будут и полутона, трава здесь так дивно пахнет, и стрекочут цикады. Вы их не слышите? Они добавляют привкус виртуальной реальности. Впрочем, ничего вы не слышите. Нужно отдохнуть перед дорогой, завтра мы отправимся в далекий поход на заблудший горный одинокий утес или на скалы.
А пока мы отдыхаем, послушайте сказку. Вот она, сказка. Жил-был на свете Лис, он родился и вырос в дремучем-дремучем заповедном лесу, т. е., конечно, сначала это был маленький лисенок, - перед тем, как он вырос. Это был замечательный серебристо-рыжий огнецветный курносый лисенок, который вошел в этот мир, как в комнату, потайной уголок громоздкого, разросшегося, увитого плющом и лианами старинного замка. Любую часть этого мира он поначалу с радостной легкостью принимал как часть самого себя, где его сумрачное уходящее в себя настроение неожиданно и так по разному проявлялось, а потом его воспоминания распались на ряд отдельных, не связанных между собой картинок, где он был в третьем лице, таких, как "Лис и горькая талая луна", "Лис и желтые осенние листья", "Лис и разверзтая воткнутая в его сон зияющая бездна ночи", - так что он успел насмотреться на себя под разным углами в различных вариантах прежде, чем вырос. Впоследствии эти запавшие в память картинки определили его характер, задали устойчивую ассоциативную связь, - вот какой это был лисенок!
Ну вот, нам уже всем пора просыпаться, хватит с вас сказок. Все внимательно слушаем меня и начинаем быстро-быстро, как по команде, размахивать руками. Так мы пытаемся привести себя в чувство, обрести и почувствовать себя в этой затянувшейся фотосессии.
Или хотите еще про лисенка?
Одна из первых связанных с ним историй была такая. Когда он, наконец, вырос, этот самый лисенок (не забываем размахивать руками), он стал мысленно олицетворять все встречающиеся на пути немыслимые и мыслимые объекты. Он задушевно беседовал с горами, реками, дубами, елями, соснами, лиственницами, которые склонялись ему навстречу золотистыми ветвями, и отдаленными лесами, а также рыбами в пруду, еловыми ветками и сидевшими на них грачами, опавшими листьями, наполненными тенистой подземной опавшей прохладой, - он здоровался со всеми, как это бывает в настоящих сказках, - и приветствовал всех бойким диким гулким глупым торжественным радостным криком: "Хэ-хэй!" - он еще разносится эхом, знаете, как это бывает в сказках. Потом он решил систематизировать свои ощущения и подумал: "Хорошо бы делить их по цветам!" - я имею в виду, ощущения, привлечь себе на помощь толику синестезии, и связать каждый встречный психотип с определенным цветом (лучше бы он об этом не думал!). Мы же зашли еще дальше и порой сами себе кажемся воплощением света. Сегодня, на этой лужайке, мы воплощаем зеленый свет, мы как духи зеленого света (или это вчера был зеленый?), - отсюда плавность движений и ловкость оттенков. И мы обязательно придумаем что-нибудь интересное сегодня, как только закончим делать зарядку, мы уже собираемся отправиться в путешествие, в далекое горное путешествие на заблудший одинокий утес или на скалы.



Приложение


1. Оуэн и Дракула

Это было так просто, легко и весело, чуть немного смешно, замечательно и по-своему грустно. Он встретил нас на улице, когда мы шли по потускневшему сумрачному усталому подернутому дымкой, суетой и сумбурной шуршащей музыкой пейзажу, понимаете, тревожной заливистой музыкой, и его звали Оуэн. Он ничего нам о себе не рассказал, я имею в виду сразу, его глаза казались большими в тени морщин, светлыми, наивными и немного прозрачными, в них отпечатывались облака, а узловатые руки походили на древесные сучья, так, что казалось, это не человек, а какой-то оживший ствол дерева с мечтательным взглядом в кромешном черном пиджаке и в брюках. Он говорил о себе немного, а когда говорил, - в его глазах зажигались искорки, они блуждали словно по ночному озеру, и были видны отовсюду, а кто-то черный смотрел на нас со дна озера, но я забегаю вперед, - сказал он нам, пока мы шли по коридору. Вы понимаете, у него же была мечта, он сказал нам, что хочет увидеть Дракулу, и мы согласились ему помочь и последовать за ним, куда бы он нас ни попросит. Лицо его, оставаясь в спокойном размеренном словно вырезанном из камня состоянии, ничего не выражает, и смотрит он строго перед собой, даже по сторонам не смотрит, это признак углубленной некоммуникабельной самодостаточности, а из его кармана хитро выглядывают серебряные часы на цепочке, они цепляются, словно укромное насекомое, шевелятся, подрагивают и, как огромный паук, следят за нами в такт его походке. Ботинки похожи на сосредоточение мрака и грусти, не знаю, к чему это, нас словно укачивает, да, просто ботинки, мы видим их, когда смотрим под ноги, скорее всего это не значит ничего. Этот коридор выведет нас на Трансильванию, говорит он, т.е. не сразу, но рано или поздно. Это было его давним гнетущим детским воспоминанием, он увидел летучую мышь, и с тех пор хотел разгадать эту загадку и привести себя в чувство, и для достижения полной совместимости себя с пространством ему обязательно требовался Дракула. Теперь, по прошествии времени, это кажется скорее смешно, нежели грустно, - как мы вместе с ним скитались по лесам в поиска замка Дракулы, - биолог, инженер и два программиста. У нас кончилась провизия на пятые сутки, а он все сидел, обхватив голову руками, то удил рыбу в пригородном пруду, он был брошен этим миром на произвол судьбы, да и вообще мы изрядно устали. Тропинки в лесах Прикарпатья вели нас по кругу или уводили в сторону. Мы долго не могли прийти в себя от скуки. Оказавшись вдали от цивилизации, мы вдруг начинали думать, а чего мы все, собственно, ждали от жизни, и где она - наша долгожданная самореализация, - вот о чем мы начинали думать. Все эти истории, - говорил он нам, - в сущности, об одном и том же. Истории о том, как мы потеряны, как люди однажды ночью просыпаются в холодном поту посреди общества - одинокие, напуганные и никому не нужные. И мы куда-то бредем... - но тут мы его прерывали и спрашивали, где карта.
- Как, вы умудрились не взять с собой карту, отправляясь в Трансильванию?!
- А на кой черт тебе сдался этот Дракула, что ты его по телевизору не видал или во сне, на большом экране, в семи-восьми версиях в разной интерпретации?!
Вот так мы и коротали время до вечера: раз за разом задавали эти вопросы, уговаривая друг друга продолжить поиски. Нет, чтобы найти Франкенштейна: он страшнее, прикольнее и лучше.
А может он и был Франкенштеном, наш Оуэн?...


2. Лесные демоны

Я расскажу вам сказку о двух демонах,
пустившихся в метафизические размышления.

– Мне кажется, мой облик не соответствует моему внутреннему состоянию.
– Почему ты так думаешь?
– Черные крылья, мех и когти больше подходят лесному демону или чудовищу из древних сказок. Я же чувствую себя более утонченно, более точно вписанным в окружающее пространство. Возможно, я воспринимаю мир немного не таким, как он есть, но порой кажется, что то, что мы принимаем за реальность, – лишь тонкая пленка, за которой скрыт другой мир – лучше и веселее. Более спокойный и протяженный, более уютный. Может быть, без обычной смены дня и ночи.
– … Крэг, я ничего не имею против твоего состояния, но посмотри на себя, – ты же и есть лесной демон, и вокруг лес – ели и сосны. И сейчас зима, дни коротки, и пространство огромно.
– Ну вот и имя мое, – продолжил Крэг, – оно не имеет никакого символического значения. Подумать только: мой облик явно символичен, он предупреждает людей о чем-то, вызывает у них тревогу, неприятие. И вместе с тем – такое ничего не значащее имя. Как ты думаешь, Ибрис, разве это не печально?
– … Не знаю, мне трудно судить об этом. По-моему, ты просто отходишь от сюжета. Тебе лишь нужно следовать своей истории. Лететь над холмами, долинами. Нападать на крестьян, заслоняя крыльями солнце. Возвращаться в лес. Это естественно.
– … Порой мне непонятна авторская позиция. Вот тебя назвали Ибрис, – что они хотели этим сказать? Должен же быть иной смысл, скрытое значение.
– На языке поселенцев “Ибрис” означает “искрящий”…
– Вот видишь, даже не “искрящийся”, причастие…
– Не знаю (недовольно). Не знаю, к чему ты клонишь. Меня начинают раздражать размышления. Глупо воспринимать свое имя буквально… Или не воспринимать…
– Нет, я понимаю, это обычная проблема всех мифологических героев. Мы насыщены символикой…
– Да. Забудем об этом…
– …Заметил, здесь нет описаний.
– …Что?
– Описаний. В промежутках между репликами должны быть описания. Плавно меняющиеся пейзажи. И еще нужно сообщить зрителю общие сведения о нас, о нашем месте в произведении… Так принято.
– … … Я не хочу ничего сообщать. Нет настроения. И вообще, мне это не нужно. Такая красота вокруг – ее не выразить словами. И если автор не хочет давать описания, почему я должен это делать?.. Представь, что здесь нет камеры, останься наедине с собой. Еще лучше – думай про себя. Не говори вслух свои мысли. Тогда о тебе просто забудут, оставят в покое, и ты улетишь по сюжету. Это путь для тебя, твой выход.
– …Откуда – выход?..
Через какое-то время:
– Знаешь, эта камера не уходит. Она по-прежнему здесь. Я молчал довольно долго.
– Ты неправильно молчал.
– Почему– неправильно?
– Ну ты же видишь комментарий: “через какое-то время”… Твое молчание было запланировано. Ты никуда отсюда не уйдешь, ты все равно придуман. И все вокруг – придумано…
…
– Никто не слышал моего молчания… Я говорил какие-то слова между строчками. Сам с собой. Я точно знаю. И они не остались записаны. Никто их не узнает… Это – моя тайна…
– Лучше сказать это отдельным абзацем. Я подумал, но нет, должна быть пауза. Ты должен поставить многоточие.
– Я и поставил…
– А потом – слушай меня, – потом – задержать дыхание, как перед глубоким вдохом, сделать паузу. И начать с новой строки: “Это – моя тайна”. Тогда будет эффект. Тогда тебя поймут правильно.
– Меня и так неплохо поняли! Не учи меня самовыражению!.. … Очень тяжело без описаний. Всю смысловую нагрузку повествования приходиться брать на себя…
– Разве это повествование?..
– … Как переводится “Крэг”?
…


3. Имитация пьесы

Сколько мыслей в голове таится,
Как кружат по небу голоса!
Что со мной на свете ни случится –
Буду слушать их во все глаза!

1

Входит А и говорит:
- Свет-бред, да огонь-леса, из леса в свет, да лета полоса, да по лосе свет, да в огонь лиса, из леса в лет, и наши голоса разнесутся в след, ну а нет так нет, если нет так нет, если нет – и падает.
Входит В:
- Свет-бред, да из леса в свет, из стремящегося изъятия глубинных чертогов несу разностей к полноценному оголтелому приятию смысла быть-и-я, оголтельных чертогов глубинных несуразностей к приятию полноценного смысла быть-и-я…
Входит С:
- Ну а к чему все это?.. Я скитаюсь по зимним лесам и долинам, несусь по глубинным чертогам очарования, покидаю вновь и вновь стремящуюся подать тебе руку, но к чему это все? Прохожу по бездонным чертогам очарования, вновь и вновь скитаюсь по долинам к исторгнутому смыслу бытия (А поднимается и падает). Я говорю себе, я говорю себе, что не знаю, к чему это все, и когда закончится зима. Здесь так тяжело пробиться, так трудно дышать, так тяжело понять, я устал понять, я так устал понять, – С застывает в странной позе, хватает руками свет, умирает и падает.
- Кейси, Кейи, Бесс, Джесс, – куда все подевались? – из-за кулис выходит Д, он движется на ощупь, чуть пошатываясь, – Кейси, Кейи, мальчики мои! Куда все подевались, мне так вас не хватает, прошу вас, вернитесь ко мне! – скрывается во тьме.
- Кейси, Кейи! – радостно вскрикивает А – Свет-бред, да из леса в свет, из огонь-леса да лесополоса, а в лисе свет, а в лесу бред, а в огонь лиса, а в огне в след разнесутся все наши голоса, ну а нет так нет, если нет так нет, если нет так нет, если нет так нет, – замирает и падает.

2

- О, что за туман я вижу! – восклицает Д, скитаясь по краю сцены – Тускло мне, душно, горло шумит, рукавник щелью защемило, чувствую: лето пришло, лето живет, лето поет, говорит во мне. На разные голоса. О люди! (обращаясь в зрительный зал) Смысла мне, смысла мне нет! Здесь оставаться.
А поднимается и падает. Входит В. Смотрит в зал и говорит:
- Бред какой-то! (после долгой паузы) Ну что за психи! – и уходит, медленно воя с тоски.
Входит А:
- Лет свет, да из бреда в лет, из огня в леса, да лета полоса…
- Душно мне, – укоризненно произносит Д.
- И наши голоса, разнесутся вслед все наши голоса…
Но его никто не слушает, он замирает и падает.