Дядя Миша

      Довелось мне  в 1982 году довольно продолжительное время лечиться в Калининградском окружном военном госпитале. После аварии, получив сложный перелом правого бедра, я был прооперирован в Черняховске, и затем переведен в Калининград. Доктор утешить меня не мог. Его приговор был таков: не менее двух месяцев госпитального стационара.
      Такая перспектива, естественно, не радовала. Только втянулся в службу, многое начало получатся, а самое главное появился какой-то азарт. Я рвался в полк, много было задумок, хотелось сделать больше  полезного и интересного. Ан нет. Два месяца лечения.
      Жена в положении. На руках старшая дочь, естественно, ей внимание необходимо. Получается, я и семью подвел.
      Ну да ладно, что произошло, то произошло. 
      В палате нас, послеоперационных больных, было шесть человек. Возраст был самый разный. Старшим по званию был я.
      Лежал с аппаратом Елизарова на правой ноге прапорщик Володя. Его угораздило после удачной охоты попытаться проехать на мотоцикле с коляской между двух  берёз.
      – Как я не увидел, что там одна береза была? – сокрушался он, лежа на больничной койке. – Не понял, да сдуру коляской в дерево въехал. Дальше уж ничего не помню.
      Сестричка, тетя Паша, на его сетование говорила: «Нечего было пьянствовать на охоте. После тебя доктора два дня операционную проветривали, такой смрад от сивухи стоял».
      Володя, в общем, был спокойным парнем, но происшедшее его сильно тревожило. Могли из-за пьянки на этой несчастной охоте  уволить из армии.
      Лежал старлей. Его с переломом руки сразу с учений отправили в госпиталь. Перелом был сложный, несколько раз оперировали руку, кости все не срастались. Так этот парень после всех своих страданий и мучений чуть ли не под кровать прятался, когда в палату заходил лечащий врач.
      Лежали пару бойцов из частей Калининградского гарнизона со сложными  болячками, уж и не помню какими.
      Однако самой колоритной фигурой нашего временного товарищества, безусловно, был отставной мичман, дядя Миша. Как он себя величал «мариман» Миша.
      Я не могу себе представить, как бы я выдержал пытку неподвижностью на больничной кровати, если бы не наш «мариман».
      Дяде Миши шел семьдесят второй год. Родом был он из-под Смоленска, оттуда же  призвался на фронт в сорок первом. В годы оккупации вся семья его погибла, в том числе и жена с сыном. Один-одинёшенек остался  на белом свете.
Весной 1945 года его часть участвовала в штурме Кенигсберга. Дядя Миша получил серьезное ранение ноги и был списан вчистую. Ехать мичману было некуда, и решил он  остаться жить в этом городе.
      Вот как он об этом рассказывал:
      «Стою на площади, котомка за спиной, все четыре стороны света передо мной, а идти некуда. Вижу, дом стоит, еще не разбит и вроде не разграблен. В тот период жителей много ушло из города, боялись новых властей, почитай большинство горожан с фашистами были связаны, вот и драпали. Захожу. Дом справный такой, аккуратный, большой, думаю много детишек здесь должно жить. Жить, и радоваться жизни.
Вот и остался.
      На двери написал: «Здесь живет фронтовик мичман…», и фамилию указал. Не лезьте мол, я здесь хозяин. Уже после войны хотели потеснить, было такое. Как бы ни так, не дал. С руганью и скандалом, но не дал.
      Привел молодку, свадьбу сгуляли. Через год пацан родился, через два еще один. Жинку, правда, не сберег, от простуды расхворалась и померла. Сыро здесь и ветрено. Не по ней оказался климат здешний.
      Через год приютил бабенку. Из Белоруссии родом. У неё две девчонки, да  моих двое. Вот и семья. Да еще собака, коты, курей завели. Скудно жили, но дружно. Работал в порту. Как инвалида на склады охранником поставили. Ничего, от голоду не умерли. Жили с огорода. Даже цветы продавали.
      Затосковала моя старуха по родине, по Белоруссии своей, и лет как десять назад, уехала. Сестра у неё в Речице. А девки её со мною остались. Дом справный, жить есть где. Уже и сами замужние. От них трое внуков у меня. Все со мной живут.
      Мои парни тоже со мной, все у них ладится. Не пьющие, в мать пошли, видать. Тоже внучат настрогали. Полон дом.  Так и живем всем большим миром.
Но я-то еще мужчина хоть куда. Решил в четвертый раз жениться. Есть одна на примете, молоденькая, лет не больше пятидесяти. Правда, деток двое, да внучата, тоже двое. Но это не беда, дом большой, всех приму.
Вот так-то».
      Историей своей жизни дядя Миша делился почти ежедневно. Суть рассказа я изложил, интерпретация всегда была разная.
      Весь госпиталь его знал, и ходили на него смотреть, как на настоящее чудо.
Кто удивлялся, как это в семьдесят один год, война за плечами, куча детей и внуков, а в женихи. Ну, шальной дед!
      – Где он там, дай погляжу. Дед, а дед, так расскажи…
      А кто-то, узнав причину его лечения в госпитале, говорил. Во даёт, ветеран. Это надо же, бабу ему обнимать неудобно.
      – Кто? Этот, что ли? Пойду, пообщаюсь…
      И дядя Миша никому не отказывал, в красках, даже с долей юмора рассказывал о своей жизни. А мы, улыбаясь, вновь и вновь слушали его рассказы:
«Так у меня контрактура, видал, как пальцы скручены. Вилку держать, да ложку, не проблема, а вот деваху пощупать, не получается толком.  Она сразу: «Клешни свои убери! Больно, ой больно». Да я же только за плечо взял, а не за попу.
Пришлось к доктору идти, вот правую уже отремонтировали, через недельку и вторую подлечат».
      Однако супергероем дядя Миша становился по вечерам. Мастак был наш дед выпить. В разных местах – в тумбочке, под матрацем, или еще где – у него хранились чекушки. (Кто не знает, а может, подзабыл, это маленькая бутылочка водки, емкостью двести пятьдесят граммов). Очекушивался он ровно сразу после прихода к нему в гости сыновей, или внуков. А посещали его родственники ежедневно. Посидят пяток минут, передадут, вроде как бы незаметно бутылочку, яблочки, и домой.
      Дядя Миша провожает гостя и напутствует: "Ты уж на этой неделе не приходи больше. Вижу, замаялся, отдыхай побольше, отдыхай. Завтра скажи, пусть Васятка прибежит. Давно не видел его, соскучился. Ну, все, до свидания". Обнимет, расцелует, проводит к двери и назад, к койке. Пошелестит чем-то, покопается в тумбочке и, якобы, в туалет помчался  (Это его термин).
Приходит. А вид у самого такой серьезный, одухотворенный, глазки блестят. Правда нос цвет меняет, сизоватым становится. Но это дядя Миша очень просто объяснял:
      – Волнуюсь, вот и краснею.
      Ну, ну! Волнуюсь! А от самого чесночищем разит на версту.
      На это тоже, отмазка готова:
      – Мы на фронте только чесноком и спасались от хвори. Видал, какой я крепкий.
      Что да, то да, крепок дед. Пьет наш дядя Миша много и регулярно, а действительно силен. Вон и невесту уже нашел, может еще и детишек заведет?
Так вот, к вопросу об одухотворенности.
      Весь госпиталь знал, что именно вечером (а это время, когда наш дедок был под легким кайфом) с ним происходят чудеса. Билетов на просмотр этих чудес практически не продавали, но мест свободных не было.
      -Ну, что, братья по несчастью. Рассказать вам об Андрюше. Ох, и люблю его, чертяку. Ох, и люблю. Да и как же не любить…
      И дядя Миша начинает рассказ об Андрее Белом. Это его он так фамильярно Андрюшей называл, вроде как дружком его был этот самый Белый. Окружающие не всегда и фамилию такую знали. А расскажет дед о поэте, вроде, как и знаешь его, вроде как здесь был, вчера только выписался. Так здорово дядя Миша рассказывает.
Закроет глаза и вкрадчивым таким голосом читает:

«Был тихий час. У ног шумел прибой.
Ты улыбнулась,  молвив на прощанье:
"Мы встретимся... До нового свиданья..."
То был обман.   И знали мы с тобой,
Что навсегда  в тот вечер мы прощались.
Пунцовым пламенем зарделись небеса.
На корабле надулись паруса.
Над морем крики чаек раздавались…»

      – Вы понимаете, как Андрюша о любви говорит? Это, какое умище надо иметь, чтобы так вот просто о любви говорить. Или вот ещё...
      И дядя Миша продолжал свой тихий задушевный рассказ о поэте.
      Его слушать можно было часами. И интересно и совершенно понятно.
      Все повторяется на следующий день.  Завтрак, процедуры, обход врачей, шутливые разговоры, сон, обед, опять сон. Гости опять к дяде Мише.
А вечером вновь бенефис маримана Миши.
      – Ну, что, неучи, может вам о Маяковском рассказать, о Володе?
      – Да нет, ты нам о любви, как вчера, про Андрюшу! Давай про Белого, дядя Миша.
      – Да! Испорчен у вас вкус, ребята. Ничегошеньки вы о Маяковском не знаете. Только про паспорт и облако в штанах и слышали. А вы вот послушайте:

«Город зимнее снял.
Снега распустили слюнки.
Опять пришла весна,
Глупа и болтлива, как юнкер…»

      – Вы послушайте: «зимнее снял»,  как красиво сказано, а весна «болтлива», да «глупа»! Это же Володя про капель, про жизнь весны говорит, про её дыхание. Как красиво, как душевно. Кто ещё так мог рассказать? А вы все, про штаны, субботники, лозунги по КИМу и так далее. Неучи, одним словом.
      Дядя Миша теперь уже полностью владел больничной аудиторией и с упоением, потирая вновь посиневший нос, продолжал рассказ. Теперь уже о Маяковском. И никто не хотел ни Белого, ни черного, ни какого еще. Все с открытыми ртами слушали рассказ деда о Володе Маяковском.
      На следующий день уже рассказ о Есенине. Аудитория не просит уже о Белом, или о Маяковском рассказать. Народ ждет, что скажет дядя Миша.
      А он запел:

«Не жалею, не зову, не плачу,
Все пройдет, как с белых яблонь дым.
Увяданья золотом охваченный,
Я не буду больше молодым…»

     А голосок хоть и слаб, но чистый, приятный. В палате мертвая тишина.
     – И что вы думаете, Сережа всегда болел такой лирикой? Да нет, хулиган великий был. Да, хулиган, но каков слог. Вы только послушайте:

«Сыпь, гармоника. Скука... Скука...
Гармонист пальцы льет волной.
Пей со мной, паршивая сука,
Пей со мной.
Излюбили тебя, измызгали –
Невтерпеж.
Что ж ты смотришь так синими брызгами?
Иль в морду хошь?..»

     Он радостно смеётся, будто это ему кто-то грозит дать по морде. Глаза прямо так и горят!
     – Но мне, однако, по душе его лирические стихи, вот, к примеру, послушайте, как  здорово звучит:

«Где-то за садом несмело,
Там, где калина цветет,
Нежная девушка в белом
Нежную песню поет.
Стелется синею рясой
С поля ночной холодок...
Глупое, милое счастье,
Свежая розовость щек!..»

      После такого вступления присутствующих о Есенине волновало буквально все: где жил, кого любил, как жил, как умер и так далее. Старик все рассказывал и рассказывал, остановить его теперь ничто не могло. Разве что усталость.
Ближе к ночи, народ угомонился, все разошлись. Кто помыться пошел, кто в туалет. Лежачие больные, и я в том числе, также привели себя в порядок, благо уточки всегда у койки, и сестрички спинку тебе на ночь камфарой протрут. Все в порядке. Чувствуешь себя посвежевшим. А после дяди Мишиного концерта ещё и морально отдохнувшим.
      Кровать дяди Миши стояла рядом с моей. Смотрю, ворочается старик, не спит.
      – Что, дядя Миша, не спится?
      – Да что-то не по себе, устал, наверное, наговорился сегодня от души, по самое не хочу. Устал.
      – Дядя Миша, как же ты в голове такую энциклопедию держишь? Все, что ты говоришь, знать надо. Я со своими двумя высшими образованиями не владею такими знаниями. Как это у тебя получается?
      – Чудак человек, сравнил, тоже мне. Тебе вон чуть за тридцать, а ты уже большой человек, скоро подполковником будешь, а там и генералом, поди. У тебя свои дела. А я, что я, времени свободного много, книг в пароходстве, завались. На службе пить нельзя, вот и балуюсь чтением. Читаю много, а потом своим дамам, внучатам рассказываю. Девки, знаешь, от стиха просто млеют, им не мои руки и ещё там что-то от меня нужно. Они стихи любят. А внуки, те уже на третьей строчке засыпают. А мне то и нужно. Вот так-то. Вот и весь секрет. Другой вопрос, что память не подводит, это да. Не жалуюсь пока.
       Я подумал: «Глянешь на него – ну, алкаш алкашом. И ещё живой, просто удивительно.
       А глаза закроешь, слушая, как он читает стихи, и не верится, что ему за семьдесят. Нет, так рассказывать о поэтах прошлого, их стихах и их стихи, может только человек очень сильно любящий поэзию, и, наверное, жизнь. Я понял простую истину. Он жив поэзией. Этот простой дед, мариман Маша, помешан на поэзии, на судьбах поэтов, их жизни. Именно так рассказывать о поэте может только влюбленный человек. Вот и все объяснение.
       Почти полтора месяца провел я в больничной палате госпиталя. Приезжали родные, сослуживцы, отец приехал, жена еженедельно навещала. Все это естественно настраивало на позитивный лад, поднимало настроение. Однако радовала и близость вечера, встреча с поэзией в интерпретации дяди Миши.
Казалось, так будет бесконечно.
       Пришла пора операции на второй руке нашего рассказчика. С улыбкой на лице, с добрым настроением уходил тот на операцию.
       – Вот, братцы, если все подчистят нормально, завтра же уйду домой, соскучился до смерти. Ну, я пошел, не поминайте лихом.
       Операция пустячная, под местным наркозом, час работы, и жених готов под венец. Это мы так думали в те часы.
       Проходит час, другой, нет дяди Миши. В коридоре какая-то суета, беготня.
       Послал я самого молодого в разведку. Что там случилось? А волнение какое-то зрело в душе.
       Прибегает наш посланник, белый как стена.
       – Что? Что случилось, рассказывай?
       Заплакал наш боец.
       – Умер наш дядя Миша! Умер! Сердце остановилось.
       Все в шоке.
       Не может такого быть, мы же вот только что его провожали, с улыбкой уходил, радовался, что домой скоро. Не может быть.
       Уже ближе к ночи, наш доктор, рассказал.
       – Инфаркт у дяди Миши, сердце изношено до предела. И не в операции на руке дело, просто сердечко остановилось.
       Опять просто. Как все просто получается. Взял человек и умер. Да. Не молод.  Большую жизнь прожил, надорвал сердечко.
Может,  так и было.
       Но мы не верили.
       А как же мы? Как мы без него, без его рассказов, без его усмешки, улыбки, веселых глаз?
 
       Эгоист человек. Только о себе, да о себе. Вот и дядю Мишу мы не простили: «Куда ты, дружище?  А мы как же?»
       А дядя Миша откуда-то, уже сверху, своим тихим мягким голосом:
       – Все нормально, мужики, не переживайте. Так надо. Все там будем.




     /Фотография из интернета/