Дыра
Имя: Михаил
Отчество: Владимирович
Пол: мужской
Рост: 176см
Возраст: 53 года
Семейное положение: женат
Дети: дочь
Род занятий:
а вот с этим сложно... То есть, теперь сложно. А было несложно. Было четко и в одно слово – бизнес. Средней руки, средней ноги, средней головы, всё среднее, но жирными буквами: бизнес, потому что обеспечивал. И себя, и жену, и до предпоследнего времени дочь, которая уже сама. Как хочет и умеет. С кем получается и за свой счет. Но о дочери лучше не думать. Вообще, лучше не думать. Только это как, «не думать»? Как можно не думать, если жизнь стала опасной. Смех: жизнь опасна! Я живу, а это опасно. И с каждым днем все опасней. Жизнь Опасна! Сокращенно - Жопа. Размер которой определяется тремя параметрами: шириной, длиной и толщиной. Длина и ширина – это евро и бакс, толщина – долбанный, зачуханный рубль. И получается большой белый мешок, в котором ты и всё твое. И все остальные. И всё остальное. Плотный, непроницаемый мешок, обладающий способностью расти и сужаться одновременно. На то она и жопа. Еще не полная, но уже к этому идущая. Даже не идущая, а расползающаяся во все стороны. Куда ни глянь. Чего не коснись, о чем ни подумай. Опять это «думай». Говном, в прямом смысле, еще не воняет, но жопа со всех сторон. Подбирается, парит мозги, прикидывается, издевается. И самое страшное, что все ближе и ближе. С каждым днем. С каждым выпуском новостей. С каждым разговором с Рудиным и Виноградовым. С которыми они когда-то этот самый бизнес запустили. Которого хватало. На возможность быть в соответствии с представлениями о том, что это такое. Быть...
Самое страшное, что в этот раз из нее, похоже, не выберешься. Из наползающей беспросветной жопы. Бледной, прозрачной, как медуза, но плотной, как оргстекло. И без единого отверстия! Без единого! Медленное злорадное удушение. А ты бессилен...
Евро восемьдесят рублей! Это что? Это цена Крыма. За квадратный метр авантюры. Но об этом молчат. Это под запретом. О чем угодно можно, но только не об этом. А оно аукнулось. И рявкнуло. И стало сметать. Стало засасывать. Туда, в тугую прозрачность безысходности и безвыходности, где пахнет не говном, а тоской и страхом...
***
Михаил Владимирович на несколько дней уезжал из города. С десятого по шестнадцатое декабря. Ездил он к «себе», в Шавково, где жили его предки, а потом с относительным комфортом единолично устроился он. Тридцать соток. Дом из бруса, баня, лужайка, рододендроны, розы и клумбы. Без овощей: чистый отдых. От урбанизма и «дела».
Дело состояло в мелкогабаритных грузоперевозках под вывеской «Товарищ». В «Товарище» имелся автопарк, диспетчера, бухгалтерия и они. Соболев, Рудин, Виноградов – совладельцы без особых друг к другу чувств: ни любви, ни ненависти. Спокойное понимание необходимости взаимного терпения. Ради нормально «быть».
Михаил Владимирович отслеживал движения финансов и пихал рекламу, Рудин взял на себя диспетчеров, Виноградов занимался «Газелями». Их деловой союз позволял чувствовать себя вполне нормально: звезд с неба не хватаешь, но их иногда видишь. И не только их, но и то лучшее, над чем они висят. Например, море в Испании, Париж, Египет, Венецию и миллион иных мелочей, делающих человека принципиально отличным от обезьяны. Плюс возможность быть довольным текущим процессом проживания. Без тесноты, зависти и изнурения. Когда удобно, натурально, вкусно. Когда необходимость идеально уравновешена разумной прихотью. И нет будильника: в «Товарищ» можно к одиннадцати. А в начале третьего на все четыре стороны. И никто от этого не страдает, все довольны. И грузы перевозятся, и жизнь особо не грузит. И если бы не дочь (уже 29-й красавице годик), то можно считать, что счастлив. Напрямую незамечаемо, но при анализе именно так. Счастлив.
Но с сентября отчетливо поползло вниз. Доход ужался. На чуть-чуть. Как бы на время и случайно. Как бы сам по себе. Независимо от Крыма, Донбасса, «санкций», мудрого и дерзкого Путина и противостоящего ему гнусного чернокожего Обамы. А в октябре оказалось, что это не так. Что шарахнуло не только в Киеве, тряхнуло везде. И это только начало. Потому, что законы на то и законы, что их нарушение не обходится без последствий. Даже если последствия хлебают и ими давятся не те, кто законы нарушил. В октябре кроме тяжелой сырости в воздухе повисло нечто. Еще не определяемое кратким словом «жизнь опасна», а только на него намекающее. В октябре «Товарищ» принес Михаилу Владимировичу половину той отдачи, на которую был настроен. Это ощутилось. И как симптом с тухлым привкусом, и как импульс к необходимой реакции. Потому что за годы нормального существования материальная отдача «Товарища» целесообразно распределялась по четко прописанным статьям. Квартира-машина-еда, здоровье и внешность жены, плюс-минус себе на карман и в копилку: дочери, если выйдет замуж, внукам, если родятся, или к черному дню.
В ноябре тенденция к сворачиванию обозначилась, как тенденция. Без масок и уловок. Даже сангвинистический Рудин, сентябрь и октябрь успокаивавший себя, Михаила Владимировича и Виноградова «осенним периодом спада» погрустнел.
- Ребята, походу, нам... Нет, не сейчас, мы же не туризмом торгуем, но...
- Когда?
- А хрен его знает. Но придет, мохнатый. Неизбежно. Взаимосвязь явлений. Валить надо, пока не поздно...
В ноябре «Товарищ» не дал Соболеву ни одного живого рубля. Живыми рублями были накормлены бабы-диспетчера, бухгалтерия, шоферня и ремзона. Оборотный безнал, на который можно было уверенно претендовать, был ничтожно тощ – задолжавшие «Товарищу» конторы из верных союзников превратились в коварных неплательщиков. Да и он, этот тощий безнал, после преобразования в скромный бумажный шелест подлежал дроблению на следующий аванс рабочему классу.
Ноябрь принес холод. Холод забирался в Соболева, как только он просыпался. Вначале это неприятное чувство определялось, как «нервы», но потом получило иную оценку. Зависимость. От верха, низа и окружения. Наверху люди в белых рубашках и галстуках принимают решения, погружаются в говорильню, обещания и призывы «затягивать пояса» и «терпеть». Но сами по собственному властному праву оказываются вне терпения и петель и потому продолжают играть в планетарные пугалки и напрягалки. Им лично пофигу. Потому что только они знают, почему три недели назад доллар был сорок пять, вчера пятьдесят, а завтра будет шестьдесят. Долбанный доллар. Что ты мне? За туалетную бумагу, интернет и переработанную в бензин нефть я плачу рублями. А она дешевеет. Там, на просторах возмущенного Крымом, Евросоюза. А здесь, на заправке, переработанный вариант самого дешевого в мире вещества будет только дорожать. И я от этого завишу. Потому что езжу. Потому что здесь. Где все наоборот. Сволочи...
А низам тоже пофигу. На то они и днища. Зарплата ни за что. За помощь в процессе. Без всякой ответственности. Только зарплата и аванс. Без моих проблем. Ничего не теряем, потому что ничего не имеем. Ничего не имеем, потому что ничего не хотим. Кроме аванса, зарплаты и несложных телесных манипуляций: магазин, телевизор, пьянка. Суки, винты, тупое быдло.
А эти, из «Консолидата»? Как накатывать на сотни это можно, как отдавать – «ситуация». А «Ремстройлидер»? А... Только себе. И сейчас. И за счет других. Лично меня. Через меня.
С холодком в животе Соболев отхаживал день и с ним же ложился. Уже без отвлечений чувствуя металл крючка в желудке. И тогда накатывало и накрывало полностью. В историческом масштабе. А в нем виделась вечная историческая жопа. Русская жопа. Специфическая своей хронической закупоренной формой и отсутствием запаха. Беспричинная жопа, или по-другому, жопа по вине тех, кто не в ней. Вопреки и благодаря. Царям, коммунистам, президентам и Московской Межбанковской Валютной Бирже. Какой мудак там самый главный? Дайте мне ружье!
И дрожащий от возбуждения и обиды Михаил Владимирович мысленно брал многозарядное ружье. И с наслаждением прицеливался. Вначале для острастки в Януковича и Абаму, потом, минуя родного вождя, в гнид помельче. Какая сволочь измыслила «лежачих полицейских»? Там, где пешеходов видят, как диких кабанов, раз в месяц с большого перепуга. Едешь и раз, началось. Прыг, прыг, прыг. Гудбай, подвеска. Зачем? Для кого? Кто решил? А потом все срезали. Были бугры, и нет. Остались одни огрызки. Молодцы! Вначале ставили, потом сдирали. В итоге ноль. И сколько это стоит? В евро?
...или «островки безопасности»? И так не проехать. А здесь на тебе – мощеный выступ на повороте. А на нем никого. А я куда?
... или сами машины. Ставить некуда. Н-е-к-у-д-а! Вы понимаете, сволочи? Понимают, потому что можно наслать шакалов на эвакуаторах. За что ты меня утаскиваешь, морда? За то, что парковать некуда. А почему? А потому, что оградки ставим. Везде. Сбоку, поперёку и перпендикулярно. Кто решил оградки? Ты? Для кого? Для «окультуривания двора», где ты не живешь. Иди сюда, сладкий, и не двигайся – я тебе в башку стрелять буду.
...или стадион. На хрена мне ваш стадион и ваш чемпионат по футболу?! Сколько болельщиков и сколько нормальных людей? В процентах? Нет! «Наш город одна команда»! Соотношение в процентах не считаем. Считаем в строительных подрядах и высосанных их посредством деньгах. Чьих деньгах? В «Думе» знают, чьих. Тогда и ты, высоколобый, подходи. И ты с новым проектом. И ты, очкастый, с чемоданом. И все предыдущие... Галстуки поправьте. И ремни расслабьте. Я вас, господа спортсмены, планировщики, депутаты и радетели о безопасности движения, сейчас разрывными целовать буду.
... или собачники. И ночью и днем. По кустам и газонам. За оградками и перед ними. Стаями, парами и одиночками. Топтать, все что насадили, засерать все, что подметали. И лаять сквозь стены в любое время суток. Вот ты, в куртке, с бульдожьим рылом. Ты! Стоять, говорю! На кой хер тебе три волкодава? От одного воняет на весь подъезд. И от тебя тоже прет псиной. Потому что еще немного, и сам начнешь гавкать. Поэтому... И твоего кобеля...
...или трубы. Круто! Зима пришла – копай траншеи. Кто приказал? Этот, седой? Ты где летом был, Бетховен? Отдыхал? Правильно! Какие летом, на хер, трубы? Летом тепло, солнышко. Летом и без труб хорошо. Устал, наверное, от нелегкой водоканальной службы? Устал... По глазам вижу. Ну и отдохни... Унесите тело.
...или...
«Или» обрывались, когда мысль Соболева возвращалась к «Товарищу». Тогда на Михаила Владимировича находил легкий столбняк, и он начинал бороться с угрозой банкротства, утешая себя потенциалом неосуществимых мероприятий.
Под утро Соболев истощался и засыпал. А на следующий день все начиналось сначала: холод в животе, тревога, чувство бессилия, курсы валюты, вскипающая злоба и разрушительные бдения до невидимого рассвета.
В декабре положение усугубилось. Прибыли «Товарищ» не дал и продолжал непривычно для триумвирата работать только на себя: зарплата, текущие расходы и арендная плата за помещение. Минус две аварии, превратившие машины и перевозимые грузы всмятку. Так случилось. С авариями и выплатой компенсации за ущерб чужому имуществу. Поэтому Соболеву, Рудину и Виноградову не отломилось ни копейки. Ходил-ходил, рулил-рулил и на тебе – сосиска в тесте. И при этом все шевелится: диспетчера сидят на телефонах, водилы возят, слесаря меняют прокладки.
И по бумагам тоже хорошо и все правильно. Но самого главного нет. Того, ради чего телефоны и прокладки. И не будет еще долго. Как долго?
Это Соболев, Рудин и Виноградов попытались выяснить. А попытавшись, впервые поругались, находя особый смак в отыскивании и тыканье носом в былые экономические промахи каждого. Наоравшись, и навоняв на весь этаж табаком, они снова стали прикидывать, что делать. В итоге вылупилось два последовательных вывода.
Первый: снизить расценки услуг почти до себестоимости. Чтобы оттеснить «Петровича» и «Грузовичкоффа» и растечься по дну рынка. И взять числом.
Второй: после этой недопустимой для «Товарища» акции стойко готовиться к банкротству.
- А без снижения нельзя? – спросил сам себя Виноградов.
- Нельзя, иначе сдохнем в начале следующего года, - ответил сам себе Рудин.
- А если снизить? – спросил себя и Рудина Соболев.
- Может быть, дотянем до лета, - ответил Соболеву и всем Виноградов, - а лето, сам понимаешь, период благодатный.
- Рискнем?- предложили Михаилу Владимировичу компаньоны.
- Не знаю, надо подумать. Дайте несколько дней.
И он уехал на участок.
***
Первый и второй день Михаил Владимирович не думал о деле и пил водку. Отдаваясь сорокалетней выдержки ностальгии. Меся грязь по вымершей деревне, от которой после реконструкции семейного надела он отгородился высоким забором, Соболев сравнивал то, что было перед его глазами с тем, что осталось в памяти. В памяти было лучше и веселей. В памяти имелся только один конец - «вперед». Сейчас никакого «вперед» не нащупывалось. Только «назад». И то не далее шести месяцев, за которыми высилась стена безоблачного благополучия и стабильности. Кажущейся стабильности и благополучия. Хотя все было честно. Или почти честно. А тем временем несколько уродов поставили палатки. И теперь его правильному бизнесу светит киздец. И почему? Потому, что евро - семьдесят. И, говорят, будет сто. А раз говорят, то будет сто пятьдесят. А раньше распахивали поля и доили коров. И за валюту сажали. А теперь киздец. И это не принять. И не залить. Всем жопа. А ему, Рудину и Виноградову и жопа, и киздец. Отыгрались в бизнесмены. А раньше за бизнесмена можно было получить по радиатору. А здесь стоял дом Федоровых. А сейчас даже фундамента не видно. Сволочи...
Третий деревенский день был отдан восстановлению и выпариванию в бане. Четвертый и последующие¬ самому трудному – принятию судьбы в виде всеобщей надвигающейся жопы, которая судя по скорости обвала и специфики мирового расклада, обещала быть потрясающей. Просто потрясающей. Потрясающей непредставимо.
Уже трезвый Михаил Владимирович месил деревенскую грязь, мерил превратившиеся в кустарниковые чащобы поля и пытался представить, что они с женой будут делать, когда у него кончатся деньги. То есть, годика через два, а то и раньше. Когда актуальным станет единственный вопрос «на что жрать?». А это, если никак надвигающейся жопе не противостоять, придет. А как противостоять?
А так, что уже сейчас, пока еще есть жировой слой, начать тренироваться быть бедным, а потом нищим. Привыкать. Путем добровольного лишения и самоограничения. В чем? В лабуде. На вскидку: у него в виде массажей и саун, у жены в виде косметологов, массажей, маникюрш и дорогого парфюма. Можно вообще без парфюма. В чем еще? В гудбае всем предполагаемым поездкам по миру. Не был в Вене, Берлине, Риме, Бирме, Хирме и не надо. Смотри про них передачи. Забудь о загранице. Еще? Еще дочурка. Квартиру купили? Купили. Мебелью обставили? Обставили. Машиной обеспечили? Обеспечили. Гудбай, дитя. Еще? Еще бензин. Ездить только по необходимости. В туалете гасить свет, чистить зубы одной щеткой, есть два раза в неделю... макароны... какая херня. Дожил. Кстати, о еде. А ведь в Шавково можно устроить ферму. Свиньи, кролики, гуси, бараны... Баранов можно моджахедам, бараны пойдут. И только за евро, который будет сто пятьдесят. Все клумбы перепахать, рододендроны выкорчевать - и картошку! От забора до забора. А между бороздами морковку и свеклу, чтоб место не пропадало. А это идея! Картошка, кролики и бараны. Как у деда. Дед конем, а мы мотоблоком... Тогда нужно будет вложиться в мотоблок. И вообще можно жить здесь. А квартиру в городе сдавать. Купить ватник, сапоги, ушанку и сюда, с концами. Продать свой «Ровер», купить «четверку» и на разнице еще пару годков пожить. Летом ягоды, осенью грибы. Или наоборот, без разницы. А еще можно рыбу. Но тогда нужно купить сети и лодку. И еще капканы на медведя. И еще сконструировать самогонный аппарат. И продавать после десяти. Или самому. Каждый день. Утром стакан, днем стакан и два перед сном. И тогда вообще все равно, где ты и что ты. Обезьяна, собака или баран. А для чего мы вообще живем? Для чего?! Суки...
***
Когда Соболев вернулся в город, его окончательно придавила тоска: морось, шум и люди. Внешне пока спокойные, но уже отравленные вирусом всеобщей истерии. Макароны и консервы еще не сметали, но крупняк уже не глядя. Это слегка гальвануло их «Товарищ» - выросли частные заказы, потому что народ набросился на мебель и бытовую технику. Еще, как рассказал Виноградов, бешено скупались машины. На что набросятся дальше?
Это также добавило холода. Холодело и замирало не только в животе, но и в груди. Жопа, жопа, жопа. За что? За что? За что?
Засыпать становилось все труднее. Соболев лежал и гонял варианты выживания. Помимо деревни с картошкой он видел себя на «Газели»: комбинезон, кепка, в кармане адрес. Или в том же комбинезоне и перчатках, но на заправке, готовый залить бак и протереть стекло. Или в ночных сторожах, неизвестно где. А жена... жена за кассой в «Ленте» или сортировщицей на складе или переминается с бумажками у метро.
Еще обсасывался случай отъезда в Таиланд. Рубли, невзирая на курс, поменять на валюту. Валюту переправить в швейцарский банк. Карточку в зубы и в бунгало. На шею бусы, яйца обернуть пальмовыми листьями и ловить райских птиц. А чучела продавать китайцам... А с банком неплохая идея. Нужно все, что сейчас есть, распихать по надежным банкам и использовать процент. А какие банки надежные? И что, вообще, имеет гарантии? Кроме гарантированной жопы? Сволочи и суки!
Положение Михаила Владимировича теперь отягощалось и физической составляющей. Помимо доставания по поводу дел в «Товарище» (деньги, если светили, то только в середине января) Соболева дополнительно томило тело. Оно устало не спать, стучать сердцем, потеть или мерзнуть. Михаилу Владимировичу все время хотелось сидеть. Он даже курить стал меньше, только дома. Потому, что после сигареты становилось совсем плохо - тогда требовалось лечь.
И Соболев ложился. И лежа, продолжал волновать себя мыслями и страхами, от которых никак не мог отвязаться. А нахлобучив себя, опять курил, после чего снова валился на диван. Чувствуя в руках и ногах дрожь, причина которой уже не определялась.
А позавчера, после такой дрожи Михаил Владимирович заснул. У себя в комнате, на диване и в одежде. Без подушки и одеяла. Что не помешало ему увидеть странный сон. Необыкновенный сон.
Вначале, после дремотного тумана, в голове появились обрывки повседневки: его «Ровер», какие-то девки, резиновая лодка, с которой он ловит рыбу, еще что-то... Но потом вся эта муть ушла, и он оказался в очень странном месте. Уже не чувствуя, что видит сон, а переживая его, как самую реальную настоящесть. Неотличимо. Он (как и в бодрствовании восприятие шло изнутри: глазами и ушами) оказался в старинном городе. Не имеющим аналогий в памяти, но напоминающим средневековую крепость-поселение. Он видел темные кирпичные стены, ворота в них, своды каких-то залов или помещений. Пустых, гулких, но не сырых или холодных. По сюжету заканчивался день, потому что откуда-то попадал неяркий закатный свет. Спокойный и приятный, но не сильный. Такие нестрашные сумерки. Михаил Владимирович вообще не испытывал страха. Интерес, любопытство и наблюдение. Он ходил по узким улицам и смотрел. Просто смотрел. Следуя своим шагам, он дошел до мощеного двора перед зданием с колоннами или некими арихитектурными элементами на них похожими. Росла вьющаяся зелень. Все неярко и закатно. В тишине и отчетливом покое.
Вдруг из здания, из его высокого каменного портала без дверей вышли люди. Их внешность не имела разночтения – Соболев сразу узнал в них свиту, окружающую царя или высокого вельможу. Все были одеты в одной гамме: коричневые камзолы, серо-синие кофты с широкими рукавами, темные бархатные береты и мушкетерские сапоги. Были и дамы в длинных закрытых платьях. Тоже в сдержанно-темном и замшево-бархатном. Сравнить этих необычных людей можно было с испанцами времен Донжуана, каким его показывают в кино.
Люди обступили Михаила Владимировича, и к нему подошел Главный – очень высокий человек с жестким, но спокойным лицом, похожим на темную, виртуозно выполненную отливку из бронзы.
Откуда ты? – спросил Соболева Господин.
Вопрос был задан на русском языке. Или на другом, но Соболев опознал его как свой, постигнув, что название языка значения не имеет – главное, он абсолютно ему понятен. С установлением этого факта Михаил Владимирович почувствовал нужный ответ. Потому что в нем была правда.
- Я из прошлого.
- Из будущего, - поправил его кто-то, и Соболев почувствовал, что это так.
- А откуда?
И в руки Соболеву дали фарфоровый или фаянсовый предмет. Миску или плошку или блюдо, на которой синим была нарисована карта. Несколько странная, но узнаваемая. И на ней в непостижимом соединении масштабов почему-то внизу Соболев увидел Шпиль Петропавловки, как-бы торчащий из того места, где должна находиться Россия.
- Вот.
Чашу забрали, и в этот момент Соболев упал на колени от стона. Стон лился у него из сердца и был до такой степени сладостен и горек, что Михаил Владимирович зарыдал, вложив рыдание в рвущиеся из груди звуки. Сердечный плач был вызван пониманием слова «Россия». Которая не РФ, не монархическая «Святая Русь», не СССР или иное государственное образование, а нечто... нечто иное. Настоящее и истинное... перед которым «мы» виноваты. Кто именно «мы», Соболев не уточнял, но знал, что этим «им» принадлежит. Виноваты настолько, что невозможно этот стон прервать. Так он сладостен, горяч и глубок. И уже бесполезен...
От стона он и проснулся... Легкий, тихий, с плачем на губах и огоньком в груди. Там, где полагалось быть сердцу, слегка жгло. Сладко и горько одновременно.
Чтобы не потерять ощущение приятного жжения и покоя, Михаил Владимирович без всяких трудностей долежал до момента появления за окнами серого и слабого дневного света.
А потом, когда услышал, что поднялась жена, встал. Чувствуя, что огонек и мир его не оставили.
Увидев жену, Соболев чуть не заплакал, так ему вдруг стало ее жалко. В глазах Михаила Владимировича образовались и полезли наружу слезы. Чтобы их скрыть, он забрался в ванную. Потом приступ немого плача схватил его на улице возле стоянки. На детской площадке топталась тетка с собакой. Собака, задрав лапу, а баба стояла на стреме.
Никакой негативной реакции ни собака, ни хозяйка у Соболева не вызвали. Лишь горячая жалось и слезы. Соленые, в два быстрых ручья.
Затем он плакал, жалея автомобильных собратьев, застрявших в пробке на Дворцовой набережной. Всхлипывал, увидев сонного, отупевшего вахтера на турникете проходной, ведущей в офис «Товарища». Маскируясь под насморк, глотал слезы, разговаривая с Рудиным. Вытирал от капель нос, после того, как попрощался с тетками из своей бухгалтерии. И еще, и еще, и еще... Огонек в груди, жалость, любовь и слезы. И никаких мыслей в голове. Ни единой...
Вечером Михаил Владимирович позвонил дочке. Просто так, узнать «как дела» и не нужна ли помощь. После разговора он снова заперся в ванной. А потом, погладив по голове жену, ушел на свой диван и, погасив свет, лег. Без подушки и не раздеваясь. Томясь горько-сладким угольком в сердце. Сосредоточившись на ощущении, Михаил Владимирович быстро заснул. А уголек лопнул и потек, оставляя густой горячий след. От этого Соболев согнулся, коснулся лбом каменной плиты и открыл глаза. На их уровне помещалась квадратная пряжка ботфорта.
- Вставай, - чьи-то острожные руки помогли Соболеву подняться.
- Отведите его в Восточный зал, - приказал Господин, улыбнулся Соболеву, и в сопровождении свиты вышел.
А Михаил Владимирович и темноглазый молодой испанец остались.
Они долго шли каменными лабиринтами и высокими коридорами. Эхо их шагов мягко ударялось о стены, на которых зигзагообразным порядком крепились посаженные в клетки короткие толстые факелы. Было легко, радостно и беззаботно. И никакого значения не имело, куда они направляются. Единственным, что немного беспокоило Соболева, было желание узнать, как он теперь выглядит. По всей вероятности, навсегда.
Но во время их молчаливого быстрого шествия ни зеркала, ни какой другой отражающей поверхности Михаилу Владимировичу не попадалось. Тлели факелы, в нишах прятались закрытые двери, на поворотах стояли разноцветные стебли свернутых знамен, воткнутые в высокие корзины, иногда ритм освещения разбивали золоченые гербы и блестящие хромом шлемы на крюках. Может быть, там?
Свидетельство о публикации №214121801278