На перекрёстках судеб. Николай

Он очнулся от того, что механический голос в автобусе объявил его остановку… Не доверяя услышанному, быстро взглянул в окно: так и есть -  и поспешил за выходящими на улицу.

«Вот это да! Чуть было не проехал мимо… Возвращайся потом… Не было печали! Совсем ошалел я от этой проклятой любви!» Запахнул поплотнее полушубок и поспешил петляющей меж высоких сугробов тропинкой домой. А вокруг была зима. Самая, что ни наесть настоящая! Плотные зимние сумерки не отпускали свет беспомощных фонарей далеко от фонарных столбов, и тот уходил светящейся указкой высоко в небо. Добротный морозец высушил вчера ещё рыхлый наст, который теперь отзывался какой-то звенящей мелодией под шагами редких, ввиду позднего уже часа, прохожих, похрустывая при этом сочным спелым яблоком сорта «Антоновская». Но Николаю в данный момент было совсем не до этого… Все его мысли теперь были заняты хорошенькой, темноволосой девушкой с длинной и пушистой косой, последним с нею разговором, который и ввёл его в нынешнее состояние. «Она, что же, призналась мне в любви, что ли?!» Это было настолько, как ему казалось, нелепо, что вот уже и спустя несколько часов он так и не смог решить для себя, как ко всему произошедшему относиться…

Первое, что приходило на ум: розыгрыш! Но перебирая общих знакомых, так и не смог выявить того звена, с кем бы она могла сговориться, с тем, чтобы в случае если бы он по наивности своей или чрезмерной доверчивости, если угодно, вдруг повёлся, поверив безусловно, могла жестоко высмеять его как-нибудь совсем уж неожиданно, то есть желательно при большем скоплении народа, чтобы добить окончательно… Но среди прочих затесалась вовсе уж неожиданно в качестве адвоката Татьяны одна маленькая, меж тем очень убедительная, мыслишка: а зачем ей нужно высмеивать тебя? Она вовсе не выглядела рафинированной стервой… Молоденькая совсем девчонка, только что после института пришедшая работать экономистом в цех, где он работал уже не первый год старшим мастером. Но, по давно приобретённой привычке анализировать каждый свой шаг в любом из проживаемых дней, он просто не мог вот так взять и поверить в то, что его можно полюбить!

Николай с самого раннего детства слышал нелестные оценки своей внешности даже от горячо им любимых ближайших родственников, которые, думая, что он ещё слишком мал, чтобы правильно понимать, гладили его по голове и приговаривали: «И в кого же он такой получился? Гадкий утёнок, которому не суждено стать прекрасным лебедем! Жаль мальчишечку… Трудно ему придётся в жизни… Хорошо, хоть умненький…» Как бы они удивились, узнав, что, наверное именно потому, что «умненький», их слова навсегда запали в детское сердечко как руководство по всей дальнейшей жизни, сформировав самый настоящий комплекс неполноценности у вполне обыкновенного парня...

А что было не так с его внешностью? Ну, может быть, цвет волос… Они, эти самые волосы, мало того, что были невероятно тонкими и жидкими, так ещё и цветом спелой морковки, то есть не просто рыжие, а даже оранжевые какие-то… Кожа, как у всех рыжеволосых, покрытая крупными, круглый год не сходящими вовсе веснушками, была настолько белой, что казалась прозрачной, обладала отвратительной способностью пунцоветь в самый неподходящий момент, даже просто от какой-то его собственной мысли, невидимой никому… Ростом Николай тоже похвастаться не мог… среднего, как говорят, был росточка, к тому же ещё и склонен к полноте… Короче, он ненавидел зеркала, ненавидел собственное отражение в них, и всё, что с ними связано, как то: походы по магазинам с целью покупки какой-то необходимой для себя одежды. Всё покупал на рынке и без примерки, из-за чего частенько приобретённые вещи оказывались не того размера, засовывались куда подальше и благополучно забывались…

И вот теперь вдруг это признание… Женщины как таковые Николаю нравились! С этим всё у него было в норме! Но нравились они ему больше как-то так, издалека… Он любил наблюдать за ними со стороны, не приближаясь, прислушиваясь к их щебетанию ни о чём… И к своим тридцати годам уже полностью смирился с пожизненной участью заправского холостяка, и даже находил в этом какое-то удовольствие! Много читал, посещал театры…  Танюшку, как называл её мысленно, конечно, заметил сразу. Впрочем, пройти мимо такой красоты и не оглянуться, живой человек просто бы не смог, а он был живым человеком, больше того, он был мужчиной в самом таком возрасте, когда «волны Эрота» ещё властвуют над простой рациональностью так, что могут накрыть с головой… пусть это и не совсем его случай… Но отношения с нею складывались, как со всеми женщинами вокруг по типу: привет-пока… И вдруг она пригласила его в кино… Сама... Пришлось проводить до дома… И там, расставаясь уже, смущаясь ужасно, неожиданно призналась в том, что вот уже несколько месяцев не может выбросить мысли о нём из головы, и что не знает, что ей делать со всем этим дальше… Как будто он знал!? Первое, что ему хотелось спросить, уж не дура ли она? И только внутренняя какая-то интеллигентность не позволила ему это сделать… Но сказать, что он растерялся, означало бы замолчать на год или век!

«Ого, какой сегодня мороз выдирает! Пробрало даже через хвалёную дублёнку, а ног-то совсем почти и не чувствую… Сколько я тут стою-то?» - вновь очнулся Николай уже перед калиткой своего дома.
Взглянул на часы: «Я, что, затратил на дорогу два часа, что ли, когда обычно на это уходит максимум пятнадцать минут? Ошалел! Ей-богу ошалел… Что же мне теперь с этой Танюхой делать-то?»

Назавтра, в обеденный перерыв, страшно смущаясь и даже заикаясь, то есть проговаривая каждое слово по нескольку раз, он сделал ей предложение руки и сердца…

Они поженились почти сорок лет назад, но и сегодня он ещё не может в это до конца поверить! Ну, не может и всё!