Пастиш. ZIP Двадцатка коротких снов

1. Об эмиграции

Для тех, кому интересно: начитавшись Детской Исторической Энциклопедии, я, Гена Малышев, под утро бежал нелегально в Германию. Было темно. Из океана сомнений, в который я погружался по мере приближения поезда к опасной границе, спас Гулливер. Он был огромного роста, отличный гребец, объездил весь свет, в Париже стал куртизаном богемы и теперь, откинувшись на мягком сидении купе, предложил Реку и Мост. Мне терять было нечего. Хотя при мне был багаж (сак-вояж), я не стал суетиться, привязывать его к груди или даже спине поплавком, чтобы не привлекать внимания береговой арийской охраны.

До первой опоры моста, торчащей метрах в 50 от берега Одера, Гулливер донес меня на плечах, а затем спустил на воду и растворился в известном романе. На прощание он оставил мне пачку Мальборо, которого не презирал только как полководца. Разумеется, она тут же намокла, когда я поплыл.

Честно признаюсь, я трусил. Решение действовать пришло так внезапно, что я еще не выстроил внутри собственных ферм, даже точек опоры. Одно казалось мне утешительным: днище моста было исключительно низко, хотя с другой стороны, то есть с берега, один за другим, беспрерывно почти, сновали и слепили меня лучи прожекторов. Они перекрещивались и, казалось, кипятили всю воду вокруг. Я слышал молодую, отрывистую, педантичную немецкую речь. Погружаясь под воду, когда косой эллипс света проходил над моей головой, я считал до 25: длина в метрах бассейна, которую я покрывал без большого труда после сауны... Но до бесконечности я не мог жить под водой, и они это знали. Я представлял приближение катера, оплеухи ОСВОДа, чужой издевательский смех...

Как ни странно, я беспрепятственно вылез на новый берег и уже шел, нет, бежал по перрону среди чувственной немецкой толпы. Начинался рассвет. Время тут было киногеничное, 30 годы, а я, чудак, рисовал АвтоБАМ. Вдоль перрона стоял только прибывший длинный состав, из него выходили одетые в кринолины немецкие фройляйн, их мужья, румяные бюргеры, солдаты из фильмов Фасбиндера.

Конечно, я не мог оставаться незамеченным долго, даже в вокзальной толпе. Уже посматривали на меня с подозрением два немецких охранника в форме. Лица их, впрочем, показались мне мягче полиции, и это бодрило. Я увидел себя. Я был полугол, в широченных, но слипшихся штанах-галифе и штиблетах. Мой торс казался широк, мускулист, тренирован. Особенно я гордился межреберными мышцами, накачанными на спецтреннажерах. Я был рус и голубоглаз, узкоскул, слегка кататоничен в движениях. Признав за собой это все, я обрел шанс спасения. Как дальновидно я поступил, не взяв с собой лишнего! Я перешел на аллюр, высоко поднимая бедро, побежал в фонтане брызг от штанов, как спортсмен-олимпиец на утреннем беге, разогревающий себя перед тем, как оседлать скакуна в родовом замке дяди. Я даже закидывал чуб а'ля Гитлер. И я преуспел. Я заставил их увидеть в себе фрондирующего отпрыска Мальборо. Фройляйн смотрели на мой бюст с аппетитом. Охранники замедлили шаг и остановились возле какого-то типа с поклажей...

Свернув за угол, я понял, что долго не продержусь. То, что могло сработать как блицкриг на платформе, провалится в спящем камерном городке на восточной границе. Прибывшие разъедутся на разноцветных фольксвагенах, и на ухоженных улочках я останусь один на один с интер-полицией. Первый автобус на Дрезден отправляется только в 9 a.m.

Рысью спортивного шизофреника оббежав вокзальное здание, выхожу на перрон, прямиком сажусь в поезд. Слышен гудок к отправлению. Теперь я сижу на скамье в европейском вагоне класса средней руки. Напротив - фройляйн лет 40. Ее взгляд лоялен как венецианское зеркало. Кажется, вспоминает меня, и я вспоминаю трахтир, где мы однажды обедали. Тошное место достоевского Питера, вонь, угар, густая толпа, половой несет в кружках пиво. Из дальней двери вагона выходит немецкий вагоновожатый. Проверяет билеты, предлагает пассажирам еду. На столе 2 прибора. Фройляйн подмигивает, вынимает бумажник. Немец приближается к нам с Термосом III Рейха. Горло у термоса по размеру среднего класса руки пассажира. Кисть фройляйн входит как раз. Двумя пальцами она вынимает креветку, кладет в рот и жует. Я смотрю в слюдяную глубь Термоса. На дне два черных слизня гестапо. Проверка!.. Я забыл, как по-английски пиявки, а по-немецки не знаю совсем. Придется жрать молча. Пожилой бюргер поезда улыбается вежливо: НАТЮРЛИХЗАЦИЯ, ЮГЕНД’ГЕР!..


2. О клептомании

Представьте Город, в котором одна только улица. В конце улицы Бункер. Куб со ступеньками. Изнутри облицован сосной. В Бункере Холодильник-Профессионал и Брюзгольда. Они одного роста. Их разделяет обычно 15 шагов. Брюзгольда - охранница Бункера.

По улице направляется Я. Тротуар мощён корабельными досками. А жизнь только справа. Бары, дома 3-4 этажей. Деревья. Я входит в Бункер. Брюзгольда идет к холодильнику. На верхней полке, когда открывается широкая дверца, виден пакет с яблоками, килограммов на 5. Брюзгольда дает молча яблоко. Она часто молчит, даже сказки молча читает. Плоды крупные, зимних сортов, кое-где вырезаны фруктовым ножом червоточины. Я берет еще два.

По улице в сторону Бункера теперь движется профессионально одетая Женщина. Хозяйка Бункера или Предтеча Комиссии, призванной проверять Холодильник. Так или иначе, пакет с яблоками имеет отношение к ней. Я-то исчезнет, уйдет в Новый День, но как недостача отразится на бедной Брюзгольде?..


3. Tri-нити

По дороге к горам шли мужчины: ребенок, я, дедушка. Я из детей был за старшего. Отца мы на фронте оставили. Какая-то женщина (чья-то мать, между прочим) все же стирала на речке фуфайки. Она и сама была в линялой фуфайке, сапожищах, армейских штанах. Руки сильные, загорелое тело. Но нервишки шалили, по скулам заметно. Видать, давненько одна. На детях срывалась. На младшем особенно. Со мной осторожней, у меня уже сперма в яичках, хоть глаза в облаках. Спросила: ну, что лежишь, время тратишь? Воды бы в хату принес. А я к траве как раз прислонился лицом. Взял за руку меньшого и, улыбнувшись, повел вдаль по дороге, к КПП Санатория. Внутри фонтаны стояли как вазы, и вдоль аллеи - скульптуры. Еще был хоздвор и контора, а за ней пилорама и штабеля досок. Впереди по аллее шел Дедушка. Мы догнали его, взяли за руку и пошли не спеша.

С Дедом стало иначе, точно я всю жизнь провел в этом Санатории с парком. Его тут все знали, здоровались. К моему удивлению, мужик в картузе и брезентовой куртке, всходя по ступеням в контору, крикнул: что Инженер, не уехал сегодня?.. Дед помахал ему дружелюбно. Вот и славно, добавил мужик, будешь тут воевать. И посмотрел на нас, детвору. Мы улыбались, гордились. Без дедушки он не пускал нас на эти ступени. Мы теперь, взявшись за руки, мирно шли по аллее ведущей вверх, за равнину, к Горам. Их вершины виднелись уже за тополиными силуэтами. Я держал одной рукой дедушку, другой - малого. А малой-то, похоже, был мой собственный Cын.....


4. О чеченцах и Nик-Nиколаиче

Город - это Троллейбусы. Если без лишних слов. Чем глубже ты погружаешься в Город, тем в нем больше Троллейбусов. Иногда это могут быть гонки Троллейбусов. В гонке Троллейбусов есть такая же обреченность и страсть, как в исчезающем Царстве Животных. Почему, ясно каждому: из-за троллей, бегущих по двум проводам. Напротив, путешествие за город часто случается на Красном Икарусе...

Ночью начинается детство. Как у шизофреников днем. Ядро Коллективного - маленький домик, в котором когда-то жил Мальчик. Когда-то он жил там вдвоем с мамой, подверженной стенокардии и Сталину. Но рассказ всего лишь поверхность, погрузимся внутрь.

Комната перегорожена надвое большим шифоньером. Он - граница между кроватями: мамы и мальчика. Много другой старой рухляди. Слышен стук в дверь.

Мальчик проснулся и увидел Чеченца. Тот стоял во дворе и смотрел внутрь комнаты, упираясь в окно козырем плоской кепки. Я - Авар, - сказал Чеченец, и мальчик заплакал. Испугался чеченца. А чеченец не особенно страшным был, худоскулый, с золотыми зубами. Знал даже русскую грамоту. Но подсознание все равно говорило, что чеченцы могут убить. Авар снял с петель наружную дверь. Вошел в тамбур. Мальчик не помнил отца и называл тамбур мамбуром. Теперь их разделяла дверь в комнату, старая деревянная особь, крашенная половой краской. Обычно она запиралась на ключ. Мать мальчика (женщина щедрая к домашним животным) проснулась и села за круглый стол в центре комнаты. Мальчик подумал, что лучше бы влезть в шифоньер, но дверь распахнулась, запахло двором, тополями. Мальчик бежал прочь от дома по разрытой экскаватором улице. Он держал за руку мать и звал на помощь людей из других маленьких домиков. Их догоняла Весна...

Чеченец Авар не был варваром. Он был из банды Шамиля. Эта банда занималась компьютерным промыслом, была хитра и удачлива. Она чисто работала в больших городах и на досуге гоняла пустые Троллейбусы. В глазницы троллейбусов крепили табло "ЕДЕМ В ПАРК" и катались по проспектам Калинина и вокруг стадионов Динамо, и даже по близкой кому-то с детства улице Черногорцев мимо толп ожидающих граждан. В часы пик угонщики тормозили троллейбусы у остановок, чтобы народ рванул на посадку, а затем ускорялись, преследуемые до перекрестка бегущими. День за днем расползались тогда, словно мыши, слухи о Диких Троллейбусах...

Тем временем мальчик подрос и стал м.б. Nик Nиколаичем. Nик Nиколаич работал в дизайнерской фирме. По утрам он ехал на работу троллейбусом по проспекту Калинина, вечерами любил смотреть разные шоу в окрестности стадиона Динамо. Квартира его помещалась в длинном респектабельном доме на проспекте Пожилых Браконьеров, живописном, но шумном под вечер, когда город наполнялся огнями реклам и движением транспорта. Недавно его мать умерла, едва успев съездить в Прагу, и единственным существом в доме остался ноутбук Тошиб 460CDT. Nик Nиколаич сократил его имя на последнюю букву, потому что имел слабость к мужскому востоку. В школе любил Хаджи Мурата. Повзрослев - Кубла Хана и крепкий джин Абу Симбел. В детстве мать потакала ему рахат лукумом, но сейчас агар агар стал не тот, и в дни кризиса Nик Nиколаич брал шакер чурек из Кулинарии в основании дома напротив. Южное крыло дома Nик Nиколаича выходило (не кстати) на бульвар Черногорцев.

В день происшествия Nик Nиколаич стоял, как обычно, после работы на остановке троллейбуса и вдруг почувствовал страх. Мимо, обгоняя друг друга, пронеслись два пустейших троллейбуса. На обоих было написано "МЫ едем в парк Горького". Это МЫ и особенно бесчинствующий почерк бандитов всех поразили, как вспоминали потом пострадавшие. В кабинах сидели вооруженные автоматами кавказские лица в длиннокозырных фуражках. Nик Nиколаич разволновался. Как раз в это утро его осенил протокольчик о том, как соединить грезы ночи с мультимедийной трагедией дня. Кликнув ядрышки мысли, Nик Nиколаич не стал архивировать файл. Теперь, вдруг почуяв опасность, он побежал по Калинина до угла Масанчи, и мимо стадиона Динамо до проспекта Пожилых Браконьеров. Но дома своего не узнал. Перед фасадом Благотворители Города уже разбили фонтан, а на тротуаре, куда по незадачливости или кичливости Главного Архитектора вытекала лишняя жидкость, заморозили лед для катка. Поздняя осень тут кстати пришлась. Пассажиры троллейбусов выходили уже на коньках и разъезжались в разные стороны. Вот так все и было, хотя в воздухе для Nик Nиколаича стоял, нет - висел, все же, запах сомнения, несмотря на то, что его самого несло боком. На повороте к парадному он едва не упал. Прохожая девушка (смейся, паяц!) кинула ему золотое и превосходное яблоко. Nик Nиколаич поймал плод на лету, надкусил и вбежал вверх по лестнице. В раскрытой квартире он обнаружил Авара. Тот сидел на полу в маленькой комнатке, в которой Nик Nиколаич провел свое, скомканное Никитой Сергеичем, детство. Рядом лежала мать Nик Nиколаича в ситцевой женской рубахе. Спала она или была в неком трансе, Nик Nиколаич не разобрал. В руках у чеченца он увидел Тошиб с модемом Motorola 3265 FAST и принтерным кабелем. Авар вскочил. Nик Nиколаич преградил ему выход. Он был в отчаянии, соображая, что последние файлы не хранятся на сервере. Дизайнер умолял оставить хоть материнку с винчестером. Чеченец поскреб низкий лоб, перещелкнул затвор автомата и спросил с мягкошипящим акцентом: хочещь купить или хочещь курить?.. Nик Nиколаич сел на корточки мальчиком, а чеченец сбежал по лестнице и, прокатившись через площадь по льду, исчез в здании Кулинарии. Кулинария разъехалась вдруг на квартал, как суперГум, то есть гипер. Nик Nиколаич побежал вниз по лестнице. На Проспекте Пожилых Браконьеров было много народу. Nик Nиколаич узнал, что идет презентация нового диска Певца Современости с раздачей нуги и автографов. Ему не сразу удалось протолкнуться. Вбежав внутрь, он увидел Авара, на эскалаторе. Авар тоже увидел Nик Nиколаича. Дал короткую очередь в воздух. Народ повалил врассыпную, продавщицы посыпались, как виноград, под прилавки. Певец Современности запел рекламный куплет новой песни о, мама, шикодан шикодан... Слетался ОМОН. Nик Nиколаич закричал, что если Авар вернет Тошиба, он поможет спастись кулуарами кулинарии, которые знает с детства. Авар побежал коридорами к грузовому лифту. Прикрепив к ноутбуку взывчатку с часовым механизмом, чеченец положил его на пол и прыгнул в кабину. Дверцы съехались, заработал хронометр. Nик Nиколаич крикнул об опасности людям, осознавая, впрочем, что его не услышат. Рвануло!.. Торговый зал изменился в объеме и запахах, превращаясь частично в Кулинарию-вулкан, откуда на площадь посыпались восточные сладости и бедные люди. Nик Nиколаича внесло жаркой волной вместе с входной бронированной дверью в чужую квартиру. К счастью, жертв не было, напротив, в руках у Nик Nиколаича оказался магнитооптический диск JOKEBOX...

В пространстве, куда мимолетом попал наш Nик Nиколаич, сидели за круглым столом азербайджане большой доброй сытой-мытой семьей. Главная азербайджанская Женщина сразу посадила Nик Nиколача за стол и полюбила Nик Nиколача. Ей понравились его наблюдавшие закат детства глаза. У Главной Женщины были такие же, только навыкате. Женщина налила в пиалу с ритуальным орнаментом мясное горячее блюдо пати (с добавлением красного перца и измельченных плодов имбиря) и в утешение сказала, что отдаст в жены Nик Nиколачу младшую красавицу дочь, когда та подрастет и окрепнет. Младшенькая Nик Nиколаичу понравилась, ей было тринадцать, он остался в семье. Ждать не пришлось больше года. Съев две порции горячего блюда пати, web-мастер сказал, что надо уладить кое-какие дела на Проспекте. Простился и ушел навсегда. На проспекте Пожилых Браконьеров молча спорили кромешная ночь и пустой перекресток. Nик Nиколаич не мог ничего толком вспомнить и шел вдаль пешком. Даже в Измайловском было безлюдно, но в такой ранний час там светила луна. Nик Nиколаич подумал, что это Москва в негативе, и он идет к Маше. Ее муж был хозяином фирмы. Сейчас отбыл в Гамбург на международный конгресс: "Что брать с собой в Милленниум?" Жена его, Маша, ценила отъезды супруга. С юности у нее потихоньку собирались друзья и лихие привычки. Nик знал ее в эту пору. Теперь он нашел ее на паркетном полу, в белой блузке, черной кожаной юбке. Маша похорошела, стала миниатюрной, светилась эротикой. Так бывает, когда у женщины хороший и разноплановый секс. Обеспеченный муж. Маша, впрочем, скучала и даже всплакнула сегодня. В редкие вечера, оставаясь одна, она грустила, вспоминая мальчиков юности. Nику обрадовалась. Обняла, принесла бутыль Бенедиктина. Сели на пол друг к другу коленками. Помнишь неутомимого Д? 6 раз за ночь! А Серго, мастерской Квирикадзе? Из ванной на руках выносил. Любил втроем, с некрасивой подружкой. Голландцы заказали ему нынче ролик о нравах подростков. Маша ставила знаки вопросов, и сама отвечала на них. Она засыхала. Кошки мяукали за окном. Nик Nиколаич испугался, что придется с ней трахаться. К счастью, в квартиру ввалились поздние гости с Мартини и финиками. Грянула оргия на паркетном полу. Красивые девочки-мальчики. Nик Nиколаич не очень-то это любил, с тех пор, как постиг анимацию. По его настоятельной просьбе Маша дала Энциклопедию Животного Мира с картинками. Он устроился мило на кухне. Увлекся. Хорошая полиграфия. Отпечатано в Switherland. Статьи о животных написаны ведущими юмористами мира. Nик Nиколаич пупок надрывал, слушая крики за стенкой. Уходя, он взял книгу, отсканировать пару страниц о лемурах, размножающихся без копуляции. Маша просила вернуть, пока муж не вернулся. Тот строг был к домашнему. На рассвете Nик Nиколаич поехал троллейбусом в фирму, вошел через сервер к себе. Тошиб был на месте. Протокольчик работал! Выпив кофе Jacobs, он отправился на table-talk о лемурах. Каких чудес не бывает в сети. Глядишь, машин муж тоже включится. Сотрудники фирмы замечали за ним по утрам интерес к земной фауне...


5. О грузовиках, сироте и чеченцах

... Долго ли, коротко ли, но я попадаю в деревню или, скорее, в село (для европейского горожанина вообще все Гюго и провинция), и, как ни странно покажется, именно тут возникает сюжет. День. Безлюдье. Идем по грунтовой дороге меж косых изб с сиротой, девочкой лет 10. Или это был мальчик? Неважно. Мне грустно. Небо серое (серовское), низкое, назревает густой летний дождь, за оврагом лесистая низменность. Я вне грубого тела и точно не знаю, что делать. Я только рад одному: могу видеть все в цвете и участвовать в действии привычной тригонометрией чувств. Появляется грузовик. Как-то мигом. Он снаружи, а я сразу внутри. То есть мы с сиротой едем, и я за рулем. Все-таки сирота этот мальчик - он голоден, просит, чтобы я отвез его в дом. Опишу грузовик. Это важно (для органов чувств). Он зеленый. 30 годов (зауральский). Походит на крашеные фанерные контейнеры, собранные из большого конструктора и поставленные на заводские колеса. Задние больше передних. Нос длинный, труба как у трактора. Борта откидные, подвижные во время езды. Держу рычаг переключения скорости, вал-шатун, который гуляет в прорези днища без кожуха, как вывернутый голеностопом Тумаркин. Газую. Машина рычит и трясется.

Нет, все не так, не совсем так. Переснимем, хотя вы уже посвященные (в действие). Когда грузовик появляется, я кое-что знаю. Мое пребывание в этой деревне спровоцировано неким преследованием. Как это отразить в эпизоде? Не в лицах же (моём и сироты). Хотя с сиротой мы беседуем (иначе как бы я знал, что он голоден?) Я даже о нем знаю, что он - цыган (мальчик точно), только русоголовый. И давно не ел хлеба, не то чтобы с маслом, а как в русской деревне - корки хлеба не ел (картофель на полях цветет только). И вот - впереди - "Запорожец". Собственно, с него-то (если быть достоверным) все и пошло, в селе этом. Внутри "Запорожца" - чеченцы. Сколько их там поместится - четверо, пятеро? Вот столько и есть, может, шесть даже, они любят плотно ездить в аулах, кавказцы. И происходит у нас диалог. Дословно не помню, но на грунтовой дороге и касательно сироты. Вот тогда и грузовик этот зеленый возникает. С одной стороны грузовик, с другой - "Запорожец" чеченцев, желтый, дрянной, но на ходу. Меня снаряжают за руль грузовика (это как репарация в результате беседы), и, поскольку, водить я его не умею практически, хотя теоретически часто водил, едва сев, нажимаю на газ и даю "Запорожцу" под жопу. Конечно, если б не сирота, меня бы уже с вами не было. А так, они только удивляются, эти чеченцы, - наезду, ругаются на своем горском коране и не выходят смотреть (не знают, что движок у "Запорожца"-то сзади). А мы с сиротой уезжаем. Мчим до конца улицы, упирающейся в русло реки, тут начинается город, опознаваемый мной как амальгама по меньшей мере двух городов, где есть Дома Правительства с римским фронтоном и горные реки, сворачиваем влево и едем до главной дороги, которую я спешу пересечь, не останавливаясь (медленно еду), чтобы попасть на нужный цвет светофора, потому что, если остановлюсь, не смогу завестись на глазах у городских водителей и их автоинспекторов. Светофор размножается, меняет цвет так же медленно, как я приближаюсь, от золотистого к бледно-лиловому (вой зимнего волка). Удачно пересекаю шоссе, полное воспоминаний, каких, не рассказать и за час, и попадаю опять в деревенскую часть. Тут живут позажиточней, куркули и станичники, среди них моя тетка и брат. К ним-то я и везу сироту на откормку. Сирота уже стал почти родной мне, я только думаю, что тетка и брат вряд ли состряпают ему из сострадания даже супа тарелку, или без ножки грибок, из тех, что срезают на пнях в виде вешенок, и плакать готовлюсь, учусь с сиротой вдвоем плакать - навзрыд, прихлебательски, лаптем притоптывая, ручкой курлыкая, оранжируя соплями речетатив, типа: я не ел уже хлеба два дня, тетя, дядя, вы такие хорошие, и вокруг так шумят тополя, стоят горы, стога, стонут овцы, воркуют пузатые горлинки, что вам, жалко тарелки харчо, клецки жалко... А брат с теткой на это посмотрят с досадою, чмокая медицинскими ртами, осетрину жуя, и начнут обиходовать логику, дескать, жить надо своей головой, а не брюхом, и беспокоить успехи трудом не от случая к случаю... в общем... что зря пороги мочить, сирота, только грыжа растет, глянь, как голод от злобной обиды проходит...


6. Генеалогический

Какой тут концепт, когда в крови течет река времени! Косыми ночами я выбирался из захолустья. В общем, оно не было так неприглядно на вид, как звучит это слово, там даже назрела весна, распустились на тополях молодые клейкие листья, и дожди шли бок об бок с пристройками из старого красного кирпича с клеймом фабриканта и годом дореволюционного обжига. Я путался в низкорослых их лабиринтах, в запахе спелой сирени терялись голубые таблички с номерами домов и названием улиц. Чего я искал? Кто ответит на этот вопрос - того сразу под Суд. Трибунал. По крайней мере, не Красные флаги на Башнях, не Первомайскую Площадь. А между тем, назревало похожее. Именно Дворцовая Площадь. На ней скороспело громоздили трибуны. Стучали отборные молотки. Стук-стуккатто.

Я несколько нервничал. Не терплю тук-как-тук стук стук-катто. Еще с тех младенческих пор, как мама играла меня на рояле. То есть учила играть. Моя мама - учительница. Не рояля, французского. Па-ле-рояль ви франсе... А тетка моя - помпа-дура. Детский врач в Инфернальном Приюте. Какое вам дело до этого. Никому дела нет, потому что нет ни мамы, ни тетки. Есть Площадь, и посторонний Дворец, где зреет Банкет Революции. На фасаде дворца рок-ко-ко! Внутри вазы. Бар-рок-ко! А я все еще путаюсь в низкорослых бараках. Мой барак за углом от барокко - бардак! У двери есть приступка, обработанный неандертальцем булыжник, и капли дождя с тех самых пор его точат. За дверью - комната и кое-какой гардероб. Я одеваюсь для Праздника. Меня окружают друзья. Не скажу кто, однако. Так, просто друзья, и эта неопределенность, я бы сказал, мне к лицу. Ну, а вам все равно, что друзья, что враги, вы не знаете, кто они. Для Демонстрации я надеваю бордовые брюки, а для дворца бирюзовый пиджак. Девушки площади мне оппонируют. Окрас брюк им не нравится, может линять от дождя. Правда, есть еще зонт арлекина и крытые лаком парадные туфли. Но это вряд ли спасет, пока ты идешь через площадь к Дворцу, а дождь по косой в сухожилие... Самовяз тоже кстати, раз на площади ожидается Царь. Он дал обет посетить Первомайский Парад на коне при регалиях. Всенародная радость! Даже булыжники мостовой ждут Царя с нетерпением. Что скажет нам ЦАРЬ всех трудящихся?.. Иду переулком, граничащим с площадью вдоль дворцовых стен зданий. Все тут пахнет Историей, ларьками с конфетами, надувными шарами. Хочу Косолапого (Мишку) за 7.60. К нему тянется очередь. А навстречу мне - БРАТ. Отдаленно, по набережной. Отдаленно, потому что двоюродный. Брат что-то знает, я чувствую. Глаза смотрят под ноги, носки сандалий стесняются. Может, стащил Косолапого и стыдится теперь (за сорок, поди, а ворюга). Окликаю его. Через площадь бегу. Брат как-то боком дает для пожатия руку. Во дворце на всех досках банкет! Брат придворником был! Брат вина пил мускатного! Возбужден, предлагает сыграть блиц-турнир. Прямо тут, на булыжниках. Дескать, будет Ферзем, а я - Королевой Противника. Офицеров возьмем из ментов, а прохожие - пешками. Как же дождь, удивляюсь. Брат решил, будто я нарядился парадно, чтобы тут блицтурнирить? Я Шагал во Дворец. Я - ЦАРЯ хотел видеть! Брат смеется: Царь давно обскакал всех конем и пирует с князьями. То-то, брат, смотришь под ноги! То-то, брат!.. Поди, ел-пировал! А я тоже хочу Косолапого!..


7. Об убийстве

В среду национал-шовинисты ожили и устроили разборку на Площади. Возможно, они были теперь так сильны, что достаточно было послать одного представителя, коротышку штурмбанкфюрера КрюГе. Штурмбандфюрер фон КрюГе был малый крутой. Он умел держать большую толпу в напряжении силой яростной воли. У него были руки бойца и масштаб культуриста. Вулканический взгляд. Рядом с ним каждый член профсоюза сразу чувствовал, что гауляйтер остановит коня на скаку. Потому-то штормградфюрер и вел себя безнаказанно даже в громадной толпе. Как оно и случилось сегодня, то есть в среду с утра. На Площади Старого Пива собралась группа шахтеров, рабочих, возмущенных разгулом свободы мещан, и штурмгадфюррер фон КрюГе пошел на все скопище, хищно выкатив грудь. Не успели опомниться, как налетчик салютующей правой рукой схватил за горло горбоносого парня, приподнял на носках и повел полукругом, а левым блицкригом лишил парня усов, бросив их в небо, как арию Гитлеру. Теперь жертва была на коленях, а собрание гуманоидно замерло, готовое идти на уступки. Хотя каждый был зол, понимая, как противоестественно многолюдью подчиняться бандиту, какая бы бешеная порция силы ни хранилась в его кулаке. Тем не менее, народ расступился, и захватчик с заложником прошел сквозь толпу, как утюг. Скажем больше: он почувствовал себя на учениях и, взойдя на случившийся вмиг Постамент, сказал так: Пусть сейчас каждый спросит: как солдат чистоты образует из парня девчонку и почему два еврея - Освенцим, а один - Карл Маркс. На этом он переломил об колено хребет безусловного юноши и сгинул, оставив толпе его труп...


8. О симптоме поезда...

... Все однажды кончается... В день Согласия я бросил их из-за травки и стал одинок. Я стал так одинок, как мог только стать одинок худой безымянный мужик лет 300, уже без затей в основаниях. Я работал в пристанционном буфете каким-то всеобщим помощником... Если спросите, где я жил, отвечу, что жил на вокзале в обществе особей, пьющих портвейн. Я не помню, где жил. Работа заключалась в прибивании досок к скоростным поездам, когда те подносились к вокзалу и тормозили на пару минут, чтобы пассажиры успевали пополнить в станционном буфете запасы пива и сырокопченых колбас. Я обстругивал доски заранее, стараясь, чтобы те пахли деревом и, по возможности, имели представительный вид. Не стану врать, что у меня хорошо получалось. Обстругивать доски я уже научился за тот срок, что здесь прозябал, но прибивать их к наружности железных вагонов не всегда успевал. Стоянки бывали слишком короткие, и потом, всегдашняя толкотня на перроне. Вначале я пережидал толпы бегущих взад-вперед с чемоданами, тележками, тюками толкающихся озлобленных граждан. Те дожидались прибытия поезда в зале, и только увидев наезжающий яростно Локомотив, взрывались, как пчелиная пасека, и бежали стремглав через траншеи путей под носом у гигантской машины. Если я попадался на их пути со своей злополучной доской, приготовленной мной к прибиванию, то превращался в деревянную карусель-человечка, аттракцион для любителей ловкости. Доска крутилась со мной влево-вправо, поощряя одних и нанося удары другим. Я кланялся и, не успевая загладить вину, наносил новый ущерб. От народной расправы меня спасало лишь то, что плечи моего боевого оружия были длиннее руки человека и высока скорость вращения. Глядя на издержки своего производства после отхода составов, я все больше грустил в этих землях и, наконец, совсем перестал выходить на перрон, а только складировал доски и по праздникам прибивал их к фронтону вокзала (что здание, на мой взгляд, укрепляло). Но толстая рябая буфетчица по кличке Аванс однажды меня уличила и, засучив рукава, перестала давать колбасу, да еще накатала телегу начальнику. Начальником станции оказался плешивый пузач, практикующий окрик, отмахнувшись, он спустил дело грузчикам, а те пригрозили прибить к зданию меня самого. Тогда я решил, что пора. Пришло время прыгнуть однажды в пробегающий мимо состав и уехать. Решение, разумеется, дерзкое, как не любое другое, если учесть, что задумал я уехать в своем направлении. Не стану утомлять вас подробностями. Все прошло как по маслу, я запомнил себя на закате, зимой, когда пар тепловоза клубится особенно яростно синевой в мерзлом небе, а уклад челноков привязан к тележкам ремнями, и все суетится, дети кричат, и, несмотря на мороз, на платформе валяются лица цвета ячменной муки в телогрейках... Я выждал, как лыжник, у края перрона и, едва вагон замер напротив меня одичалыми окнами, прижал изо всех сил к обшивке Доску. Она была густо смазана с одной стороны эпоксидной смолой, а с другой отшлифована до канифольного блеска, чтобы наглядней смотрелось собственноручно мной вырезанное направление маршрута: ГЕН ОТЦА - БАДЕН-БАДЕН. Скрытый облаком пара, я рванул на подножку, обгоняя других и лукавя вагоновожатой кондукторше. Да, тут я не оговорился, сопровождающая меня по вагону оказалась на первый взгляд трамвайной кондукторшей с сумкой через плечо, полной билетов и мелочи, а когда поезд уже мчал средь унылых окраин, оставляя вдали крендельки и кремлечки провинции, превратилась в плацкартную провод-Ницу вагона, осадила меня за рукав и учинила допрос проездных документов, от которого я встал в тупик (относительно скорости поезда), уповая на милость Создателя, в которую даже не веря, не могут они меня выкинуть в степь на такой ужасающей скорости... Возбуждаясь, я стал объяснять, что в дороге страдаю меланхолическим раптусом, сочетающимся с безысходным отчаянием и мучительной невыносимой тоской, но колеса сбивали рефреном, и получалась лишь сложная фраза о том, что на первых парах, вроде, каждый мужик, как Аристотель, грек греков, верит в то, что суть мира вращается вокруг его главной оси, но с течением тактов становится фактом, что планета - мировой товарняк, уныло бегущий по относительной насыпи... Вагонесса, глядя на растущую быстро мою щетину, всполошилась и вдруг закричала сама, что не может смягчиться рассудком по штату, но, матерясь женской частью души, объяснила, что вагон этот Пурпурный, а не купейный, называется Дефектоскоп и, как следует из такого названия, непригоден для общего пользования, тем более пребывания в нем пассажиров, потому что напичкан приборами, и мчится на ВПК в целях немедленной реинкарнации. Я догадался, что по причине географической тряски и хронической удаленности от столиц избирательных урн, бедняга страдает симптомом Ганзера (говорением мимо сберкассы), что и заметил ей с приличествующим случаю напускным эротизмом, однако оппонент моя вскипела котлами (относительно скорости поезда) и, отмычкой зажав кипяток, кверулянтно сбежала к зампредВодителя поезда, а я, испугавшись последствий, стал читать алмазную сутру таможне и казановой смотреть за Урал, не в силах бороться в прогрессирующей вокруг темноте со своей криптомнезией...


9. О жене и летчике

... Окно стояло прямо на поле, крашеной рамой в цветах, и было тепло по-весеннему. Я лежал на зеленой траве боком, видел желтые одуванчики и берег реки. Сама река была слишком длинная, чтобы всю ее сразу увидеть. Я смотрел на нее по частям и думал иногда, что это не река, а канал, такая ровная была линия берега. Для полетов в тот день было ветрено, я это понял, как только поднялся на ноги и стал раскрывать параплан. Бывало, мы прыгали с планера, по крайней мере, знаешь тогда, что летишь, и думаешь только о том, чтобы не задеть провода у самой Земли и не сесть на деревья. А теперь предстояло стартовать самому, поймать термик, подняться, лечь на правильный курс и попасть в пункт посадки. Я ждал Летчика в шлеме, инструктора и даже бывшего друга, а теперь просто Летчика, потому что он переспал с моей бывшей женой. Небо хмурилось, с севера надвигался ровный фронт туч, и когда Летчик, наконец, появился, как всегда, неизвестно откуда (точно с неба свалился), я был голоден и не уверен в себе. Мы растянули шелк на земле, ждали момент. Шел мелкий дождь. Схватив ветер носом, я скрестил руки, вырвал купол и побежал по рыхлому полю под слабый уклон. Взлететь удалось у самого берега, стропы подхватили тело и понесли над водой. Но вверх я подняться не мог, как ни силился. Ветер дул низкий, порывистый, запрещающий набор высоты. От реки я взял вправо и вовремя ногами коснулся земли. Вблизи была роща, или, лучше сказать, ряд голых стволов тополей, торчащих над полем, грустное зрелище. Я подумал, не взобраться ли на вершину одного, чтобы наверняка стартовать. Нет, чересчур опрометчиво. Тем более, что Летчик отстал. Рукой машет. Это значит - назад. Он, Летчик, стоит уже на палубе яхты в канале. Или реке, это трудно сказать. Надо сказать и другое: у этого летчика все есть, и яхта, и клуб, и спортсмены. Возвращаюсь. По крайней мере, вернут меня в город. Канал протекает совсем рядом с моим бывшим домом. Бывшим, потому что в нем проживает жена. Может, навестим ее с летчиком. Разве летчик откажется? В сущности, он благороден. И денек подходящий, погода нелетная. Дом жены красиво стоит на пригорке колоннами. Внутри никого. Старинные кресла в чехлах. Ожидание в воздухе. В гостиной обеденный стол, крытый скатертью. Тарелка, сервизная супница. Теплая. Записка жены: "Милый, ешь. Суп грибной. Улетела в Америку..."

Вот, стоим с летчиком, думаем: суп грибной, это ему или мне? И как книги делить, например, детективы? Один из них, про убийство в трамвае, я когда-то читал. Комната викторианским окном на пейзаж. Луг. На нем по-весеннему пасмурно. Жадно цветут одуванчики. Потолка и стен уже нет, дома нет. Луг. Окно. Небо...


10. О левитации

... Да здравствует Ной, виноградарь. Все коты, бежавшие на плотах из Лемурии, вспоминают тебя и хвалы поют, гимны, и я вместе с ними. Ночами я теперь левитирую... Непросто. Приближаешься к городу, выходя из окраин пустынь, как правило к жилым захудалым массивам, где свалки дымятся еще и стоят фонари с гнутыми головами как символы скорби трудящихся масс, и летает уже по крайней мере один городской сумасшедший, завсегдатай здешних мест в макинтоше, потертом отбросами, бывшей фетровой шляпе и никто не мешает ему. Он мешает. Когда ты левитируешь, разгоняясь от ветра, это всегда как вопрос, подвешенный на коллоквиуме нерадивому студенту хитрым экзаменатором: Да или нет? Вдруг не оторвешься. Просрешь. Но всегда отрываешься, как только забудешь ответ... и сразу к столбам, к их вершинам, минуя участки высоких энергий и прочие окаменелости, грозящие гибелью. Полет это здорово, что говорить, даже когда тебе мешает городской сумасшедший, которому тут давно наскучило одиночество, и он непрочь подшутить над заблудшим. Он делает разные трюки, например, подлетает бедром в своих суконных, видавших затменья (сознанья и солнца) штанах, под которыми наверняка есть кальсоны всех революций (октябрьских, когда продувает до мозга костей), и игриво делает пас твоей тазобедренной кости, отчего нарушается, разумеется, плавность полето-движения и направление курса, но ненадолго, послав его к черту (отчего тот смеется, оскалив свою френологию), облетаешь парашютную вышку и над крышами высотных домов, заброшенных среди пустырей и развалов строительства, летишь в голубые края, туда, где могут быть птицы и солнце и пицца пиццерий, над городскими проспектами, но прежде чем начнется иногородний сюжет, тебе надо прославиться, и появляется зал тренировок, такой же просторный, как поле на летней заре, хотя под ногами гладкие доски, покрытые слоем эмали для защиты твоего трикотажа. Ажиотаж. В зале дети и взрослые, любители и маги полетов. Для начала все сидят на своих ягодицах, внимая журчанию настройки. Но едва появляешься ты, небольшая, но шустрая девочка-левиафанка, гимнастка эпистолярных наследий, взмывает ввысь, к потолку, так и оставив тело в сидячей асане, только руками делая вид что руля. Ей это так запросто, как послать в воздух бумажного змея или пружинный пропеллер. Девочка задает тон. Остальные в окружении гор на рассвете завидуют. Мой черед поражать. Хочется изысканной искренности, не просто летать-куролесить, как тот гид-сумасшедший, что с него взять разумным согражданам (плечами пожмут, ухмыльнутся и, не поняв, будут дальше чтить логику), тут надо взлететь очень грамотно, скажем, с замыслом, так, чтобы тело сначала как будто споткнулось, упало, задрав в воздух одну из двух ног, но не достало до пола, а зависло эдак в двух-трех сантиметрах и, оторвав последний от досок носок, полетело по горизонтали как некий фаллос, как бревнышко, и у самой стены взмыло вверх, сделав петлю Лиссажу или Нестерова, в зависимости от удачи желания, и уже там, под потолком, пятиметровым, спортивным, глядя в их лица, запрокинувшиеся для удовольствия видения, сесть в позу полного лотоса или шпагат, взяв для чистого понта в пальцы рук пальцы ног и даже прокувыркнувшись, то есть сделав один-два полных оборота вокруг оси, проходящей теперь горизонтально по линии разверстых задних конечностей, вернуться в исходное и, выходя из шпагата, встать на ноги, по выражению предков, то есть приблизиться в данном случае головой к потолку и там опять сесть в шпагат, но не в полный, а эдакий крендель, как двуглавый орел, и провернуться (теперь уже точно мадам Лиссажу), ну и полетав еще для приличия по залу торпедой, опуститься для критики. Большинство аплодирует, прежде всех та девочка-ас, которая взмывает вверх словно шарик, пока ты там еще пребываешь в сомненьях и трениях духа (для нее таковых просто нет), а самый тяжелый мужчина, тренер сборной по плаванию (тоже вид левитации), гибкий и полуголый, так его облегает трико, он хоть и хвалит, но больше других недоволен последним шпагатом и Лиссажу: мужик, так тебя не поймут, - его фраза, имеющая подсознательный смысл, что кренделя, дескать, рознь кренделям, и шпагат всегда должен оставаться шпагатом, то есть чистым движением и сочетанием линий, а не кренделем, даже если воздушные среды позволяют тебе изобретать что-то новое. Но в остальном все, конечно, в восторге и аплодируют, несмотря на заминку на старте - три раза делал разбег и боялся взлететь - исключительно из-за смущенья от их наблюдательных органов...

Теперь тебе рады везде, но, как сказал Кот, прапрапрадед мой, бежавший еще задолго до Ноя из Гипербореи, то есть тех мест, что вы тут зовете Гренландией, я родился в Лемурии и все детство и юность и зрелость провел на плоту, размышляя только о том, чтобы спастись и увидеть край суши, и когда мы увидели горы, думая, что сильно состарились, Ной так развеселился душой, что развел на склонах тех древних мест виноградники, и они разрослись, и люди перестали стареть, ликовали и пели и славили Бахуса, и забыли совсем забывать, а, напротив, все, то есть многое помнили, храня в изголовиях снов...

А потом прилетел самолет, маленький досаафовский планер с моторчиком в клюве, и стал летать над поляной, пилотируемый одним из парней, а все остальные, и я в том числе, смотрели, задрав свои головы, рядом с бункером, где хранились запчасти и стояли лежаки (извините за перпендикулярность звучания). И много еще всяких всячин висячих в этом бункере было, как всегда, где есть техника, досааф, тренера и спортсмены, в то время как главный тренер с лицом кавказской национальности, плотный или, как говорится, упитанный, стоял тоже с нами, сплющив мощную шею, и считал обороты винта. Нет, конечно, я вру, он считал количество петель Нестерова, которые выделывал пилот на своем слабом планере, и я вместе с ним, мысленно зная, что плавность круга, то есть правильность круга, так чтобы длина окружности, разделенная на диаметр, дала точное пи, зависит от выдержки твоей пилотовской грешной рукой, и два круга пилот сделал мастерски, очень низко опуская нос машины над полем, а в третий раз попал в штопор и полетел этим штопором вниз, и пилот, не раскрыв парашюта, летел рядом с гибелью, связаный невидимой нитью с машиной, и упал в арлекинском костюме весь в раскрывшихся запоздало шелках, столь больших, будто это был купол цирка, что замысловато спасло его тело (он даже не сильно ушибся), поднялся, как надувной манекен, и пошел себе к бункеру, а самолет между тем догорал. И мы все, вместе с тренером, взяв кто канистры, кто ведра и баки с водой, бежали по направлению к машине, рискуя взорвать себя с ней и, заливая огонь, отбегали... Ребра машины обуглились, и тренер, он оказался сухумский мингрел, слег от огорчения на койку, под полог, и долго ругал по-абхазски пилота, вспоминая досааф, Сталина, льготы и взносы, и планера, и планшеты, и прочие тренажеры, а вся команда лежала ничком, а кто боком, на пионерских своих лежаках под куполом военной палатки и слушала речь, и на тумбочках возле каждого стояли стакан молока и бутылка боржома, а в ногах парашютная ткань, ее было много, и пологи от комаров тоже из нее были сшиты, и пилот готовился к казни, но я, ощущив вдруг свою привилегию, как знакомый министра Тяжелого Машиностроения, встрял наконец в разговор, и сказал сложную фразу о том, что душа человека, пусть даже сгубившего в струпьях падения планер, дороже, чем парашютная ткань. Тренер повернулся ко мне, удивился, рыгнул перегаром лыхны и смягчился...


11. О Моне Лизе и авиации

... Мона могла б не случиться, будь на то воля Всевышнего, или выйти замуж за Джимми и поселиться в Кейптауне. Но тогда она вряд ли была бы диспетчером авиарейсов в международном порту Копенгагена. И мне никто не помог бы в ту нелегкую ночь. Я, собственно, ни на что не рассчитывал, просто хотел улететь Навсегда с той самой минуты, как бордовое солнце закатилось за чужой северный шпиль. Нервничал, как животное, попавшее в другой ареал. Я даже не знал, где авиакассы, и двигался по указателям. Регистрация подходила к концу. У 21 сектора, открывающего доступ на борт, собиралась группа посадки. Значит, еще было время. В прозрачном тоннеле аэрокомплекса европейские люди медленно плыли на транспортере, как манекены Версаче. Я побежал в подземелье. Инстинкт повел меня рукавами и залами, совершенно безлюдными, напоминающими брошенный атомный век. Тут за стеклом в пустом сервисе сидела девушка, похожая как две капли воды на Джоконду да Винчи. Насколько я мог, конечно, судить своим сканером. Кто бы поверил, вообще, что она оживет и тут сядет работать! Я готов был поверить, умолять на любых языках, а случилось как в сказке: Мона-Лиза узнала меня и, не удивившись, спросила только: куда и когда. Она сидела в кресле на роликах в панораме современных небес. Запястья висели над клавиатурой компьютера, а взгляд, скользнув по мне чужестранно, обратился на Монитор. В губах таилась улыбка богини земным неврастеникам. О, эта улыбка могла отправить кого угодно куда захочу! Услышав, что я желаю лететь чартером в Прошлое и как можно скорее, она взглянула на пиктограмму часов. До конца регистрации оставались минуты. Если успеем - сказала она. Это касалось способностей техники. Я потрошил портМоне, соображая, сколько дать Моне-Лизе на чай. В прошлом рождении она, по всей вероятности, была одноклассницей, а теперь я имел при себе доллары в обрез на билет и 25 тысяч новых крон Ватикана. На купюре в овале был портрет Леонардо, и пахла она ботаническим садом. Я отдал Моне все в обмен на билетный буклет, теряясь в благодарностях и комплиментах. Мона мне улыбнулась. Она смотрелась чудесно, утверждая престиж Авиации.

Я бежал по взлетному полю. Вокруг плыл рев боингов. Машины сидели на поле, как большие шмели, а под брюхо им ползли бензовозы. Я катил за собой кейс на колесиках. Мне казалось, он больше боинга. Кейс был прозрачный, в нем лежали пук первых волос, аксиомы Евклида, шкатулка с молочными зубками и прочий ненужный груз человеческой жизни...


12. О Робин Гуде и типографии

... Снова кончились деньги, а я все еще обитал в большом Городе с трубами и строениями, иногда длиной в целый квартал. Порой это были фабрики с застывшими навечно цехами, а порой типографии, где все еще выпускали газеты, нужные людям как хлеб, и где я надеялся разжиться хоть какой-то зарплатой. Стояло лето в разгаре, по утрам по проспектам ползли поливальные дуры, обдавая бордюры и корни деревьев струей, и становилось на время прохладно, и пахло мокрой пылью, графитом и цинком.

Их было двое: красивая дама (начальница) и молодой метранпаж. Оба смотрели на меня с надувным любопытством. Спросили, конечно, что я знаю из газетного дела, и вообще кто такой. Я отвечал, что из газет до сих пор выпускал только стенные и электронные, но со словами работаю часто. Например, люблю отбивать телеграммы. Это, знаете, шлифует ваш стиль и лишает любви к пунктуации. О линотипе слыхал? - спросил парень. (Морда у него была сытая и румянец столичный.) Я покачал головой. Парень перевел взгляд на даму. Дама ткнула пальцем в какую-то матрицу, спросила: что это? Я сказал: рыба. Они засмеялись. Оказалось, модульная сеть для вечерних Известий. Хочешь, попробуй недельку корректором, - дама щелкнула ногтем о ноготь. Я засмеялся: Прометей, прикованный к ежедневному выходу... Мы поднялись по металлической лестнице и пошли навесными ходами с перилами над телами огромных, снующих рычагами машин.

Потом начался дождь, и я обнаружил себя на проспекте Первопечатника головой к магазину Дом Книги. Прохожие шлепали мимо, не обращая внимания. Рядом с моем головой лежала еще одна голова, крупная, как у Софокла. Я узнал Гари Бальди, режиссера одной Антигоны. В рабочие дни он жил брахмачарьей с семьей, а по субботам выходил на проспект. Мы сели, прислонившись спинами, отдавшись дождю и неустойчиво храня равновесие. Гари сложил ноги лотосом, как Миларепа, вынул из охотничьей куртки небольшую английскую флейту, портативный треножник, раздвинул его, установил партитуру, поднес флейту к губам. Я не верил, что он сможет играть под дождем, но он, собрав губы в смесь скорби и радости, взял несколько вполне чистых звуков. Затем он исполнил Пролог, вернул флейту под куртку, взял гитару (оставив открытым футляр на земле), перекинул ремень через голову, подстроил звук колками и повторил мелодию в нескольких струнных аккордах. Затем он запел.

Гари пел балладу о вольном стрелке Робин Гуде, который жил в лесу, потрошил богачей, любил смелых мужчин, аристократических женщин, и вдруг бежал из Великой Британии в Индию, где стал Махараджи. Гари работал голосом, как лицедей. Исполнив английский куплет под гитару, брал флейту, создавал тибетский мотив, затем пел второй куплет под гитару и опять менял мизансцену звучанием флейты. И, слушая это, женщины средних лет, рискуя собой, попадали то в средневековые замки Ричарда I, то в Непал, на высоту 5000 м, где в ледяной чистоте горных вершин стояли буддистские храмы и на заре пели сутры монахи.

Так мы сидели, глядя в разные стороны, а мимо проезжали троллейбусы, и шли горожане и гости. Гари смотрел, как Бахтин, на со-бытие, а я, вытянув ноги, смотрел на Дом Книги, напоминающий фронтоном Театр. Туда входили и выходили ценители печатного знания... Песня мне нравилась, и не мне одному, понемногу собиралась толпа, кое-кто оставлял медяки и бумажки. Когда Гари закончил, его спросили, кто автор, и он ответил, разумеется, он, потому что на улице никто не поет чужих песен. Антигону ты ставил на улице, - сказал я ехидно. Антигона - мистерия, возразил Гари Бальди, давя бруковской мимикой. Когда выгружаешь мистерию на большие пространства, пусть постсоветские, это в порядке вещей, а что такое чужая песня на улице?.. Песни достойно петь только свои!..

Реплика нашла отклик в толпе, ему аплодировали. Я узнал типографскую даму. Она была без подопечного, одна, в летнем платье. Гари нравился ей. - Штаны совсем мокрые, - сказала, - идем петь в ДК. Много девушек, будет вечерний успех... Можем взять твоего Санчо Панса наборщиком...

Я ушел от них на Вокзал, где через пять минут отходил нужный поезд. Я был голоден и решил, что успею перекусить чем придется в буфете. За колченогим столом жуя булку с сыром, я увидел как тепловоз медленно сдвинул состав вдоль перрона. Потом он поехал быстрее, и еще, и еще, и я задыхаясь бежал по перрону, и последний вагон прогромыхал и умчался с показательной железнодорожной небрежностью. В одной из дверей стояла моя потустороняя Мать, глядя в мир голубыми глазницами.

Остаток дня я бродил по окрестностям, наблюдая, как желтеют поля, а под вечер вошел в некий город и обрел ночлег в Хосписе с вывеской, на которой был нарисован сидящий мастурбирующий конь. Приют оказался просторен, насколько то вообще возможно приютам. Было там три этажа, и лестницы даже покрыты дорожками. Меня отвели на второй, дали комнату узкую с торшером и усталой от жизни кушеткой. Я уже засыпал, когда в дверь постучали. Дежурная сообщила, что ко мне посетитель. В дверях стояла красивая дама, почти такая же, как та типографская, но моложе, без умысла, и пахла цветами. Она сказала, что хочет со мной танцевать, и я встал в трусах к ней навстречу, но обнаружил, что в приютах не бывает пластинок, а под громкоговоритель мне танцевать не хотелось. Тогда я предложил выпить чай и вышел в буфет за пирожными. Там оказались только песочные, я взял пару, завернув их в салфетку. Вернувшись, я увидел, что дама спит, уронив себя животом на кушетку, а на полу стоит короб с детержентом, на котором написано ЛОТОС...


13. Об опасности чтения на ночь сногсшибательных русских писателей

Как возьмешь в руки добрую книгу - сразу сядешь на поезд и уедешь в провинцию. И выйдет даже не бухта Терпения, а утрата харизмы.

Начитавшись однажды сногсшибательного писателя Хармса, известного меньше под псевдонимом Даниил Чародей, Андрон Шаповалов сел на поезд и уехал в городок Паранойск, бывший Скука. Там стоял один длинный дом о трех этажах, построенный еще в тридцатые годы, и жильцы сообщались рисунками. Но это еще полбеды. Потом оказалось, что поезд дальше не следует, а всем пассажирам, напротив, следует выходить из вагонов на зеленый газон, где их будут расстреливать Красные. Шаповалов сказался интеллигентом и расстрелянным быть не хотел. Очутившись в тамбуре, он бросился под откос и побежал сначала по открытому полю, виляя меж жужжащими пулями, а затем скрылся за поворотом, который вдруг оказался справа по курсу, и увидел дом, где было три или четыре подъезда, обсаженных бузиной и сакурой. Из окон пахло рыбой и фармакологией, то есть, по всей вероятности, была поликлиника. Шаповалову это понравилось, потому что, во-первых, кстати пришлось, раз стреляли, а во-вторых, он любил запах жареной рыбы. Предвкушая скорую помощь, Шаповалов вбежал в последний подъезд. Однако опять оказался в тамбуре поезда, опустевшего, потому что все пассажиры уже были расстреляны, и конвоиры наспех забрасывали трупы землей. Поезд двигался по единственной узкоколейке в тупик, который находился в конце дома, куда вбежал Шаповалов. Навстречу Шаповалову шла санитарка со шваброй и красным крестом, нарисованным на кармане халата красной акриловой краской. Шаповалов стал пятиться и хотел убежать, но санитарка улыбнулась ласковой русской улыбкой, достала из кармана с крестом одноразовый шприц и сделала Шаповалову укол в ягодицу. Шаповалов ощутил прилив сил, спрыгнул с поезда и оказался сидящим верхом на сакуре напротив балкона 2 этажа трехэтажного дома, и на балкон вышла девушка, такая красивая, что Шаповалов тут же поклялся ей в вечной любви и провел остаток дней своих на сакуре. Вот как опасно читать на ночь сногсшибательных русских писателей и ездить в провинцию поездом...


14. О Королеве Английской

В ночном тихом бреду призывник Ваня Смирнов представлен был Королеве Английской. Смирнов стоял голый и должен был произнести речь приветствия. Смирнов робел, но успокаивал себя соображением, что Королева Английская, как и любая другая, есть, по определению, высокопоставленная светская Дама Двора, выше чем герцогиня, не говоря о фрейлине, но подопечная, все-таки, Деве Марии.

Действие происходило в тронном зале Собора с витражными окнами и мозаичным паркетом, и вместо придворных присутствовали одноклассники Вани Смирнова. Они сидели, скрестив ноги, вдоль готических стен и держали в руках канделябры с зажженными свечами. Дикий Эрик хихикал.

Вот, пожалуй, и все, что Смирнов мог бы утверждать с приличествующей случаю степенью достоверности. Остальное внимание его было поглощено Королевой. Повторим, что Иван был совсем гол и находился в десятке шагов от особы, повелевающей судьбами нации. Королева стояла на высокой ступени, как ангел в сверкающей остроконечной короне и белом платье до пола. За спиной ее пустел трон.

То обстоятельство, что он гол, Смирнова мало смущало, напротив, ему даже нравилось свое обнаженное тело перед женским Правителем Острова. С особенным преданным чувством королевского подданного он ощущал удлиненные худые бедра и ладони, скрывающие мужские достоинства.

От него ждали речь. С речью у Вани не клеилось. За последние годы он подзабыл английский язык. Всего-то и надо было сказать: я так рад, Ваше Высочество, это такая честь для меня, Ваше Высочество, а Смирнов не решался, соображая, какое местоимение следует ставить первым в английскую фразу: свое или же королевское. Он шевелил губами, покрывался мурашками и начинал заново уже третий раз. Одноклассники пока открывали шампанское. Дикий Эрик крутил девочкам фиги.

Сложив, наконец, в голове первую фразу и открыв было рот, Смирнов обнаружил, что во рту у него множество камушков, холодных и гладких, как речная галька. Камешки мешали артикуляции, создавали акцент, не русский даже, а какой-то совсем уже сербский. Чего доброго, Королева могла вообразить, что Смирнов - серб из анклава Ворожды, и расстроиться от политической подоплеки визита. В анклаве Ворожды и вообще всей Сербской Краине, как вспомнил смутно Смирнов, шла война. Вполне вероятно, что, с учетом обострения ситуации, этикет при Дворе мог быть изменен. Смирнова бросало то в дрожь, то в пот, равно неуместные в его положении. Впрочем, Королева ждала вступительной речи терпеливо и доброжелательно, не обращая внимания на возню одноклассников.

Тогда Смирнов избрал тактику: произнося каждое слово, он вынимал по одному камушку изо рта, клал его на паркет и делал степ-шажок к Королеве. Так Смирнов не произнес, но нарисовал свое приветствие, причем оно оказалось похожим на китайский иероглиф, обозначающий круг Пикадилли. Стрелки Биг-Бена ударили Полночь.

Королеве понравилось шоу. Она доказала это поднятием немолодой, но изящной королевской руки в белой перчатке по локоть. Смирнов хотел поцеловать эту руку, но Королева только коснулась ключицы Смирнова сложенными вместе средним и указательным пальцами и улыбнулась. Одноклассники закричали Ура и выстрелили пробкой шампанского.

Смирнов поклонился.

- А Дианка у Моники Билла отбила! - разъехался вдруг катарсисический вопль Дикого Эрика...


15. О сексе с Тибетчицей

... Тут речь может пойти об одном иносказании, достаточно любопытном, если его рассмотреть исторически... Так витиевато начал рассказ известный в определенных кругах жиголо Грош Цена.

Один независимый европейский виконт жил этажом ниже. В подсобке некой лаборатории, начинающейся с буквы У. Он изучал банки-склянки, а также обычаи восточных народов. Сам же себя он называл Висконти, уверяя, что предки имели побочную линию в генеалогическом дереве графа. И обитатели дали ему метку Висконт но Недоброжилон. Такой пусть и будет. Должность его в этом Учреждении о пяти этажах. Где есть врачи между прочими.

Однажды Висконт лежал у себя на второй полке в подсобке, потому что первой у него не было. И думал. Он думал об Индии. Рано или поздно каждый Висконт начинает думать об Индии. Это в порядке вещей. Было раннее-раннее утро. Птицы только запели в кустах. Висконту почудилось, будто кто-то крадется по длинному коридору к подсобке. Он не ошибся. Шаги были женские. Все же Висконт успел прежде подумать какую-то гадость, а именно, что из буфета в конце коридора идет пьяный граф. Висконт открыл дверь, потому что стучали в нее. Перед ним стояла Тибетчица. То есть девушка, уроженка Тибета. В каком-то смысле она была индианка. Все это пронеслось в голове у Висконта, склонной к этнорефлексиям. Таково было начало. Тибетчица вошла в подсобку и села на единственный стул, а Висконт прыгнул на верхнюю полку и, как кот, смотрел вниз на Тибетчицу. Она была в белом кашемировом платье, смуглокожая и поджарая. Глаза дрожали в сервизе лица, как маслины в омлете. Тибетчица сообщила Висконту, что в неких планетарных кругах объявляется конкурс: "Кто лучше трахнет Тибетчицу". Победителя ждет выдающийся приз: участие в голливудском триллере "Штучки и дрючки". Висконт оживился. Слез с полки и предложил начинать. Тибетчица сказала, что неплохо было бы прежде принять ванну или - на худой конец - душ. Она потная, пояснила она, потому что в индиях жарко. Висконт знал одну ванную, но та была далеко. Он знал также и душ, но тот вообще был на пляже, неподалеку от яхт-клуба. Наверняка там сейчас суетилось много загорелых мужчин. Сам он пользовался по соседству школьным некоммерческим душем, граничащим с туалетными комнатами, но по ночам, когда школьниц там не было. Разве случайно какая вдруг забредет. Прикинув все это, Висконт взял Тибетчицу под локотки и опрокинул на пол. На самые голые доски. Тибетчица не обиделась, а даже улыбалась загадочно. Ей не было больно. Висконт задрал к подбородку ее кашемир и приспустил до колен утилитарные джордаш. Тибетчица не соврала - тело ее было потное. Висконт пренебрег. Для любви эта тонкость была даже подспорьем, а Голливуд его с детства манил. Висконт очень старался. Он, кажется, превзошел сам себя. Но к концу сеанса Тибетчица улыбалась все так же загадочно. Прощаясь, она подарила ему поцелуй. Висконт почему-то вспомнил Воробьевы горы, вагон метро, забитый студентами, шпиль МГУ. События истощились надолго. Висконт так и жил себе в подсобке на полке, а мимо по коридору ходили. Иногда из буфета тянуло сосисками. Однажды в прорезь висконтовской двери упало письмо. Конверт был с американским флажком и экранчиком, из которого выглядывал вызов на имя Висконти. Он извещался, что приглашен консультантом на съемки голливудского триллера "Сексопатолог с Малайзии". Амуниция и булочка с утренним кофе за счет Warner Brothers... Оплата по курсу в рингитах. Компенсацию за время простоя берет на себя профсоюз. Билет прилагается. В конверт была вложена кредитка Международного Банка Развития с голограммой Свободы-Тибетчицы. Висконт был в восторге. Содержания он не имел со времен Бонапарта...


16. Об особенностях национального эроса...

Yahoo! Йя-хоо! Ап-порт! Альта Виста!.. Экой, ночка дала мне сон тутошний!.. Любовь нищенки! Вот уж Дно! Вот отчаяние!.. Может, Поплавского я начитался в Литературном Наследии, может, флюс, но такой безнадеги предтечной давно не дарила мне ночь. Ясновидящий становлюсь, ясновидящий русских развалов. О, Боги!.. Вообще не в моем стиле плакать, сопли тянуть, я и Ницше терпеть не могу, и Волка Степного, и Сартра, не говоря уж о Поплавском. Такое протяжное любование истечением слюн. И это литература? Плач, плач! Сто раз Плач! Слышали стон Прометея? Прометей молчалив!

И вот, явилась ночью ко мне побирушка! Красивая девочка, кстати. Но нищая. Вышла с зеленых долин. Живописных. Я такие люблю. Их теперь любят многие... Толкиенисты. Да разве об этом... Нищенка та по мою душу была. Своя, российская, студентка бывшая из провинциального вуза. Долго скиталась по городам да по весям, а теперь, когда в России развал, а родители вымерли, родня разбрелась, подруги разлетелись по штатам, вынесло ее будто волной на развалины города большого фабрично-растреллиевского, вероятно, окраины Питера, в ночь, в живописную ночь - и столкнуло нас! Да как столкнуло, по-бунински! То есть витальная страсть, разумеется, с первого взгляда. Оба истосковались, оба молодые еще, хоть запущены, в обоих еще не истлела романтика русских скитаний, дорог, оба адепты нужды, котов покровители, дымящихся становищ нищих, мглистых туманных утр пустырей, где зеленоватый рассвет проступает сквозь сизое волокно, сквозь золу стлевших углей...

И сразу, огонь, жажда встреч, вседоступность последнего всплеска (отчаяния)... Я для нее не то чтобы Александр в Сибири, но как для юродивой Рыцарь, Антоний грядущий, Аспирант матлингвистики в бэтменском черном плаще, Отпрыск законодательных предков!.. Мы в Оконечном Строении, где, видно, сам Босх постарался... Высокий дом, ветхий, заброшенный, как общежитие в канун эпидемии тифа. Деревянное все и скрипит под ногой, кровати с пружинными сетками, а за окнами изумрудный пустырь оскудевшего памятью Пруста... Мы завязаны на быстрое действие. Я ей деньги даю, например, луидоры из врезного кармана плаща, золотые, как принц, хотя знаю, монеты последние... Потом я люблю ее, исскучавшись безумно по настоящему женскому телу! Пусть грязному даже, вышедшему из тайных недр жизни. А как она смотрит, как руку целует мне! О, Странница, Ведьма! Так Лев из Ясной бежал... Не так уж красива лицом, не так высока ростом, одутловата и косоглаза, но глазища - огромные, скошены как две лодки, полные ртути на озере. И отдается, как только умеют безумные, такого и Бунин не знал, этнический цезарь любви, беглец революции... К услугам на тумбочке ночь, желтый мрак, самовар аладдинновой лампы, кровати, кровати в обширной запущенной зале, из окна - Петроград, современный, ночная площадь, студенты сидят на булыжниках в тельняшках, в развалинах Невского, ждут древнего залпа Аврор, троллейбус ефремов, сверкая сверчком, бежит в парк, алкоголики, нищие, бочки, смотрю вниз с высоты на толпу. Подоконник широк. Тут люблю я причудницу. У нее особая анатомия пола, влагалище всей длиной инвертировано наружу, в мир опасно-желанный, в мир потерявших престижи калигул иглы, оно ало внимает мой член, как бутон, любит, как только доступно свободным влагалищам. За такую любовь и принц в один миг станет нищим! Вниз смотрю. Видят с площади, поощряют, сочувствуют. Я освещен со спины двумя лампами, аладдиновой и с потолка. В перекрестке лучей этих двух некогерентных источников становлюсь театрально неловок, медлителен, ползу вглубь к кроватям. Зал наполняется публикой. Студенты в тельняшках, пьянчужки обильные всех возрастов. Один из студентиков опережает, летит в сквозных на века модных туфлях, в кровать. Молод он, гоголеват. Не представляет угрозы. Да и все - хоровод карнавальный для смеха. Чужие!.. Вспоминаю, что кончил внутрь девушки, да так опрометчиво, турбулентно так, что не помню оргазма конца. Обязательства новые ночи, трагедия, Греческий Хор! Этой устрице только и надо б детеныша крови! Растает сейчас, благодарная до краев, благородная сверх всякой меры, а назавтра вдруг явится с пузом, с сосудами, днищами слез! И прощай, Серебро, Прощай, Virgo Мария!.. А какие лапчатки короткие цеплялись за прутья кроватки-то! Только припомнил сейчас, только сейчас рассмотрел!.. Пеликан!..

Рассвет ушлый пробуждает пространство. Опустевшая комната, за окном толкиенистcкие зарева всех любителей мистики гор, замки неба, драконы Хичкока. Мать моя промежуточно в залах, не одна, детства друг, обнищавший профессор ботаники, в пиджаке, с щетиной, укоряют, информацией делятся, де у нищенки этой в склепиках детки трущоб, и действительно, вижу целый выводок мелких злых сирот в горах, в узком гроте, лицо вижу скорби: страдает, на жертву пойдет (что ей жертва - жизнь тела случайного, моя - Вечный Дух!). А зачем в нее кончил, Мыслитель!.. И не пикнула, нимфа!.. Теперь кармы нити тяни! О, Создатель! О, серафимы-творцы! О, петровы кунсткамеры!.. Всем монет на извоз - чтоб исчезли!..


17. О дуэли

... На рассвете случилась дуэль. Саврасов, румяный майор с усами гусара-любовника, предлагал стреляться на старинных мушкетах с пяти шагов в русской горнице. Промахнуться мудрено было даже с похмелья, все решало первенство выстрела - так думал я, глядя в глаза противника своего, самого молодого майора, которого я когда-нибудь знал, хоть он и был сейчас в лисьей шубе. Привычка к развитию мысли едва не сгубила меня. Глядя в пучеглазые жабьи глаза игрока и кутилы Саврасова и на то, как рука его медленно поднимает на воздух тяжелый мушкет, я развлек себя пассажем о том, снимает ли он свою шубу хотя бы весной и ляжет ли с нею в гроб. Майор успел нажать первым, я отлетел, упал навзничь, опрокинув скамью, и, схватив руками живот, понял, что подстрелен, как тетерев.

Пальцы тотчас слиплись от крови. Не скажу, чтобы мне было больно, но обидно до слез. К счастью, рана оказалась пустяшною, пуля прошла чудом насквозь, не задев жизненных органов, секунданты перебинтовали меня поверх мундира и поставили на ноги. Я сразу вышел во двор, где майор с горсткой сторонников славил победу шампанским. Кажется, он удивился увидеть меня. В руке я держал теперь саблю. Морозец ударил, снег скрипел под ногой. Я пошел на противника, вытянув саблю вперед. Тот сделал шаг в сторону и отдал шампанское людям.

Теперь он был в кителе и каракулевой полковничьей шапке. Кто-то всунул в его ладонь шашку. Саврасов взъярил ус и сделал позицию. Мы сошлись. Китель стеснял его горячее тело в движениях. Я оказался проворнее: выждав миг, когда он вскинул шашку на воздух в приливе желания отсечь мне башку, тотчас воткнул свою саблю поглубже между двух золотящихся пуговиц. Саврасов встал на колени, посмотрел мне жеманно в глаза и рухнул на снег, как мешок с отрубями.

Дело было закончено. Не успел оглядеть я поляну, где в окружении сосен лежало убитое тело, как раскинулась степь и станица, и колея на снегу, по которой ко мне направлялись два всадника. Один остановился поодаль, другой спешился и подошел к нам с бывшим майором Саврасовым. Оказалось, урядник в зимней форме сержанта милиции, с узкими скулами и воспаленными от романтических чтений глазами. Я стоял, будто вкопанный на месте убийства, держа в руке боевое оружие, чье острие было в крови на длину человечьей ладони. Пожалуй, я готов был вонзить ее в гостя и бежать через поле в овраг. Но урядник заглянул мне в глаза так сочувственно, что я позволил увлечь себя на подворье. Потеплело вдруг, снег пропал, появились трава, одуванчики, березовый плетень, на который мы сели. Урядник шептал мне на ухо теплым детским дыханием. Он понимал положение, разделял мои чувства. Выходило, все можно уладить без шума, если я не наделаю глупостей. Я кивнул. Тот окликнул напарника, меня взяли под руки и повели по дороге в станицу.

Большой рубленый дом стоял на окраине. Мы вошли. Лестница поднималась на верхние ярусы. Справа открылась, как крестовая масть, галерея захламленных комнат. Канцелярия, размышлял я, эдак до суда дойдет дело. В последней комнатке стоял табурет под зарешеченным узким оконцем, врезанным почти в потолок. Меня втолкнули и заперли. Едва стихли шаги, я поднялся к решетке. За стеклом лежал густой зимний сумрак степи. Послышался голос за дверью, отпирали засов. Я спрыгнул. Вошла девушка в рубище с юным молчальным лицом. Сказала: в настоящее время прокурора мало волнует отдельная мертвая личность. Я хотел ее чмокнуть, она рассердилась. Оказалось, ее зовут Майей, и уголовный кодекс она знает на память, как стихи Маяковского. Желая казаться серьезной, она сообщила, что работает тут делопроизводителем. В окружении еще 7 девушек. Я заметил, что ей имя к лицу. У нее был тугой узел волос на затылке и губы для потайных удовольствий. Она прошептала: мы вас вытащим, только тихо сидите. Как Тихо Браге? - я тихо спросил. Она вдруг исчезла, зато возникли два казака-конвоира, взяв под руки, потащили в другое крыло. В конце гульбища оказался чулан и солома, там меня бросили, даже не заперев на замок. Не прошло и минуты, как выпорхнули из темных глубин любопытные девушки, похожие на сестер-кармелиток. Освободительницы, пел я в душе. Мы сели на корточки вкруг. Взялись за руки. Оказались среди них переводчица и репортерша из Эха Свободы. Они повели меня влево по навесной галерее, создавать сообщение прессе. Репортерша задавала вопросы, переводчица переводила ответы на английский язык. Я сочинял историю в ясных картинках. Снег. Пурга. Сани, запряженные лошадкой (савраской). Нас заносит с майором Саврасовым. Волки. Переводчица предлагает заменить лошадку на пони. Я возражаю, что это изменит ход дела. Лучше уж пржевальской лошадкой. Возвращаемся к девушкам. Тут уже все иначе. Саврасово тело лежит на полу. Глаза мертвые. Девушки в рубищах взявшись за руки, шепчут: кто станет сберегать душу свою, тот погубит ее, а кто погубит ее, тот оживит ее. Сказываю вам, в ту ночь будут двое на одной постели, один возьмется, а другой оставится. Двое будут на поле, один возьмется, а другой оставится. На это сказали ему: где, Господи? Он же сказал им: где труп, там соберутся и орлы... Появляется Майя, предлагает прочесть Книгу Мертвых. Я теряю сознание, погружаюсь в сновидный Бардо. Залп бы дать в честь майора Саврасова, прилечь рядом. Майя уводит меня. Дело еще не закончено. Репортерша из Эха Свободы догоняет вопросом: как ишак по-английски. Donkey, я говорю, потому помню: сам Иисус на ослице въехал в ворота Великого Города... Отчего же Иисусу ослица, а Иван-царевичу Волк?.. - не отстает репортерша. У меня нет ответа. Темнеет над полем. Мы выходим на двор. В зимнем лагере гроб на изящном лафите, лакированный, красного дерева. Крышка с крестом, крышка с крыльями. Последние почести майору Саврасову! Скачут к нам Прокурор и урядник, за ними летят казаки. В седлах прыгают бутыли с чихирем. Самосвал подъезжает. В днище кузова ниша-тайник. Гроб туда помещается. Солнце всходит над полем. Я целую сестренку урядника в смуглые губы. Смотрим мы на дорогу. В избе жарко натоплена печь...


18. О Красной Армии

... Меня опознали как труп и повезли в телеге на кладбище, куда свозили всех бойцов-мертвецов, неудачно стрелявших в последнем бою. Собрались Генералы, и все ожидалось торжественно: оркестр, цветы, речи, похороны. Я об этом слышал с телеги, прикрыв тело стеганкой с соседнего трупа, чтобы не заметили глаз и дыхания. Телега запряжена была лошадью и сама походила на гроб, в котором стояли гробы настоящие, не закрытые крышками. Бойцы лежали в гробах и в телеге внавалку, слишком много было бойцов. Нехватка гробов меня настораживала, хотя обнадеживало (вплоть до самого кладбища) обилие тел, несмотря на дорожную тряску, из-за которой стеганка часто съезжала. Приходилось поправлять ее тайком от конвоя. Не будучи в форме, я опасался, что мое пребывание тут могли воспринять как насмешку истории. Все же я успевал видеть грязь, которую молотили разбитные колеса, и думал, что по следам опознаю дорогу, если удастся бежать. Шел мокрый снег, и не таял на лицах, оставляя печаль на душе, как частенько бывает, когда тело твое путешествует в сторону кладбища. Бурая задница клячи играла хвостом в интимной близости к моему любопытному носу, будоража незрелые пока еще планы побега, но когда мы подъехали к проржавелым раскрытым воротам, украшенным свинцовыми звездами, за которыми виднелись омертвелые стволы тополей и покосившиеся тут и там поминальные столбики, стал бить озноб...

Справа на эшафотном фундаменте стоял КПП, похожий на кирпичный скворечник, к двери вела сколоченная под сапоги деревянная лестница, а напротив, утоптанный с лета и промерзший теперь, мертвел земляной полигон, огороженный с трех сторон металлической сеткой. Вдоль сетки стояли один на другом простые гробы, а весь центр занимали гробы с открытыми крышками, обитые через один черной и красной материей. Телега остановилась. Солдат-кучер спрыгнул, взял вожжи и вместе с лошадью медленно ввел на подворье. Из скворечника выскочил усатый верзила с головой в форме кивера, отдал приказ разгружать. Появились солдаты в телогрейках и буденновских шлемах. Я ощутил лицом ветер больших перемен. Я даже отметил ватные облака в бирюзовых прорывах весеннего неба. Тело вмиг стало каменным, лишь отбросили стеганку, взяли за ноги и руки и швырнули на землю. Медлить было нельзя. Воспользовавшись обилием мертвецов, я пополз по-пластунски к воротам, прикрывшись шинелью, снятой с ближайшего трупа. Пугали крики ворон над могилами. Кое-где, из-под земли, подснежники уже пробивались в волнующем воздухе марта. Совсем не хотелось мне быть упрятанным вглубь, к источникам их плодоносящих луковиц! Тут меня кто-то пнул. Подняв голову, я обнаружил блестящий сапог, галифе и лицо Генерала в папахе. В каком виде, наглец! - ревел он. - Дезертир или ты Мародер? Вокруг снег топтали чужие да быстрые сапоги. Я моргал на лампасы, расстрел спиной чувствовал. Чьи-то крепкие руки схватили меня поперек и поставили на ноги, подлетели как птицы к лицу озорные кальсоны лечебницы, за ними еще что-то белое. "Обмандируйся, - услышал я окрик. - Живее!" Генерала в помине уж не было. Я стоял за оградой весь в белом, босой на снегу, будто стесанный бумбараш к боевому крещению. Становилось безлюдно. С кладбищенских холмиков доносились литавры и заунывные трубы начавшихся похорон. Не понимая себя, я остался локально один, начиная считать воронье на столбах вдоль разбитой дороги, и, полагая, что направляюсь в деревню, задаваться вопросами: 1) отчего в русском марте так сыро и далее, ближе к жилью: может, грачи прилетели?..


19. О поэте и паспорте

... Всегда можно поставить себе задачу сверхчеловеческую. Например, написать историю дельфина, задумавшегося стать Гражданином Мира и сходящего от этой идеи с ума. У дельфинов, говорят, большой мозг и здоровые нервы. Сходить будет медленно...

Ночью прибыл Жорес с новым паспортом, и начался ледокол на реке. Жорес прилетел из Лос-Анджелеса погостить на источниках, навещая по очереди отставших от жизни знакомых и, в частности, Олечку-Мандалу, от которой я и узнал о его новом визите. Была глубокая ночь, я не спал, потому что осматривал иллюминацию лампочек на русской реке. Это близко. Жорес предлагал встретиться, а я сказал ему только: ты опять прилетел? На что он охладел, и переговоры о том, кто к кому выйдет, стали затягиваться и дошли до 0, то есть круг с ним замкнулся. Это естественно. Олечка-Мандала, конечно, старалась свести нас, чтобы идти, держа под руки, в гостиницу с баром, а хоть и к реке, но мужчины мы разные, каждый со своим этикетом, так это и не состоялось. И, если честно, мне гораздо больше хотелось в этот момент осматривать лампочки. На реке было занятно. Сама река помещалась на среднерусской равнине неподалеку от деревеньки, и на ней, как я уже говорил, начался ледоход. Точнее, он начался чуть позже, когда мы вошли туда. Кто мы? И куда мы вошли?.. Я те же вопросы сейчас себе задаю. Тут надо кое-что вспомнить. Ах да, паспорт. Осложнения с жоресовым паспортом. В общем, все стали к этому уже привыкать, как к дуплам в зубах, но в ту ночь интрига развилась. Мы все-таки встретились, и пошли менять деньги. Так тоже бывает, когда с кем-нибудь встретишься. А на обменном пункте, где-то в парке, где было темно, и тоже иллюминация лампочек, оказались менты. Городок небольшой. Ничего удивительного. Даже так безопаснее, но мы перепутали не то окна, не то двери... Мне вообще-то жрать хотелось, я надеялся, что где-то найдется столовая. Поменяем и сядем пожуем что-нибудь. Но вышло иначе. То есть, именно в паспорте у Жореса оказалось что-то не то. Речь шла о какой-то наклейке, которую давно всем уже вклеили, то есть урожденным по наступающий день, а тем, кто бывал в переездах, не вклеили. И мент, обыкновенный такой, непримечательный молодой казачок, сразу напрягся, усы зубочисткой сжал. А Олечка крепче взяла Жореса под руку. Короче, это стало даже напоминать какой-то зал для записи актов гражданского состояния, с откидными сиденьями. А мент еще спроси на беду, какую сумму обменивать думаем? Я сразу и врезал: 1000 баксов. Ну, была ночь, я думал, мы шутим. А мент в свисток засвистел. Сумма ему показалось большая. И паспорт оставил себе. Сказал, проверит гражданство. Жорес ведь заверил, что тут все в порядке. Добавив: пирожков только не ешь до утра, от них пальцы становятся жирные. Мент даже не улыбнулся, и паспорт отправил в ОВИР. А мы ушли на ту реку. Без Жореса и паспорта. Было грустно, хотя на реке не нужны паспорта. Но я скоро забыл. Потому что там были мальчишки, они катались по льду на подошвах. Мы с Олечкой-Мандалой тоже. Пока лед не стал крошиться у берега. И потом этот катер. Откуда он взялся? Спасательский. Стал всех вылавливать, тех, кто в воду упал. Вообще весь лед разломал. А мы с Олечкой-Мандалой даже не замочили лодыжки. Потом рассвет начался, лампочки вдоль берега этой реки погасли, и стал виден кабель, на котором они были подвешены. Черный. Мы пошли в город по направлению к ОВИРу. Тротуары тут стали за ночь деревянными, и пахло кошачьими свадьбами. Олечка вела меня под руку и говорила: зря ты с Жоресом так холодно, он ведь поэт, хоть и странный, на луну поет, и котлету нес в банке с капустой. Сказал, мама дала... Параджанова...


20. Manneken-Pis

Благодаря обстоятельствам Manneken-Pis стал легендарным героем, чье имя знаменито во многих зарубежных странах. Согласно легенде, богатый горожанин потерял своего единственного сына в толпе во время народного гулянья. Спустя 5 дней он нашел его на углу улицы де l'Etuve, мочащимся точно как наш маленький мальчик продолжает делать по сей день. Другая легенда рассказывает историю о мальчике, который спас город, гася определенным образом спички, которыми враги собирались поджечь город. В 1619 году коллекционеры округа попросили Джерома Декьюсноу (Старшего) создать статую в бронзе в память о своем знаменитом горожанине. Ряд костюмов был добавлен к гардеробу Mаnneken-Pis после второй мировой войны.

Manneken-Pis - любимец и друг людей, получил множество военных и гражданских почестей и отличий. 1 Мая 1698 г. Электор Баварии Максимиллиан Эммануэль, Генеральный Правитель Нидерланд, дал ему первый костюм. Затем лорды и члены парламента города снабжали его одеждой. Его гардероб наиболее богат и разнообразен среди всех когда-либо существовавших. Он рос очень быстро, особенно после первой мировой войны. Сегодня он включает более 250 костюмов, в частности аристократических, военных, фольклорных, карнавальных и множество ремесленных...

... На городском промежутке между Ботаническим Садом и Выставкой Достижений Народных Хозяйств (эти два места часто соседствуют) один весьма молодой человек встретил мальчика с писькой. Рассказчик потому так утрирует, рискуя шокировать достопочтенную публику, что мальчик был голый, даже наверное голенький, а у голого мальчика писька, говоря фигурально, сразу лезет в глаза, даже если она величиной с указательный палец. Разумеется, люди из Гринписа или Армии Спасения возразят возмущенно, что Россия - не Бельгия, и голый мальчик на улице может быть заражен, замерзш, изнасилован даже, то есть добропорядочный прохожий непременно бы о нем позаботился, прежде чем разглядывать письку. Но ситуация с молодым человеком и мальчиком складывалась так, что денек был майский, солнечный, молодой человек только что расстался с троллейбусом 11 и собирался зайти в бижутерию, помещавшуюся в подвале одного из ближайших домов, купить подарок на день рождения бабушке, а мальчик был с виду абсолютно здоров, только голенький. Поэтому молодой человек и обратил сразу внимание на его письку, которая напомнила ему носик заварочного чайника ленинградского фарфорового завода, продукция которого славилась в оные годы. Вот он и решил, что бабушке неплохо подарить именно чайник или вазочку с розочкой, а может и этого мальчика, взять за руку и привезти как подарок, потому что бабушка очень любила маленьких мальчиков. Они с бабушкой его искупают в корыте и выпустят. И получится оригинальный презент-акция - купание мальчика. С такими мыслями молодой человек взял мальчика за руку и пошел с ним по проспекту академика и ботаника И.Тимирязева, не заботясь о разных вопросах, которые приходили в головы разным прохожим, а именно: а) не украден ли мальчик, б) не болен ли, в) не отбился ли мальчик от рук, г) не беглец ли из детского садика, д) домика, е) не член ли нудистского клуба, ё) не станет ли он писать дугой, как бельгийский Manneken-pis (писун). Потому что если голый мальчик начнет пускать струю на проспекте академика и ботаника И.Тимирязева, то Россия - не Бельгия, - сразу приедет Милиция, Скорая Помощь, Пожарная и даже служба Спасения и заберут всех, кто случится в округе под горячую руку, и молодой человек тогда опоздает, а то и вообще не попадет к бабушке на День Рождения.

Поэтому, прежде чем дарить мальчика бабушке, молодой человек решил немедленно зайти в туалет, а потом показать голого мальчика доктору, какой-нибудь строгой женщине в белом халате с фонендоскопом для слушания легких и вогнутым зеркалом, укрепленным на лоб специфическим обручем (образом), для рассмотрения гланд...

По счастливой случайности они как раз проходили мимо одного из жилкоммунных домов, где в подвалах обустраивали Туалеты для неотложной нужды всех случайных прохожих, и молодой человек повел голого мальчика туда вниз по ступенькам. В туалете было сыро, пахло мочой, и горела одна тусклая лампочка. Они оказались одни, и молодой человек мог повнимательней рассмотреть письку мальчика, и убедиться, что она совсем как новая, без трещин и накипи, и еще больше походит на носик заварочного чайника, чем ему показалось на улице. Бабушка будет довольна. Они оба пописали в угловой унитаз, не слишком заботясь о меткости, и поднялись из мужского отсека по ступенькам на улицу. С другой стороны, то есть из симметричного подвальчика с литером Ж, в это самое время выходила женщина в белом халате со строгим лицом, фонендоскопом и зеркалом, прикрепленным на лоб специфическим обручем (образом). Молодой человек подумал, что это Фортуна, и подвел голого мальчика к женщине. Та взяла мальчика за руку, и все трое отправились в отделение ближайшей больницы на профилактику. В кабинете, где пахло стерильно и камфорно за обтянутой белой материей ширмой, Фортуна в белом халате очень внимательно осмотрела голого мальчика, в том числе и письку голого мальчика, и выдала Справку молодому человеку о том, что: мальчик сей, найденный на пр. И.Тимирязева: а) здоров, б) голый, в) формой письки напоминает носик калькуттского чайника, емкостью 550 миллилитров. После чего молодой человек с чистой совестью и легким сердцем вышел с мальчиком и даже сел с ним на троллейбус 11, чтобы а) подъехать одну остановку к дому бабушки, б) не простудить голого мальчика, в) не шокировать достопочтенную публику, г) тем более в окрестности Выставки Достижений Народных Хозяйств...

На этом, следуя жанру, можно было бы поставить точку. Но, во-первых, члены лиги независимых правозащитников остались бы возмущены, во-вторых, такие события просто так не кончаются. В-третьих, было вот как.

К бабушке молодой человек не попал, потому что троллейбус 11 снял тролли, превратился в автобус-"коробочку" и вывез всех за город, где пассажиры, в том числе голый мальчик, мгновенно исчезли, как ангелы, а Молодой Человек обнаружил пустырь, деревянный дом на пригорке и дорогу к нему, по которой он должен идти. Дом, казалось, был близок, но отодвигался по мере движения, и за время пути Молодой Человек очень многое увидел, например, прошел насквозь белую докторшу и другую женщину, в которой безошибочно узнал мать голого мальчика, которая вела за руку мальчика, одетого в матроску, шорты и кеды и держащего в руке чемоданчик. Потом он увидел себя самого внутри дома, висящим в воздухе, и вращал свое тело вокруг невидимой, но строгой оси, причем за спину цеплялись и двигались, как в дворцовых часах, шестерни его жизни. Потом он пошел по зеленой траве в глубь земли к другому деревянному дому, за озеро, где пахло опилками на свежем дощатом полу, на котором сидел совсем маленький мальчик в матроске и кот. Совсем маленький мальчик, увидев его, поднялся и вышел, держа в руке шприц, а кот увидел большущую мышь в углу комнаты, погнался за ней, но не догнал, и исчез без вреда для себя, на прощание бросив: не всякий сон на земле подлежит толкованию. Молодой человек не любил мышей в доме и, пытаясь осмыслить случившееся, смотрел с неприязнью на желтые доски, в которых копошились насекомые: муравьи и жуки........

Обсерватория Академии Наук (САО РАН) Северный Кавказ, 1999 г.