Lakosta

ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ
        В Русском Интернете проходит Литературный Конкурс
ТЕНЕТА.
        Будучи одним из номинаторов,  я должен,  если текст
нигде не был опубликован, - поместить его у себя.
        До сих пор номинированные мной вещи уже сидели на
каких-то серверах (включая и ОСТРАКОН), в тех или иных
рубриках. Сейчас возникла необходимость открыть новую:
специальную - для тех текстов, которые были присланы -
и номинируются.
       Рубрика открывается рассказом Жоржа Полежаева
ЛАКОСТА.
  Александр Бараш 1999г.




                “Вы, может быть, ничего не поймете в этом  образе,
 но кошки бывают очень длинными".
                Из сообщения В.Катаева Вик.Ерофееву



Летом я вырвался!.. Дождь падал с неба в траву, на деревья. Капли стучали
по цоколю. Я забыл, что на свете бывают русские окна и цоколи, что летом бывают дожди. Я промокал. Я неловко использовал автоматический зонтик. Мои плетеные итальянские туфли расползались, как макароны. На забытых рубежах и маршрутах гремел независимый ливень. И все вокруг было зеленое, влажное, и пахло как крыши восставших со дна Атлантид.
Она набрала из Москвы Тель-Авив, когда я укладывал дорожную сумку, и сказала голосом египетской кошки: Мне плохо. И, хотя фраза предназначалась не мне,
 а любвеобильному Рону, царящему в близлежащих окрестностях, я мигом почувствовал, что готов ей помочь... В канун перестройки чарующий речью как библейский Иосиф, коварно-респектабельный Рон вывез ее из курортной провинции в Москву, чтобы спать раз в сезон. Я встречал ее реже в холле Центра Международной Торговли, и всякий раз длинные, как гладиолусы, ноги, уходящие вдаль, гасли в глазах минут пять... ЛАКОСТА!..

Родилась она, безусловно, чтобы стать Русской Красавицей, по мотивам всех сказок, романов, былин. Жить в тереме, носить собольи меха, ездить с бубенцами на тройках, но промахнулась в веках и работала нынче на шведскую фирму в Москве, меняла адреса, телефоны, пахла духами White Flax, избегала русскоязычных мужчин, дразнила извозчиков экстравагантными деловыми костюмами...

Мы встретились у метро “Маяковка”, как в шахматной партии, где дебюты известны на память. Я был с розами, кажется не лучшими в жизни. Она - в черном: башмачки, колготки и шортики, пиджачок с золотыми застежками, берет — стюардесса международных авиалиний. С меня ростом. Н.Ч. Ночная. Женщина в черном. Long-fibred. Жемчужина. Очень прямо несла свою спину.

Позже мне стало известно, что она не любит цветов, но обожает котов, ступающих мягкими лапами по обнаженному телу, шершаво ласкающих грудь, любит свою длинную шею, изгиб лекальный бедра, чуть толстоватые для изощрений лодыжки, тяжелые кисти с виноградно-холеными пальцами, протыкающими пространство повелительным наклонением трапециевидных ногтей, любит свою манеру ходить, взбрасывать ресницы невинно-кукольных глаз, свой фирменный голос, свою власть над мужчинами, свои пяточки, свой пупочек, свой клитор и, наконец, одиночество, добытое не такой уж дешевой ценой...

Москва. Август. Вечер. Малолюдно на Горького, простите, Тверской... Пара ментов скучает возле Опорного Пункта. Дом кино закрыт на каникулы. Мы поймали мотор, развивая банальный гамбит. Ее колени, сочленения богомола-язычника, наглядно уткнулись в затылок шофера. Я полулежал, обращенный к ней мефистофельским профилем.

-- Куда? -- ощерился водила из зеркальца.

--Куда? -- повторила Лакоста.

-- К тебе, -- врезал я. -- После странствий так тянет к домашнему...

Она угощала вареным картофелем и пережаренными с луком грибами. Водка и томатный сок из холодильника пришлись кстати к вегетарианскому ужину. “Я тут редко бываю, - извинилась Лакоста, - Карлсон ищет квартиру поближе”. На чужой кухне среди сковородок, кастрюль, старушечьей утвари было тесно, нелепо. Мешал телефон на столе, кабель антенны, повисший скакалкой через закрытую спальную дверь. Черно-белый экран "Горизонта" вещал половецкие пляски...

— Скучаю по Сому, — сказала она.

— Твой последний любовный напиток?

— Мой кот. Мне спокойней, когда что-нибудь движется в доме...

— Умер? - уточнил я достаточно вежливо.

--- Бог с тобой, гостит на Кавказе у мамы. Я так привязалась к нему. Вот кто умеет любить бескорыстно...

— Да брось! Ты ж кормила его!..

— Еще как любит рыбу...

Я все не мог снять напряжение, лишнее, как кожура от банана, но водка в России, дери ее черт, не забирает с первой бутылки. Пришлось заявить, что желание поцеловать ее уже нестерпимо.

--- Что ж, попробуй, — отвечала Чужая, слегка отворачиваясь. — Не промахнись только, залетный дружок...

Мое тело описало в пространстве дугу, нацеливаясь в приоткрытые губы, но в результате ответного простого маневра получило лишь теплую щеку и слабое мычание сквозь стиснутые, безразличные зубы. Может, неожиданные усы ей не нравились, но выходило, будто ломлюсь я в чужой запертый дом. Или дачу. Я стоял за престижной спиной, держа деловые высокие плечи, нюхал примятый затылок. Она неподвижно смотрела в куролесящий ящик, откуда на сцену из-за кулис вылетали плясуны в шароварах, как футбольные мячики.

Я наклонился поцеловать ее галерейную шею.

— А вот это табу, -- отрезвила ...

Я осел, огляделся. Чаю, пожалуй, хотелось...

— Что ты, правда, задумал? — спросила она...

— Что-что! Трахнуть тебя, разумеется!..

Скривила гримасу: “Невозможно совсем!.. Я серьезная женщина, и мужчины мне надоели безумно.”

Оба мы усмехнулись.

— Боже, какое подобие Истины, — заговорила она, вдруг меняясь, становясь ритуальной, чарующей, — разве это не скучно? Вот так сразу раздеть? А побеседовать, побыть ради женщины Греком?..

--- Не смеши, — сказал я и сел перед нею на корточки. — Знаешь, ты, длинноногая, как на востоках я соскучился по театру Арто и по русским хорошеньким попкам!

— Ну, а я тут причем?..

— Ни причем, ты как раз то, что нужно... Я сидел уже верхом в ее длинном, как шлюпка седле, распахнув стюардессный пиджак.

Слезы большие, прозрачные, как граненые самоцветы, покатились вдруг из ее синих глаз. Отвернув скулы к линии плеч, она предоставила ключицы и грудь моему нетерпению. Пальцы никак не справлялись с бюстгальтером.

— Опять все сначала! — крикнула вдруг. — Не хочу! Столкнула, вскочила, бросилась вон.

Странный, все таки, почерк для сверстницы, бегала полуголая по тусклому коридору. Колготки, ботиночки. Бархатки шорт. Груди, молодые упругие манго. Спина блестит сервировочным столиком, к талии узится, позвоночник вылезает борзой...

— Что с тобой? — прижал ее к дверному проему.

--- Ты все портишь, неужели не чувствуешь? Я хочу захотеть...

Я смотрел на нее, соизмеряя темп и желание. Зазвонил телефон. Она метнулась, точно ждала, схватила старую трубку. Какой-то спасатель ждал у подъезда в машине. Я был разбит в пух и прах, уничтожен. Одевалась она с профессионально отточенной быстротой. Напрасны были мои запоздалые натиски. Распахнувшись, обитая мореным наличником дверь приглашала в полуночный подъезд. В вязаной какой-то лацерне и кепи с бомбоном, повеселевшая на свободе Лакоста спускалась вприпрыжку по лестнице форвардом победившей команды...

— Не дуйся. Поехали пить с нами водку! 8 Марта сегодня! У меня женский день!

— С Днем Рождения!.. Уж лучше дурную прогулку по черно-спящей, забытой Москве...

Зелень, зелень, зелень... Если холст весь насытить зеленым, выйдет Россия в июле, вид из окна полонеза “Варшава- Москва”. Мальчик вышел на полустанке с корзиной грибов, ссыпал в траву, стал удивленно разглядывать. Рельсы держат лес клином. Черные столбы вдоль путей торчат из земли, как кресты на могилах. Меж ними висит электричество. Много, к тому же, всяких строений, будто для дела, но без видимой надобности, с оградой, распахнутыми настежь воротами. Женщины в ситцевых платьях с кошелками бродят меж лесом и насыпью вдали от жилья. Нет, все же слишком зеленого!.. Белые только стволы у берез. Пахнут костры. На вокзале в Бресте много грязных людей. Почти все люди грязные. На всех вокзалах. Во всех трамваях в Москве за садовым кольцом... Появились кокосы... Старики суетятся, бегут, волоча ушлый скарб. Иногда чемоданы с колесиками... А пирожки все равно рвут зубами перед посадкой в такси. Женщины старые и молодые, беременные, часто падают на перрон, разбивают колени. Окружающие им сострадают, поднимают под руки с усердием. Но когда лес пронзен солнцем, избы кажутся не такими убогими. Здравствуй, Русь на проводах повисшего времени, страна металлолома, ментов, вручную стирающих женщин, заключенных и просто небритых мужчин, бомжей и глазастеньких девочек, пасущих портмоне иностранца............

До рассвета я бродил по бульварам, проспектам и скверам, спящим в подошвах сталинских этажерок, используя по необходимости скамейки между плакучими ивами, приюты бомжей, оберегающие от равно нежелательного контакта с охранниками и нарушителями виртуального русского правопорядка. Дождался на ностальгических Чистых Прудах открытия Краснознаменного Метрополитена и в обществе сизоносой гражданки, встретившей утро прохладой на отцветающей клумбе перед залом Чайковского, вошел в те же высокие двери, из которых, кажется, только что выходил на проспект Казановой. Сторожевые часы московских событий совершили полусуточный свой оборот.

На N-скую я прибыл в сонном вагоне и, поднимаясь в громоздком, псиной пахнущем лифте, надеялся,  что удастся исчезнуть в дипломатический гостевой уголок, свернуться там виноватым котом и уснуть, но уже бодрствовал стареющий Г*, психолог советского спорта, сам удалой (какой еще) кот, и, поняв невербально, учинил ранний чай с вялым сырником, ранжируя лимон столь же кислой идеей о перевороте в производстве солнцезащитных очков, могущей дать (на словах) баснословную прибыль. Превозмогая височную боль, я слушал со всепонимающим видом советника и сожителя его сбежавшей на обетованную родину падчерицы, вставляя изредка наукоемкие междометия, даже сподвигся (после второй уже чашки) на скороспелое резюме, после чего счел уместным, наконец, удалиться и с наслаждением ощутил свое тело на пожилом сухопаром диване в гостиной с часами, похожими на готический храм...

Обед подавала жена, Мадлена ОллРайт частной клиники в живописном домашнем халате. Опекала заморского гостя в психообразе зятя. Присутствовал также чуждый донской крокодил, ВикторПалыч, отец предыдущего кандидата в затья, тоже, кстати, психолога, преуспевшего в Штатах. Меня подавали как чили... Было забавно трапезничать в окружении сразу стольких врачей, их диалоги звучали как конферанс
на эстрадном концерте.

— Боже, Виктор, какой же вы утомительный! Садитесь, я налила вам борща...

— Извините. Но я ухожу в магазин...

— Вы что шутите, после Америки? Сходите лучше в ломбард или в оперу...

— Я хочу в Лужники...

— Тогда наденьте хоть шляпу, муж привез ее с Хинлейской регаты...

— И это вы называете шляпой? Меня в ней арестуют...

— Вы чудак, вас арестуют без шляпы...

— Тогда я надену свой американский картуз...

На улице я вызывал подозрение, улыбаясь посреди всеобщей угрюмости, ехал отсматривать фильмы для почти невозможного фестиваля, продолжая тот абсурдный маклореновский ряд, в который выстраивались события в те годы в стране для приезжего с зелеными деньгами... У подъезда СК хлопотал крестный отец Николай, международник, извлекал из киношного рафа яуфы отгремевшего без меня кинорынка. Кулак у него был с песью голову, а сердце почти материнское после развода с 1-й женой. Сослуживцы называли его человеком, бегущим впереди паровоза. Он, похоже, устал, стал терять ориентиры в развалах. В джинсах и голубой рубашке с погонами, будто одолженной у американских десантников, артистичный, коренастый, вспотевший, он двигался, как всегда, очень быстро, на ходу излагая текущие планы. За час умудрился свести меня с Дворянским Собранием и тут же ! с атаманом Куреня, молодым синеглазым из тех, под которыми лошадь гарцует, а вокруг шашка свистит наголо, и не успев допить кофе, я получил предложение, достойное рекордов Гиннеса: адаптировать еврейских банкиров к эксклюзивной поставке осетров и охоте на задичавших в тайге кабанов...

И был день и был вечер, и вечер был тихий. Пустынно на улицах, даже на Горького, простите, Тверской... Я стоял у подножья Поэта, пилигрим, эмигрант... В блокноте под палех хранилось достаточно номеров, по которым мне были бы рады. Под настроение я выбрал А*, меломана, ночами сочинявшего русские сказки, в дожди поэму о Генрихе V, а в морозные зимы безответные письма златоволосой англичанке Патриции, поразившей проездом его воспаленное голодом воображение и даже ставшей причиной развода с женой, бывшей вгиковкой. Патриция год как уехала в Лондон, а он жил теперь с Линдой, старым спаниелем в квартире родителей, перебравшихся летом на дачу, и обрадовался свежему ветру общения... Мы расположились в гостиной на диване с клоками шерсти, запахом нездорового зверя, дали волю риторике. А*  был по-прежнему замечательным слушателем, как те уже редкие, кто живет одиноко и пишет, впервые я смог отдохнуть, встретив чуткость и искренность, наблюдая его светлое, измятое духотой, постным бытом лицо, подчерневшие зубы, копной стоящие волосы влюбленного в чудо Пьеро... Через пару часов он ушел к приятелю записывать модерновый джаз, я остался в обществе его грустной собаки, портативной машинки и собственного, открывающего глаз Одиночества...

В Варшавском экспрессе билет нынче дорог, в 6 раз дороже, чем два года назад. Мир дорожает. Когда-то ты мог купить пук свободы за полсотни рублей. Из Москвы съездить в Питер, взяв 2 места в СВ на зависть и злость проводницам. Ну, дать им еще четвертной, чтоб не мешали смотреть, как за окна уносится Прошлое. Как из могил выползает навстречу Грядущее. Когда-то и ты, как мутант СолжеНицше, лез на вилы ГБ и бежал к ледникам, оставляя надежды долинам, мстил наукам о смерти, раздевая женщину плакал. Нынче иначе. Нынче мир дорожает. А у тебя из всех движущих средств только гены да байсикл фирмы Пежо.

Какое-то время я предавался еще парамнезии, а потом, обнаружив на полке Гомера, стал на час лотофагом. Ближе к полуночи я набрал ее номер, не надеясь продержаться и раунда, но проговорили мы до рассвета, точно погруженные в полудремный гамак, привязанные слухом и голосом к текущему сквозь подземелье сознанью... Я много узнал о ней в эту ночь и дал много ласковых прозвищ...

...В трубке она неизменно была дорогой лунной кошкой, требующей заботы, участия. Плохо складывалась теперь ее жизнь, она устала, запуталась, не засыпала ночами, днем крутилась в скользком лабиринте интриг, разодетая, неприступная, вечерами пила. Были вроде мужчины, солидные, зовущие вдаль, как рифы в коралловом море, но она пока не решалась, ждала особого случая. Рон был ее первым любовником, другом, чувство к нему не закончилось даже теперь. В столице она прошла через ряд почти бесплатных контор, эксплуатирующих малоопытных дурочек, и, чтобы не осесть до самой пенсии в каком-нибудь пропыленном переводческом офисе, не остекленеть секретаршей, нырнула в омут подпольного бизнеса. Экзотический рост и фигура привлекали к ней многих, будоражили предприимчивую фантазию. Возник, как глубоководная рыба, некий таинственный Филя, не доросший до ее подбородка миллионер-колобок, взял в руки, рассказал что да как, вывел к лестнице, подсадил и пошло... Тут повсюду зияли пробелы в ее скорых сюжетах... Дипломаты, картины, дядьки из органов, расставляющие капканы в постели, потом, вдруг, как золотой дворец из мечты, престижный Инцентр, школа работы с безупречными шведами, бассейн, эспандер для правильного размещения лопаток, журналы мод, магазины, диета, походка, психоневролог по телефону в Стокгольме, совершенный английский, грудной бархатный голос (не только для Президента кампании), доверительный взгляд, снимающая усталость улыбка, непроницаемость манекена на брифингах. Ее уже не тяготила убогость московского быта, через год этой двойственной жизни, необходимость решать за себя все вопросы стала привычкой, ей порой казалась что она сама себя родила, поставила на ноги, вытянула до нестандартных размеров и качества, сказочным образом влияющих на мужской неокортекс. Пресыщенная однообразным вниманием, она поднималась по эскалатору делового успеха, отдавая теперь предпочтение развитому вербальному уровню в кругу безукоризненных воротничков и подтяжек. Последний любовник затмил даже магию Рона. Об этом дипломате кавказского происхождения, элегантном эрудированном, артикулирующем свысока, она рассказывала уже в предрассветной истоме, и я был неожиданно посвящен в столь интимные подробности их сексуальных контактов, что проснувшись к полудню, не сразу поверил в чужом интерьере, что эти рассказы не сон. Неужели его звали Арто, он втянул ее в оргии, превратил в мазохистку, а однажды в прекрасное утро улетел атташе на Окуси Амбено, и она болела, травилась, лечилась по телефону у своего шведского доктора?..

А*-сказочник уже выгулял под дождем астматичную Линду (он тоже редко использовал ночи для сна, каково ему было выслушивать за стенкой обрывки чужих откровений),
мы выпили чай, и я простился, ответив дружелюбной улыбкой на раскиданные повсюду машинописные листки его творчества...

Летний шелковый дождь лил у подъезда, наполняя лужи серебряным паром, и зелени вокруг бы хватило покрыть всю Аравию, даже часть африканских пустынь. Неделю назад я сидел в Закопане, краю горных ок, там тоже сыпали ливни, над крышами лениво поднимался туман, я ждал погоду на вилле, обшитой желтой сосной, потягивал холландское пиво с соленой фисташкой, сибаритствовал в нужной кампании, польские пани мне улыбались. Среди них и Данушка, жена кинопана Тадеуша. Они ссорились, я стал своевременным спутником, другом, буфером в распадающейся на части семье... Но деньги, между прочим, кончались и, согласно Бальзаку, бунинский стиль красоты иссякал... Другие далекие горы, как призраки рерихов тянули меня, не давали уснуть по ночам...

... Лакоста заехала за мной на такси в какие-то московские дебри, где я устроился на дочерней квартире, предоставленной ревнивой Мадлен (пришлось выдать ей shoping
по Хамеру), сидела насупленная, на заднем сидении, Черная Королева в изгнании, злилась, что заставил ее заниматься билетами, блуждать в лабиринтах домов. Разумеется, поза, она часто ждала, а сейчас мы сбегали, вдруг решили сбежать в далеко (было благо в Советах!) в мое невозможное прошлое, в наше обще-случайное будущее... Уже заказаны были апартаменты люкс в высокогорном урочище в чаше заилийских хребтов, где в верховьях сходили лавины, переполнялись моренные ледяные озера, отражающие хмурые скалы, и небо, и бегущие на Иссык-Куль облака, на перевалах бил град, съезжали с отвесных скал оползни, светились на закатах снега, стояли эмблемами рогатые теки, реки шумели, жирели и блеяли на покатых джайляо отары азиатских овец, наливался соком бардовый апорт, и внизу лежал большой эклектический город...

В аэробусе нас рассадили трамвайчиком, одного за другим в окружении сгруппированных немцев, педантично обсасывающих постсоветскую курицу. Лакоста скучала, ерзала, читала пингвиновский детектив о контрабанде брильянтов, частенько оборачивалась, тянула руку ко мне (плохо переносила тягучесть пространства и времени), я опускал в ее большую ладонь курагу, откупался короткими фразами, бутылкой нарзана, приобретенной минутным кокетством с non-stop стюардессой, а сам был далеко впереди пузатого лайнера, в безразмерном пространстве иллюзий... Скажем, уже видел барьер, из-за которого нас оглядит узкоглазая администратор и гортанно подвесит вопрос о родственных узах.. А чем плохи сводные брат и сестра? Семьи дружили домами, мы бок о бок росли, собирали каштаны в аллеях курортного парка, но голени девчонки стали вдруг быстро расти, споря, кто круче, Модильяни иль Греко, и вот, взгляните, что вышло! Разве может теперь удержать такое творение зодчий вроде меня? Вообще кто-нибудь? Ее искушают ежеминутно в воздухе, в воде, под водой и на суше, в русской опере, ночных шведских барах, на бензоколонках, в костелах, в гольфклубах, повсюду геометрия мира искажается ее равнодушным вторжением... А потом взять такси с подходящим шофером эдак за триста рублей на весь день, с запасным колесом, бензобаком и термосом, и по Городу Детства туда, где кончаются силовые линии памяти, но мы с ней увидим, даже водитель, обращенный спиной к лабиринту моей шальной памяти, обнаружит на холсте ветрового стекла старый домик, сарай с рябыми наседками, три корявые яблоньки, скрывающие от общего глаза сортир, взрытую экскаватором улицу, котлованы для игр, ватагу запыхавшихся от войны мальчуганов, удары мяча в глинобитную стену воскресно-лиственным утром, шалаши из картона с посудой и голыми куклами, червячков с листьев вяза, первый ободранный, как цыпки, вопрос о любви, первый страх, предсознанье космической тайны... Нет я не должен сбиваться, у Вокзала как прежде стоит домик Ф* (трехэтажный кирпич), первой страсти с портфельчиком, за которой бежал день за днем, день за днем целых пять школьных лет, фотографию мял под подушкой, а теперь она в морге мечты или замужем, и к чему тормозить в чужом мире движения, мы ведь мчимся уже по проспекту Вождя, и направо - балкончик старшеклассницы С*, для которой угловатый подросток, влюбленный платонично в Эйнштейна, создавал по ночам запах роз из бутонов на клумбах Правительства, а там далее дачи совминовских дам, их мужей, резиденции номенклатурный семейств, их бассейны, бильярды, их дети, приближенные сверстники этих детей, плантации глазок анют... нет все прах, пух и прах, археологические раскопки сознания... я не в силах вернуться, немой, оседающий, старый, нет, не старый, стареющий, но все еще самовлюбленный подрядчик с худыми ногами и животрепещущей спермой...

Разумеется, все случилось иначе. Город встретил приземистый, душный, иссушенный азиатской жарой, мы равнодушно промчались на дребезжащем частном москвичике по ночным спящим окраинам, приблизительно освещенному центру мимо памятных, но потускневших в сознании зданий, парков, скверов, аллей, и натужно поползли вверх к горам по единственной и сейчас мрачной трасе, уводящей к скалистым урочищам. И даже там, в декоративной пиале Пестрых Гор, несмотря на викенд, оказалось пустынно, темно, безмашинно, безлюдно, как на оставленном туристической группой пристанище. Не сразу нашелся единственный Вход в лежащую во мраке Гостиницу, и благородной отделки багаж совершил несколько лишних петель по дорогам и лестницам, прежде чем получил передышку в сумрачно освещенном фойе в окружении казенно-мягких наборов для отдыха и национальных орнаментов стен... И конечно, Reception... Жизнь, как всегда, дарила сюрпризами: несмотря на особый заказ, бронь была снята, пришлось бить в набат, звонить, ждать результатов потусторонних влияний, и пока в телефонных кабелях решался ночлежный вопрос, я раздобыл в отмирающем баре не бог весть какое шампанское и два граненых стакана, глухое соударенье которых ознаменовало счастливое приземление в древнем стане Небес и Земли при случайном свидетельстве посудомойки, смотрящей на меня, как служанка на ликтора.

Через час вместо двух бронелюксов нам достался квадратный прокуренный бокс с узкой ямообразной кроватью, разболтанным шифоньером, канцелярским столом и сидячей плоховымытой ванной. Что поделать, в нерушимом союзе меня до сих пор атакуют сидячие ванны. И Макары сознания сопутствует на каждом углу, у каждой мистической М шепчут ласково в спину: Эй, земляк, не за водкой спешишь? Да нет, земляки, отспешили за водкой...

Есть, однако, хотелось. Заповедь не слушаться женщин была позабыта, я не захватил провиант, вняв гримаске Лакосты, презиравшей плебейские повадки командировочных совковых мужчин, колесящих по миру со штопором и электроспиралью в кармане, зато теперь вместо икры с коньячком и т.п. пришлось, повинуясь капризному жесту, унижаться по коридорам и горничным. В вымершем холле прихотливых дневных конькобежцев удалось достать только банку осветленного сока и пачку кирпичного цвета печенья "Привет". Я вернулся с улыбкой, вспоминая забытые радости, но не встретил сочувствия: Арлезианке в Алжире хотелось соленого. В быту она оставалась домашней, совсем русской девочкой: томаты, огурчики, хлеб, пиво, балык. Мяса, правда, не ела, поддавшись влиянию изощренного запада.

Породистый Сак возлежал распахнутый на единственном кресле, встревоженный обстановкой, но верный камердинер монархини в изгнании. Хозяйка его, только что брезгливо принявшая душ, благовонная, мягкая в швейцарском трикотажном костюмчике располагалась на безнадежной для секса кровати, закинув тугие лодыжки на панельную спинку, занятая ресницами, ногтями, губами в обществе ослепительно-черного лакового косметического дружка (в том было не меньше сотни желобков и карманчиков). Я же корчился флибустьером нагорий у взятого на короткий шнурок телефона, вызванивал позабытого друга, соучастника романтической юности, аналитика жизни Сазона, с которым связывала в прошлом масса чудесных нелепостей, вроде доказательства теоремы Фурье, полупьяные диспуты о генной теории рака, приключения в Тянь-Шаньских горах, а нынче реаниматора республиканского госпиталя, живущего после трех неудавшихся браков в обществе нестареющей матери. Да, школьный друг был разбужен и поднят на экстренный вызов в час ночи, мчался уже на моторе с авоськой домашних закусок в принадоевшее высокогорье... И грянул пир высоко, на отметке 2000 над морями, творимыми водами рек. Рванула по жилам настоечка после трансуральского перелета, захрустели огурчики в свежем рассоле на коренных и видавших заморские виды зубах, и вскрывались бычки и болгарский горошек, и белый батон нарезался к атлантической сельди!.. Только я все не верил. Сазон, гусар юности, где огонь, искры жизни? Даже упрямство твое округлилось. Врач снял белый халат, надел костюм брокера. Выдались скулы, оклювились ноздри,
глаза - застывшее олово. Хищник. Потухший вулкан. Пальцы, запускавшие в ход человеческий двигатель, нынче щупают акции. В неделю годовая зарплата госклиники. И ни одного анекдота за долгую ночь. Встрепенись, вспомни, как разорял деревенскую маму многотомным пушкинским словарем, как заваливал физиков письмами с решением задачи трех тел в общем виде, ну Марту хоть помнишь, Марту, альпинистку-инструкторшу, отставшую от своих мужиков (их было как присяжных 12!), девчонка стеснялась обгоревшего носа наутро, и наших двух прихотливых носов. А капчагайское солнце, ну помнишь, неделю ходили по городу с марлей на обожженных плечах?..

Уже рассветает. Огромные горы вступают в оконные рамы гостиницы. Лакоста полуодетая дремлет, распустив на подушках лицо. Женские лица в подушках по утрам распускаются. Иногда это лотос, иногда просто злит. Сазон приглашает на дачу, будет сауна, водка,  шашлык и чужие. Зачем? Провожаю его до автобуса. Через два часа сюда грянут туристы, настанет жара. А пока тишина, и я, бледнолицый, возвращаюсь в казенные комнаты. Выхожу на балкон. Смотрю вверх на горы. Забытые. Древние. Не чувствую их. Имена, как холодные камни, сидят где-то в памяти, сотни менгиров, спадающих в степь как холмы... Освещение, вот что не отпускает меня в затхлый номер. Я жду цвет зари над вершинами. Утро - стон Иеговы, зачатие дня. За спиной лежит женщина. Я не трахнул ее! Что за дело. Не тревожат меня на рассветах лежащие женщины. И на закатах со мной тоже самое. Может, это болезнь? Плохое питание? Может, мне к шведскому доктору, докторше? Вошел в комнату, где на столе цепенели поминки, присел к ней, заставил открыться глаза. Открылись, посторонние от лица и
от мира, два голубых одинаковых озера в стране позабытых озер.

— Пойдем, хочешь чуда, так бывает только десять минут. Утром 10 и вечером. Двадцать минут каждый день. Из-за них мы сюда прилетели...

Потянулась, шкатулка дареная. “Господи, как болит голова. Мы что, не спали всю ночь?..” Разлаписто отвернулась к стене. Я тормошил, я будил: “Вставай, Стригунок, там вдали за рекой...” Сонно вскочила, прошлепала длинными ступнями с паркета на кафель, съежилась в трусиках, маечке, длиннопалая, большеголовая. Рассвет уже ощетинил тянь-шаньские ели. Я обнял ее бесконечную спину.

— Видишь Башню, засоня. Это пик Погребецкого. Сейчас выскочит луч, рассечет ему голову.

— В самом деле? — зевнула, — как они близко стоят. Думаешь, днем будет жарко? Пойдем загорать. Мне полезно загореть перед Швецией...

...После полудня на небе все еще не было ни единого облачка, и ползли в гору икарусы, пуская выхлопной перегар в прозрачный над скалами воздух. Любители риска забирались на валуны в самом центре бурлящей реки, толпы жаждущих осаждали павильоны, торгующие пивом в розлив, ритуальные дымовые завесы мангалов с истекающей уксусным соком бараниной. Мы с Лакостой нашли островок из сколоченных бревен, и, как все, загружали в живот мутный хмель. Горное солнце жгло асфальт и макушки. Батарея бутылок росла, надежда на мало-мальски спортивное развлечение таяла. Облокотив модельный торс о скамью, Лакоста вытянула на обозрение потомкам кочевников элитарные ноги. Показала бутылкой на ближайший лысоватый пригорок: “Туда, но сначала допьем...”

Холм был рядом, но крут, мы ползли тяжело, отклячив замлевшие задницы, соединенная руками двуколка случайных бутлегеров, лес начинался неаппетитный, исхоженный, с засохшей травой на откосах, свернув с истоптанной узкой тропы, наконец, обнаружили некое примятое лежбище, далеко не укромное, но щедро залитое солнцем. Тут Лакоста бестрепетно сняла пешеходный костюмчик, кружевной несуществующий лифчик и растянулась, безмятежная, бледная в черных гипюровых трусиках на центральном бесколючном участке. Не удержавшись и поймав в ракурс хвою, я сделал ряд снимков одурманенной фотонимфы с овалом груди и лекалом бедра, за которые шведы, некогда битые, теперь продавали нищей России аптечные модули, и, свив шею, сел рядом, горделивый, но безземельный скиталец. На миг представился еще один кадр: Чернобыльная Леда в амфитеатре хищно оснеженных скал, разорванном молнией над цинковой гладью Еврота, но воплощение стоило танталовых мук, от Яиц до Мутантов и Спида. К тому же, пробился в разогретом бору подвох отдохнувшей поблизости цивилизации. Бальнеосеанс завершился. В любопытном скрещении взглядов возникшего на тропе розовотелового выходного семейства, мы поспешно оделись и, пошатываясь, смеясь спустились к чумной клоаке спорткомплекса, вплыли в знакомую пивную гавань, где моя спутница,  вновь ощутив себя торжествующим лидером Роста, заказала еще пару кружек и 10 бутылок с собой. После сих возлияний, уводимая под узцы планетянка запустила длинноострые пальцы в мои не ждавшие нападенья штаны. Пивные бутылки посыпались, зазвенели осколки, по направлению к гостинице побежали ручьи пенных вод, жигули засигналили, заулюлюкали азаматы, удивлено замерли дневные портье, фурор был, фурор на стометровке до самого пролетарского номера. И там, внутри, за глухо щелкнувшей дверью, в застывшем собрании знакомых и посторонних предметов, я заученно снял с амазонки одежду и совершил тот сакраментальный обряд, при котором пуритане стыдливо сопят многоточием, а хулиганы ставят памятный знак: Я был тут. Дата. Подпись.

Покорители не любят трепаться на спусках. Может, через месяц другой, за кружкой гинесского пива я бы и рассказал вам, как она мне тогда не понравилась, оказалась  удручающе тяжела, словно упавшая навзничь витринная кукла, совершающая на последнем заводе пружины математически-волновые движения. Неудачней всего оказались тяжелые вялые ноги, снисходительно закинутые на мои разомлевшие плечи. Я свирепел, ворочаясь в пробойной воронке тахты, представляя себя фронтовым санитаром, попавшим под бомбами в чужой грузовик. Мастерски поощряя копулятивные миоспазмы, она завершила достаточно скоростное блаженство и пронесла каланчовое тело в пресловутую ванную, в то время  как я одичало разглядывал граненый стакан на полу, наблюдая в нем отражения тех жирафных девиц, что стадами бродят в подобных гостиницах, и встреча с которыми в лифте превращает любого мужчину на пару минут в бесполого злого пигмея...

Возникла она уже внезапно одетая в васильковое платье, майский сон кутюрье среднерусской возвышенности, и соломенную широкополую шляпку, полигон супербабочки раутов. Мы собирались уже снизойти на включенный в фарсовый сервис ресторанный обед, как некое подобие молнии вдруг вспыхнуло и взорвалось между нами, и очнулся я позже, на полу, в провалившемся времени, носках и разбросанных стульях ...

Выспавшись к вечеру и допив запасенное пиво, она исполнила еще один гуманитарный обряд: поиметь меня в ванной. Оказалось, она порой не лишала себя удовольствия заставить мужчин покричать. С иными, по ее увереньям, случалось забавно. Со мной, впрочем, вышел конфуз. Я в постелях кричать не умел. То есть, я имею в виду в данном случае сидячую ванну. В повседневности, чего тут скрывать, голос был и, подчас, даже громкий, но, как у многих былых соотечественников, он исторгался в среду обитания исключительно от неудовлетворения потребностей...

Наутро, когда я кормил ее чуйским арбузом и влажными дольками персика, она мало что помнила. Многие женщины предпочитают не помнить. Если вдуматься, так и правда чувствительней: кто-то ночью тебя изласкал, кот, человек или ветер... Я и сам перестал бороться с забвением. Иероглифы снов, вот и все, что у меня оставалось от Б-га, свобода и нега растворяли сознание. Чужое восточное царство, где время мудрой змеей течет вспять. Я знал, что больше сюда не вернусь.

В обратном полете Лакоста сидела на кресле шевелящимся бастовым сфинксом, обратив поверх спинок большущую голову наперекор разноцветным глазам пассажиров, и, не смущаясь нимало, ласкалась щекой, запускала нахально-дурашливо ладонь мне на грудь, пока не сбежала от ее эмануэльной свободы соседка. Мюнхенские пивоварни чудесно меняли ее отношения с реальностью. Сазон-брокер нас провожал, обхаживал на дорожку. Всемогущий диспетчер авиарейсов Роза Абдыкалыковна одним махом сняла номенклатурную бронь, покорив новый раз за безналоговый гонорар и пространство и время...

Кончилось все это Путчем. Если хотите подробностей, переключайтесь на канал БИ-БИ-СИ за 19 августа 91 года. Я в этот день продирался на тачке сквозь баррикады по площади с одноименным названием в гостиницу Международная. Таксист попался мне боевой, за четвертак прыгал по таким подворотням, что и двоюродный брат не поедет, и вывез - с выражением подвига на общенародном лице - прямо к бегунчику Хамера. “Не знаю, браток, свой ты или чужой, разбери сейчас те комитеты и партии, по мне - так кто мясом завалит, чтоб мог каждый купить и не только по праздникам, тот и хорош. Накорми, а потом уж ****и в телевизор. Согласен?..” Я кивал, вылезал за стекло, щелкал Nиконом.

На площади у Белого Дома жгли костры, дыбился асфальт, переплетались металлические рогатки и сети, оцеплением стояли камазы, мигали гаишные волги, толпа текла через тоннели в бетонных запрудах, пили чай бородатые ополченцы с заводов, молодежь, старики. Глаза у многих сияли. Народ загудел, валил изменить свое будущее. Где-то тут был сейчас Николай. Правдоискатель, фанат. Пришло время. Кое-кто откровенно балдел. Старик-бомж нарядился ковбоем, другой, с баяном, фальшивил катюшу. Студенты держались за руки. Парни в кожанках готовили бутылки с бензином. Другие, в пальто и повязках, показывали направление обхода прохожим. Ждали атаки. По Москва-реке подплывал к сходням набережной нелепый буксир, в мегафон сообщались текущие новости. В кабинах уралов трещали приемники, собирались кружки.

Лакоста стояла в прозрачном холле Инцентра под знаменитым в Москве петухом в деловой двойке: юбочке и пиджаке из шелковисто-бардового хлопка с папкой даже на взгляд мягкой кожи, невозмутимая чайная роза в инсталляции легких фонтанов, искусственно-натуральных берез и зеркальных качелей аcсансеров.

— Опоздал, -- пристыдила, перевела взгляд на островок импозантных мужчин. —
Теперь жди.- Уплыла за барьеры.

Я купил в шопе пива, утонул в мягкой мебели. После пары глотков мне пришло было в голову взять ее под раздвоенный стебель и нечаянно шлепнуть в бассейн, орхидеей на глазах фирмачей... Минут через сорок она возвратилась живая, но посторонне-усталая, сообщила, что летит завтра в Швецию. Карлсон уже заказал ей билет. Она часто гостит в его доме в Стокгольме. Жена Карслона привязана к ней. Они сообща посещают дорогих модельеров. Какой шик! Вилла на побережье с бассейном. По викэндам Карлсон выходит на яхте. “Он милый такой дурачок, беспокоился, что русские танки могли нанести мне урон. Обещал жениха...”

— Ты конечно откажешься...

— Предпочла бы работу...Замуж за шведа! Какая тоска. Все зовут меня замуж. Майкл в Лондоне зовет меня замуж. Куда деться от них...

— Выпей пива со мной. Протянул ей жестянку. А хочешь, трахнемся здесь прямо в холле...

— Дурак!

Мы вышли под дождь в грозовое безлюдье, машин в этот день не было даже у Хамера, побежали по набережной взявшись за руки, разодетые светские мимо брошенных самосвалов, дымящих костров, БТР-ов с сидящими в откинутых люках вооруженными мальчиками. На площади гудел многотысячный митинг. Нырнули под черное зловещее море зонтов, побежали, согнувшись по людским лабиринтам. Я опять схватил камеру. “Спрячь, дурило, я хочу еще жить!..”

У голландского консульства русская девушка торговала израильским пивом. В приступе конфабуляции я взял 10 банок и настоял на прощании. В ее мещанской квартирке, откуда недавно я с позором был выставлен, теперь удалось раскрыть дверь в гавань спальни... Ничего такого уж страшного, нелицеприятная старушечья келья со сдобренной ватой двойной рамой окна, низкой полуторкой, убаюканной пледом, нафталинным шкафом для белья, помутневшим трюмо, стандартный набор хрущевской утопии. Кому в ранней юности не случалось грешить в таких томных горницах, были рюшки и тюль, репродуктор, иконки, гжель, дымка и живая наяда с черешневым огоньком в можжевельнике.

Пожалуй, я ждал последнее танго, она — шума и ярости, и мы оба — суфлера судьбы, но, вопреки злободневности, телам захотелось расслабиться. Вняв советам врачей, я предложил для начала массаж в стиле русский фламенко, преподанный по случаю в финской парной знавшим многое крестным киношником. Размяв пальцы, я исполнил финг-степ, от которого загорелись как буд-то гирляндами нужные чакры... Во всяком случае, разомлевшая гейша была уже на той гладкой и доверительно-взлетной дорожке, в пределах иньянь королевств, где оставалось лишь на миг замереть, ощутить ровный гул из турбин, жаркий трепет шушумны, и дать старт, разогнаться, воспрянуть от складок Земли.... Но тут я зачем-то заметил ее инкрустированные отчаянием глаза фаберже, покатившиеся, может, в последнем земном тяготении, и оступился, дал сбой, зашипел, теряя чутье в респектабельном сотбисе, спотыкаясь, скользя, обретая и падая.. Таилась, ей богу, в углах, где-то в бабкиных тюлях, роковая усмешечка Князя Мира сего, гас, безудержно гас мой восторженный факел!..

Пришлось вылезть на берег и сесть, гладя потеряно по длинным голеням.

— Да-а, — протянула она без иронии, - надо что-то придумывать...

— Предлагаю бригаду пожарников...

— Садист, принеси лучше скалку!

Я оценил, но она не шутила. На кухне, следуя устному путеводителю, пришлось, и впрямь, отыскать хохломской кулинарный набор, включающий молотки, поварежки, раскатки для теста, фаллические по рукоятъ.

Лакоста лежала, лукаво поглядывая...

Что тут дальше рассказывать? Приспособленным к делу орудием я честно трудился, норовя, как скрипач в инструмент, вложить в него замысел прохудившихся чувств. Несостоявшийся пот застывал на спине.

— Нет, вздохнула она, спустя время, — не заводит совсем. Возьми пестик из кладовой
в ступке...

Тут я встал, как советский будильник. Pax Palamedes! Шумахер не знал Ксавиеры!.. Небоскребный. Чугунный. Черноморовый пе-Stick!.. Презирая инстинкты и взмолив потолок, я прочел Отче Наш, Ом Мани Падме Хум, Элогей Адонай, и воздвиг обелиск над волшебной могилой. Будь кровать тебе пухом, LAKOSTA!..

Что ж. Пора ставить точку. Я-то знаю историю дальше, но всему свое время. И какой прок вспоминать о перелетах с одной земли на другую, не всегда это что-то меняет, как хотелось бы верить. Мир боится нашествия даже одного чужестранца. Королям и таможенникам чужестранцы не нравятся. Им их спида хватает. А хочешь всеобщей любви, так будь умницей! Ратуй за МИР БЕЗ ГРАНИЦ.

Я увлек сам себя на восток в южный солнечный город у моря, где волна даже в марте искушает лодыжку теплом, а на рынках вопль оле хадаша: "Ани роце лекабель!" покрывается гортанно торгующим хором: "Шекель, работай, шекель ва-хеци!" Я вновь обитал посредиземноморья. А однажды, под Новый Год в сентябре, заглянув к любвеобильному Рону, обнаружил в его миссионерской квартирке Лакосту. Знакомый сак растерянно дулся в углу, швейцарский костюмчик небрежно свисал с некошерного стула. Под накидкой из простыни мордашка ее выглядела безмятежной и смуглой. Обжилась она тут, ублажая себя гиперпищей. Прикрыв сейшелы глаз озорными ресницами, паломница приложила ключ-палец к московским губам. Меня сцена не тронула. Я был иной, вам скажу, посторонний, задумчивый, мало видел людей, стучал на хромой айбиэмке: Эй, коллеги, потерявшие берег, откликнетесь! Всем найдется работа! Свяжем новый Ковчег, грянем заново Башню, расположим себя по окружности Света, заиграем на всех инструментах, запоем на всех языках! Неприкаянные, злые, голодные, разноцветные, творящие нечто. Нечто из Ничего...


Copyright © 1999 Ж.Полежаев
Copyright © 1999 ОСТРАКОН