1. 26. глава двадцать вторая

  Книга первая. Первый день.
   
    ГЛАВА ДВАДЦАТЬ  ВТОРАЯ
    Как залезть на гору, с которой тебя спихивают и обливают помоями. А также о том, что такое настоящий колхозник.
   
   
    Тяжело в один не очень-то прекрасный день оказаться вырванным из привычной среды обитания и засунутым в чуждую стихию. Словно рыба, выброшенная на берег! Существовать белой вороной в стае. Чувствовать себя инородным телом в сложившемся, устоявшемся коллективе, живущем по своим, непонятным для тебя правилам, отгородившемся частоколом брезгливости и презрения. В обществе недоступном, тщательно оберегающем свои ряды от посторонних и скрывающем тот код, по которому оно безошибочно отделяет своих от чужих. В обществе отвергающем тебя! Это тяжелая работа нервов — искать лазейку на гору, с которой тебя дружно спихивают, обливают помоями.
    Приходится приглядываться, прислушиваться, доходить до всего самому. Чувствуешь себя, как Миклухо-Маклай на острове среди людоедов. Над тобой смеются, подкалывают тебя, но смысл этих шуток непонятен, как не понятны их разговоры между собой, идеалы, принципы жизни. ...На тачке в кабак... с чувихой клевой... заслушать музон... поймать трипак.. .поймать кайф. А жить среди всего этого придется два года! Приживаться, приспосабливаться, проникать внутрь, туда, за забор.
    Чужой враждебный мир. Ларочка в нем своя. Над всеми неудачливыми своими женихами, над неудачниками вообще Семенова издевается нещадно. У нее острый язычок и быстрый насмешливый ум. Попасть под ее колкости опасаются даже испытанные школьные остряки. Ларочка раскованна, редко теряется и за словом в карман не лезет. Для тех, кто ее не привлекает (а привлекают ее только избранные городские интеллектуалы) — это крепкий и потому особо лакомый орешек. Орешек, о который многие сломали зубы! Витька достаточно видел, как и от более находчивых, чем он, в словесных дуэлях с ней только пух и перья летели. Не особенно смекалистых же Ларочка третировала, издеваясь так тонко, что это видели все, кроме самого горе-жениха.
    Признанного во всем городе "куртизана"— Руслана Серебрякова, гитариста и красавца, за несколько месяцев после переезда в Икск из Сахалина, где его отец служил майором, покорившего сердца всех первых дам города тащили на знакомство с Ларочкой по школьному коридору силой (Витька в том числе). А когда его перед ней отпустили, Руслан сорвался и убежал, как мальчишка. Селепа однажды при неудачной попытке заигрывания был осмеян Семеновой так, что долго обходил Ларочку десятой дорогой. Ваня Лезгинкин, он же "Иван Царевич", он же "Ваня Поросенок" пробовал писать Ларочке стихи: "...Но скажу тебе одно, что люблю тебя давно!"
    Он был немного простоват, этот Ваня, на голову ниже Семеновой, глуповат даже по поселковым меркам, (не говоря уж о требуемых городских, о требуемых лично Семеновой!) .Ларочка играла роль Джульетты, покоренной его умом и красотой. Так восторженно, но с намеком хвалила его ум и внешность, что окружающие на посиделках каждый вечер рвали животы от хохота. Чего достоин только один момент: Ваня вернулся со стройотряда, где они работали на свиноферме. Весь пропах навозом, жемом, еще бог знает чем. И в попыхах с колес к Ларочке на свиданку. На ходу «тройным адеколоном» облился.
    А он запах не перебивает, наоборот с ним сотрудничает! Семенова: «Ваня, что за чудные духи ты приобрел!» «Французские» - врет Паросенок. «Ага, шанель №5, тонкий аромат! У меня от твоей близости аш голова кругом. Как в тумане. Теряю рассудок! От вас веет чем то животным. Волнует мою плоть. Совсем лишил меня воли сопротивляться негодник! Ты наверно ферромоны используешь. Это же бактериологическое оружие!»Ваня свиного запаха не замечает, он свыкся с ним. Но окружающие то чуют пикантность!
    Царевич прозрел только месяца через полтора. Как же он был убит! Пробовал травиться, вешаться, но остался жив в конце концов, только запил с пристрастием.
    При всем том, тот же Беря или Чисар, за которыми Лара самозабвенно ухлестывала, относились к ней как к собачонке. Вот где Семенова выглядела не лучше Вани Лезгинкина! А ведь и тому и другому было далеко до Руслана Серебрякова. Вот и пойми после такого этих баб!
    Семенова помешалась на "дискарях": затертый джинсовый костюм и волосы до плеч были ее идеалом современного мужчины. Но только чтобы костюм — «фирма» и пуговицы на нем с иностранными буквами! Некий великовозрастный знаток "новых веяний" Жуча верховодил в кругу поселковых дискарей. Он отслужил уже армию, но на беду задержался в Ленинграде, где и нахватался верхушек "культуры". Волосы до плеч, костюм фирма… Комната его была обклеена переснятыми, перерисованными плакатами заграничных ансамблей, изречениями типа: "Фортуна не ***, рукой не возьмешь!", "Свободу сексу!" и т. д., и т. п.
    Он довольно складно трепался о хиппарях, моде и ее современных тенденциях (в том числе в любви), о стремлениях передовой молодежи Питера. С идеями свободной любви и раскрепощенных нравов этот моложавый стрекозел особенно налегал на Ларочку, убеждая ее, что со своей внешностью и способностями Семенова быстро завоюет себе почетное место в среде "передовой молодежи", если, конечно... не будет стесняться использовать свое женское начало. Жуча мнил себя интеллектуалом и часто читал в кругу боготворящих его учеников свои стихотворные произведения типа таких:
    Рогайлик строгал двухметровый аршин
    Красавицу Мучу ты им почеши!
    А Муча стирает бутылки в воде
    И ползают мухи по ейной ****е.
    Рогайлик, — разъяснял Жуча, — король алюминиевого века, Муча — красавица алюминиевого века.
    Или вот еще:
    Шамыкра, накинув на плечи шинель,
    Слону отдаваться идет на панель,
    Но яйца сегодня болят у слона
    Съебывайся, Шамыкра — началася война!
    Шамыкра — крыса, известная куртизанка алюминиевого века. Творения, конечно, с претензией на оригинальность, однако, сомнительно, чтобы Жуча изобрел их самостоятельно, скорее всего он позаимствовал их у какого нибудь свободного питерского поэта, в кругу учеников которого сидел, так же раскрыв рот и распахнув уши, как ныне сидели вокруг него.
    Пытаясь поднять себя до уровня городской цивилизации Шпала пристал к поселковым дискарям (Здесь его, хоть со скрипом, но приняли!) Раза два заслушал музон в их кругу. Ох и тяжелая это ноша — корчить из себя интеллектуала! Витька едва вытерпел, чтобы не разбить магнитофон об головы избранных. Затертая, с десятых рук переписанная опера, мелодии не поймешь, хрип да стоны, а вокруг мага в позе восточных мудрецов сидят знатоки изредка выдыхая туманное: "Четко!" Потом споры о том, кому какое место четко и все. Шпале нравился Высоцкий, вызывающий у дискарей дикое отвращение:
    — Пошлость, грубость, примитив! То ли дело "Шокен-Блу", "Желай Монинг".
    — Зато метко и от души! — не сдавался Витька. — А ваши "Битлы" еще не известно где записаны — на концерте в Европе, или в подвале где-нибудь в Казани оборотистыми аферистами. Ведь ни слов, не музыки не разобрать! Зазубренные без понятия слова, под самодельную электрогитару, богослужение какое-то! Куда лучше сбацанное в поселковом клубе: "Говорил я Сенечке: все на свете — семечки!"
    — В чужой монастырь со своим уставом не ходят!
    Дискари не простили Витьке хулу на Битлов, в их глазах это выглядело так же, как если бы в церкви, на глазах у верующих кто-то оплевал лик Христа. Они отринули от себя "еретика".
    Преклонения перед чем бы то ни было Шпала вообще не терпел, не признавал ни богов, ни кумиров, ни гениев земных. Даже Высоцкого уважал в первую очередь за то, что считал свойским парнем. В средние века Гроздева, наверное, сожгли бы на костре, в революцию расстреляли как врага народа. Независимые люди опасны любой власти! Власти нужны рабы, пушечное мясо!
    Итак, единственная щель, через которую он мог влезть в "цивилизованный" рай оказалась Шпале не по габаритам. Не дорос Витька еще до понимания передовой культуры! Перспектива стать чуваком и, значит, достойным Ларочки уплыла! Все, что Витьке оставалось в его новом неприкаянном положении — это занять себя чем-то. Злость, которая накапливалась у него в стенах школы день ото дня искала выхода. Как-то, шляясь по Икску, он набрел на объявление:
    Добровольное спортивное общество "Спартак" производит набор юношей 1958 — 1960 г.р. в секцию бокса.
    Обращаться по адресу: ...
    Решился не сразу. Сходил в кино, поел мороженого и вновь вернулся к объявлению. "Чем плохо? — подумал Шпала. — Занимается же здесь один наш — юганьский, Колька Зил и не мешает это ему пить, когда и сколько душе угодно!" Записался. На первой тренировке их оказалось человек пятьдесят. Одетые в разношерстные спортивные костюмы и обувь, они начали заниматься с того, что разместились квадратно-гнездовым способом на дне плавательного бассейна, который в это время был на ремонте. Отрабатывали боксерскую стойку. Тренер показывал им с нырятельной вышки.
    "Если человека по нескольку раз на дню называть свиньей — через неделю он захрюкает!" Пошла какая-то полоса невезения! В боксе ему тоже не везет. Проиграл два боя подряд, первые свои два боя! Тренер на Шпалу внимания не обращает, зачислил его в разряд бесперспективных. Неужели он и впрямь хуже всех? Самый неудачный, самый неумелый... Может быть и впрямь Ларочка создана не для таких как Витька? Зря лезет он со своим свиным рылом в калашный ряд! Ей рестораны с женоподобными, расфуфыренными франтами, упакованными в фирму, а ему самогон и драки в сельском клубе. У каждого своя стихия!
    Но любовь — любовью, а морда, извините — мордой! Что ж ему так и ходить по школе с фингалами под глазами? "Если вас ударят в глаз — вы конечно вскрикнете. Ударят раз, ударят два, а потом привыкнете!" — хорошенькая перспектива — быть неприкасаемым! Бокс — его последний шанс! И Шпала, стиснув зубы, тренировался, тренировался, тренировался... даже во сне!
    Как уже сказано, Витька записался в секцию бокса для того, "Чтоб дать сдачи в случае чего!", однако в школе, где городские считали себя существами высшего порядка перед колхозанами, эта затея плохо помогала. Городских много, а он один! И били они его, в случае чего, не стесняясь, кучей. (Как-никак некое подобие дружбы, даже при всем их индивидуализме у чуваков водилось). Юганьских же мало, да и каждый из них здесь сам за себя. Из всех поселковых, пожалуй, сносно относились в «девятнадцатой» лишь к Вове Мильману, тот умел ладить со всеми, был душа-человек и даже охотно читал девчонкам свои стихи! Потом, когда Витька сидел в Сибири, мать написала ему, что Мильман сошел с ума.
    Бокс не помогал должным образом и Шпала предпринял дополнительные, отчаянные шаги с тем, чтобы отвоевать для себя хоть мало-мальски человеческое отношение в школе. Он придумал нестандартный вариант обуздания классных авторитетов и неделями отирался у городских продовольственных магазинов, стремясь завести блат с сявками и таким образом, пусть на страхе, но поднять свой авторитет в школе. Замысел был прост: Шпала знал, что аристократы от алкашей кучкуются у магазинов, сшибая среди прочей неблатной публики на бесчисленное пойло — основной продукт поддержки своей жизнедеятельности.
    Работают они бригадами, в каждой из которых своя иерархия и довольно строгая дисциплина: тронь одного и подпишутся сразу все! Ни классовых, ни национальных, ни иных каких-либо предрассудков в их среде нет, в этом смысле полная демократия и пролетарское равенство.
     Здесь тебя не спросят, откуда ты: из колхозников или из городских, соображаешь ли в заграничных ансамблях и умеешь ли вовремя сказать "четко!" Безразлично так же этой публике, во что ты одет: в фирму или в фуфайку, какие волосы носишь, какие куришь сигареты... Достаточно уметь быть полезным "обчеству"! Единственным мерилом, определяющим положение каждого в группе, является способность из ничего сделать на бутылку.
    За такими идут в огонь и в камеру, в них признают организатора, ибо делу борьбы с зеленым змием верны! Сявки народ не гордый, но практичный и в коллектив подбирают исключительно по деловым качествам — ведь каждая группа должна быть жизнеспособной, иначе она себя не "прокормит". Трепом и "аристократическими" манерами авторитета здесь не заработаешь: хилых и трусливых при формировании артели скидывают с хвоста, не церемонясь (зачем работать на чью-то бесполезную глотку!), зато дерзкого на слово и дело рада принять к себе любая "контора".
    Стратегия Шпалы была такова: если слоняться продолжительное время у магазина, то рано или поздно его приметят, захотят трухнуть. Вот здесь-то и нужно каким-то образом с ними завязаться, к примеру, дать требующему мелочи по рогам. Конечно, его побьют, но если Шпала будет держаться достаточно храбро, да еще успеет двум-трем заехать по челюсти, то, возможно, в будущем с ним захотят иметь дело как с компаньоном. Вот только в деле сшибания на бутылку он не соображает, а там это главное! Если только приглянется кому-то в качестве вышибалы? А там, со временем, сам научится, так сказать, без отрыва от производства. Не боги ведь горшки лепят!
    Однако, день проходил за днем, а к Витьке, как назло, никто не приставал. Видимо, Шпала так серьезно приготовился дать кому-то сдачи, что у него это невольно проступало во всем облике, и сявки предпочитали обходить его стороной. Уже не хватало терпения. Дать, что ли, кому-нибудь по голове без приглашения? И вот, на исходе самоконтроля, когда вся затея уже казалась бессмысленной, Витька нарвался у одного из гастрономов на Мотора — соратника по Грязищенской восьмилетке. Они однажды даже дрались там из — за Маринки Ивановой. Мотор торчал на ступеньках с группой собутыльников и трусил у прохожих деньги. К прогуливающемуся Витьке Мотор тоже прискипался с претензией на двадцать копеек. Это мой единственный шанс, — подумал Шпала, — другого уже не будет! И он торопливо, чтобы не упустить случая, сжал кулаки и двинулся на Мотора. Но Серега, видимо, вспомнив, как досталось ему от Витьки в той школьной драке, даром что был на класс старше, поспешно изменил свою просьбу на предложение присоединиться к "толпе".
    — Не жмись, давай рваный, как раз до двух бутылок еще полтинника не хватает. Выпьем, потом еще натрусим!"
    Конечно, что может быть лучше, чем почетно войти в дело? — он сейчас же согласился. Все пошло по предреченной Мотором программе: выпили, натрусили — еще выпили... Одни уходили, другие присоединялись, а Шпала стоя насмерть, все околачивался у гастронома, стараясь запомнить имена и лица новых своих знакомых. Это был конец его одиночеству и неприкаянности. У него появилась цель в жизни: новое и большое дело, и он был готов посвятить себя служению ему полностью, без остатка! Обретение нового места в новой стихии и вино из горлышка бутылки по кругу в темном закутке как причисление к лику святых. Гроздев, конечно, стал приходить к гастроному снова и снова, и довольно скоро примелькался среди здешней публики.
    Через месяц регулярной пьянки (кроме дней тренировок) со своими новыми друзьями, состоялись первые крестины: Витька, при поддержке друзей, крестил своих школьных врагов, вылавливая их на переменах в закутках, где чуваки обычно курили. Новой своей кастовой принадлежностью он остался доволен, ребята душевные и участливые: ты их только напои, а голову они оторвут кому угодно! Авторитетов не признают. А еще через два месяца Шпала уже прочно считался самым городским из всех городских в школе, и, при желании, мог любого коренного объявить колхозанином. Так что, не шутите с воинствующими колхозниками — народ они свирепый! Пожалуй, ему первому из поселковых была оказана такая высокая честь.