1. 28. глава двадцать третья

  Книга первая. Первый день.
   
   
    ГЛАВА  ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
    Азы грабительства. Соображения в пользу того, что красавиц следует содержать в вольерах и выдавать строго по талонам. Истина рождается не в спорах а приходит в галлюцинациях!
   
    Сырая ноябрьская ночь окутала город. Он случайно очутился у ограды городского парка, у той самой, вокруг которой бегали каждую тренировку. На душе тоскливо и гадко: скандал с родителями, нелады в школе, фиаско от Ларочки, крах на соревнованиях, все вдруг сплелось вместе, сдавило виски. Шпала прислонил разболевшийся лоб к холодной чугунной ограде. Вспомнилось недавнее, незажившее.
    Тренировка длилась дольше обычного. Вначале пробежка по большому кругу, затем разминка, бой с тенью, десять раундов по мешкам, пять в парах, да еще скакалка на закуску — десять минут. В душе наспех окунулся под струю. Мылиться и подбирать теплую воду было некогда, да и холодная лучше бодрила упарившееся обессиленное тело. Наспех покончив с одеждой, он вылетел из дворца спорта и побежал к школе. Оставалось минут десять до конца второй смены. В это время, как правило, уже стоял напротив главного корпуса школы служебный юганьский автобус, забирающий учеников. Конечно, до поселка без спешки можно благополучно добраться и рейсовым автобусом, но Витьке нужна ОНА — Ларочка Семенова — ученица седьмого класса.
    У них, в связи с незапланированным ремонтом классов, в этом месяце занятия во вторую смену. Автобус по кругу забирает всех юганьских, учащихся в разных школах города, дважды в день, у водителя — дяди Миши Подопригора это постоянная работа. Перебежав школьную спортплощадку, Шпала нырнул в дыру бетонного ограждения, проделанную здесь заботливыми предшественниками еще в незапамятные времена и... оказался лицом к лицу с коварным своим мучителем. Несмотря на все возможные и невозможные ухищрения, Ларочка упорно не воспринимала Витьку всерьез. Вот и сейчас встретила с таким лицом, как будто знала и ждала.
    — Я же тебе говорила! — обратилась она с самодовольной миной к подруге, и обе засмеялись.
    Они подошли и стали совсем рядом.
    — Вспотел, бедняжка! — Ларочка игриво и ласково вытерла ему пот со лба, затем пригладила Гроздеву волосы.
    — Где автобус? — предательски краснея, спросил Витька.
    — Наверное, сегодня не будет, поломался, — безразлично, с капелькой не то грусти, не то тонкой издевочки, скривив губки бантиком, точно для поцелуя, чирикнула Семенова и сделала Шпале ручкой, не то прощаясь, не то выражая соболезнование.
    — Вы домой идете? — цепляясь за последнюю надежду, хрипло гаркнул Витька.
    — Нет, мы еще в кино собирались.
    В это время из школы вышел черноволосый, без шапки и не по погоде одетый в джинсовый костюм, парень. При ближайшем рассмотрении это оказался Витькин одноклассник — Витька Береговой (Партийная кличка — Беря). Он весело схватил Ларочкин портфель, и, приобняв ее подругу за талию, поочередно заглянул в глаза обоим.
    — Пошли?
    Тройка развернулась и зашагала к кинотеатру. Беря даже не потрудился из вежливости связать с Витькой пару слов! "Во дает, гад!” думал с негодованием Шпала, смотря перехватчику вослед — он же этого фраера соплей пополам перешибет, и что она в нем нашла, в коротышке? Эх, его бы на танцы в Южный — там бы посчитались!
    Теперь, когда пишутся эти строки, Берегового уже нет в живых. Он умер в 24 года от того, что очень плотно сидел на игле. Из тех одноклассников, кто во времена описываемые имел успех у женского пола, кажется, никто не устроил нормально свою дальнейшую жизнь, прежде всего семейную. Семьи их распались одними из первых, а затем уж не поканало и все остальное: ни дела, ни деньги... И теперь прошлых донжуанов встречает он чаше всего в пивных, сшибающими на очередную выпивку.
    Раньше за это же ремесло они его считали сявкою и брезговали, ведь сами дискари! Видимо есть в этом какая-то высшая воля: кому много дано в юности, меньше перепадает потом. Однако, тогда теперешним своим жизненным опытом Витька был нисколько не обременен, и сложившаяся ситуация казалась ему вопиющей несправедливостью. Почему ему ни в чем не везет? Ни в боксе, ни в любви. Упустил Маринку, теперь на очереди Ларочка? Неужели он действительно ни на что не способен? Нет уж, за Семенову он будет драться до конца!
    Воспоминание отдалось в груди жгучей болью. Как все у них легко! И вдруг из глубины души выплыл холодный, как чугунная решетка вопрос: а почему бы и нет? Почему не этот нагловатый франт со своими ухватистыми манерами, и не ее правда с чувством собственного превосходства, красоты, с заграничной музыкой и шатаниями по ресторанам, с пьяной любовью и неудачником под окном. Это же чертовски смешно — иметь под рукой подопытную тварь, чтобы испытывать на ней неотразимость своих чар. И ей как хозяйке вовсе необязательно знать, что эта подопытная мышь тоже имеет какие-то чувства и, как все живое, иногда нуждается в жалости.
    Ее маленькое сердце с чувствами и теплом уже принесено в жертву во имя процветания более достойной жизни. Чем неправа мышь? Только собственным бессилием. Вероятно, так смеется удав, слыша писк своей жертвы. Впрочем, он не мышь. У мыши нет выбора — у него есть, даже слишком большой: либо стать мышью, либо стать удавом. А есть пожалуй и третий — быть самим собой: не кусать слабых, не визжать перед сильными.
    Люди ведь не рождаются побежденными или победителями. У них так же нет желания кусать кого-то, как и обороняться от укусов. Желание укусить — это тоже страх: ударить первым, чтобы не быть битым. В чем же преимущество сильного? В том, что он съест сегодня, а его съедят завтра? А если не так? Не кусать самому и не дать укусить себя? Приучил же человек собаку, не палкой — костью.
    Ложь, подлая ложь! Зачем обманывать себя? Нет третьего пути, это лишь воображаемая золотая середина, водораздел, отмеченный на географической карте, но не просматривающийся в природе. В жизни все проще и суровей: нужно сразу решить с кем ты — с бьющими или с битыми. Иначе, как та капля дождя на водоразделе, которая по воле легкого дуновения ветра может оказаться либо в Северном Ледовитом, либо в Индийском океане.
    ВНИМАНИЕ: Раскольниковская проблема: тварь я дрожащая или право убить имею?
    Ларочка помешана на дискарях, заграничных шмотках и "свободной философии" — это реальность. Она хороша собой и напичкана романтической любовью — это тоже факт. В Витькином распоряжении остается ничтожный промежуток времени — полгода, год от силы. Городские мальчики уже давно не прочь полакомиться Ларочкиными прелестями. Она тоже не прочь, удерживает лишь девичья стеснительность. Надолго ли ее хватит? Словом, роковой исход может произойти в любую секунду и она будет потеряна для Витьки навсегда. Необходимо действовать быстро и решительно. (Подобные рассуждения в Витьке подогревались тем, что по существующим в мальчишеской среде представлениям, девчонка всю жизнь будет сохнуть именно по тому, кто сломает ее целку).
    В их классе, да и в других, более младших классах, часы есть почти у всех, нет только у Витьки. Даже у маменькиных сынков, у хлюпиков, которых он бы в темном углу напополам переломил, на руках красуются солидные отечественные, а то и импортные часы. Теперь, когда он записался в секцию бокса, чуваки свои шпильки в Витькин адрес прекратили, даже улыбочек в спину себе не позволяют, но своим он так и не стал. Отношения между Витькой и городскими — фронтовое затишье. Впрочем, быть своим Шпале мало, ему нужно стать в школе самым-самым, только тогда Ларочка оценит его.
    Анализируя новый, недавно свалившийся на него городской мир, Витька понял: одной силой в кумиры здешней публики, особенно ее прекрасной половины не пробиться, нужна одежда! По ней здесь не только встречают, по ней ценят и во многом определяют престижность того или иного кандидата в партнеры. Гамлетовская тема: Быть, или не быть, а вот в чем – в каком прикиде, это вопрос! Еще тот большущий и толстый. Это не родной юганьский клуб, где всего можно добиться одной лишь удалью. Любой признанный школьный сердцеед в принципе готов взять Шпалу в свои компаньоны (с такой колотушкой ни в какой переделке не страшно),  был бы он подходящим образом экипирован, а кудрявые слова и ужимки — дело наживное.
    Стало быть все за малым: Витька должен достать себе подходящую упаковку. Родители содержат Шпалу скромно, а на воспитание и вообще плюнули после шебекинских похождений. Единственный его капитал — это полнейшая самостоятельность и Витька должен оптимальным образом его использовать. Неужели он не достоин лучшего? Вон сколько расфуфыренных пижонов в обнимочку с не менее наштукатуренными накрашенными девочками проходят мимо него на танцплощадке, где скоро заиграет музыка и начнутся танцы. Что ж, он будет раздевать в темных углах преуспевающих за родительский счет счастливчиков, восстанавливая таким образом справедливость:
    "Каждому по его способностям, а не по способностям его родителей!" Может быть сам бог, не всеобщий Господь наш, а личный, только Витьке покровительствующий бог, привел его сегодня сюда? Действительно: где можно подобрать лучшие шмотки и условия для их экспроприации, как не на танцах в парке? Нужна лишь решительность. Поставить перед собой цель и выполнить ее во что бы то ни стало!
    И Витька, коснувшись рукой ограды, мысленно дал себе клятву в том, что не уйдет сегодня, пока не предпримет практического шага к достижению своей цели — не грабанет какого нибудь фраера. Спортивную сумку он быстро спрятал в закоулках стройки, примыкающей к дворцу спорта — то ли будущего бассейна, то ли стрелкового зала. Итак, можно считать это продолжением тренировки в спортзале, практическим закреплением полученных знаний, ну и одновременно испытанием моральных качеств: ведь бокс — это не столько умение, сколько сила духа. Можно было, конечно, сдать ее на вокзал в камеру хранения, но идти далеко, да и лишних копеек жалко: сначала нужно научиться их зарабатывать! — как говорят старшие.
    До начала танцев он слонялся лишь бы как, увязываясь в хвост исключительно респектабельным клиентам, да и то, впрочем, без особой настойчивости. Обстановка для предстоящего дела еще не созрела: улицы были слишком многолюдны, на них (или это только кажется Витьке)  сегодня почему-то особенно часто и в большом количестве попадаются менты. С тех пор, как в Икске построили учебку, их здесь вообще прорва, как стервятников во время повальных моров, то там, то здесь мелькают в толпе синие кители и красные шапочки. Иногда их так много, что кажется, будто именно они и есть коренные жители, исконные обитатели, аборигены здешних мест.
    А весь остальной пестрый гражданский люд — лишь приезжие, суетливые курортники, туристы, мечтающие снять у хозяев в сезон любой свободный угол, хоть туалет, лишь бы цена была доступной. Не признаваясь себе в том, Шпала подсознательно тянул время. Мотивируя свою пассивность тем, что настоящая охота начнется позже. Когда распаренные вином и танцами "джентльмены", галантно извинившись перед дамами и испросив их разрешения на секундочку отлучиться, чтобы обнять своего любимого друга, с которым они познакомят их чуточку позже, поодиночке устремятся в кусты, чтобы там исполнить малую нужду.
    Он как бы через силу преследовал очередную цель, десятки раз перестраховывался по дороге, делая множество финтов — то отставая, то нагоняя предполагаемую жертву, то делая вид, что интересуется витриной какого-нибудь встречного магазина, киоска и в то же время честно и до конца вел ее до тех пор, пока оставалась надежда на успех. Идти по пятам Витька не решался, такое преследование казалось ему слишком явным, а отпустив кубышку, не успевал ее догнать вовремя и подходящий момент упускался.
    С удивлением непосредственного любознательного наблюдателя, который до самых последних пор не умирал в нем, Шпала признался себе, что раздеть человека в вечернем городе, оказывается, вовсе не такое уж простое дело, кроме силы и желания, нужно обладать еще определенной дерзостью, иначе на грабеж не решиться. Ну и еще нужна определенная сумма знаний, которые ему приходится теперь постигать на собственном опыте. Например: если человек два раза с некоторым интервалом увидел тебя за собой — он начинает волноваться, и его уже врасплох не застанешь!
    Темные углы он будет просто обходить, чаше оглядываться, и его вести — гиблое дело. Когда идешь за ним слишком близко, на поворотах он тебя засекает. Когда идешь слишком далеко, не успеваешь догнать его в темном месте. Один и тот же стук походки за собой скоро обнаруживается... Кроме того, сложность в том, что никогда не знаешь, куда клиент повернет и, следовательно, заранее не просчитаешь, где его можно взять на гоп-стоп, а сразу просчитать все очень трудно. Вот, например, фраер нырнул в подходящий угол. Его нужно, во-первых, успеть в нем догнать. Во-вторых, успеть оглянуться, чтобы быть уверенным в том, что сзади свидетелей нет.
    В-третьих, встречных тоже не должно быть. В-четвертых, нужно быстро вспомнить: есть ли здесь закоулок, куда его тушу можно оттащить после того, как ты трахнешь его по челюсти и, будем надеяться, вырубишь (иначе это окажется какой нибудь питекантроп, и от него самому придется удирать!).  В-пятых, держи ушки на макушке: закоулок, допустим, кривой, сзади никого, спереди никого, но навстречу слышен стук каблуков — значит отбой!
    Короче, нервотрепка — врагу не пожелаешь! Всякий раз, когда он настигал цель в достаточно безлюдном и отдаленном месте, Витьку начинал неудержимо бить колотун, словно вдруг зябло тело и мышцы начинали мелко-мелко дрожать, зубы выстукивать чечетку... И каждый раз что-то мешало привести замысел к осуществлению: то попадался вдруг шальной встречный прохожий, то темный двор оказывался слишком короток, и он не успевал сделать последний шаг... А это — палево! Клиент шарахался, пускался наутек. Где гарантия, что придя домой, он не позвонит по телефону в милицию и не опишет Витькину внешность, место встречи с ним? Значит, из этого района нужно срочно линять, да и потом думай: ищут тебя уже менты или еще нет, и дави косяка на каждую красную шапочку, силясь по его лицу, походке определить что у него на уме. Тут, ко всему прочему, нужно еще быть физиономистом.
    Словом, Витька вынужден был себе признаться, что грабитель он никудышный и стоило бы ему потренироваться по мелочам, прежде чем идти на такое решительное дело, и уж во всяком случае, нужно было прекратить это занятие на сегодня, так как он уже много напортачил и многих граждан напугал. Но... клятва! Если он ее сейчас не выполнит, то распишется перед самим собой в собственном бессилии! Еще раз увидеть свою никудышность — он этого не переживет! Уж лучше пусть его поймают и посадят. Когда-то все-таки надо сводить счеты с жизнью и самим собой! Он и так слишком долго оттягивал это дело! Короче — обратной дороги нет!
    Костюмы один за другим уплывали. Шпала нервничал. С другой стороны, он понимал, что брать кого-то на боюсь, когда у самого зубы стучат, по меньшей мере, глупо. Оставался один разумный выход: исподтишка вырубить клиента и снять костюм с отрубленного. Однако, это тоже оказалось не так легко осуществить, как представлялось. В темном углу никто к себе запросто не подпускал. Роль грозного грабителя, убивающего одним своим видом, своим зловещим спокойствием явно не удалась. Для того, чтобы так вести себя, нужно, видимо, не одного на своем веку раздеть, может даже не одного убить! Эх, как сейчас Витька завидовал матерым уголовникам, которым, что муху придушить, что человека — все едино! Но ведь должен же он в конце концов пересилить себя, добыть то, что необходимо, иначе никогда не подняться над обстоятельствами и всю жизнь придется кормиться объедками с чужого пира. Шпала, и без того собой недовольный, все отчетливей начинал презирать себя, ненавидеть за нерешительность, трусость, за свои необузданные амбиции, не стоящие ломаного гроша. Последние искорки самоуважения гибли. Витька понимал: либо сегодня он осуществит задуманное, либо окончательно сломается, потеряет веру в себя.
    Между тем, в парке заиграла музыка, начались танцы. Витька понуро брел во все еще многолюдной толпе к парку. Надежды таяли с каждой минутой. Раздеть кого-то при таком скопище было еще труднее, чем где бы то ни было. Напрасно огинался он вокруг да около круглой, в виде блина, обнесенной высоким, прозрачным забором из арматуры, танцплошадки, с крытым, возвышенным павильоном эстрады, высматривая и препровождая в тень распаленных танцоров.
    Парк кишел, бурлил, надрывался народом, и если даже никого, кроме них двоих, не было поблизости, присутствие чувствовалось в оживленных голосах, смехе, музыке. Оголенные деревья плохо скрывали место действия. Под конец, за слишком странное поведение, Шпалу самого пресекли и неожиданно окружили в кустах, когда он крался за уже бессчетным модником. Спасся бегством, рванув через кольцо засады напролом. Надо ли говорить, что это не прибавило Витьке самообладания. И все-таки отступиться он уже не мог, слишком явной была бы Витькина трусость, никчемность, несостоятельность. Шпала сделал скидку на возможную неудачу и требовал от самого себя теперь лишь попытки, реального поступка, вне зависимости от конечного результата. "Костюм добуду в другой раз, — думал он, — сегодня главное начать!"
    С танцев народ расходился тоже толпами, и Витька настырно, самоистязающе преследовал то одну, то другую компанию до ее полного рассасывания. Теперь к напряжению охотника прибавилось напряжение затаившейся от погони дичи, ибо он не запомнил лица устроивших на него облаву (кто бы это смог сделать на Витькином месте?), вполне возможно, что они идут сейчас в том же направлении, и так же, как сейчас он крадется за бесчисленным стилягой, крадутся за ним. Несколько раз Шпала оглядывался, но хвоста не заметил, однако напряжение не спадало, а наоборот, все увеличивалось.
    У Витьки начались галлюцинации, ему слышались чьи-то шаги, приглушенные голоса за спиной... Он пугался шума собственной одежды и вдруг, ни с того ни с сего, бросался наутек. Лица, движения, взгляды прохожих, — все казалось ему подозрительным и предвещающим. В конце концов выбившись из сил, Шпала садился было где-нибудь отдыхать, однако воскресшая клятва подбрасывала его с места и вновь заставляла убегать и преследовать. Он должен предпринять хоть одну реальную попытку грабежа, либо марафон преследования будет продолжаться до тех пор, пока Витька в сознании, и даже если его лишится. Он должен кого-то ограбить или умереть!
    Время шло, улицы пустели. Шпала начал ловить уже не модников, всех подряд. В конце концов не важна форма, важно содержание! Словно маньяк, он уже открыто бросался то за одним, то за другим. Не помогало и это! От горе-бандита убегали, не давая к себе приблизиться. Выскакивали на освещенные, не покинутые еще автомобилями и пешеходами дороги. Забегали в первый попавшийся подъезд и начинали звонить, барабанить кулаками в двери. В самых безысходных случаях поднимали истошный крик: "Милиция! Спасите!” —словом, вели себя по-хамски.
    Милиции Витька уже не боялся. Ему было бы даже лучше, если бы его сейчас заперли где-нибудь в камере, избавив от этого кошмара, однако неусыпная, ненавистная мыслишка из самой глубины сознания твердила Шпале, что это хитрость, предательство — не бояться милиции, это лишь уловка для того, чтобы облегчить себе участь и в конце концов уйти от дилеммы: Или — или!
    Единственный раз он сошелся в эту ночь с человеком вплотную, лицом к лицу, но и в этот раз не смог, не захотел тронуть его. Неожиданно в темном углу Витька увидел старика, идущего ему навстречу. Старик не вздрогнул, не испугался, он простодушно шел Шпале навстречу и, подойдя, запросто, по-свойски, как старого приятеля спросил: "Закурить будет?" У нового встречного были такие острые проницательные глаза, что Витьке казалось — он видит его насквозь, до самого д(нца.
    И все-таки, просветив рентгеном его тайные преступные мысли, мужик-простачок (вблизи он оказался моложе) не торопился уходить, не отвел испуганно взгляд. В его собственных светилось веселое, не претендующее на лавры, спокойствие, некий не по годам юношеский азарт, соединенный с большим и, видимо, нелегко доставшимся жизненным опытом. Лицо, исхлестанное глубокими, как бы нарочито вырезанными морщинами, светилось непонятной внутренней красотой.
    Может быть, это солнце и ветра выдубили кожу, а может, красота в ней была изначально и время удалило лишь все лишнее — кто знает? Оно как бы говорило: "Эх, молодость, глупая и неугомонная! Сколько в тебе силы, столько же и неумолимого упрямства, нежелания искать компромиссы, неумения выбирать легкий извилистый путь, презрения к догмам, авторитетам, вечным истинам. Все тебе нужно потрогать руками, попробовать на вкус, на крепость. И все-таки из нас двоих: глупца и умудренного жизнью — счастлив ты, потому что только в юности сил столько, что их хватает на то, чтобы делать глупости, и никакой другой возраст не может позволить себе эту роскошь.
    Я бы мог много рассказать тебе об этой жизни и о том, что все в ней не так просто, правильно и красиво, как ты внутренне предполагаешь, и даже о твоей дальнейшей судьбе (Я их много видел в тех местах, где отмаливают грехи!) только зачем тебе это? Я не смогу переубедить тебя ни на йоту, и даже если бы ты сам знал свой конец, ты все равно не стал бы ничего менять, ведь твое знамя: сила и безрассудство, мое: знание и бессилие. Потому давай постоим молча, посмотрим друг другу в глаза и пойдем каждый своей дорогой. Ибо дорога каждого — есть его истина!”
    Так единожды в каждой жизни юность встречается со своей старостью, вернее старость с юностью, потому что старость узнает свою юность, а юность свою старость нет. Для старости это печальная встреча, светлая грусть, ибо она знает предначертанные юности испытания, но не может предостеречь от них. Витькина старость оказалась выше тщетных потуг, она поняла и приняла неизбежность потерь зеленой юности, невозможность быть узнанной и понятой. Она ограничилась возможностью увидеть ее — сильную, здоровую, красивую.
    Не подвластна разуму, но необходима душе эта встреча, ибо через души пролегает эстафета вечности и несется факел надежды. Так, во всяком случае, Витька теперь воспринимает то лицо, глаза. Старик, однако не был бестелесным ведением, он что-то говорил веселым, отнюдь не нарочито, голосом бессмысленное и великое. О том, что он пришел нынче домой под хмельком, поругался с бабкой и она конфисковала у него из кармана весь наличный запас мелочи.
     О том, что погода, судя по звездам грядет хорошая, а на будущее лето дети привезут к ним отдыхать внучку и он будет ходить с ней на рыбалку, в лес по грибы, учить разным разностям, не хитрой, но главной науке жизни: умению понимать природу, каждое существо в ней от кузнечика до человека и умению жить в ней. А опохмелиться ему бабка завтра с утра все равно даст! Поворчит, но сжалится. И вообще — все хорошо. Витька стоял рядом с этим невзрачным с виду, "негромким" сутулым человеком и ему было стыдно за то, что всего этого, такого простого: природу, кузнечиков... он понять не может, за то, что есть целый мир, которому он принадлежит безраздельно, не понимающий этих вещей.
    Мир с заграничной музыкой, шмотками, азартом и сексом, но без кузнечиков. За то, что этот мир давит на таких вот немолодых, все отдавших труду людей, лишает их последнего прибежища. А им ведь многого не нужно: грибы, рыбалка, природа и покой! Ни от кого они ничего не просят в замен отданного здоровья лишь покой и созерцание. Но даже этого Витькин мир не оставляет им. Не потому, что он этого хочет, потому что он так задуман. Внучка подрастет и ей тоже нужны будут джинсы (если на них не выйдет мода), ансамбли, внимание юношей. Каждый обязан жить так, как ему предопределяет порядок бытия, и лишь они, случайно сошедшие со своих орбит, и встретившиеся в ночи странники способны понять друг друга.
    За полночь клев как обрезало. Редкие, плохо одетые прохожие спешили домой, перебежками, от фонаря к фонарю, преодолевая пространство. Вконец измученный Шпала, загнанный не столько преследованиями, сколько собственными мыслями, вынужден был прервать свой исступляющий марафон. Блукать по городу до утра не было смысла. Последний автобус на Южный ушел, да и сесть на него Витька бы себе не позволил, поскольку его обязательства перед самим собой были не выполнены. В молодости мы все чтим подобные обязательства, боимся предать себя и предаем в конце концов, став взрослыми. Не предают те, у кого ее не было, кем с самого рождения правил один только расчет. Бывают ли такие? Теперь бы Витька, кажется, смог и убить не моргнув глазом, и уж конечно не пошел бы грабить вот так вот, наобум, без определенного плана действий и ножа в кармане. Это же просто было издевательство над самим собой!
    Найдя, наконец, укромный уголок в подъезде под лестницей он соорудил себе из детской коляски кровать, замаскировал ее, как смог, другими, повыше, и провалился в забытье. Нельзя сказать, чтобы его мучили кошмары. Снились менты, дубинки, наручники, зона с ее непонятными, но суровыми порядками, все причудливо, иносказательно, однако картины эти не трогали Витькиных чувств, и воспринимались как фильм.
    Проснулся от шума шагов на лестнице. Дождавшись, пока хлопнула входная дверь, выбрался из своего логова и зашагал, протирая глаза, по холодку утра куда глаза глядят. За ночь в Витькином сознании произошла чудесная перемена. Сумбур мыслей и чувств улегся, муки уязвленного самолюбия не трогали. Хандра испугалась неудобств бивачной ночевки, сбежала! Он был спокоен и уверен в себе. Все в жизни было хорошо за исключением одного: "Он дал себе слово!" Глупое, в принципе, не нужное. Он не испугался, нет, он выполнит его, но испытывать себя таким образом не лучший вариант.
    Погода действительно переменилась к лучшему. Свежий утренний морозец стянул лужи тонкой, звонкой, прозрачной корочкой. На востоке угадывался рассвет. Воздух был вкусный как эскимо. Деревца, посеребренные легким инейком отражали чистейшей желтизной. Листья скрежетали под ногой как яичная скорлупа. Все было нарядно и торжественно перед часом рассвета, как перед праздником. Новая сентенция Витькиной души была примерно следующая: "Никто ни в чем не виноват и каждый живет, как может. Будет ли он всю жизнь пресмыкаться перед своею совестливостью или возьмет ее за рога, целиком зависит только от Шпалы". Неряшливый, он шел по безлюдному городу, под ноги попадались все те же работяги, а Витьке для души нужно было что нибудь этакое...
    Шпала встречал день, не по сезону погожий, когда все вокруг только просыпаются, что не часто ему случалось в обыкновенных обстоятельствах и оттого сердце было переполнено каким-то щемящим, тревожным восторгом, что дескать все еще преодолеется, все образуется и наступят иные времена, когда не придется ему что-то добывать, чего-то добиваться, Фортуна наконец то улыбнется Витьке и наступят дни безраздельного счастья, полные гордостью и сладостью обладания почти божественной юной Ларочкиной красотой. Конечно же, это будет взаимно, и ему тогда от жизни уже больше ничего не надо такого, для чего пришлось бы преступить закон, переступить себя. Обещанное он сейчас выполнит и отправится домой спать. Для того, чтобы жить светло, не надо зарываться во все подряд с головой, все обсасывать по косточкам, ища единый смысл. Его нет, единого! Счастье неблагодарно. Если бы оно знало, на каких муках выращено, то никогда не смогло бы быть таким беззаботным.
    Тот вчерашний старик непременно умрет, и никакая высшая истина ему не поможет. Так же и Витька непременно должен сделать все, чтобы добиться своей цели — Ларочки. Если не успеет он, Ларочкой завладеет кто-нибудь другой, и она будет потеряна для Шпалы навсегда. Что ни говори, а первая любовь и девичья невинность невосполнимы. Какая всеобщая справедливость может объединить его интересы и интересы старика в одно целое без ущерба обоим? Какая справедливость сможет объединить интересы всех? Ведь на Ларочкин распускающийся бутон не один Витька претендует, и в пролете останутся многие, а вкусит лишь один! Так какое Витьке дело до всего остального человеческого мира, если он весь, вместе взятый, не сможет восполнить ему потерю Ларочкиной первости?
    Сколько судеб губит за свой век красивая женщина? Сколько жизней ломает она еще в девичестве, в школьные годы. Непреходящий праздник ее жизни бульдозером идет по чьим-то хрупким надеждам, трепетным сердцам. Путь ее, как путь всепожирающего чудовища, умощен костьми жертв. Сколько драм, сколько трагедий хранит в своем спуде этот ровный блистательный ее путь, похожий на взлетную полосу. Отданные ей верные души, она, как перья, воткнула в крылья своего самолюбия и на них взлетела над всеми обманутыми, обобранными и убитыми ей горемыками. Взлетела, чтобы потратить свой полет на порок. Насладиться роем бездушных, но импозантных трутней, и под конец, обкусив себе крылья, бросив их как хлам в печь, осесть где-нибудь в далекой стороне, где не достанут ее рожденные ползать, обескрыленные ею, а местные не знают ее прошлых дел.
    Вслед за этой женщиной весь мир идет путем порока. Красивых женщин нужно пуще кровожадных убийц вылавливать, сажать за решетку и содержать, как хищных зверей в зоопарке, где каждый за определенную плату в равной степени может насладиться их обществом. Или. может быть, выдавать ее как приз ударникам труда по специальным талонам на определенное количество времени. Перевыполнил план — получил талон на час обладания красавицей! Представляете, как бы у нас тогда подскочила сразу производительность труда? Мы бы пятилетки не за три, а за год выполняли! Разве может красивая женщина принадлежать одному или быть достоянием немногих избранных? Она как подлинное искусство, как бесценное сокровище должна принадлежать всем, быть достоянием всего человечества!
    Но раз этот мир устроен так, а не иначе, раз талонов не выдают и очередности нет, неудачники пусть плачут! Если его отделяют от счастья только джинсы, часы и клевая рубаха, то он почти счастлив. И страдания потерявших эти наряды не перевесят его всеобъемлющую суть. Ведь это для него на всю жизнь: либо удача — либо поражение. И на всю жизнь он останется, сообразно этому, либо счастливым и, значит, излучающим добро, либо ущербным, злым, сеющим жестокость.
    Разве соизмеримо это с чьими-то тряпочными неурядицами? И, подумав так, Витька зашагал еще быстрее навстречу судьбе. Редкие встречные решительно не годились для задуманного Витькой предприятия. Они были то слишком могучи, то слишком просто одеты. В глазах их плясала пьянящая радость пробуждения, а это не годилось. Для насилия нужна ущербность в душах, страх в глазах. Ограбляемый должен быть внутренне готов к тому, чтобы его ограбили, согласен с предложенным ему исходом хотя бы наполовину — иначе это не грабеж, а мародерство.
    Поразмыслив, Шпала отправился в пригород под мост. Здесь, за рекой, от рабочей окраины по железнодорожной ветке, замасленной, забросанной окурками, заплеванной, среди чахлых болотных кустиков и облезшей травы, должны были притекать в город люди на работу, на учебу... Сам мост обязан был по расчетам Витьки навевать у потенциальной жертвы чувство опасности. Недаром ведь все знаменитые злодеи подстерегали свою добычу именно в таких местах: в дремучих лесах, в кривых балках, под мостом на большой дороге. Здесь сама поэзия пейзажа разбойничья, сама обстановка давит и наполовину уничтожает сопротивление, ломает волю. И названия у этих мест, как правило, соответствующие: Мертвая балка,
    Попов мост (попа пришили). Бывалый смельчак и тот задумается, усомнится: "А вдруг...!" И, значит, никакого обмана и злодеяния. Здесь свершается то, что и должно здесь свершиться. Видно, есть какое-то высшее предначертание о том, где можно грабить, а где нельзя, и Витька вчера по глупости силился переступить через неприступное. Все правильно! Ведь и злодеи не грабили калек, бедных и сирых. А того, кого всевышний порядок разрешает грабить, у того это в глазах написано. Ведь от многого немножко — не кража а дележка! Он сам знает о том, что неправильно живет и оттого глаза у него бегают. Город это их вотчина, а мосты и закоулки —владения разбойников, где они собирают свою дань.
    Витька скоро добрался до моста через железную дорогу, однако выжидать под ним не стал. Ему нужен оперативный простор, мост — это для случайных, редких путников, а сейчас народ хлынет на работу потоком. И Шпале важно не упустить, выхватить из этой стихии отбившуюся щепку, как волк тащит ягненка из под опеки пастухов. От моста до селения было расстояние с километр безлюдного полотна и Витька двинулся по нему навстречу неизвестности. С противоположного конца вскоре показалась одинокая фигура. Они сближались и по расчету должны были сойтись где-то на середине. Шагая наиграно легким, беззаботным шагом, Витька украдкой осматривал фланги и нашел их безлюдными. Оглядываться он не рискнул, это могло насторожить встречного, на котором вскоре стали различимы форменная фуражка и китель железнодорожника.
    Однако, от домиков показалась еще одна фигура пестро-одетая, явно не в рабочую одежду. Сердце в груди Шпалы заколотилось возбужденно и прерывисто, он сбавил ход. Второй вариант несомненно превосходил первый в смысле грабежа, однако, уступал ему в диспозиции. В то время, как с железнодорожником они могли сойтись где-то на середине, со вторым выходило в лучшем случае на одной трети расстояния, считая от окраины поселка. Однако, встреча с первым будет на виду второго. А встреча со вторым? Не появится ли кто-нибудь еще? Эх, как Витька устал от всех этих "если"! Все так же неторопливо шагая по шпалам, он пропустил железнодорожника и теперь заклинал лишь, чтобы до их сближения не показался из селения еще кто-нибудь. Все пока что этому соответствовало.
    Шпала остановился и сделал вид, что завязывает развязавшийся на ботинке шнурок. Этот маневр давал ему сразу два преимущества: во-первых, Гроздев мог украдкой взглянуть назад и проверить безопасность тыла, во-вторых, он выигрывал в диспозиции — встреча должна была состояться дальше от опасного для него поселка. Лишь когда молодой человек, это был примерно Витькин ровесник, однако одетый более степенно, изысканно и с дипломатом в руке, видимо, учащийся какого-нибудь техникума, был от него в двух десятках шагов, от окраины показалась фигура серая, неопределенная. Шпала вздохнул: "Что ж, практика всегда более или менее отлична от идеала. В ней постоянно что-нибудь, да не так, и кто кого перешибет! Во всяком случае, у него есть шанс завязаться, а там видно будет." За шаг до встречи Шпала прыгнул на соседнюю колею и ударил парня с левой боковым в челюсть, возопив при этом: "Ах, ты вот где!" Это была военная хитрость, которой его научил недавно вернувшийся с "короедки" двоюродный брат: легче всего сбить человека с толку во время нападения внезапным возгласом типа: "Я тебя узнал!" или "Так ты еще здесь!"... И пока он будет соображать, почему именно его узнали и почему конкретно он должен находиться сейчас не здесь, а где-то еще, тут-то на него легче всего и напасть! Витьке показалось или так было на самом деле, что он почувствовал хруст, шелчок от лопнувшей под кулаком ткани. Верхняя губа развалилась на две.
    Парень не упал, но, бросив дипломат, схватился обеими руками за лицо, из-под пальцев у него показались красные капельки.
    — Мне надоело ждать, — не давая опомниться, кричал между тем Витька, — снимай куртку! Снимай козел, я кому сказал! — И он с силой потащил роскошную нейлоновую куртку со спины незнакомца.
    — Ты что же, подонок, делаешь! — раздалось ему в спину.
    Витька рывком обернулся. Железнодорожник был от него метрах в двухстах и ширял в воздух кулаками. "Успею!"— решил Шпала и, обернувшись к стиляге, вытряхнул его из куртки. Когда терпила оторвал руки от лица, все оно было залито кровью. Попало и на Шпалу и на злополучную куртку.
    — Часы! — отрывисто рявкнул ему в лицо.
    — Лови, держи его!
    Душераздирающий крик сзади заставил Витьку обернуться. Ему показалось, что служитель стальных магистралей уже метрах в 20 от него, так силен был крик. Железнодорожник был от Шпалы еще на значительном расстоянии, но бежал к Шпале во всю мочь с булыжником в руке. Витька, забыв про часы, кинулся бежать, слетел с насыпи и пустился было по диагонали. Как вдруг совсем рядом кто-то неожиданно рявкнул: "Стой!" Он обернулся и едва уклонился от летящего в голову булыжника. Это пришел в себя стиляга. Он уже запустил в Шпалу следом еще два подряд и орал не своим голосом: "Стой!".
    Витька метнулся было дальше, но увидел, что навстречу ему от поселка бегут люди и впереди уже довольно близко, с расставленными наподобие сетей руками, тот серый человечек. Метнулся назад, оттуда подоспевал железнодорожник. Рванулся от дороги и увидел, что впереди колючей проволокой забор. А камни все сыпались, сыпались под ноги. Кольцо сжималось. Шпала кинулся назад, прямо на стилягу. Тот опешил, прыгнул в сторону с увесистым булыжником в руке, и Витька, проскочив от него в метре, едва не поскользнувшись на крови, со всех ног, рискуя сломать голову, понесся на максимально возможной скорости к прибрежным кустам. Казалось, камень вот-вот расколет ему затылок. Ветки ив били его по лицу, а он, напролом, едва успевая встречать их руками, ломился вперед. Не заметил, как оказался вдруг в ледяной, обжигающей воде, — он просто вывалился в реку из густых кустов, судорожно забил руками, задрыгал ногами и, поняв, наконец, в чем дело, поплыл.
    Река Везелка неширокая — воробью по колено, если разогнаться, да оттолкнуться хорошо от берега, то ее, вероятно, и перепрыгнуть можно в некоторых местах, но Шпале соображать было некогда, он греб руками, пока не уперся пузом в грязное дно. Негнущимися, плохо слушающимися ногами заелозил по грязи и, сделав в ней внушительную колею, наконец-то выбрался на твердую почву. Тут только заметил, что нейлоновая, цветастая куртка по-прежнему у него в руках, не раздумывая, кинул ее в кусты (самая главная улика!) и поспешил дальше. Куда теперь? Мозг лихорадочно прикидывал все возможные варианты спасения.
    Вода лилась со Шпалы ручьем, одежда стала в пуд весом, грязный, мокрый — да куда же такому? Двигаться, двигаться — шевелиться! Иначе через десять минут он превратится в сосульку. Эх, будь ты проклята — Ларочка! Будь прокляты все бабы! Шпала бежал наугад, клацая зубами, как пишущая машинка. Выбрался из камышей, утренним гомоном встретила его улица. "Переходим к водным процедурам"— слышалось радио через открытые форточки. Крадучись по за углами, Витька добрался до первого многоэтажного дома, проник в пыльный, пахнущий плесенью, нафталином и еще бог знает чем подвал и, рывком сорвав с себя тряпки, стал их неистово выкручивать.
    Его трясло, как отбойный молоток во время работы, он даже стонал от злобы, страха и неуюта, но тем не менее делал дело как никогда быстро. Что-то на уровне подсознания говорило ему, что в этом единственное спасение. Эх, подпалить бы что-нибудь, хоть на минуту согреться! Шпала выкрутил все, что выкручивалось, и через силу стал пялить на себя. Голому было теплей, чем в этом облачении. Кое как оделся. Мысль работала быстро. "Стой не стой — один выход — к теплу! Либо стучать в первую дверь, либо... Он поедет на первом попавшемся троллейбусе по Богдана, и будет кататься туда-сюда, пока не нападет на сто второй. Видок, конечно, у Шпалы был отменный. Он забыл думать о возможной встрече с преследователями, с милицией. На остановке, стоя в сторонке, едва дождался троллейбуса, втерся в самую толпу, не обращая внимание на недоуменные взгляды, пробрался к стеклу.
    Когда Витька наконец добрался домой на сто втором автобусе, совсем обессиленный, наступили часы пик. Народ валом валил из домов на работу. Пришлось еще около часа заниматься прыжками и приседаниями в подвале уже под собственным домом. Потом он сообразил, что коли заниматься, то лучше уж боксом, стал раунд за раундом отрабатывать удары в стойке, уклоны, серии. Наконец вылез на свет божий, забежал в подъезд, попал ключом в замочную скважину. У отца в шкафу стояла едва початая бутылка коньяку, на случай гостей. Витька замочил ее из горлышка, разделся, закинул шмотки на батарею и прыгнул в кровать под одеяло. Вслед за алкоголем по обморочному сознанию разлились пьяные, горячие кошмары. Змеи Горынычи, ползучие гады. Огонь бушевал и в теле и в сознании.
    Пришел в себя Шпала уже за полдень. Стал приводить в порядок одежду и вдруг обнаружил, что потерял полученный как раз накануне паспорт. Ужас, давящий, заставивший волосы на всем теле встать дыбом, охватил его. Сердце утонуло в пятках и оттуда подобно пузырькам воздуха вверх по спине до затылка побежали мурашки. "Вот он, рок!" Как он вчера забыл про него, не положил в сумку. Конечно же, паспорт нашли, и если его самого еще не взяли, то только потому, что хотят разузнать, чего он еще подобного натворил, чтобы огорошить и расколоть сразу до мелочей. Шум каждой проезжающей машины за окном представлялся шумом подъезжающего воронка. Через минуты Витька спешно искал во что бы одеться поприличней, чтобы его не опознали ТАМ. Вдруг паспорт еще не найден, вдруг он плавает где-нибудь в реке или лежит в пыли темного подвала? С удивлением обнаружил, что влажная и грязная пожамканная одежда и есть его самая приличная. Оделся во что зря и поехал в город.
    Как он крался по насыпи, прячась от каждого прохожего, каждого проезжающего тепловоза, можно не описывать. В подвале паспорта не было. Закатив штаны и спрятав в траве туфли, долго бродил по прибрежным кустам вдоль обоих берегов реки, уже ни на что не надеясь. Снятую куртку он нашел быстро, место, где выходил на берег, тоже четко выделялось. Обшаривал берег ниже по течению, заходя в воду все глубже. В лабиринте затопленных кустов, уже выше колена в воде отыскал свой вымокший, раскисший паспорт и это было почти чудом.
    Потом, на поляне, со всех сторон скрытой кустами, предусмотрительно захвативший из дома спички, Витька развел костер. Сушил паспорт, сушил выстиранную тут же в реке трофейную куртку, сам сушился, тренируя удары из стойки по веткам кустов. Затем он сложил высушенную куртку и запихнул ее себе под мышку. Корки и страницы паспорта от сушки повело, краска с обложки перешла на листы. Его необходимо было сменить в милиции месяца этак через два. Он, выбравшись из кустов, пошел пешком к парку им. Ленина. Нашел спрятанную сумку, сунул в нее куртку из под мышки и поехал домой. На тренировку в тот день Витька не пошел. Две в один день, да еще таких интенсивных — это чересчур! Он чудом не схватил воспаление легких.