1. 29. глава двадцать четвертая

  Книга первая. Первый день.
   
    ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
    Расследование о "сбитой целке", или Можно ли поиметь женщину, не заметив этого? Об однобокости точки зрения на данный процесс через замочную скважину. Перегрузки  человека, только что освободившегося из тюрьмы, и как они мешают ему принимать правильные решения.
   
   
    Так, меж молотом и наковальней, как написал бы в своих мемуарах Сталин, доживи он до преклонных годов из Витьки и вышло то, что вышло. (Ибо быть в глазах Семеновой тем, кем его считали городские, он не мог). Глупо, конечно во всем обвинять слепого кузнеца, немало значили и каверзы самого материала! Все прошло! И городских под конец десятого он уже бил, как собак (особенно дискарей) не только в школе, и сявкой сам стал наипервейшим, с чем теперь его можно и поздравить, но Ларочки до сих пор не добился.
    Пока что перед вами, читатель, представали лишь Витькины поступки, так сказать, проявления его натуры, теперь же поверьте на слово в их суть. Именно из за Ларочки Шпала стал тем, кем он стал. Может быть, не совсем тем, кем хотел, но ничто из описанного в его образе жизни и мыслей не имело смысла само по себе, все напрямую было связано с жаждой обладания ею. Любви уже не было, а если она и была, то таилась где-то под спудом этой животной страсти. Теперь, уже оформившаяся во всем своем внешнем великолепии, Ларочка была не девушкой. Так, по крайней мере, явствовало из многочисленных разрозненных слухов. До поры он сомневался, не верил ни глазам, ни ушам своим. Поводом тому были признания одного из его друзей, коего Ларочка выделяла среди прочих, и открыто давала понять публично, что для него готова пожертвовать условностями. На ее дне рождения (куда Витька приглашен не был)
    Юрик — так его звали, закрылся с именинницей в отдельной комнате, раздел Лару абсолютно донага, причем сама она нисколько не сопротивлялась этому и, по его словам, мог сделать вполне, что хотел, если бы не потерял до этого желание. Предмет был холоден, как лед! Более того, Семенова через силу сдерживала то ли страх то ли отвращение. Потом, расплакавшись в подушку, Лара рассказала ему, что однажды парни хотели изнасиловать ее толпой в парке (может, все-таки изнасиловали еще тогда?) и с тех пор она не может побороть в себе ужас, охватывающий ее перед приближением ЭТОГО, даже с тем, кто ей нравится. К тому же, по словам Юрика (откуда он почерпнул эту информацию?) мать ежемесячно лично проверяет Ларочкину девственность.
    Другие, напротив, утверждали, что Семенова живет со многими парнями в городе, но делает это до того тайно и безукоризненно, конспиративно, что, не увидев, сам и не поверишь! Как утопающий хватается за соломинку, так Шпала хотел верить в одно и опровергнуть другое. Человек пять в отдельности утверждали ему наедине, что видели своими глазами как Ларочку трахали, но кто конкретно, отказывались сообщить, ибо дали слово молчать. (Может и сами... того?) Это, в конце концов, Витьку раздразнило неимоверно (какая-то сверхъестественная конспирация, клятвы!), он прибег к физическим пыткам и установил имя этого человека. Им оказался одноклассник Витька  Береговой — Беря. Следует сказать, что за Берей Ларочка действительно ухлестывала, он же относился к ней, как к дворовой собаке. Шпала отвел Берю в сторону и пообещал, что не тронет его только в том случае, если  тезка скажет ему правду, до конца, независимо от результата.
    И Беря сбил его с толку окончательно. Ну, представьте себе такой ответ: он, мол, не знает, спал ли он с Ларочкой! Береговой объяснил, что в действительности Семенова в нем желания никогда не возбуждала. Что действительно она травмирована по части полового влечения, как он успел заметить, однако хотела, чтобы он с ней переспал во что бы то ни стало! и для этого была готова на все. И вот на дне рождения у бог знает кого из знакомых, куда они пришли вместе, когда все уже прилично напились, Ларочка потащила его в спальню. Больше он ничего не помнит. Очухался лежащий голым в кровати и рядом голая, обнимающая его Ларочка. Ему лично все равно, какой вывод сделает из этого Витька, но сам он считает, что ничего не было, потому что в таком состоянии он сделать ничего не мог. А для всей присутствующей компании, подглядывающей в щелку, он несомненно, с Ларочкой спал, в чем он сам из мужского бахвальства их уверил и взял клятву об этом молчать!
    Собственно, само понятие девственности уже теряло при подобном раскладе всякий смысл, ибо в мыслях своих, в поступках своих, Ларочка уже переступила порог целомудрия, остальное было делом случая. Однако, Витька тешил себя той мыслью, что если он первый сможет разбудить в Семеновой женщину, даст ей почувствовать всю полноту наслаждения взаимным обладанием, то сможет оставить ее за собой, привязать, приручить, приучить... Пока, если верить рассказанному, независимо от того, было подозреваемое или не было, именно чрезмерное, маниакальное желание быть на уровне "мировых стандартов" берегло ее для Витьки. А может, его просто водили за нос те, кто сам уже давно и широко пользовался ею? От великого до смешного один шаг. В глазах Шпалы это была великая проблема. Так страждущий подозрений и в капле воды может обнаружить целый океан страстей!
    В тот день, когда случилась эта злополучная драка, стоившая летчику перелома челюсти, а Витьке трех месяцев свободы да некоторых сдвигов в психике, Шпала был немного не в себе. Днем он предпринял попытку овладеть Ларочкой. Витька пришел к ней домой под предлогом взять какой-то, якобы нужный ему на время, учебник за восьмой класс. Когда Ларочка ушла рыться в книгах, наш многострадальный герой тихонько закрыл за собой входную дверь, вошел в ее комнату. Лара все еще искала требуемую книгу. Шпала без лишних разговоров обхватил ее сзади за бедра. Ларочка восприняла это как неуместную шутку, попробовала отстранить его. Витька, особенно не налегая, все же не сдавался, повалил предмет страсти на кровать, не грубо, вроде бы баловством, стал расстегивать змейку на Ларочкиных джинсах. Она вырывалась, однако, тоже не негодуя, и шумела на него нарочито сердито: "Уйди, уйди!"
    И вот в самый этот ответственный момент в спальню подъявилась на подмогу бабка. Седая, как лунь, сухая как щепка, морщинистая, как старый башмак, нос крючком, впалый беззубый рот. Кстати, отгадайте, почему в старости выпадают зубы? Да чтобы ими не скрипели от злобы и зависти! Откуда ее черт взял? Витька вообще ничего не знал о ее существовании. Родители же по его точным расчетам были на работе. Когда "Баба-Яга" подняла крик и принялась махать клюкой, Ларочка была смущена, пожалуй, не меньше Шпалы. Она попыталась обратить все в шутку (или до конца воспринимала все так?), отшлепала красного, как вареный рак, Витьку искомым учебником, выпихнула его в коридор и, вручив книгу, захлопнула перед его носом дверь.
    Кажется, в глубине души Ларочка была довольна случившимся, глаза, во всяком случае, у нее блестели. Шпала наоборот не склонен был воспринимать шутку, сыгранную с ним жизнью, удачной. Подсознательно он готовился к подобному шагу давно. Решимость очертя голову преступить условности, именуемые законом, накапливалась в нем постепенно, и теперь непредвиденный срыв взбесил его. Справедливо конечно будет сказать, что вечером он пошел бить подвернувшегося летуна, чтобы потренироваться перед назначенными на следующий день соревнованиями. Во всяком случае Витька сам выдвинул перед собой этот довод. Однако справедливо и то, что в тот день он был возбужден неудачей и оттого агрессивен, "кровожаден"!
    На тюрьме от Бармалейчика — пацана с Радуги, сидевшего за ограбление церковного храма, Витька узнал много кое-чего о Ларочке. О том, как она стебается за приглянувшимися ей городскими парнями. Как она умеет быть покорной, не останавливается, по его словам, ни перед каким унижением, чтобы достичь желаемого. Он привел много фактов, фамилий. (Значит правы были те, кто говорил, что с Ларочкой переспало пол города!). В частности, от Бармалейчика Шпала узнал, что Семенова одно время крепко усекала за Гребнем с заводских переулков, однако внимание на него не произвела. Гребень потратил на нее вечер и, не добившись тот час воссоединения на уровне пояса, отступился с легкостью настоящего ловеласа: "Одной больше, одной меньше, какая разница!" Ларочка потом локти кусала, передавала ему через друзей, что согласна на все, без всяких условий, но Гребень уже был занят другой и только отписал ее пару ласковых слов: "Пошла на ..., соска!" Это засело окончательной занозой в Витькином самолюбии. "Значит так! Перед кем-то корчит недотрогу, водит за нос, а под других стелется! Ну, погоди, лярва!" Там же, в камере, он публично забожился. что в любом случае в конце концов отдрючит ее. Забожился и Бармалейчик. У них вышло что-то вроде пари: "Кто первый!"
    Клятва, конечно, была не самоцелью, да и не перед кем ее было держать, почти все сокамерники получили срока, разошлись по зонам. Бармалейчик вышел после шести месяцев отсидки (за паровоза у них пошел взросляк), но от своих планов по поводу Семеновой отступился и вскоре вообще уехал из города (ему подсели на хвост менты). После его неожиданного "волшебного" освобождения Витька, пожалуй, мог бы добиться своего. Во всяком случае их отношения на короткое время стали значительно ближе, чем до и после. Возможно, Ларочке льстило, что "матерый уголовник" еще днем сидевший на скамье подсудимых, вечером оказывает ей честь прогуляться? Во всяком случае, он тянул несравненно более чем по пришествии в девятнадцатую, и даже несравненно более, чем перед самой посадкой, уже и дискари были перед ним мелюзга!
    И тут, чего греха таить, Шпала напорол такой, извините, ***ни, что, как говорится "Ни в сказке сказать, ни пером описать!" Неудивительно, что потом Ларочка предпочитала обходить его стороной. Во всяком случае, держалась она исключительно молодцом, так, что Шпала даже потом сомневался насчет информации Бармалейчика, пока не убедился на многочисленных фактах сам. Вообще, Семенова — натура противоречивая, нестандартная, яркая и до крайности многообразная. Где она в" натуре", а где только лишь ее игра (прорисовки) да гораздые на небылицы сплетни неудавшихся женихов — никто и по сей день не знает. Во всяком случае, в пределах города И. и его окрестностей скорее всего сейчас нет человека, знающего о ней более автора этих строк.
    Однако и он знает недостаточно для того, чтобы иметь целостное представление о том, что же такое это в конце концов было: хитрая развратная тварь или ищущая чистоты, взаимности, но запутавшаяся в закоулках бытия одинокая натура, в трагизме своем подобная Гамлету, вернее Гамлетихе. Или просто какая-то эпидемия подросткового возраста, повальное увлечение всех одной? Одно очевидно: было что то "сверх". Серостью, обыденностью она не была и не могла быть. А может статься рассказчик все усложняет или хуже того — выдумывает? Впрочем, на то и факты, чтобы каждый делал из них выводы в меру своей распущенности! Может и не надо ее классифицировать? Все это от лукавого! А она была просто самой собою, кому как понятная?
    В тот день, день его освобождения, в клубе был фильм. Витька, естественно, пошел на него. До вечера он только и успел, что поесть своих любимых пельменей. Чувствовал себя Шпала все еще, как лунатик или как человек, попавший на неведомую планету. Он потом долго и постепенно, пожалуй не один месяц, отходил от своих странных в этом мире привычек: Не мог спать на мягкой кровати и под панцирную сетку пришлось подсунуть доски. Включил и настольную лампу, поскольку отвык спать в темноте. За столом требовало большого усилия приучить себя есть, не торопясь, поскольку от этого не зависело, дадут второе или нет.
     Трудно было не выхватывать раньше всех лакомый кусок, не смотреть в чужую тарелку, не зыркать по сторонам, как бы кто-нибудь не подстроил какую-нибудь подлянку. Витька словно побывал в невесомости и теперь заново учился ходить по земле. У него были самые настоящие перегрузки. Не думайте что это так легко — вышел из тюрьмы и пошел легкой походочкой, это только в кино так бывает. А в натуре с первых же слов разговора с матерью у Шпалы проскочило между делом для связки слов пару таких оборотов, что Витька сразу же примолк, и до вечера молчал как рыба.
    А что было в первые минуты свободы?! Идя по городу. он не мог никак избавиться от неловкости: руки висели, как не свои, несуразно висели, болтались неловко, невпопад, а как только Шпала о них забывал, они сразу же по привычке смыкались сзади, им только так было удобно при ходьбе! В конце концов он засунул эти неприкаянные руки в карманы и держал их там против воли. Но как только ему попадался военный, руки сами выскакивали из карманов и смыкались сзади, пусть даже это был какой-то задрипанный солдат-чурка и Шпала не успевал их остановить.
    Со злости он опять засовывал их в карманы, плевал вслед военному и шипел в полголоса: "Дубак!" А вот ментов он не боялся, они были голубые. Если ему на пути попадалось стеклышко, мозг сразу оценивал, острое оно или нет, годится ли для какого-нибудь дела в камере. Все в доли секунды, подсознательно и он одергивал, останавливал себя лишь на попытке незаметно схватить его и запрятать в складки робы, так, чтобы "пупкарь" не заметил. Возле урн во множестве валялись жирные цивильные бычки с фильтром, которые тоже хотелось схватить и заныхать. В камере только махра.
    Диковато было идти вот так, самому по себе, без команды, без охраны... Зеленый цвет он привык воспринимать как цвет опасности, в тюрьме так были одеты менты, а здесь вокруг была лавина зеленого цвета и это угнетало, ошарашивало, заставляло втягивать голову в плечи. Тут еще какие-то перекрестки, семафоры... Водители кричат: "Жить надоело?" Витька им стандартное: "Пошел на ...!" Все вокруг неестественно пышно, пестрит в глазах после серых стен тюрьмы. Все женщины — загадочные существа, сверхъестественно красивы, хочется подбежать сзади и приподнять юбку, посмотреть, как там устроено. Мужчины тоже неестественны, вместо черной робы вырядились в пух и перья, как попугаи, да еще лохматые все, подлецы! Это уже совсем борзость, ну ладно бы еще бороды, а то ведь и на макушках волосы! И загорелые все неестественно, как негры. В общем, дурдом какой-то!
    Неестественно все вокруг. Неестествен сам цвет и образ мира. Небо голубое, океан зелени. Оказывается, нормальный цвет мира — зеленый! И даже земля может быть зеленой. Всякую растительность Шпала вообще отвык видеть живой еще с прошлого лета, ведь пробившийся где-нибудь на территории тюрьмы кустик травы — это уже ЧП. А тут, смотри, цветет и никто его не выдергивает, не уничтожает! Огромное количество разнообразных, неведомых запахов, вместо одного стойкого запаха пота, гнили и параши. На ногах неестественно легкие после тюремных "коц" туфли, на неестественно мягкой подошве. И они не стучат по асфальту, как копыта лошади, не спадают с ног, потому что и шнурки здесь разрешены! И штаны тоже не спадают.
    Необыкновенно сладостное ощущение шагать по траве, как по ковру, многочисленные стебельки затягивают, ласкают ноги. А поваляться в траве, разве это с чем-нибудь сравнимо!? Вам, дорогие граждане, всего этого не объяснить! Тюрьма, конечно, не то место, куда стоит стремиться, но день освобождения из нее, а тем более освобождения нежданного! это неповторимый день! Спросите об этом человека, освобождавшегося когда-нибудь из мест лишения свободы, он наверняка вам это подтвердит. И даже если ему пришлось освобождаться с десяток раз, то и тогда каждый из этих дней для него — день наивысшего блаженства!
    Чувства, возникающие при освобождении — ни с чем не сравнимые чувства. Их невозможно передать, объяснить. Они ни на что не похожи из этой жизни. Свобода — разве может понять это слово человек, никогда не терявший ее? Увы, так устроен мир! но и испытать самое сладчайшее на свете чувство — чувство обретения свободы многим из вас не дано!
    Любовь и свобода дороже всего,
    За них не жалей никогда, ничего.
    Отдай за любовь свою жизнь, свою кровь,
    А ЗА СВОБОДУ ОТДАЙ И ЛЮБОВЬ!
    Написать эти строки мог лишь человек, познавший истинную цену свободы.
    К вечеру Витька вроде бы уже чуть-чуть привык к перегрузкам и не шарахался к урнам или за стеклами. Так он пришел в клуб на фильм. Неизвестно, откуда появилась Ларочка и села сзади него. У Шпалы было такое ощущение, что это продолжение суда. Нужно во что бы то ни стало смотреть вперед, там что-то говорят судьи, а сзади сидит то, на что нужно смотреть, но если обернешься, тебя опять начнет тыкать в бок мент, поэтому он согнал ее соседа и сел рядом. Посмотрели пол фильма, смысла которого Витька уловить не мог, так как мысли толкались, сбивали друг дружку, перепрыгивали с одного на другое с торопливостью блох. Он положил Ларочке руку на колено, она ее не убрала. С половины фильма Шпала предложил ей пойти погулять.
    Они вышли на улицу. Вверху было необыкновенно черное и необыкновенно звездное небо, вокруг необыкновенно красивые дома, люди, неестественная растительность. Ведь эта ночь, более чем ночь рождения, была ночью впервые! Они пошли гулять по саду, завязался разговор, и тут Витька обнаружил в себе еще одну странность: он отвык, вернее разучился говорить на родном русском языке, на котором не задумываясь говорил семнадцать лет с самого рождения и который без малого десять дет изучал в школе.
    Тот язык, на котором он изъяснялся теперь, несмотря на некоторую схожесть, русским назвать было нельзя. Не был он, однако, и французским и немецким, не был ни одним из официально зарегистрированных в мире языков, не был и местным наречием, ибо распространен был, напротив, очень широко, вернее повсеместно в союзе, однако, как- то так, что некоторые люди, прожив жизнь в этой стране, и не подозревали о его существовании, другие знали урывками, надерганными словечками, которые повторяли, в основном, без понятия, как попугаи.
    Ему же, напротив, этот язык казался настолько естественным, что он по привычке, не задумываясь, погнал на нем и хватился только тогда, когда Ларочка, выслушав его монолог, попросила: "А теперь переведи, пожалуйста, на русский, что ты сказал!" О! Это оказалось делом несравненно более тяжелым. Витька с трудом, мучительно долго подбирал каждое слово, некоторые забыл, но многие подобные понятия в русском языке вообще отсутствовали. На вопросы о жизни там вообще трудно было отвечать русскими словами. Вместо одного понятия приходилось выговаривать два-три предложения и то не в точку получалось, а все вокруг да около.
    Не подумайте, дорогой читатель, что он кривлялся, нарочито выпячивая блатной (а он особенно блатной, особенно непонятный на малолетке) жаргон. Витька действительно за три месяца отучился разговаривать на нормальном русском языке и в этом ничего нет сверхъестественного, вам бы такую тренировку! Ведь изучать "феньку" пришлось не за совесть, а за страх! Любое неправильное слово было чревато огромными неприятностями. Оценки в виде степени авторитета в камере выставлялись ежедневно, начиная с самого первого и сурового экзамена, где за каждое неправильное слово пока только присуждалось несколько ударов в душу. Это были еще азы, однако и за день-два, данные для изучения, ты должен запомнить не только новые названия всех предметов и понятий, но и словосочетания, обороты, подъебки, ответы на них и т.д.
    В "феньке" нет, например, словосочетания "просто так" оно в их мире было еще более грешно, чем самый грубый, отборный мат в этой жизни. Оно могло повлечь за собой необратимые последствия. Вместо него естественно вписывалось "от не *** делать". И подобных примеров не счесть. В первые дни приходилось следить за языком, чтобы не сболтнуть лишнего, потом заучивалось, привыкалось и вот уже речь лилась рекой. Так попробуйте теперь вспомнить забытые, запрещенные в том мире обороты. У вас по привычке язык отказывается их выговаривать, хотя здесь вам за них никто ничего не предъявит. Кстати, такая форма обучения намного действеннее, чем обычные двойки по-иностранному, раз выученное без запинки повторишь и через двадцать и через тридцать лет!
    Конечно, Витька избегал в разговоре матов, но, например, совсем не смог найти подходящее выражение для вопроса: "Ты будешь со мной ходить?" И вместо этого выдал: "Ты будешь со мной... лазать?" Можно представить себе, как у Ларочки "пухли уши " от его выражений, хотя, надо отдать должное, в этом положении она оказалась на высоте. Терпеливо поправляла Витьку, подсказывала нужные слова, язвила лишь иногда по привычке: "Как это лазать — по чужим квартирам что ли?" Возмущалась лишь явной грубости. Не обижаясь, терпеливо выслушала все Витькины претензии, подумала, (она явно думала, сомневалась, а не делала вид!) и сказала:
    — Витя, давай с тобой дружить! Мы будем с тобой хорошими друзьями... Ходить я с тобой не могу.
    Казалось бы, чего большего-то, по нашему разумению, может ли девчонка вот так в лоб, сразу, незнакомому, непроверенному человеку сказать: “давай ходить!" Уж во всяком случае это был лучший вариант на перспективу. Гораздо лучше того, что выкинул Шпала. Он же воспринял все своеобразно:
    — Ах, так — значит, с другими могу, а с тобой, Витя, будем дружить! Идиота нашла?
    Хорошо еще, что он все это не высказал в лоб, не из за стеснения, впрочем, из за бедного словарного запаса. Ибо подобная мысль пришла ему в голову в гораздо более грубых выражениях, а их-то он уж не хотел в ход пускать. Шпала был взбешен. В его понятия не укладывалось такое. Тем более тонкости женской души. "Значит дружить буду, а ходить нет!" — да на черта ему такая подачка? Она для него хуже пощечины. Трехмесячная стажировка приучила его ненавидеть всех и брать, вырывать свое у других только силой. Ему, к сожалению не стукнуло в голову, что насилие здесь не только не поможет, но оно даже вредно. Впрочем, кто знает, не обвела ли бы его Ларочка вокруг пальца со своей дружбой так, как "Ивана Царевича"? Для Шпалы же в данный момент всякая дипломатия и тактичность казались позором уже сами по себе. "Перед судьями, перед ментами не гнулся, на малолетке свое слово имел, а тут перед бабой слюнявиться, подстилкой, которую полгорода перетоптало!"
     Он знал только два способа достижения цели: кулаками и ножом. Поэтому Витька тут же, не пускаясь в витиеватости, объявил Ларочке, что она все равно будет его, рано или поздно, другого выхода у нее нет, а если кто кроме него к ней подступится, тому он — Шпала "рога поотшибает!" Вот так, кавалерийским наскоком, Витька предполагал решить любовную проблему. Он не подозревал, как был смешон со стороны в своих попытках повелевать. Богу не под силу управлять женщиной, не то что простому смертному! Лара умолкла и некоторое время они шли молча, не разговаривая.
    — Ну что молчишь? — прервал, наконец, затянувшуюся паузу Витька.
    — Я не могу сделать того, что ты от меня хочешь и не хочу обещать... понапрасну, — отозвалась она.
    Они подошли как раз к ее дому. Видя, что убеждения не помогают, Шпала решил взять свое силой. Лара сопротивлялась молча, стоя спиной к стене. И Витька, к стыду своему, почувствовал, что не в силах совладать с ней. Три месяца душной камеры сделали из его мускул атрофированные мясные ниточки, а Ларочка, напротив, оказалась сильна не по возрасту, ее тело в объятиях Шпалы мгновенно стало выкованной из стали скульптурой дикой кошки. Ее силы превосходили Витькину мощь.
     Видимо, за ними наблюдали, потому что когда Витька собрался подмять ее под себя, в глаза ему ударил сноп света, и во вспыхнувшем прямоугольнике окна нарисовался силуэт квадратного от бицепсов лысого дяди. Дядя что-то кричал Шпале. Витька не струсил, но онемел от неожиданности, руки его на секунду ослабли и Ларочка воспользовалась этим — выскользнула из его объятий и убежала. Когда он, преследуя, вбежал в ее подъезд, выяснилось, что и бегун Шпала против нее никудышний, вверху захлопнулась дверь Ларочкиной квартиры.
    На том их отношения, в общем-то, и закончились. Скоро у Витьки прибавилось забот в отношениях со "своими" поселковыми, потом, как следствие его увлекла бесшабашная, разгульная жизнь, где баб хватало и без Ларочки, тем более не таких сильных и норовистых. Дороги их пересекались редко. До Шпалы долетали шальные слухи о Ларочкиных выходках, он обычно сплевывал сквозь зубы, шипел: "Шалава!" и за вином забывал. Не сходить же с ума в самом деле из-за какой то ****и! Однако, что-то говорило в минуты искренности самому себе, что в глубине подсознания кровоточит незажившая рана уязвленного самолюбия.
    Память о том, каким слабаком и болваном он выглядел тогда в ее глазах. Ничтожеством с Наполеоновскими амбициями, не способным на деле даже взять женщину на два года младше его силой! Через год, летом, когда в местечко "Шагаровка" на практику в стройотряд привезли старшеклассников из городских школ, он с поселковыми по традиции стал ходить туда в "ночное". Эта традиция с Витькиной подачи, собственно говоря, и началась. Кроме огромного количества девочек, в стройотряде еще были пионервожатые из лагеря неподалеку, поварихи... Ларочку Витька видел там частенько, почти каждый вечер она шлялась в обнимочку то с одним, то с другим. Однажды она, пьяная, с пьяною же толпою ребят шла в лес.
    Потом он слышал от участников этого пикника захватывающие, бравурные рассказы о том, как ее драли на полянке всей толпой — "хором". Что ж, разве он сам ходил сюда к бабам не за этим? Конечно одна с "футбольной командой" это даже не любая прожженная ****ь согласится, ну да Ларочка есть Ларочка! Шпала теперь относился к ней наплевательски: "Тварь — она и есть тварь!" Не драться же в самом деле из за какой-то шлюхи со всем лагерем, это глупо и недостойно если, хочешь, чтобы тебя уважали.