Взгляд из-под вуали

                Маргарита Сонина







                Взгляд из-под вуали

                Роман











               


                Автор невероятно благодарен
                Ольге Чайковской – замечательно-
                му писателю и исследователю – за
                ее книгу «Как
                любопытный
                скиф...",            
                которая так помогла в работе над
                романом.
                Автор               






                Предуведомление

                Не исторический роман

«Роман классический, старинный, Отменно длинный, длинный, длинный» предлагает читателю автор.
   Герои романа – лица исторические, и их биографическая канва в романе (события жизни Екатерины II, Е.Р.Дашковой, Григория и Алексея Орловых, Сэмюэля Грейга и др.) не идет вразрез с исторической наукой. Но наряду с исторически точным повествованием (как, например, государственный переворот 1762 года и восшествие на престол Екатерины II; события русско-турецких и русско-шведской войн) и на равных с ним правах в романе существует художественный вымысел.
   Что же является вымыслом и заодно уж – как он возник и почему автор относится к нему с не меньшим уважением, чем к проверенным историческим фактам, – об этом следует сказать несколько слов.
   Для начала я, автор этого отнюдь не исторического романа, вынуждена признаться, что, к несчастью, все страницы, посвященные любви Екатерины Дашковой и Алексея Орлова, – это художественный вымысел. Исторических подтверждений подобных отношений между ними не существует.
Но, впрочем, что же тут невероятного? Из чтения исторических материалов я вынесла убеждение, что события 1762 года должны были их сблизить; они могли любить друг друга, но скрывали эту любовь. Т а к  мне увиделось это…
Ну, а если была любовь, должен быть и плод этой любви.
Не существует исторических свидетельств, говорящих о родстве Павла Дашкова и Александра Чесменского. Но… Оба они родились в 1763 году; А.Чесменский – побочный сын Алексея Орлова, но кто его мать – неизвестно; оба учились за границей и учились отлично; служили – отлично; какое-то время один был адъютантом Потемкина, другой – дежурным полковником у него же (не странное ли совпадение?). Все, что пишется о них в свидетельствах эпохи, поражает своей идентичностью. Оба – очень красивые мужчины, и обоих прочили в фавориты Екатерины II. Если для сравнения с братом вспомнить дочь Дашковой Анастасию – абсолютную серость, которая действительно являлась дочерью Михаила-Кондратия Дашкова, – а затем взглянуть на одаренного и красивого Павла, невольно задашься вопросом: был ли он сыном этого отца?
Несчастливая жизнь супругов Дашковых – также вымысел, подсказанный логикой фактов. Екатерина Воронцова (в замужестве Дашкова) вышла замуж в пятнадцать лет. Вряд ли кто-нибудь станет спорить, что этот возраст – слишком ранний для серьезного выбора. Да и что может быть общего между службистом, живущим интересами полка, – и утонченной интеллектуалкой, погруженной в науки и искусства, уже в пятнадцать лет имевшей в личной библиотеке 900 книг на иностранных языках (и приобретавшей все новые), а впоследствии говорившей как с равными – с Дидро и Вольтером и руководившей двумя академиями?
Вымыслом является и то, что князь Дашков не умер, а был отправлен Екатериной II на секретную службу в поместье Бельведер.
Впрочем, Е.Р.Дашкова в своих автобиографических записках ни разу не упомянула о могиле мужа, хотя ей и приходилось бывать в Варшаве (где он будто бы умер).
Что же касается поместья Бельведер (в действительности оно называлось по-другому)… Увы, если мы не можем представить доказательства существования чего бы то ни было, то должны признать это вымыслом…
Тайно существовавшее на Урале царское поместье описано мною в точности так, как рассказывал о нем очевидец (ныне давно почивший). Но и у этого очевидца не было никаких доказательств, хотя все сказанное им была истина.
Со слов другого очевидца – горного инженера (также не имевшего доказательств) мною описаны подземные царские палаты на Урале. В сказах Бажова тоже встречаются описания подземных дворцовых помещений, только принадлежат они Хозяйке Медной Горы.
В литературе о Бажове не раз встречались высказывания о том, что Хозяйка Медной Горы – это переосмысленный фольклором образ Екатерины II. Но если это так – не в Петербурге же видели ее горнозаводские мастера, а на уральских заводах, когда она приезжала инкогнито. Так что события «уральских» глав романа все же имеют под собой реальную почву.
Граф Сен-Жермен… Личность таинственная – что о нем достоверно известно? Пожалуй, лишь то, что он приезжал в Петербург во время царствования Екатерины II. Был он и магом, и алхимиком… Считается, что он нашел «философский камень» и что невероятно крупные бриллианты, которые сверкали на его камзоле, были его собственного изготовления. Ну, а раз так, логично предположить, что его богатства были неиссякаемы и он вполне мог поделиться ими с молодой императрицей, чье царствование хотел поддержать.
В исторических источниках мы не найдем гипотезы о том, что Екатерина II – дочь Петра I. Но кто убедит меня, что возможен такой огромный государственный ум, такая любовь к России, такое дочернее следование всем начинаниям Петра, такой масштаб деятельности, такое блистательное царствование – абсолютно случайной и ничем не примечательной девочки из маленького немецкого княжества?..   
«Трюк с петухом» – иллюзия, где задействованы и магия, и массовый гипноз, – упоминается в книгах о Древнем Египте.
История с Иваном VI Антоновичем и Мировичем – конечно, вымысел. Но общеизвестные факты их судеб не согласуются в моем сознании с образом Екатерины II. Чтобы сгармонизировать это единство, мне понадобился «трюк с петухом» (то есть не казнь, а иллюзия казни) и поместье Бельведер.
Повествование о Елизавете Владимирской (княжне Таракановой) в целом не расходится с историческими источниками. Здесь несколько удивляет то, что ее морское плавание в Петербург странно затянулось на много месяцев. В романе я даю свое видение картины этого долгого плавания. В результате и Елизавета Владимирская оказывается в поместье Бельведер. Но если предположить, что в ее жилах действительно текла царская кровь, то где же ей еще и быть? Тем более что именно там она обретает пару – человека, равного ей по рождению. Это… Петр III. До сих пор о нем еще не было сказано ни слова, а между тем факт его комфортного существования в этом сказочно красивом поместье, созданном Петром I для себя лично и для своих царственных потомков, – совсем иначе представляет нам и Екатерину II, и, конечно, Алексея Орлова, память которого очернена клеймом цареубийцы!   
Кстати, вернемся к главным героям романа, а именно к Алексею Орлову и Екатерине Дашковой.
Не существует сведений об их особенном (царственном) происхождении, хотя оба – очень особенные. Они не похожи на других членов их семей; Е.Р.Дашкова говорит в своих записках о непонимании и нелюбви к ней близких, что в ранние годы довело ее до сильного нервного расстройства. Отец, Роман Воронцов, был к ней равнодушен (приемный ребенок?), воспитывалась у дяди… Алексей Орлов – яркая звезда по сравнению с остальными братьями, даже с Григорием…
Итак, если допустить такую особенность их происхождения, тогда понятны и закономерны станут их яркость и непохожесть, звездность их судеб; а их идеальное взаимопонимание и тяготение друг к другу будут выглядеть как некая данность и обусловленность свыше.
…Немало удивительного прочтет читатель на страницах романа. Ну, а что скажет он, узнав, что и французский король Людовик ХVI, и королева Мария-Антуанетта, казненные в 1793 году в Париже, остались живы и были привезены нашими героями все в тот же Бельведер? Кто додумался сочинить такую небылицу? Отвечу: во-первых, не автор, а во-вторых, никто ее не сочинял.
Здесь я сошлюсь на устное (и тоже, увы, бездоказательное) свидетельство известного историка Н.Я.Эйдельмана. В одной радиопередаче, посвященной тайнам истории, он назвал именно это событие – не сказкой, но былью; он утверждал, что оба эти лица были спасены русскими и увезены в Россию. Эйдельман говорил о факте спасения французской королевской четы как об одной из величайших тайн истории.
Он же, Н.Я.Эйдельман, приоткрыл и тайну смерти Потемкина: месть одного офицера за свою возлюбленную. Этот офицер заставил Потемкина выпить бокал с ядом, потом выстрелил в него из пистолета и в дополнение ко всему проткнул его шпагой, после чего Потемкин еще некоторое время был жив, он даже успел вернуться из Петербурга на юг России, где и умер. Н.Я.Эйдельман читал об этих событиях в мемуарах офицера-мстителя, которые впоследствии исчезли из архива…
И, наконец, эпилог романа: убийство Павла I.
Скажем сразу: содержание эпилога расходится с историческими свидетельствами. При этом сами исторические свидетельства расходятся друг с другом. Каждый мемуарист рассказывает о событиях убийства по-своему, и в целом картина кажется настолько неправдоподобной, что законно возникают вопросы: а были ли там эти люди? Было ли само событие? Где манифест об отречении, который – по одной версии – Павел подписал; по другой – отказался подписывать? И почему Беннигсен, которого все заговорщики в своих записках выставили циничным негодяем, после убийства отца (Павла) получил от его сына (Александра) вместо наказания – награды, повышения в чинах и в дальнейшем сделал блестящую карьеру в качестве одного из главных героев Отечественной войны 1812 года?
И все же, несмотря на весь хаос, на всю эту неестественную противоречивость в описаниях событий убийства, в его факте не возникло бы сомнений, если бы не другой факт, никем не учтенный, – факт существования царского поместья на Урале. Но это была тайна, тщательно хранимая Романовыми.
В своей книге «Грань веков» Эйдельман цитирует свидетельство мемуариста о том, что Павел, еще будучи великим князем, говорил, что когда-нибудь устроит так, что его объявят умершим, а сам уедет на Урал. Никто не понял его слов; им не придали значения…
Немало тайн хранит история, но единственная возможность сказать о фактах, не имеющих доказательств, – это написать не исторический роман, до краев наполненный художественным вымыслом.
               
                Автор




                Новелла первая

Серко был любимый конь Алексея Орлова: высоченный, тонконогий и очень красивый, он был самый быстрый и выносливый среди всех коней Преображенского полка – и, разумеется, самый умный. В качестве самого умного он был, конечно, привереда и не подпускал к себе никого, кроме хозяина, которого преданно любил. Как он ласкался  к нему, склонившись и изящно выгнув свою лебединую шею, как умильно, по-кошачьи, терся головой… А иногда воинственно встряхивался и бил копытами, как бы давая клятву разделить с хозяином все военные подвиги и все тяготы походной жизни. Этого замечательного коня Алексей холил и берег; сам кормил, сам чистил, так что Серко своим блеском тоже выделялся среди прочих полковых коней.
Вот и в тот вечер, 27 июня 1762 года, в полковой конюшне, Алексей раз за разом проводил скребком по конским бокам, а строптивый Серко стоял смирно и фыркал от удовольствия.
Алексей работал машинально, будучи весь погружен в свои мысли.
Вот-вот должен был произойти невероятный катаклизм, вся жизнь вокруг должна была измениться, и в деле этого катаклизма он лично принимал самое живое участие.
Полгода назад жизнь его и всех его близких людей – да что там! – жизнь целой страны была сломана, как непоправимо испорченный часовой механизм.
Скончалась императрица Елизавета Петровна. Во время ее царствования все, казалось, катилось само по какой-то уверенно проложенной колее. В войнах одерживались победы; науки и искусства процветали, и даже великий Ломоносов открыл в Москве университет. В богатом и сильном государстве его собственная жизненная дорога представлялась Алексею прямой и светлой. Он получил отличное образование в Императорском сухопутном шляхетском корпусе (место обучения дворянской элиты!) и уже был сержантом лучшего – лейб-гвардии Преображенского полка. Впереди – чины, награды, высокое положение в обществе и, вероятно, счастье. А почему бы и нет?
Но случилась катастрофа. Вместе со смертью Елизаветы Петровны произошел обрыв всех этих счастливых, или попросту нормальных линий судьбы, потому что…
…На русском троне воцарился он.
Великого князя Петра Федоровича, племянника Елизаветы и внука Петра Первого, Алексей знал много лет. Он начальствовал над его учебным заведением и был подполковником его полка. И повсюду стремился установить палочную дисциплину, добиться слепого, тупого повиновения. Будучи глубоко индифферентен к воинской и к государственной службе вообще, великий князь отличался какой-то инфантильной капризностью, следствием которой были нелепые приказы, необоснованные придирки и несправедливые наказания. Гвардия его ненавидела…
Абсолютно не созданный править, он круглосуточно посвящал себя крайне легкомысленному времяпрепровождению. Например, устраивал пирушки, где напивался воистину по-царски.
При этом великий князь слыл меломаном, любителем опер, балетов, концертов, которые часто сам организовывал. Представления давались чуть ли не ежедневно; Петр Федорович неизменно присутствовал, в том числе и на репетициях.
Говорили, что сам он музыке не учился, нот не знал, но любил играть на скрипке по слуху и считал, что играть надо как можно громче. Случалось, он выходил на балкон дворца в Ораниенбауме и на свежем воздухе, энергично и увлеченно, нисколько не утомляясь, давал многочасовые скрипичные концерты, причем скрипка великого князя была отлично слышна из любой точки его резиденции.
Неся службу в царских резиденциях, гвардейцы являлись невольными свидетелями жизни двора. Например, Алексей знал, что великий князь Петр Федорович, взрослый, женатый мужчина, до сих пор не расстался со своим детским увлечением. Он любил играть в солдатики и увлекался этим еще больше, чем игрой на скрипке. Солдатиков у него было много: конных и пеших, одетых в мундиры разных времен и народов и по-разному вооруженных. Петр выстраивал их в полки посреди крепостей, валов и различных фортификационных сооружений (насколько хватало места в его дворцовых апартаментах) и вел продолжительные бои, стреляя из игрушечных пушек и арбалетов. В жизнь игрушечного воинства он уходил всем своим существом… Но, к несчастью, милое и безобидное увлечение великого князя имело и оборотную сторону: живые люди были для него игрушками, и он по своей прихоти порой дни напролет «обучал военному искусству» приставленных к нему лакеев – со всеми атрибутами все той же палочной дисциплины.
Впрочем, в последнее время солдатики и лакеи отошли в прошлое; их заменили настоящие голштинские (немецкие) солдаты и офицеры, которые под началом Петра Федоровича входили во все тонкости военного ремесла в Ораниенбауме. Эти военные забавы Петра Федоровича, пожалуй, несли в себе опасность для России. Вступив на престол, Петр III решил вообще ликвидировать гвардию и заменить ее своим голштинским войском. Его немецкая армия уже насчитывала полторы тысячи человек…
Семейная жизнь великого князя (о чем было немало пересудов) шла из-под палки. Императрица Елизавета Петровна осуществляла неусыпный контроль над этим сложным процессом, в результате чего родился наследник… Но в обычае Петра Федоровича было, ничего не скрывая, ничего не стыдясь и не обременяя себя смешной устаревшей моралью, окружать свою особу хороводом веселых любовниц из жениных фрейлин, исключив из этого общества собственно жену. И никто, пожалуй, не удивлялся этому, ибо во веки веков мир не видывал большего несходства между супругами.
А между тем они были близкими родственниками, кузеном и кузиной (он был старше ее лишь на год), были знакомы с детства и понимали друг друга с полуслова. Он ценил ее ум и во всех вопросах спрашивал у нее совета…
Предмет, разделивший их, была его нелюбовь.
Когда-то ей было пятнадцать, а ему шестнадцать. Они оба оказались в России, стали женихом и невестой, а вскоре – мужем и женой. Наследник родился, когда ей было двадцать пять, а ему двадцать шесть.
К этому времени они дошли до взаимной ненависти в своих отношениях, хотя он по-прежнему нуждался в ее советах…
И был еще один предмет, установивший между супругами расстояние длиной в бесконечность.
Этот предмет была Россия.
Петр Федорович был внуком Петра Первого. Матерью его была дочь Петра Анна, а отцом… отцом был голштинский герцог Карл Фридрих, племянник шведского короля Карла ХII, злейшего врага России, постыдно бежавшего под натиском Петра под Полтавой. Карл Фридрих был наследником шведского престола. Петра Федоровича (тогда еще принца Карла Петера Ульриха) также готовили наследовать шведский престол. Он не хотел ехать в Россию. А поселившись в ней и прожив многие годы, не захотел понять ее и полюбить. Он не отказывался быть российским монархом, являясь при этом даже не тайным, а явным врагом России.
За какие-то полгода царствования Петр III умудрился вызвать к себе всеобщую ненависть, которая с каждым днем все возрастала.
На Руси полюбили бы добродушного царя-выпивоху, царя-донжуана, скрипача, театрала… На все его чудачества смотрели бы сквозь пальцы.
Но вернуть Фридриху все завоевания Семилетней войны! Все подвиги русских солдат, все победы, купленные кровью, обратить в ничто! И считать ни за что геройскую гибель тысяч солдат и офицеров!
А что он сделал с армией! Начал с того, что русских солдат переодел в ненавистные прусские мундиры – мундиры врагов, и это сразу после Семилетней войны!
«Нет, ему не быть царем!» – гневно стискивая зубы, думал Алексей Орлов. И обратился мыслями к той, которая была теперь единственной надеждой России, – к супруге Петра III, императрице Екатерине Алексеевне.
Странно… Русской крови в ней как будто и вовсе не было, но она всем сердцем любила Россию и жизнь была готова положить за нее – со всей искренностью, без фальши! И при этом она была необыкновенно умна. Глубоким и тонким умом этой прекрасной молодой женщины восхищались все без исключения.
… Алексей хорошо помнил, когда впервые увидел ее – не мельком, издали, а в таких обстоятельствах, которые открыли ему ее душу.
Шесть лет назад, летом, в Ораниенбаум по приказу императрицы Елизаветы Петровны прибыл в полном составе Императорский сухопутный шляхетский корпус.
Корпус имел свой театр. Кадеты с успехом ставили оперы и балеты, которые нравились при дворе. Императрица пригласила кадетов в Ораниенбаум, надеясь, что театр отвлечет великого князя от постоянной муштры его немецких солдат. Вместе с кадетами приехали и их учителя, и в их числе – учитель верховой езды, лучший наездник России – Циммерман.
Алексей уже вышел из кадетского корпуса и в это время нес охранную службу в Ораниенбауме.
Однажды в конце мая, прекрасным свежим утром, он стоял в карауле у дворца великого князя; его вот-вот должны были сменить. Было шесть часов утра.
Дворец был полон гостей.
После бала, затянувшегося до утренних часов, грома музыки, бесконечных танцев, долгих гуляний в лунную майскую ночь – все наконец-то утихло и погрузилось в сон. Девятнадцатилетний преображенец и предположить не мог, что после столь бурной ночи во дворце найдется хотя бы одна неспящая душа.
Он стоял у парадного входа. Внезапно дверь распахнулась, и из дворца вышел стройный юноша – в камзоле с серебряным шитьем, в ботфортах, в шляпе с плюмажем – в сопровождении двух лакеев. Они направились куда-то в глубь парка и вскоре скрылись за деревьями.
Алексей смотрел им вслед; его взгляд скользнул по фигуре юноши… И вдруг он узнал… Но это невозможно! Это же… это же… Боже! Да это же великая княгиня Екатерина Алексеевна в мужском костюме! И этот мужской костюм лишь подчеркивал идеальную стройность ее фигуры, гордую прямизну стана, легкость и стремительность походки. А волнистые каштановые волосы были искусно убраны под шляпу.
Но куда же она так спешила в шесть часов утра?
Алексей, хотя и умел сдерживать любопытство там, где оно было неуместно, все же испытал острое нетерпение и радость, увидев приближавшегося офицера, который шел его сменить.
Он был наконец свободен и недолго думая бросился бежать по аллее, надеясь узнать таинственную цель странной прогулки великой княгини. Впрочем, Алексей не забывал, что он всего лишь сержант Преображенского полка, и, чтобы не быть обнаруженным, прятался за деревьями.
Сразу за старым, огромным, густо заросшим парком находился новый, недавно посаженный сад.
Сад казался полной противоположностью парку: здесь во всем поражало изящество. Свежая юная зелень изящных деревьев, изящество цветочных клумб и декоративных каменных мостиков; на небольшом пруду плавали белые и черные лебеди, изящно выгибая длинные шеи.
Сад этот принадлежал Екатерине Алексеевне; ею он был задуман и ею исполнен. Трудились, конечно, и садовники, но многое, очень многое здесь было сделано ее руками. Даже участок земли был куплен ею у князей Голицыных – прежде здесь находился примыкавший к Ораниенбауму пустырь.
…Алексей сам не заметил, как оказался уже в саду возле пруда. Он осмотрелся. Позади пруда, возле деревьев, стояли те, кого он «преследовал». Великая княгиня, изящно отставив ножку, небрежно похлопывала по сапогу хлыстиком. Она разговаривала с высоким человеком, державшим в поводу лошадь. Алексей узнал его: это был учитель верховой езды в кадетском корпусе, великий и непревзойденный Циммерман.
Алексей любил верховую езду и лошадей; он был способным учеником, но как трудно давалась эта наука! Сколько раз приходилось больно падать на опилки в манеже, а результат казался недостижимым…
…Он подобрался поближе. Там, за деревьями, открывалось правильное, ровное пространство, имевшее форму манежа. Тем временем «юноша» по команде Циммермана ловко вскочил в седло и помчался по «манежу». «Так это урок верховой езды!» – понял Алексей – и больше не мог оторвать взгляда от стройной фигурки, носившейся по поляне на красивом вороном коне.
Циммерман отдавал знакомые команды – наездница моментально их исполняла.
Алексей по личному опыту знал, какова степень трудности и опасности каждой из них. Он вспоминал, как с отчаянием на лицах один за другим валились с лошадей его товарищи и он сам, а затем, хромая, с трудом поднимались с опилок…
Но сейчас он видел перед собой другое. Сложнейшие приемы наездница выполняла не только в совершенстве, но с непередаваемой грацией, изящной легкостью и видимым удовольствием. О падении с лошади не могло быть и речи! Перед взглядом Алексея проносился черт – или бог верховой езды, восхищенно следя за каждым движением которого, он даже позабыл, что перед ним женщина.
Но вот, подняв лошадь на дыбы, наездница резко остановила ее. Всегда холодный, скептичный, слегка раздраженный Циммерман (каким знал его Алексей) бросился вперед, подбежал к Екатерине Алексеевне, двумя руками бережно взял ее ножку и поцеловал сапожок, восклицая:
– За всю мою жизнь у меня не было такого ученика! Вы – мой лучший ученик! – и при этом слезы текли по его суровому лицу.
Он обучал своему искусству только мужчин, и в его словаре не было слова «ученица».
А ученица легко спрыгнула с лошади, передав повод лакею, и, продолжая с улыбкой беседовать с Циммерманом, обогнула пруд с блистательными лебедями и направилась в сторону дворца.
Молодой сержант вернулся в свою казарму и был весь день очень рассеян, задумчив, иногда качал головой, будто удивляясь чему-то, и изредка вздыхал.
В последующие дни, по утрам, если он не был в карауле, то снова уходил известной ему дорогой – и там, в саду, спрятавшись за каменным мостиком, от начала до конца видел и слышал все, что происходило на «манеже». Он видел, что из раза в раз и без того совершенная верховая езда Екатерины Алексеевны становилась совершеннее. Любоваться ее легкой фигуркой, слившейся с лошадью, было для него ни с чем не сравнимым удовольствием. «Но этот полет тела был бы невозможен без полета души», – так думал он о ней.
За три недели Екатерина Алексеевна прошла весь курс верховой езды (способный ученик мог пройти его за год, а неспособный – не прошел бы никогда!), и восхищенный Циммерман подарил ей серебряные шпоры…

…Проходили годы, и все нескончаемо тянулась Семилетняя война – и не прекращалась тревога тех, кто отправил на нее сына или брата…
Братья Орловы едва не потеряли своего дорогого Григория (в Цорндорфском сражении он получил три смертельные раны), но он вернулся – и поспешил окунуться в вихрь мирной жизни: шумные компании друзей, городские балы и маскарады.
В один холодный и ветреный ноябрьский вечер в старом Зимнем дворце был придворный маскарад. Алексей Орлов стоял в карауле, охраняя боковой вход дворца. Внезапно к нему подошел Григорий. Он был свободен от службы и пришел проведать брата, но главное – ему хотелось взглянуть на маскарад.
Елизавета Петровна повелела, чтобы на придворные маскарады дамы являлись одетыми, как мужчины, а мужчины – как дамы. (Ах, как же ненавидели они эти маскарады!) И те и другие выглядели нелепо. Только сама императрица выгодно отличалась от всех, потому что ей очень шел мужской наряд. Но… с некоторых пор у нее появилась сильная конкурентка.
Разговаривать с часовым не полагалось, и Григорий, издали кивнув Алексею, негромко бросил:
– Отвернись, смотри в другую сторону, ты меня не видел. Я быстро!
Время было позднее, уже перевалило за полночь. Возле дворца не было видно ни одного прохожего, лишь стояли кареты с дремлющими кучерами и лакеями.
Григорий подошел к фонарному столбу, стоявшему напротив ярко освещенных окон дворца; миг – и он уже на верху столба (сам он не попадал в полосу света и оставался невидим).         
Сначала Григорий корчился от смеха, глядя на гигантских «дам» и хилых либо странно полных низкорослых «кавалеров». Внезапно смех его утих… Он долго, бесконечно долго оставался там – бесшумный и невидимый, будто растворился в темноте ненастного вечера; а когда спустился – показался Алексею странно задумчивым.
– Знаешь, я видел… – сказал он мечтательно. – Камзол с шитьем… Кружева на манжетах… А танцует! А фигура! А лицо! Богиня!
Алексей взглянул на него с грустью. Он прекрасно понял, о ком идет речь. Григорий сосредоточенно что-то вспоминал.
– Кажется, я знаю, кто она, – сказал он наконец. – Великая княгиня Екатерина Алексеевна!
Отметая все запреты, он небрежно привалился к каменным перилам лестницы.
– Поздравь меня, брат, – сказал он, помолчав. – Теперь мне точно конец. Влюбился…
Внезапно что-то мягко ударило Григория по лбу. Он машинально схватился за лоб и с удивлением увидел у себя в руке большую, пышную и ароматную темно-бордовую розу. Дворцовая дверь была распахнута настежь, и яркий свет многих свечей освещал стоявшую в двух шагах от братьев девушку-цветочницу в белом платье, со смешными растрепанными кудряшками и огромной корзиной роз в руке. Она насмешливо сделала книксен и сказала Григорию:
– С высоты падать легче, но больнее, красавчик!
Впрочем, голос ее звучал вовсе не по-девичьи, и Алексей, присмотревшись, узнал в кокетливой «цветочнице» Льва Нарышкина из свиты великого князя. Он прославился при дворе своим уникальным комическим даром – мог рассмешить кого угодно и заставить хохотать до упаду. Он слыл шутом, пустым человеком, но так ли уж был он пуст?..
«Цветочница» с невероятными кокетливыми ужимками, но при этом молитвенно сложив руки, воскликнула тоненьким ломающимся голосом:
– О господа офицеры! Пощадите мою репутацию, не говорите моей маменьке, что я была здесь! – и моментально скрылась за дверью.
Оба брата застыли неподвижно: Алексей – доблестный невозмутимый часовой; Григорий – в позе изумления, с розой в руке.

                *  *  *

– Брат, оставь, наконец, коня в покое, и так уж блестит, как кирасирская каска! – услышал Алексей голос вошедшего в конюшню Григория.
Он подошел, ласково похлопал Серко и позвал брата:
– Пойдем на сеновал, есть разговор.
– Хорошо, что ты пришел, – сказал Алексей. – Я и сам собирался тебя искать.
Они вошли в просторное помещение, которое занимал огромный стог свеженакошенного душистого сена. Григорий сразу же разлегся на сене, а Алексей присел рядом.
– Ну, что ты мне хотел сказать, Алеша? – спросил  Григорий.
– А вот что, – начал Алексей очень серьезно и немного взволнованно. – Я думаю, что время пришло. Час настал. Пора провозгласить государыней нашу матушку Екатерину. Вся гвардия просто кипит. Самое время!
– Гвардия кипит, это верно, – несколько сонно отозвался Григорий. В последние недели ситуация готовящегося переворота донельзя обострилась; заговорщики почти не спали и, лежа на мягком сене, Григорий чуть было не уснул. – Когда же ты хочешь это сделать?
– Завтра! – коротко ответил Алексей, и голос его прозвучал, как сигнал трубы.
Несмотря на то что Григорий был старше, что он был любим и приближен Екатериной Алексеевной, – душой и мозгом заговора был именно Алексей. Он всегда точно знал, что нужно делать, знал как, и не только знал, но и мгновенно исполнял самому себе отданные приказы – исполнял точно и без ошибки.
– Провозгласить-то мы провозгласим, – отозвался Григорий все так же лениво и сонно, – но зачем так спешить? Петр III пьянствует в Ораниенбауме, Екатерина спокойно живет в Петергофе. Я там вчера был…
Алексей взволнованно поднялся.
– Ты, видно, не понимаешь! «Спокойно живет в Петергофе», – передразнил он Григория. – Какое может быть спокойствие? Петр III не ягненок – скорее, волк. Он стал царем, и ему нужна царица. С Елизаветой Воронцовой он уже шесть лет живет как с женой, и хочет, чтобы этот союз был освещен церковью. Екатерина Алексеевна здесь лишняя. Если срочно не вмешаться – кто скажет, как разрешится эта коллизия? Екатерина Алексеевна может оказаться в тюрьме… или в монастыре…или… Нет, мы слишком медлим, а ведь все дошло до края. Завтра – и точка!
– Ну, завтра так завтра, – мечтательно откликнулся Григорий, и тон его голоса прозвучал странно после слов Алексея. – А я… – он сладко потянулся. – Я, брат, мечу в цари! Вот женюсь на Екатерине… Только представь: сижу я на троне, на голове корона…
Разговор этот между братьями, видимо, шел не впервые, и на выразительном лице Алексея сразу же появились досада, сожаление, печаль – как будто он уже сейчас видел несчастливый конец этой любовной истории.
– Какой царь? Какая корона? Какая женитьба? – он махнул рукой. – Прошу, пойми: ты ей не ровня, вы из разных слоев общества. И у нее есть законный муж.
– Это ты пойми, – упрямо возразил Григорий. – Я – ее муж. У нас растет сын.
– Хорошо, – миролюбиво отвечал Алексей. – Но сначала нужно возвести ее на престол, а уж потом решать…
Он хотел добавить еще что-то, но тут дверь конюшни с треском распахнулась, и знакомый голос громко позвал:
– Орловы!
Это был восемнадцатилетний капитан-поручик Преображенского полка Сергей Бредихин, уже «старый» заговорщик, сослуживец и друг Алексея Орлова.
Алексей быстро подошел к нему, запер дверь конюшни и проговорил со свойственным ему невозмутимым спокойствием:
–   Мы здесь одни, Сережа, говори. Что случилось?
– Пассека арестовали! – громким шепотом отвечал Бредихин.
– Как? За что? За провинность или как изменника? Заговор раскрыт? – сыпали вопросами Орловы.
Двадцатишестилетний капитан Преображенского полка Петр Богданович Пассек, давний друг братьев Орловых, тоже был из числа «старых» заговорщиков. Достойный воин этого доблестного отряда рыцарей, он, ни минуты не раздумывая, отдал бы жизнь за Екатерину Алексеевну – особенно теперь, когда над ее головой нависла опасность ареста и ссылки.
К 20-м числам июня 1762 года заговор, который деятельно готовился целых полгода, созрел. План заговорщиков был прост: арестовать Петра III в Зимнем дворце и провозгласить императрицу Екатерину Алексеевну государыней и самодержицей.
Однако накануне исполнения этого плана Петр III внезапно быстро собрался и уехал со свитой в Ораниенбаум, а Екатерину Алексеевну в приказном порядке отослал в Петергоф.
Итак, вот уже несколько дней она в Петергофе, без охраны (лишь с несколькими служанками). Петр III почему-то все еще тянет со своим решением, но, быть может, уже готов его принять…
Гвардия – как натянутая струна. Уже пошли слухи, что императрица арестована и увезена невесть куда. Из-за этих слухов и пострадал благородный Пассек. Какой-то солдат в панике начал задавать ему вопросы. Капитан стал его успокаивать: мол, это неправда, все в порядке, и мы вот-вот провозгласим нашу матушку… Слова эти дошли до майора, который в заговоре не состоял. И вот Пассек арестован!
– Солдаты открыли ему окна и двери, чтобы он бежал, – взволнованно рассказывал Сергей, – но он отказывается. Ведь если он убежит, поднимут тревогу, и Бог знает что начнется! Он просил вам передать: привезите сюда поскорее Екатерину Алексеевну. Полки провозгласят ее государыней, тогда она освободит его по закону – по новому закону!
– Правильно! – одобрительно пробасил Григорий.
– Да, но.. – продолжал Сергей, – уже послан рапорт государю в Ораниенбаум. Если вы опоздаете, его доставят туда и будут пытать…
– Боюсь, ты не прав, Сережа, – слегка улыбаясь, заметил Алексей. В минуту опасности он всегда был спокоен, холоден как лед и улыбался. – Рапорт в Ораниенбаум доставят ночью. А бывает ли наш государь трезв в это время суток? Значит, рапорт подождет до утра, до позднего утра… Трезвый образ жизни – далеко не пустяк, господа. Так что, смею думать, в этих скачках наша лошадь придет первой! И вот что нужно сделать… Первый полк на пути следования императрицы – Измайловский. Вы, капитан-поручик, отправляйтесь туда, предупредите, чтобы утром ее встретили и провозгласили. Ну, а вы, господин претендент, – шутливо обратился он к Григорию, – предупредите Никиту Ивановича Панина. Он – главная фигура новой самодержицы.
– Придется, хоть я его и не люблю, – проворчал Григорий. – Еще эту надо предупредить, молоденькую княгиню Дашкову…
– Ты прав, – рассеянно согласился Алексей. – Я сейчас заеду к ней. И затем – сразу в Петергоф.
Он подошел к своему коню Серко. Чуткий конь встряхнулся, зафыркал и весь заходил ходуном, уже готовый сорваться и полететь.
– Ну что, Серко? – заговорил с ним ласково Алексей. – Отдохнул? Наелся? Хватит, иди-ка сюда, у нас с тобой есть работа!
Он быстро вывел коня из конюшни, вскочил в седло, конь прыгнул – и растворился в сумерках белой ночи…



                Новелла вторая

Чего ей хотелось больше всего на свете? Ей хотелось, чтобы ее любили. А вместо этого…
Росла без матери, и даже не у отца, а у дяди. Дядина жена, гувернантки, учителя… Она привыкла к равнодушным взглядам и хмурым лицам. В тринадцать лет читала Гельвеция, а перед глазами словно повис вопрос: «Кто я? Почему все так?»
Вскоре она кое-что узнала об этом…

…Юная графиня Екатерина Романовна Воронцова танцевала менуэт на балу во дворце своего дяди – канцлера графа Воронцова, – во дворце, построенном самим Растрелли. Она была не гостьей, а хозяйкой в этих просторных и красивых залах с колоннами и балюстрадами, с ажурными позолоченными потолками и сверкающим паркетом.
Зал был полон гостей, танцующих и нетанцующих, и Екатерина знала, что все смотрят сейчас на нее, потому что она – самая красивая и танцует лучше всех.
Возле высокого окна стояли и тоже смотрели на нее два солидных господина: ее отец и дядя, Роман и Михаил Воронцовы. Они любовались ее танцем и переговаривались друг с другом.
– Ну что? Какова? Просто восхищение! – говорил Роман Воронцов.
– Да! – согласился канцлер. – Какая плавность, царственность движений! А как говорит на иностранных языках! Французский, немецкий, итальянский – без акцента. С моей дочерью они ровесницы; одни и те же учителя, одни и те же занятия, но эта – королева, а моя дочь – прачка.
– И на моих дочерей не похожа, хоть я и считаюсь ее отцом, – не без грусти добавил Роман Воронцов.
– Вот как важно происхождение, – продолжал канцлер. – Здесь царственность в крови. Побочная дочь Елизаветы Петровны… Императрица считается ее крестной матерью – крестила ее вместе с великим князем, а ведь на самом деле – родная мать! И в лице сходство есть, и в характере. Властная, своевольная – точь-в-точь императрица. Но, брат, умна. Умом искупается все.
…Она знала, о чем они говорят. Она видела это по их лицам. Она и дома слышала эти разговоры.
«Так вот кто я, – думала Екатерина, – незаконнорожденная дочь императрицы. Со всеми ее качествами, но без права на трон. Я приемная дочь отца, чужая в обеих семьях. Я – другая. Вот откуда эта разность и вот откуда этот холод! Так что же мне теперь делать?..»
Решить, что делать, в короткий срок было невозможно, и Екатерина день за днем, месяц за месяцем продолжала сосредоточенно размышлять об этом. Поняв, что взрослые в семьях отца и дяди ей не родня, она перестала кому-либо подчиняться, делала что хотела и своеволие возвела в свой главный жизненный принцип, полагаясь во всем на собственный ум. Не грубила, оставалась в рамках приличий, но если и слушалась, то только для виду.
Ее мечта о жизненном пространстве, исполненном любви, насыщенном любовью, внезапно реализовалась, впрочем, самым неожиданным образом.
К четырнадцати годам Екатерина необыкновенно расцвела. Задумчивая, склонная к легким простудам, любительница полежать в постели с книжкой, в то время как другие дети резвились, она как-то неожиданно выросла и повзрослела.
Она выглядела старше своих лет. В четырнадцать ей можно было дать и семнадцать… Она незаметно стала красавицей, и это был тот непостижимый феномен, который приходит – и сражает. Пространство вокруг нее исполнилось страсти, любви, поклонения! Теперь она всегда находилась под перекрестным огнем влюбленных взглядов…
Но кто же рассылал эти электрические искры? В кого попали стрелы Купидона?
Канцлер – граф Михаил Илларионович Воронцов был гостеприимным и общительным человеком. Он выстроил сей гигантский дворец вовсе не с тем, чтобы он пустовал; в нем должно было собираться – и собиралось – самое блестящее общество Петербурга: общество министров и дипломатов – представителей всех королевских домов Европы; общество поэтов и артистов…
Хозяйкой аристократического салона была супруга канцлера – двоюродная сестра императрицы графиня Анна Карловна, урожденная Скавронская. Подрастала и молодая хозяйка, графиня Анна Воронцова. Но подлинной царицей в этом многолюдном и многоязычном сообществе аристократов была, без сомнения, она – графиня Екатерина.
Самые новомодные европейские танцы на веселых балах у канцлера чередовались со степенными многомудрыми беседами политиков и ученых мужей на званых вечерах. Как истинная хозяйка салона, юная графиня переходила от столика к столику, от кружка к кружку. Число книг на европейских языках, прочитанных ею, уже подходило к девятистам; у нее было энциклопедическое образование; она была единственной и уникальной, ее называли – «восьмое чудо света»! И ей, конечно, было что сказать и политикам, и поэтам, и ученым, и артистам, и дипломатам. И о многом хотелось расспросить. Например, каждого иностранца расспросить о его стране: о форме правления, об общественных институтах, о климате, о народе, о природе; о музыке и музыкантах; о живописи и художниках; о театрах и артистах… – о многом! Ей хотелось знать все.
С ней говорили охотно, но… Никто не знал, какая колдовская сила была в ее глазах. Раз взглянув в них, ее собеседник становился их пленником…

…Менуэт тянулся долго, но вот смолкла музыка, и графиня Екатерина подошла поздороваться с отцом, которого видела редко, так редко, что почему-то считала его младшим братом дяди, в то время как Роман Воронцов был старше Михаила на целых семь лет.
– Добрый вечер, папа, как вы поживаете? – спросила она по-французски с легким реверансом.
– Благодарю, дочка, ничего.
– А как мои сестры, Мария и Елизавета?
– Надеюсь, неплохо. Да ведь я их не вижу; они обе – фрейлины императрицы Елизаветы Петровны. Впрочем, Мария, должно быть, скоро выйдет замуж за сенатора Бутурлина. И Елизавета думает о браке… – он добавил с тонкой улыбкой: – …с великим князем Петром Федоровичем. Господни пути неисповедимы. Сегодня он женат, а завтра…
– Катрин, – обратился к племяннице канцлер, – я вижу, приехал шевалье де Рюльер, и, кажется, он скучает. Пойди займи его.
Клод-Карломан де Рюльер, двадцатитрехлетний француз (к тому же историк и дипломат!), – красивый, высокий и стройный, одетый по последней моде a la Людовик ХV, – быстрыми шагами подошел к юной графине. От волнения лицо его было бледно, с неровным лихорадочным румянцем. Едва поклонившись Екатерине, он взял ее под руку и повлек куда-то – прочь из танцевального зала.
– Идемте, мадемуазель, идемте скорее! – повторял он.
– Но куда я должна идти, шевалье? – недоумевала Екатерина.
– Неважно куда, – отвечал он, – лишь бы там не играла музыка, никто не вальсировал и мы могли спокойно объясниться!
Из его сбивчивой речи она не поняла ровным счетом ничего, и уникальный, всеобъемлющий ум «восьмого чуда света» на этот раз ничем не помог ей.
Они поднялись по мраморной лестнице и вошли в просторный светлый зал, высокие стены которого увенчивала стеклянная крыша. Здесь помещалась гордость канцлера Воронцова – его зимний сад. Садовые дорожки, прямые и ровные, как паркет, подводили к геометрически правильным газонам с мягкой, густой, изумрудно-зеленой травой; оградки из прихотливо уложенных камней и морских раковин отделяли небольшие клумбы с необычными, невиданными в России, привезенными из разных уголков света цветами. Нашлось место и для деревьев. Кипарис являл свой тонкий стан с устремленной ввысь темно-зеленой кроной; три агавы выстроились на газоне, словно готовясь исполнить экзотический танец; и, наконец, пышная пальма attalea princeps протянула свой прямой ствол в высоту, к самой крыше, и там уже расправила ярко-зеленые листья царственной кроны.
Вошедшие молодые люди остановились возле ствола этой пальмы, взволнованно глядя друг на друга и не замечая окружавшего их пейзажа.
– Итак, вы хотели мне что-то сказать, шевалье, – обратилась Екатерина к молодому французу.
– О, да! – каким-то неестественным тоном заговорил де Рюльер. – Я хотел сказать, что не понимаю, как можно было танцевать с этим ничтожеством, с этим итальяшкой из Пьемонта, с этим вислоухим ослом Одаром!
– Что все это значит, шевалье? – недоуменно спросила Екатерина.
Она смотрела на де Рюльера с удивлением и досадой. Еще вчера они беседовали как добрые друзья, и он говорил так умно и вдохновенно о таинственной символике Руанского собора, а сейчас привел ее в этот райский уголок – но с какой целью? Чтобы сказать вот это!
– Я все видел, графиня, – с выражением отчаяния продолжал он. – Я видел, как он склонял к вам свое лицо, лицо демона-искусителя, как вы радостно смеялись в ответ на его речи. Я видел счастье в ваших глазах! Я видел, как он наклонялся и шептал вам что-то на ухо, и вы отвечали ему взглядом, который говорил так много… Я все понял, графиня; я не спал ночь. Вам никогда не узнать, как я страдал, любя вас, и что я пережил! Но я разрублю этот гордиев узел! Сегодня утром я послал моему противнику картель – мы, мужчины, знаем, что это такое. Поединок решит мою и его судьбу. Завтра, на рассвете, на пистолетах.
Когда Екатерина поняла, наконец, смысл слов де Рюльера, ее бросило в жар и на глазах выступили слезы.
Она жаждала любви, чьих-то восторгов и восхищения; но в свои четырнадцать лет она не имела ни малейшего понятия о том, как может быть тяжела мужская любовь, как она может быть опасна, как она ревнива и как она порой сжигает всепожирающим пламенем и любящего, и возлюбленную, и виновного, и невиновного, оставляя вокруг мертвую пустыню. Этого она еще не знала… Но сейчас ей было ясно одно: должно произойти что-то ужасное!
– Как! Вы вызвали Одара на дуэль? – дрожащим голосом спросила Екатерина. – Но почему? За что? Он мне даже не друг.
Она бросилась объяснять де Рюльеру, что этот итальянец – протеже ее дяди, что он недоволен своей должностью советника коммерц-коллегии и хотел бы получить что-нибудь другое, просил ходатайствовать перед дядей… Она говорила, что во время танца разговор велся чисто деловой, что, наконец, Одар некрасив и не первой молодости… Речь не могла идти о чувствах, и вовсе не стоило ревновать…
Де Рюльер молча слушал, опустив голову; он зачем-то сорвал расцветший на клумбе красивый цветок, оборвал с него все лепестки и даже стебель изломал на мелкие кусочки.
– Да, я чувствую, что был не прав, но… теперь уже ничего нельзя изменить, – сказал он наконец печально.
– Но почему, почему?
– Если я извинюсь, обо мне скажут, что я трус, но это неправда! Де Рюльеры – не трусы! Пусть это тысячу раз неправда, но я уже ничего не смогу доказать. В обществе меня ждут одни насмешки и несмываемый позор. Пострадает моя честь, карьера – все полетит к черту!
– Но, шевалье, вы можете стрелять в воздух, – постаралась ухватиться за соломинку Екатерина.   
– Да, графиня, – согласился де Рюльер, – и я сделаю это! Но мой противник не станет стрелять в воздух, после того как получил мою записку. Я думаю, он выстрелит мне прямо в сердце!
– О Боже! – отчаянию Екатерины не было предела. – Но ведь перед дуэлью противникам обычно предлагают помириться…
– Это то же самое, что извиниться, – отрицательно покачал головой де Рюльер.
– Тогда стреляйте в воздух! – горячо воскликнула она, топнув ножкой в изящной бальной туфельке. – Обещайте мне это!
При этих ее словах выражение лица де Рюльера внезапно изменилось. Казалось, он вдруг забыл о том, что завтра должен умереть.
– Я обещаю вам это, любовь моя, – и голос его задрожал от страсти, – если вы позволите мне один поцелуй!
Она позволила – и впервые узнала, что значит быть любимой и не любить самой…
Де Рюльер молча поклонился ей, сверкнув глазами, и быстро вышел из зимнего сада, а Екатерина еще некоторое время стояла в глубокой задумчивости возле пальмы attalea princeps, среди экзотических цветов.
– Что же делать? – говорила она, словно обращаясь к пальме. – Что делать?
Ей срочно нужен был совет друга, и не только – исполненная заботы и такта дружеская помощь.
Но к кому обратиться? Кого считать другом?
Вспомнились внимательные глаза и тонкая улыбка Станислава Августа Понятовского, секретаря английского посольства. Этот двадцатишестилетний утонченный аристократ, в жилах которого текла древняя кровь польских королей, был частым гостем канцлера Воронцова. Он был идеально воспитан, умен и чувствителен и был глубоким знатоком древних и современных искусств. От него нельзя было ждать подобных эксцессов хотя бы потому, что он любил другую Екатерину – великую княгиню Екатерину Алексеевну.
Торопливо сбегая по ступенькам лестницы, юная графиня вернулась в зал, где гавот уже сменился полонезом, и подошла к своему дяде, Михаилу Илларионовичу Воронцову.
– Как ты раскраснелась, дитя мое, – сказал он ласково, внимательно глядя ей в лицо. – Только недавно поднялась после болезни! Ты не простыла снова? Нет ли жара? А что де Рюльер?
Она досадливо отмахнулась.
– Ах, оставьте, дядя! Скажите: здесь ли князь Понятовский?
– Да, он недавно приехал, – несколько удивленно отвечал канцлер. – Кажется, он в голубой гостиной, беседует с графом Эстергази. А…
Он хотел о чем-то спросить, но племянница уже исчезла.
Голубая гостиная располагалась рядом с танцевальным залом и имела абсолютно версальский интерьер – впрочем, как и все помещения во дворце графа Воронцова. Мифологические гобелены в стиле классицизма, мягкие, изящные диваны и кресла, которые маркиза де Помпадур нашла устаревшими, были привезены сюда из самого Версаля в подарок Воронцову от короля Людовика ХV. На одном из этих диванов сидели и разговаривали князь Станислав Август Понятовский и венский посланник граф Эстергази.
Увидев Екатерину Воронцову, оба восхищенно умолкли: бальное платье, сшитое с изумительным вкусом, свежие розы в блестящих, пышных волосах – все это еще усиливало впечатление от яркой красоты, которой она была наделена от природы.
Юная графиня с чарующей улыбкой, со своей обычной грацией и уместной осведомленностью вступила в беседу мужчин, но через несколько минут светски изящно прервала ее, спросив Понятовского, видел ли он зимний сад ее дяди.
Молодой князь, пряча удивление под маской любезной учтивости, отвечал, что нет, еще не видел, так как строительство и отделка дворца закончились лишь недавно… Екатерина предложила ему взглянуть на это чудо, полное тропических редкостей.
Совершив вместе с князем небольшую экскурсию по саду, который привел Понятовского в восторг, Екатерина робко спросила, можно ли довериться ему как другу в вопросе сложном и деликатном.
Чего-то подобного Станислав ожидал с самого начала; он был наблюдателен и заметил волнение и даже смятение во взгляде юной графини, хотя внешне она была совершенно спокойна (как это свойственно королевам).
– Я думаю, можно, – невозмутимо ответил он, прямо и внимательно глядя ей в глаза. – Во всяком случае, те, кто доверял мне, не пожалели об этом.
– Благодарю вас, – сказала Екатерина, – я очень надеялась услышать такой ответ. Может произойти ужасное событие… Я просто не знаю, что делать! – и она, волнуясь и краснея, рассказала Понятовскому о разговоре с де Рюльером.
– Да-а… – задумчиво проговорил Понятовский. – Но этого следовало ожидать.
Екатерина снова ощутила себя в тупике. Она прочла столько книг; все вокруг постоянно говорили, что в свои четырнадцать лет она умна, как взрослый, мудрый мужчина, и что она – «восьмое чудо света». Но понять, как могло случиться то, что случилось сегодня, она была не в силах, а уж тем более «ожидать».
– Я глупа, глупа! – воскликнула она, рыдая.
– Ну, успокойтесь же, – ласково сказал Станислав, – послушайте меня. Вы вовсе не глупы. Вы умны. Но вы юны, неопытны и одиноки. Вы не понимаете, что это было? Я отвечу: любовь. Вы спрашиваете, почему она возникла? Потому, что вы вызываете любовь. Вы не думаете об этом, не чувствуете этого, но это происходит помимо вашей воли. У вас такой дар – вызывать любовь к себе. Поэтому, увидев вас, поговорив с вами, все влюбляются, все-все-все, без исключения.
С мягкой, ласковой улыбкой он взглянул ей в глаза. Слез больше не было. Полная изумления, Екатерина слушала Понятовского, ловя каждое его слово. Для нее это было откровением. Она нигде не читала и никогда не слышала, что такое возможно.
– Вы пробуждаете в душах чувство любви, – с такой же улыбкой продолжал Станислав. – Вы  способны превратить душу мужчины в цветущий сад. Должно быть, это самый лучший, самый ценный из всех даров Всевышнего. Не следует быть Ему неблагодарной. Но теперь вы видите, откуда возникает опасность: каждый, кто благодаря вам испытал это прекрасное чувство (а этот каждый – все, поймите, все!), непременно захочет обладать его источником, то есть вами! Только представьте, сколько здесь может возникнуть подобных конфликтов. Вам четырнадцать лет, вы еще ребенок, а они уже собрались стреляться!
Екатерина продолжала задумчиво слушать Понятовского с той печалью во взгляде, которая приходит одновременно с мудростью. Между нею теперешней и той, которая была минуту назад, казалось, пролегли годы.
– Благодарю вас за этот урок, который вы преподали мне, возомнившей себя всезнайкой, – тихо сказала она. – Но прошу вас, дайте мне совет: что я должна делать? Возможно ли остановить это безумие?
– Возможно ли? – с грустью повторил Станислав. – Быть может – да, но лишь отчасти. Я дам вам совет: выходите замуж, как можно скорее! Муж станет вашим защитником; одно лишь имя мужа способно защитить женщину от посягательств любого искателя приключений.
– Замуж? – удивилась Екатерина. Эта мысль не приходила ей в голову. – Но за кого?..
Она задумалась. В кругу ее знакомых, кажется, не существовало такой кандидатуры.
– За кого? – улыбнулся Станислав. – Отвечу и на этот вопрос. Вы обладаете молодостью, красотой, богатством, громкой фамилией, а также тем даром, о котором мы сейчас говорили. Одним словом, вы можете выбирать. Были графиней – станете княгиней. Возраст не имеет значения. Запомните: молоды мы или стары – не важно. Во все времена мы одни и те же, мы – мальчики. (Если вы знаете о мужчинах это – вы знаете все.)
Екатерине вспомнился поцелуй де Рюльера.
– Но как можно выходить замуж без любви?
Понятовский вздохнул.
– Это непростой вопрос, графиня. Любовь… Когда она придет? И придет ли вообще? Стоит ли ждать ее всю жизнь (а вдруг она не придет никогда?)? Сам я не женат, – продолжал он, помолчав, – и с моей стороны было бы нечестно притворяться мудрецом в таком сложном вопросе. Но я слышал, что любовь может возникнуть в браке, и даже годы спустя после свадьбы. Кто знает наперед, как сложится жизнь? Выберите симпатичного мужа, постарайтесь его полюбить – вот и весь мой совет… Однако уж поздно, – спохватился Станислав, – дядюшка обеспокоен вашим долгим отсутствием.
Он еще раз бросил взгляд вокруг – на обустроенное с немалым вкусом уникальное собрание ботанических редкостей.
– А как великолепна, как величественна эта пальма, attalea princeps, она просто царит здесь. Передайте мои восторги господину канцлеру по поводу его зимнего сада!
Понятовский откланялся. Гости уже разъезжались.
Екатерина почувствовала вдруг сильную слабость и головокружение. Ни с кем не попрощавшись, она отправилась в свои покои, шатаясь вошла в свою комнату, упала на постель и потеряла сознание.
От всех волнений, пережитых в этот вечер, у нее открылся сильный жар. Неделю она была между жизнью и смертью. Дворцовый доктор, присланный самой Елизаветой Петровной, не отходил от нее. Он спас Екатерину; она начала выздоравливать.
…Екатерина получила записку от Понятовского, где он писал, что в тот же вечер поехал к Одару, застал его в ярости готовящимся к дуэли и проговорил с ним чуть ли не всю ночь. В результате дуэль все же состоялась, но оба противника стреляли в воздух, а потом помирились.
…Приходил де Рюльер, но не был принят…
А дальше события развивались стремительно. Не то чтобы Екатерина хотела выйти замуж «как можно скорее», но получилось именно так. Понятовский говорил о ее будущем, словно читал уже написанную кем-то книгу.
…Где познакомились? Как это ни странно, на улице. Летний вечер. Сразу влюбился. Застенчив. Учтив. Высок. Пожалуй, красив. Офицер. Князь Дашков. Лейб-гвардии Преображенский полк. Быть военным – призвание. Быть лучшим военным – цель всей его жизни.
Промелькнула осень. Пришла зима.
События мелькали, словно белые буруны на взволнованной поверхности штормившего моря. Но было среди этих событий одно, которое перевернуло – если не землю, то дальнейшую жизнь Екатерины Воронцовой-Дашковой.

…Императрица Елизавета Петровна благословила их на брак и пожелала им счастливой семейной жизни. Екатерина вся вспыхнула, услышав эти горячие и искренние пожелания из уст своей родной матери. Ее волнение было столь сильным, что она почувствовала предательскую слабость – близость обморока.
– Я всегда буду принимать участие в вашей судьбе, – прибавила императрица. В ее глазах стояли слезы. Она ласково погладила дочь по плечу и сказала: – Успокойтесь, дитя мое, а то подумают, что я вас бранила.
Об этой счастливой минуте Екатерина вспоминала потом многие годы… Но свадьбу пришлось отложить: жена канцлера Воронцова, Анна Карловна, была тяжело больна; необходимо было дождаться ее выздоровления.
И вот однажды, в тихий и морозный январский денек 1759 года, в ранние предвечерние сумерки, в дом канцлера пожаловала, чтобы провести вечер и поужинать, самая блестящая пара России – великий князь Петр Федорович и его супруга, великая княгиня Екатерина Алексеевна.
С ними прибыла свита – два весельчака и шутника камергеры Лев Нарышкин и Александр Строганов и несколько фрейлин. В числе фрейлин была и Елизавета Воронцова. В придворных кругах было давно известно о связи ее с Петром Федоровичем. И вот этот последний явился в дом канцлера вместе с женой и любовницей… «Боже, как неудобно!» – думала Екатерина, но ей пришлось смириться.
Вечер, однако, шел своим чередом; веселье разгоралось. Фрейлины окружили великого князя, который в их обществе чувствовал себя совершенно счастливым. Нарышкин и Строганов моментально создали атмосферу всеобщего веселья, так сказать, подлили масла в огонь. Они же перетянули в свой кружок и «расшевелили» застенчивого и серьезного Михаила-Кондратия Дашкова. Таким образом две яркие восходящие звезды России, две Екатерины, были предоставлены друг другу.
К тому времени имя Екатерины Воронцовой, которой не исполнилось еще и пятнадцати лет, в глазах великой княгини начало обрастать легендами. Весь дипломатический бомонд, толпившийся во дворце канцлера, бывая при дворе, обсуждал сказанные ею слова, ее начитанность, ее ученость, ее ум. Все это возбуждало невероятное любопытство великой княгини, и она давно уже искала повода познакомиться с героиней этих рассказов. Еще бы! В России появилась вторая читающая женщина. До сих пор в этом (как и во многом другом) великая княгиня не знала себе равных.
Екатерина Воронцова не была фрейлиной, как ее сестры, и не бывала при дворе. Но слухи о том, что великая княгиня – женщина совершенно необыкновенная, давно достигли и ее ушей. Читая книги философов и ученых, она часто с горечью думала о том, что ей некому открыть душу, не с кем поделиться своими мыслями, не у кого встретить понимание. Мир, на первый взгляд, такой густонаселенный, на деле оказывался необитаемым островом. Но великая княгиня… Желание знакомства с нею возникло давно и было по сути единственным искренним желанием Екатерины Воронцовой.
И вот, наконец, они встретились. Поклоны, реверансы, изысканные фразы на французском.
«Совсем дитя, но какой ум в глазах!» – подумалось Екатерине старшей.
А младшая Екатерина не смогла бы в одной фразе выразить свое впечатление от знакомства – настолько сильным было это впечатление. «Какой-то свет идет от ее лица. Как она очаровывает всех вокруг! К чему говорить о моем даре вызывать любовь – вот кому принадлежит этот дар! Прекрасная царица из сказки… Она должна царствовать надо всем миром, и она над ним уже царствует!»
Беседа между ними завязалась как-то сама собой и не прекращалась до конца вечера. Этот разговор был необходим и целителен для обеих; у каждой накопилось столько мыслей, столько невысказанных слов! Держать все в себе становилось немыслимо… Потом трудно было вспомнить, кто из них что сказал; кто высказал мысль, а кто ее подхватил и развил. Взаимопонимание было настолько полным и абсолютным, что, пожалуй, эти два разных голоса вполне могли бы принадлежать одному человеку…
– Гельвеций писал, что сознание человека движет развитием общества.
– В этом с ним трудно не согласиться. Он также высказал ценную мысль, что роль среды является главной в формировании личности.
– Но эту мысль еще до Гельвеция высказал Локк. Ребенок рождается не плохим и не хорошим, а нейтральным, и из него можно вылепить все что угодно.
– Здесь особенно ценна мысль Руссо о том, что можно создать идеального, совершенного человека. Он был уверен, что это вовсе не фантазия, а реальность, но только при условии полной изоляции ребенка от порочной социальной среды.
– Однако Руссо сделал оговорку, что такие условия возможны только на Луне!
– Зачем Луна? Москва или Петербург, но закрытые детские учреждения, где детей бы любили, не уродовали жестоким обращением, учили добру и обучали всем наукам и искусствам профессионально.
– У нас такое темное, жестокое общество…
– Да, общество невежественных, безграмотных людей!
– Их необходимо просвещать…
– Да, но взрослых мы уже ничему не научим; нужно учить детей.
– У нас почти нет школ…
– Нужно создать новую породу людей – просвещенных, нравственных, гуманных, культурных…
– То есть – создать интеллигенцию!*(*Здесь и далее автор намеренно использует некоторые анахронизмы с целью приблизить повествование к современности. – Прим. автора)
– Если воспитывать детей интеллигентными, то потом, став родителями, они передадут эту интеллигентность своим детям – и так далее… Так общество изменится и постепенно станет просвещенным и гуманным…
– Если развивать таланты в каждом ребенке, как много у нас станет художников, поэтов, ученых!
– Но как быть с провинциями, где плохо соблюдаются законы и из-за дальних расстояний государственная власть фактически не имеет силы?
– Следует разделить Россию на губернии.
– Сначала нужно провести удобные дороги.
– Да, это оживит торговлю. Но чтобы внутри империи появились порядок и цивилизация, в каждом городе должны быть суды и полиция. И управлять губерниями должны губернаторы на местах, а не царь из столицы…
– …Все должно быть красиво: пусть губернаторы живут во дворцах, судопроизводство ведется тоже во дворцах; во всех городах следует построить красивые соборы…
И так бесконечно текла их беседа на сложные темы строительства и обустройства громадной империи…
В это время к маленькому круглому инкрустированному столику с шахматами, за которым сидели великая княгиня с Екатериной Воронцовой, подсел жених последней, Михаил-Кондратий Дашков. Его лицо было несколько бледно и выражало обиду, досаду и оскорбленную гордость, чего он даже не хотел скрыть. Обе Екатерины устремили на него вопросительный взгляд.
– Вам стало скучно с моим мужем, князь? – с ласковой и немного лукавой улыбкой спросила великая княгиня.
– Вовсе нет, ваше высочество, – отвечал Дашков, в то время как весь его вид говорил «да». – Но я не понимаю… Я не ожидал… Мы даже еще не обвенчались, а я уже наскучил моей будущей жене. За весь вечер она не подошла ко мне ни разу, не сказала и полслова…
Прежде чем Екатерина младшая что-то ответила, старшая возразила все с той же ласковой, чарующей улыбкой:
– Но это я так заняла ваше сокровище разговором. Она боялась быть неучтивой – и вот результат! Однако и у меня был свой расчет. Я все ждала: когда же влюбленный рыцарь придет штурмовать крепость? Но вот вы и пришли, и, надеюсь, вас ждет награда. Не так ли, графиня?
Под властным и лучезарным взглядом будущей императрицы Екатерина младшая рассмеялась, обняла и поцеловала князя. Его лицо сразу посветлело, а старшая Екатерина обратилась к нему снова:
– У меня есть к вам вопросы, князь. Видите ли, скоро может наступить такое время, когда для меня и великого князя закончится эта спокойная, легкая жизнь. Придется заняться государственными делами и взять в свои руки бразды правления. А у меня так мало знаний о некоторых вещах. Вот скажите, пожалуйста: что главное для офицера лейб-гвардии?
– Офицерская честь, ваше высочество, – не задумываясь ответил Дашков. – И воинская присяга.
– Прекрасный ответ, благодарю вас, – с тонкой улыбкой сказала великая княгиня. – Этот вопрос волновал меня больше всего. Теперь спрошу о вас лично. Вы служите в славном Преображенском полку. Но это пехотный полк. Нет ли желания послужить в кавалерии?
При этих словах лицо Михаила-Кондратия радостно оживилось.
– Кавалерия – это моя мечта! – воскликнул он. – Я выбрал бы кирасирский полк.
– Да? – с интересом спросила Екатерина Алексеевна. – Но почему кирасирский?
– Я рад, что в русской гвардии есть полк, столь близкий к средневековому рыцарству. Я и сам – средневековый рыцарь. Кираса – это латы. Золотые каски, золотые кирасы, мечи, мощные длинные пики – все это стало символом рыцарства. Я бы хотел быть рыцарем в латах, чтобы сражаться за любовь, добро и справедливость.
– О, графиня! – ласково улыбаясь, обратилась старшая Екатерина к младшей. – Вам невольно позавидуешь: вы встретили настоящего рыцаря!
Все это было новостью для юной невесты. Князь Дашков любил ее, с восторгом слушал, что она говорила. Или не слушал, а просто молча восхищенно смотрел на нее. О себе он почти ничего не говорил.
– Ваше желание для меня священно, князь. Я запомню его, – сказала великая княгиня. Говорила она с улыбкой, но взгляд был серьезным.
Петр Федорович, наливая себе бокал за бокалом, давно посматривал в их сторону. Наконец он встал из-за стола и подошел к беседующим.
Великий князь командовал Преображенским полком, являлся прямым начальником Дашкова и в разговоре с ним обращался на ты.
– Ну что, штабс-капитан? Как тебе невеста? Это моя дочь. Крестная дочь. Я ее крестил, а теперь она замуж идет. За это надо выпить. Идем, Дашков, выпьем!
– А мы оставим вас на минуточку, – проговорила великая княгиня. – Графиня хотела показать мне зимний сад.
Роскошный, пышный, цветущий тропический сад в Петербурге в разгаре января был зрелищем особенно впечатляющим. Войдя, обе Екатерины начали осматриваться с возгласами восхищения. Великая княгиня пошла по дорожке, останавливаясь и любуясь каждым растением. Она наклонялась к цветам, тихо произнося какие-то ласковые слова, легко прикасалась кончиками пальцев к лепесткам; нежно гладила ладонью стволы деревьев. Екатерина Воронцова исподволь наблюдала за ней и думала: «Если бы Петр Федорович увидел ее здесь, он бы понял, какая у нее прекрасная, нежная душа, и полюбил ее. Но ему нарочно мешают понять и полюбить ее, нарочно стараются от нее отдалить. Он попал под влияние немцев-царедворцев; все они – шпионы, и на уме у них одно: погубить Россию. Хороша и моя сестра Елизавета: сумела подольститься и оттеснить жену. Она насквозь фальшива, и это противно. Как он этого не понимает? Ведь вся ее «любовь» – борьба за власть, за корону. Он все поймет, когда будет поздно…»
Продолжая любоваться зимним садом, Екатерина Алексеевна сказала:
– Я тоже очень люблю сады. Сажать цветы и деревья  в последнее время стало моей страстью. Вот, например, в Зимнем дворце я бы хотела развести висячие сады, как у царицы Семирамиды.
– Это было бы очень красиво, – согласилась Воронцова.
– Благодарю за то, что показали мне свою гордость, – продолжала великая княгиня. – Но, раз уж мы тут одни, ответьте мне на вопрос, который я задавала себе еще до знакомства с вами и который, поверьте, весьма важен для меня.
– Какой же это вопрос, ваше высочество?
– Вот послушайте. Допустим, в жилах какого-то человека течет царская кровь, но этот человек не имеет права на трон. Должен ли он бороться за это право?
– Это зависит от человека и от обстоятельств.
– Что вы имеете в виду, графиня?
– Если этот человек достоин трона, – горячо заговорила Екатерина Воронцова, – и при этом видит на троне недостойного, он должен бороться и добиться трона, чтобы не допустить гибели своего Отечества.
– Что ж, справедливо, – с улыбкой заметила Екатерина Алексеевна. – А как бы поступили вы?
И, встретив вопросительный взгляд юной графини, она тихо добавила:
– Да-да, я все знаю о вас. Итак, как бы поступили вы?
Екатерина Воронцова ответила сразу, как если бы этот вопрос был давно ею обдуман:
– Не все созданы для трона. Я понимаю сущность власти. Это дано мне от рождения, и это мне легко. Я могла бы управлять страной, я могла бы издавать правильные законы… Но жить среди интриг, улыбающихся врагов называть друзьями, каждый день ожидать яда в бокале, выслушивать одну лживую лесть и ни слова правды… Это не для меня! Я бы всю свою жизнь занималась науками, искусствами, читала книги, рисовала, играла на музыкальных инструментах и пела… Но если бы во главе государства стал недостойный, я бы устроила дворцовый переворот и сместила его!
– Чтобы спасти Отечество? – спросила великая княгиня.
– Да, чтобы не дать бездарному и порочному правителю погубить страну и весь народ! – подтвердила Екатерина Воронцова.
– А если бы переворот устроил кто-то другой, горячо любящий Отечество и способный к разумному управлению?
– Я возвела бы его на трон, а затем помогала бы во всех государственных делах, сколько хватило бы моих сил!
– И не стали бы бороться за трон для себя?
– Конечно, нет! – воскликнула юная графиня. – Если правитель привел страну к процветанию, он достоин всяческого прославления. Зачем бы я стала вредить моему Отечеству?
Великая княгиня кивнула, соглашаясь с ней, и сказала со вздохом:
– Подобные речи в нашем государстве можно услышать, вероятно, только от вас, моя дорогая графиня. Своим ответом вы разрешили все мои сомнения. Пожалуй, нам пора вернуться в гостиную…

…Этот вечер у Воронцовых понравился всем, кто на нем присутствовал, а юной графине он показался попросту волшебным.
Прощаясь, Петр Федорович поцеловал обе ее руки и прочувствованно сказал:
– Будь счастлива, дочь моя! Жду тебя с мужем у себя в Ораниенбауме. Но при условии, что ты будешь уделять мне столько же внимания, сколько и великой княгине. А то я обижусь!

…Через месяц была свадьба – очень тихая из-за болезни тети. И вот теперь Екатерина – княгиня Дашкова, и живет она уже не в Петербурге, в дядином дворце с зимним садом, а в Москве, у матери своего мужа.
Книг здесь не видели. Странные обычаи. Язык – только русский, в то время еще мало знакомый Екатерине…
Пришлось приналечь на русский. Справилась. Заговорила. Обращалась уважительно, учтиво. Относились неплохо, но не понимали. С ужасом смотрели на привезенную библиотеку: 900 томов иностранных книг, а из Петербурга еще присылают новые. Присылает Иван Шувалов, фаворит самой императрицы!..

…Роды. Одни, другие… Девочка, затем еще мальчик. Болезни, страдания и ощущение страшной скуки. Вместе с материнством не пришла радость, не было ощущения счастья. И странно: бравый штабс-капитан, приехав в родной дом, тоже весь расхворался. Ангина. Расхворался и заскучал. Но, к счастью, лишь на время. Отпуск, полученный им в связи с женитьбой и рождением детей, должен был когда-нибудь закончиться.
Наконец в начале июня 1761 года великий князь вызвал Дашкова в Петербург.
Собрались и поехали. Девочку взяли с собой, а полугодовалого мальчика оставили бабушке. (Больше Екатерине не пришлось увидеть сына.)

Итак, она снова в Петербурге. Дома, люди – все знакомое, родное. Как чудесно из чужих мест вернуться к себе домой!
Роман Воронцов предоставил молодым дом, который находился между Петербургом и Ораниенбаумом. Это было удобно; их высочества жили то в Петербурге, то в Ораниенбауме; можно было быстро доехать до обеих их резиденций.
Дашкова теперь часто виделась с Екатериной Алексеевной; великий князь тоже звал к себе крестную дочь, но она находила поводы избегать встреч.
Как неприятно усложнились ее отношения с ним; как приблизились к непозволительной и опасной грани…
Он неутомимо и назойливо продолжал присылать ей приглашения; сердился, упрекал Дашкову, что она зачем-то уделяет много времени его жене, а не ему; он походил на капризного влюбленного и испытывал к ней чувства, несомненно более сильные, чем чувства крестного отца… Впрочем, Петр Федорович оставался мягок и снисходителен к Екатерине, как ни к кому другому, прощал ей дерзкий тон и, порой, резкие слова, не смягченные лестью… В глазах окружающих Дашкова выглядела смелой, не боящейся говорить правду самодержцу, а он, что бы она ни сказала, только умилялся, видя в этом шалость бесконечно милого ему ребенка, – больше ни к кому на свете он не питал подобных чувств! Он все вспоминал, как держал ее на руках и погружал в купель во время крещения… Но теперь к этому чистому и нежному чувству уже примешивался голос страсти.
…А Екатерине Дашковой было самое время разобраться в странных поворотах своей семейной жизни.

Князь Дашков вернулся в свой полк и окунулся в дела службы. Они с женой мало виделись, почти не разговаривали; стало остро заметно, что интересы обоих очень различны; супруги все больше отдалялись друг от друга. В их жизни словно присутствовала некая «чертовщина» – будто чье-то злое колдовство нарочно делало с ними все это.
Он подъезжал к дому в ту самую минуту, когда ее карета отъезжала. Когда она просыпалась утром, его уже не было дома: он был на службе. Но придя домой после напряженного дня смотров и учений, князь Дашков не заставал жены. В поздний час ее возвращения из дворца он уже спал или все еще был на службе. А когда дела отпускали его и он шел навстречу радостям семейной жизни, она уже давно спала… Он жил в своем мире – она в своем.
Единственный человек, которого Екатерина Дашкова желала видеть постоянно, с кем искала встречи, к кому спешила, кого ждала, в ком видела родную душу, кто понимал ее абсолютно и безусловно, – была великая княгиня. Обе они казались сестрами-сиротами в огромном, равнодушном и чуждом мире.
Екатерина Алексеевна, в отличие от супруга, приобретала все большую значимость, все больший вес при дворе. На нее были устремлены взоры, с ней связывали лучшие надежды на будущее России. Но в этом благосклонном к ней высоком аристократическом кругу она не находила равных себе… Она встречалась с Ломоносовым, переписывалась с Вольтером, Дидро и Руссо; одна лишь Дашкова была им под стать. Екатерина Алексеевна нуждалась в ней, присылала записки, в которых просила приехать для встречи – в Ораниенбаум или в Зимний дворец, а иногда сама заезжала за ней в своей карете.
Темы их бесед были неисчерпаемы: науки, искусства, философия, законодательство, проекты будущего обустройства России…

…Их было только две на всю Россию – две женщины выдающегося ума, высокого духа – апофеоз эпохи Просвещения!..

… Однажды, в конце октября, в Зимнем дворце должен был состояться публичный маскарад, куда было приглашено дворянство, знатное купечество и офицеры гвардии.
Князь Дашков с презрением относился к подобному пустому времяпрепровождению, к тому же он готовился к очередному смотру. И Екатерина решила пойти на этот маскарад без него: она всегда хотела быть там, где находился ее кумир – великая княгиня.

В огромном дворцовом зале собралась многолюдная толпа, наряженная в маскарадные костюмы. Дашкова долго и безуспешно разыскивала Екатерину Алексеевну. Наконец она нашла ее, но тут же испытала разочарование, поняв, что побеседовать с ней сегодня не удастся.
Великая княгиня в костюме Золушки стояла возле колонны. В простом платье с передничком она казалась воплощением скромности и трудолюбия. А рядом с ней, будто специально подобранный для контраста, высился гигант в костюме Геракла. На нем была львиная шкура, наброшенная поверх гвардейского мундира; в правой руке он держал огромную дубину. Разговаривая со своей невысокой дамой, Геракл вынужден был наклонять к ней свой могучий стан. Все это было странно, удивительно и… неприятно Дашковой. Присутствие неизвестного великана рядом с великой княгиней поразило ее, словно отдаленный звук нежданной грозы в безмятежный солнечный день.
Она еще раз оглянулась вокруг, ища знакомых. Вон показался Петр Федорович с Елизаветой Воронцовой: он – пастушок, она – пастушка. Пастораль. Эта пара была несимпатична Дашковой, но, надо признаться, костюмы им необыкновенно шли.
«Напрасно я пришла сюда сегодня, – подумала Екатерина. – Поеду домой. Сейчас Михаил придет со службы… И я совсем не уделяю внимания дочери…»
Тем временем заиграли менуэт Боккерини. Менуэт был любимым танцем Екатерины. Он нравился ей больше, чем полонез или гавот, – быть может, потому, что она любила музыку Боккерини.
Внезапно к ней приблизился незнакомый кавалер и пригласил на танец. «Один танец – и домой», – решила Екатерина.
Молодой человек, пригласивший ее, статный и высокий, был в костюме средневекового принца, как их обычно рисовали в детских книжках, с небольшой короной на голове (он показался ей очень красивым!). Танцуя, они познакомились. Он назвал себя – Алексей Орлов. Гвардейский офицер, прекрасно говоривший по-французски.
– А вот мой брат Грегуар, – сказал он, указывая на Геракла, танцующего с великой княгиней.
– Но почему вы в костюме принца? – спросила Дашкова.
– Потому что я принц, – отвечал Алексей, изящно выполняя поворот. – Вот танцует пара: оба в масках; они хотят скрыть свою сущность, в то время как я хотел бы ее обнаружить.
– Но если вы принц, то какого королевства?
– Воображаемого, мадам. Реального королевства я не имею (не судьба!), но уверяю вас, что мое воображаемое королевство не уступает ни одному из реальных, а, пожалуй, превосходит их. Но что за костюм на вас, мадам? – спросил он Дашкову. – Я что-то не припоминаю такого персонажа.
– Это костюм Спящей Красавицы из сказки Шарля Перро, – ответила Екатерина.
– Спящей Красавицы? – переспросил Алексей. – Как необычно! А почему вы выбрали этот костюм?
Вот что ответила ему Дашкова:
– Испанский поэт Кальдерон считал, что жизнь есть сон. Это мой любимый поэт. Но если я когда-нибудь проснусь, то мне бы хотелось проснуться счастливой.
При этих ее словах волшебная музыка Боккерини умолкла; их танец окончился. Екатерина сделала реверанс.
– Прощайте, Алексей Орлов.
– Вы уходите? – печально сказал он. – Я испытал такое наслаждение, танцуя с вами!
– Благодарю за комплимент; вы также прекрасно танцевали, тем более что это был мой любимый танец, но мне пора, – с сожалением сказала Дашкова.
– Тогда я провожу вас!
Они вместе вышли из дворца; Алексей помог Екатерине сесть в карету и, когда карета отъехала, долго смотрел ей вслед…

…Петербургская осень протанцевала свой полонез; покружились и опали листья Летнего сада.
Великий князь Петр Федорович по-прежнему вел шумную жизнь: шумно отдавал военные приказы и шумно пировал. Великая княгиня вела жизнь тихую. Ее почти никто не видел; из дворца она выходила только для прогулок в карете, а все остальное время проводила за чтением или беседами с Екатериной Дашковой: либо это была их любимая философия, либо научный диспут, либо обсуждение редких картин, которые собирала  Екатерина  Алексеевна.  Их  углубленность в  темы,  возвышающие дух, заставляла обеих – хотя бы на время – представить безоблачным горизонт бытия, тогда как над ним собирались грозные тучи.
Императрица Елизавета Петровна была больна. Ей нездоровилось уже несколько лет, но если раньше дело ограничивалось странными приступами, которые, казалось, проходили бесследно, то теперь болезнь вошла в стадию, не обещавшую выздоровления.
В декабре ударили нешуточные морозы, и Дашкова оказалась в постели с серьезной простудой. Она болела так же часто и тяжело, как и в детстве. Рождение детей – одного в шестнадцать, а другого в семнадцать лет – надломило ее хрупкое здоровье.
Дочь канцлера Анна (уже замужем – графиня Строганова) пришла ее навестить. Екатерина лежала в сильном жару и сначала не вслушивалась в то, о чем ей говорила кузина. Но вдруг до нее дошел смысл слов Анны: императрице остается жить всего лишь несколько дней.
Анна ушла, и осталось тяжелое чувство скорой утраты. Но не только! У Екатерины возникла мысль, которая заставила ее встать с постели, надеть теплые сапоги, шубу, выйти из дома и сесть в карету.
Она очень спешила. Было около полуночи; муж еще не вернулся; какое-то время у нее оставалось.
– Что будет с ней! О Боже, что с ней будет! – тихо, со стоном восклицала она.
Соблюдая осторожность, Екатерина не подъехала к зданию дворца; она остановила карету в отдалении и пошла пешком.
Как же ей было холодно! Меховая шуба казалась перышком, решительно ничего не закрывавшим, а сапоги – да были ли они вообще на ее ногах?
Но вот и маленькая лесенка, по которой можно было подняться прямо в покои великой княгини.
Так она и предстала перед ней – пышущая жаром и дрожащая от холода.
Екатерина Алексеевна знала о болезни Дашковой и никак не ожидала ее увидеть.
– Дорогая княгиня! – воскликнула она, хлопотливо усаживая Дашкову и укутывая ее своим одеялом (это было самое теплое, что находилось в комнате). – Что привело вас в такой поздний час? Что заставило вас рисковать своим драгоценным здоровьем?
Екатерина Дашкова, не удерживая струящихся слез, стала рассказывать, как узнала от кузины Анны о близкой смерти императрицы, испытала страшную тревогу за судьбу великой княгини и полетела сюда… Она слышала не раз о том, что великий князь хочет избавиться от супруги и жениться на Елизавете Воронцовой. Что ждет Екатерину Алексеевну? Петропавловская крепость? Отдаленный монастырь? Яд в бокале с шампанским? Но нельзя же сидеть в бездействии, и именно сейчас, когда для многих стало очевидным, что невозможно терпеть на русском престоле государя ограниченного, необразованного, не любящего свой народ и ставящего себе в заслугу подчинение прусскому королю…
– Доверьтесь мне, – умоляющим голосом говорила Дашкова великой княгине, – я заслуживаю вашего доверия. Скажите, какие у вас планы? Могу ли я быть вам полезной? Что мне сделать для вас?
Екатерина Алексеевна печально взглянула на Дашкову. «Вот горячее сердечко, – подумала она. – Сама больна, на ногах не держится, а переживает из-за меня и предлагает помощь. Но ей только семнадцать лет. Чем она может мне помочь?»
– Благодарю вас, моя милая княгиня, – отвечала она. – За всю мою жизнь никто и никогда не был так добр ко мне, как вы! Но у меня нет никакого плана. Я надеюсь на Бога и предаю себя в его руки.
– В таком случае за вас должны действовать ваши друзья! – воскликнула Дашкова. Казалось, она была опьянена этим счастьем – пожертвовать всем для своего кумира.
– Нет-нет, княгиня, мне не нужно ваших жертв, я не хочу, чтобы вы пострадали, – уговаривала ее Екатерина Алексеевна. – Скажите по крайней мере: что вы задумали?
– Пока еще ничего определенного, ваше высочество. Но я сделаю все возможное, все возможное… Прощайте! – и Дашкова торопливо вышла.

…25 декабря 1761 года императрица Елизавета Петровна скончалась, и сразу же на престоле воцарился ее наследник – Петр III.
Елизавету Петровну отпевали шесть недель, а затем похоронили в Петропавловской крепости, в усыпальнице русских царей. Императрицей (но не государыней) называли теперь супругу Петра III Екатерину Алексеевну. Жизнь русского общества начала приобретать черты трагического действа;  настроение  преобладало  самое  мрачное.
Ближайшей перспективой была война с Данией: Петр III твердо решил отвоевать у нее герцогство Шлезвиг. Его столицей был город Киль, где государь имел честь родиться. Ради этой ностальгии и должна была пролиться кровь русских солдат.
В обычае нового царя было грубить иностранным дипломатам и потешаться над священниками в церкви. Он желал изменить вероисповедание в России. Всем штатским придворным с неведомой целью дал военные чины (даже 70-летний князь Трубецкой стал подполковником Измайловского полка) и приказал носить военную форму.
Отговориться от чина гвардейского унтер-офицера удалось одному лишь графу Панину, дядюшке Дашкова. Этот изощренный царедворец, в прошлом дипломат при иностранных дворах, а ныне воспитатель великого князя Павла, по своим взглядам на жизнь, нарядам и парикам – второй Людовик XIV, – артистично расшаркался перед Мельгуновым (адъютантом царя) и с непередаваемым светским шармом заявил, что если ему не удастся избежать этого назначения, то придется бежать из страны. Ну, скажем, в Швецию. Когда Петру III передали эти слова, он рассмеялся:
– А мне говорили, что Панин – умный человек. Могу ли я теперь этому верить? – и дал ему гражданский чин.
От нрава нового царя пострадала и семья Дашковых. Случилось это вскоре после смерти императрицы, в январе 1762 года.

…Преображенский полк маршировал к Зимнему дворцу на вахтпарад и смену караула. Петр III, с утра чем-то раздраженный, буквально ел глазами каждого проходящего солдата и каждого офицера. Его фигура подростка куда лучше смотрелась бы на паркете танцзала; к ней никак не шел солидный мундир и погоны полковника. Внезапно царь, как мальчишка, сорвался с места и подбежал к князю Дашкову.
– Штабс-капитан! Как разворачиваешь роту?! – трясясь от ярости, заорал он на князя.
Дашков удивленно повернулся к царю.
– Нет, ваше величество, – возразил он, – рота идет правильно.  Я  знаю  порядок  вахтпарада.
Преображенский полк был колыбелью и родным домом Дашкова; он принадлежал полку душой и телом, весь, без остатка, и ему ли было не знать порядка смотров и вахтпарадов!
– Я сказал – не туда! – Петр III устремил на Дашкова неподвижный взгляд округлившихся от злобы глаз.
– Вы задеваете мою офицерскую честь! – взорвался Дашков. – Пусть поединок решит наш спор. Я вызываю вас – немедленно, сейчас!
Легким стремительным жестом он обнажил шпагу и сделал выпад… Начисто позабыв о своих правах и привилегиях монарха, Петр III в страхе отступил, повернулся и побежал…
Князь проводил его удивленным взглядом и не торопясь вложил шпагу в ножны.
Когда вечером Екатерина узнала от мужа о событиях утра, то сильно встревожилась. Последствия грозили быть ужасными! Она села в карету и поехала во дворец канцлера… Ее дядюшка спас Михаила-Кондратия: каким-то образом выхлопотал ему назначение в Константинополь.
К месту назначения Дашков отправился с поистине княжеской неторопливостью. Он остановился в Москве, у мамы, затем вместе с мамой поехал в родовое имение Троицкое, где прожил полгода, до июля…
Екатерина осталась одна. Она не забывала писать мужу, но мысли ее занимало другое, совсем другое. «Заговор» было заветное слово, с которым она ложилась и с которым вставала. По ночам ей не спалось, а дни она проводила в визитах к родственникам и знакомым (почти все они тоже состояли в родстве с ее семьей). Вот неполный список этих лиц: князь Репнин, князь и княгиня Куракины, оба графа Панины, гетман граф Разумовский; офицеры из числа друзей князя Дашкова: братья Рославлевы, майор и капитан, капитаны Пассек, Бредихин, Ласунский, Баскаков, князь Барятинский, секунд-ротмистр Хитрово… И все это с одной лишь целью: как можно больше людей склонить к совершению опасного, но такого необходимого для России шага – низложения Петра III.
Вечерами Екатерина Дашкова ездила на балы, но и там, танцуя, заговорщики продолжали обсуждать свои мятежные планы.
Опасность, несомненно, была, но в целом дело представлялось им не таким уж сложным и состояло всего лишь из двух пунктов: пункт 1 – арестовать Петра III; пункт 2 – провозгласить государыней Екатерину Алексеевну. И то и другое должна была сделать гвардия – грозная сила, давно уже кипевшая ненавистью к новому царю.
Выполнить  пункт 1  было  проще  простого:  связать Петра III в бесчувственном состоянии после попойки смог бы и ребенок. А исполнить пункт 2 являлось делом не только легким, но и давно желанным: Екатерину Алексеевну любили за ее светлую, добрую душу и уважали за огромный ум.
Внезапно царь уехал в Ораниенбаум, забрав с собой большинство ротных командиров…
Он что-то чувствовал?
Или ему донесли?
Или – ни то, ни другое?
Петр III уже начинал войну с Данией и собирался выслать из Кронштадта российский флот с приказом атаковать противника с моря…

…У заговорщиков возник новый план…
 
Чудовищное нервное напряжение совсем лишило Дашкову сна: событие, которого она так ждала, вот-вот должно было произойти.
– Пассека арестовали! – внезапно услышала она звонкий голос Сергея Бредихина, родственника и близкого друга Дашкова, внезапно вбежавшего в ее гостиную.
Екатерина стремительно подошла к нему.
– Боже! Какое горе! – воскликнула она. – Но за что его арестовали?
– Еще не знаю, ничего не знаю, – проговорил Сергей, задыхаясь от долгого стремительного бега. – Только узнал – прибежал сказать, сейчас побегу узнавать.
– Когда узнаешь, сообщи, – попросила Екатерина. – Или пусть кто-нибудь из Орловых…
– Да, не волнуйтесь, княгиня! – уже на бегу крикнул Сергей.
Последние две недели Екатерине Дашковой не удавалось заснуть даже под утро. В голове носились и кипели мысли – то тревожные, то радостные – и от радости переходящие снова к тревоге.
Ради того, чтобы низложить Петра III и возвести на престол Екатерину Алексеевну, Дашкова готова была лишиться всего, пожертвовать всем, даже пойти на смерть. При этом она радовалась мысли, что пострадает одна: она сделала все, для того чтобы муж уехал из Петербурга, потому что уже тогда, в январе, знала, что перевороту – быть!..
…Когда-то давно в своем разговоре с Екатериной Алексеевной она сказала, что понимает сущность власти. Сейчас она и сама удивлялась своему острому и ясному видению всего, что необходимо было делать; удивлялась тому, с какой легкостью отдавала приказы военным – и как ее мгновенно слушались; как серьезны и уважительны были лица сановников и офицеров, возвышавшихся над ее маленькой хрупкой фигуркой, когда она говорила с ними. Она чувствовала в себе небывалые силы, небывалое вдохновение, и ей казалось, что все пространство вокруг одобряло ее мысли, чувства, слова и поступки…


…Был двенадцатый час ночи. Сергей ушел давно, но все еще не возвращался с известиями о происшедшем. Ее тревога дошла до апогея, ждать было невыносимо, и Дашкова решила разузнать что-нибудь сама. Она сказала служанкам, что ложится спать, вошла в спальню и заперла ее изнутри. В ее шкафу висела специально приготовленная для подобных случаев мужская шинель и большая фуражка, под которой легко можно было спрятать ее длинные, пышные волосы. Екатерина быстро переоделась, перешла из спальни в кабинет, достала из ящичка бюро ключ, отперла им небольшую дверку, скрытую за настенным ковром, спустилась по лестнице, вышла на улицу и заперла за собой дверь.
Стояли белые ночи, и все было видно, как днем, но будто через легкую сиреневую вуаль. Улица была пустынна.
 Куда идти? «Неподалеку живут братья Рославлевы, – подумала Екатерина. – Зайду к ним, должно быть, они уже все знают».
Она торопливо пошла вперед и была уже в нескольких шагах от дома Рославлевых, как вдруг увидела в конце улицы стремительно скачущего навстречу всадника. Пространство улицы наполнилось грозным стуком копыт, да и сама фигура всадника, пригнувшегося к шее коня и как бы слившегося с ним, напоминала Бога Войны Марса. «Кто он и куда летит на коне в такой час? А вдруг это кто-нибудь из Орловых, ко мне с вестями?» Екатерина пригляделась и узнала Алексея Орлова, того принца, с которым она прошлой осенью танцевала на маскараде. С тех пор она не видела его.
– Орлов! – крикнула она всаднику и помахала ему фуражкой. Теперь и он узнал ее. Он остановил коня, спрыгнул на землю и подошел к Екатерине, ведя в поводу своего Серко.
– Здравствуйте, княгиня! А я ехал к вам. Пойдемте, я провожу вас до дома.
– Да расскажите скорее, что с Пассеком! – воскликнула Дашкова. – Подумать только, еще вчера они с Бредихиным были у меня, а сегодня – такая беда!
Они пошли по улице к дому Екатерины, и по дороге Алексей рассказал ей об обстоятельствах ареста Пассека, а затем объяснил, что заехал к ней по пути, чтобы сообщить все это, а теперь отправится в Петергоф за Екатериной Алексеевной, чтобы гвардейские полки без промедления провозгласили ее государыней и возвели на трон.
Лицо Дашковой озарилось радостью.
– Да! – сказала она. – Наконец-то наступает этот великий день. Какое сегодня число? Двадцать седьмое июня. Итак, завтра, двадцать восьмого, – вот эта историческая дата: день восшествия  на  престол  государыни  императрицы Екатерины II!
Некоторое время они шли по улице молча, думая каждый о своем. Если бы Екатерина взглянула в лицо Алексея, то оно показалось бы ей грустным.
– Вам восемнадцать лет, – неожиданно сказал он, – вы замужем, и у вас двое детей. А мне уже двадцать пять, а я еще никого не любил.
– Полюбите, быть может, – несколько удивленно, искоса взглядывая на него, заметила Дашкова.
– Вы любите мужа, счастливы, – задумчиво продолжал Алексей, при этом бросив на Екатерину быстрый испытующий взгляд. Его слова звучали как вопрос.
– Нет, – сказала Екатерина. Это прозвучало как спокойный ответ немолодой женщины, давно смирившейся со своей судьбой.
– Но почему же нет? – удивился и как-то встревожился Алексей. – Его все любят: солдаты и офицеры полка, так почему?..
– Должно быть, потому, – невесело рассмеялась Екатерина, – что я не солдат и не офицер его полка. Вот мы и пришли.
– Да, и в самом деле, – с грустью сказал Алексей. – Пора расставаться, а мы так и не поговорили.
– Но сейчас не время, – возразила Дашкова. – Вы спешите в Петергоф!
– Разумеется, княгиня, – отвечал Алексей. – Но время у меня еще есть. Мне нельзя приезжать слишком рано. Накануне великих событий мы должны дать государыне хоть немного выспаться! У меня славный конь, и я все рассчитал. Успею как раз.
Екатерине нравилось, как он говорил. Ее поразили его мягкость, доброта, благородство.
– Давайте зайдем ко мне, – предложила она. – Я все равно одна в четырех стенах. Дочь спит, а сын у бабушки в Москве, там же и муж.
Они стояли около дома Дашковой, возле той маленькой боковой двери на задворках. Екатерина отперла ее ключом, и Алексей увидел ступени лестницы, тускло освещенной светом свечи.
– Куда ведет эта дверь? – спросил он.
– В мой кабинет.
– А кто ею пользуется?
– Только я, – отвечала Екатерина, – когда мне не хочется проходить через анфиладу комнат.
Алексей подал какой-то знак своему коню, и тот как вкопанный застыл возле двери.
Они поднялись наверх, в ее кабинет; Екатерина заперла дверь – и… вдруг почувствовала себя в объятиях Алексея. «Ах, вот это и есть любовь!..» – успела подумать она.
Она не помнила ничего, что происходило между ними, кроме того, что это была… любовь… любовь… любовь…
Потом она, держа его голову в своих руках, целуя, рассматривала его лицо и говорила:
– У меня родится ребенок от тебя. Я хочу от тебя ребенка.
– Иногда рождаются двойни, – задумчиво сказал он. – Ты хочешь двойню?
– Да, я хочу двух детей от тебя!
– Послушай, – сказал он снова, – если родится двойня, не согласишься ли ты отдать мне одного ребенка? Я бы его воспитал и дал ему свое имя!
– Конечно! – сказала она, целуя его лицо. – Ведь это же твой ребенок. А теперь пора в путь, Алеша. Поезжай в Петергоф и привези нам нашу императрицу. Ты не опоздаешь?
– Не волнуйся, любимая, – отвечал он, целуя ее всю. – Я все сделаю хорошо.
Он привел себя в порядок, пристегнул шпагу, затем подошел к бюро, на котором лежал чистый лист бумаги и стояла чернильница с гусиным пером. Алексей взял перо и принялся что-то писать. Екатерина удивленно смотрела на него.
– Это важно, – ответил он на ее невысказанный вопрос.
– Что ты пишешь? – спросила она.
– Записку.
– Кому?
– Тебе.
– Но разве ты не можешь сказать словами?
– Могу, но боюсь: вдруг ты это забудешь, а написанное помнится лучше. Ну, вот и все, – сказал он, положив перо. – Прочти после. А теперь выпускай меня, любовь моя!
Екатерина снова отперла потайную дверь; они спустились вниз, вышли на улицу и еще немного постояли, целуясь под сиреневой вуалью белой ночи. Наконец Алексей вскочил на коня, все это время терпеливо ожидавшего своего хозяина. Конь подпрыгнул вверх и вперед; во всех его движениях явилась яростная радость; он понесся по дороге, взвихрив пространство и унося прочь Бога Войны – Алексея Орлова.
Екатерина печально поднялась к себе и сразу же подошла к бюро, где лежал лист бумаги с загадочной запиской.
Она была написана по-французски, всего несколько слов: «Если вы услышите что-нибудь дурное обо мне, не верьте этому».




                Новелла третья

Поздним вечером 27 июня 1762 года по аллее Петергофа, между фонтанами, прогуливалась красивая дама лет тридцати трех. Она прогуливалась одна, без спутника, если не считать бежавшей рядом с нею собачки – белой болонки. Было уже одиннадцать, но все еще стояли светлые сумерки, как это обычно бывает во время белых ночей в окрестностях Петербурга. В воздухе царила свежесть от струй фонтанов и запаха хвои растущих между фонтанами елей. Дама медленно шла по бесконечно длинной аллее, отдавшись мыслям и воспоминаниям.
Сейчас это была не та юная красавица, летающая по паркету зала, и не та – в мужском облачении, на мужском седле, сидящая на лошади как влитая, стремительно скачущая всадница-охотница… Красоты в ней не стало меньше, но она изменилась. При невысоком росте ее осанка была настолько горда, что не виден был и невысокий рост. Высокий лоб говорил об олимпийском спокойствии греческой богини, а улыбка… О эта улыбка! Если бы эту даму спросили, что она сама думает о себе, ответ прозвучал бы неожиданно…
– Мои намерения всегда были чисты и честны, – вот что она  сказала  бы  прежде  всего  и  добавила  еще  несколько слов: – Я походила на рыцаря свободы и законности; я имела, скорее, мужскую, чем женскую душу, но с умом и характером мужчины соединялась во мне привлекательность весьма любезной женщины…* (*В повествование введены некоторые фрагменты из автобиографических записок и писем Екатерины II. – Прим. автора.)
Так размышляла, прогуливаясь у фонтанов и вспоминая всю свою жизнь, жена императора Петра III, императрица Екатерина Алексеевна.
С 1744 года, когда она приехала в Россию, что-то говорило ей, что со временем она займет престол и будет управлять этой огромной страной. Восемнадцать лет она ждала этой возможности, но ждала деятельно: досконально, глубоко входя во все подробности, изучила философию и историю – древнюю и современную; была в курсе всей современной политики Запада, Востока, Америки. Отлично знала географию и историю географических открытий; ориентировалась во всех науках и знала обо всех научных открытиях; изучала живопись, архитектуру, скульптуру; обладала глубоким знанием литературы – русской и европейской – и писала сама; говорила на нескольких языках, включая, разумеется, русский. И к этому следует добавить тщательно продуманный и выстроенный план ее будущего царствования. Но, готовясь к сложной миссии государственного управления, Екатерина Алексеевна вовсе не думала о государственном перевороте. Она полагала, что оба они будут на троне – царь и царица; указы и рескрипты будут выходить за подписью царя, хотя она и только она уже давно была всему голова. Уже давно с ней, еще совсем юной, советовались  министры  и  дипломаты; с  нею  они  искали  беседы, изящной и умной, – одного с ними уровня.
Муж называл ее madame la ressource. В его манере было вбежать в ее комнату, задать вопрос, мгновенно получить ответ – и убежать обратно. Он советовался с ней по всем вопросам, в том числе и любовным, и советы получал неизменно полезные и доброжелательные. Если ему присылали  на  подпись  государственные  бумаги – прежде чем подписать,  он  должен  был знать ее мнение. Но увы! Чувствуя  превосходство  жены,  великий  князь  всегда старался   унизить   ее,   причинить   боль.
Она не то чтобы прощала ему все; у нее давно уже был свой мир, свои светлые горизонты. Супруги, возможно, и дальше могли бы каждый жить своей жизнью: она – погруженная в государственные дела; он – в развлечения, но при этом не забывая иногда подписывать поданные ею бумаги… Но  его ужасное,  враждебное  России  окружение и эта   клещами   впившаяся   хищница   Елизавета   Воронцова!

…В тот злополучный день, когда был заключен мир с Фридрихом II – мир, не знавший аналогов в истории по степени предательства и позора, – во время торжественного обеда Петр III, уже давно захмелевший, провозгласил тост за здоровье императорской фамилии. (Далее следовали тосты за здоровье его величества короля Пруссии и за заключение мира.) При этом он встал, и вместе с ним поднялись все присутствующие, кроме… Екатерины Алексеевны. Она оставалась сидеть, хотя и держала в руках бокал. Все выпили; государь сел, сели и остальные.
Петр III сидел во главе стола рядом с прусским посланником; Екатерина Алексеевна – далеко от него, ближе к середине огромного стола. Не сводя с нее глаз, император приказал дежурному генерал-адъютанту Гудовичу, стоявшему за его стулом, спросить императрицу, почему она не встала с места, когда пили за здоровье императорской фамилии. Екатерина Алексеевна ответила Гудовичу:
– Императорская фамилия состоит из государя, меня и нашего сына; я не думала, что мне нужно вставать, раз я пью за себя.
Генерал-адъютант, в соответствии с этикетом, сообщил ответ государю… Здесь следует обратить внимание на важную деталь: за столом в эту минуту воцарилась мертвая тишина; внимание всех было приковано к венценосным супругам и разгоравшемуся между ними скандалу, поэтому все сказанные слова – императора, императрицы и генерал-адъютанта – были слышны в многолюдном собрании абсолютно отчетливо.
– Дура! – крикнул через стол Петр III, позабыв об этикете и о царском достоинстве и величии. – Ты даже не понимаешь, что оба дяди, голштинские принцы, тоже принадлежат к императорской фамилии!
От нанесенного оскорбления она вспыхнула, и непрошенные слезы готовы были пролиться потоком… «Нет! – приказывала она себе. – Не смей!» Она была слишком горда, чтобы вызывать к себе жалость.
За стулом императрицы стоял дежурный камергер – граф Александр Строганов. Она обратилась к нему с улыбкой:
– Граф, а ну-ка, расскажите что-нибудь веселое! Мне, право же, так скучно!
И Строганов показал себя. Он сыпал историями, свежими французскими анекдотами, рассказывая их с непередаваемым артистизмом, – более часа. Хохотали все – кроме государя Петра III, чьи глаза осыпали молниями эту веселую «парочку». Он бешено ревновал, он… любил Екатерину!
Лишь только кончился обед и гости встали из-за стола, Петр III, весь белый от ярости, повелел Строганову отправляться на свою дачу на Каменный остров – и… и… не сметь выезжать оттуда!
– А эту… эту… Арестовать!..
…Ей удалось избежать ареста (голштинский принц Георгий уговорил Петра III отменить приказ), но угроза супруга дамокловым мечом повисла над ее головой.
Это было объявление войны – и ответом было ее решение о дворцовом перевороте.

Его подготовка (в абсолютной тайне!) велась уже полгода.
Как удивилась бы Екатерина Дашкова, если бы узнала, что все те лица, которых она убеждала участвовать в заговоре, давно уже являются заговорщиками – ведут секретную переписку с Екатериной Алексеевной и на тайных собраниях обсуждают с нею этот план. Все это держали в тайне от Дашковой, потому что, любя ее, никто не хотел, чтобы в случае провала она пострадала.
По вечерам Екатерина Алексеевна выходила из дворца в мужском костюме и надвинутой на глаза шляпе. Ее сопровождал Лев Нарышкин. Они садились в карету Льва и ехали  к  графу Разумовскому. Разумовский  любил  гостей;  в его огромном дворце было прямо-таки бессчетное количество комнат, и он мог принимать одновременно государя Петра III – в одних апартаментах и участников заговора с целью свержения  Петра III – в  других.
Петр III любил бывать у графа, поужинать, сыграть в карты. Разумовский отменно угощал его и играл с ним во все карточные игры, но иногда ненадолго отлучался: быстро переходил к заговорщикам, чтобы и здесь быть в курсе дела.
Лев Нарышкин, всеобщий любимец и непревзойденный шут, – под маской шутовства скрывал недюжинный ум и благородную рыцарскую душу. Екатерина Алексеевна доверяла ему, как самой себе. Он был и ее телохранителем, и отличным верным другом, и хранителем государственных тайн, о существовании которых не знал воистину никто.
Был рядом с ней еще один человек, не менее достойный, чем Лев Нарышкин.
Граф Александр Строганов (тот самый рассказчик анекдотов на торжественном обеде у Петра III) имел оригинальный и острый ум и был настолько блестящим собеседником, что даже Лев Нарышкин в сравнении с ним в чем-то проигрывал. Ему также Екатерина Алексеевна доверяла вполне и абсолютно. (В тайных собраниях он, правда, не участвовал, так как был сослан Петром III на собственную дачу.)
И помимо этих двух особо доверенных лиц, у Екатерины Алексеевны был целый отряд верных рыцарей – офицерское братство тесно сомкнулось вокруг нее, оградив от опасности. Даже сейчас, в Петергофе, отрезанная от всего мира… Впрочем, правда состояла в том, что отрезанной от всего мира она, конечно, не была, а через верных людей деятельно переписывалась (и встречалась) со всем кругом участников заговора, продолжая – и завершая – подготовку государственного переворота.

…А что же он, этот безжалостный, неумолимый, жестокий тиран – предатель своего народа? Что он там поделывает, в своем Ораниенбауме, отослав отвергнутую супругу – без  свиты  и  без  охраны – в  Петергоф?
Это событие с чувством тайного ужаса обсуждалось в придворных кругах. Там справедливо считали, что ссылка в Петергоф знаменует собой конец царственной судьбы (а может быть, и жизни) самой яркой, умной, красивой и благородной женщины эпохи – императрицы Екатерины Алексеевны. С минуты на минуту туда приедет карета из Тайной канцелярии – и она исчезнет навсегда…
Но дни шли, а карета все не приезжала.
Он медлил…
Круг его приближенных (немцев), имевших на него сильное  влияние,  убедил  Петра III  в том,  что  это  его  долг; ему не хотелось выглядеть в их глазах слабым, безвольным, нерешительным; к тому же Елизавета Воронцова, чувствительно всплескивая ручками, как в мелодраме, и даже подпрыгивая от нетерпения, все спрашивала: «Ну когда же, когда?!»
Но он все еще медлил…
Он вдруг оказался во власти воспоминаний…

…Впервые он увидел Екатерину в большом зале, полном людей, когда ей было десять лет, а ему одиннадцать. Это случилось вскоре после смерти его отца (мать свою он потерял еще в младенчестве). Его опекун, принц-епископ Любекский, собрал всех родственников, чтобы представить им своего питомца. И оказалось, что эта чудесная девочка с добрыми, задумчивыми карими глазами, в прекрасном розовом платье с кружевами – его кузина. Но он был слишком смущен, чтобы подойти и заговорить с ней…
Перед ним являлись картины из другого времени. Она – на охоте (богиня Диана!), она – на балу (всегда лучше всех!), она – сама мудрость, дающая ему лучшие советы. Он всегда знал, что, если последует ее совету, – останется доволен сам и в глазах общества будет на высоте. Он привык жить ее умом; он нуждался в ней, как нуждаются в воздухе, не замечая воздуха. Он чувствовал, что, лишившись ее, окажется в безвоздушном пространстве – и погибнет!
Его мучили сомнения, мучил страх – и он медлил…

…Екатерина Алексеевна на минуту остановилась возле фигуры Самсона, раздирающего пасть льва, а затем вновь пошла по аллее. Ее лицо озарило воспоминание…
Одна мысль о существовании этого человека заставляла ее гордо выпрямляться, гордо нести свою красивую голову – и чуть ли не парить над землей. Его имя давало ей надежду, заставляло верить в осуществление своих самых лучших, самых  смелых,  самых  светлых  замыслов!

Основа монархии – незыблемость династических законов. Итак, Петр III был внуком Петра I и племянником императрицы Елизаветы Петровны. Так как его отец приходился племянником шведскому королю Карлу XII, Петра III прочили на шведский престол (его и воспитывали как наследника шведского престола). Но у русской императрицы не было детей; она настояла, чтобы юношу отдали ей, и объявила его своим наследником.
С каждым годом Елизавета Петровна все сильнее разочаровывалась в нем («Мой племянник урод, – писала она в одном письме, – черт его возьми!») и все больше ценила и уважала Екатерину Алексеевну. Их отношения становились все более доверительными…
Настали дни, когда Елизавета Петровна стала очень больна; силы покидали ее. Как-то раз она позвала Екатерину Алексеевну в свой кабинет и показала ей конверт с печатью, сказав при этом:
– Посмотрите, ваше высочество, на эту печать. Что вы здесь видите?
Екатерина Алексеевна взяла в руки конверт и стала рассматривать прихотливый рисунок печати.
– Якорь…Крест…Книга…Зеркало… И все это как бы на островке посередине пруда.
– Да, все так, – подтвердила императрица. – Это герб графа Сен-Жермена. Он всегда запечатывает письма печатью со своим гербом. Запомните его хорошенько.
– Кто этот граф? – спросила великая княгиня. – Я никогда не слышала о нем. Он француз?
Ответ императрицы был загадочен.
– Кто он – этого никто не знает. Он живет в разных местах и говорит на всех языках. Во Франции он француз, в России русский. Здесь его имя – Иван Иванович. Он оказал неоценимую помощь моему отцу и мне. Он поможет и вам. Вы должны доверять ему абсолютно. Разыскивать его не стоит.  Он  сам  появится  в  нужный  момент.

…Через полгода Елизаветы Петровны не стало. А положение Екатерины Алексеевны к лету 1762 года  можно было бы сравнить с положением лягушки, которая упала в кувшин с молоком, но, вместо того чтобы утонуть, усиленно работала лапками и теперь выбиралась из кувшина по кусочкам  масла,  которые  явились  плодом  этой  работы…
Иногда кто-нибудь из придворных, побывав в Париже, привозил удивительные рассказы о таинственном графе Сен-Жермене. Екатерина Алексеевна помнила слова Елизаветы Петровны и с любопытством и нетерпением ожидала появления графа в Петербурге…

…Сегодня утром, как обычно, встав очень рано, она отправилась  в  парк. Было  прекрасное утро: тихое, солнечное и даже как будто торжественное. Повсюду лежала обильная роса – знак отличной солнечной погоды; уснувшие было цветы поднимали навстречу солнцу сонные головки.
Слушая чудесное пение птиц, Екатерина Алексеевна вышла на зеленую лужайку и остановилась, чтобы полюбоваться очень красиво и прихотливо подстриженными кустами. Где-то рядом раздавалось щелканье садовых ножниц. Она оглянулась и увидела работающего садовника, которого прежде не заметила. Садовник – высокий, статный мужчина – низко поклонился императрице.
–  Доброе утро, ваше величество, – сказал он.
– Доброе, – отвечала Екатерина Алексеевна. – А вы, должно быть, здесь недавно. Я знаю всех садовников, но вас вижу впервые.
– Вы правы, – проговорил садовник. – Я недавно приехал в Петербург. Меня зовут Иван Иванович.
Он повернул руку, в которой держал ножницы, так, что императрица увидела на его пальце перстень с аметистом. На камне был отчетливо виден рисунок герба: якорь, крест, книга, зеркало…
– О Боже! – воскликнула она. – Это вы! Граф, но я, право, никак не ожидала увидеть вас здесь, да еще в роли садовника.
– Но за садовниками не следят шпионы, не так ли, ваше величество? – улыбаясь, спросил Иван Иванович.
– Идемте же скорее во дворец! – взволнованно сказала Екатерина Алексеевна. – Я так ждала вашего приезда и хочу принять вас как самого дорогого гостя!
– Надеюсь, что в недалеком будущем, – отвечал граф с тонкой улыбкой, – государыня Екатерина II Алексеевна удостоит чести графа Сен-Жермена быть принятым в новом Зимнем дворце. А сейчас, ваше величество, я всего лишь садовник,  и  мое  место  здесь.
– Хорошо, Иван Иванович, я готова во всем слушаться вас, – согласилась императрица, заметив про себя, что от всей фигуры этого скромного садовника исходит такая сила, что не подчиниться ей невозможно. – Покойная государыня Елизавета Петровна говорила, что я могу всецело доверять вам.
– Да, это так, ваше величество.
Он говорил, продолжая работать садовыми ножницами; Екатерина Алексеевна стояла рядом, и со стороны все выглядело естественно: стрижка кустов в парке велась под личным надзором императрицы.
– Вы знаете о своем происхождении? – спросил Иван Иванович.
– Конечно, – недоумевая, отвечала Екатерина Алексеевна. – Я  родилась  в  герцогстве  Ангальт-Цербст. Мои родители…
– Забудьте! – строго и требовательно проговорил граф. – Вы были приемным ребенком в этой семье. Вы – дочь Петра Великого и по отцу приходились сестрой императрице Елизавете  Петровне.
– Не может быть! – воскликнула Екатерина Алексеевна. – Государь  Петр  Великий  умер  в  1725  году,  а  я  родилась  в 1729-м.
– Не в двадцать девятом, а в двадцать шестом, – мягко поправил граф. – Дату вашего рождения намеренно изменили; в подобных случаях предпочтительнее соблюсти тайну.
– Не стану спорить, раз это говорите вы, – отвечала императрица, переходя вместе с Иваном Ивановичем к следующему кусту. – Скорее, я готова этому верить. Мои родители никогда меня не любили; они относились ко мне, как к чужой.  Но и они были мне чужими, и их страна, и люди этой страны. Россия – вот моя родина; я ощущаю это всем своим существом. А если говорить о Петре Великом… Имя его и его деяния всегда были для меня святы. Но что из этого следует?
– Очень многое, ваше величество. Вы продолжите линию Петра так, как не смог бы человек, чужой ему по крови. В течение своей жизни он был весьма озабочен этим вопросом – и вот родились вы. Вы взойдете на престол и будете править долго. Вам удастся сделать больше, чем удалось Петру. При нем Россия стала великой державой, но ей все еще далеко до того блеска, которого достигнете вы.
Екатерина Алексеевна слушала молча, и только лицо ее, в последние дни печальное и озабоченное, озарилось радостью.
– Это мечта всей моей жизни! – воскликнула она. – И ничего другого мне не нужно.
Иван Иванович продолжал:
–  Верьте моим словам: вы достигнете больших высот. Вы пройдете по жизни как триумфатор… – он помолчал. – Конечно, это связано с большими трудностями, но чистота помыслов, но каждодневный неустанный труд – все это принесет  достойные  плоды!
Екатерина Алексеевна задумалась.
–  Благодарю вас, граф, за доброе предсказание и за то, что вы так высоко оцениваете мои скромные таланты, – сказала она затем. – Но прежде всего мне очень нужен ваш совет.
Иван Иванович повернулся к ней и очень внимательно посмотрел ей в глаза.
–  Я дам вам его, – со спокойной уверенностью произнес он.  –  Говорите.
– Я давно пытаюсь решить один трудный вопрос, – волнуясь заговорила Екатерина Алексеевна, – и мне это никак не удается. Скажите: как я должна поступить с Петром III? Мне советовали казнить его, или тайно отравить, или заточить в Шлиссельбург… Он сделал много зла и мне, и России, но я не хочу платить ему тем же. Мне бы хотелось устроить так, чтобы он где-нибудь жил спокойно и был всем доволен, но жил вдали от двора и от соблазнов власти, а также чтобы враги России не могли использовать его в своих кознях против меня. Посоветуйте: как это сделать?
– Такая возможность существует, – отвечал Иван Иванович. – Но сначала скажите, хорошо ли я подстриг эти кусты?
– O, charmant! – воскликнула Екатерина Алексеевна. – Они великолепны!
–  Тогда, ваше величество, идемте дальше.
Граф энергично зашагал к соседнему газону, и императрица послушно последовала за ним…

…Весь день светило горячее солнце. Была уже почти середина лета. Екатерине Алексеевне казалось, что солнце светит не с неба, а находится где-то в глубине ее существа. После разговора с графом она была совершенно счастлива. Она чувствовала прилив огромных сил, не испытанных ею прежде, ни в чем больше не сомневалась и абсолютно верила в счастливую звезду – свою и России!
День прошел в хлопотах. У императрицы всегда находились какие-нибудь дела, ненаписанные письма… Она прополола, очистив от сорняков, большую клумбу с цветами, а вечером долго гуляла у фонтанов и, наконец, далеко за полночь легла в постель. Но сон не шел; не отпускали мысли и воспоминания. Под утро ей все-таки удалось задремать…
Екатерине Алексеевне снился хороший сон, но в нем звучал чей-то знакомый голос; он все повторял: «Ваше величество, проснитесь!»
И она действительно проснулась и открыла глаза. Возле постели стоял Алексей Орлов и с мягкой улыбкой смотрел на нее.  Он  сказал  спокойно  и  ласково,  как  говорят  детям:
– Пора  вставать.  Все  готово,  чтобы  вас  провозгласить.




                Новелла четвертая

…Чье  перо  достойно  опишет  этот  удивительный  день, 28 июня 1762 года, день восшествия на престол государыни императрицы  Екатерины II!
Кто опишет полет кареты, запряженной четверкой лошадей; былинного богатыря Григория Орлова, восхищенно принявшего в свои объятья возлюбленную у въезда в Петербург; кто опишет счастливые лица солдат и офицеров гвардейских полков, приносящих присягу «матушке», со слезами  на  глазах целующих  край  ее одежды и называющих ее спасительницей!
Кто опишет огромную площадь перед Зимним дворцом, запруженную войсками, и хрупкую фигурку Екатерины Дашковой, одетую в парадное придворное платье, тщетно пытавшуюся пробиться через толпу! Ее узнали и, называя ласковыми именами, подняли на руки, как ребенка, и, осторожно передавая с рук на руки, донесли до дворца, где собрание мужей Сената и Синода приветствовало новую царицу. Затем Екатерина II вышла из дворца и пешком обошла все полки (более 14 000 человек!), выстроившиеся на площади и прилегавших улицах, и в течение многих часов не смолкал оглушительный хор восхищенных приветствий новой государыне. Чье перо может это описать!..
…Так прошел день… (Никто и не вспоминал о сне и пище!) Наступила белая ночь, которая высветила торжественное шествие многотысячной армии из Петербурга в Петергоф (туда ожидали назавтра Петра III, он собирался обедать в Петергофе). А впереди полков цокали копытами две лошадки, на которых величественно восседали всадницы, героини этого великого торжества – императрица Екатерина II  Алексеевна и княгиня Екатерина Романовна Дашкова. Обе они были одеты в форму офицеров Преображенского полка; обе мастерски держались в седле, и длинные пышные волосы обеих слегка колыхались на легком ветерке, служа напоминанием  об  их  красоте  и  женственности.
Вот так – неторопливо,  ритмично,  торжественно и грозно – шествие двигалось всю ночь, по пути обрастая толпами народа, желавшего присоединиться к армии, и лишь к утру прибыло  в  Петергоф…

…Но  что  предпринял  Петр III?
Узнав о бегстве жены из Петергофа, он испытал панический  ужас…
Он мог бы бежать, но упустил время – и дерзнул вступить с  супругой  в  единоборство.
Первым его движением было послать в Петербург канцлера Воронцова, с тем чтобы он передал монаршее неудовольствие  по  поводу  ее  бегства.
Но Екатерина Алексеевна уже выставила на всех дорогах часовых; канцлер был арестован и приведен к ней на присягу. (Впрочем, присягать новой царице канцлер не пожелал, но пообещал ничего не предпринимать против нее, после чего его препроводили домой, в Воронцовский дворец.)
Вслед за Воронцовым к ней привели еще двоих: князя Трубецкого и графа Александра Шувалова, которые были отправлены Петром III с повелением убить Екатерину Алексеевну и доложить ему о расположении полков. Оба принесли присягу государыне.
Как ни был испуган и растерян Петр III, он ни за что не хотел уступать жене. Возникла новая идея: снарядить галеру и отправиться на ней в Кронштадт, чтобы овладеть крепостью и флотом. Однако вскоре он убедился, что и здесь его жена оказалась на шаг впереди. Она успела послать в Кронштадт адмирала Талызина, а он, завидев галеру, отдал приказ обстрелять ее из пушек.
«Безобидные» пушечные дымки, предвещавшие падение страшных ядер и всеобщую гибель, заставили Петра III развернуть  галеру  и  мчаться  назад,  в  Ораниенбаум…

…Подъехав к Петергофскому дворцу, Екатерина II остановила коня: два суровых преображенца вели к ней на присягу трясущегося от страха генерала Измайлова. Это был тот самый генерал Измайлов, который еще вчера высокомерно отказал бы императрице, если бы она попросила у него придворную карету. Предвидя такой поворот событий, карету с четверкой лошадей прислала верная Дашкова (как бы для камердинера Шкурина от его жены). Карету всю ночь держали на заднем дворе с приказом «не распрягать!».
Теперь Измайлов стоял на коленях перед императрицей и клялся служить ей верой и правдой. А она, гордо восседая на лошади, холодно смотрела на него с высоты, словно полночная звезда, не сулящая путнику скорого пристанища. Он услышал властный голос, в котором звучала сталь. Она говорила,  отчеканивая  каждое  слово:
– Генерал, сейчас вы поедете в Ораниенбаум и привезете сюда бывшего государя Петра III, низложенного мною. Посмотрите на эти войска, – она плавно показала рукой, – здесь многие тысячи. Петру III с его голштинцами против нас не устоять. Объясните ему, что сопротивляться глупо. Зачем понапрасну проливать кровь? Пусть он добровольно отречется от престола, а я обещаю ему жизнь – в довольстве и благоденствии!
Измайлов уехал. Настрой гвардии был настолько опасен, накал страстей был столь силен, что попадись им сейчас под горячую руку Петр III – и… Для охраны жизни бывшего государя Екатерина Алексеевна назначила четырех всеми уважаемых и верных ей офицеров лейб-гвардии Преображенского полка: Алексея Орлова, капитана Пассека, капитан-поручика Баскакова и князя Барятинского. Эти четверо встретили прибывшего Петра III, через боковой вход провели  его  в  отдаленные  покои  дворца и остались стеречь у  дверей.
Сильно побледневший от пережитых волнений, худой и легкий, как юноша, все с такой же фигурой танцора, он вошел в двери гостиной и робко остановился. На улице был яркий солнечный день, но здесь окна были зашторены и царил полумрак.
Он увидел Екатерину Алексеевну, стоявшую посреди комнаты, тоже очень бледную, но гордую и прекрасную. Она была  одета  в  гвардейский  мундир,  который  так  шел ей, – идеально стройная и еще более красивая, чем прежде…
– Я люблю тебя, – прошептал Петр Федорович едва слышно высохшими губами, – и всегда любил. Я писал тебе, что люблю тебя. Тебе передали мои письма?
Она не отвечала, продолжая стоять неподвижно и смотреть на него печально и гневно. Внезапно она подошла к окну и приоткрыла штору.
– Взгляни! – сказала она резко. – Ты видишь эти полки? Ты видишь этих солдат? Они пришли сюда, чтобы растерзать тебя с твоими голштинцами – вот как далеко все зашло!.. Четыре лучших героя охраняют твою жизнь, но если бы они,– Екатерина Алексеевна показала рукой в окно, – знали, что ты здесь, – никто, понимаешь, никто не сумел бы их остановить!
Петр III взглянул в окно и отшатнулся. Смотреть туда было  страшно.
– Но я же отрекся, как ты и хотела… – растерянно пробормотал  он  и  умолк.
Екатерина Алексеевна закрыла штору, отошла от окна и стала молча прохаживаться по комнате, не глядя на мужа. А он оставался стоять неподвижно и удивленно смотреть на жену, которая все эти годы казалась ему такой близкой и ненужной, а теперь – такой любимой и далекой… далекой… Внезапно из его глаз заструились слезы.
– О Боже! – воскликнул он. – Жизнь-то моя уже прошла, а я и не заметил этого! Боже! Не заметил! – повторял он, рыдая, и бросился на колени перед Екатериной Алексеевной.
– Прости меня! Прости!
Она посмотрела на него, гневно сжала губы, холодно отвернулась и позвонила. Вошла охрана. Алексей Орлов легким движением поднял бывшего царя с пола и миролюбиво похлопал его по плечу:
– Ну,  будет,  будет!  Пойдем  обедать.
Офицеры повели его в соседнюю комнату, где уже был накрыт стол. Аппетитный вид дымящихся блюд, а также привычный ряд бутылок на столе высушили слезы на лице Петра III.  Все  сели  за  стол  и  принялись  за  еду.
Неожиданные признания мужа и его рыдания перевернули душу Екатерины Алексеевны; на минуту она вновь почувствовала себя той десятилетней девочкой в розовом платье… Но бравый вид офицеров, а особенно Алексея Орлова  с  его вечным олимпийским спокойствием,  вернул  ее к  реальности.
– Это наш с тобой последний семейный обед, Петр Федорович, – улыбаясь как ни в чем не бывало, произнесла она.
Офицеры одобрительно закивали головами, пряча усмешку. Быстро хмелевший Петр Федорович казался умиротворенным  и  даже  умиленным  и  пытался  грубовато, по-голштински,  шутить.
–  Да уж! – отозвался он на слова Екатерины Алексеевны. – Прежде все я тебя запирал, а теперь ты меня где-нибудь запрешь.
– Что значит «где-нибудь»? – спросил Алексей Орлов. – Мы  отвезем  вас  туда,  куда  вы  пожелаете.
– Куда пожелаю? – обрадовался Петр III. – Ну, тогда везите в Ропшу. Хорошее имение, я всегда его любил. А ты, – обратился он к Екатерине, – царствуй, у тебя получается. Но мне, как обещала, предоставь, что я прошу. Смотри, не обмани!
–  Говори, – сказала  императрица.
Петр III начал правой рукой загибать на левой руке пальцы.
–  Во-первых,  отпусти  со  мной  Романовну  (так  он обычно называл   Елизавету   Воронцову).  Во-вторых,   мою   собаку.  В-третьих,    Нарцисса,    моего    камердинера-негра.   И   в-четвертых – скрипку!
– Хорошо, – отвечала Екатерина Алексеевна, – ты все получишь. Но кроме номера первого. Подумай: что скажут люди? Елизавета Воронцова знатного рода, графиня, ей нужно подыскать достойную партию. А ты, низложенный государь, что  можешь  ей  дать? Я уже отправила ее в Петербург к отцу.
В ответ на эти резкие слова Петр III было опечалился и опустил голову, а Екатерина Алексеевна протянула руку к звонку и позвонила. Двери распахнулись, в зал вбежала красивая белая собака и с визгом бросилась ласкаться к Петру Федоровичу. Вслед за собакой вошел высокий негр в ливрее со скрипкой в руке, почтительно поклонился присутствующим и стал возле дверей.
– Ну, вот твоя собака, твой Нарцисс и твоя скрипка, – сказала Екатерина Алексеевна и повернулась к офицерам. – Пора в путь, господа!
Они вышли из дворца в ту же незаметную боковую дверь. Офицеры окружили плотным кольцом Петра Федоровича и его камердинера, посадили их в карету и сели сами. За каретой выстроился отряд конногвардейцев. Лошади тронулись. Карета понеслась, а вслед за ней и кавалерия… Возле дворца вдруг стало необыкновенно тихо и пусто, и только невысокая фигурка императрицы в гвардейском мундире неподвижно застыла  на  ступенях,  ссутулив  плечи,  понурив  голову…
Внезапно она почувствовала, как кто-то тронул ее руку. Взглянула – словно посмотрелась в зеркало. Перед Екатериной  Алексеевной  стояла  тоненькая,  словно мальчик, в  таком  же  гвардейском  мундире,  Екатерина  Дашкова.
–  Идемте,  ваше  величество, – шепнула  она.  –  Идемте…

…По дороге в Ропшу Петр III весело болтал с Нарциссом и с офицерами, а затем бодро шел по аллее мощных, старых лип к знакомому дому. Вскоре последовал приличный ужин; стол,  как  обычно,  был  заставлен бутылками бургундского…
Проснулся Петр III на хрустящих простынях своей широкой постели в уютной, красивой спальне ропшинского дома. Нарцисс умыл и одел своего господина. Позавтракали. После завтрака бывший монарх вышел на балкон и до самого обеда играл на скрипке. По всему ропшинскому парку долго разносились  странные,  протяжные  мелодии…
Последовал обед. Петр Федорович был угрюм, печален и особенно много пил бургундского. Впрочем, никто его не удерживал и не отвлекал от этого занятия. Офицеры за столом ели и пили молча, а Алексей Орлов, сидевший рядом, ухаживал за Петром III и заботливо подливал ему в кубок вина.  Потом…
…Дальше он уже ничего не помнил. Он долго спал и видел беспокойные сны. Но ничего ужасного ему не приснилось, а постоянное покачивание, словно в младенческой колыбели, убаюкивало и вызывало желание бесконечного,  мирного  и  спокойного  сна…
Но вот Петр Федорович наконец проснулся. Покачивание продолжалось. Перед его глазами находилось странное окошко, в котором виднелись мелькающие деревья, кусочки неба и проплывали вдали зеленые холмы. Это была не спальня в Ропше. Он понял, что лежит на сиденье большой кареты, а карета мчится неведомо куда… Ему стало страшно. Он хотел вскочить и закричать, но в этот момент над ним склонилось знакомое черное лицо:
– Проснулись, господин?
Нарцисс приподнял Петра III, словно ребенка, и усадил на сиденье.  И  тут  Петр  Федорович  оказался  лицом  к  лицу еще с двумя – и очень знакомыми ему людьми, занимавшими сиденья напротив.
– Нарышкин! Строганов! – не удержался он от восклицаний.  –  Откуда  вы  взялись?  И  куда  это  мы едем?..
Лев Нарышкин и Александр Строганов около десяти лет назад поступили камер-юнкерами в свиту малого двора и все эти годы состояли при великом князе и великой княгине. Они были и собутыльниками Петра Федоровича, и друзьями, и шутами, но и отличными придворными – и были ему что называется  роднее  отца  с  матерью.
–  Да объясните, – продолжал спрашивать Петр III, – как я оказался в карете? Я был в Ропше, – пытался вспомнить он, – обедал,  потом  меня  отнесли  в  спальню…
– Не в спальню, а в карету, – мягко поправил Лев Нарышкин.
–  Успокойтесь, государь, – вступил в разговор Александр Строганов.  –  Вы  едете  ко  мне  в  гости.
– В гости? К тебе? – изумился Петр III. – Но я не собирался…
– Императрица приказала, – пояснил Александр. – В Ропше для вас не было гарантий полной безопасности, а в моем  имении  спокойно,  удобно  и  вполне  безопасно.
– А как называется твое имение? – спросил Петр Федорович.
–  Оно называется Бельведер.
–  Не слышал… – сказал озадаченно бывший монарх.

…В поздние годы своего царствования государь Петр I за верную службу и многие услуги наградил графов Строгановых большими земельными угодьями на Урале. И на этих землях, в заповедном их уголке, выстроил себе имение которое назвал – Бельведер. Вся здешняя земля принадлежала Строгановым, а Бельведер – царской семье. Местонахождение этого имения, как и само его существование, было государственной тайной, которую хранили Строгановы. Кроме них и царя, об этом никто не знал. Впрочем, знал еще Иван Иванович, который был не только хранителем, но и создателем многих тайн России…

– Вам понравится, – повторил Александр задумчиво и даже  мечтательно. – Там  очень  хорошо.
–  А  вы – ты  и  Лев – останетесь  со  мной? – спросил Петр III  с  надеждой.
– Нет, мы отобедаем с вами и уедем. Нам приказано вернуться.
– Сама велела, – значительно подтвердил Нарышкин. Сейчас  он  был  непривычно  серьезен.
– Но мы будем вас навещать, – сказал Александр.
Между тем карета все мчалась и мчалась, почти нигде не останавливаясь. На почтовых станциях быстро перепрягали лошадей и летели дальше. За каретой скакал отряд кавалерии, также  переменяя  лошадей  на  станциях.
Петр III выглядывал в окошко и видел по сторонам дороги сомкнувшийся ряд темных, высоченных, до неба, очень старых елей, каких он прежде нигде не видел. Эти ели казались ему войском солдат-великанов, одетых в темно-зеленые мундиры, и кроме этого войска, не видно было решительно ничего. Урал пугал, но и одновременно вызывал любопытство: какова она, эта неведомая страна, в которой ему придется прожить, быть может, долгие годы?
Петр Федорович обратился к Строганову:
–  А где твоя земля? До нее еще далеко?
–  Мы по ней давно уже едем, – отвечал Александр. – Она там, – он показал рукой назад, – и там, – он показал вперед.
Карета замедлила ход и остановилась у высокой ограды с мощными коваными воротами. Строганов выглянул, махнул кому-то рукой; ворота открыли, пропустили карету и эскорт и заперли снова. Карета покатила дальше; вскоре лес расступился, и справа от дороги возникла красивая аллея с липами, ведущая к двухэтажному особняку. Кавалеристы поскакали  по  аллее  к  дому,  а  карета  проследовала  мимо. Петр III удивленно воззрился на Строганова:
– Так я не здесь буду жить? Куда ты меня везешь?
– Это мой охотничий домик, – невозмутимо пояснил Александр, – а  поместье  дальше.
– А-а… – растерянно и недоверчиво протянул бывший монарх. – Далеко до него? Я уж устал трястись в этой карете, будь она проклята, пора бы ноги размять!
– Не так далеко, ваше величество, – как и прежде, почтительно отвечал Александр, – потерпите еще часика два. Лев, его величество скучает, расскажи что-нибудь.
В ответ на эти слова Лев Нарышкин словно проснулся. Подобно фейерверку, вспыхнул и заискрился его артистический талант; лицо изменило свое задумчивое выражение и принялось одну за другой менять комические маски; он отпускал шутку за шуткой и при этом сам ходил ходуном – умудрился пуститься в пляс прямо в карете, одновременно подхватывая и поднимая валящегося от хохота Петра Федоровича.
– Хватит, хватит! – взмолился тот сквозь неудержимый душащий хохот. – Не могу больше, умру сейчас!
Посмеявшись еще немного, все постепенно успокоились, и бывший император, благодарно похлопав Льва по плечу, сказал:
– Вот спасибо, удружил, брат Нарышкин. Такую смертную  тоску  разогнал. Эх,  было  бы  чем – так  наградил бы  я  тебя!
За веселыми шутками и смехом не заметили, как проскакали еще верст десятка два. Но вот лошади остановились, и кучер (это был Иван Иванович) распахнул дверцы  кареты:
–  Приехали, господа, выходите.
– Нарцисс! – скомандовал Строганов. – А ну-ка, помоги государю!
Огромный негр буквально на руках вынес Петра Федоровича из кареты и бережно поставил на землю. Следом выбежала собака, а затем уже вышли Александр со Львом.
Петр III  вдохнул  полной  грудью.
–  А воздух-то здесь какой, век бы дышал!
Все немного постояли у кареты, как бы вновь привыкая к твердой земле и наслаждаясь свежестью лесных ароматов. Александр переглянулся с Иваном Ивановичем и сказал:
–  Пойдемте, господа, нам пора в Бельведер.
Но там, где кучер остановил карету, дорога заканчивалась,  идти было некуда. Путники находились у подножия высокой горы, сплошь заросшей непроходимым лесом; куда ни посмотришь – везде бурелом. Гора заслоняла собой солнце, так что в жаркий июльский полдень они оказались в густой тени.
Александр достал из кареты заранее приготовленные факелы и подал их Нарциссу:
–  Возьми, это нам пригодится.
Бывший монарх растерянно оглядывался.
–  Куда идти-то?.. Где же тут поместье?.. Аль ты соврал?
– Всему свое время, государь. Нарцисс, веди государя за мной.
Он ловко протиснулся между скрещенными стволами двух огромных и древних, как сама эта земля, елей и оказался возле двух огромных валунов, как бы подпиравших друг друга. Нарцисс с Петром III и Лев Нарышкин  последовали за Строгановым. Кучер остался у кареты и начал распрягать лошадей.
Между тесно сомкнувшимися валунами застрял ствол какого-то дерева. Александр крепко взялся за ствол и с силой опустил его вниз. С шумом сработал механизм: валуны раздвинулись, и между ними образовался узкий проход – внутрь горы. Александр зажег факелы, один взял себе, другие раздал спутникам.
– Войдите в тоннель, и я закрою проход. Мы должны пройти сквозь гору, иначе нам не попасть в Бельведер, – обратился он к Петру III.
Тот прошел несколько шагов и остановился, освещая факелом и рассматривая стены тоннеля, пол и потолок.
– Никогда подобного не видел, – признался он. – Кто прорыл этот ход?
– Здесь работали лучшие инженеры вашего деда и лучшие горные мастера, – отвечал Александр Строганов. – И сам Петр Великий многое сделал здесь своими руками. Он строил это поместье для себя. Земля наша, а поместье – царское.
Тоннель был достаточной ширины, чтобы можно было идти свободно, не касаясь плечами стен, и потолок был высок настолько, что Петр I проходил здесь, не склоняя своей гордой головы.
Путники двинулись по тоннелю: впереди Александр, следом громадный Нарцисс, ведущий за руку своего господина, который, в свою очередь, вел на поводке собаку. Замыкал шествие Лев Нарышкин.
– Как же так, Строганов, – заговорил Петр III, – ты говоришь, поместье царское, а я о нем ничего не знал?
– Вам не доверяли из-за вашего окружения, – отвечал Александр, продолжая уверенно и быстро шагать по тоннелю. – Рядом с вами находились шпионы, которые старались выведать у вас государственные тайны. Поэтому Елизавета Петровна  многое  скрывала  от  вас.
– Какие шпионы? – с искренним недоумением спросил Петр III.
– Например, Брокдорф, – ответил ему идущий позади Лев Нарышкин. – Екатерина Алексеевна предупреждала вас, а вы не  слушались.
– Да, она говорила, – вспомнил Петр Федорович, – но я не думал… Значит, она все знала…
Он помолчал, затем горестно воскликнул:
– Ах, дурак я, дурак!
Бывший император, когда-то прилюдно оскорбивший этим бранным словом свою жену, теперь нещадно ругал самого себя. Он шел за Нарциссом, продолжая неразборчиво бормотать себе под нос, но бранное слово раздавалось часто и отчетливо.  Наконец  прозвучал  голос  Строганова:
–  Стойте, господа. Мы пришли; я должен открыть дверь.
И снова с помощью механизма отодвинулась стена; в тоннель хлынул яркий свет – и все вышли на открытый воздух, сложив у выхода затушенные факелы.
Выйдя из тоннеля, путники оказались на небольшой каменной площадке, которая круто обрывалась вниз глубокой пропастью.
– Здесь произошел небольшой обвал, – меланхолично пояснил Строганов.
Возле края площадки уходила вверх железная стрела поднятого моста. Немного работы с рычагами – и мост плавно опустился над пропастью. Александр протянул руку перед собой:
–  Вот  он,  Бельведер.  Вперед,  господа!

Поместье занимало небольшую долину между тремя  горами. Царский дворец в точности повторял дворец в Петергофе, но таких же, «петергофских», фонтанов здесь не было. Украшение поместья составляло сочетание природных красот с рукотворными, причем последние настолько искусно копировали природное естество, что трудно было догадаться, где поработала природа, а где человек.
Здесь были уютные пещерки и гроты (и те и другие украшены статуями); ручьи, мелодично журчавшие по порогам и срывавшиеся в красивые каменные чаши; маленькие речки, несшие свои кристально чистые воды по разноцветным камням или по золотому песку; живописное озеро. И речки, и озеро были полны рыбы. Берега озера были красиво обложены белым и розовым мрамором; местами среди прихотливо уложенных мраморных глыб сверкали драгоценности и радовали глаз переливы уральских самоцветов. Был здесь и «сад камней» – с большим вкусом устроенные каменные горки из гармонично подобранных  самоцветов.
Вся долина в целом представляла собой разросшийся, старый, немного беспорядочный, но прекрасный сад, в котором и веселые рощицы между живописными речками, и гроты, и водопады, и каменистый берег озера – все выглядело творением первозданной природы.
Дворец был поставлен под самой горой; на крыше его был уложен слой дерна; там кое-где выросли кустики и даже деревца. Таким образом, если бы какой-нибудь смелый охотник взобрался на гору с внешней стороны… Правда, охотиться в здешних местах было запрещено; к тому же у подножий гор и на сами горы специально наваливался бурелом, чтобы сделать эти непроходимые места абсолютно непроходимыми. Но все же если бы кому-то и удалось бросить сверху взгляд на царское поместье Бельведер – он увидел бы заросшую долину с нитками речек и озерцом… – и больше ничего!

…Десятилетиями длились кровопролитные войны, и надо было побеждать, и надо было заново выстраивать всю империю… Переутомленный ратными и государственными делами, мучимый бессонницами, Петр I приезжал сюда – и отдыхал, и набирался новых сил – среди тишины, красоты; среди журчащих вод, среди деревьев и камней… Он мечтал в конце жизни отойти от дел и провести здесь остаток дней в покое, в созерцании и размышлении…

…Четверо путников перешли мост и берегом озера направились ко дворцу. Белая собака, заметив в воде плавающую рыбу, с радостным лаем бросилась в воду, а затем,  отряхнувшись,  нехотя  последовала  за  хозяином.
В поместье жили повар, два лакея и садовник; все четверо почтительно встречали прибывших у входа во дворец. Повар доложил, что обед готов, и это сообщение было встречено радостными возгласами.
– Ваше величество, – обратился Строганов к Петру III, когда они проходили по дворцовому коридору, – на досуге вы сами осмотрите поместье, а сейчас я хочу вам кое-что показать.
Он распахнул дверь в один из залов, и Петр, изумленный, остановился на пороге. Еще до его приезда сюда успели привезти из Зимнего дворца  всю его огромную коллекцию солдатиков, которых он много лет собирал и которым было отведено, быть может, самое теплое, самое нежное место в уголке его души. Коллекцию уже привели в порядок; на дворцовом паркете расставили конные и пешие полки, пушки, крепостные сооружения.
– Мои солдатики! – только и нашелся восхищенно воскликнуть тридцатичетырехлетний ребенок и бросился обнимать Нарышкина и Строганова.
– Это она, я знаю, это она… – повторял он, и слезы безудержно текли по его лицу.
– Обедать, государь! – и сам весь в слезах, нарочито весело выкрикнул Лев, и оба царедворца под руки повели Петра Федоровича к раскрытым дверям, откуда неслись щекочущие ноздри ароматы отлично приготовленных блюд.
Обед удался на славу и уж никак не уступал петербургскому, тем более что Лев и Александр были в ударе и веселыми шутками сдабривали каждое блюдо. Все с аппетитом ели, пили, шутили и так провели за едой и разговорами несколько часов. Казалось, все забыли о скором расставании, как вдруг Петр III, взглянув в глаза Строганову, спросил его:
–  Когда  вы  приедете  меня  навестить?
–  Осенью, ваше величество, – ответил тот. – Вот начнется охотничий сезон – повезем вас на охоту. Охота здесь хорошая: зайцы, лисы, белки, соболя… – со знанием дела перечислял он.
– Я так хочу на охоту, – признался Петр Федорович. – А что  же  мне  до  осени-то  делать?
– Ловите рыбу, – серьезно посоветовал Строганов. – Здесь отличная рыбалка.
– О, рыба, господин! – радостно оживился Нарцисс. Судя по всему, он знал толк в рыбалке.
Обед продолжился и завершился, как обычно, тем, что Нарцисс на руках отнес своего господина в спальню.
– Пора и нам, – устало сказал Александру Лев.
Они тоже разошлись по своим комнатам, с тем чтобы с рассветом выйти оттуда бодрыми и собранными, готовыми в обратный  путь.




                Новелла пятая

…Войскам не было отдыха еще двое суток. Екатерина Алексеевна послала Григория Орлова узнать: когда гвардия будет готова выступить в Петербург? Орлов вернулся и передал ответ полковых командиров: в десять часов вечера.
Итак, 29 июня 1762 года, белой ночью, в десять часов, огромная людская река потекла обратно из Петергофа в Петербург. Впереди величественно, шагом, выступали великолепные гусары. Сразу за ними – покачивались на двух лошадках те же две стройные женские фигурки, что и накануне. Их сопровождал конногвардейский эскорт; за эскортом – придворные в своих красивых каретах с гербами, а уже за каретами двигалось многотысячное войско: все гвардейские полки и еще три армейских полка…
В Екатерингофе Екатерину II приветствовала огромная толпа народа – толпа, настроенная весьма воинственно. Ее представители объяснили, что народ ожидал войны Екатерины II с Петром III, то есть с его голштинским войском, и желал оказать посильную помощь в этой войне – дубинками, вилами, топорами… Но войны не было! Петр III отбыл в Ропшу, голштинцы – в свою Голштинию. В случае же войны все  они  были  бы  убиты.

…Человеческая река втекала в Петербург… Позднее об этих событиях написала Екатерина Дашкова:
«Въезд наш в Петербург невозможно описать. Улицы были запружены ликующим народом, благословляющим нас; кто не мог выйти – смотрел из окон. Звон колоколов, священники в облачении на паперти каждой церкви, полковая музыка производили неописуемое впечатление. Я была счастлива, что революция завершилась без пролития и капли крови…»
Во время этого длительного и трудного перехода две Екатерины постоянно говорили друг с другом. Они обсуждали и уточняли планы, которые наметили раньше во время своих частых встреч и долгих бесед, – и строили новые. Это были планы стремительного, яркого и безоговорочного расцвета России, вопреки самым умным европейским прогнозам.
– Совсем забыла сказать вам, княгиня, – проговорила императрица с приятной улыбкой, – я уже послала курьера за вашим  мужем,  и  скоро  он  будет  здесь.
Услышав эту новость, Дашкова неожиданно вспыхнула и опустила глаза. Это не укрылось от внимательного взгляда государыни, но она ничего не сказала. Екатерина Дашкова поблагодарила свою августейшую тезку; на этом разговор закончился и больше не возобновлялся.
Где же встретились супруги Дашковы, когда князь приехал в Петербург? У себя дома? Нет, не дома, а в Зимнем дворце, в покоях императрицы, куда князь явился на поклон, а княгиня – уже не в гвардейском мундире, а в сверкающем придворном платье, украшенном орденом Святой Екатерины, – на государственную службу статс-дамы государыни Екатерины II.
Ни объятий, ни поцелуев. Оба официально поклонились друг другу и разошлись. (Впрочем, были ли в действительности так холодны друг к другу супруги, женатые три года и имевшие двоих детей? И что может сказать посторонний о том, что происходит в супружеской спальне?..)

Как монаршее лицо, Екатерина II отныне являлась полковником Преображенского полка. Теперь она могла исполнить мечту князя Дашкова и утвердить за ним командование кирасирским полком. Дашков же, в свою очередь, поклялся, что сделает этот полк лучшим из всех гвардейских полков.
А дело это было непростое. Кирасирский полк считался одним из самых «дорогих». Офицеры должны были приобретать кирасирскую форму (летнюю, зимнюю, ежедневную, парадную…) на свои деньги, а стоило это… о, весьма недешево! Они должны были гарцевать на прекрасных дорогих конях – и сами покупать этих коней! Питаться тоже надо было за свой счет, то есть платить за продукты, а не грабить крестьян… К тому же в этом полку особенно строго соблюдались правила чести. Офицеры должны были жить сообразно со своими средствами, не входить в долги. Не уплаченный вовремя долг считался позором и грозил изгнанием из полка. У офицеров порой не хватало средств на самое  необходимое,  а  они,  кроме  того,  играли  в  карты…
Став командиром полка, Михаил-Кондратий Дашков все финансовые проблемы офицеров взял на себя: и обмундирование, и лошадей, и офицерские обеды, и карточные долги… Князь сдержал свою клятву: кирасирский полк стал лучшим. Но в результате его щедрости разорилась семья Дашковых; богатство быстро истаяло, князь вошел в крупные долги, избавиться от которых не представлялось возможным. Впоследствии в течение пяти лет по его векселям расплачивалась Екатерина Дашкова…
Екатерина II поселила Дашковых рядом с собой, в Зимнем дворце. Но супруги по-прежнему виделись мало. Княгиня рано поутру спешила к государыне, а князь с рассветом уезжал в полк и возвращался поздно ночью.
У князя Дашкова была тайна, известная лишь ему одному. Он был ревнив. Он ревновал жену дьявольски, страшно, безумно. Ревновал всегда и ко всем. Он ненавидел дворцовые приемы, балы, маскарады и никогда на них не бывал. Екатерина Дашкова бывала постоянно. И он ее подозревал – давно, всегда, с момента женитьбы. Какие бури в нем бушевали! Но к чести молодого Отелло следует сказать, что он ни разу не высказал упрека вслух. Он отлично владел собой и не дал адскому пламени вырваться наружу. Вне дома, на службе, ему было как-то легче, спокойнее. Но дома… Судьба его юной красавицы-жены когда-нибудь могла стать судьбой Дездемоны!.. И Екатерина женским чутьем угадывала в нем присутствие этих бурь. Она давно смирилась с чувством незаслуженной обиды; она была горда; не задавала вопросов и не пыталась что-нибудь изменить. Ее поведение с мужем являло идеальный образец уважения и почтительности, но, затаив  обиду,  она  редко  была  с  ним  нежна!

…В первые дни и недели царствования Екатерины II было много радости, много улыбок. Все участники переворота получили крупные суммы денег, большие земельные наделы, пожизненные пенсии. Щедро раздавались чины и награды, много новых талантливых людей было привлечено к государственной службе; выходили новые законы… Государственная машина заработала слаженно и быстро и уже работала вовсю. Казалось, ничто не предвещало беды. И вдруг  как  гром  грянуло  известие:  убит  Петр III!
Как убит? Кем? И причастна ли к этому его супруга?
Дашкова узнала страшную новость вечером, а утром, в седьмом часу, была уже у государыни.
Екатерина II вставала рано, в шесть часов утра, и не мешкая принималась за дела. Она читала корреспонденцию и писала письма; в восемь часов уже принимала министров…
Когда Дашкова подходила к дверям, из кабинета императрицы неожиданно вышел Лев Нарышкин. Он был на сей раз не в роли шута – серьезен, вежлив, почтителен. Он поклонился кавалерственной даме и поцеловал ее руку. При этом Дашкова заметила, что пальцы его руки были испачканы чернилами.
Она вошла в кабинет – грустная, растерянная. Императрица в задумчивости сидела за столом. Молча, словно они не прощались, кивком пригласила Дашкову сесть.
– Ваше величество, как это случилось? – спросила княгиня, продолжая стоять у стола.
Перед Екатериной II лежал исписанный лист бумаги. Она молча подала его Дашковой.
В своем письме кающийся грешник сообщал (судя по стилю, это был полуграмотный, нетрезвый и испуганный человек), как погиб Петр III: он был убит во время обеда, в пьяной драке, случайно, непонятно как, непонятно кем, так как участвовали все, пытаясь разнять драку низложенного царя с одним из офицеров. Писавший неловко извинялся за себя и товарищей, выражал готовность идти на плаху, но, впрочем,  рассчитывал  на  помилование.
Внизу, под текстом письма, стояло имя… Алексея Орлова!
Перед глазами Дашковой возникла записка, которую написал для нее Алексей; она вдруг явственно услышала его голос: «Если вы услышите что-нибудь дурное обо мне, не верьте этому». Так вот зачем он ее писал!..
Екатерина пристально взглянула на лист бумаги, что держала в руках. Да это совсем не его почерк! И потом: там изящный французский, а здесь – пьяный бред невежественного торговца или извозчика. Боже! Чернила еще не просохли… Письмо не могло быть привезено из Ропши; оно написано здесь – вот только что! Но кто писал его? Ответ возник мгновенно: минуту назад она видела руку, испачканную чернилами, – руку Льва Нарышкина. Значит, шут и сочинил весь этот шутовской бред прямо здесь, за этим столом, – сочинил и написал с ведома и по приказу государыни! «Кажется, я начинаю понимать», – подумала Дашкова. 
– Это не рука Алексея Орлова, – глядя в глаза императрицы,  заявила  она.
– Правда? – как ни в чем не бывало спросила Екатерина II. – Вы думаете? Но я не знаю почерка Алексея Орлова. Вы хотите сказать, что писал не он? А кто же?
– Этого я сказать не могу. – отвечала Дашкова. – Быть может,  Лев  Нарышкин?
Ей показалось, что на лице Екатерины II промелькнула улыбка. Императрица встала и задумчиво прошлась по кабинету.
–  Если письмо писал не Алексей Орлов, – сказала она, – то и события этого могло не быть? А? Как вы думаете? Не думаете ли вы, что я могла допустить гибель персоны, в чьих жилах течет царская кровь? И не обвиняете ли вы меня в скрытом коварстве: всем улыбаюсь – и потихоньку отдаю подобные приказы? И не являюсь ли я в ваших глазах просвещенной  государыней  только  на  словах, а  на  деле – чем-то  противоположным?
Екатерина II подошла к Дашковой и бросила внимательный взгляд на ее фигуру, осунувшееся лицо.
– Вы переживали, не спали всю ночь, а утром даже не вспомнили о завтраке. Долго ли вы так прослужите, моя дорогая княгиня? Поверьте, ваши переживания были напрасны…  Но  вам  следует  знать:  дальнейшая  судьба Петра III – это еще одна государственная тайна. Я вижу, с вашего язычка готов слететь вопрос: почему я так поступила? Полагаю, и мне, и вам не раз дадут почувствовать, какова оборотная сторона триумфа: зависть, интриги и упорная, неутолимая борьба за власть.
– Да, ваше величество, увы, это так, – проговорила Дашкова, – Ну,  а  сам  Петр  Федорович,  он…
– Жив, здоров, рыбачит, играет на скрипке… Чтобы не быть голословной, княгиня, обещаю вам, что когда-нибудь вы сами во всем убедитесь, я дам вам эту возможность.
Императрица подошла к окну и, глядя куда-то вдаль, добавила:
– Я предвижу, что в моей жизни настанет момент, когда мне мучительно захочется оказаться там, где сейчас он. Молю Бога, чтобы этот момент наступил как можно позже…

…В один из прекрасных дней этого лета Екатерине II принесли письмо. Она взглянула на конверт, и ее лицо вспыхнуло радостью – конверт был запечатан знакомой печатью: якорь, крест, книга, зеркало – на островке посередине пруда. В своем письме граф Сен-Жермен поздравлял императрицу с восшествием на трон, обещал скоро приехать в Петербург и просил ее аудиенции.
Ох, уж этот загадочный граф! Только недавно был здесь, а уже пишет из Парижа…
Ради графа Екатерина II отменила несколько приемов, отказала в нескольких аудиенциях и даже Григория Орлова, бесившегося от ревности, велела не принимать.
Граф прибыл под вечер в своей карете с гербом графства Сен-Жермен. Его ожидали и сразу провели в кабинет императрицы, а следом внесли тяжелый объемный предмет, задрапированный темной тканью.
Одетая  в  скромное,  удобное  для  работы  платье, Екатерина II поднялась навстречу графу. Она сразу же узнала лицо Ивана Ивановича, но, казалось, это был он – и не он. В черном бархатном камзоле, расшитом серебром и золотом, увешанном крупными сверкающими бриллиантами, граф Сен-Жермен сочетал в себе величие короля и стройность юноши-пажа…
Гость приветствовал императрицу почтительным, глубоким поклоном, а затем спросил:
– Ваше величество, где вы обычно храните самые дорогие для вас вещи?
– Самое дорогое у меня находится в спальне, – отвечала Екатерина II с тонкой улыбкой.
– В таком случае, – продолжал граф, – прикажите отнести мой подарок в вашу спальню. И мне хотелось бы, чтобы вы взглянули на него вместе со мной.
Одна из дверей кабинета вела в спальню. Императрица распахнула ее перед графом:
– Прошу!
Граф Сен-Жермен и Екатерина II вошли в просторное помещение, похожее, скорее, на кабинет, чем на спальню, хотя в нем и стояла кровать. Два лакея внесли вслед за ними загадочный предмет. Граф осмотрелся. Он увидел огромный бордовый бархатный занавес, висевший возле кровати.
– Если за этим занавесом есть место, я бы советовал поставить мой подарок именно там, – сказал он.

О этот занавес! Сколько воспоминаний – и печальных, и радостных – пробуждал его вид в душе Екатерины II! 1756, 1757, 1758… Эти годы были для нее такими несчастливыми… Императрица Елизавета все злилась на что-то, не объясняя причин, и запрещала Екатерине Алексеевне покидать свою комнату. Правда, разрешалось посещение театра или бала, но лишь по высочайшему повелению. Граф Александр Шувалов со страшным дергающимся лицом был приставлен следить за ней. (Он был начальником Тайной Канцелярии, которая наводила ужас на всю Россию.)
И вдруг однажды… За дверью раздалось мяуканье. Но это была не кошка; мяукал Лев Нарышкин. Ответишь – он войдет. Екатерина Алексеевна мяукала, и он входил в ее комнату, этот непревзойденный мастер веселой шутки, уморительно комичной актерской игры. Ну, и разгонял же он тоску!
– Хотите навестить мою больную невестку? – спросил он как-то раз.
– О, я бы с радостью, но мне не велено никуда выходить, – печально отвечала Екатерина Алексеевна.
– Пустяки, – улыбнулся Лев, – я вас проведу!
В назначенный час он вновь замяукал у ее двери. Великая княгиня ждала его в мужском костюме (у нее был костюм для верховой езды). Они вместе вышли из дворца и сели в его карету. Вот когда был придуман и отработан Нарышкиным и ею тайный способ незаметно покидать дворец, так пригодившийся во время подготовки переворота!
Весело проведя вечер с друзьями (потом они уже регулярно встречались 2 – 3 раза в неделю), Екатерина Алексеевна возвращалась в карете Нарышкина, и он так же быстро и незаметно приводил ее обратно в ее покои.
К ней вернулась радость, к ней вернулась надежда! И все благодаря «пустому человеку», балагуру и шуту Нарышкину.
Именно тогда Екатерина Алексеевна велела повесить в своей спальне этот занавес. Когда она была больна и не покидала постели, Лев тайно приводил всю компанию сюда, в спальню. Это  был  все  тот  же  узкий  круг  близких  друзей: сам Лев, его брат с женой, Станислав Понятовский… Они садились у кровати Екатерины Алексеевны и бальзамом искреннего участия скрашивали время болезни. В случае опасности в дверь стучал кто-нибудь из верных слуг. Тогда занавес задергивали, и все на несколько минут замирали. Их присутствие так ни разу и не было обнаружено!
Приходил Шувалов, подозрительно осматривался и спрашивал:
– А что это у вас там, за занавесом?
– Судно, – непринужденно отвечала Екатерина Алексеевна  и  с  готовностью  протягивала  руку  к  занавесу: – Хотите посмотреть?
– Нет!
Шувалов морщился, дергался и исчезал за дверью.
Станислав Понятовский, ее бывший возлюбленный,  теперь находился в Польше; остальные – подросли годами и чинами; с ними Екатерина II ежедневно встречалась во дворце, а вечерами делила досуг за легкой карточной игрой. Теперь уже не было им никакой нужды скрываться за бордовым занавесом. А он по-прежнему висел в спальне – как память, как ностальгия по тем годам милой молодости, верной дружбы чистых, молодых душ…

…Екатерина II подошла к занавесу и отдернула его.
– Я думаю, здесь достаточно места, граф. Но удовлетворите мое любопытство: что это за подарок? Для дорожной кареты он маловат, для несессера – великоват. Так что же это?
По знаку графа Сен-Жермена лакеи поставили за занавесом, возле стены, принесенный предмет и удалились. Граф запер за ними дверь, затем вернулся и снял драпировку с того, что он называл подарком. Это был кованый железный сундук, не весьма широкий, но высокий, почти в рост императрицы. По-видимому, в нем было три отделения, так как она заметила три замочные скважины и три ручки на равном расстоянии друг от друга. Граф вынул из кармана небольшой черный ключ замысловатой формы, показавшийся ей очень старинным, и, держа его в руках, обратился к Екатерине II:
– Ваше величество, я знаю, из каких источников и в каком объеме пополняется ваша казна. Идя стопами вашего отца, вы начнете большое строительство, станете расширять империю и вести войны. Средств на все это вам будет не хватать. И тогда вы прибегнете к моему подарку. Вот ключ. Он будет слушаться только ваших рук.
– А если я его потеряю? – с волнением спросила императрица.
– Не потеряете, – с улыбкой возразил граф. – Он всегда будет при вас. Итак, в сундуке три отделения, и вы будете открывать их в зависимости от ваших нужд. Рог изобилия не иссякнет, пока вы не закроете дверцу. Возьмите ключ.
Он положил ключ на ладонь Екатерины II, которая слушала его затаив дыхание, а затем подошел к столику возле кровати. На этом столике стоял большой поднос с фруктами.  Сен-Жермен переложил фрукты на столик и, крепко держа поднос двумя руками, стал возле сундука.
– Ну, что же вы, смелее! – сказал он с неизменной улыбкой. – Откройте верхнее отделение.
Екатерина II почувствовала себя девочкой-канатоходкой, в первый раз идущей по канату под куполом цирка. От волнения у нее на лбу выступила испарина. Дрожащей рукой она вставила ключ; он легко, будто сам, повернулся…
– Хорошо! – подбадривал граф. – А теперь возьмитесь за ручку и откройте дверцу.
Екатерина Алексеевна взялась за ручку, и черная дверца бесшумно открылась. Раздался шорох – будто ливень зашуршал по летней листве. Граф подставил поднос; из темных глубин сундука в него посыпался бриллиантовый дождь. Бриллианты разных размеров, от мелких до очень крупных, вспыхивая и переливаясь, падали на поднос; императрица, застыв на месте с ключом в руке, завороженно смотрела на них.
– Закройте дверцу, – послышался голос графа, – посмотрим, что в других отделениях.
Лишь только Екатерина Алексеевна коснулась дверцы, бриллианты тотчас же перестали сыпаться; она заглянула внутрь сундука – там было пусто! Она закрыла дверцу, заперла ее ключом; взяла с подноса один бриллиант и стала его ощупывать и осматривать.
– Они настоящие, – все так же улыбаясь, сказал Сен-Жермен. – Теперь, ваше величество, откройте следующее отделение.
Екатерина II открывала ключом среднее, а потом и нижнее отделения сундука, и к бриллиантам на подносе добавилась груда золотых и серебряных монет.
– Надеюсь, ваше величество найдет этому достойное применение, – проговорил граф, поставил поднос с сокровищами на верх сундука и набросил драпировку, закрывшую и драгоценности, и сам сундук.
Екатерина II, с сияющими глазами, прижимая к груди ключ,  шептала:
– Я спасена! Теперь я спасена!
– Не думайте, однако, – заметил Сен-Жермен, – что в мире каббалы и алхимии это изобретение является чем-то новым. Им владели тамплиеры, и оно служило источником их неисчислимых богатств. Но это не все, что я собирался вам подарить. 
– Если я заслуживаю ваших подарков…
– Заслуживаете! – с легким поклоном ответил граф.
Он опустил руку в карман, изящным жестом вынул небольшую серебряную табакерку и показал ее Екатерине II.
– В ней английский нюхательный табак. Но для вас ее главное достоинство не внутри, а снаружи. Взгляните на крышку: здесь изображен портрет вашего отца.
Екатерина Алексеевна взяла табакерку из рук графа и стала внимательно рассматривать ее крышку. На ней был   петербургский  пейзаж,  а  в  центре  –  портрет Петра I, с живыми глазами, смотревшими в лицо Екатерины II.
– Жизнь вообще сложна, – продолжал Сен-Жермен, – а жизнь монарха, вы это знаете, в тысячу раз сложнее жизни обычного человека. Промахи царей стоят многих жизней их подданных; но правитель не совершает ошибок, если существует некто, дающий правильные советы. Когда вам потребуется совет, взгляните на этот портрет и мысленно задайте вопрос. Вы получите ответ. Этим советам следуйте неукоснительно!
– Но как он может ответить? – удивленно спросила императрица.
– Сейчас увидите. Задайте вопрос!
– О чем же спросить, я, право, теряюсь…
– Ничего, скоро привыкнете, – подбадривал своей улыбкой граф. – Спросите: стоит ли вам воевать с Турцией?
Екатерина II, глядя на портрет, мысленно повторила вопрос и сразу же ясно увидела, как Петр I кивнул. Тогда она решилась задать еще один вопрос, который ее постоянно мучил: выходить ли замуж за Григория Орлова? Григорий только об этом и говорил и оказывал на нее давление. Она мысленно спросила портрет. Петр смотрел печально – и отрицательно покачал головой…

Вечер закончился ужином в честь графа Сен-Жермена – в кругу самых близких доверенных лиц. Екатерине II очень хотелось угостить графа. Она позаботилась и о трюфелях, и об устрицах, и о лучших винах; не забыла и утку в яблоках, и пироги… Сама она никогда не ужинала и лишь присутствовала за столом, создавая атмосферу сердечности и веселья. Но Сен-Жермен не прикоснулся к еде. Он был душой вечера; блестяще поддерживал беседу мужчин и был отменно любезен с дамами…
Позже он признался Екатерине, что имеет обыкновение есть только у себя дома – и только сваренную собственноручно ячменную кашу.




                Новелла шестая

– Ты помнишь, Алеша, я в тот день в Петергофе ногу ушиб? – спросил брата за обедом Григорий Орлов.
Как Алексей мог забыть этот день – день отречения от престола Петра III! Он помнил все до малейших деталей. Помнил и то, что его честолюбивый брат, мнивший себя уже без пяти минут новым царем, на радостях выпил лишнего и позорно упал с лошади на глазах у всего Семеновского полка!
– Мы собирались обедать, – продолжал Григорий. – Я прилег на канапе – хотелось как-нибудь поудобнее положить эту ногу. Тут, представляешь, она приносит и кладет передо мной на стол вот такую груду бумаг из Сената, ну, знаешь, указы там, приказы… Почитай, говорит, выскажи свое мнение… Не понимаю, зачем она это сделала?
– А вот зачем, – терпеливо, как ребенку, стал объяснять великану-брату Алексей Орлов. – Ты ведь хочешь быть царем, а царь должен разбираться в государственных делах. Она тебе устроила экзамен на царя, а ты его провалил.
Григорий в ярости ударил кулаком по столу. Ему было отчего прийти в ярость: время шло, близилась коронация Екатерины Алексеевны, а его вопрос о браке с ней все еще не был решен.
Григорий не был посвящен в тайну, известную Алексею Орлову. Он искренне считал брата цареубийцей и уважал его за это. Он был уверен, что Алексей пошел на этот шаг не по приказу императрицы, а ради брата, чтобы расчистить ему дорогу к трону. Таким образом младший брат, который был на три года моложе его, – утонченный, образованный (чему Григорий в душе завидовал), Алексей-кадет, Алексей-танцор, Алексей-«француз» – необыкновенно вырос в его глазах.
– Ничего я не провалил! – отвечал Григорий.
Из внутреннего кармана расшитого камзола он достал аккуратно свернутый лист и подал его Алексею:
– А ну-ка, взгляни на это!
Алексей взял бумагу и развернул ее. Германский император  даровал графу Григорию Орлову титул князя Священной Римской империи.
Алексей сложил лист, вернул Григорию и покачал головой.
– Тебе это ровным счетом ничего не даст.
– Ты думаешь? – хмуро спросил Григорий и, не дожидаясь ответа, в ярости швырнул на пол бокал венецианского стекла.
– Я женюсь на ней! Сказал – женюсь! – и выбежал из комнаты.
Григорий застал Екатерину Алексеевну в кабинете, где она обсуждала что-то с княгиней Дашковой.
Дашкову Орлов не любил. Он считал, что замужняя женщина должна сидеть дома и жить по Домострою, а не читать книжки и составлять законы – на это есть мужчины. Будь его воля, он бы и Екатерину Алексеевну запер и заставил щи варить, а надевать гвардейский мундир и ездить на лошади на мужском седле уж точно бы запретил!
Увидев Григория Орлова, Дашкова было поднялась и сделала движение к двери, но императрица взяла ее за руку и удержала на месте. Княгиня вопросительно взглянула на нее: глаза Екатерины Алексеевны молили о поддержке.
– Куда вы так спешите, моя дорогая княгиня? Право, у меня нет никаких тайн от вас. Ведь правда, граф? У нас с вами нет секретов от княгини Дашковой, и при случае она могла бы дать нам хороший совет.
– Да, княгиня, – сказал с раздражением Григорий, – посоветуйте, как нам с их величеством поскорее обвенчаться, а то ведь мы с ними до сих пор не венчаны.
– Рассудите нас с графом, – попросила императрица, – венчаться ли нам, нет ли? Вопрос непростой, многие могут остаться недовольны. Те же самые люди, которые возвели меня на престол, могут и лишить престола. А что бы вы посоветовали, княгиня?
Екатерина Дашкова задумчиво, серьезно и немного печально посмотрела по очереди на обоих: на императрицу и на Григория Орлова. Эта серьезность в красивой и столь юной женщине особенно раздражала Григория. Он собирался вспылить, но спокойные слова Дашковой погасили его порыв.
– Вы правы, ваше величество, вопрос серьезный, и решать его должна не я, а Сенат. Но сейчас вы едете на коронацию, а после коронации начнутся торжества. Вы должны разделить радость вашего народа, так что заседание Сената придется отложить. Вот закончатся торжества, тогда придет время и для серьезных вопросов, не так ли, граф?
«Как она умна и как идеально дипломатична! – подумала императрица. – Недаром она выросла в доме канцлера Воронцова».
Дашкова встретила благодарный взгляд Екатерины Алексеевны, которая лучезарно улыбалась Григорию Орлову:
– Ну, что бы мы с вами делали без княгини Дашковой, граф? С ее помощью я, пожалуй, еще удержусь на троне…

… Между тем Екатерину Дашкову со всех сторон обступили неразрешимые проблемы. (Или они только казались ей неразрешимыми?)
Она была беременна. Она, чья жизнь строилась на высоких принципах чести и морали, преисполненная кристальной честности и благородства, должна была лгать мужу – офицеру, для которого ничего не было в жизни выше чести, для которого любовь к Родине и подвиги во имя ее были так же естественны, как дыхание. И такой человек не заслужил любви и верности?
Впрочем, другой, ради кого был предан и забыт первый, имел не меньше (а в глазах любящей женщины – намного больше!) достоинств и тоже был герой, каких мало. Но любовь к нему, имевшая оборотной стороной неверность и обман, тяжело легла на душу Дашковой. Она грустила, плакала, не находила себе места, побледнела, исхудала, стала похожа на тень. Михаил-Кондратий теперь редко появлялся дома, а Екатерина Дашкова совсем не покидала дворец. По утрам она все так же приходила к императрице, чтобы решить с ней два-три важных вопроса, а затем отправлялась в бесцельные прогулки по дворцу. Она находила безлюдные укромные уголки, где можно было побыть одной и дать волю и мыслям, и чувствам. Чаще всего это были висячие сады (Екатерина Алексеевна все-таки исполнила свою давнюю мечту!) или Эрмитаж, где Дашкова любила рассматривать коллекции древностей и чудесные картины.
Она постоянно думала о предмете своей любви, видела его перед глазами, где бы он ни находился, ощущала его мысли и чувства. Ей хотелось его видеть!
Ее жизнь превратилась в ожидание. Она знала, что если он во дворце, то непременно сам найдет ее, поэтому она не искала его, а просто ждала. Она чувствовала его приближение, хотя и не слышала его тихих шагов, и тогда все ее тело охватывала дрожь, а из глаз лились слезы. Он подходил, целовал эти плачущие глаза, эти соленые от слез губы и тихо говорил:
– Ну, не надо, ну, перестань. Что бы ни случилось, я всегда буду любить тебя.
Она  пристально  смотрела  в  его  лицо,  заглядывала  в  глаза – и замечала, что и он в таком же состоянии, как она. И отвечала ему:
– Да, Алеша. Конечно. Все хорошо…

…По установившейся традиции, коронация русских царей проходила в Московском Кремле.
Когда пышный и многолюдный царский поезд со всей торжественностью отправлялся в Москву, Екатерина II пригласила Дашкову в свою карету. В течение всего пути она заботилась о княгине и старалась развлечь ее приятной, веселой беседой.
Михаил-Кондратий тоже был в свите государыни, но во время пути Дашкова ни разу не видела мужа.
Подъезжая к Москве, императрица остановилась в Петровском – поместье графа Разумовского.
После обеда Екатерина II подозвала к себе обоих супругов Дашковых и сообщила им печальную новость: умер их годовалый сын, который с рождения жил в Москве на попечении бабушки.
Известие о смерти сына неожиданно смягчило Михаила-Кондратия. Он обнял жену за плечи и гладил ее по голове, чего уже давным-давно не делал… Екатерина Алексеевна стояла рядом и долго, не произнося ни слова, смотрела на них, а затем сказала:
– Княгинюшка, дорогая моя, на мою коронацию вам все-таки надо приехать, не то пропустите такое событие! Но потом – домой, в постель, и чтобы я вас не видела до самых крестин. Крестить маленького я буду во дворце вместе с наследником. А вы, князь, заботьтесь о здоровье жены и о своем здоровье. Вы мне оба нужны – так сохраните себя для своей государыни!..

…22 сентября 1762 года Екатерина II была коронована архиепископом Новгородским Дмитрием.
И вот она в Кремлевских палатах восседает на троне русских царей, исполненная торжественности и величия, вся в золотых лучах, в ореоле золотого света…
Звучит «Ода торжественная Ея императорскому величеству всепресветлейшей державнейшей великой государыне императрице Екатерине Алексеевне, самодержице Всероссийской», которую написал сам Ломоносов. Лучшие художники запечатлевают ее образ на своих полотнах: Торелли, Антропов, Рокотов… Как нарядна, многолюдна и весела Москва в эти дни! Церковные службы, праздничные шествия, балы, маскарады и карнавалы!
Празднества по случаю коронации начались осенью, продолжались всю зиму, а закончились лишь весной.
Екатерина II показывалась всюду и всем, кто хотел ее видеть, – с лучезарной улыбкой, с вдохновенным словом на устах – красива и умна, как богиня; ее облик говорил о новой России, о новых ее горизонтах.

Среди всеобщего веселья, может быть, один дом Дашковых стоял тихим и печальным. После смерти маленького Михаила горе не покинуло эту семью. Вскоре заболела и умерла младшая сестра князя Анастасия. Похороны, всеобщий плач… Екатерина Дашкова слегла в постель.
Она готовилась встретить новую боль – свои третьи роды. И они пришли…

…Боль затуманила сознание, но она помнила, что родила двух мальчиков. А когда все закончилось, в колыбельке лежал только один. «Значит, Алексей все-таки забрал ребенка», – подумалось ей, и от этой мысли стало как-то легче. Она взглянула в лицо повивальной бабушки, которая пеленала младенца, – та выглядела веселой и довольной. «Деньги…» – подумала Екатерина.
Дом Орловых стоял на той же Вознесенской улице, совсем неподалеку от дома Дашковых. В этом доме жил Алексей с братьями (исключая Григория, который жил во дворце). Алексей Орлов не виделся с Екатериной Дашковой и не писал ей, но каждый день через прислугу узнавал о состоянии ее здоровья…
Вскоре разнесся слух, что у Алексея родился внебрачный сын, которого он растит сам. У ребенка были няня и кормилица, но отец посвящал ему все свободное время. Кто была его пассия, оставалось неизвестным; думали, что она умерла в родах, оставив ему ребенка.
Он назвал сына Александром.
Реальная же пассия Алексея была долго больна и даже не смогла присутствовать при крещении сына. Его крестила Екатерина II вместе с восьмилетним сыном Павлом, и маленького князя назвали Павлом в честь наследника.

…Григорий Орлов не терял времени даром, и дела его шли, на свой лад, совсем не плохо.
По случаю коронационных торжеств в Москве, на целых полгода, собралось все русское общество.
В то время как Екатерина Алексеевна царила на ею организованных и ей посвященных торжествах, Григорий Орлов был желанным гостем во многих дворянских домах. И всюду он рассказывал, убеждал, увещевал, божился – и столько было искренности, правдивости и простоты в его словах, что все с ним соглашались, все его поддерживали и говорили: «Вот русская душа! Вот душа нараспашку!» Далеко не все дворяне были богаты; были и обедневшие дворянские роды. Проявляя щедрость русской души, скольких он ссудил деньгами, скольких он поил и кормил за свой счет! Щедротами императрицы фаворит разбогател и мог без труда содержать на свои средства тысячу гвардейских солдат. «Я могу совершить дворцовый переворот в свою пользу, – говорил он, – если захочу… Но зачем применять силу, когда можно договориться? Раз все за меня – императрица не пойдет против всех!» И в этом с ним соглашались и говорили: «Вот добрая и щедрая русская душа! Нам как раз и нужен такой царь!»
Вопрос о браке Орлова с Екатериной II уже считался решенным. Восстала против Григория и его будущего владычества лишь горстка участников дворцового переворота. Это были самые бескорыстные, самые неподкупные и самые умные среди гвардейских офицеров. Мысль о том, что весь итог революции свелся к опасному для Отечества возвышению Григория Орлова, приводила их в ужас. Они решили все вместе пойти к государыне и умолять ее отказаться от брака с ним, а если она не согласится, то убить Григория Орлова. Федор Алексеевич Хитрово открыто заявил, что готов лично вонзить шпагу в его сердце!
Излишне говорить, что Екатерине Алексеевне все это было известно. Страсти накалялись, и пора было положить этому конец. Она свернула затянувшиеся торжества и вместе со всем двором отбыла в Петербург.
А дальше… дальше состоялось давно обещанное Григорию Орлову заседание Сената. На этом заседании выступил граф Никита Иванович Панин, прежде бывший посланником в Дании, Швеции, воспитателем наследника, а ныне возглавлявший Коллегию иностранных дел. В присутствии большого числа государственных деятелей, совсем недавно получивших награды и чины из рук Екатерины II, он сказал:
– Все мы принесли присягу и готовы служить верой и правдой государыне императрице Екатерине II. Но никто из нас не приносил присяги и – я думаю – не станет присягать госпоже Орловой!
В ответ раздались возгласы, аплодисменты, смех… Сенат принял это заявление единогласно.




                Новелла седьмая

Станислав Август Понятовский вошел в свою спальню с конвертом в руке и запер за собой дверь. Он был взволнован. Его глаза невольно устремились на прекрасно написанный женский портрет, висевший на стене у окна. Живописец сумел передать утонченность черт лица молодой женщины, его нежную белизну и то непередаваемое выражение, которое могло быть только у влюбленной, – словом, все, что так нравилось Станиславу, заказавшему этот портрет.
С портрета на него смотрели внимательные и задумчивые, чуть улыбавшиеся, живые глаза великой княгини Екатерины Алексеевны – такой, какой она была в 1758 году, когда Станислава отозвали из Петербурга.
В их отношениях все как будто осталось по-прежнему, но… она все еще не приглашала его приехать в Россию.
Он свято хранил ее письма, хотя писала она не часто. Подробно и красиво описала в письме события своего восшествия на русский трон. Но тщетно он искал в нем слова о том, что отныне никто и ничто не помешает их любви.
Станислав иногда виделся с польским посланником в Петербурге графом Ржевусским и от него знал об отношениях Екатерины с Григорием Орловым.
Понятовский не считал себя ревнивцем; в кругу аристократов ревность приводила к дуэлям и бессмысленной гибели лучших людей. Столь дешево отдать свою жизнь он считал для себя непозволительной глупостью и непозволительной… роскошью. Но при мысли о Григории Орлове он невольно сжимал кулаки и скрежетал зубами. О Боже! – сами собой рождались восклицания. – Рядом с ней – этот грязный медведь?! Как он посмел! Как она могла! Правда, она ему многим обязана… И все же…
Давно не было писем. Он все ждал… И дождался. Но чего? Тогда ей хотелось одного – чтобы он не приезжал. Чего она хочет теперь?
Он резким движением разорвал конверт и пробежал глазами письмо. В первое мгновение от запаха ее бумаги, от вида букв, написанных ее рукой, занялось дыхание и туман застлал глаза…
Станислав перечитал письмо, чтобы вникнуть в его смысл.
Екатерина неожиданно решила сообщить ему то, что было известно всем: умер польский король Август III, и на ближайшем собрании Сейма будут избирать нового короля. Но просьба его возлюбленной прозвучала неожиданно. Она просила, чтобы при избрании короля он предложил свою кандидатуру. Ее доводы звучали убедительно: в жилах Станислава текла кровь первых польских королей Пястов; кто как не он должен править польским народом?
«Она ничего не пишет о нашем – нашем с ней – будущем, – размышлял Станислав. – Но пока я не король, не преждевременно ли говорить об этом? Ведь наш брак был бы морганатическим. Я должен стать королем – и тогда…»
– Я должен стать королем! – сказал он вслух, глядя на портрет Екатерины.
– Управлять этим народом – не самая завидная судьба, и ты это знаешь, – продолжал он, обращаясь к портрету. – Я с гораздо большим удовольствием прожил бы свою жизнь как частное лицо. Но я сделаю это, раз ты этого хочешь!..

…Станислав Август Понятовский и представить себе не мог, какой накал страстей бушевал на заседании Сената в Петербурге во время обсуждения этого вопроса.
– Итак, господа, – говорил граф Панин, – Россия не станет  поддерживать ни представителей Прусской, ни Саксонской короны, ибо в этом случае Польша утратит свою национальную независимость. Польские патриоты желают возведения на престол одного из Пястов. Венский кабинет также объявил себя сторонником Пястов.
– Мы должны оказать поддержку польским патриотам, – раздался звучный голос Екатерины II. – Избрания одного из Пястов требует их конституционное право. Следовательно…
Но она не смогла договорить. С места поднялся (уместнее будет сказать – взвился) Григорий Орлов, которого императрица ввела в Сенат.
– Пясты! – загремел он на весь зал. – Уж я-то знаю: когда говорят о Пястах, то имеют в виду Понятовского! Конституционное право тут ни при чем, – он хитро усмехнулся, – а дело тут совсем в другом…
Продолжая усмехаться, Орлов проницательно оглядел весь зал, пытаясь понять, кто из присутствующих на его стороне.
– Так вот, господа, – продолжал он, – я тут поговорил с графом Ржевусским и сейчас обрисую вам, что за птица этот Понятовский.
– Кггггмммм! – яростно кашлянул Панин и уже открыл было рот, чтобы поставить Григория Орлова, втершегося в общество аристократов, хотя он был «неизвестно кто», – на место.
– Граф, граф! – умиротворяюще заговорил гетман граф Разумовский, не скрывая насмешки в голосе. – Но это же так интересно! Послушаем, что за птица Понятовский, а то ведь никто здесь этого не знает. Продолжайте, граф! – последнее относилось уже к Орлову.
– Да! – снова загремел тот. – Я открыто говорю, что Понятовский – любитель роскоши и женщин, он разбрасывает деньги на ветер и скоро останется без штанов. Он и Польшу оставит без штанов. Он уже сидел в тюрьме за долги в Париже, еще до того как приехал в Петербург. Его зачем-то выкупили оттуда… Но это еще не все. Допустим, Понятовский – король. Не забудьте: он красавец-мужчина! Достойная партия для нашей государыни. А не пришло ли ей время вступить в брак? Здесь точный политический расчет: объединение двух государств.
При этих словах насмешливые улыбки сошли с лиц сенаторов; все разом повернулись к Екатерине II, вопросительно глядя на нее. Она оставалась невозмутимой и задумчиво смотрела на фаворита. Казалось, она любовалась им, как величественной фигурой античного оратора, не вдумываясь в смысл его слов.
– Но здесь, – продолжал громогласно ораторствовать Орлов, – есть одно препятствие. Маленькое, несущественное, – он, кажется, даже хихикнул. – Понятовский – католик, а наша государыня – православная христианка. Жене подобает иметь веру мужа. Итак, наша государыня Екатерина переходит…  –  он  сделал  паузу  и  оглушительно  закончил: – …в католичество!
И, не снижая тона, набросился на императрицу:
– Вы думаете, народ это стерпит? Он стерпит царя, проматывающего государственную казну? И гвардия не взбунтуется? Народ не восстанет? А подавлять кто должен эти бунты? Может быть, я?
К счастью, здесь оратор, наконец, сделал паузу, и Екатерина II поспешила ее заполнить. Она говорила горячо и страстно:
– Да уймитесь же, граф! Все это ваши фантазии. Но вы правы в одном: я действительно хочу избрания Понятовского. Это умный, всесторонне образованный человек. Он, как и я, друг Вольтера. И он будет, подобно мне, просвещенным монархом. Польскому народу нужен такой король. Записывайте! – приказала она секретарю. – Ее Императорское Величество государыня императрица Екатерина II приказывает…
– Записывайте, записывайте! – бесцеремонно, насмешливо и так же громогласно перебил ее Григорий Орлов. – А мы тут с графом Захаром Григорьевичем Чернышёвым подумали: раз он вице-президент Военной коллегии, то имеет право послать войска, чтобы не дать вашему Понятовскому взойти на трон!
В зале поднялся невообразимый шум; все сенаторы разом громко заговорили друг с другом. Екатерина II сидела молча, посматривая на взволнованные лица сенаторов и прислушиваясь к их разговорам. Она видела, что, хотя многие были за избрание Понятовского, никто открыто не решался выступить против Григория Орлова, словно он всем внушал безотчетный страх.
Наконец императрица встала со своего места, вышла на середину зала и подняла руку. Наступила тишина.
– Всем присутствующим здесь известно, – сказала она спокойно и холодно, – что монарх имеет решающий голос в Сенате. Итак, повелеваю: кавалерийский корпус под командованием генерал-аншефа Волконского Михаила Никитича откомандировать в Варшаву для ускорения избрания в короли Станислава Августа Понятовского!
В ответ на эти ее слова Григорий Орлов вышел из зала с выражением такого надменного высокомерия, словно по вине Екатерины (или Понятовского) все его аристократические предки разом не получили к обеду устриц…
Обсудили еще несколько вопросов, и заседание наконец окончилось; сенаторы откланялись; статс-секретарь, собрав черновики указов, отправился в канцелярию их переписывать. В опустевшем зале остались сидеть двое: Екатерина II и Дашкова, в течение всего заседания хранившая молчание. Они привыкли понимать друг друга, почти не нуждаясь в словах.
– Что же делать… – задумчиво проговорила Дашкова.
– Да, вы правы, – отвечая своим мыслям, сказала императрица. – Орлов вместе с Чернышёвым – это большая сила. Они не дадут войскам дойти до Польши. Приказ военного министра – и корпус Волконского будет остановлен…
– Что делать, что делать? – сокрушенно повторяла Дашкова.
– Не волнуйтесь, дорогая княгиня, выход есть, – с ласковой улыбкой сказала ей Екатерина II. – Идемте, нам пора садиться в карету.
Она поднялась и, взяв под руку свою статс-даму, повела ее из зала.
– Где сейчас ваш муж? Он на службе?
– Да, в полку, как обычно, – отвечала Екатерина Дашкова.
– Давайте сядем в вашу карету и поедем в полк. Там вы выйдете, вызовете мужа и пригласите его сесть в экипаж. Мы немного покатаемся и поговорим.

Когда карета прибыла в расположение кирасирского полка, офицеры только что отобедали и собрались в курительной комнате. Вошел дежурный и доложил князю Дашкову о приезде его жены. Михаил-Кондратий удивился и встревожился. «Дома что-то случилось, – подумал он. – Здоровы ли дети?»
– Господа, – обратился он к офицерам, – подождите меня. Я поговорю с женой и вернусь.
Каково же было его удивление, когда, садясь в карету, он увидел в глубине ее, в темном уголке, с лицом, скрытым под вуалью, императрицу Екатерину II!..
Все трое совершили неспешную прогулку в карете, после чего вернулись во дворец. Екатерина Дашкова вышла из экипажа, а Михаила-Кондратия императрица попросила задержаться еще на несколько минут.
– Это очень ответственное поручение, князь, но и опасное, – тихо сказала Екатерина II. – Я подумала, что выполнить его под силу только вам. Хочется думать, что я не ошиблась.
– Я рад этому поручению, – отвечал Михаил-Кондратий. Голос его звучал глухо. В полумраке кареты выражение лица казалось трагичным. Он смотрел в пол и не поднимал глаз. – Я рад не только тому, что получил возможность послужить вам, но и тому, что, быть может, найду свою пулю и навсегда останусь в польской земле!
Императрица пристально взглянула ему в глаза. Она ценила и уважала Дашкова, считала его прекрасным человеком, но… Она была умна и наблюдательна и всегда знала о людях гораздо больше, чем они могли предполагать.
– Мне жаль это слышать, – печально сказала она. – Возможно, я знаю о причинах. Но поверьте, ваши мысли никуда не годятся, выбросьте их из головы. Я уверена, что вы блестяще справитесь с заданием, а затем вас ждет новое назначение. Оно потребует жизни, а не смерти; оно потребует стойкости, верности и мужества. Но прежде всего – жизни!
Затем она рассказала ему об этом назначении таинственным шепотом и говорила так тихо, что князь с трудом расслышал ее слова…

…В полночь кирасирский полк вместе со своим командиром, при полном боевом вооружении, в кирасах, блестевших в лунном свете, покинул Петербург и на предельной скорости, делая в пути минимальное число остановок, двинулся на юго-запад, через Псков и Вильну – в Варшаву. Князь Дашков подчинялся лично императрице и своему дяде Никите Ивановичу Панину. Кроме этих последних, о секретной миссии было известно лишь его жене да еще Нарышкину со Строгановым.

Екатерина Дашкова осталась одна. Прежде, хотя ее муж мало бывал дома, она чувствовала его присутствие. Он уходил, затем приходил, был молчалив, суров, но он был. А теперь вокруг нее воцарилась странная тишина, словно он навсегда ушел из ее жизни.
По ночам она подходила к кроваткам спящих детей; задумчиво смотрела на лицо дочери, похожей на мужа, и на лицо сына…

…Один за другим, словно сказочные кони, неслись  кипучие трудовые будни Екатерины II, и светом вдохновения они, скорее, превосходили праздники. В отличие от предшественниц, она управляла государством сама; вникала буквально во все и занималась всем. И все делала вдохновенно: писала письма Вольтеру и Дидро, диктовала указы, участвовала в заседаниях Сената, разводила сады… Но, кроме вдохновения, это требовало большой сосредоточенности, серьезной мыслительной работы. Екатерина II любила задумчиво бродить по Эрмитажу или по зимнему саду. Эти места были просто созданы для обдумывания важных решений – или для встреч…
Так однажды в зимнем саду она повстречала Ивана Ивановича; он подрезал садовыми ножницами ветки растений, чтобы они лучше росли.
– Враги не дремлют, ваше величество, – проговорил он, не отрываясь от своего занятия. – Гвардия опьянена успехом возведения на престол вашей особы, и теперь она думает, что ей можно все. В ней много силы, но и наивной простоты; много могущества, но мало разума. Упиваясь этой силой и этим могуществом, она готова прокричать любое имя, а ваши враги готовы ей это имя подсказать. Необходимо принять меры… – продолжая подстригать «Сады Семирамиды», Иван Иванович вполголоса изложил Екатерине II свой план.
Выслушав его, императрица даже слегка побледнела и отрицательно покачала головой.
– Мне нигде не приходилось читать об этом, – чуть ли не с ужасом сказала она, – и никогда не приходилось о подобном слышать.
– Быть может, – с улыбкой возразил Иван Иванович. – Но вы, возможно, недостаточно читали о Древнем Египте. А между тем известна, например, история о том, как некто в присутствии фараона отрубил  голову петуху. Петух, назовем это так, был казнен, и фараон видел это. А затем человек, казнивший петуха, показал его фараону – живого и невредимого – и голова была на месте.
– Невероятно! Невозможно! Не может быть! – воскликнула Екатерина II, слегка отшатнувшись. – Не верю и не могу поверить!
Иван Иванович молча задумчиво смотрел на нее со своей обычной  улыбкой.
– Но вам… вам я не могу не верить, – неуверенно продолжала она. – И все же… мне нужны доказательства…
– Я могу принести петуха, – невозмутимо предложил Иван Иванович.
– Что вы! Как можно! Не надо, не надо… – императрица замахала руками. – Не нужно доказательств; я не смею сомневаться в правоте ваших слов. Просто… это, право, так ново… Благодарю вас и, разумеется, целиком принимаю ваш план!

События, предсказанные Иваном Ивановичем, наступили в ближайшую ночь. Совершенно неожиданно гвардейские полки выстроились на площади перед дворцом и несколько часов скандировали:
– Хотим Ивана Антоновича!..
Того самого Ивана VI Антоновича, которого в 1740 году родила Анна Леопольдовна, который «царствовал» в течение первого года своей жизни, а потом был «свергнут», сослан с семьей в Холмогоры, где прожил под полицейским надзором до шестнадцати лет, после чего был тайно привезен в Петербург и заточен в Шлиссельбургскую крепость. Дальнейшие восемь лет он провел в одиночной тюремной камере.
Когда Екатерина Алексеевна пришла к власти, она приказала, чтобы Ивана Антоновича ежедневно выводили на прогулку. Он полюбил сидеть на камне и смотреть на море…
Но как этот человек смог бы управлять государством?..
Однако, свергнув Екатерину II, его бы возвели на престол как «законного государя», и его имя служило бы прикрытием любому негодяю, дорвавшемуся до трона и казны.
И вот теперь имя Ивана Антоновича выкрикивали те, кто еще каких-нибудь два года назад называл Екатерину «матушкой», «спасительницей», кто со слезами на глазах целовал край ее одежды…

…Так что же сделала Екатерина II?
Всю ночь она спокойно спала – те, кто проводит жизнь в неустанных трудах и имеет чистую совесть, не страдают бессонницей. И потом, кто же бунтует ночью! Ночью положено спать… А у дворца толстые стены; туда не доносятся крики безумной толпы. Одним словом, императрица не слышала этих криков и решительно ничего не знала о грозном выступлении гвардейцев. Она встала, как обычно, рано, быстро собралась в дорогу и отбыла в Ригу по важному государственному делу в сопровождении генерал-аншефа Панина (брата министра).
Такая реакция вызвала удивление, недоумение и лишила заговорщиков уверенности в легкой победе и полной безнаказанности своих действий. Они-то ожидали паники, ужаса, ожидали увидеть жалкую, парализованную страхом женщину, забившуюся в самый дальний угол… Страха не было, а была давно запланированная деловая поездка в Ригу.
А вот дальше события стали разворачиваться и вовсе не по их плану.
Самой императрицы в это время в Петербурге не было,  об этом знали все; она никак не могла быть причастна к случившемуся.
Находясь в Риге, Екатерина II получила от Алексея Орлова письмо, где он писал, что Иван VI Антонович убит в своей камере лицами, охранявшими его, при попытке некоего подпоручика Мировича освободить несчастного.
И никто не знал, кроме тех, кому было положено это знать, что, покуда в Петербурге хлопотали о похоронах, фельдъегерская карета в сопровождении кавалерийского эскорта на всей скорости мчалась на восток, к Уральским горам. В карете сидели Иван Антонович Брауншвейгский, живой и невредимый, Лев Нарышкин и Александр Строганов. В таинственном поместье Бельведер одним жильцом становилось больше.
Затем состоялся публичный суд над подпоручиком Мировичем при участии всех сенаторов, всех президентов, вице-президентов коллегий и генералов петербургской дивизии.
Мирович не запирался и не оправдывался. Он признался, что замыслил освободить Ивана VI, а затем возвести его на престол, считая это делом несложным. Все помнят, как легко возвели на трон Екатерину Алексеевну! Как возвели, так бы и низложили…
Мировича приговорили к смертной казни и казнили. А после казни новая фельдъегерская карета помчалась на восток…
Но кто он, собственно, был, Василий Яковлевич Мирович?
Сын сосланного дворянина, родился в Тобольске. По странному  совпадению,  родился  в  тот  самый  год,  что  и Иван VI.
Было ли это совпадением?
Но кто в 1764 году мог бы утверждать, что в 1740-м у Анны Леопольдовны родилась двойня? Одного ребенка оставили как наследника престола, а другого, чтобы не создавал политических трудностей, отвезли в Тобольск и отдали на воспитание в дворянскую семью. Но не позабыли о нем. Иначе как могло случиться, что сын ссыльного из Тобольска сделал головокружительную карьеру – в шестнадцать лет участвовал в Семилетней войне в качестве адъютанта самого генерала Панина? Еще одна романтическая, полная приключений история близнецов…

…На Екатерину Дашкову все эти события произвели самое гнетущее впечатление. Не будет ошибкой сказать, что они – если не убили ее – серьезно надломили ее личность. Она то одиноко бродила по отдаленным залам дворца, то надолго запиралась у себя и, рассеянно глядя на игры своих детей, все думала, думала…
Она вспоминала дни бесконечного праздника, дни радости и торжества, когда гвардейцы мощным гулом голосов провозгласили Екатерину Алексеевну своей государыней. Улыбки счастья, слезы на глазах – как забыть все это?
– Что есть людская слава? – вопрошала она пространство. – Что есть народная любовь? И какова цена народной любви, если… Ведь прошло только два года. И вот он – злобный оскал: «Хотим Ивана Антоновича!» Они называли Екатерину Алексеевну – «поганая», – ужасалась она. – О, как они могли!
Она страдала так, словно не императрицу бранным словом, а ее – безвинно отхлестали кнутом.
– Народ, не помнящий добра… Нет – не различающий добра и зла! Опрокидывающий своих кумиров, словно ребенок, ломающий свои игрушки. Народ, не ищущий и не понимающий истины, не нуждающийся в ней, слепо верящий лживым посулам. Ни благородства, ни идеалов, ничего возвышенного и чистого. Только ненасытное брюхо, только неутолимая жадность! Народ – вероломный предатель, народ – демон, народ – воплощенное зло…
Должность кавалерственной дамы, дамы-рыцаря, – как  нельзя лучше подходила Дашковой именно в силу того, что в жизни она неукоснительно следовала высоким идеалам рыцарской чести. Она не могла понять и простить предательства и глубоко презирала тех, для кого накопление богатства было целью всей жизни.
В ее сознании впечатления двухлетней давности были в разительном противоречии с сегодняшними, и ничто не могло примирить этого противоречия. Разочарование в людях, в народе, в человечестве было столь сильным, что она продолжала страдать и не могла успокоиться.
Она все еще выполняла кое-какие поручения императрицы или давала ей совет, когда та спрашивала его, – но без прежнего чувства, без трогательного движения души, что так любила в ней Екатерина II. Ее лицо стало безучастным и замкнутым, взгляд – тусклым и равнодушным. «Что это? – с тревогой думала императрица. – Тоска по мужу? Не может быть, она его не любит. Так что же, что?»
Как-то раз, ради отдыха, закончив напряженный и длительный прием сановных лиц, Екатерина II предложила Дашковой прокатиться с ней в карете. Во время прогулки, поговорив немного о делах, она спросила напрямик:
– Теперь вы всегда грустны и как будто равнодушны ко всему. Я вас не узнаю. Но в чем причина? Вы устали от моего общества? От вашей должности? Вы тоже разлюбили свою государыню и желаете другого правления? Объяснитесь же откровенно; я не в силах больше выносить вашу меланхолию, вашу отчужденность. Я хочу понять: что за ней скрывается?
Дашкова печально покачала головой.
– Ваше величество, не следует так думать обо мне. Не стоит сомневаться в той, которая посвятила вам свою жизнь. Мое служение вам навсегда останется преданным и верным. Но я говорю лишь о служении вам, а не этому народу. Для него я больше ничего не желаю делать. Вот чем объясняется мое равнодушие к государственным делам. Пожалуй, мне не стоит оставаться на службе. Не соблаговолите ли вы дать мне отставку?
Екатерина Алексеевна, опустив на лицо вуаль, чтобы скрыть набежавшие слезы, отвернулась и молча смотрела в окошко кареты.
– Дать вам отставку? – проговорила она наконец. – Ну, вот еще что выдумали! Я без вас как без рук. Не бросайте же меня! Но… дайте мне время; я что-нибудь придумаю…



                Новелла восьмая

Единственным человеком, кого Екатерина Дашкова не исключила из общения, кроме императрицы и своих детей, был граф Ржевусский. По своей изысканности и утонченному аристократизму он напоминал Понятовского.
Граф располагал сведениями как о самом Понятовском, так и о князе Дашкове. Он, в частности, рассказал княгине, что прибывший в Варшаву во всем своем рыцарственном блеске кирасирский полк явил грозную силу и устрашил врагов польских патриотов; но, с другой стороны, образцовый порядок и соблюдение дисциплины всеми солдатами и офицерами полка вызвали всеобщее уважение и любовь к этому полку и особенно – к его командиру. По мнению Понятовского, князь Дашков был достоин восхищения!
А вскоре из Варшавы прибыл курьер, возвестивший победу и избрание Понятовского королем. Екатерина II торжествовала!
Но сразу вслед за этим курьером прискакал другой курьер…
Екатерину Дашкову неожиданно посетила родственница, жена генерала Панина; она вела себя как-то странно:  несколько раз начинала и все не могла закончить какую-то фразу… И наконец сообщила о смерти князя Михаила-Кондратия Дашкова. Не берег себя!.. Ангина…
Дух Екатерины Дашковой не был сломлен этим ударом. Но тело отказывалось ей служить. Вся левая сторона была парализована, и более двух недель она находилась между жизнью и смертью.
Искусство дворцовых врачей, присланных императрицей, помогло снять опасные симптомы, но силы возвращались медленно…
Лишь спустя два месяца обе Екатерины смогли увидеться, как обычно, в рабочем кабинете императрицы.
– Мне жаль, княгиня, – сказала Екатерина II, усадив Дашкову в уютное мягкое кресло, – что все произошло так ужасно. К несчастью, вина за ваши страдания и тяжкую болезнь лежит на мне.
– Я не понимаю… – отвечала Дашкова, вопросительно глядя на нее.
– Моя вина в том, – продолжала императрица, – что я не смогла вовремя сообщить вам эту весть, меня опередили. Но ваши родные не могли знать…
– Знать… чего? – с тревогой спросила Дашкова. Она никак не могла понять, куда клонит императрица.
– Что ваш муж жив, – коротко ответила та.
Глядя в расширенные глаза Дашковой, Екатерина II испугалась, что она вот-вот потеряет сознание. Но Дашкова справилась.
– Жив? – тихо спросила она. – Но почему же тогда мне сообщили о его смерти?
– Он… сопричастен государственной тайне и в данный момент находится на секретной службе, – пояснила императрица. – Он жив, но вы никогда больше его не увидите.
– Как вы – вашего супруга? – вырвалось у Дашковой.
– Да, княгиня, увы, это так.
Лицо императрицы было задумчивым, но не грустным, а, скорее, просветленным, даже восторженным.
– В этом мы с вами теперь равны, как и во многом другом, – продолжала она. – Вы, как и я, достойны трона, но отвели себе скромную роль моей помощницы, моего друга. В свои двадцать лет вы сделали так много, как не сделал никто и никогда. Теперь вам предстоит одной воспитывать детей, по-новому налаживать жизнь. Вы по-прежнему останетесь моей статс-дамой, но я не смею требовать вашего присутствия во дворце рядом со мной, как прежде, хотя… едва ли вы можете в достаточной степени оценить свою роль; едва ли догадываетесь, как я нуждаюсь в вас; едва ли сознаете всю степень моего одиночества! Но что же делать!.. За делами не замечаешь, как летит время, и, право, некогда скучать. Я желаю только одного: чтобы вы сохранили свою дружбу ко мне и приходили во дворец…
Она лучисто улыбнулась и закончила фразу:
– …когда вас отпустят ваши дети.
Императрица поднялась.
– А сейчас, княгиня, прошу вас, доставьте мне удовольствие, не откажитесь посмотреть вместе со мной новую коллекцию картин.
Все это время Дашкова сидела молча, ссутулившись, и весь ее вид говорил о сильнейшей слабости – и духа, и тела. Внезапно она оживилась и засыпала императрицу вопросами:
– Картины? Целая коллекция? Где вы их приобрели? Давно ли и каким образом?
– А я вам сейчас об этом расскажу, – загадочно улыбнулась Екатерина II. – Расскажу и покажу. Пойдемте в Эрмитаж.
Пока они шли по длинному переходу, она рассказывала Екатерине Дашковой:
– Берлинский негоциант Гоцковский предложил мне  коллекцию живописи в счет уплаты своего долга русской казне. Фридрих II отказался от этой коллекции, а я купила. У Фридриха из-за Семилетней войны нет денег, а у меня есть! А что это значит? А это значит, что мы все-таки утерли нос Фридриху!
– Сколько же там картин? – спросила Дашкова.
– Двести двадцать пять! Прекрасные полотна голландской и фламандской школ. Сейчас вы сами увидите.
– Но где же их разместить, ваше величество? – задумалась Дашкова. – У вас уже так много коллекций!
– Мы построим еще несколько зданий, – ответила Екатерина II, – и разместим там абсолютно все: картины, статуи, книги, монеты, геммы, минералы… – она лукаво улыбнулась. – Я приобрету еще много коллекций, так что заглядывайте сюда почаще!..

…Ошеломляющая новость, которую узнала Дашкова о муже, все же несколько успокоила ее и укрепила ее дух. Однако теперь действительно следовало обдумать и решить много серьезных жизненных вопросов.
По ночам, одиноко лежа без сна на слишком широкой и пустой кровати, она напряженно размышляла, устремив взгляд в темноту.
Состояние расстроено. Нужно отдавать долги. Но как?
При каждом удобном случае Екатерина Дашкова подчеркивала, что лично она – не как многие! – в перевороте 1762 года участвовала бескорыстно, а вовсе не с тем, чтобы потом выпрашивать денежные подачки; что в жадной толпе просителей Екатерина II может увидеть кого угодно, но только не ее. Ее принципом было никогда, ни за что, ни при каких обстоятельствах не просить денег у императрицы!
Она рассчитала, что если продать столовое серебро и драгоценности, обойтись без служанок, нянек, учителей, гувернанток и жить в строжайшей экономии, то, пожалуй, долги будут отданы лет через пять, а это совсем не плохо.
Екатерина Дашкова вместе с детьми уехала в Москву и поселилась в дашковском доме на Вознесенской улице. Дом стоял молчаливый и темный. Ее свекровь, потеряв сына, удалилась в монастырь; сестры Михаила-Кондратия вышли замуж. Родовое гнездо опустело.
Начав обустраивать детскую для сына и дочери, Екатерина задумалась о том, что до сих пор так мало внимания уделяла детям. Ее жизнь проходила во дворце, в общении с императрицей; все ее время, все ее мысли были заняты государственными делами. Она только сейчас заметила, что у детей английская болезнь; заметила, как они слабы, бледны. «Им бы побольше воздуха и солнца!» – подумала Екатерина и решила, как пройдет зима, поселиться в деревне.
Ей очень нравилось одно поместье под Москвой, где они побывали когда-то давно вместе с мужем. Ее поразила красота этого места. Помещичий дом стоял на берегу реки, тихо протекавшей среди старых, погрузивших в воду ветки ив; над домом склонялись большие деревья старинного парка…
Дашкова навестила это поместье. О горе! И здесь неумолимые следы времени: деревянный дом, когда-то такой уютный, совсем развалился. Но покупать для строительства новый лес, решила Екатерина, слишком дорого. Она распорядилась выбрать крепкие бревна и доски из старого дома и выстроить из них новый.
Итак, к весне ее с трехлетним сыном и шестилетней дочерью ждала уютная сказочная избушка в не менее сказочном местечке среди прекрасной природы средней полосы России. Екатерина Дашкова приехала туда, намереваясь прожить в избушке до следующей зимы.
Рожденная и выросшая в мире изобилия, всегдашняя госпожа многих слуг, она научилась все делать сама и теперь не только полностью обслуживала себя и детей, но и заменяла детям няню, гувернантку и всех необходимых учителей. Сын уже хорошо говорил по-французски, а дочь была в том возрасте, когда, кроме французского, ее следовало учить чтению, письму, литературе, истории, музыке. Екатерина не забыла привезти из Москвы свой любимый клавесин…

…Поселившись в Москве, в доме Дашковых, она часто взглядывала вдоль улицы на высокий дом из серого камня – дом Орловых, но ей ни разу не пришлось увидеть Алексея. «Живет ли он здесь? Приезжает ли хоть иногда? Любит ли он меня по-прежнему?» – думалось Екатерине. Она могла бы все разузнать о нем через старую горничную, которая жила в доме, – но не стала. «Какая теперь любовь? – говорила она себе. – Надо растить детей. Если мне суждено его увидеть, то я увижу его, а нет – значит, нет».
Теперь она жила в сельском деревянном доме: ступишь за порог – и ты уже в благодати свежести, в обаянии весны. Дети – с румяными щечками, за день так надышатся свежим воздухом, что и сказку не дослушают до конца, уже спят.
Когда они засыпали, Екатерина уходила со свечой в соседнюю комнату, в царство клавесина. Нужно было только поплотнее закрыть дверь, чтобы музыка не беспокоила спящих детей.
Она играла любимые «Времена года» Вивальди, «Менуэт» Боккерини, написанные ею самой музыкальные произведения. Или пела, аккомпанируя себе на клавесине.
Где выразиться влюбленной душе, как не в музыке?..
Эти часы были посвящены святыне, которую она прятала от всего мира в самом дальнем уголке своего сердца.

Однажды она сидела так за клавесином. Давно наступила ночь. Вдруг Екатерина услышала какой-то шорох у себя за спиной. Она обернулась… Возле двери, прислонившись к стене, стоял Алексей. Он стоял, задумчиво слушая ее пение, сложив руки на груди, – быть может, уже давно; но вот, забывшись, пошевелился и этим выдал свое присутствие.
Она стремительно подошла к нему; он нежно обнял ее, и долго, долго длились поцелуи, которых они все ждали и не могли дождаться…
Потом она спросила – как он здесь оказался, как сумел ее найти?
– Нашел, потому что хотел найти, – ответил Алексей.
– А где наш дорогой сын Александр?
Он ответил, что Александр все это время находился с ним в Петербурге, а сейчас императрица послала Алексея в Москву для выполнения некоей секретной миссии; сына он оставил на попечение братьев.
Дело в том, говорил Алексей, что татары вместе с казаками хотят поднять восстание на Украине, а руководство этим осуществляется из Москвы. Турция же, в свою очередь, помогает татарам, и здесь важно избежать военного столкновения России с Турцией. Ему поручено расследовать, узнать это дело в деталях, докопаться до сути, предотвратить все конфликты, всех успокоить и всех замирить…
– А, понимаю, это как с Золушкой, – пошутила Екатерина. – Перебрать мешки с крупой, отделить горох от чечевицы, посадить розы, и чтобы к утру выросли…
– Да, – согласился Алексей. – Твой костюм – Спящей Красавицы, а мой на сегодняшнем маскараде – костюм Золушки. Но ты знаешь, зачем я пришел? Когда-то ты сказала, что хотела бы проснуться счастливой…

…Она бы проснулась счастливой, если бы спала в эту ночь. Здесь нужно сказать просто: она была счастлива!
Небо за окном порозовело. Вот и пролетела их первая ночь – ночь апреля, ночь весеннего трепета всей природы.
Они услышали ржание лошади.
– Я сказал Серко, чтобы он смотрел на часы, – пояснил Алексей. – Он посмотрел и говорит, что пора ехать.
– Ты вернешься?
– Конечно, любимая. Управлюсь с делами и вечером приеду. Подожди меня, хорошо? – и он снова улыбнулся ей своей мягкой улыбкой.
Но после этих слов Серко еще не раз торопил своего хозяина ржанием, пока, наконец, его дождался.
Екатерина набросила теплую шаль и вышла на крыльцо. Она видела, как Алексей взлетел в седло; волшебный конь прыгнул – и исчез на аллее со старыми липами.
Всходило солнце, но в пронзительной утренней свежести чувствовался легкий мороз. Екатерина, закутавшись в шаль, стояла на крыльце; ей казалось, что вся она сейчас светится, что вся она превратилась в солнце. Ей хотелось молиться, пасть на колени, благодарить.
«Это невозможно, – думала она, – быть такой счастливой! Благодарю тебя, Боже, что ты создал Адама и Еву и научил их любить!..»

Он приехал, как и обещал, на закате дня.
Он приезжал ежедневно.
А если должен был задержаться, то всегда говорил, когда его ожидать, и приезжал точно в это время, хотя бедный Серко порой казался еле жив от бешеной скачки.
Весь май им пели соловьи.
Закончилась душистая, прохладная весна, пришел черед жаркого лета.
Вечерами она взволнованно ждала его на аллее, вдыхая сладкий запах цветущих лип.
Она не отходила далеко от дома, боялась: вдруг дети проснутся и испугаются, что матери нет рядом, а она не услышит их голосов.
Она ждала, превратившись в слух. Ей казалось, что стук копыт Серко она различит в беге стотысячного табуна коней…
…Знакомый звук раздавался едва слышно, издали, затем нарастал, а вот и всадник показался на аллее…
…Он спрыгивает на скаку – и весь приникает к ней…
Объятия и поцелуи – им нет конца!
Но нужно позаботиться о бесценном коне. Они вместе водили Серко по аллее. Спускались к реке – она вся казалась напоенной лунным серебром. Они поили коня, купали его и отпускали пастись. Затем сами бросались в воду, наслаждаясь свежестью и прохладой после долгого жаркого дня. Выходили на берег и нежно обнимали друг друга.
И этому не было конца…
Потом Екатерина стирала в реке запыленную одежду Алексея – на теплом ветерке она высыхала быстро.
Однажды, когда она стирала, он долго смотрел на нее, а затем сказал:
– Ты заботишься обо мне, как мать!
– Я похожа на твою мать? – спросила она.
– Этого я не знаю, – ответил Алексей. – Я никогда не видел матери и не знал материнской ласки. Как и ты, я был приемным ребенком в семье. Но сколько бы я отдал за один лишь взгляд, одно лишь слово родной матери!
– Приемным ребенком… – задумчиво произнесла Екатерина. – Так, значит, Григорий тебе не брат?
Она не любила Григория Орлова. И даже сейчас, в сумраке ночи, Алексей заметил, что при упоминании Григория ее брови слегка нахмурились.
– Не суди его строго, – сказал он. – Григорий воевал, он проливал кровь за Россию. Пока я учился, он был на Семилетней войне; участвовал в Цорндорфском сражении. Он видел ужасы этой войны. Сам трижды был ранен – как он только остался жив? Вырвался из лап смерти, но теперь ему всего кажется мало; в нем поселился страх – недожить, недолюбить… И потом, он считает, что, раз он жертвовал жизнью, Россия перед ним в долгу.
– Особенно русские женщины, – смеясь, сказала Екатерина.
– Быть может, – улыбнулся Алексей.
Екатерина закончила стирку и теперь сидела рядом на теплом песке у воды.
– Я так привыкла видеть тебя каждый день… – сказала она.
– И я… – вздохнул он. – Как бы я хотел жениться на тебе! Но мы оба знаем, что твой муж жив.
– Да, это так…
Екатерина вспомнила императрицу и подумала: «И государыня не может выйти ни за Григория Орлова, ни за Понятовского».
– Я благодарна судьбе, – сказала она, – и большего не прошу. Люди не Боги; счастье человека неполно.
– Неполно? – улыбнулся Алексей. – А я хочу, чтобы оно было полным.
Он обнял ее, и снова они не спали всю ночь у реки до рассвета…

…Так прожили они лето – словно в какой-то далекой, неизвестной стране, стране ненарушимого безоблачного счастья…
Наступила тихая, теплая осень. Екатерина Дашкова не торопилась переезжать в Москву, хотя, поглядывая на стены своего деревянного дома, не раз с сожалением думала, что прожить здесь всю зиму с ее морозами было бы нелегко.
Незадолго до переезда сюда из Москвы ее жизнь ознаменовалась одним неприятным событием.
Как-то раз свекровь Екатерины приехала из монастыря и заявила, что этот дом на Вознесенской улице она дарит своей внучке от одной из дочерей, по фамилии Глебова. Она явилась, чтобы выселить Екатерину Дашкову. Должно быть, эта недобрая женщина долго думала, чем бы больнее досадить петербургской «штучке», говорившей на четырех языках, с ее иностранными книжками и клавесином.
В ответ Екатерина вежливо согласилась с этим решением и подумала: «Зачем я стану спорить со старой женщиной, пережившей так много потерь: сначала муж, затем внук, потом дочь, теперь сын. А ведь в чем-то она и права: я возвела на престол императрицу и помогала ей во всех ее делах, а сыну этой женщины я не была хорошей женой…»
И все же выход нашелся. На этой же улице продавался большой участок земли (старый заброшенный сад) с полуразрушенным каменным домом. Продавался дешево. Екатерина Дашкова купила его, с тем чтобы выстроить в уголке старого сада небольшой деревянный дом и поселиться в нем с детьми, а ремонт каменного здания отложила до лучших времен.
Пока велось строительство, Екатерина целых восемь месяцев счастливо прожила в своей избушке у реки.
Алексей, бывая в Москве, присматривал за строительством дома Дашковой, благо его собственный дом находился в двух шагах.
К осени дом был закончен, но Алексей велел его утеплить и дополнительно отделать. Он решил преподнести  возлюбленной сюрприз: на свой вкус обставил дом мебелью, создав в нем дворцовые интерьеры.
Поздней осенью Екатерина все-таки покинула царство Флоры и приехала с детьми в Москву. Она переступила порог дома – и оказалась в маленьком дворце из волшебной сказки. Дети сразу же нашли в нем детскую: это была очень красивая комната с прекрасными игрушками и двумя маленькими уютными кроватками…

…А позже во дворец прибыл принц, которого принцесса встретила сладчайшими поцелуями…


 

                Новелла девятая

Секретную миссию, возложенную на него Екатериной II, Алексей Орлов привел к блестящему завершению. Каким образом он этого достиг, осталось тайной. В конце декабря он поехал в Петербург и вернулся счастливый, с орденом Андрея Первозванного.
Он жил в том же доме на Вознесенской улице. Григорий и остальные братья прочно поселились в Петербурге и в Москву наезжали редко. Кроме Алексея, в доме жил его сын Александр с няней, камердинер, повар и горничная.
С Екатериной Дашковой они виделись ежедневно. Вместе гуляли по саду, украшенному новогодними гирляндами, а на замерзшем пруду их стараниями была сделана ледяная горка для детей. Алексей приводил Александра, и веселая троица: Александр, Павел и Анастасия – в солнечные морозные дни оживляли старый сад шумными играми, беготней и смехом. Дети Дашковой (включая и Александра, который отлично провел лето на даче вместе с матерью, братом и сестрой) забыли про английскую болезнь; их щечки походили на румяные яблочки, и любой, увидев этих детей, порадовался бы их здоровью.

…Вот и подошел Новый год.
Екатерина Дашкова жила замкнуто, никого не посещала и никого не принимала. Но в тот вечер в ее доме ярко горели свечи и стол был полон яств. Она ждала единственного гостя…
Но Алексей не пришел.
Вместо него, весь растрепанный, прибежал камердинер Василий.
– Барину плохо! – крикнул он с порога. – Прислал сказать, что умирает.
Ужасная новость грянула как гром, но выдержка не изменила Дашковой.
– Немедленно врачей! – властно приказала она камердинеру. – Беги в госпиталь и приведи врачей. Скорее!
Василий побежал по заснеженной улице в сторону Госпитальной площади, где стоял знаменитый военный госпиталь, построенный Петром Великим.
Время шло к полуночи. Екатерина разбудила горничную (она все-таки согласилась на помощь горничной) и предупредила ее, что уходит… не знает, когда вернется… и просит ее присмотреть за детьми.
Ночь была морозной. Дашкова кое-как дрожащими руками набросила на себя шаль, шубу и выбежала из дома, словно он полыхал огнем. Через минуту она уже взбегала по ступеням крыльца Орловых.
Она была здесь впервые. Куда идти? В передней горит свеча. Вот лестница. Она вся потонула во мраке. Но сверху, кажется, падает свет. Там слышны голоса.
Екатерина, войдя в этот дом, уже остро почувствовала состояние Алексея.
Ему очень плохо.
В дом пришла смерть.
Она рядом.
Ей хотелось рыдать, вместо этого тело охватила сильная дрожь. Но все это было так не важно!
Где он? Скорее к нему!
Екатерина поднялась по лестнице, прошла по коридору и остановилась возле раскрытой двери. Она сразу же увидела Алексея, неподвижно распростертого на постели, с неправдоподобно белым лицом… У двери, сгорбившись, скорбно стоял Василий, а возле кровати на стульях расположились трое солидных господ в седых париках и в пенсне, похожих на университетских профессоров; один из них держал руку Алексея, щупая его пульс. По-видимому, это были доктора, которые приехали с Василием из госпиталя; возле дома уже стояла их карета. Они вполголоса переговаривались между собой по-немецки, употребляя много латинских выражений.
Екатерина хорошо знала немецкий язык; знала она и латинский. Она отлично поняла все, что сказали врачи.
– Господа, я думаю, вы согласитесь со мной, что положение безнадежное, – говорил крупный пожилой мужчина, казавшийся старше остальных.
– Разумеется, коллега, – отвечал другой, худой и высокий, средних лет. – Больной отравлен. Я полагаю, это… – он назвал латинское наименование яда.
– Если это действительно… – повторил это название третий, самый молодой из присутствующих, но тоже имевший важный вид знатока, – то комментарии излишни: случаев выздоровления не бывает. Это (вновь последовал длинный латинизм) поражает…
Здесь доктор убедительно представил в своей речи обширный список латинских названий органов человека, которые поражал вышеназванный яд.
– Итак, я вижу, наш консилиум пришел к единому мнению, – перебил его первый. – Однако нам следует что-то предпринять. Мы не можем оставить его так. Этот граф – известный государственный деятель, несмотря на его молодость. О принятых мерах нам придется давать ответ самой государыне императрице. Давайте пока отвезем его в госпиталь и там решим, что делать.
– Едва ли это хорошая идея, коллега, – возразил второй. – Летальный исход наступит уже в карете. Но мы можем сделать…
Прозвучало еще одно латинское слово, смысл которого Дашкова не помнила точно; кажется, «клизма». Но она не стала ждать, что еще будет сказано или сделано, и стремительно вошла в комнату. Три медицинских светила, по-видимому, не ожидали вторжения и странно застыли, удивленно глядя на нее.
Не желая потратить и нескольких секунд, чтобы поздороваться и представиться, княгиня заговорила горячо и резко:
– Оставьте его! Не трогайте его! Если вы не в силах помочь ему – уходите! Это я пригласила вас. Но после того как вы назвали диагноз – прошу: оставьте нас! Благодарю, вот плата за визит, – она положила на столик перед докторами тяжелый кошелек. – Оревуар, месье!
Доктора с поклонами поднялись (кажется, она услышала вздохи облегчения). Старший взял кошелек и положил на стол свою визитную карточку.
– По-видимому, госпожа понимает язык науки, – проговорил он, с уважением глядя на Дашкову. – Это очень хорошо. Но что поделаешь, смертельная доза яда. У господина сильные враги, мадам! Мы не можем ждать чуда. Если я понадоблюсь, вы всегда можете меня найти. Оревуар, мадам.
– Оревуар, – как эхо отозвались двое других, покидая комнату.
Василий вышел их проводить.
Екатерина сбросила шаль и шубу на стул и присела у постели Алексея. Она взяла его безжизненную руку, влажную и едва теплую, и, склонившись, прижала ее к своему лицу.
«Как это случилось? – думала она. – Профессор угадал точно: Алексей нажил себе врагов. Как опасна была его секретная миссия! Он отвел удар от императрицы и от России и жестоко пострадал сам. Он еще жив, но… совсем не остается времени. Он умирает, покинутый всеми, и даже императрица еще не скоро узнает о гибели своего героя!»
Екатерина обернулась. Василий, проводив докторов, вернулся и, сгорбившись, окаменел у двери.
– Срочно скачи в Петербург к государыне императрице, – сказала Дашкова. – А я останусь с ним. Я буду с ним до конца.
– Хорошо, хорошо, сударыня, – растерянно закивал головой Василий. – Я сейчас…
Он исчез за дверью.
Во всем доме стояла тишина. Или, кажется, нет… Екатерине послышались в отдалении, может быть, на лестнице, чьи-то решительные, уверенные шаги. Впрочем, какая разница? Ей теперь все было безразлично.
Вошел Василий и по привычке громко провозгласил:
– Граф Сен-Жермен!
И сразу же в дверях показалась высокая статная фигура в черном бархатном камзоле с бриллиантами. Граф пронзительно взглянул на Дашкову, молча коротко поклонился и быстрыми шагами подошел к кровати. Следом за ним вошел невысокий мужчина средних лет, одетый как военный врач.
Граф принес с собой саквояж, раскрыл его и достал большую, красивой формы, запечатанную бутыль темного стекла. Поставив бутыль на стол, он снова наклонился к саквояжу и вынул из него длинный изящный футляр. В футляре оказалась маленькая серебряная ложечка с длинной витой ручкой. Эту ложечку граф подал доктору и обратился к Дашковой по-французски:
– Мадам, я привел с собой лучшего врача, он будет лечить вашего друга. Надеюсь, вы окажете ему в этом посильную помощь. Пожалуйста, приподнимите голову больного, чтобы доктор мог дать ему дозу целебного бальзама.
Екатерина мгновенно послушалась, не задав ни одного вопроса, хотя все ее существо было потрясено изумлением: каким образом граф Сен-Жермен узнал о случившемся и как он смог оказаться здесь в единственную, последнюю, роковую минуту, принеся с собой спасение, жизнь?! Взглянув в его спокойное лицо, излучавшее уверенность, она уже не сомневалась в том, что смерть будет изгнана из стен этого дома…
Она бережно положила руку Алексея на одеяло, взяла двумя руками и приподняла его безжизненную голову с закрытыми глазами. (Она старалась не смотреть на него: таким она не могла его видеть – ее душили рыдания.)
Доктор, пришедший вместе с графом, раскрыл бутыль, набрал из нее ложечкой немного густой темной жидкости и влил в рот Алексея.
Сен-Жермен поставил на стол песочные часы.
– Время пошло, – сказал он и снова обратился к Дашковой: – Чтобы лекарство подействовало, его нужно давать по ложечке каждую четверть часа. Эти часы рассчитаны как раз на такое время. Когда весь песок пересыплется в нижнюю часть, придет черед следующей дозы лекарства. Это нелегкий труд, мадам. Важно не упустить момент и дать лекарство вовремя, тогда весь яд будет нейтрализован и выведен из организма больного. Я надеюсь на вас, мадам. Доктор может нечаянно заснуть, тогда вы сами дадите лекарство. Помните, мадам: ваш друг останется жив, но вы должны хорошо следить за песочными часами. Когда опустеет эта бутыль, доктор станет готовить отвары из трав, что находятся в саквояже. Здоровье не вернется так скоро; нужны большие усилия и время.
Екатерина ловила каждое его слово и только кивала в ответ. Кто он – граф Сен-Жермен? Она почти ничего не знала о нем (о нем практически никто ничего не знал), но для нее он был равен Богу!
– Да, месье, хорошо, месье, – повторяла она. – Я все сделаю, граф, клянусь, лишь бы он жил!
Тем временем пятнадцать минут истекли, и доктор, с помощью Екатерины, дал Алексею новую дозу лекарства.
Сен-Жермен удовлетворенно кивнул.
– Теперь позвольте откланяться, меня ждут дела. Я уверен, что граф Орлов поправится.
Он грациозно, как истинный француз, поклонился Дашковой и быстро вышел.
– Я княгиня Дашкова, – представилась Екатерина доктору. – А как ваше имя?
– На службе все меня зовут Ерофеичем, – просто ответил тот. – Вы тоже можете называть меня так.
У Екатерины накопилось слишком много вопросов, и она была уже не в силах сдерживать их поток.
– Как называется лекарство? – спросила она Ерофеича.
– Бальзам Сен-Жермена.
– А что лежит в саквояже? Кажется, какие-то травы?
– Да, травы с Востока, из Тибета. Граф собирал их сам.
– Как! Он был в Тибете?
– Княгиня! – сказал Ерофеич сурово. – Сейчас не время для любопытства. Посмотрите на песочные часы!
Екатерина взглянула: последние песчинки упали горкой и замерли неподвижно – время! Еще одна ложечка бальзама…
Между тем бальзам возымел действие. Тело Алексея по-прежнему казалось безжизненным, но он начал обильно потеть (а с потом выходил и яд!).
– Рубашка совсем мокра! – забеспокоилась Екатерина. – Василий!
Василий приносил необходимое, а Екатерина с помощью Ерофеича переодевала Алексея, меняла простыни. «Ты ухаживаешь за мной, как мать!» – вспомнились ей его слова…

…В этой безостановочной круговерти прошла ночь и весь следующий день; и еще одна ночь, и еще один день…

…Василий заботился. Он приносил Ерофеичу из трактира обеды, ставил самовар, наливал чай. Екатерина не могла есть. Иногда она просила Василия дать ей воды.
Нелегко же давалась борьба за жизнь!
На исходе третьей ночи бутыль опустела; бальзам Сен-Жермена закончился. Надо отдать должное доблестным дежурным: они внимательно следили за песочными часами и ни разу не пропустили время приема лекарства.
– Что же теперь? – спросила Дашкова.
– Травяные отвары я начну готовить позже, – отвечал Ерофеич, – а теперь я должен немного поспать.
И он тут же заснул в кресле, приклонив голову к его мягкой спинке. А Екатерина молча, неподвижно продолжала сидеть у постели Алексея, прижавшись лицом к его руке. (Эта рука теперь была теплой.)
Внезапно Алексей открыл глаза. Екатерина сразу же наклонилась над ним.
– Катрин! – сказал он. – Что со мной было?
Он говорил тихо, но вполне отчетливо, своим обычным голосом.
– Жив… – прошептала Екатерина. – Что было? – повторила она. – Мы с тобой собирались праздновать Новый год; я ждала тебя, но ты не пришел. Ты умирал… Тебя спас граф Сен-Жермен.
– Сен-Жермен? Это неправда! – улыбнулся Алексей своей мягкой улыбкой. – Кто меня спасет, кроме тебя!
– Но что же случилось? – спросила Екатерина. – Тебя отравили. Но кто?
Алексей задумался. Он что-то вспомнил.
– В тот день, – заговорил он, – я встретил одного человека, с которым познакомился недавно. Он пригласил меня зайти к нему. Сколько раз я обещал самому себе не садиться за стол с малознакомыми людьми! А тут дал себя уговорить… Какое сегодня число?
– Третье января.
– Значит, ты трое суток на ногах! А как исхудала, Боже!
– Заметил… Я не могла есть…
Алексей указал на широкий свободный край своей постели.
– Ляг, усни, тебе нельзя так уставать.
– Неудобно, здесь Ерофеич…
– Какой Ерофеич?
– Доктор, которого привел Сен-Жермен.
Только теперь Алексей заметил спящего в кресле доктора.
– Да ведь он спит! Пожалуйста, прошу тебя, ляг; поесть можно потом, но прежде всего – отдых.
Он был прав. Вместе с нахлынувшей радостью Екатерина вдруг почувствовала невероятную усталость. Она больше не могла пошевельнуться; сон сковал ее мгновенно, как зимний мороз – текучие воды реки. Она почти упала на постель Алексея, успев лишь почувствовать тепло его руки…

…Дверь скрипнула и тихонько отворилась. На пороге появилась невысокая женщина с царственной осанкой и внимательным взором оглядела комнату.
Зрелище, открывшееся ей, сильно напоминало сказку о Спящей Красавице.
На столике неподвижно замерли песочные часы, показывая, что время здесь остановилось.
Все спало.
В углу на диванчике спал камердинер.
В кресле возле кровати прикорнул усталый доктор.
На самой кровати в своем обычном платье спала Екатерина Дашкова, а рядом с ней – блаженно спал Алексей Орлов, бережно обняв ее рукой, как величайшую драгоценность.
Императрица Екатерина II (а это была, несомненно, она) бросила взгляд кругом, словно ища что-то. Она заметила на стуле шаль Дашковой, подошла с лучистой улыбкой и положила под шаль какой-то предмет, а затем еще раз взглянула на спящих и тихо удалилась…

…По прошествии времени, когда Екатерине понадобилась эта шаль, она взяла ее и увидела лежащий под ней предмет, который, попав в луч света, сразу вспыхнул всеми цветами радуги. Это был украшенный бриллиантами, не раз виденный Дашковой, кошелек императрицы, и этот кошелек не был пуст…



                Новелла десятая

…Заботами Ерофеича Алексей медленно поправлялся; Екатерина Дашкова вернулась к своим детям. Братья Орловы, узнав о случившемся, приехали из Петербурга, и тихий дом сразу же наполнился гулом мужских голосов. Екатерина больше не решалась приходить, зато Алексей снова начал каждый день навещать ее сам, с Александром и без Александра.
Когда Алексей достаточно окреп, Ерофеич уехал, оставив ему травы и подробные наставления для дальнейшего  лечения. Смерть уже не грозила Алексею, но он был по-прежнему очень бледен и часто страдал от сильных внутренних болей. Екатерина убеждала его поехать лечиться в Европу, в Спа. «Там воды такие целебные, – говорила она, – даже Петр Великий ездил туда лечиться».
Вскоре Алексей получил письмо от императрицы, где она писала, что советует ему поехать в Европу.
– Да, вероятно, вы обе правы, – размышлял Алексей, сидя в кресле и держа в руках большую чашу с отваром из целебных трав, который приготовила для него Екатерина. – Но как я могу тебя оставить? А как же наше лето?
Они решили отложить поездку до осени, а лето провести вместе в поместье Дашковой.

Быстро пролетели зимние месяцы, наступила весна, и снова в конце апреля избушка Екатерины заселилась шумным семейством. Екатерина и Алексей приехали вместе с тремя детьми; не забыли взять с собой и коня Серко.
Екатерина решила по-прежнему обходиться без слуг, и дело тут было не в материальных затруднениях – просто ей не хотелось присутствия посторонних лиц.
Рядом с Алексеем она вся светилась, она летала, и ей нипочем были горы домашней работы. Она быстро и незаметно прибирала в доме, моментально справлялась с огромной стиркой. Алексей не отходил от нее, стараясь во всем помогать: например, отжимал и развешивал белье. У него не было никакой другой работы, никакого другого интереса, кроме заботы о своей возлюбленной.
Иногда они с улыбкой переглядывались и прерывали свое занятие, чтобы снова обнять друг друга.
Сделав необходимые домашние дела, они брали с собой молоко и свежий душистый крестьянский хлеб и на весь день уходили из дома. Екатерина вела за руку семилетнюю дочь, Алексей нес обоих четырехлетних сыновей. Они шли гулять в поле, в лес или к реке. По пути менялись: Екатерина вела мальчиков, а Алексей нес девочку. За Алексеем шаг в шаг шел Серко.
Дети играли, конь пасся в сторонке; Екатерина стелила под деревом плед, и все обедали молоком и хлебом. Дети, набегавшись, засыпали. Алексей и Екатерина тихо разговаривали друг с другом.
– Хорошо бы нам с тобой и с детьми уехать за границу и поселиться в каком-нибудь тихом уголке, – мечтала Екатерина. – Никто бы нас не спрашивал, женаты мы или нет и чьи это дети.
– Славная мечта, – задумчиво согласился Алексей. – И мы обязательно это сделаем. Но едва ли мы проживем так всю жизнь. Может быть, часть жизни. Мы оба состоим на службе у государыни и можем понадобиться ей в любую минуту.
– Но ведь ты выполнил свою миссию…
– Будут другие миссии. Скоро начнется война с Турцией. А Турция… Если бы ты могла представить, какой это серьезный и жестокий противник! Как Пруссия, как Швеция, или даже хуже.
– И ты пойдешь на войну? – в ужасе ахнула Екатерина.
– Разумеется…
– Но ведь ты болен!
– Я надеюсь вылечиться. Знаешь, если бы правил Петр III, я бы пальцем не пошевелил. Но Екатерина Алексеевна… Таких монархов больше нет – она единственная, и больше таких не будет! Григорий этого не понимает; да он с самого начала ничего не понимал.
– Когда ты уедешь, все это останется в моем сердце, – не слушая его, сказала Екатерина.
– Не говори о разлуке, – шепотом приказал Алексей, целуя ее…

…А по вечерам, когда с небес спускалась темнота, Екатерина зажигала свечи и начинала петь под музыку своего старенького клавесина. От ее пения глаза Алексея застилали слезы…

…Уложив детей, они спускались к реке. И снова вместе купали коня, а затем купались сами, и на взволнованной глади реки множилось лунное серебро.
Свидетелями их любви было звездное небо, загадочно плескавшая река и молчаливые речные цветы, испускавшие колдовской аромат. И пронзительная нежность, наполнявшая их души, была дарована им Небом, и это был самый лучший и бесценный Его дар…

…В конце сентября они вернулись в Москву, и вскоре Алексей уехал, забрав с собой Александра.
Небо над Москвой в эти дни было таким дождливым, таким мрачным и плакало таким нескончаемым дождем, что Екатерина, сначала пытавшаяся бодриться, совсем затосковала.
Дом Орловых, стоявший по соседству, – дом, в котором она провела минувшей зимой несколько трагичных дней, то теряя, то вновь обретая надежду, – своим безжизненным и мрачным видом еще больше нагонял тоску.
Дашкова собралась и выехала в Петербург, предварительно уведомив императрицу о своем приезде…

…Екатерина II ждала ее прихода, сидя, как обычно, за своим столом и задумчиво читая какие-то бумаги. Увидев Дашкову, она с радостной улыбкой поднялась навстречу.
– Ах, мое дорогое «восьмое чудо света»! Как давно я не видела вас! Можно ли так забывать свою государыню, возведенную на престол вашими стараниями?
– Ну, не моими, разумеется, – отвечала Дашкова, низко поклонившись, – а, скорее, стараниями ваших орлов…
– Да, – тонко улыбнулась императрица, – но не они, а вы ехали со мной рядом на лошади всю ночь из Петербурга в Петергоф, а затем еще вторую ночь – обратно в Петербург – впереди всех войск. Я никогда не забуду об этом подвиге, совершенном вами в восемнадцать лет!
Но что предшествовало этому? Вы помните все эти наши разговоры, все эти наши планы, которые строили и обсуждали только мы вдвоем?
Поймите, что, не будь рядом вас, обсудить это мне было бы не с кем. Кто мыслил вровень со мной? Орловы? Панин? Старик Бестужев-Рюмин? Никто из них – только вы.
Однако негоже нам стоять, княгиня. Присядьте-ка у камина; пусть хоть он поможет вновь воспламенить ваш дух и вернуть мне вас такой, какой я знавала вас в былые времена!
– Напрасно вы приписываете мне несуществующие качества, – сказала Дашкова, устроившись в кресле возле пылающего камина. – Мне никогда не сравниться с вашими собеседниками – Вольтером и Дидро; я скромная жительница московской окраины.
– Лишь на время, княгиня, на короткое время, – возразила Екатерина II.
– Как ваша статс-дама, я должна испросить у вас разрешения… – перешла Дашкова к самому важному для нее вопросу.
– Разрешения? – удивленно подняла брови императрица.
– Да, разрешения на выезд за границу.
Екатерина II лишь сделала вид, что удивлена. На самом деле она ожидала этой просьбы, хотя, быть может, питала слабую надежду, что просьба последует не столь решительно, не с первой минуты встречи. Как не хотелось ей отпускать Дашкову, во всяком случае отпускать вот так сразу! Ее лицо стало грустным, и, подойдя к окну и став спиной к Дашковой, она сказала:
– Вы думаете только о любви.
– Но, ваше величество, – заметила Дашкова. – Ведь и вы думаете о том же.
– Это правда, – тихо и с горечью согласилась императрица, и эти ее невеселые мысли могли иметь отношение к Григорию Орлову. – Да, я женщина, хоть я и женщина в короне. Любовь управляет моим настроением. Мне порой приходится грустить или даже рыдать. Но любовь и поддерживает меня: не будь ее, с каким лицом я появлялась бы перед подданными? Но вы забыли к этому прибавить, княгиня, что я тащу воз, и этот воз – Россия. За пять лет, что я на троне, мне, быть может, удалось его чуть-чуть сдвинуть, а передо мной все еще непаханое поле.
Вспомните, кто вы, княгиня! Вы такая одна на всю страну, и я рассчитывала на вас, на ваши знания и на ваш ум, да и просто на ваше присутствие, которое всегда служило мне поддержкой. А вы уехали на целых три года!
Она задумчиво прошлась по кабинету.
– Не далее как в июле я собрала Уложенную комиссию – шестьсот депутатов, которые обсуждают мой «Наказ». И в результате этих обсуждений я собираюсь дать России новые законы. Вам как никому другому известно, что «Наказ» написан на основе идей таких гениев человечества, как Монтескье и Беккариа…
В голосе императрицы, которая не впервые обсуждала с Дашковой самые сокровенные и дорогие для нее планы, звучали горечь и печаль. Екатерина Дашкова слушала очень внимательно; все, о чем говорила сейчас государыня, было в равной степени близко и ей, в равной степени ее волновало.
– Можете ли вы представить, княгиня, можете ли вообразить, – горячо продолжала Екатерина II, – что этот столь дорогой моему сердцу труд я почти весь перечеркнула, разорвала, сожгла?..
Дашкова в волнении поднялась с кресла, протянув к ней руки:
– Как – сожгли? Но почему?!
– Как невозможное к осуществлению, как утопию, как милые сердцу, но пустые наши с вами мечты, моя дорогая княгиня!
– Но что-то ведь осталось? Раз депутаты обсуждают «Наказ», значит, он существует?
– Да, остались кое-какие мелочи, они тоже, конечно, нужны… – чуть  ли  не  с  пренебрежением  отвечала Екатерина II. – Но  мы-то  с  вами  знаем,  какой  вопрос  в России главный. Крестьянский вопрос. Крепостное право – вот наша главная боль и проблема. Послушав депутатов, княгиня, я узнала много нового. Но это новое – неутешительно!
– Что вы имеете в виду?
– А вот что. Все слои общества: высшие, низшие, богатые, бедные – хотят иметь крепостных крестьян! А мы-то с вами: «век Просвещения», «пережиток», «рабство»! И я бессильна, вы понимаете, бессильна! – императрица в отчаянии даже топнула ножкой по паркету. – Раз общество не готово, я вынуждена оставить все как есть.
– А что если попробовать… – задумчиво начала Дашкова.
– Ах, неужели вы, наконец, посоветуете мне что-нибудь, многоуважаемое «восьмое чудо света»! – шутливо рассмеялась Екатерина II. – Не хватит ли самой мыть полы и стирать белье, не пора ли вам заняться тем, к чему вы предназначены, княгиня? Я слушаю вас, говорите!
– Я бы предложила только одно, – продолжила свою мысль Дашкова. – Если общество не готово принять ваши законы, его нужно к этому подготовить. Воздействуйте на общественное мнение. Воздействуйте на умы, на сознание дворян.
– Что ж, – сказала императрица, прохаживаясь по кабинету. – Это вовсе не глупо. Это путь. И это план. Разбудить мысль, начать журнальную полемику… Вот видите, княгиня, как полезно порой доехать от московской окраины до Петербурга. Вы за одну минуту  вырвали меня из черной меланхолии!..
Разговор императрицы Екатерины II с ее статс-дамой Екатериной Дашковой продолжился в карете по дороге в Смольный монастырь.
– Я знаю, – говорила императрица, – потомки будут недовольны. Какому-нибудь моему внуку или правнуку придется наконец самому отменить крепостное право. Но, как бы они меня ни ругали, они вынуждены будут признать, что интеллигенцию в России я создала. Мы с вами ее создали. Надеюсь, вы не забыли еще, как в 1763 году мы с вами открыли в Москве Воспитательный дом, а через год в Петербурге – Воспитательное общество благородных девиц. Неужели, живя в Москве, вы ни разу не зашли в Воспитательный дом, не полюбовались делами рук своих?
– Увы, нет, ваше величество, – со вздохом отвечала Дашкова. – Но моя роль в этом самая скромная…
– Исполнители найдутся, – возразила императрица, – была бы идея. А вы только и делали, что дарили мир идеями. Итак, сегодня Воспитательный дом – это дворец, и более – это чуть ли не целый город! Он имеет свои мастерские, фабрику! Он имеет музей, картинную галерею, библиотеку, театр! Демидов и другие богачи направили сюда свои золотые реки, так что это богатейшее учреждение, и оно имеет все самое лучшее. Детей учат наукам и искусствам, и учат высокие профессионалы. Будущее этих детей – Московский университет, Академия художеств в Петербурге, европейские университеты. И вот мы получаем отличных инженеров, архитекторов, художников, артистов, композиторов, поэтов, врачей! Ну, улыбнитесь же, княгиня, ваша заветная мечта стала реальностью!
Ее призыв был настолько искренним, что оставить его без ответа было невозможно: лицо Дашковой осветила неуверенная, но светлая улыбка, взгляд потеплел.
– Самое  время  вам  посмотреть, –  продолжала  Екатерина II, – как воспитывают девочек в Смольном. Мы принимаем не только дворянок, но и девочек всех сословий, даже крепостных. Им преподаются математика и физика, иностранные языки (у мещанок – один, у дворянок – четыре), рисование, лепка, литература, музыка, танец, театр. Мне помнится, вы всегда говорили: нельзя просто учить детей разным наукам, нужно воспитывать их душу. Но как? Общение с умными и культурными педагогами – это уже немало. Но тот, кто любит и понимает поэзию, музыку, кто играет на сцене – и пропустил через свое сердце всего Шекспира, Вольтера и всех тех, кто подарил человечеству свои лучшие мысли и чувства, – вы согласитесь: такой человек проживет жизнь по-другому, иначе, чем те, у кого мысли не идут дальше денежных расчетов, а чувства отсутствуют вовсе. Эти люди – назовем их «новые люди» – сквозь любые невзгоды пронесут величие мысли и духа!..

…Слезы счастья не раз показывались на глазах Екатерины Дашковой, когда она увидела картины и скульптуры воспитанниц Смольного, услышала их музыку и пение, посмотрела спектакли их театра: комедии, трагедии, оперы, балеты… Театру придавалось главное значение, ибо Екатерина II, вслед за Дэвидом Гарриком и Вольтером, считала, что театр – это главный воспитатель общества.

Между тем театральное искусство в России вспыхнуло и засияло невиданным прежде блеском: домашний театр, крепостной театр, профессиональный театр, благородный театр…
Театр Смольного прославился и считался лучшим, хотя трудно было по справедливости решить, какой же лучший: он, или театр при малом дворе великого князя Павла, или театр Эрмитажа.
Екатерина Дашкова попробовала свои силы на сцене этого последнего: она спела в нескольких операх, станцевала в нескольких балетах – и везде имела успех и громкие аплодисменты. Но ее роль в трагедии Эврипида «Медея» вызвала овации.
Царица Колхиды – волшебница Медея, страстно влюбленная в аргонавта Ясона, безумная от ревности, решается на убийство своих детей…
Во время ее задумчиво-трагичного монолога Екатерина II, сидя в зрительном зале, пристально смотрела на Дашкову, блиставшую особенной, яркой и гордой красотой в гриме и экзотическом костюме царицы древней Колхиды. «Сколько страсти и гордого отчаяния! Это уже не игра, – подумалось ей. – Это любовь! А ведь нашу Медею давно уже ждет Ясон в одной далекой и прекрасной стране».
После спектакля императрица сказала ей:
– Княгиня, для вас не тайна, что вами восхищается весь двор. Мне помнится, вы хотели ехать за границу? Я отпускаю вас. Пусть это будет вам наградой за вашу сегодняшнюю игру. Ах, княгиня, если бы вы знали, как мне не хочется вновь терять вас – и, конечно, на долгие годы! Но если вы исполните две мои просьбы…
– Какие, государыня? – спросила Дашкова уже с сияющими глазами.
– Имейте в виду: я вас не тороплю. В этом ли году, в следующем ли или еще через десяток лет – не важно, но если все государи Европы подружатся со мной и станут благосклонно смотреть в сторону России благодаря вашему непревзойденному дипломатическому искусству, это отчасти компенсирует мне утрату. Вот моя первая просьба. Вторая: найдите и договоритесь о покупке лучших коллекций предметов искусства. Пусть будут и картины, и статуи, и камеи. Да еще не забудьте минералы, древние окаменелости для моего Эрмитажа. За любую стоимость. Я куплю все, что вам понравится.
Екатерина Дашкова благодарила императрицу и обещала все исполнить, а в мыслях – уже летела вдаль…



               
                Новелла одиннадцатая

…Алексей писал, что мечтает совершить небольшое путешествие по Альпам. Он просил Екатерину приехать в Ломбардию, что на севере Италии, остановиться в городке Стреза и ждать его там.
Ломбардия… Мысленно она давно уже перенеслась в эту волшебную страну. Но путь из Петербурга в Италию не был краток и прям. Рига, Кенигсберг, Данциг…

…Дашкова чувствовала себя окрыленной и, ощущая разгоряченным лицом свежее прикосновение мягкой европейской зимы, быстро долетела на почтовых до Данцига.
В Данциге случилось происшествие, воспоминание о котором еще спустя годы вызывало на ее лице лукавую и одновременно торжествующую улыбку.
Приехав в этот прусский город, Екатерина Дашкова остановилась в самой лучшей гостинице под названием «Россия». Гостиница предназначалась для знатных путешественников,   главным   образом   русских.
В красивом зале, обставленном дорогой мебелью, на стене висели две большие картины в золотых рамах. Давняя любительница живописи, Екатерина подошла поближе, чтобы рассмотреть красочное изображение батальных сцен Семилетней войны.
Эта война была жестокой, кровопролитной, но победоносной для русских. А здесь… раненые и умирающие русские на коленях просили пощады у гордых победителей – немцев!
Как стерпеть такое унижение, такую молчаливую, но откровенную и красноречивую оплеуху всем приезжающим сюда русским?
Дашкова разыскала поверенного в делах Ребиндера и, указав ему на картины, потребовала, чтобы он принял меры. Поверенный в делах смущенно пожал плечами и сказал, что у него нет таких полномочий, тут ничего нельзя сделать!
– Граф Орлов, – прибавил он, – тоже останавливался здесь и очень сердился…
Дашкова не стала спорить и мысленно впервые упрекнула Алексея, которого привыкла уважать безмерно, – он мог бы купить эти картины и уничтожить их.
Но в голове ее возникла одна мысль.
В пути Екатерина познакомилась с двумя молодыми дипломатами (это были секретарь миссии Волчков и советник Штеллинг). Они тоже, разумеется, остановились в гостинице «Россия». Их-то Дашкова и посвятила в свой план.
После обеда эти господа вышли прогуляться и вернулись с увесистыми банками масляной краски – синей, зеленой, красной и белой.
Их ужин в обществе молодой вдовы – княгини Дашковой – прошел весело. Весь вечер не умолкали шутки и веселая болтовня. Затем Екатерина уложила детей спать и вернулась в зал, где ее ожидали оба дипломата. Они заперли дверь – и… до самого утра трудились втроем, перекрашивая мундиры вояк на картинах: русскую форму – в немецкую, а немецкую – в русскую. Теперь уже немцы на коленях просили пощады у русских, а русские выглядели так, как им и положено, – гордыми победителями!
Хозяин и служащие гостиницы, подходя к запертой двери, делали большие глаза, разводили руками, качали головами, а некоторые подмигивали.
На этом дело не кончилось. Краска должна была просохнуть, чтобы уж «на века» запечатлеть победы русских в Семилетней войне. Так что дверь не открыли ни днем, ни следующей ночью.
Но вот, наконец, вынесли вещи; Дашкова с детьми и оба дипломата сели в кареты и уехали…
«Как жаль, – думала Екатерина, – что мне не пришлось узнать: что подумал хозяин гостиницы «Россия», когда увидел, что немцы проиграли оба сражения?» Она была довольна собой, как никогда прежде!

…Екатерина Дашкова помнила о поручении, данном ей императрицей. Но сейчас она была не в силах думать о нем – душа ее была устремлена к другому, а Екатерина II не торопила ее с выполнением этой важной дипломатической миссии.
На пути ее следования лежал Берлин, кладезь блестящих возможностей. Познакомиться с семьей Фридриха Великого, подружиться с королевой и принцессами, превратить исторических врагов в лучших друзей – о, как бы хотела этого Екатерина II! «Я непременно сделаю это, – сказала себе Дашкова. – Но позже».
А сейчас, не делая остановок в крупных городах, скрываясь под чужим именем, нигде не задерживаясь и только меняя на станциях лошадей, через Германию и Швейцарию она скакала в Италию, к горным массивам Ломбардийских Альп.
Нет, конечно, останавливаться и задерживаться приходилось; путешествие с пятилетним мальчиком и восьмилетней девочкой – дело нелегкое. Она устраивала им отдых и прогулки. Но как только дети способны были продолжать путешествие, все трое садились в карету и скакали дальше…

…Итак, на исходе зимы, в один несколько ветреный, но солнечный февральский полдень их встретил маленький, игрушечно красивый город Стреза. Город, стоявший на берегу прекрасного альпийского озера Лаго-Маджоре.
Экипаж остановился у гостиницы – двухэтажного здания, похожего на маленький дворец. Оказалось, их там ждали. Услышав имя «госпожа Михалкова», хозяин – пожилой, степенный, нарядно одетый господин – встретил Дашкову особенно почтительно.
На отличном французском (хотя мог бы говорить и по-итальянски) он сообщил ей следующее. Некий принц, путешествующий инкогнито, знает подлинное имя и титул госпожи и желает познакомиться с ней. На одном из островов озера Лаго-Маджоре находится дворец XVI века в окружении цветущих садов. Принц просит госпожу Михалкову поселиться с ее детьми в этом дворце, который он снял, с тем чтобы и она, и ее дети отдохнули в нем от длительного путешествия. Принц также просил передать, что, поскольку он богат, эти расходы ему решительно ничего не стоили и что таким способом он лишь выражал свое уважение и почтение. В скором времени он посетит этот остров и сам представится ей там.
Предложение прозвучало неожиданно, но оно было превосходно. Дашкова поблагодарила и согласилась. Она подумала, что Алексей Орлов без труда найдет ее на острове, и попросила хозяина адресовать туда тех, кто будет спрашивать госпожу Михалкову.
– А как называется этот остров? – спросила она.
– Название острова – Isola Madre, что означает «Остров Матери», – охотно пояснил хозяин. – Вы желаете отдохнуть в гостинице или отправиться туда прямо сейчас?
– Спросим детей, – с улыбкой отвечала Дашкова. – Как они скажут, так я и поступлю. Это мои маленькие повелители.
Услышав о предстоящем плавании в лодке по озеру, дети решительно направились к выходу из гостиницы.
– Хотим на мамин остров! – сказали они.
Вопрос был решен.
Хозяин гостиницы проводил путешественников к пристани.
Подходя к берегу, Дашкова остановилась, любуясь открывшимся видом озера Лаго-Маджоре: впереди далеко простиралась ярко-голубая гладь воды, освещенная солнцем, под светлым незамутненным куполом италийского неба. Похожие на задник сцены, выполненный талантливым художником, едва выступая из таинственной синеватой дымки, вдали вырисовывались контуры гор. Невдалеке виднелся какой-то остров; над пышной зеленью возвышалась дворцовая кровля. Перехватив взгляд Дашковой, любезный итальянец ответил на не заданный ею вопрос:
– Остров Isola Madre находится дальше. А это – Isola Bella, что означает «Красивый Остров». Принц пожелал, чтобы вы, проплывая мимо, любовались его фонтанами, статуями и висячими садами. Побывать на этом острове и осмотреть его вы сможете, когда у вас найдется время. Всего на озере пять островов; ими владеет семья старинных аристократов Борромео, поэтому они называются – Борромейские острова.
Екатерина увидела у причала небольшой корабль с веслами и парусом. Он явился как по волшебству и предназначался для нее. Носильщики погрузили вещи; хозяин гостиницы помог детям и их матери взойти на корабль и пожелал им счастливого пути.

…Уже не первый день и даже не первую неделю Екатерина Дашкова находилась под обаянием окружавшей ее красоты. За время своего путешествия, хотя и во время зимы, она увидела немало красивых уголков Европы, и этой завораживающей, затягивающей красоты с каждым днем становилось все больше. Прекрасна Швейцария, восхитительно Женевское озеро, а вот теперь – Лаго-Маджоре… Да и весь этот день был необыкновенным. Казалось, он имел специальное посвящение. Он был посвящен Красоте…

На Острове Матери управляющий встретил Дашкову и повел ее и детей во дворец, куда они шли по дорожкам необыкновенно красивого сада, полного душистых цветов. По саду расхаживали павлины, фазаны и большие, с праздничным,  ярко  окрашенным  оперением,  попугаи.
– Они не боятся людей, – пояснил управляющий. Это был стройный, красивый мужчина, одеждой и манерами не отличавшийся от принца. Сделав плавный жест в сторону цветущих кустарников и клумб, он продолжал: –В этом саду растет тысяча видов растений, привезенных со всего света, поэтому сад цветет круглый год. Когда одни растения отцветают, начинают цвести другие. Например, в августе расцветут лотосы, в сентябре – гибискус, а в апреле – азалии…
В столовой их ждал обед, к которому наиболее точно подходило слово «королевский». Особенно вкусна была форель, выловленная в озере нынешним утром.
После обеда Екатерина с детьми, в сопровождении управляющего, гуляла по саду. Ей хотелось побольше узнать о редких растениях, которые она увидела здесь, а детям – покормить птиц.
Затем их пригласили в театральный зал посмотреть спектакль театра марионеток. Это был чудесный театр, и Екатерина во время представления думала о том, что   сказочные человечки, марионетки, пожалуй, и есть настоящие жители сказочного острова Isola Madre.
По окончании спектакля состоялся королевский ужин…
После всех впечатлений дня дети рано заснули в уютной детской.
Екатерина прошла в спальню и присела у раскрытого окна. Из дворца открывался красивый вид на озеро. Солнце зашло. Стемнело. Синее небо с неправдоподобно крупными звездами тоже, как и горы, показалось нарисованным для какого-то очень красивого спектакля – с прекрасной музыкой, сильной любовью, лучезарным счастьем…
Сад продолжал жить своей таинственной ночной жизнью, и аромат цветов, изливавшийся вокруг, был его дыханием.
Знакомство с принцем, который устроил для нее все это, пока еще не состоялось. «Возможно, он прибудет завтра, – подумала Дашкова. – Должно быть, это необыкновенно культурный человек, для которого святы идеи Просвещения… Но где сейчас Алексей? Он ждал меня, и вот я приехала. Я спешила к нему, спешила как могла, торопила детей, кучеров, лошадей! Когда же, когда, наконец, я его увижу?»
Она продолжала сидеть у окна, вдыхая аромат цветов, – задумчиво, несколько напряженно; вся ее фигура выражала одно – ожидание.
И вдруг до слуха ее донеслись первые аккорды – о! такие знакомые, такие любимые – менуэта Боккерини. И полилась эта прекрасная, эта чудесная музыка прямо к ней, в окошко дворца, вместе с ароматом цветов. Все напряжение, вся усталость долгого пути, долгого ожидания – все это растворилось в воздухе, а взамен пришла легкость, вдохновение, любовь!..
Оркестр играл в некотором отдалении от дворца, в глубине сада; в тихое звучание музыки вплетался ночной шелест трав и деревьев, и от этого мелодия, знакомая с детства, слышалась словно впервые.
После Боккерини сыграли Вивальди, его «Времена года», – от начала до конца, затем что-то из Генделя и из «Орфея и Эвридики» Глюка.
Сладостный поток волшебной музыки все лился, но веки Екатерины уже неумолимо слипались. «Рай на земле!» – успела подумать она; не помнила, как прилегла на постель и мгновенно уснула…

…Она проснулась еще до рассвета. Небо за незашторенными окнами было все таким же звездным и темным. Музыка не звучала; оркестранты, закончив свою прекрасную работу, ушли отдыхать. Но комната была освещена другим, не солнечным светом. На столике горела свеча, а рядом сидел не кто иной, как Алексей Орлов.
Он походил на молодого короля; его черный бархатный камзол сверкал бриллиантами ничуть не менее, чем камзол графа Сен-Жермена; белоснежный ажурный воротник и манжеты были вытканы руками лучших европейских кружевниц; черные кудри мягкими волнами спускались к плечам. Он держал на коленях большой альбом, в котором легкими движениями проводил линии и что-то штриховал. Непослушная прядь пересекла лоб склоненного вдохновенно-сосредоточенного лица… Он рисовал портрет спящей Екатерины!
Теперь ей открылся план Алексея. Так вот кто этот принц, путешествующий инкогнито!
После жизни в деревянной, почти крестьянской избе, где всю домашнюю работу она делала своими руками, он решил чуть ли не силой волшебства перенести ее в этот дворец, в мир вечной цветущей весны, в мир Музыки и Любви!
Не в силах больше притворяться спящей, она протянула к нему свои руки…

…А утром Екатерина смогла прижать к груди своего второго сына, Александра. (Ночью в детскую тихо внесли третью кроватку, в которой он и проснулся утром, увидев неожиданно Анастасию и Павла.) Встреча детей была радостной и шумной!
По давней договоренности Павел и Анастасия называли Алексея дядей, а Александр Екатерину – тетей. Обоих мальчиков ждала военная стезя. Но родители – Екатерина и Алексей – смотрели на их будущность по-разному, да и не следовало подавать поводов для сплетен… Поэтому через два года, в возрасте семи лет, Алексей решил отвезти Александра в Германию, в университетский город Галле, в Педагогиум, где мальчик должен был учиться пять лет, а затем вернуться в Россию и служить в гвардии.
В отношении Павла у Екатерины сложился другой план.
Она ежедневно, самоотверженно, методично и целеустремленно трудилась над домашним образованием обоих детей, обучая их сразу нескольким наукам (это помимо французского, на котором они уже сейчас говорили, как на родном).
Лет в четырнадцать, получив блестящее домашнее образование, Павел должен был стать студентом лучшего европейского университета, пройти интенсивный университетский курс за два – два с половиной года, после чего еще два или три года путешествовать по странам Западной Европы, изучая законы, способы правления, культуру европейских государств, и только тогда, уже будучи столь высоко образованным и совершеннолетним, – возвратиться в Петербург, на службу Отечеству.

Но эти заботы придут позже. А пока – исполнилась наконец мечта Екатерины Дашковой: пожить с Алексеем в тихом, уединенном уголке земли; ибо что может быть более тихим и уединенным, как не остров, отделенный водой от шумных и многолюдных людских дорог!
Здоровье Алексея заметно улучшилось. Две недели он прожил в Спа; пил воду из целебного источника, гулял по окрестностям. Но вскоре заскучал и отправился путешествовать, распорядившись, чтобы воду из Спа ему доставляли по указанным им адресам в запечатанных кувшинах. Так он объездил Францию, Швейцарию и Италию;  зимние Альпы напомнили ему Россию…

…И вот снова, как и в недавней своей деревенской жизни, они с утра впятером отправляются на прогулку. На могучих плечах Алексея – два пятилетних сына. Анастасия, словно птичка, постоянно что-то щебечет и тоже идет рядом с ним; и Екатерина – возле Алексея, только с другой стороны. Впрочем, этот порядок сохраняется недолго, ведь детям всегда хочется побегать. Алексей спускает мальчиков на землю – и вот они уже в родной стихии. Дети резвятся, а Алексей с Екатериной, держась за руки, неторопливо идут за ними. Они обходят весь сад: сначала – давно полюбившиеся аллеи, а затем – тихие, глухие и очень особенные его уголки…

…Обилие цветов поражало; пышное цветение – повсюду, и даже на солнце здесь можно было смотреть сквозь цветы, чьи стебли густо оплели все рамочки и сеточки, специально поставленные для них.
Ручные птицы радостно спешили навстречу детям, а дети сразу начинали их кормить (каждый принес с собой пакетик с кормом) и о чем-то с ними разговаривать.
Кроме дворца и сада, на острове был старинный замок. Он назывался Сан Витторе – в честь святого мученика Vittore il Moro. Да и сам остров назывался в прошлом Isola di San Vittore, остров святого Виктора.
Иногда в своих прогулках они ходили к замку. Здесь всегда царила атмосфера задумчивой строгости и печали.
Екатерина с Алексеем (и, конечно, дети) любили бывать на Isola Bella, на том самом – Красивом Острове.
Более ста лет назад Карл III Борромео, прославленный любитель изящных искусств, преподнес подарок своей возлюбленной жене Изабелле. Этим подарком был дворец, по размерам и роскоши не уступавший лучшим королевским резиденциям Европы. Бесценные коллекции живописи и скульптуры, роскошная старинная мебель, гобелены…
Архитектура нижнего этажа манила загадкой и тайной. Осматривая его, Алексей и Екатерина обнаружили там шесть романтических гротов, украшенных раковинами.
Еще одним приятным сюрпризом было увидеть как бы оригинал того, чью миниатюрную копию так лелеяла императрица Екатерина II в своем Эрмитаже, – висячие сады! Они поднимались террасами все выше и выше (террас этих было десять) и увенчивались на самой вершине фигурой единорога – символом семьи Борромео.
Ниши, гроты, фонтаны, статуи нимф… Истинной хозяйкой острова была Красота, она же была его постоянной обитательницей.
Во дворце был театр. И вновь Екатерина Дашкова торопливо шла по длинным дворцовым переходам, спеша не опоздать к началу оперы или балета, – как еще совсем недавно спешила в театр Эрмитажа Екатерины II.
На остров часто приезжали известные музыканты; Екатерине и Алексею не раз довелось насладиться их игрой.
Посетили они и другие острова, а также несколько прибрежных городков; например, Локарно, его старинный монастырь со знаменитыми фресками Брамантино и замок Висконти XII века.

…А иногда хотелось просто сесть в лодку и бесконечно плыть по дремлющей голубой воде, в ласковых утренних солнечных лучах, – в туманную даль, к синим горам. Высадиться на неизвестный, таинственный берег… или не высаживаться, а, сделав большой круг, вернуться на их родной (ставший родным) остров, в их родной сад…
Они любили слушать музыку,  и,  кроме этого,  Екатерина Дашкова много играла сама. Она играла музыку любимых композиторов, но ее собственных музыкальных произведений становилось все больше: здесь, на острове, сонаты и симфонии изливались с небес.
Алексей рисовал. Он довел до совершенства  карандашный портрет спящей возлюбленной, который начал той ночью. Он подарил этот портрет Екатерине, написав на обороте листа стихи*:

                Я видел сон: к ручью спускались
                С тобою мы – одни средь гор.
                И ты так весело смеялась,
                Так ясен, ласков был твой взор…

                О эти сны! Мне жизнь украсив
                Тоской о радостях любви,
                Вы унесетесь вслед за счастьем,
                И больше не вернетесь вы…

                О, если б знать я мог, что сон мой
                В ту ночь увидела и ты,
                Что  взгляд твой с лаской затаенной
                Был обращен ко мне – увы!

                Но наяву мне не увидеть
                З о в у щ е й   н е ж н о с т и цветов…
                Что ж, лучше сны такие видеть,
                Чем никаких не видеть снов!

– Эти стихи, – сказал Алексей, – я написал, когда был вдали от тебя. Я едва не умер; ожидание казалось мне бесконечным и безнадежным. Я уже был уверен, что никогда не увижу тебя; какие только причины этому не рисовались мне! Я ревновал!.. Пожалуйста, сохрани этот портрет среди своих сонат и канцон. Когда-нибудь наступят другие времена; ты посмотришь на портрет и вспомнишь эти…

…Весна на Борромейских островах превзошла все ожидания. Сияние солнца, сияние безмятежных вод озера Лаго-Маджоре; яростное, пышное и многоцветное безумие  цветения садов на фоне олимпийской торжественности дворцов; пенные струи фонтанов, так схожие с безудержным шампанским; статуи – молчаливые участники всеобщего празднества, живущие своей особенной, тихой, задумчивой жизнью; воздух, напоенный Музыкой; Любовь…

___________________
*Стихи автора

…Таким же прекрасным было и лето. И только по смене сезонов цветения сада можно было догадаться, что наступил сентябрь.

Их жизнь текла по законам Красоты и Любви – даже тогда, когда пришли вести о войне Турции с Россией.
Екатерине вспомнилось предсказание Алексея.  И вот она началась, эта война.
– Там большие виды на Россию, – с усмешкой пояснил Алексей. – Турецкий Киев, турецкий Смоленск, турецкая Москва.
– Но ты ведь им все это не отдашь, правда? – прошептала Екатерина, обнимая и целуя его…

…Остров Пескатори был населен рыбаками. Они ловили в озере окуня и форель и снабжали окрестное население свежей рыбой.
В один из летних дней, катаясь на лодке, Алексей и Екатерина увидели шуточное сражение двух флотилий. Сражались флотилии Стрезы и Пескатори. Молодые парни со смехом и криками щедро обливали друг друга водой и стремились перевернуть лодки противника.
Алексей часто бывал на Пескатори и уже перезнакомился со всеми его жителями. Он подал молодежи идею построить плавучую крепость. С его участием и под его руководством крепость была быстро выстроена (на строительство пошел деревянный лом от старых лодок). Она была почти точной копией Пизанской башни. Ее красиво раскрасили, придав старым доскам вид старинной каменной кладки, и установили на воде на плавучем якоре. Теперь игра приобрела новый смысл: нужно было взять крепость и водрузить на ней свой флаг.
Появление крепости привлекло молодежь из других прибрежных городков. Все лето что ни день за нее шли веселые бои; продолжались они и осенью. Алексей и Екатерина с детьми, сидя в лодке, любили наблюдать за ходом сражений. А битвы с каждым разом становились все изощреннее, все изобретательнее. Алексей задумчиво возвращался во дворец, брал свой альбом, что-то чертил, что-то записывал…

…Вести о действиях русской армии в первые месяцы войны приходили самые неутешительные. Ни одной победы, только поражения. Где слава русского оружия? Где беззаветная храбрость, мощь, энергия, сокрушительная сила? Князь Голицын нерешителен. Во всех его шагах видна растерянность перед численностью (да откуда у них берутся эти новые и новые сотни тысяч?!), уверенностью, слаженностью действий, безудержным напором турецких войск.
Алексей с раздражением отбросил газету.
– Кто так воюет? – воскликнул он.
Однако действиями князя были недовольны не только Алексей  Орлов  и  Екатерина  Дашкова.  Императрица Екатерина II в гневе отозвала Голицына и передала командование графу Румянцеву…

…Однажды за завтраком Алексей сказал Екатерине:
– Я только что отослал государыне императрице свой план военной кампании и на роль исполнителя этого плана предложил себя.
– Да? – спросила Екатерина, подливая детям в чашки сладкий, ароматный какао. В ее голосе звучало любопытство, но не было удивления. – В чем же состоит твой план?
– План прост, – отвечал Алексей. – Я навяжу туркам еще одну войну, и какую! Я оттяну на себя их лучшие силы – и разобью в пух и в прах! Это будет война в Средиземном море, в районе греческого архипелага. Воевать с Турцией нужно на суше и на море. Пехота и артиллерия будут брать ее крепости и города под прикрытием военной эскадры.
– Отличная мысль, по-моему, – задумчиво отозвалась Екатерина. – А в чем будет заключаться твоя роль?
– Быть везде, – коротко ответил Алексей.

Стояла осень 1768 года. Впрочем, на Isola Madre она ничем не отличалась от весны. Быть может, лишь тем, что вместо нежнейших азалий цвел гибискус – великолепные вечнозеленые деревья покрылись крупными розовыми цветами. Цветы опадали на зеленый травяной ковер и казались яркой вышивкой розового по зеленому, а распущенные хвосты павлинов довершали впечатление совершенной красоты.
Прошли недели и даже месяцы, а в жизни Екатерины и Алексея пока еще ничего не менялось. Сказочный сон все длился…

– Почему она не отвечает? – спрашивал Алексей.
– Ах, если бы все было так просто! – со вздохом отвечала Екатерина. – Ты нетерпелив. Подожди, она ответит.

Ответ пришел в феврале. Алексей раскрыл пакет, запечатанный сургучом с гербовыми печатями. В нем находился Высочайший Рескрипт от 29 января 1769 года, где предписывалось отдать вполне на усмотрение графа Алексея Орлова «приготовления, распоряжения и руководство всего сего подвига». Вместе с Рескриптом Алексей вынул письмо, которое стал быстро, с волнением читать, а прочитав, ударил себя по колену и воскликнул:
– Вот молодчина! Вот добрый молодец!
– Кто добрый молодец? – не поняла Екатерина Дашкова.
– Она, императрица. Вот умница, вот молодец!
Екатерина II писала, что восхищена планом Алексея. Правда, эскадры пока все еще не готовы; наш флот проигрывал турецкому в количестве кораблей. Но корабли в спешном порядке строились! В помощь адмиралу Сенявину был послан большой знаток в деле строительства и вооружения судов, шотландец на русской службе, – Сэмюэль Грейг. Когда корабли будут построены, в Средиземное море пойдут кружным путем, вокруг Европы, сразу две эскадры: под командованием адмирала Спиридова (он служил еще Петру!) и адмирала Эльфинстона. Капитан Грейг примет командование одним из кораблей, и граф Орлов сможет сам его оценить…
– Ты слышишь, Катрин? – со смехом спросил Алексей. – Императрица очень рекомендует мне этого пирата в двадцатом поколении. Он был на Семилетней войне, участвовал в морских сражениях и штурме крепостей с моря. Вот с ним-то мы уж точно разобьем турок!

…Алексей тянул с отъездом. Эскадры не готовы; он мог не спешить.
После получения письма Дашкова загрустила. Днем она еще крепилась, а по ночам слезы неудержимо текли из ее глаз. Алексей утешал как мог. Он гладил голову Екатерины и говорил со своей мягкой улыбкой:
– Ну, что ты плачешь? Боишься, что меня убьют? Это невозможно. Я – главнокомандующий и должен находиться в укрытии. Все рискуют больше, чем я.
При этих словах Екатерина начинала плакать еще сильнее. Она слишком хорошо его знала!
– Ну, выбрось же, наконец, это из головы, – упрашивал он. – Ты должна думать не обо мне, а о детях. И выполнить просьбы императрицы. Что ты ей скажешь, когда вернешься? Пойми же, войны были всегда. Они начинались и кончались, и люди встречались снова.
– Да, – проговорила сквозь слезы Екатерина. – Но такого счастья уже никогда не будет!..
– Почему не будет счастья, если есть любовь? – удивился Алексей. – Ты всегда со мной. Где бы я ни был – стоит мне закрыть глаза, и я вижу тебя…

…Они расстались в Ахене, курортном городке с лечебными водами неподалеку от Спа. Алексей уехал с Александром в Петербург, а Екатерина, Павел и Анастасия поселились в маленьком домике рядом со зданием лечебных ванн. В обществе приятных аристократических семейств, отдыхавших здесь, Дашкова надеялась рассеяться, успокоиться и укрепить свой дух для выполнения сложных дипломатических задач, порученных ей Екатериной II.




                Новелла двенадцатая

…Итак, пришло время двум рыцарям, двум верным слугам своей императрицы – Екатерине Дашковой и Алексею Орлову – начать каждому свою личную войну за Россию. Ибо искусство дипломатии как борьба интеллектов приводит подчас к победам не менее грандиозным, чем сила оружия.
Началось путешествие Дашковой по Европе, которое не будет преувеличением назвать триумфальным шествием.

Сначала она была принята при дворе Фридриха Великого. И здесь важен один нюанс. Дашкова путешествовала инкогнито под именем госпожи Михалковой. При дворе Фридриха знали, кто эта госпожа Михалкова, но этикет не позволял пригласить ко двору даму со столь незнатным, никому не известным именем. И тогда король распорядился:
– Этикет – это глупость; княгиню Дашкову надо принять под каким угодно именем!..

…Приглашения сыпались со всех сторон. Дашковой приходилось отказывать государственным деятелям более низшего ранга а также частным лицам, чтобы успеть принять приглашения королевских домов.
Она постоянно встречала здесь старых знакомцев: дипломатов и министров, которые, в бытность свою в Петербурге, были приняты графом Воронцовым в его дворце и знали Екатерину Дашкову как «восьмое чудо света». А сейчас «восьмое чудо света» само пожаловало в гости к их патронам – та самая Дашкова, которая в восемнадцать лет возвела на трон Екатерину Великую и была ее поверенной и советчицей во всех государственных делах!
Она вызывала восхищение; повсюду раздавались возгласы: красавица! Как держится! Как говорит! Как поет! Как играет, да еще свои собственные произведения! Какой французский! Какой гранжанр! Ну просто королева! Ангел! (Когда Дашкова почтительно поздоровалась, прибыв к нему в Ферней, Вольтер воскликнул: «Да у нее и голос ангельский!») А ум! А знание искусств, истории, политики, поэзии, всего!..

…Лондон, Париж…

…Упоение многочасовыми беседами с Дидро. И Дидро, и Вольтер тянулись к ней, как к светочу; не много в мире у них находилось собеседников, с которыми можно было поговорить вот так, на равных…

…В Париже внезапно объявился старый знакомый – де Рюльер.
Узнав, что Дашкова в Париже, он не единожды пытался штурмовать двери ее дома, но не был принят. И причина отказа была серьезнее, чем можно было предположить.
Вернувшись из России во Францию, де Рюльер написал книгу о государственном перевороте 1762 года, о восшествии на престол Екатерины II. Он повсюду распространял эту книгу и читал ее во всех аристократических салонах. Кто бы мог подумать в Петербурге, что этот отлично воспитанный французский дворянин, атташе при французском посольстве, способен на низкую, грязную ложь? Дашкову он в своей книге нисколько не очернил и не оболгал, – по-видимому, чувство к ней оставалось в его душе чем-то святым, – но уж императрице досталось! И, кажется, именно книга де Рюльера послужила первым кирпичиком в воздвигнутом затем гигантском здании черной клеветы на Екатерину II.
Великий философ-просветитель Дидро оказался еще и прекраснейшим благородным другом. Он рассказал Дашковой об этой книге, которую она тогда еще не успела прочитать. Ее отказ принимать у себя автора подобной низости стал известен всему французскому обществу. А ведь Дашкова была фигурой – ее уважали едва ли не больше, чем Дидро и Вольтера! Вера наивных читателей в правдивость де Рюльера была серьезно поколеблена.

…Версаль…

…Вена…

…Пышность, блеск, роскошь… И повсюду – враги России.
Дашкова умела говорить и, пожалуй, снискала бы славу Цицерона. Ее слушали монархи – например, Фридрих Великий; первые министры монархов – например, герцог Шуазель в Париже и князь Кауниц в Вене.
Смысл того, что говорили ее противники, всегда сводился к одному: русские – дикари. Они пребывали в диком состоянии до появления Петра I, который (каким-то чудом) их впервые цивилизовал. Русские всем обязаны Петру: он создал Россию и их самих.
На это нужно было что-то возражать. И Дашкова возражала, спокойно, терпеливо и даже со светским изяществом, превозмогая гнев и возмущение, кипевшие в душе.
«Самый воинственный народ, именующийся Золотой Ордой, был побежден русскими, когда предки Петра I еще не были призваны царствовать. В монастырях хранятся великолепные картины, относящиеся еще к тому далекому времени. Наши историки оставили больше документов, чем вся остальная Европа, взятая вместе».*
«Еще 400 лет тому назад Батыем были разорены церкви, покрытые мозаикой…»


*Эти подлинные слова Е.Р.Дашковой (здесь и далее) взяты нами из ее «Записок». – Прим. автора
С одной стороны, было приятно, что князь Кауниц, имевший репутацию человека, которому нет равных по уму и по глубоким познаниям в политике, так высоко ценил Петра I. С другой стороны…
– Он сблизил Россию с Европой, – говорил Кауниц, – и узнали-то ее только со времени Петра I!
Казалось бы, хотел выразить уважение, а на деле – опять эта попытка унизить великую страну. И вновь нарочитое выпячивание Петра I – при нарочитом замалчивании великих дел Екатерины II!
Дашкова парировала: «Великая империя, князь, имеющая столь неиссякаемые источники богатства и могущества, как Россия, не нуждается в сближении с кем бы то ни было. Столь грозная масса, как Россия, правильно управляемая, притягивает к себе кого хочет. Если Россия оставалась неизвестной до того времени, о котором вы говорите, ваша светлость, это доказывает – простите меня, князь, – только невежество или легкомыслие европейских стран, игнорировавших столь могущественное государство».

…Она говорила – говорила много, не жалея времени и сил, – о Екатерине II как либеральном, мудром, просвещенном монархе. О том, как деятельно развивала она и преумножала все начинания Петра, как двинула вперед эту огромную страну и выдвинула ее на передовые рубежи.
Не забывала Дашкова и о любимом детище императрицы – ее Эрмитаже. Многочисленные коллекции древностей, камей, скульптур, картин, поступивших в Эрмитаж в эти годы, были куплены Екатериной II по рекомендации Дашковой.

В ноябре 1770 года неожиданно пришло письмо от Алексея.
Они не виделись уже более года, и он ни разу не написал ей после того, как они расстались.
Все это время Екатерина старалась узнать о нем хоть что-нибудь – из газет, из писем, приходивших из России, из разговоров и всяческих слухов, передававшихся в аристократических салонах.
И вот, наконец, письмо.
Алексей писал, что не находит слов, не знает, как рассказать ей о том, как он соскучился, как хочет ее видеть; он умолял Екатерину найти какую-нибудь возможность приехать к нему и провести с ним хотя бы несколько дней. В конце письма был указан его адрес в Италии, в городе Ливорно.
Почему Ливорно? Как странно, думала Екатерина. Огонь войны пылает вовсю, а он, главнокомандующий «на суше и на море», приглашает ее на свидание. Но ответы найдутся потом, а главное – вот радость! Она увидит его…

…Целый год Екатерина крепилась, таила как могла от всех и даже от себя эту душевную рану. Как много она улыбалась, танцевала, пела, говорила… А по ночам доставала из своего дорожного сундучка папку с нотами, перелистывала их и находила среди нотных листов карандашный рисунок дремлющей богини. Линии ее лица, тела являли совершенство и, быть может, лишь на миг притушенный огонь любви… Это был ее портрет, нарисованный Алексеем, с его стихами на обратной стороне листа.
Ей захотелось и сейчас взглянуть на него; она разыскала портрет и долго смотрела на себя ту, – так счастливо спящую, – и мыслями унеслась далеко!..
Затем она убрала портрет и задумалась. Возможность для немедленного отъезда существовала, ведь Екатерина путешествовала по Европе с детьми не одна: ее сопровождали кузен Воронцов (атташе русской миссии в Гааге) и госпожа Каменская.
Екатерина немедленно препоручила им заботы о Павле и Анастасии, сославшись на требование императрицы срочно договориться в Риме о покупке картин у художников Батони, Менгса, Хаккерта, Анжелики Кауфман… Все это она действительно исполнила, но уже на обратном пути из Ливорно, а пока что – быстро собрала самое необходимое, села в карету и уехала.

Ливорно… Спускающийся с холма старинный портовый город, шумный и многолюдный, – в сравнении, например, с Пизой, где проживало только пятнадцать тысяч жителей, тогда как в Ливорно – сорок три тысячи.

…Старинная вилла, где жил Алексей, находилась на склоне холма, вдали от порта – в уютном, тихом месте.
Вот и каменная ограда, а в ней резная деревянная дверь.
Кучер помог Дашковой выйти из кареты и постучал в калитку большим кольцом. Дверь открыл старый привратник; Дашкова обратилась к нему по-итальянски. Привратник почтительно поклонился ей и пригласил войти.
Она очутилась в большом саду, полном цветущих роз, фонтанов и старинных скульптур. Екатерина улыбнулась, увидев бродивших по саду фазанов и павлинов.
– Граф ожидает сеньору, – сказал слуга, снова почтительно поклонившись. – Он просил передать, чтобы сеньора прошла ко дворцу вот по этой аллее.
Екатерина вежливо поблагодарила и, ступив на аллею, заметила, что идет по ковру из розовых лепестков. Этот чудесный бело-розовый ароматный ковер был протянут прямо к палаццо, где стоял, раскрыв объятья, Алексей…

…Поцелуи – и снова поцелуи… Ах, да сколько же можно! Нет, еще, еще!
– Наконец-то твой путь устелен розами! – проговорил Алексей, продолжая нежно целовать Екатерину. – Если бы я мог, то в Москве устелил бы розами дорогу от твоего дома к моему в ту зимнюю ночь, когда ты пришла спасти меня от смерти. Но идем же в палаццо, тебе надо поесть и отдохнуть с дороги!
И они медленно и торжественно, словно королевская чета, стали подниматься по величественной лестнице старинного дворца.

…Взгляд любящей женщины замечает многое…
Вот что значит война! Как изменился он за этот год, и в лице что-то трагичное, несмотря на улыбку. Ах, и снова эта знакомая, характерная бледность…
– Ты болен? Поэтому ты здесь, да? – догадалась Екатерина.
– Что поделаешь, – пожал плечами Алексей, – немного приболел, но мне уже лучше.
Они вошли в гостиную с высоким потолком, покрытым золотой росписью, со старинной мебелью и потемневшими картинами на стенах. Здесь тоже было все в цветах, горели свечи, а стол с изысканным букетом в старинной вазе, блюдом с фруктами, тонким серебряным чайным сервизом и сладостями, казалось, призывал кисть художника. На другом – маленьком столике Екатерина заметила показавшийся ей таким знакомым мешочек с целебными травами.
– Граф Сен-Жермен был здесь? – спросила она с волнением. – Он по-прежнему заботится о тебе?
– Прошу тебя, садись к столу, моя дорогая, – сказал Алексей. – Ты права, этот мешочек оставил Сен-Жермен, так что теперь тебе не о чем волноваться. Я приказал заварить для тебя самого лучшего английского чаю; ну, а я буду пить травяной отвар.
Он усадил Екатерину к столу, а сам устроился рядом – полулежа в мягком кресле.
– Мне предписан постельный режим, но… – Алексей лукаво улыбнулся, – его так трудно соблюдать одному…
– Право? – с лукаво-недоверчивой улыбкой в тон ему спросила Екатерина…

…Как долго длились объятья!.. И ничего не хотелось, кроме одного: чтобы никогда, никогда, никогда в их жизни не было ничего другого, а были только они двое в объятьях друг друга…

…Бог знает сколько прошло времени, пока они вновь смогли думать, говорить…

– Ну, а как там этот твой пират в двадцатом поколении?
– Грейг… Такого друга у меня не было вовек, мы настоящие братья. Кстати, это он привез меня сюда и снял для нас эту виллу.
– Для нас? Он знает обо мне?
– Нет. Видишь ли, он недавно женился и показал мне портрет своей жены. Красавица, двоюродная сестра великого Кука. Они с женой решили, что, когда у них родится сын, они назовут его Алексеем в честь меня.
– О!
– Затем Грейг спросил, женат ли я. Я ответил, что у меня есть сын Александр, но я не женат. Больше он не задавал вопросов, а когда мы приплыли в Ливорно, поселил меня в этом дворце и сразу уехал. Но вот приехала ты, и теперь весь дворец – для нас!
– Куда же он уехал?
– С донесениями в Петербург. Сначала – аудиенция у императрицы, но затем он должен хоть немного побыть с женой.
Потом, когда Грейг вернется, мы закупим в Ливорно массу всего необходимого для наших кораблей: оснастку, вооружение (не везти же все это из Петербурга!).
Командование я временно передал адмиралу Спиридову.
Наши суда курсируют теперь вдоль всего греческого архипелага. Мы заперли Дарданеллы и лишили Турцию подвоза продовольствия. Скоро турки запросят мира.
– Что ты говоришь! Да расскажи, наконец, как все было и как ты выиграл Чесменское сражение.
Алексей в ответ покачал головой.
– Чесменское сражение выиграл не я.
– Как! А кто?
– Тот, кто вошел в эту крохотную Чесменскую бухту, забитую турецкими судами, кто сражался под жестоким обстрелом всей турецкой эскадры и береговых батарей и добился победы… Это был не я. Я наблюдал бой издали, со своего флагманского корабля, и участия в нем, к сожалению, не принимал. Так было решено на военном совете. А как хотелось!
– Но кто же там сражался?
– Грейг! Под его командованием было 4 линейных корабля, 2 фрегата, бомбардирский корабль «Гром» и 4 брандера. Остальные корабли не входили в бухту; их капитаны и матросы следили за ходом сражения издали, как в театре.
Это был план Грейга. Смертельно опасный план. Все они могли остаться в Чесменской бухте навсегда. Но Сэмюэль настоял на своем. Он сказал мне:
– Алексей, доверьтесь мне. Я знаю, как это нужно сделать. Я же старый морской волк.
А «старому морскому волку» тридцать четыре года, у него прекрасная, юная жена и еще не родившийся сын Алексей…
Это было непростое решение! Я должен был отправить почти на верную смерть отличных людей, героев, – и Грейга, которого любил, как брата.
Я ответил ему:
– Вы не морской волк, а морской черт – sea devil. Делайте что хотите, только возвращайтесь живым вместе со всей командой! Вы меня поняли?
– Конечно, господин главнокомандующий! – и указал рукой: – А вот этим, там, в бухте, здоровье не гарантирую.

Алексей некоторое время молчал, закрыв глаза, словно так ему были виднее огненные картины, проносившиеся перед ним. Затем, словно очнувшись, он заговорил:
– Ты спрашиваешь, как все было? Начну по порядку.
Пока эскадры Спиридова и Эльфинстона шли из Кронштадта к греческому архипелагу, я вел свою войну. Я должен был поднять против турок восстание христиан на Балканах и в Греции. Поэтому весной этого года я оказался вдали от армии, которой должен был командовать, и она начала воевать без меня. Чтобы доставить меня к месту боевых действий наших сухопутных и морских сил, Грейг прибыл в Ливорно на корабле «Три иерарха». Вот тогда я с ним и познакомился.
К этому времени я уже имел чин не генерал-аншефа, а генерал-адмирала и главнокомандующего. Но ведь я закончил сухопутный кадетский корпус, а морских наук совсем не знал. Любой матрос знал больше, чем я. А я должен был отдавать приказы таким  опытнейшим морякам, как Спиридов!
Как избежать всесветного позора и провала всего дела? Выход один: срочно учиться!
Сэмюэль Грейг мне сразу понравился. Во-первых, мы с ним одних лет, а во-вторых… Он сдержанный, внешне суровый, а на самом деле – горячее сердце, добрый и душевный человек. Очень скромный и необыкновенно умный. А уж в морском деле… Не знаю равного ему профессионала! В четырнадцать лет пошел волонтером в английский флот, сам из морской семьи, сын капитана, с детства на корабле. Где он только не был; чего стоит одна Семилетняя война!
Я попросил его обучить меня всему, что он знает сам. Сказал, что готов учиться днем и ночью, только бы стать таким же морским волком, как он.
– Ловлю вас на слове! – ответил Грейг.
И начал меня учить. Да так, что не только я, но и он сам забыл о сне и пище, пока мы шли из Ливорно к Морею. Он не давал мне отдыха; я, как юнга, летал по вантам, чтобы не только знать назубок все двадцать два названия парусов, но и уметь правильно крепить каждый парус, не путая бом-кливер с контр-бизанью. Грейг рассказал мне, каким составом нужно пропитывать днища кораблей, чтобы они не давали течи. Этот состав изобрел он сам. А какое тонкое знание военной тактики!
Кстати, это Грейг первый предупредил меня, что Джон Эльфинстон, его соотечественник, нам вовсе не друг, что он старается вредить при каждом удобном случае и нам могут дорого обойтись его услуги. Я стал внимательно следить за Эльфинстоном и вскоре отправил его с большим компроматом в Петербург – под суд! Его, впрочем, не осудили, а просто уволили с русской службы…
Итак, Грейг учил меня очень добросовестно – всегда, когда мог это делать, – в море, и на берегу, и даже во время морских сражений. И теперь, смею думать, я сравнялся с ним во всем – и горд своим званием адмирала!

…А затем начался ад! Тот ад, который я планировал, живя в раю, на прекрасном острове Isola Madre.
Корабли обстреливали из пушек турецкие крепости, поддерживая с моря наши атаки. Взяли приступом Корон, затем Наварин. Крепость Наварин удержать не удалось, и я отдал приказ – взорвать! Это было в ночь на двадцать третье мая. И еще месяц жарких боев…
Наши действия всерьез обеспокоили турок. Вот я и достиг своей цели: они бросили на нас крупные силы, и на Балканах стало полегче. Но турки не учли одного: и Спиридов, и я, и Грейг – любой из нас – это совсем не то, что князь Голицын!
– Ты брал крепости? – спросила Екатерина, целуя Алексея.
Ощущение недолговечности счастья, мысль о том, что не так уж много дней им суждено провести вместе, а затем вновь неминуема разлука, – обострили чувства до степени вспышки молнии. Алексей то увлекался рассказом о событиях войны, то, внезапно позабыв о них, начинал вновь и вновь целовать нежное лицо своей возлюбленной…

– Крепости… – повторил он, как во сне. – Воевать в Турции летом, под раскаленным солнцем, на раскаленных камнях, – в эту сушь, без глотка воды, – просто безумие. Да ведь мы сущие черти, а чертям в пекле – самое место!
Я взял Корон, бригадир Ганнибал – Наварин… Без поддержки с моря это было бы невозможно. Вот турки и решили, что главный их враг – это наши корабли и потопить их будет просто. Но и мы поняли, что наш главный враг – это их флот и что если мы его не уничтожим, то не плавать нам по Черному морю, не ходить через Дарданеллы в другие моря. Именно тогда и обозначилась наша главная цель – уничтожение турецкого флота.

…Наши корабли начали курсировать вдоль архипелага. Мы искали их, а они – нас.

…У Грейга звериная интуиция. Как можно что-нибудь учуять в абсолютно пустом морском пространстве с абсолютно чистым горизонтом? Он сплавал на разведку к Хиосскому проливу – и нашел.
Остаток дня и всю ночь мы готовились к бою.
Как это ни странно, с палубы «Святого Евстафия» то доносилось пиликанье скрипок, то звуки трубы. Это перед сражением репетировали музыканты оркестра. Адмирал Спиридов, видишь ли, решил идти в бой под музыку, считая, что это устрашающе подействует на противника… (На этом месте своего рассказа Алексей вдруг остановился и несколько минут молчал, при этом выражение его лица было столь мрачным, что Екатерина растерялась и не находила слов сказать ему что-нибудь.)
…Корабль Грейга все это время стоял у входа в пролив. Он прятался за скалой, и турки его не видели, зато нам были хорошо видны его сигнальные огни.
Всю ночь 24 июня Грейг дежурил у входа в пролив и перед рассветом просигналил нам тремя фонарями, поднятыми на мачте: турецкий флот все еще здесь, в проливе.
Наш час настал.
Хиосский пролив располагается с северо-востока на юго-запад, а к рассвету как раз поднялся сильный северо-восточный ветер. Жаль, ты не видела, какой мощный, хороший ход у наших кораблей под всеми парусами. Они не плывут – летят.
Вот так, на полном ходу, мы и влетели в Хиосский пролив!
Но какое зрелище открылось нашим глазам?.. Среди окружавших меня людей не было ни одного труса, и все же тень сомнения промелькнула на лице  каждого.
Турецкий флот численно превосходил нас вдвое! Больших боевых кораблей у них было шестнадцать, а у нас только девять; мелких же судов – намного больше, чем у нас. Боевая мощь бросалась в глаза; отличная оснащенность, вооружение. Турецкий флагманский корабль «Реал Мустафа», например, имел 84 пушки, а адмиральский корабль Спиридова «Святой Евстафий» – только 68; на моем флагманском корабле «Три иерарха», где капитаном был Грейг, – всего 66 пушек.
Так вот, представь: вся эта «непобедимая армада» картинно выстроилась перед нами в две дуги. Первая линия – 16 боевых гигантов; вторая – суда поменьше, но тоже весьма грозные. Красуются, манят: поиграйте-ка с нами в нашу игру!
Я принял этот вызов как личный. Хотелось врезаться в самую гущу и расстрелять их всех картечью и ядрами. Позже я имел такое удовольствие. Но нужно действовать по правилам.
Все капитаны собрались на корабле адмирала Спиридова на военный совет.
На палубе, одетые в парадную форму, выстроились музыканты, готовые по знаку адмирала играть боевой марш – для поднятия духа российских моряков и унижения противника.
Я уже принял решение, но для меня было важно мнение двоих: Спиридова и Грейга.
Я невольно залюбовался Спиридовым, когда взглянул на него. Кто бы искал в его лице страх! Он стоял возле борта, слегка пригнувшись, словно зверь перед прыжком, и смотрел на вражеские корабли. В глазах – злые огоньки и выражение задумчивости, как у кузнеца, который смотрит на раскаленный металл на наковальне, прежде чем изо всех сил грохнуть по нему молотом.
Наши с ним отношения складывались трудно. Спиридов никак не мог смириться с тем, что он, почти шестидесятилетний, служивший еще Петру I (он все время это повторял), должен подчиняться мне, тридцатитрехлетнему «юнцу», «выскочке», брату фаворита! Когда я отдавал ему какой-нибудь приказ, он возмущенно кричал:
– Учить меня вздумали! Юнцы, выскочки, фавориты!
Гордись, Катрин: сам Спиридов возвел меня в должность фаворита! – рассмеялся Алексей.
– Чей же ты фаворит? – спросила Екатерина, целуя его лицо, плечи, руки…
– Твой, конечно…

– …Григорий Андреевич, – сказал я Спиридову, – вы сожалели, что не вы – главный в этой войне. Я полагаю, настал ваш час…
Он не взглянул на меня и не ответил. Молча кивнул.
Я повернулся к Грейгу, но он первый обратился ко мне:
– Господин главнокомандующий! Надеюсь, я не напрасно всю ночь не сомкнул глаз, любуясь этими парусниками?
– Отчего же напрасно, бригадир Грейг?
– Я хотел спросить: не намерены ли вы дать стрекача?
– Только после вас, бригадир Грейг! – ответил я.
Его лицо осталось невозмутимым – тонкий английский юмор. Он ответил английской пословицей:
– Nothing venture, nothing win (ничем не рисковать – ни в чем не победить)!
Вероятно, ее любили повторять британские пираты – его предки.
Капитаны переговаривались между собой. Они видали виды; для них численно превосходящий противник не был новостью.
Я снова обратился к Спиридову:
– Григорий Андреевич, но если, по правилам классической тактики, мы выстроимся в одну линию, бой быстро закончится нашим расстрелом. А что бы предложили вы?
Удивительный все-таки человек – Григорий Спиридов! У него уж и план сражения был готов, и детально разработана его тактика. Он опытный моряк, но абсолютно лишен старческой осторожности; ему, как юноше, свойственны стремительность и риск.
Он предложил необычную комбинацию построения наших кораблей, но в целом его идея сводилась к стремительному нападению – на высокой, максимальной скорости подходить к кораблям противника на расстояние ружейного выстрела и расстреливать их, – разумеется, не из ружей, а из пушек. На такой дистанции пушечные ядра пробивают корабль насквозь, входят в один борт и выходят из другого. А картечь… Картечь – это, видишь ли, такой снаряд… Оболочка из железа или картона, а внутри – бездна чугунных и свинцовых шариков, весьма небезопасных.
Спиридов быстро расписал весь порядок и всю последовательность наших действий.
Итак, каждый наш корабль будет сражаться против двух или трех кораблей противника. Мы будем в упор расстреливать их, а они – нас.
Но что же в этом случае от нас останется?
И есть ли вообще шанс на победу?
Я взглянул на лица капитанов. Эти лица сказали мне: да, есть шанс. Этот шанс называется – ярость.
И я отдал приказ: начать сражение!
Спиридов, словно дирижер, сразу же махнул оркестру, и «Святой Евстафий» решительно пошел вперед под звуки торжественного марша…

…Наш с Грейгом корабль «Три иерарха» сражался с двумя кораблями. Я с одного борта, Грейг – с другого вместе с матросами заряжали пушки и стреляли. Стоял страшный грохот. Если Грейг видел, что у турецкого корабли снесена мачта или другое крупное повреждение, он кричал:
– Yes!
Я был слишком занят, чтобы видеть, но хорошо представлял себе, как его ядра летят и пробивают насквозь один борт вражеского корабля, а затем другой. Так же безостановочно летели и мои ядра. Грейг постоянно торопил матросов:
– Быстрее, быстрее! Rapid, rapid!
Ну, и изрешетили же мы их! Ни мачт, ни парусов. Но когда я поднял голову и взглянул на состояние нашего корабля, то готов был впасть в отчаяние: мачты еще каким-то чудом держались, но от всего парусного великолепия остались одни обрывки. И тут же я услышал слова Грейга ( он еще успевал следить за выражением моего лица!):
– Ничего, Алексей! Сразу, как бой закончится, все отремонтируем.
В этом аду он был, как у себя дома. И не просто верил в исход сражения – он знал его исход!

Атакуя вражеские корабли, мы все же успевали наблюдать за тем, что происходило вокруг.
«Ростислав», «Януарий», «Три святителя», как и мы, были в жестоком огне.
Григорий Андреевич Спиридов на адмиральском корабле «Святой Евстафий» сражался не с двумя, как я и Грейг, а даже с тремя турецкими кораблями. Пушки «Евстафия» сильно потрепали корабли противника, но при этом сам он пострадал страшно: мачты, реи, снасти были расстреляны; с их обломков свисали жалкие обрывки парусов. Теперь корабль управлялся веслами. Но для такого гиганта, как «Святой Евстафий», это слабое утешение: он был слишком громаден, чтобы слушаться весел.
Иногда сквозь грохот до нас доносились звуки марша. Это играл оркестр. Он значительно поредел. Многие были убиты, многие ранены, но еще держались – и продолжали играть.
Я видел мечущуюся по палубе фигуру капитана Круза, отдающего команды. Будучи опытным капитаном, он был абсолютно бессилен что-либо сделать: морским течением корабль несло на флагманское турецкое судно «Реал Мустафа» и вскоре буквально прибило к его борту. Я послал туда вооруженные гребные суда, но, увы, отбуксировать «Евстафий» не удалось.
Адмирал Спиридов использовал эту отчаянную ситуацию для атаки: «Взять на абордаж!»
Матросы, как неумолимые ловкие дьяволы, метнулись через борт вражеского корабля, команда которого напрасно пыталась преградить путь этому потоку смерти.
Оркестр продолжал играть…
Ружейная и пистолетная пальба, штыковые удары; кого-то просто выбрасывали за борт. Все закончилось быстро; корабль был взят, и победители вернулись на «Евстафий».
И тут только заметили, какая страшная опасность нависла над их кораблем: у «Реал Мустафы» загорелась мачта – и он сцепился мачтами со «Святым Евстафием»!
Оркестр играл…
Капитан Круз и матросы убедили адмирала Спиридова и моего брата Федора (он был на «Святом Евстафии») сесть в шлюпку и покинуть корабль. Об этом я узнал позже, когда смог обнять спасенного брата!..
Круз же продолжал отдавать команды гребцам, надеясь вырвать «Святой Евстафий» из смертельных объятий «Реал Мустафы». И это ему удалось! Мачты расцепились, и корабль отошел от борта опасного мертвеца. Но тот все еще был слишком близок; с него сыпались искры, и какая-нибудь из них могла случайно упасть на палубу «Святого Евстафия».
Оркестр все еще играл…
А на палубе находилась раскрытая, полная пороха крюйт-камера (во время сражений ее всегда держали открытой). Капитан Круз скомандовал:
– Залить крюйт-камеру!
Только так можно было избежать опасной случайности.
Но залить не успели…
Увы!.. Увы!.. Увы!..
Неумолимый Рок настиг «Святой Евстафий». Горящая грот-мачта погибшего корабля внезапно рухнула на его палубу, выпустив фейерверк искр, – прямо на порох.
Оркестр играл до конца!..
Взрыв произошел мгновенно.
Миг – и нет корабля…
Погибли сотни людей!..
Грейг тут же отправил все наши шлюпки к месту трагедии. Но спасать было почти некого.
Через десять минут взорвался и «Реал Мустафа».

Турецкий флот по-прежнему превосходил нас численно. Но дух противника был сломлен.
Взрыв своего флагманского корабля турки восприняли как сигнал к отступлению, да что там – к паническому бегству!
Они мгновенно перестроились и на всей скорости, какую могли им позволить сломанные мачты и простреленные паруса, гуськом, друг за дружкой, понеслись прятаться в Чесменскую бухту.
Меня охватило бешенство.
– За ними! – крикнул я Грейгу. – Догнать и уничтожить! Не дать им спрятаться! Rapid! Rapid!
Грейг чувствовал то же, что и я, но много ли мы могли сделать? После жестокого боя наши паруса были в таком же состоянии, как у погибшего «Евстафия». Гребцы как могли налегали на весла, но едва могли сдвинуть с места эту махину. Мы почти не двигались.
Я взглянул вокруг: все корабли пустились в погоню, но преуспели не больше нас. Все пушки российского флота (а их было немало!) били вслед уходящим турецким кораблям, и огромное облако порохового дыма скрыло от нас Чесменскую бухту.
Позже, когда рассеялся дым и мы приблизились ко входу в бухту, то увидели странную картину: турецкие суда стояли в ней очень тесно, кучей, без всякого порядка, словно их надуло сюда ураганом. Очевидно, паника настолько лишила разума их капитанов, что корабли, влетев в бухту, с размаху сели на мель… я бы сказал – навсегда, но, чтобы быть точным, скажу – на сутки!

…А вот что случилось с капитаном Крузом после взрыва корабля.
Как я уже говорил, это был отличный капитан, но вот характер у него был слишком суровый. С матросами обходился грубо, грешил рукоприкладством.
Во время взрыва его подбросило вверх взрывной волной, а затем швырнуло в море. Он ухватился за обломок мачты и, держась за него, ждал, когда подойдут посланные Грейгом шлюпки.
Наконец он заметил, что к нему приближается шлюпка, и обрадовался – вот и конец страданиям.
Матросы усиленно работали веслами. Круз закричал, замахал им рукой и сам поплыл к шлюпке – и вдруг получил мощный удар веслом по голове.
– Правильно, не надо его спасать! – раздались одобрительные возгласы. – Пусть тонет, одним негодяем будет меньше.
Другие не соглашались; спор затягивался.
Тогда Круз, теряя последние силы, обратился к матросам:
– Простите меня все, кого я обидел. Вы правы, считая меня негодяем. Но я все осознал. Клянусь никогда больше никого не оскорблять – ни словом, ни жестом. Пожалуйста, спасите меня, и вы убедитесь, что отныне я буду хорошим человеком!
Никто и никогда не слышал от Круза подобных слов. Матросы поверили ему, втащили капитана в шлюпку, и он сдержал свое обещание. Сейчас это самый приветливый, вежливый и любезный человек во флоте; матросы им не нахвалятся, готовы носить его на руках. Это наш лучший капитан – разумеется, после Грейга.

Алексей вздохнул, задумался. Воспользовавшись паузой, Екатерина подала ему чашку целебного отвара. Алексей машинально выпил его, рассеянно глядя куда-то вдаль, в свои воспоминания.
Эти события недавно пережитых дней войны остались с ним навсегда; он постоянно жил в них, прокручивая их в своем сознании снова и снова.

– Я сказал, – продолжал он свой рассказ, – что весь план Чесменского сражения принадлежал Грейгу. Мы утвердили его на военном совете, но это было уже потом, а сначала…
Весь день 25 июня наши корабли вели обстрел турецкого флота с дальнего расстояния, не входя в Чесменскую бухту. Турецкие суда, хоть и сидели на мели, стреляли бойко, да и две мощные береговые батареи донимали нас своим огнем. Так что войти в бухту мы не решались.
Когда накануне турецкие корабли укрылись в бухте, адмирал Спиридов изрек: «Ну, там им и гроб!»
Легко сказать – трудно сделать.
Меня одолевали сомнения.
Капитаны высказывались за то, чтобы повторить тактику вчерашнего боя: всем кораблям войти в бухту, приблизиться к противнику и расстреливать в упор, брать на абордаж… Но, думал я, сопротивляться турки будут отчаянно; отступать им уже некуда, Чесменская бухта – их последний рубеж и последний бой! При этом, учитывая их значительный численный перевес, легко сделать неутешительный вывод: они потопят наши корабли – вместе с людьми…
Вдруг ко мне подошел Грейг:
– Алексей, я знаю, как это нужно сделать…
И он стал излагать свой план.
План был простой, но степень риска такая, что я мысленно схватился за голову.
Мы долго спорили. Я возражал Сэмюэлю по каждому пункту предложенного им плана.

– Дайте мне четыре корабля, два фрегата и несколько брандеров, – говорил Грейг, – этого будет достаточно, чтобы разнести их в щепки.
– Но это невозможно, Сюмюэль! – воскликнул я. – Мы и так проигрываем в количестве кораблей, нас ничтожно мало, а вы хотите воевать еще меньшими силами…
– Алексей, вы видели Чесменскую бухту, – парировал он. – Она маленькая и тесная; кораблям здесь не развернуться, они будут только мешать друг другу. Достаточно и четырех кораблей, двух фрегатов – и обязательно нужны брандеры…

…Я жаждал победы, но не видел способов ее достигнуть. Я понял план Грейга как решение взять весь риск на себя; нанести противнику максимальный урон – и погибнуть; ценой гибели – своей и тех, кто пойдет с ним, – спасти остальные корабли и людей. На это я никогда бы не согласился!
Но его настойчивое упоминание о брандерах… «А ведь, пожалуй, в этом что-то есть», – подумал я.
Брандеры – это небольшие суда, нагруженные горючим. Их прицепляют к кораблю-жертве, зажигают фитиль, а затем команда спасается на шлюпках.
Брандеры – вот в чем была изюминка плана Грейга!
И еще одна: напасть внезапно, в глухую полночь, когда все спят и не ждут нападения. (Это уж, конечно, чистое пиратство!) Сперва ошеломить грохотом пушек, а затем вывести брандеры. В этот момент стрельбу прекратить (не расстреливать же своих!), дать брандерам возможность подойти к турецким кораблям – и…

Грейгу удалось-таки меня убедить. Я созвал военный совет; его план признали блестящим и утвердили во всех деталях.
Теперь недостижимая цель не казалась такой уж недостижимой, тем более что греки предоставили нам четыре маленьких парусника, и Ганнибал, бригадир морской артиллерии, сделал из них отличные брандеры.

…Ровно в полночь эскадра Грейга вошла в Чесменскую бухту. Тихо-тихо один за другим скользили по воде наши боевые корабли-герои: «Ростислав», «Европа», «Не тронь меня» и «Саратов», а за ними – бомбардирский корабль «Гром» и фрегаты «Надежда» и «Африка».

Светила луна. В ее бледном сиянии слегка виднелись вдали темные силуэты вражеских кораблей.
Грейг решительно шел на сближение, на дистанцию два кабельтовых.
И вдруг загрохотали пушки – все корабли одновременно по сигналу Грейга открыли бешеную пальбу. Его расчет оправдался: противник растерян, испуган, но не только – на одном турецком корабле вспыхнул порох, пламя мгновенно охватило все судно…
– Yes! – воскликнул я, как Грейг, увидев в подзорную трубу первую удачу моего друга.
– Yes! – разом заорали матросы. Все они затаив дыхание следили за ходом военной операции, которую осуществлял их любимый капитан Грейг.
Вскоре по его сигналу корабли прекратили огонь так же внезапно, как и начали. Это означало только одно: полет ангелов смерти – брандеров.
Четыре мелких суденышка с двумя-тремя парусами были совсем не видны в темноте, пока пересекали водное пространство между нашими и турецкими кораблями, а это и было нашей целью. Противник прозевал свою погибель; всю свою ярость он обрушил сейчас на эскадру Грейга. Опасный момент! Корабли не могли стрелять, пока не вернутся на шлюпках команды брандеров. Не могли они и отойти на безопасное расстояние, пока не примут на борт своих героев. Они оставались неподвижной молчаливой мишенью; их судьба сейчас была «в руках» четырех малюток – брандеров…
Я словно видел Сэмюэля, повторявшего, как молитву, лишь одно слово: «Rapid!» Я и сам его повторял.

Замечу кстати, что не каждого морского офицера можно назначить командиром брандера. Чтобы быть в состоянии выполнить такую военную работу, нужно иметь как минимум три качества: храбрость в степени абсолюта, железные нервы и холодную голову. Это дано не всем.
Четыре капитана были посланы Грейгом с одним заданием. Коротко расскажу о каждом.

Лейтенант Дмитрий Ильин все сделал так, как пишут во флотских учебниках.
Когда он приблизился к 84-пушечному монстру, его брандер начали расстреливать в упор, но он и его матросы действовали методично и последовательно, как в учебном классе; никто не терял самообладания. Накрепко прицепили брандер к борту (это еще надо суметь!); лейтенант Ильин своими руками вбил в этот борт зажигательную бомбу – брандскугель; после чего подожгли фитиль, пересели в шлюпку и вернулись на свой корабль.
Вот это был факел!
 
Капитан Дагдейл… Никто не хотел бы оказаться на его месте. Брандер попал под обстрел одного корабля и одновременно – в пламя другого, горевшего рядом. Матросов охватила паника, и они в ужасе бросились спасаться на шлюпке, забыв на брандере своего капитана.
Подойти вплотную к борту корабля и прицепить к нему брандер – с этим невозможно справиться в одиночку. Тогда Дагдейл направил брандер вперед и зажег фитиль. И его брандер сделал свое дело…
Но сам он был ранен и не мог двигаться быстро. Адская смесь вспыхнула и обожгла его всего, прежде чем он успел броситься в воду.
Его матросы были в шлюпке неподалеку; они подобрали капитана Дагдейла и доставили ко мне на флагманский корабль.

Брандер мичмана Гагарина также попал под сильный обстрел противника. Но мичман нашел такое решение, благодаря которому и боевая задача была выполнена, и никто из людей не пострадал. Он направил брандер вдоль линии стоявших рядом нескольких турецких кораблей – и зажег фитиль. Команда спаслась, а нам и с большого расстояния хорошо было видно, как вражеские суда вспыхивали один за другим…

Мы не имели сведений о характере дна Чесменской бухты – как бы мы смогли их получить?.. Брандер лейтенанта Маккензи не дошел до цели и сел на мель. Вот незадача! Как он ни пытался, но так и не смог сдвинуть судно с мели.
Так что же он сделал? Зажег брандер, а сам с матросами, вместо того чтобы вернуться на корабль, отправился на шлюпке к турецкому причалу и привел оттуда несколько галер.
Его брандер сослужил добрую службу. Этот факел пылал возле самого берега, где как раз находилась турецкая батарея. Его пламя загораживало наши корабли, и турецкие пушки стреляли впустую. Сама же батарея, ярко освещенная им, стала отличной мишенью. Фрегат «Надежда» приблизился к ней и начал вести прицельный огонь. Он расстреливал батарею в упор – и заставил ее замолчать!

…Рассказывая, Алексей переживал все заново, и, хотя внешне он казался спокойным, по лицу его струился пот от жара и каких-то внутренних чудовищных усилий. Он отпил из чашки целебного отвара, заботливо поданного ему Екатериной, и продолжал:
– …И они зажглись – гигантские костры до самых небес! С горящих кораблей пламя перекинулось на соседние (ведь корабли стояли в бухте очень тесно), и запылал весь турецкий флот. Пламя отражалось в воде; казалось, и она горит! И тут Грейг поднял такую стрельбу (благо команды брандеров благополучно возвратились)! Все корабли палили из пушек, особенно бомбардирский «Гром», – вот где пригодилась его боевая мощь! Этой стрельбой Грейг пресек попытки турок тушить пожары и отплатил им за гибель «Святого Евстафия»: горящие корабли один за другим начали взрываться. Разламываясь на глазах, словно картонные, они взлетали на огромную высоту, а затем рассыпались по воде пылающими обломками, ничем уже не напоминавшими былую мощь турецкого флота, еще так недавно грозившего нам смертью.
(Я немедленно послал на «Ростислав» князя Долгорукова, чтобы он поздравил Грейга с чином контр-адмирала. Это было то немногое, что я мог сделать для моего друга после столь грандиозной, столь блестящей победы.)
Соседство с таким фейерверком было опасным, и Грейг отвел свои корабли подальше, к выходу из бухты, но все еще медлил ее покинуть. Не таков был Сэмюэль Грейг, чтобы не довести какое-нибудь дело до конца.
Пламя    пожаров   высветило   в   ночной   мгле   стоявший  в стороне – единственный уцелевший от пламени – 60-пушечный корабль «Родос». Грейг приказал отбуксировать его с помощью гребных судов, а также захватить все оставшиеся мелкие суда.
Оставалось последнее: спасти из воды тех, кого еще можно было спасти. Матросы на шлюпках вели поиск оставшихся в живых, но их было немного. Мы потеряли в этом сражении одиннадцать человек, а наш противник – одиннадцать тысяч!
Пора было возвращаться.
И вот эскадра Грейга – в лучах рассветного солнца, – картинно выстроившись, как на параде, торжественно и плавно вышла из Чесменской бухты.
Впереди, на капитанском мостике «Ростислава», была отчетливо видна высокая, стройная фигура Сэмюэля Грейга в белом кителе, отдающего честь, и выстроившаяся позади него доблестная команда корабля.
Следом наши гребные суда тащили на буксире «Родос», пять галер и до пятидесяти турецких транспортных и грузовых гребных судов. Немалый улов!
За трофеями шли остальные корабли-победители, шли мимо наших кораблей – тех, что не участвовали в битве, – и с каждого корабля гремели пушки в честь героев.
«Ростислав» величественно нес Грейга к флагманскому кораблю «Три иерарха», где я с нетерпением ожидал моего друга. И вот Грейг взмахнул рукой. Загремели пушки – двадцать семь выстрелов. Так приветствовал меня салютом Грейг. С «Трех иерархов» ответили залпами и мощным «ура!». А когда смолкли пушки, я подал знак музыкантам. Грянул марш. Ах, каким сладостным торжеством разлилась эта музыка по лазурным волнам утреннего моря!..
Алексей откинулся на подушки и устремил взгляд в потолок.
– Взгляни, Катрин, – с улыбкой обратился он к Екатерине.
В спальне старинной виллы, где они сейчас находились, потолок был расписан прекрасными живописными картинами на сюжеты римской мифологии.
– Да это история нашей жизни! – воскликнул Алексей. – И я уже вижу тебя.
– Да? И кто же, по-твоему, здесь я? – спросила Екатерина, с любопытством рассматривая живопись.
– Вот ты, – Алексей указал на Венеру, отдыхавшую на зеленом берегу медленно текущей реки.
– Должно быть, ты прав, – согласилась Екатерина, – ты ведь Марс, Бог Войны. Вот он приближается к ней со своим копьем и щитом… то есть ты приближаешься, чтобы меня разбудить. Но Марс – и Бог Первозданной Природы, так что все это великолепие гор и лесов – твои владения, Марс!
– Иногда я вижу тебя такой, – задумчиво продолжал Алексей, глядя на изящную фигуру Богини Флоры, так созвучную гибким стеблям цветущих растений, составлявших ее многоцветное царство.
– А я рада видеть тебя таким, – сказала Екатерина, указывая на Солнце-Аполлона, путешествующего по небесным далям на сияющей колеснице. – От его лица исходит свет и освещает все вокруг, ведь он Бог Солнечного Света. Он охраняет людей – и когда они возделывают землю, и когда собирают плоды. Но это грозный Бог. У него в руках лук, и повсюду сыплются золотые стрелы, которыми он поражает своих врагов.
Она встала, подошла к окну и слегка отодвинула тяжелую бархатную штору.
– Оказывается, сейчас день, прекрасный солнечный день. (Сколько же дней прошло?) Надеюсь, граф Сен-Жермен не рассердится за нарушение постельного режима, если мы выйдем, пройдемся по этому чудесному саду?
Алексей тоже подошел к окну и обнял Екатерину за плечи.
– Конечно, моя госпожа. Этот сад так и манит. Надеюсь, Богиня Цветов позволит Богу Солнечного Света сопровождать ее в этой прогулке?
Впрочем, Любовь еще долгое время не дозволяла этой мифологической паре совершить прогулку по саду.
Когда же они, наконец, вышли, на аллеях уже лежали длинные тени от кипарисов, апельсиновых и лимонных деревьев, а воздух был напоен их тонким ароматом.
Сад был очень велик. Екатерина пошла наугад по боковой аллее, которая привела ее в тихий и уютный зеленый «кабинет», образованный очень ровно подстриженными кустами. Внутри «кабинета» стояла скамья из белого мрамора, на которую так и хотелось сесть; возле скамьи – белый мраморный стол, на который так и хотелось положить книгу…
– Как здесь чудесно! – воскликнула Екатерина. – А что там дальше?
– Идем, увидишь, – предложил Алексей.
За «кабинетом-читальней» следовал другой «кабинет». В нем не было стола, зато были очень красиво поставлены фигурные мраморные скамьи. Быть может, они предназначались для беседы – или…
Держась за руки, Екатерина и Алексей вошли в «кабинет» и сели на скамью. Их сразу же окружил нежный и тонкий аромат специально посаженных здесь растений. Екатерина различила запахи мяты и лаванды, мускусной розы… В  ароматной тишине, в сиреневой тени кипарисов звучала симфония лучших мыслей и чувств; здесь хотелось провести остаток дня и всю ночь, ведь летнее тепло еще не покинуло этот благословенный край. Но Екатерину влекло желание взглянуть на другие уголки сада, и она не без сожаления покинула «кабинет».
По другую сторону аллеи находился лабиринт, искусно проложенный среди зеленых «стен». Но зайти в лабиринт Екатерина не решилась.
– Я не хочу потерять там себя и тебя, – сказала она, обняв Алексея. – А что это там за строение впереди – с колоннами, со львами, со множеством статуй? Видимо, небольшой дворец?
– Не совсем, – загадочно отвечал Алексей. – Это нимфея.
– Нимфея? – удивленно переспросила Екатерина.
– Да, жилище нимф. Ведь ты – нимфа. Ну, а я – Фавн, внук Сатурна. Между прочим, Сатурн – второе имя Хроноса, Бога Времени. И он – Бог Италии. Вот почему я так люблю Италию. Мне часто кажется, что здесь моя родина.
Они миновали группу античных статуй – загадочно смотревших на них Богов и Богинь, поднялись по мраморным ступеням и вошли в затененный портик.
Здесь был бассейн. Вода в нем была чистой и теплой. Она постоянно обновлялась из бьющих фонтанов. Стены были выложены розовым мрамором, а сквозь прозрачную воду можно было рассматривать мозаичные картины дна. По краям бассейна также стояли статуи из белоснежного мрамора; проникнутые олимпийским спокойствием они, казалось, вели степенные беседы друг с другом…
– Не искупаться ли нам? – предложила Екатерина. – Пусть это не наша река, но, право, не хуже…
Разувшись и сняв свое белое шелковое платье, она обрела сходство с одной из стоявших здесь статуй и то же олимпийское спокойствие – в выражении лица, в осанке и величественной неторопливости движений. Она стала спускаться по розовым мраморным ступеням, прислушиваясь к мелодичному журчанию фонтанов, а Алексей раскрыл альбом, который принес с собой, и начал ее рисовать. Но, сделав два-три наброска, не выдержал и, оставив одежду и альбом на мраморной скамье, бросился в воду…




                Новелла тринадцатая

Пришло письмо от Сэмюэля Грейга; он торопился в Ливорно и на днях должен был прибыть.
Екатерина начала собираться.

Последние объятья – и вот она в карете, а за окошком он, с бледным лицом, с печальной улыбкой…

…Она вернулась в круговорот европейской жизни, вернулась к дружбе с королевскими домами и аристократическими семьями. Она блистала и поражала; ее роль оставалась ролью «восьмого чуда света», но Дашкова всюду подчеркивала, что она – лишь бледный отсвет настоящей звезды – русской императрицы Екатерины II.
Дальнейшие события жизни Алексея становились известны ей то из газет, то из салонных слухов.
Вереница русских кораблей, нагруженных снарядами и порохом, бревнами и досками, снастями и парусиной, отправилась под предводительством контр-адмирала Грейга из Ливорно к острову Парос, где вскоре порт Ауза был превращен в русское адмиралтейство.
Здесь вырос целый поселок: жилые дома, больница, магазины; склады продовольствия и боеприпасов, а главное – верфь, где ремонтировались потрепанные в боях и строились новые корабли.
Сам же генерал-адмирал и главнокомандующий граф Алексей Орлов через Неаполь направился в Берлин по приглашению Фридриха Великого, который пожелал лично чествовать героя.
Екатерина Дашкова давно уже была знакома и дружна с этой королевской семьей; ее блестящее знание немецкого языка, литературы, поэзии, музыки так расположило к ней сердца всех членов семьи, что, проведя немалое время в  общении с нею, они уже чувствовали невозможность расставания…
Мало кто в России знал, что Фридрих II, развязавший Семилетнюю войну, которая легла тяжким горем на Россию, – не только король – воин, но и король – мыслитель, философ, друг Вольтера. Его справедливо называли покровителем наук и искусств: он создал Берлинскую академию наук, куда пригласил лучших ученых; открыл новую библиотеку.
Фридрих был превосходным художником и архитектором: поместье Сан-Суси, известное во всем мире как «прусский Версаль», строилось по его собственному проекту. Он учредил Королевскую оперу и построил для нее великолепное здание; неоднократно приглашал ко двору самого Баха, причем сын Баха – композитор Карл Филипп Эммануил Бах жил при его дворе постоянно. Не следует забывать,  что  композиторов  приглашал  композитор: Фридрих II сочинил около сотни сонат, четыре симфонии, несколько концертов для флейты и, разумеется, прекрасно играл сам – не менее часа ежедневно – на этом чудесном инструменте.

Итак, Фридрих Великий, с достойной его славы пышностью, принимал у себя Алексея Орлова.
А затем путь Алексея лежал в Петербург – к государыне императрице Екатерине II, которая и благословила его на все ратные подвиги…

…Екатерина Дашкова взволнованно листала страницы газеты, и перед ее глазами вставали живые картины Чесменского боя – так, как о нем рассказывал Алексей.
Она внимательно прочла сообщения о наградах, которых были удостоены участники этого сражения, и о других шагах Екатерины II, предпринятых ею для увековечения великой победы российского флота.
В России была выбита новая медаль с изображением пылающих турецких кораблей, а под ними одно слово: были. Этой медалью наградили всех, кто принимал участие в сражении.
В честь Алексея Орлова императрица приказала отчеканить особую медаль с его портретом и надписью: «Граф А.Г.Орлов – победитель и истребитель турецкого флота». Кроме этой медали, Алексей был награжден орденом Святого Георгия 1 степени; он получил серебряную шпагу и пожизненное право поднимать на своем корабле кейзер-флаг, а также поместить его на своем гербе. К своей фамилии отныне он должен был прибавить вторую часть: Орлов-Чесменский. (Эту фамилию Алексей дал своему сыну, ставшему Александром Чесменским.)
Григорий Андреевич Спиридов получил орден Святого Андрея Первозванного; Сэмюэль Грейг был утвержден императрицей в чине контр-адмирала и награжден орденом Святого Георгия 2 степени, который давал ему право на потомственное российское дворянство. А спустя время (в 1775 году) родился и первенец – Алексей, русский дворянин, воспреемниками которого стали Екатерина II и Алексей Орлов.

…Золотые и серебряные медали, ордена, повышения в чинах и, конечно, денежные премии… – награды нашли своих героев. Но Екатерина II позаботилась и о том, чтобы далекие потомки знали и помнили о Чесменском сражении.
Так, в Гатчине был установлен Чесменский обелиск; в Царском Селе – Чесменская колонна из цельного куска уральского мрамора; в Большом Петергофском дворце открыт мемориальный Чесменский зал; близ Петербурга построены Чесменский дворец и церковь Святого Иоанна Предтечи, именуемая Чесменской. И, наконец, великий русский поэт Херасков увековечил память о сражении в поэме «Чесменский бой».

…Церемония награждения, беседы с императрицей, встречи с братьями, знакомыми, друзьями… Дамы встречали его с возгласами восторга и восхищения; всем хотелось подольше удержать его возле себя, подольше задержать в Петербурге. Даже в лице императрицы он заметил что-то кроткое, что-то беззащитно-просительное…
Но Алексей спешил покинуть Петербург. У островов греческого архипелага российский флот ждал возвращения главнокомандующего, удерживая свои завоевания большим напряжением сил. Чесменское сражение заставило Европу признать силу России, но и одновременно активизировать свое недоброжелательство. Англия уже послала в Средиземное море одиннадцать военных кораблей, пять кораблей отправила Голландия, а Дания – три корабля и два фрегата. И все же пролив Дарданеллы был закрыт для всех судов, кроме русских; острова, прежде платившие дань Турции, платили ее теперь России. Русские корабли продолжали курсировать вдоль турецких берегов, захватывая все суда с продовольствием и гуманитарной помощью для Турции. После потери флота в Чесменской бухте противник был все еще очень силен, но Россия должна была заставить Турцию просить мира!..

…В то время как в Петербурге так весело, радостно и торжественно праздновали Чесменскую победу и награждали ее героев, Москва как-то незаметно, но почти молниеносно погрузилась во мрак. Там свирепствовала чума.
Отдельные случаи неожиданно возникли в Петровском госпитале в Лефортове и почти сразу же вспыхнули очагами по всему городу. К середине года картина была ужасающей: в день умирало семьсот – девятьсот человек!
Все возможные меры, казалось бы, уже были приняты. На дорогах установлены карантинные посты; в самом городе имелось достаточно больниц. Но факт оставался фактом: жители покидали Москву. Здоровые, больные – все, кто еще как-то держался на ногах, разбегались прочь во всех направлениях. В царственной Москве поселились ужас и смерть…

…Что натолкнуло Екатерину II на мысль – послать в Москву Григория Орлова? Быть может, знание русских былин, где один богатырь спасает всех и вся!
Григорий Орлов как раз годился на роль былинного героя.
Чья богатырская стать так подчеркивала силу и мощь конногвардейцев во время учений и придавала неповторимый блеск и шарм всей лейб-гвардии!
А кто мчался во весь опор по дороге из Царского Села в Петербург, когда несколько лет назад в городе возникли беспорядки? В этой бешеной скачке участвовали старые друзья Екатерины, такие как Бредихин и Пассек. Но кто скакал с ней рядом – стремя в стремя – и затем всю ночь объезжал посты городской охраны?
Кто поддерживал Екатерину в ее лучших начинаниях, кто восхищался проектами ее законов?
Он любил ее сына Павла и много дал ему как заботливый старший друг: то придумывал увлекательные военные игры, то работал вместе с ним на токарном станке, то водил в обсерваторию, чтобы показать солнечное затмение. В нем самом жила душа ребенка – открытая, искренняя, восторженная, любознательная…
Григорий не учился в сухопутном шляхетском корпусе, как Алексей, но интересовался научными достижениями, особенно в области физики, и любил ставить физические опыты. Он, в частности, построил железные ворота, прочно стоявшие на ледяном фундаменте (они вызвали восторг Екатерины), и радовался, когда на морозе взрывались бомбы, наполненные водой…
Григорий спешил узнать обо всех новых открытиях Ломоносова и вместе с Алексеем многие годы поддерживал ученого и созданный им университет.
Пусть он так и не стал царем, но без фигуры Григория Орлова картина царствования Екатерины II утратила бы немало своих ярких красок!
А ведь он был участником Цорндорфского сражения, то есть был там, где не каждому довелось побывать. Он не показывал опасности спину и, получив три раны, не покинул поля боя. Его знали как человека, который мог смотреть смерти в глаза и не терять при этом мужества. И это было главное.

…Екатерина II приняла решение – и своим Манифестом от 21 сентября 1771 года дала Григорию Орлову «полную мочь» – абсолютную власть. Ему должны были повиноваться все учреждения, он имел вход во все департаменты…
В день издания Манифеста Григорий выехал в Москву.

Он развернул бурную деятельность.
Прежде всего обязал врачей, практиковавших в больницах, регулярно собираться и делиться друг с другом лучшими способами лечения страшной болезни.
Увеличил число карантинных постов.
Увеличил число больниц. Даже дом Орловых – их родовое гнездо на Вознесенской улице – отдал под больницу!
Помимо неограниченной власти, в руках Григория были немалые средства. И вот как он ими распорядился.
Кроме новых больниц, учредил на казенный счет дома для сирот, чьих родителей поглотила чума.
Всем докторам годовое жалованье увеличил вдвое, прибавил к нему ежемесячное содержание, а в случае смерти – пенсию их семьям.
Счастливчикам, выписавшимся из больницы, назначил денежное вознаграждение: одиноким – пять рублей золотом; семейным – десять золотых рублей.
Все крепостные, работавшие во время эпидемии служителями в больницах, получали вольную.
Всех, кто нуждался в заработке, Григорий Орлов обеспечил работой и платил по-царски. А работы – черной, грязной, опасной – в городе было хоть отбавляй: копать могилы и хоронить на особых кладбищах умерших от чумы; собирать и сжигать заразный хлам и всякий мусор; рыть глубокие траншеи, отделявшие уже очищенные территории от заразных, – и таким образом постепенно очистить весь город. Желающих сделать эту работу нашлось достаточно, и город был очищен!
Все работы велись столь интенсивно, что на борьбу с эпидемией чумы (!) у Григория Орлова ушло каких-то два месяца, и уже в ноябре он смог возвратиться в Петербург.
Даже Цорндорфское сражение бледнело перед тем, что он видел и что сделал, – он выиграл битву за Москву!

К несчастью, эта блистательная героическая повесть имела печальный эпилог.

…После Цорндорфского сражения, когда он брел, едва держась на ногах, среди бесчисленного количества мертвых тел, но все-таки смог вернуться живым, Григорий испытал неистовую жажду жизни.
Но там, на войне, враг был вот он – перед глазами; враг стрелял – и не всегда попадал в цель; враг был виден, известен, понятен.
А чума? Смерть-невидимка!
Все дни в Москве, во время борьбы с эпидемией, Григорий жил в ожидании смерти. Он энергично отдавал приказания, выплачивал денежные суммы, – а сам уже видел себя назавтра лежащим неподвижно, как многие и многие…

…Испытывает ли герой страх смерти? Увы, да! Но в том-то и состоит героизм, чтобы никто об этом не догадался…

…Цорндорфское сражение длилось день. Борьба с чумой – два месяца. Два месяца Цорндорфских сражений – без отдыха и сна, с чудовищным напряжением всех сил.
И страх смерти…

Это не прошло даром для Григория.
Он внешне казался прежним, но его неутолимая, ни с чем не сравнимая жажда жизни вскоре перекрыла все последствия Цорндорфа.
Вся жизнь императорского двора была перевернута им с ног  на  голову.  Скандал  следовал  за  скандалом.  На Екатерину II градом сыпались претензии от чиновных мужей и изливался Ниагарский водопад слез всех женщин – от фрейлин до камеристок. Рядом с императрицей всегда находился кто-нибудь, делавший большие глаза, качавший головой, пожимавший плечами и разводивший руками. Но хуже всего было то, что душа Григория, которую Екатерина любила в нем больше всего, исчезла бесследно!
Эпоха женских слез в ее жизни давно миновала; осталась ушедшая в глубину ее существа душевная боль и окончательно созревшее решение расстаться с Григорием навсегда…

…Ах, как жаль было этого света, этой красоты, этой молодости, этой любви, этой жизни!..

…Будет другая любовь…

…Екатерина Дашкова возвращалась в Петербург. Влюбленная в нее Европа неохотно расставалась с лучами этой яркой звезды – «восьмого чуда света». Королевские дома и многие аристократические семейства навсегда оставили  распахнутыми свои двери – для нее, если вдруг она пожелает вернуться и посетить их вновь.
Дашкова послала императрице прелестный портрет гречанки римской художницы Анжелики Кауфман, еще не известной в России, а вслед за портретом прибыла и сама.
Долгожданная, радостная встреча – и, как встарь, неспешное и разнообразное, как течение реки, – течение их бесед обо всем на свете!..

…Война с Турцией закончилась. 10 июля 1774 года был заключен Кючук-Кайнарджийский мир, и императрица собиралась ехать в Москву, с тем чтобы отпраздновать его возможно роскошнее и пышнее. Но она задержалась с отъездом, так как в Петербург вот-вот должен был прибыть Алексей Орлов.
Екатерина Дашкова жила этим ожиданием. Ей казалось, что она уже в воздухе, словно дуновение легкого весеннего ветерка, чувствовала его близкое присутствие. Она постоянно была в напряжении, то и дело оглядывалась – вдруг увидит Алексея идущим по улице или проезжающим мимо в карете.
Однажды она пришла к Екатерине II как обычно, в ранний утренний час. У них с императрицей было намечено обсуждение ряда важных европейских вопросов. Но, поклонившись своей государыне и взглянув в ее лицо, Дашкова была удивлена, если не раздосадована.
Ни приветливой улыбки, ни лучистого взгляда императрицы – подруги, единомышленницы! Казалось, она прятала от Дашковой свой взгляд. Молча указав княгине на кресло, торопливо и нервно перебирала на столе бумаги, будто что-то искала и не могла найти; так и не найдя, зачем-то поворачивалась к зеркалу и поправляла прическу, тщательно уложенную камердинером. Она не произносила ни слова и выглядела чем-то смущенной, подавленной и печальной. Такой Дашковой еще не приходилось видеть императрицу.
В этом странном времяпрепровождении прошло полчаса. А ведь у Екатерины II каждая минута была на счету!
Наконец вошел статс-секретарь и объявил:
– Их сиятельство граф Орлов-Чесменский!
Дашкова затрепетала: он!
Своей обычной стремительной, летящей походкой в кабинет императрицы вошел Алексей. Он явился во всем блеске: в парадном мундире со всеми орденами и регалиями. Но его лицо, как и лицо Екатерины II, также поразило сегодня Екатерину Дашкову. Два лица – самых близких, самых дорогих ей людей – в своей замкнутости и отчужденности были неузнаваемы и непостижимы…
Алексей был бледен; веки его опущенных глаз казались закрытыми, но на мгновение они чуть приподнимались – и тогда из глаз летели искры. Он был сдержан, но какие чувства стремился сдержать и подавить? Обиду? Досаду? Гнев? Бешенство? Быть может, все сразу!
Он отвесил почтительный поклон императрице и сухо-официальный – Дашковой (о Боже!).
– Приветствую вас, граф, – заговорила Екатерина II, – и рада, что вы навестили сей скромный приют отшельниц, – она указала ему на кресло. – Располагайтесь, наш победоносный воитель. Я готова выслушать все, что вы мне скажете. У вас,  кажется, имеются вопросы к вашей государыне?
Алексей не сделал движения к креслу. Он остался стоять возле дверей, как человек, готовый в любую минуту повернуться и уйти.
– У меня только один вопрос к вам, ваше величество.
Голос его звучал негромко, но слова разили как гром.
– Как вы могли заключить такой мир после всего сделанного российским флотом? Крым, Кавказ и Балканы меня по понятным причинам не интересуют. Я говорю о другом.
По условиям мира, мы получили право плавать по Черному морю и по проливам Босфор и Дарданеллы. И это всё? «Получили право» – в то время как и Эгейское море, и Адриатическое, и половина Средиземного уже принадлежали нам. Все острова греческого архипелага платили дань России; мы были хозяевами обоих проливов, и только мы решали, кому можно там плавать, а кому нет. Чесма давно стала русским портом, как и многие другие, и мы только ждали вашего приказа, чтобы войти в Константинополь. Мы проливали кровь – и добились только побед; мы не знали ни одного поражения. И теперь все завоевания нам пришлось отдать! Скажите: почему? Я имею право знать. Я послан сюда матросами и офицерами российского флота, которые ждут ответа на этот вопрос.
Алексей умолк. Он тяжело дышал, и глаза его продолжали метать искры…
Императрица, все это время сидевшая неподвижно, наклонившись к столу, встала, прошлась по комнате и остановилась возле окна, спиной к Алексею: ей стыдно было смотреть ему в глаза. Прозвучавший вопрос, разумеется, не был нов для нее; ее лицо выражало усталость и глубокую грусть.
– Вам должно быть известно, граф, как я к вам отношусь, как ценю все победы российского флота и лично ваше участие в этих победах.
Я отвечу вам. Поверьте, мой ответ абсолютно искренен; у меня нет от вас секретов; взгляните – перед вами вся моя душа.
И вот то малое, что я могу сказать вам и всем героям российского флота: увы, я не так сильна, как думают многие. У меня врагов больше, чем друзей, и эти враги сильнее меня!
Эти слова властной императрицы Екатерины II прозвучали как смиренная мольба о прощении. Она повернулась к Алексею. В ее глазах стояли слезы; казалось, она готова была упасть перед ним на колени…
Даже не взглянув в эти глаза, ни на кого не глядя, Алексей коротко поклонился и быстро вышел.
Екатерина Дашкова вскочила с кресла; ей хотелось побежать за ним, сказать ему хоть слово! Но этикет…
Она встретила понимающий взгляд императрицы.
– Княгиня, – сказала Екатерина II, – сегодня вы мне не понадобитесь. А завтра я жду вас с утра.
Еще помня об этикете, Дашкова поклонилась императрице, но, выйдя из кабинета, полетела к выходу из дворца, не замечая устремленных на нее удивленных взглядов  сановных лиц.
Карета Алексея все еще стояла у подъезда. Он ждал ее!
Екатерина не торопясь прошла к своей карете, стоявшей в отдалении, и села в нее. Карета Алексея тронулась с места; за ней тронулась и карета Дашковой. Отъехав от дворца на значительное расстояние, оба экипажа остановились. Из второго вышла дама под вуалью и пересела в первый, после чего оба экипажа некоторое время путешествовали по улицам Петербурга. Но когда первый экипаж остановился возле большого дома, второй проехал мимо и стал в конце улицы.

…Эта встреча, как и все другие их встречи, была восторженной и нежной. Их страстные поцелуи и объятья, начавшись еще в карете, имели продолжение под гостеприимной кровлей тихого, пустынного дома. У них было катастрофически мало времени, чтобы испить из чаши Любви и утолить эту жгучую жажду. Остаток дня и ночь…
И все же утренний разговор Алексея с императрицей не шел из головы у обоих и наложил некий отпечаток на выражение их лиц и сказанные в тот вечер слова.
За ужином оба молчали. Алексей угощал Екатерину экзотическими фруктами и сладостями, которые он привез из южных стран, а сам молча пил ароматное вино, наливая себе фужер за фужером.
– Если бы мы с тобой, Катрин, были на троне… – начал он неожиданно фразу и, не закончив, оборвал ее.
– Мы с тобой? На троне? – удивленно переспросила Екатерина. – Что ты хочешь этим сказать?
– Я? – задумчиво отвечал Алексей. – Да ничего, кроме одного: у России была единственная возможность раз навсегда покончить с Турцией. Но после этого «мира» – вот увидишь – лет через пятнадцать вспыхнет новая война; весь следующий век Россия провоюет с Турцией, и Бог знает, когда и какой все это будет иметь конец. Право, мне жаль!
– И мне тоже… – как эхо, отозвалась Екатерина.

Наступила светлая летняя петербургская ночь. Они провели ее без слов и без сна, обнявшись и тесно прижавшись друг к другу, молча наслаждаясь сладким чувством близости любимого существа.
 В раскрытые окна смотрела большая луна, протянув прямо к ним свою дорожку и как бы призывая их.
Пусть сейчас возле них не было той – чудесно пахнущей, со своими загадочными всплесками – ночной реки; не было умного, молчаливого красавца-коня Серко; но звездное небо за окном, луна, да чуткая ночная тишина, да безбрежный океан Любви – составляли их мир. И никакого другого мира не существовало…

…Наутро Алексей покинул Петербург, а Екатерина Дашкова отправилась во дворец, где ее ожидала Екатерина II.
Но независимо от их чувств, от их обид и разочарований, оба они, куда бы ни забросила их судьба, продолжали служить своей императрице и были верны ей до конца!

   


                Новелла четырнадцатая

Говоря Алексею Орлову, что у нее, как у правительницы России, врагов больше, чем друзей, Екатерина II ничуть не преувеличивала.
На востоке Александр Суворов и Петр Панин сражались с ордами Пугачева; на юге хитро усмехался в усы турецкий султан, собирая новые полчища для продолжения войн с Россией; на севере хмурил брови шведский король Густав III, строя планы возвращения своих владений в Прибалтике; ну, а на западе… Судя по тому чудовищному давлению, которое оказали на Россию европейские державы при заключении ее мира с Турцией, друзей среди них у Екатерины не было…

…Она в задумчивости прохаживалась среди пышно разросшихся висячих садов, открытых синему летнему небу, но защищенных стенами от продувного ветра.
Здесь хорошо думалось; тревоги покидали душу, и оставалась одна лишь ясная, ничем не замутненная мысль.
Екатерина II обдумывала решение проблемы… Проблема была такого рода, что могла в одночасье лишить ее трона (и жизни!), а Россию – упорядоченного, приведенного в строгую систему просвещенного правления, которое достигалось ценой ее огромных личных усилий.
Враги сильной просвещенной России буквально не давали передышки. Еще не успели покончить с Пугачевым (который топил и вешал русское дворянство, зачем-то прикрываясь именем Петра III), а уже выскочила, как чертик из табакерки, новая претендентка на русский престол, какая-то «принцесса de Voldomir», «Елизавета Владимирская», будто бы дочь императрицы Елизаветы Петровны и Разумовского… Это-то, допустим, могло быть и правдой, размышляла Екатерина, но здесь важно не то – дочь она или не дочь – важно другое. Она энергично ездит по Европе; переписывается с монархами и устанавливает личные контакты с ними. И в результате имеет поддержку Франции, Пруссии, Турции и Швеции. Ее ведет уверенная и умелая рука. И, быть может, весьма скоро наступит момент, когда русский трон займет ставленница этой «уверенной и умелой руки» Запада.
Такой момент мог бы наступить… если бы Екатерина не нанесла свой контрудар.

Она устремила свой взгляд куда-то вдаль, в небесную высь и задумчиво прошептала: «Он справится… Да, это единственное, что можно было сделать…»

…Путь Алексея снова лежал на запад.
Сейчас он все больше ощущал себя героем русской народной сказки, которому царь велел: «Пойди туда, не знаю куда; принеси то, не знаю что».
«Не знаю что» была красивая, молодая, прекрасно образованная женщина, мечтавшая о русском троне.
О ней говорила вся Европа, но найти ее было непросто.
Она подолгу жила в замках аристократов, которые просили ее руки и раскрывали перед ней сундуки с сокровищами, хранившимися в подвалах этих замков.
Она смотрела на это как на обычное жертвоприношение Богине (ниже она, себя, пожалуй, и не ставила) и спускала состояния, но предложения о браке отвергала, считая претендентов недостаточно высокородными…
Так или иначе, по мнению ее высоких покровителей, активно двигавших эту пешку по политической доске, дела ее шли отлично, и пешка уже готовилась стать ферзем.
Но, затеяв эту шахматную партию с Екатериной II, последнюю не воспринимали как серьезного противника.
А русская императрица внезапно выдвинула вперед смертельно опасную фигуру, носившую имя – Алексей Орлов.

В странах Европы он был хорошо известен и даже более того: его имя (начиная с 1762 года) обросло сонмом мифов.
Первым в этом ряду был устойчивый миф о цареубийстве, то есть о том, как Алексей Орлов расправился с Петром III.
Миф порождал вопросы: зачем он это сделал? В чем была причина и какова цель? (В самом факте убийства не сомневался никто.)
Вариант ответа «убил по приказу Екатерины» выглядел неубедительно: слишком крупной, масштабной личностью казался всем Алексей Орлов.
Ответы на все вопросы давал следующий миф: Орлов – королевский сын. (Убил, чтобы занять трон, но этому что-то помешало.)
Чей сын?
Попробуйте задать этот вопрос, и вы увидите улыбки и скромно потупленные взоры: ну, мало ли побочных детей у европейских монархов?..
Вероятнее всего – сын Фридриха Великого. Все помнят, с какой роскошью Фридрих принимал его у себя! (А почему? Сын!) И эта победоносная манера вести войну, так свойственная Фридриху. (Ах, какое сильное фамильное сходство!)

Не пытаться развенчать и опровергнуть все эти толки, а подтвердить их, ненавязчиво поддержать – и это приведет к успеху! (Над всеми хитросплетениями антиекатерининских  интриг царствовала мудрая и грустная усмешка Екатерины II.)
Что может выглядеть более естественно: принц крови, уверенно идущий к трону, разыскивает принцессу, чтобы жениться на ней и править вместе – после того как они завладеют троном. Бездушная и в то же время сентиментальная европейская знать не останется в стороне; она поможет принцу найти принцессу. Не останется в стороне и принцесса, ведь решается ее судьба: сам принц на белом коне приехал за ней – она поспешит навстречу принцу! (Чтобы поскорее сбросить с трона и зашвырнуть в Лету Екатерину с ее Смольными институтами, Воспитательными домами, с ее науками, театрами и прочими ненужными – хотя упорными и успешными! – попытками цивилизовать русских; с ее либеральными законами, справедливыми судами, бесконечным строительством дорог, городов, дворцов, консерваторий, университетов, кораблей, заводов… и Бог знает чего еще, – следовало поторопиться!)

Увы, все эти великие знатоки российских тайн совсем упустили из виду две тайны Алексея Орлова.
Первая из них была та, что он не убивал Петра III.
Для людей с грязно-мутным составом душ была, разумеется, тайной кристальная чистота его помыслов, его рыцарственность и – как следствие – его верность. Верность данному слову, верность своей императрице, а значит, невозможность государственной измены – никогда, ни при каких обстоятельствах!

…Не один, а целых четыре прекрасных белых тонконогих коня, впряженные в красивую карету с гербами, несли Алексея Орлова к резиденции «короля-солнца», созданной им для прославления силы и славы Франции, к величайшему творению в стиле «la grand manier», где век спустя все дышало памятью о Людовике XIV, – к Версалю.
В конце августа 1774 года он прибыл ко двору молодого короля Людовика XVI, чтобы поздравить его с коронацией, которая состоялась недавно, в мае этого года.
В белом камзоле, при орденах, с царственной осанкой и так идущей ему прической, открывавшей высокий лоб мыслителя, с выразительными, полными мысли и чувства карими глазами, – он и сам выглядел, как король.

Французский монарх дал бал в честь русского героя. На этом балу Алексей танцевал с королевой, девятнадцатилетней красавицей Марией-Антуанеттой, и беседовал с королем – собственно, ради этого разговора он и приехал в Версаль.

…В огромном зале, при блеске тысяч свечей, кружились разодетые пары, но Людовик XVI, стройный белокурый юноша, словно сошедший с античной фрески, не танцевал. Он стоял у распахнутого окна, устремив свой взгляд куда-то вдаль, в бесконечную перспективу версальского парка, – и взгляд этот выражал задумчивость, грусть и какую-то неизбывную тоску, вовсе не совместимую с его возрастом и положением…
Танец кончился, и Алексей с поклоном подвел тоненькую, хрупкую Марию-Антуанетту к ее супругу.
– Граф, не хотите ли пройти в галерею, взглянуть на картины? – предложил Алексею Людовик, и они втроем покинули зал с громкой музыкой и шумным скоплением людей  для тихой, неспешной беседы.
– Я мечтаю о путешествии в Россию, – говорила Мария-Антуанетта. – Мне так хочется увидеть вашу огромную прекрасную страну! И я хочу лично познакомиться с императрицей Екатериной II. О ней идет слава по всей Европе, но как хотелось бы поговорить с ней, узнать ее мысли, взгляды. Я бы поучилась у нее управлять государством, ведь и Франция не маленькая!
– Все это так, моя дорогая, – со вздохом, задумчиво и невесело отвечал Людовик. – Но где взять время для этого путешествия? Франция кипит как котел; наши внутренние дела поглощают меня настолько, что я, право, не в силах и думать о чем-либо другом!
Он обратился к Алексею:
– Право, граф, Франция моего деда и даже отца – это совсем другая Франция, не та, что сегодня, и для вас это не секрет. Куда все идет? Я восхищаюсь вами, граф, как спасителем России, спасителем в ней всего самого лучшего. Пока вы будете живы, будет жива и Россия. Поэтому я буду откровенен с вами: когда я думаю о том, что ждет Францию, мне становится страшно.
Алексей взглянул в глаза Людовику.
– В трудных случаях жизни, ваше величество, – проговорил он с улыбкой, – на помощь должны приходить друзья. Почему бы тем, кто спасал Россию, не спасти и Францию? А если нельзя спасти Францию – спасти хотя бы своих друзей?
Грустный Луи улыбнулся.
– Вы правы, граф. Когда есть верные, надежные друзья, будущее уже не кажется таким мрачным.
Алексей посмотрел на Марию-Антуанетту. Лицо королевы-девочки было печальным, почти трагическим, словно ее томило какое-то предчувствие.
– Ваше величество, – сказал ей Алексей, – вот увидите, ваша мечта сбудется. Вы приедете в Россию, и я сам представлю вас Екатерине II. Верьте мне, я еще ни разу в жизни не нарушал своего слова.
И ему все-таки удалось увидеть на этом лице улыбку!

Однако не следовало забывать, что целью путешествия Алексея были встречи не только с друзьями, но и с врагами России, каким являлся, например, пэр Франции, герцог д'Амбуаз и граф Стэнвилль – Этьен Франсуа Шуазель.
При Людовике XV герцог Шуазель занимался внешней политикой; он заключал и расторгал союзы, был резидентом в Риме, в Вене… пока не подружился как следует с маркизой де Помпадур – и вот он пэр Франции и министр иностранных дел! Будучи закоренелым врагом как Англии, так и России, Шуазель всегда умел настроить против первой – Индию, а против последней – Польшу и Турцию.
Впрочем, в один прекрасный момент этот игрок утратил чувство меры, и его счастливая звезда если не закатилась, то предательски замерцала: за оппозиционную деятельность (!) Людовик XV лишил его должности и удалил в родовое поместье Шантелу.
Но, будучи министром иностранных дел, Шуазель проницательно вел проавстрийскую политику, а новая королева, Мария-Антуанетта, – дочь австрийского короля. Вступив на престол, она выразила свою благодарность тем, что убедила супруга вернуть Шуазеля из ссылки.
Ему чуть-чуть за пятьдесят; он полон сил, и он снова в Версале, но увы! Уже не министр, да и просто никто!
«А вы не думаете, что, став никем, я стану опасен для вас? – говорил его оскорбленный, пылающий взгляд, устремленный вслед двадцатилетнему монарху. – Таких людей, как я, не выбрасывают – к ним прислушиваются!»
И вся его фигура: слегка ссутулившаяся спина, устремленный вперед корпус, голова с пышной гривой завитого парика – так сильно напоминала льва, готовящегося к прыжку.
Он был приятно удивлен и искренне рад, увидев приближающуюся к нему фигуру Бога Аполлона – Алексея Орлова.
Приветствуя Шуазеля, Алексей назвал его «Sir». Это обращение, уместное и для герцога, обычно предназначалось королю. Шуазель оценил тонкую лесть и, отвечая на приветствие, в свою очередь польстил Алексею, назвав его «mon prince». Кроме лести, здесь еще был намек на то, что Шуазелю прекрасно известно происхождение русского графа.
Алексей внутренне усмехнулся и продолжал беседовать в том же духе, овеивая каждую фразу флюидами тонкой лести:
– Я слышал, Sir, что ваше поместье Шантелу – это совсем не то, что старичок Версаль. Там все устроено со вкусом и по последнему слову переменчивой садово-парковой моды.
Он попал в цель. Шуазель даже захохотал:
– О, еще бы! Конечно, Шантелу – это не то, что Версаль. А не хотите ли взглянуть сами и убедиться?..
Итак, Алексей был приглашен в святая святых – Шантелу, где гостил у герцога целую неделю.

Действительно, парковый ансамбль поместья, казалось, намеренно и чуть ли не с вызовом был во всем противоположен версальскому: политик-оппозиционер даже в посадке растений противопоставлял себя правительству Франции!
Версаль выстроил Людовик XIV, превратив охотничий домик своего отца в королевскую резиденцию мирового значения. Он называл себя – «король-солнце», и все в Версале, начиная от прямых, как солнечные лучи, аллей, ведущих от дворца куда-то в даль горизонта, и кончая фонтанами и статуями античных божеств, – символизировало солнце. Как много здесь неба, воздуха и солнечного света!
В поместье Шантелу преобладала тень, хотя поместье Шуазеля на свой лад являло собой не менее яркий образец искусства, чем Версаль, и в словах Алексея прозвучала не столько лесть, сколько заслуженная похвала трудам хозяина.
Этот парк лишь условно мог быть назван парком. Здесь поработали руки столь искусного мастера, что ни один из созданных им пейзажей не казался рукотворным; все выглядело творением первозданной природы: долина и нависшие над ней скалы, речка, заросшая осокой, тихо журчавшая под ветками старых деревьев…
Все вокруг наводило на размышления, глубокие и печальные, – о минувшем блаженстве, о быстротечности жизни, о смерти, чье присутствие где-то совсем рядом напоминало о себе постоянно. Густо посаженные деревья с темной листвой создавали видимость непроходимой чащи;  еще мелькали ярко-зеленые листочки березы, но и они были омрачены темной листвой конских каштанов, ольхи, американских черных лип и густых старых елей с почти черной хвоей. Особенно впечатляли свисавшие до самой земли ветви вавилонской лозы: о, сколь красноречивы были эти сожаления о несбывшемся счастье!
Вместо прямых аллей здесь были извилистые змеевидные дорожки, которые приводили к необычным вещам.
В одном месте, например, чаща немного расступалась, и глазам открывался вид на Эрмитаж – тихую лесную избушку, предназначенную для одиноких размышлений и воспоминаний. На стволе древнего, давно высохшего дерева рядом с избушкой был прикреплен череп, на лбу которого была начертана латинская надпись: «Memento mori» (помни о смерти).
На некоторых деревьях вдоль дорожек висели засохшие цветочные венки – воспоминания о безвозвратно ушедшей любви…
Одна из тропинок неожиданно привела к искусственной пещере. На верху пещеры, заросшей мхом и папоротником, сидело чучело ворона, рядом с которым на камнях прикорнул отдыхающий Амур с крылышками. Внешне пещера выглядела древней, полуразвалившейся, но внутри было уютно. Здесь жил отшельник. Это был худой человек с длинными волосами и бородой, в монашеской одежде и сандалиях на босу ногу. Он сидел на камне и читал старинный манускрипт.
Пройдя дальше по тропинке герцог Шуазель объяснил Алексею:
– Я плачу этому человеку. Нестриженные волосы и ногти входят в контракт. Но какая у него популярность! Право, не знаю, с кем сравнить. Разве что с вами, mon prince!
Алексей в ответ учтиво поклонился:
– На вашем месте, Sir, я бы включил в контракт еще одно условие: поручил бы ему написать подробный трактат обо всех чудесах вашего поместья. Уверен, что это было бы настолько популярное чтение, что я даже не ищу сравнений!

…На следующий день герцог пригласил Алексея на охоту. Под ними были отличные лошади. Шуазель, глядя на статного Алексея с его королевской посадкой, тоже приосанился.
Во все время охоты Алексей, превосходный стрелок (в чем Шуазель не сомневался), сколько ни стрелял – постоянно промахивался.
– Понимаю, mon prince, – сказал герцог, – вы хотите сказать, что в этом лесу есть только один меткий стрелок – хозяин!
Его ягдташ, конечно, был полон дичи.
На обратном пути ехали шагом. Довольный Шуазель разговорился.
– Вы ищете союзников, mon prince. Я тоже их ищу. Как там у вас дела в России? Не хочу обсуждать женское правление. К чему, право? Женщина как жена монарха – это я допускаю. Но женщина – монарх? Это уже противоречит законам природы!
Алексей не произнес в ответ ни слова, и Шуазель истолковал это как разумную осторожность в высказываниях. Он не сомневался, что и Алексей думает то же.
– Для русского трона, – продолжал герцог, – я не мыслю лучшей кандидатуры, чем вы, mon prince. Не пора ли заняться делом, мой мальчик, и исправить ошибки молодости, да, да, я имею в виду этот ваш переворот, когда Екатерина II взошла на трон не без вашей помощи, Alexise.
Алексей кивнул и внимательно взглянул в глаза Шуазелю.
– Продолжайте, Sir.
– Я думаю, вы слышали о принцессе Елизавете Владимирской? Не без оснований полагаю, что она могла бы стать супругой монарха, если бы монархом стали вы.
– Да, я слышал о ней, Sir, – отвечал Алексей. – Я надеялся встретить ее в Париже, но ошибся. Наводил справки, но никто мне ничего не смог сказать. Право не знаю, Sir. Вы говорите о моем браке с ней как о деле решенном, а я еще ни разу не видел свою невесту и не знаю, где ее искать. И потом, для брака нужны документы о подлинности ее происхождения. А что если она просто самозванка?
– Документы, я думаю, найдутся, – усмехнулся Шуазель, – но в них ли дело? Разве мне нужны документы, чтобы знать, кто вы? Достаточно взглянуть на ваше лицо, фигуру, чтобы узнать в вас… Но мне не хочется смущать вас, мой мальчик, поэтому не стану продолжать этот разговор о несомненном, разительном фамильном сходстве. Я только хотел сказать, mon prince, – продолжал герцог, мечтательно глядя вдаль, – что вы перестанете сомневаться, как только взглянете на ее лицо, увидите, как она держится, послушаете, как она говорит!.. До вас многие сомневались…
Алексей покачал головой.
– Не верите? Так взгляните же на этого болвана! – Шуазель ударил себя в грудь. – Я тоже не верил. Вы знаете, что такое настоящая принцесса? Едва ли вы это знаете. Но узнаете, когда увидите Елизавету Владимирскую!
– Sir, вам я не могу не верить, – сказал Алексей. – Ваши… размышления прозвучали так заманчиво. Я готов продолжить поиски этой таинственной госпожи, но куда она могла уехать из Парижа? Просто не представляю… Быть может, вы что-нибудь слышали, Sir?
Хотя они проезжали через лес, глухой дорогой, где не могла прийти в голову и сама мысль о шпионах, Шуазель с таинственным видом приблизился к Алексею и проговорил почти шепотом:
– Да, слышал. Они в Рагузе.
– Они?..
– Да. Елизавета Владимирская и с ней несколько польских дворян. После раздела Польши они лишились своих имений и теперь собирают войско, чтобы отправить его в Россию в помощь Пугачеву. Это делается в абсолютной тайне. Видите, куда забрались? На Сицилию!

…Обед в замке, приготовленный из привезенной Шуазелем дичи, превзошел королевскую кухню. В нем сыграли роль и вина из собственного винограда. Шуазель задавал вопросы о войне, и Алексей не скупился на рассказы о доблести русского оружия…

…Гостеприимный герцог не остался без подарков. Алексей подарил этому неутомимому жизнелюбу кое-что из бесценных древностей – подлинников античного искусства, доставшихся ему как трофеи по неумолимому закону войны, – в частности, небольшую статую Артемиды вместе с надетым на ее божественную шею бриллиантовым колье. (Впрочем, его подарки королевской чете были еще более продуманными и дорогими.)
Шуазель, давно вдовец, рассматривая статую, произнес с задумчивой улыбкой:
– May be, как говорят англичане…

Уезжая, Алексей купил у Шуазеля прекрасную лошадь, серую в яблоках, ту самую, на которой ездил на охоту. И, пока нагруженнный экипаж неспешно тащил его вещи, он верхом пролетел всю Францию и оказался в Ливорно.
Ливорнский порт все еще оставался постоянной стоянкой российского флота, и Алексей вновь был среди своих – боевых друзей, с которыми чуть ли не вчера еще на боевых кораблях подплывал к самому Константинополю…
Сэмюэль Грейг вместе с Сарой жили в красивом доме на набережной и дружили с семьей соотечественника, Джона Дика, английского посланника в Ливорно. Так, благодаря Грейгу, Алексей смог приобрести отличного, надежного друга.
Он откровенно рассказал Джону о цели своей поездки и попросил его содействия. Английский посланник ответил ему следующее:
– Мое правительство вряд ли захочет, чтобы в России правил Пугачев с Елизаветой Владимирской под руководством Франции, Пруссии, Турции и Швеции. А я этого не хочу, потому что этого не хотят мои друзья, Сэм и Алекс. Так что содействие вам гарантировано!

…Проведя у Джона приятный вечер за бильярдом, друзья вышли на набережную. Алексей был задумчив; было заметно, что его беспокоила какая-то мысль.
– Сэмюэль, – нерешительно начал он, – что мы предпримем, когда окажемся в Рагузе? Допустим, нам укажут ее дом – и… Как бы поступили вы?
– Но, Алексей, – с некоторым удивлением отвечал Грейг, вглядываясь в лицо друга при свете уличных фонарей. Ему как никому другому была хорошо известна отвага Алексея и его способность всегда знать, что нужно делать; он редко нуждался в советах. – А как же ваш план: познакомиться с ней, предложить руку и сердце?
– Вы полагаете, я могу кривить душой, Сэмюэль! – горячо воскликнул Алексей. – Я бы предпочел решить этот вопрос по-военному: бомбардировать город, взять штурмом дом…
Некоторое время Грейг шел молча, размышляя. Но его ответ не разрешил сомнений Алексея.
– Мужчина не должен кривить душой. Но когда речь идет о женщине, про оружие нужно забыть. Впрочем, кто знает, что может произойти? На всякий случай пусть будет небольшая эскадра, хотя бы три корабля.
– Три корабля и фрегат, – уточнил Алексей. – «Три иерарха», «Европа» и «Ростислав». И фрегат «Надежда».
– Да, – вздохнул Грейг, глядя на корабли, стоявшие на рейде, – славные были деньки. Как мы сражались!
– Я помню все до последней мелочи, – сказал Алексей, как и Грейг, не сводя взволнованного взгляда с боевых кораблей. – Мне никогда этого не забыть!
Сэмюэль вдруг нахмурился.
– На чем же вы повезете свою даму?
– На нашем корабле «Три иерарха», – отвечал Алексей.
– Нельзя, – покачал головой Грейг.
– Но почему, Сэмюэль? – недоуменно спросил его друг.
«Старый морской волк» улыбнулся.
– Плохо же я вас учил, Алексей. Моряки верят в приметы. «Три иерарха» – заслуженный боевой корабль. Он не проиграл ни одного сражения, ему всегда везло. Но везение закончится, если на его палубу ступит женщина.
– Господин контр-адмирал, – засмеялся Алексей, – вы серьезный человек, а забиваете себе голову такими пустяками. Поплывем на «Трех иерархах», я привык к этому кораблю. Отдайте команды капитанам, утром выступаем.
– Есть, господин главнокомандующий!

Друзья спорили напрасно; Елизавету Владимирскую Алексей в Рагузе не застал.
Им действительно указали дом, где проживала русская принцесса с виленским воеводой Радзивиллом, – дом французского консула Дериво.
Здесь и в самом деле пытались собрать войско в помощь Пугачеву и тратили немалые деньги, вербуя добровольцев. Но вместо тысяч набрать удалось лишь триста человек, а это не войско. Обнищавший магнат Радзивилл уехал в Петербург мириться с Екатериной II, а Елизавета Владимирская отбыла из Рагузы, но куда – неизвестно…

Алексей сразу же отдал приказ верному офицеру, графу Войновичу, отправиться на фрегате «Надежда» на греческий архипелаг, прошерстить его весь и найти беглянку, если она прячется там. Другому офицеру (это был Хосе де Рибас, испанский дворянин на русской службе, смелый и решительный человек: в Чесменском сражении он зажег фитиль одного из брандеров) приказал – с той же самой целью – совершить рассеянное путешествие по городам Италии, при этом щедро снабдив его деньгами.
Оставалось только ждать, а пока что эскадра вернулась в Ливорно.

Здесь Алексея ожидали два послания; оба от женщин и оба, как ни странно, не любовного, а политического содержания.
Первое было от Елизаветы Владимирской (место отправки неизвестно). Раскрыв пакет, Алексей нашел в нем «манифест» – воззвание к русским морякам – и длинное письмо, в котором рассказывалась вся многотрудная, полная невзгод и опасностей, жизнь русской принцессы, которую судьба куда только не заносила!
«Все это, конечно, любопытно, – думал Алексей, читая письмо, – и очень подходит для авантюрного романа. Хотя, возможно, она и не лжет: действительность всегда превосходит воображение. Но сейчас все это уже не интересно и не важно. Важно то, что она добровольно вступила на гибельный путь политической борьбы, а я добровольно стал на ее пути, чтобы не дать ей продвинуться ни на шаг!»
Второе письмо было чуть ли не поэмой. Прекрасно образованная дама писала на изысканном французском. В возвышенных и изящных французских выражениях она говорила о немалых достоинствах Алексея как мужчины и политика  и  умоляла  его  порвать  все  отношения  с Екатериной II, покончить с «низкопоклонством и угодничеством» и избрать путь, единственно достойный его высокородной особы…
Алексей не стал дочитывать до конца, сложил оба послания в один пакет и отослал Екатерине II. Затем они с Грейгом зашли к Джону Дику.
Посланник был занят. Он сидел за массивным столом в своем кабинете и сосредоточенно читал какие-то бумаги на итальянском.
– Манифест? – усмехнулся он в ответ на слова Алексея. – Трагическая поэма о своей несчастной жизни? Вы у цели, my friend. Вслед за письмами появится и сама леди. Но, надеюсь, мне удастся ускорить ваше знакомство. У госпожи могут возникнуть финансовые затруднения, а это всегда создает какое-то движение в пространстве…

Даже такое пустое времяпрепровождение, как ожидание, становилось радостным и желанным в обществе Сары и Сэмюэля Грейгов. Алексея угощали ароматными свежеиспеченными пудингами, а по вечерам Сэмюэль и Алексей любили посидеть с трубками у камина. Грейг рассказывал о своей службе в британском флоте, о плаваниях, о дальних странах, о битвах с пиратами в Индийском океане…
Все общество (Алексей, Грейги и семья Джона Дика) частенько выезжало за город, на природу, и дядя Алекс, позабыв обо всем на свете, играл на зеленой траве в футбол с четырьмя сыновьями Джона.
Глядя на них, Алексей нередко думал с грустью о том, что так спешил, проезжая через Германию, и не заехал в Галле навестить своего дорогого Александра, который учился там уже последний год.
Когда Алексей, бывая в Галле, спрашивал учителей об успехах сына, Александра всегда очень хвалили; он был лучшим учеником и гордостью Педагогиума. Оба брата-близнеца, Александр и Павел, были успешны во всех науках и талантливы во всем, как их родители!
Алексей знал, что не скоро сможет увидеться с сыном, и поручил его своим братьям, которые любили заботиться о племяннике.

Так прошла осень. Ни Алексей, ни Джон Дик пока не продвинулись ни на шаг в поисках Елизаветы Владимирской. Поездки де Рибаса были прерваны; он срочно уехал в Германию по поручению Екатерины II. Войнович вернулся с архипелага ни с чем.

…Алексей ждал…

Миновало католическое Рождество, затем православное.
В январе пришло известие о казни Пугачева. Оно как громом поразило всех: и друзей, и врагов России.
«Что-то они предпримут теперь? – думал Алексей. – Автор затеи с Пугачевым – Фридрих, хотя и не он один. Пугачева больше нет. У них осталась Елизавета Владимирская и, как бы странно это ни прозвучало, – я. Они не упустят своего шанса. Будем ждать!» – и он снова затевал беготню с сыновьями Джона Дика…

…Наконец-то события сдвинулись с мертвой точки. Джон Дик прислал записку, что ждет Алексея у себя.
– Как я и ожидал, у госпожи материальные затруднения, – произнес он, пожимая руку вошедшему в кабинет Орлову-Чесменскому.
Джон сел за стол и взял в руки распечатанный голубой конверт.
– Письмо от Гамильтона, нашего посланника в Неаполе.
– Гамильтон? Уильям? – переспросил Алексей. – Знаменитый коллекционер, знаток античности и покровитель искусств?
– Да, он самый, – улыбнулся Джон. – Его слава, я вижу, достигла России! Но, видите ли, друг мой, в этом письме он пишет не об античности…
– Я весь внимание!
– …а о том, что получил письмо из Рима – от вашей беглянки. Ей срочно потребовались деньги, и она просит его о займе.
– Будем считать, что она попросила о займе не Гамильтона, а меня, – сказал Алексей, – потому что я намерен открыть ей неограниченный кредит. Но пусть это пока будет как бы не от моего имени, а от вашего, а, Джон?
– Идет! Я направлю к ней Дженкинса (это наш представитель в Риме) с предложением открыть неограниченный кредит.
– Так вам теперь известно, где находится Елизавета Владимирская? – спросил Алексей.
– Да. Она живет в Риме, в великолепном дворце рядом с Марсовым полем. У нее много слуг, большая свита, кучера, лакеи, превосходный выезд. Во дворце проживает человек шестьдесят, – не знаю, хватило ли там комнат!
– Благодарю, Джон, вы сделали невозможное, – сказал Алексей и как-то загадочно взглянул на посланника. – А я все думаю об этом Гамильтоне. Коллекция древностей у него, конечно, большая, но ведь и у вас не маленькая.
– Вы видели мою коллекцию, – с улыбкой подтвердил Джон.
Внезапно Алексей откинул плащ, которым прикрывал деревянный ящик с выдвижной крышкой. Он поставил его прямо на стол, сказав при этом:
– Если вы заглянете в этот ящик, то будете вынуждены признать, что у Гамильтона в коллекции ничего подобного нет.
– Что это? – удивленно спросил Джон.
– Античные камеи. Трофейные. Такое не продается; это можно добыть только силой оружия. И, поскольку теперь они ваши, то не Гамильтон, а вы – лучший коллекционер античности во всей Британии!
Будучи глубоким знатоком античной культуры, Джон Дик смог по достоинству оценить подарок Алексея…

Поздно вечером Сэмюэль и Алексей снова сидели с трубками возле камина. Алексей молчал, глядя на огонь, и Грейг, взглянув на него, подумал, что еще ни разу не видел Алексея таким печальным.
– Право, не знаю, Сэмюэль, – заговорил Алексей как-то глухо, продолжая смотреть на пламя камина. – Какой невероятный зигзаг судьбы! Я хожу по замкнутому кругу и не могу принять решение. Все складывается так, что другого выхода у меня нет, как только лгать, пошло сорить деньгами, изображая влюбленного, чтобы заманить в ловушку несчастную молодую женщину, – и я уже предпринял ряд шагов в этом направлении. Вы только подумайте, Сэмюэль: выполняя служебный долг, я становлюсь подлецом! Мне остается наложить на себя руки, застрелиться, чтобы спасти свою честь…
Грейг порывисто встал, подошел к Алексею и, мягко положив ему руку на плечо, немного постоял возле него, затем снова сел, закурил.
– А не могли бы вы жениться на ней? – спросил он, взглянув в глаза Алексею.
– Нет, у меня есть возлюбленная, – отвечал Алексей, печально глядя на языки пламени. – Допустим, я бы все-таки женился на Елизавете Владимирской. Вы знаете, как государыня добра и благородна: она простила бы ее и благословила наш брак. Но, чтобы уйти от интриг, от этой борьбы за трон, я должен был бы поселиться с моей женой на каком-нибудь необитаемом острове. А как же служба? Я нужен государыне, у нее много врагов… Вообще-то я даже еще ни разу не видел Елизавету Владимирскую. Говорят, что она красавица и настоящая принцесса, но что мне до этого? У нас с ней нет и не может быть ничего общего. Едва ли я смог бы полюбить ее настолько, чтобы уйти в брак, как в монастырь! Так что же мне делать?
– Выполняйте приказ, – с олимпийским спокойствием посоветовал Грейг. – Доставьте ее к императрице. Чем она в этом случае рискует? Мы оба знаем, что ее жизнь останется в неприкосновенности. Вы боитесь, что она проведет жизнь в тюрьме?
– Не думаю. Ее величество предложит ей судьбу получше этой.
– Ну, тогда о чем и горевать? Выполняйте приказ!
– Благодарю, Сэмюэль, – произнес Алексей, вставая. – Вы мне помогли. Да, я выполню приказ!
Он крепко стиснул руку друга и вышел.

…Наутро к Алексею явился генерал-адъютант эскадры Иван Христинек, высокий черноусый красавец, легенда российского флота. Легендарность Христинека состояла в том, что среди флотских офицеров не было донжуана, равного ему в этом сложном и утонченном виде искусства. Искусство  требовало жертв, в том числе и материальных, так что Христинек постоянно был в долгах.
Пока Иван стоял перед ним навытяжку, Алексей коротко обрисовал задачу, которую ему предстояло выполнить: поехать в Рим, найти дворец, где проживает русская принцесса Елизавета Владимирская, обаять всех служанок и фрейлин – общим числом шестьдесят человек…
При этих словах глаза генерал-адъютанта засверкали, улыбка обнажила ряд идеальных, жемчужно-белых зубов.
– Есть обаять шестьдесят человек! – отчеканил он.
– Побольше шарма, не жалейте подарков, денег… – продолжал Алексей.
– Есть побольше шарма!
– …так, чтобы понравиться не только служанкам и фрейлинам, но и самой принцессе…
– Есть понравиться принцессе!
– …и пригласить ее на встречу со мной в Пизу…
– Почему в Пизу?
– Не спрашивайте, а выполняйте!
– Есть выполнять! Но если она спросит: почему в Пизу?
– Пиза – древний город этрусков, там много достопримечательностей. Можно хорошо провести время и поговорить о делах.
– Понял!
– Вы скажете, что я снял для нее дворец, а затем привезете ее ко мне в этот дворец.
– Есть привезти ее к вам во дворец!
– А сейчас вы поедете со мной в Пизу, осмотрите этот дворец и опишете его ей в подробностях.
– Есть описать в подробностях!
– Составьте, пожалуйста, список всех ваших долгов: карточных, портному, ювелиру и так далее. Я уплачу ваши долги и сверх того вы получите на расходы.
– Есть получить на расходы!

…Дела у Христинека продвигались быстро. Сначала служанки наперебой кормили его на кухне, затем фрейлины заботливо угощали во фрейлинских покоях. С утра до вечера и с вечера до утра они занимались только им, а он – ими. Правда, Елизавета Владимирская встретила его сурово. Она не желала слушать ни Дженкинса с его предложением неограниченного кредита, ни Христинека с его приглашением поехать в Пизу.
Христинек куда-то исчез (о, как все обеспокоились его отсутствием!), а через день появился с подарками, причем проявил необыкновенную изобретательность, так что все остались довольны.
Сначала он щедро одарил всех служанок и фрейлин. Затем, выждав время и дождавшись, когда шумные восторги фрейлин несколько поутихли, показал им главное сокровище: отрез китайской парчи. Узор парчовой ткани был несказанно красив; золотые и серебряные нити так и сверкали!
– Эту парчу изготовляют непосредственно в Китае и только для китайского императора, – значительно произнес Иван. – Но мне уступили для русской принцессы Елизаветы Владимирской!
Парча поставила точку в его многодневных усилиях.
Елизавета Владимирская взяла у Дженкинса шестнадцать тысяч золотых – заказала новое парчовое платье, расплатилась с долгами – и стала собираться в Пизу…

…Вот и состоялось их знакомство. (Христинек-таки ее привез!)
Строго-покорный Алексей, в белом кителе, с орденами, был принят ея высочеством в красивом зале старинного палаццо – с многокрасочными фресками, золотой росписью потолка, мозаичными картинами пола…
Елизавета Владимирская была в зале не одна. По обе стороны от ее кресла-трона стояли два верных пажа и телохранителя – два польских дворянина, пан Доманский и пан Чарномский, а позали кресла – цветник нарядных фрейлин.

Царственная осанка, гордо поставленная голова, взгляд живых, темных с искорками, прекрасных глаз… Где Алексей видел все это? Она была похожа на Екатерину Дашкову! Ну, не копия, а, скажем, сестринское сходство.
Этого Алексей не ожидал. До этой минуты он вообще не верил, что она – действительно дочь Елизаветы Петровны.
Прав был Шуазель! Какие еще нужны документы при таком портретном сходстве?
Держится с достоинством, но как-то театрально, с вызовом. Хочет всех убедить, что она – принцесса. У Екатерины Дашковой этого и в помине нет. Но если уж говорить, кто настоящая принцесса, то это только она. Дашкова не боится простой, грубой, черной работы; каждая минута ее жизни – труд. Но взгляните, как прекрасны ее царственные руки, когда они летают над клавиатурой клавесина!

Елизавета Владимирская не усадила Алексея, а сама поднялась ему навстречу. Разговаривая, они бродили по залу, то с любопытством присматриваясь друг к другу, то разглядывая старинные фрески. В своих речах принцесса была решительной и даже дерзкой. «Такова ли она на самом деле?» – думал Алексей. Впрочем, он ей ни в чем не уступал.
В огромном зале голос Елизаветы Владимирской звучал громко и отчетливо, словно она произносила речь.
Беседа шла на французском.
– Мне много говорили о вас, Alexise. Но вы намного лучше, чем мне говорили.
– Весьма польщен. Что же вам рассказывали обо мне?
– Это уже не важно.
Тут принцесса, как будущая обладательница русской короны, желая щегольнуть перед Алексеем знанием русского языка, произнесла с ужасным акцентом, коверкая слова:
– Лютьче рас увидэт, тшем сто рас услишет!
– О, ваше высочество, – польстил Алексей, – вы делаете успехи!
Фраза далась нелегко, и принцесса поспешила перейти на французский.
– Что вы намерены делать, Alexise?
– А разве вам не сказали? – с тонкой улыбкой спросил Алексей. – Я держал мои планы в секрете, но каким-то образом все вышло наружу, и теперь об этом говорит вся Европа.  Шпионы,  конечно,  уже  донесли  обо  всем Екатерине II, так что обратного хода нет. Иль со щитом – иль на щите! Моя эскадра двинется из Ливорно, а тем временем я пошлю верных людей подготовить армию – и Зимний дворец будет взят! Мне не в первый раз.
Глаза Елизаветы Владимирской засверкали, на щеках выступил румянец. Мечта о русской короне составляла весь смысл ее жизни!
– Но, моя царица, – продолжал Алексей, – могу я надеяться на то, что вы станете моей законной супругой и мы вместе двинем эту отсталую страну вперед, к прогрессу?
Взгляд принцессы был прикован к фреске.
– Позже, – ответила она с высокомерной уверенностью в голосе. – Мы с вами обвенчаемся в Кремле, при звоне колоколов… А пока надо съездить в Турцию, к султану.
Алексей искренне недоумевал.
– Это зачем же? Хотите посадить его на русский трон?
Елизавета Владимирская снисходительно рассмеялась.
– Вам угодно шутить, Alexise. Вы кажетесь мне наивным юношей, хотя вы уже не юны.
– Я?..
– Да. Вы хотите действовать в одиночку: эскадра, армия… И пытаетесь убедить меня в том, что взять русский трон – это так просто! А я ищу поддержки сильных держав: Франции, Пруссии, Швеции, Турции, да и Польши… Вот когда мы возьмем Россию в железное кольцо – трон будет наш!
В ответ Алексей пожал плечами – недоуменно и холодно.
– Не понимаю, ваше высочество, зачем они станут вам помогать? Ведь править-то будете вы, а не они. А вот в силе русского оружия я имел возможность убедиться не на словах, а на деле. Впрочем, все эти разговоры о политике так утомительны. Не желаете ли, мадемуазель, поехать в оперу?

…Они часто бывали в театре или просто гуляли по улицам древнего города. Проходя мимо собора Санта-Мария Ассунта, останавливались, чтобы полюбоваться Пизанской башней, а однажды даже решили преодолеть все двести девяносто четыре ступеньки, чтобы взглянуть на ее семь колоколов и увидеть город с высоты пятидесяти шести метров…

…Февраль шел к концу, и кругом вовсю бушевала весна. Сады были полны цветов. Цвели тюльпаны, гиацинты, камелии, крокусы, примулы, анемоны… Зацветали персиковые и миндальные деревья. Ароматный воздух можно было пить, как бальзам жизни – вечной и прекрасной. А весенний ветерок шалил, играя мужскими плащами, дамскими вуальками и мантильками, норовил сорвать и унести их шляпки и растрепать высокие прически…
Алексей смотрел на веселое синее итальянское небо и думал: «Под таким небом человек должен жить в радости и мысли его должны быть устремлены к счастью, а я озабочен тем, как бы мне арестовать эту женщину. Но сделать это нет никакой возможности: на улицах – прохожие и много полицейских, которые очень строго следят за порядком в городе. К тому же мы с ней еще ни разу не оставались наедине, за ней постоянно шествует свита…»
Между тем служебные заботы Алексея не ограничивались выполнением тайных приказов императрицы Екатерины II. Он по-прежнему оставался главнокомандующим российского флота.
Накануне он получил тревожную депешу от Джона Дика. Джон писал о конфликте между русскими и английскими матросами в Ливорно. Контр-адмирал Грейг уладил отношения с соотечественниками, но для русских матросов он не обладал столь высоким авторитетом, как Алексей Орлов-Чесменский. Одним словом, резюмировал Джон, чтобы утихомирить русских, во что бы то ни стало требовалось присутствие Алексея.
Что ж, это даже кстати… В его голове мгновенно сложился план.

…Прогуливаясь возле собора Санта-Мария Ассунта, они вошли в густую тень от Пизанской башни. Солнце скрылось за нею, и темный силуэт башни показался мрачным, как будто она была недовольна тем, что стоит наклонно, а не прямо.
Алексей взглянул на свою спутницу. Лицо Елизаветы Владимирской тоже выражало недовольство.
– Так вы отказываетесь поехать со мной к турецкому султану, Alexise?
– Да, отказываюсь, – отвечал Алексей. – Если вам угодно ехать, так поезжайте без меня. А я, как и собирался, поведу эскадру в Кронштадт, совершу дворцовый переворот и займу русский трон – без вашего участия и уж, конечно, без участия турецкого султана.
Алексей говорил спокойно, как о вещах само собой разумеющихся, и выражение его лица было настолько властным, холодным, уверенным и не допускающим ни малейшего сомнения как в правдивости его слов, так и в абсолютном успехе задуманного им дела, что Елизавета Владимирская испугалась. Она сжала руку Алексея и заискивающе взглянула ему в глаза.
– Ну, будет, будет! Мы с вами еще не поженились, а уже ссоримся!
– Это не ссора, – несколько смягчаясь, но все же достаточно сурово сказал Алексей, – а просто недоразумение. Вас неправильно информировали, поэтому вы ищете там, где не спрятано. Вот если бы вы увидели наши военные маневры, то оценили бы мощь и возможности российского флота! Прежде чем вести эскадру в Кронштадт, я намерен провести в Ливорно маневры и приглашаю вас взглянуть на них, а там уж решайте, куда вам ехать: к султану – или со мной, на штурм Зимнего дворца!
– Маневры… – Елизавета Владимирская произнесла это слово с таким выражением и с такой улыбкой, как будто ей предлагали взглянуть на новые, только что выведенные сорта роз.
– Итак, я вижу, вы согласны, – подвел итог Орлов-Чесменский. – Что ж медлить, и так Бог знает сколько времени упущено, собираемся и едем!
Вообще он имел власть над женщинами, тогда, когда хотел, и тогда, когда не хотел… В данном случае – не хотел, но был должен, а это означало больше, чем «хотел» или «не хотел».

Алексей уговорил ее высочество оставить до времени служанок и фрейлин в Пизе – зачем привлекать к себе внимание таким многолюдством? У Екатерины II, напомнил он, повсюду шпионы; чем тише, незаметнее – тем лучше. (Позже он распорядился, чтобы им всем заплатили деньги  и отпустили, кто куда пожелает.)
Елизавета Владимирская взяла в сопровождение баронессу фон Мельшеде, исполнявшую роль горничной и компаньонки, и семерых мужчин: это были два камердинера-итальянца, три камердинера-поляка, а также пан Доманский и пан Чарномский.
К вечеру 24 февраля 1775 года три экипажа благополучно прибыли в Ливорно.
Елизавету Владимирскую вместе с ее людьми принял в своем доме сам английский посланник – Джон Дик. А назавтра, 25 февраля, он дал великолепный обед в честь ее высочества, где за пышным столом собралось достойное общество: настоящий великан – рыжебородый хозяин, английский юмор которого был настолько тонок, что для неангличанина недосягаем; супруга хозяина – высокий образец дамы света и христианской добродетели; суровый, молчаливый воин – контр-адмирал Грейг в обществе Сары, так напоминавшей Елизавету I Английскую; царственная пара: граф Алексей Орлов-Чесменский и ее высочество принцесса Елизавета Владимирская, в загадочном молчании которых слышался уже совсем близко грохот штурма Зимнего дворца; другая пара: баронесса фон Мельшеде – юная красавица с нежным овалом прекрасного бледного лица и поэтично-задумчивым взглядом из-под необыкновенно длинных, пушистых ресниц и кавалер ей под стать – с черными усами и огненными очами – генерал-адъютант Иван Христинек. Этот яркий портретный ряд завершали два статных, златовласых представителя старинного польского дворянства – пан Доманский и пан Чарномский.
Обед удался на славу и уже подходил к концу, как вдруг за окнами раздался гул и грохот; дом посланника сотрясли громовые удары.
– Ого! – сказал с улыбкой Алексей. – Пушечки заговорили.
Он поднялся из-за стола и с поклоном обратился к Елизавете Владимирской:
– Ваше высочество! Маневры начались. Пожалуйте на набережную. Дамы и господа, прошу с нами, это зрелище вас развлечет.
Началось всеобщее оживление; гости и хозяева поспешили к берегу моря.
На набережной собралась большая толпа, но им не пришлось протискиваться: русские моряки выстроились двумя рядами, и высокие гости проследовали по этому коридору на самую пристань.
С причала открывался отличный вид на двенадцать грозных боевых кораблей. Разделившись на два «враждебных» лагеря, по шесть в каждом, парусники величественно разворачивались, выстраивались в одну линию, перестраивались группами: тремя по два корабля, двумя по три – и энергично атаковали «противника».
Разгорелось нешуточное морское сражение. Пушки палили, как в настоящем бою. Дым от залпов, словно туман, стлался по морскому пространству; корабли с белоснежными, надутыми ветром парусами носились по волнам… Это зрелище произвело на всех захватывающее впечатление!
Алексей вышел из состояния напряженной замкнутости; глаза его сияли; он переглядывался с торжествующе улыбавшимся Грейгом.
В конце боя «враги» «помирились» и оглушили зрителей пушечным салютом, в результате чего все корабли на несколько минут скрылись от глаз в огромном облаке порохового дыма.
Один корабль отделился от остальных и приблизился к берегу. С него спустили несколько шлюпок, которые быстро понеслись к причалу.
Алексей обратился к Елизавете Владимирской:
– Ваше высочество, контр-адмирал Грейг приглашает нас с вами и всех ваших людей на свой адмиральский корабль «Святой великомученик Исидор». В его каюте накрыт стол, где собраны лучшие десерты Италии!
Он легко подхватил принцессу на руки и бережно усадил ее в шлюпку. Рядом посадили баронессу фон Мельшеде, свободные места заняли Алексей и Иван Христинек. В других шлюпках поместились супруги Грейг и все мужское сопровождение принцессы. Матросы взялись за весла…
«Прощай, берег, прощай, Ливорно, прощай, Италия!» – успел подумать Алексей.
С корабля послышалась музыка, взвились ракеты фейерверка, раздалось громкое ура. Матросы спустили с высокого борта парусника на прочных канатах мягкое кресло, в котором и подняли на корабль ея высочество Елизавету Владимирскую.
Супруги Грейг уже стояли у распахнутой двери каюты, приглашая гостей.
О, какие вина в тот вечер отведал каждый! Таких вин не пьют и короли!

Алексей с Елизаветой Владимирской уединились за маленьким столиком в углу; другой угол заняли Иван Христинек и Алина фон Мельшеде. Остальные отлично поместились за большим столом в центре каюты.
Щедрость хозяина не имела границ. Угощения и вина не кончались.
Стемнело.
– Не желаете ли выйти на палубу, ваше высочество? – предложил Алексей. – Какое сегодня звездное небо! Я назову вам все созвездия, которые стоят сейчас у нас над головой.
Они вышли из каюты на празднично освещенную палубу; к ним присоединились Иван с Алиной, а затем и весь польско-итальянский эскорт, от выпитого вина не очень-то прочно стоявший на ногах.
Внезапно раздались громкие голоса; по палубе загрохотали сапоги и зазвенели шпоры. К стоявшей возле борта компании приблизился отряд вооруженных гвардейцев во главе с капитаном Литвиновым.
– Господа, – отчеканил капитан (он говорил на хорошем французском), – по приказанию ее величества государыни императрицы Екатерины II все вы арестованы! Завтра на кораблях вас отправят в Кронштадт. Вы Елизавета Владимирская? – обратился он к принцессе. – Приказываю вам вместе с компаньонкой спуститься в каюту. Господин Орлов-Чесменский, господин Христинек, мы должны препроводить вас на другой корабль, также и вас, господа. Извольте спуститься в шлюпки!
Елизавета Владимирская, Алина фон Мельшеде, оба пана и пятеро камердинеров возмущенно кричали – каждый на своем языке. Алексей, которому связали руки и куда-то повели, тоже кричал, что это недоразумение, что все разъяснится. Но военная сила, как это всегда случается, взяла верх, и скоро все стихло, палуба опустела.

Несмотря на громкие и убедительные протесты, четверо высоченных гвардейцев под строгим взглядом капитана Литвинова свели по лестнице двух миниатюрных женщин – принцессу и ее компаньонку – в нижнее отделение корабля и ввели в приготовленную для них каюту.
Это было просторное помещение со скромным, но изысканным убранством. Здесь горели свечи в серебряных канделябрах; посередине стоял красивый инкрустированный стол; возле стола – два стула красного дерева; у стен – постели под бархатными покрывалами.
Капитан обратился к Елизавете Владимирской:
– Госпожа самозванка! Здесь вы будете проживать до самого Кронштадта. Сейчас я закрою вашу дверь на ключ (ключ он держал в руке), а утром вас навестит контр-адмирал Грейг.
Он (уже по-русски) скомандовал солдатам:
– Налево кру-гом!
– Подождите, подождите! – с рыданиями в голосе закричала принцесса. – Дайте мне чернила, бумагу. Я должна срочно написать письмо господину Орлову!
Капитан Литвинов свирепо взглянул на нее:
– Вам давно пора спать, мадемуазель. Завтра напишете.
Но он просчитался, думая, что сможет так быстро уйти отсюда. Мужские сердца легко покорялись Елизавете Владимирской, и это было ей известно лучше, чем что-либо из всех преподанных ей наук.
– Всего два слова, капитан, каких-то два слова! – умоляла она так страстно, словно собиралась писать ему, а не Орлову. – Молю! Перо, бумагу!
Чем-то смущенный и отчего-то покрасневший, Литвинов достал из кармана мундира карандаш и свернутый вчетверо лист бумаги.
– Ну, пишите…
Принцесса порывистым, театральным жестом вырвала у него из руки карандаш и бумагу, села за стол и принялась быстро писать. Она исписала весь лист, а капитан вместе с солдатами все это время стояли навытяжку, повинуясь воле этого хрупкого на вид существа.
Наконец она закончила писать, подала капитану карандаш, а письмо задержала в руке и тихо спросила, заглядывая ему в глаза своими огромными очами:
– Вы правда передадите письмо? Вам можно доверять? Только не вздумайте читать, оно о любви! Что стоите, идите же, только не забудьте запереть нас на ключ, а то эти грубые матросы…

…Было уже далеко за полночь. Алексей сидел в каюте Грейга и читал письмо Елизаветы Владимирской.
Остатки пирушки были уже убраны. Супруги  за столом  молча пили чай, вопросительно поглядывая на Алексея.
А он все читал, перечитывал и не мог оторваться от письма. Наконец он поднял глаза от листа и устремил задумчивый взгляд в пространство, не произнося при этом ни слова.
– Алексей, – нарушил молчание Сэмюэль, – вы говорили, что от нас у вас нет секретов. О чем она пишет?
– Да, сэр, и вы, леди, – отвечал Алексей, поклонившись обоим, – это правда: у меня нет тайн от вас. Она написала мне о любви. Ни разу в жизни не получал подобных писем! И если бы она не была врагом нашей государыни и России, я бы сказал: это восторг, это волшебство!
В двух словах суть письма в следующем. Поскольку я, как и она, арестован, она надеется, то есть уверена, что я найду способ бежать. Уговорю или подкуплю вас, Сэмюэль, и мы с ней убежим вместе. Дальше она излагает какие-то фантастические планы, но главное… – Алексей смущенно замолчал.
– Что?.. – одновременно спросили супруги Грейг.
– Она любит меня и просит моей ответной любви.
– Хм… – одновременно прозвучало в ответ.
– С тех пор как мы познакомились, – продолжал Алексей задумчиво, как бы про себя, – я не замечал никаких ее чувств ко мне, хотя постоянно велись разговоры о браке. А сейчас… такая страсть…
– Кто знает, чувство это или игра, – сказала миссис Грейг, – и способна ли она вообще любить? Если это расчет, то он верен: влюбленный рыцарь непременно спасет свою даму!
– Что вы намерены делать? – спросил Сэмюэль.
– Я намерен дать ей то, о чем она просит, и вот по каким причинам… Хотя уверяю вас, что я не влюблен!
– Сейчас не влюблены, а завтра… – покачал головой Грейг. – Когда-то, глядя на вас, я был так уверен: вот мужчина, который никогда не потеряет головы!
– А теперь?
– А теперь я сомневаюсь, и не только я.
– Кто же еще сомневается во мне?
– Я! – отозвалась миссис Грейг.
– О, не ожидал, – с шутливым огорчением покачал головой Алексей. – Ну, тогда стоит прибегнуть к способу Одиссея. Помните у Гомера: когда корабль проплывал мимо поющих Сирен, Одиссей приказал, чтобы его привязали к мачте. И я бы попросил вас об этом, Сэмюэль, если вы заметите, что я теряю голову!
– Есть привязать к мачте! – со смехом ответил Грейг. – Только не понимаю, зачем вам столько проблем. Спокойно отправляйтесь на берег и командуйте эскадрой, а ее предоставьте мне. Самозванка поймана, сидит в каюте, осталось только доставить ее в Кронштадт.
– Но вы хотели сказать о причинах, которые побуждают вас… – с тонкой улыбкой напомнила миссис Грейг.
– Я скажу вам со всей откровенностью все, что имею на душе, – в доказательство того, что у меня нет от вас секретов, – сказал Алексей. – Право, я не надеюсь привязать к себе такую женщину, как она, любовью. Но я подумал: кто знает, что ждет ее впереди? Как она проживет свою жизнь? Если с ней случится что-то плохое, я себе не прощу, меня будет мучить совесть, что огорчил ее отказом.
Но это не все. Я успел уже немного узнать эту госпожу. У всех королей Европы нет столько ума, сколько у нее. Да еще такого – тонкого, женского ума. А характер! Она умеет воздействовать на мужчин, подчинять их себе. Не обижайтесь, Сэмюэль, но без меня вы не справитесь. (Я ведь обещал говорить начистоту.) Я буду с ней, чтобы спасти от нее вас, сэр, и вас, леди. Вот как я смотрю на это дело.
– Будете привязывать меня к мачте? – усмехнулся Грейг.
– Вот именно!
– Я поняла, – сказала Сара Грейг. – В течение всего плавания до самого Кронштадта вы оба будете привязаны к мачтам, а мне придется вести корабль!
Алексей учтиво поклонился ей.
– Сэмюэль, я всегда говорил вам, что ваша жена – самая лучшая на свете. Нам следует подтянуться, господин контр-адмирал, чтобы не быть посмешищем в ее глазах!

…Как только Елизавета Владимирская проснулась, она немедленно потребовала:
– Алина, подайте мне одеться!
В каюте нашлась и вода для умывания.
Пол под ногами покачивался; плавание началось.
Когда принцесса закончила свой туалет, она выглядела так, как будто вчерашний эпизод с арестом касался вовсе не ее, а кого-то другого. Обещанного ей визита Грейга она ждала во всеоружии. Готова была и стратегия, и тактика, и силой этой стратегии и этой тактики Сэмюэль Грейг должен был низвергнуться в пропасть или испариться… Во всяком случае что-то с ним явно должно было произойти.
Принцесса, худенькая и невысокого роста, мелкими шажками вышагивала по каюте, но эти шажки только казались мелкими!
– Где же, наконец, этот Грейг? – проговорила она с досадой.
В бедной развлечениями жизни баронессы фон Мельшеде, по-видимому, лучшим аттракционом было наблюдать, как Елизавета Владимирская обходится с мужчинами, в считанные минуты превращая их в послушных рабов. И хоть бы раз она ошиблась в своих расчетах, хоть бы раз проиграла!
Алина льстиво захихикала:
– Не завидую я Грейгу!
– Я тоже! – хлестко бросила Елизавета Владимирская, но вдруг умолкла: раздался тихий стук в дверь.
– Come in, – пригласила принцесса по-английски. Голос ее звучал очаровательно.
Дверь открылась; на пороге каюты стояли Алексей Орлов-Чесменский и Иван Христинек. Руки их были свободны, и рядом не было вооруженных солдат.
Принцесса подбежала к Алексею и порывисто взяла его руки в свои.
– Alexise! Вас освободили? Какое счастье!
– О, нет, разумеется, нет, – отвечал Алексей. – Сейчас я вам все расскажу. Но сначала хотел бы передать мадемуазель Алине просьбу моего друга. Мадемуазель, – обратился он к баронессе, – в соседней каюте накрыт стол к завтраку, и генерал-адъютант Христинек приглашает вас позавтракать вместе с ним.
– Каково! – с веселым смехом воскликнула Елизавета Владимирская. – Но почему бы и нет? Алина, вы мне сейчас не понадобитесь. Идите, позавтракайте с господином Христинеком!
Алина и Христинек удалились; в каюту вошли два матроса, неся подносы с яствами и напитками.
– А вот и наш завтрак! – провозгласил Алексей.
– Alexise, ну, садитесь же и объясните мне все!
Она чуть ли не тащила его, усаживая за стол, и он ощутил, сколько нежной силы было в ее маленькой ручке!
Алексей сел, пожалуй, несколько нарочито небрежно, откинувшись назад и положив ногу на ногу.
– Итак, мне связали руки, отвезли на «Ростислав» и поместили в такую же каюту, как ваша. И тогда я потребовал, чтобы мне разрешили поговорить с Грейгом. Ведь он – мой подчиненный, но не только. Он мой боевой друг.
Грейг пришел; мы говорили с глазу на глаз. Я открыл ему свои карты и посвятил в свой план.
– Какой план? – спросила принцесса. – Ваш план рухнул, когда вас арестовали!
– Вовсе нет, – медленно покачал головой Алексей. (Сколько значительности было в этом движении!) – Мой план остался прежним, хотя в нем и произошли некоторые изменения.
– Как так?
– А вот послушайте. И у меня есть все основания думать, что он понравится вам не меньше, чем прежний. Кстати, он называется «Троянский конь». Троянский конь – это вы.
– Да?!
– Думаю, вы и сами не подобрали бы лучшего названия. Итак, я плыву в Россию не во главе эскадры, плыву как арестант, но это лишь крошечное облачко на нашем небосклоне.
– Продолжайте…
– Екатерина II сразу же вернет мне свободу, поскольку у нее нет против меня никаких обвинений, одни лишь домыслы, слухи, наветы, доносы… Но главное – ведь я привезу ей вас! Бойтесь данайцев, дары приносящих! Императрица довольна и горда; она почивает на лаврах – а тем временем…
– А-а, начинаю понимать…
– Я прощен, и я на свободе. А дальше мы возвращаемся к старому плану. У нас сейчас два отлично вооруженных корабля. В Кронштадте тоже стоит эскадра. У меня и у Грейга такой авторитет, что стоит только свистнуть…
– Но при чем здесь Грейг?
– Моя дорогая, как вы невнимательны сегодня! Я же начал с того, что изложил этот план Грейгу.
– Что же Грейг?
– Он был в восторге! Одним словом, он тоже в заговоре.
– Любой заговор – это риск, Alexise, – c очень серьезной интонацией произнесла принцесса. – Грейг имеет в России так много, но в случае неудачи он в одночасье потеряет все. Какой же ему резон?
– Риск? Только не в моем случае. Вы забыли о 1762 годе! Я сказал Грейгу, что он получит все, что захочет, – такой куш, какой сумеет урвать. А знаете, аппетит у него не маленький.
– Что ему нужно?
– Америку! Сначала Северную, а потом и Южную. Оба континента.
– Как же он сможет ее получить? – недоуменно спросила Елизавета Владимирская.
– Вы его не знаете. У него большие возможности. Главное, ему не мешать. Но это дальний прицел. А пока наша цель – Зимний дворец. Мы с кораблей произведем бомбардировку Петербурга, затем гвардия овладеет дворцом. Надеюсь, вы увидите все это своими глазами!
– Но ведь подготовка потребует времени, – с тревогой сказала принцесса. – И все это время я должна сидеть в тюрьме?
– О, поверьте, всего несколько дней, – уверил ее Алексей. – И не в тюрьме, а в таких же апартаментах, как эта каюта. Зато потом возьмете реванш!
– Но вдруг меня будут пытать?
– Нет, не будут, это я знаю точно. Императрица сама об этом говорила. И потом, у меня везде есть свои люди. Право, не бойтесь! – успокаивал принцессу Алексей. – Кстати, во время плавания все арестованные будут как бы временно освобождены. Ваши люди плывут за нами на другом корабле, и их там прекрасно содержат. Все мы имеем большую степень свободы, хотя в Кронштадте мне придется сойти на берег со связанными руками, как и вам – под конвоем. Но будьте уверены, это ненадолго!
Лицо принцессы стало томно-нежным.
– Alexise… Вы получили мое письмо?
– О да! – отвечал он. – И я принес ответ…


…Поскольку на судне были дамы, Грейг вел корабль с рыцарской внимательностью к состоянию их здоровья. Он не покидал порта в непогоду, терпеливо дожидаясь спокойного моря и попутного ветра. И все же морское плавание невозможно без качки, а следствие качки – морская болезнь. Поэтому Сэмюэль давал двум пленницам и своей жене отдых от моря.
Корабли заходили в какой-нибудь порт, где контр-адмирал Грейг первым сходил на берег. Опытный моряк, он хорошо знал европейские портовые города и быстро находил то, что искал. Его целью было найти где-нибудь в окрестностях пустующее уютное поместье или замок; он уплачивал владельцу требуемую сумму, а затем все общество на недельку или две переселялось в роскошные старинные апартаменты потомственных аристократов.
Они устраивали балы и музыкальные вечера и много гуляли – поместья и замки неизменно были окружены чудесными садами и парками.
Отдохнув и набравшись сил, побродив по твердой земле, пахнущей весной, среди пышных цветников и журчащих фонтанов, они возвращались на свои корабли и плыли дальше. Это неспешное плавание из Ливорно в Кронштадт заняло два с половиной месяца…

…Алексей ни на минуту не расставался с Елизаветой Владимирской.
Ее сходство с Екатериной Дашковой заставляло его постоянно делать сравнения.
С того памятного момента встречи с Екатериной в ее доме Алексей вел себя как человек, который нашел клад – и прекратил кладоискательство. Думая о ней, он говорил себе: вот женщина, с которой мы одно – и душой, и телом. Вот женщина, лучше которой не может быть. Вот моя любовь, которая дается человеку один раз, как и жизнь!..
Что же он чувствовал теперь?..
Он отдавал себе отчет, что Елизавета Владимирская и он – абсолютно разные люди, чуждые друг другу, словно жители разных планет.
Но он любил ее, а она любила его!
В голове его поселился странный туман. Он пытался ловить обрывки мыслей, но ни на чем не мог сосредоточиться. Если он выходил на минуту из комнаты, все его существо сразу же стремилось вернуться обратно. «Я теряю голову, – констатировал Алексей. – Пора меня привязать к мачте!»
Но и Елизавета Владимирская – нежно, властно, капризно – постоянно требовала его присутствия. (Мужчина – и не раб! – такого мужчины для нее не существовало.)
Она много рассказывала Алексею о своей жизни – в Петербурге, в Сибири, в Персии, в Польше, во Франции, в Германии. Героями ее рассказов были влюбленные в нее мужчины. Алексей поражался: какие гиганты, сколько достоинства, сила власти, сила денег, сила оружия! И все падали ниц… Как они безумствовали, как жертвовали всем во имя страсти…
– Но я его не любила! – этими словами заканчивалась каждая из рассказанных ею историй.
«А способны ли вы любить?» – спрашивал мысленно Алексей.
Она смотрела на него с каким-то изумлением, словно видела перед собой неизвестное и непостижимое существо высшего порядка.
– Когда вы рядом, Alexise, я слышу музыку! – не раз говорила она ему все с тем же выражением изумления.
– Неужели, ваше высочество? – с удивлением спрашивал он. – И какая же это музыка?
Она садилась за клавесин и начинала играть… Это была новая, никем еще не написанная музыка, ее музыка!
«Как она талантлива, – думал Алексей, – как и Екатерина! Но эта гибельная устремленность сулит гибель и ее талантам…»

…Разговаривая с Алексеем (а говорили они друг с другом по многу часов в день), Елизавета Владимирская изысканно и поэтично превозносила его достоинства («Ах, какой вы..!») и клялась, что полюбила первый раз в жизни.
Быть может, Алексею и приятно было это слышать, но он не верил ей, считал ее существом неискренним и жестоким и – любя! – не открывал ей свою душу.
Иногда он задавал ей вопросы.
– Ваше высочество, но как же вы будете править, ведь вы совсем не знаете русского языка!
Елизавета Владимирская снисходительно улыбалась:
– Зачем мне знать русский язык? Я не собираюсь править. Править будете вы, а не хотите – назначьте кого-нибудь потолковее первым министром, пусть правит он. Я бы пригласила на эту должность Шуазеля.
– Как можно! – искренне удивился Алексей. – Он же француз.
– Что же, что француз? – парировала Елизавета Владимирская. – Зато умный человек. Кстати, Петр Первый постоянно приглашал к русскому двору иностранцев. Да и сам Рюрик не был русским. Россия от этого только выиграла!
– Нет, Шуазель не согласится, – нашелся Алексей. – Он не любит Россию.
– А кто ее любит! – со смехом воскликнула Елизавета Владимирская.
Алексей внутренне весь вспыхнул. «Я люблю Россию! Екатерина Великая любит Россию! Екатерина Дашкова любит Россию! Многие, многие мои боевые друзья положили жизни свои за Россию, даже шотландец Грейг готов положить за нее жизнь!»
Но вслух он ничего не сказал, хотя Елизавета Владимирская что-то почувствовала.
Она умела погасить его вспышки. Кроме подобных минут, у них были и совсем другие мгновения… И почему-то в голове Алексея всегда возникал вопрос: «Кто она?»
Он знал ее, казалось, уже тысячу лет – и не знал вовсе.
У нее никогда не было своего дома; нигде она не жила постоянно – быть может, оттого, что у нее вообще не могло быть своего дома и постоянного места жительства, как у вечно кочующей (пусть высокородной) цыганки?
Женщина – Агасфер!..
Зачем ей русский трон? Зачем Россия? Просто она любит роскошь, деньги, не знает им счета и готова за минуту спустить любое состояние…

…Она страдала от морской болезни – и каждой высадки на берег ждала как манны небесной.
Плавание шло к концу. Корабли стали на якорь в Киле, и вскоре Алексей с Елизаветой Владимирской в закрытом экипаже катили по улицам города. Елизавета, слегка приоткрывая занавесочку, осторожно выглядывала из окошка кареты.
– Киль! – мечтательно вздохнула она. – Город моей юности. Я жила здесь долго, я знаю здесь каждый камешек мостовой…
– Хотите бежать? – вдруг предложил Алексей.
Бог знает, зачем он это сказал. Должно быть, вырвалось наружу его давнее неприятие той роли, которую он играл в жизни этой женщины. Если бы она согласилась, он бы с радостью ей помог!
– Пересядете в другой экипаж, – продолжал Алексей, – и поедете… ну, скажем, к Фридриху… А?
– Зачем это мне ехать к Фридриху? – недовольно спросила Елизавета Владимирская. – Как я могу к нему ехать, если он послал меня к вам?
«Так я и думал!» – чуть не сказал Алексей.
Разговор продолжился в замке; Алексей сидел у пылающего камина, а принцесса блаженно отдыхала от тяжестей путешествия на разложенной постели.
– Фридрих правильно сделал, что послал вас ко мне, – говорил Алексей, снова напустив на себя высокомерие и надменность. Он был весьма осторожен и намеренно поддерживал мнение Елизаветы Владимирской о себе. – Ведь я – это он, и не только в профиль и анфас, но главное – душой. В душе у меня – война!
– Правда? – внезапно раздался язвительный смешок Елизаветы Владимирской. – А я думала, раболепие перед Екатериной II.
– Я скажу вам, когда родился мой план, – невозмутимо продолжал Алексей, как бы не слыша ее слов. – В 1762 году, когда после всего, что я для нее сделал, она предпочла мне брата Григория! А теперь настал мой час!..

…До самого Кронштадта продолжали звучать странные слова и продолжало пылать пламя странной любви…

…Кронштадт!..

Всех арестованных под конвоем сводят на берег и сажают в закрытые экипажи, чтобы везти их в Петропавловскую крепость.
Алексей и Елизавета Владимирская молча обменялись прощальными взглядами…
Ее повели к одному экипажу, Алексея – к другому.
Прежде чем сесть в карету, Алексей увидел невдалеке гордого всадника в шляпе с плюмажем. Он узнал его! Их взгляды встретились; всадник хлестнул лошадь, лошадь взвилась и унесла седока прочь…

Все экипажи двинулись в сторону Петропавловской крепости, кроме одного. Как только закрылась дверца кареты, Алексею Орлову-Чесменскому и Ивану Христинеку сразу развязали руки. Христинека отвезли на его петербургскую квартиру, а Алексея – в дом Грейга.

В этот день – 11 мая 1775 года, день возвращения из долгого плавания, – контр-адмирал Грейг вместе с супругой был приглашен на обед к императрице в Зимний дворец.
Как обычно, здесь присутствовал узкий круг доверенных лиц: Александр Строганов, Лев Нарышкин, князь Барятинский, Екатерина Дашкова… Старый круг близких друзей, с той лишь разницей, что рядом с Екатериной II, вместо Григория Орлова, сидел совсем другой человек. Это был столь любимый всеми известный оригинал и острослов – князь Потемкин.

Императрица встретила Грейгов с радостным оживлением, заботливо усадила их за стол, стала расспрашивать беременную Сару о здоровье… Хотя, конечно, не это интересовало ее в первую очередь.
Дав гостям возможность насладиться блюдами и напитками, Екатерина II наконец спросила, называя Грейга его «русским» именем:
– Самуил Карлович, а что же это вы плыли так долго? Вышли из Ливорно и пропали, никто не мог нам ничего сообщить о вас. Я боялась, вы потонули; уже не чаяла увидеть вас живыми! Что же с вами такое случилось? Поведайте нам!
Лицо Грейга, всегда закрытое и замкнутое, стало просто каменным. Он начал говорить по-русски, но сбился и перешел на английский:
– Это было очень тяжелое плавание… Очень тяжелое… Постоянно штормы, бури, туманы. Прошли Гибралтар – и сразу наскочили на рифы. Проломы, течь… Встали на ремонт в Кадисе. Отремонтировались, пошли дальше. И тут попали в штиль. Весь португальский берег, весь испанский – проползли на веслах. В Бискайском заливе погода наладилась, но лишь на время. У Нормандских островов попали в такой шторм – снесло все паруса, мачты, и унесло нас в океан, куда-то на север. Когда шторм утих, мы оказались затерты во льдах.
Утратив на мгновение свою безэмоциональность, Грейг схватился за голову.
– Как мы выбрались оттуда – знает только Бог! От кораблей остались одни обломки, в Шербуре с грехом пополам собрали их заново…
– Ах, кто бы мог предположить, что все сложится так трагично! – всплеснула руками императрица. – Слава Богу, что все остались живы. Ну, а как она… как она себя вела?
– Ее держали в закрытой каюте, – отвечал Грейг со свирепым выражением лица. – Один раз вывели на палубу подышать, так она чуть в волны не бросилась – хотела покончить с собой. После этого больше не выпускали.
– Так-так, понятно, – сказала Екатерина, задумчиво барабаня пальцами по столу. – Ну, а он, Алексей Орлов?
– Тоже держали в каюте, только на другом корабле.
Князь Потемкин вслушивался в беседу, широко улыбаясь. Они с Алексеем давно знали друг друга и были очень давними, со времен гвардейской службы, злейшими врагами. Разговор о падении врага доставлял Потемкину явное наслаждение.
– Я сегодня нарочно поехал в Кронштадт, – сказал он со смехом, – посмотреть на Алексея Орлова со связанными руками! В чем же он провинился? Говорят, изменил Родине, императрице…
– Кто знает? – отвечала со вздохом Екатерина II. – Мне писали… Но правда ли это? Следствие покажет, так ли уж он виноват…

…Прощаясь с императрицей, Сэмюэль поклонился, а затем едва заметно кивнул ей. Екатерина II тоже едва заметно кивнула ему в ответ…

Наступил вечер, стемнело. В доме Грейгов зажгли свечи; окна в гостиной плотно зашторили. Сэмюэль, его жена и Алексей молча сидели за столом, поглядывая на большие напольные часы, привезенные Грейгом в Петербург из его дома в Шотландии. Они ждали.
За окном раздался конский топот и скрип колес подъехавшего экипажа. Сэмюэль вскочил, метнулся вниз, к дверям, и через минуту вернулся с каким-то господином в длинном черном плаще, при шпаге, в широкополой черной шляпе.
Вошедший снял шляпу и сбросил плащ – перед присутствующими стояла императрица Екатерина II в мужском облачении. Все трое склонились в почтительном поклоне. Хозяин помог отстегнуть шпагу и усадил гостью за стол.
Подали чай. Императрица никогда не ужинала и не пила чай по вечерам, но для Грейгов сделала исключение: выпила маленькую чашечку прекрасного английского чаю.
– Все как тогда, – задумчиво проговорил Алексей, – славной весной 1762 года. Мы тайно собирались у нас или у Разумовского, и вы так же приезжали в плаще, шляпе, со шпагой. Никто не мог вас узнать!
За это воспоминание императрица поблагодарила Алексея лучезарной улыбкой.
За чаем он рассказал ей все, что знал о Елизавете Владимирской.
– Итак, ты говоришь, – сказала императрица, выслушав его рассказ, – в этом деле замешаны Турция и Франция, затем еще Польша и Швеция… Но, как и в истории с Пугачевым, главная фигура – все-таки Фридрих!
– Да, несомненно, – подтвердил Алексей. – Могу я узнать, ваше величество, куда вы поместили… ее и ее людей?
Императрица быстро взглянула на него.
– Конечно, какие тут тайны? Для добытой тобой жар-птицы и баронессы фон Мельшеде комендант Петропавловской крепости отдал лучшие комнаты в своем доме. Остальные отправлены в Алексеевский равелин. Временно, конечно. На период следствия. Но оно продлится недолго.
Она устало вздохнула.
– Ты видишь сам: что тут расследовать? Ты уже все расследовал. Все будет решено по справедливости и наилучшим образом для всех.
Разговор был окончен. Но прежде чем императрица встала из-за стола, Алексей сказал:
– У меня к вам просьба, ваше величество!
Неожиданно он положил перед ней лист бумаги.
– Я подаю прошение об отставке.
Сэмюэль в порыве вскочил с места с громкими английскими восклицаниями.
Императрица побледнела.
– Как! Алеша… Но зачем… И в чем причина?
Алексей торжественно встал и низко поклонился ей.
– Ваше величество, я служил вам верой и правдой. С тех пор, как вы взошли на престол, я одерживал одну победу за другой, и в моей жизни были одни триумфы. Позвольте мне окончить службу триумфатором!
Он тихо сел. Сел и Грейг. Все молчали.
Императрица обдумывала что-то, а затем сказала:
– Отставка принята. Но ведь мы друзья. Если вдруг я окажусь в беде и попрошу о помощи, ты окажешь мне помощь как другу?
– Друзей я никогда не предавал! – с чувством отвечал Алексей.
– Да… – задумчиво улыбнулась Екатерина II. – Твоих подвигов хватило бы на целый полк героев. Пора бы и отдохнуть, граф Орлов-Чесменский! Самуил Карлович, – обратилась она к Грейгу, – утром я жду вас у себя во дворце и надеюсь поздравить с чином вице-адмирала. Назначаю вас начальником Кронштадтского порта.
Сэмюэль поклонился и поцеловал руку императрицы.
– Вы – человек европейский, – продолжала она. – Скажите, есть в Европе хорошие порты?
– О, конечно! – ответил Грейг.
– Ну, так сделайте Кронштадтский порт не хуже, а лучше лучших европейских портов!
– Есть сделать Кронштадтский порт лучше лучших европейских портов!
– Итак, до завтра, – кивнула ему Екатерина II.
Затем она повернулась к Алексею. На лице ее была грустная улыбка.
– Ну, а тебя, Алеша, когда теперь увижу? Пиши мне почаще! Прощайте, господа!
Императрица быстро вышла. Сэмюэль проводил ее и вернулся.
 В ночной тишине все отчетливо услышали, как к дому снова подъехал экипаж.
Алексей поднялся.
– Мне пора…
– Как, вы уезжаете? – сказали вместе супруги Грейг.
– Да, я распорядился подать наемный экипаж.
Его друзья растерянно стояли перед ним.
– Позвольте мне уйти по-английски, не прощаясь…

…По возвращении во дворец императрицу встретил генерал-фельдмаршал и фаворит Григорий Александрович Потемкин. Он ее сначала даже не узнал, а узнав, начал любезно помогать разоблачаться, не забывая при этом задавать вопросы:
– Вы так грустны, моя царица! Что вас опечалило? И этот мужской костюм… Какие у вас от меня секреты? Готовите новый дворцовый переворот? Но в пользу кого?
– Дашкова опять уехала! – с искренней печалью отвечала Екатерина. – Я без нее просто как без рук!
– Да? – слегка опешил Потемкин. – А куда же она уехала?
– Получила из своей подмосковной от управляющего письмо: там прошел страшный ураган, снесло полдеревни. Надо исчислить нанесенный ущерб и сделать распоряжения.
– Зачем вам Дашкова, моя царица, – сказал ей на это фаворит, – когда есть я!..

…Лошади бежали дружно. Наемный экипаж летел по направлению к Москве…

…Вернувшись с обеда у императрицы, леди Грейг вручила Алексею маленькую записку, которую тихонько передала Екатерина Дашкова. Все его существо затрепетало, возликовало, когда он увидел этот почерк!
В записке было всего три слова: «Возле нашей реки».
О, он хорошо помнил, где находилась эта река, – там же, где простая деревянная избушка с клавесином… Путь туда лежал через Москву.
Вспомнилось лицо смерти, так явственно явившееся ему зимой 1766 года… Как долго возвращался он к жизни…

…Близился рассвет…

Утро императрицы началось как обычно – с нескольких чашек крепкого кофе. Она дала несколько аудиенций министрам, перед всеми придворными поздравила Грейга с чином вице-адмирала и новым назначением, но закончила свой рабочий день раньше обычного.
Завершив большой выход, Екатерина II подозвала к себе Льва Нарышкина.
– Левушка, ты ведь шталмейстер, вели мастеру осмотреть мою карету. Что-то колеса скрипят, вот-вот отвалятся, а мне нужно ехать. Не уступишь ли сегодня свою?
Карету императрицы мастер-каретник осматривал регулярно,  и  все  там  было  в  идеальном  порядке,  но Екатерина II любила совершать поездки инкогнито – не в своей, а в чьей-нибудь другой карете и без эскорта. Ей не нравилось, когда, увидев царский экипаж, люди кланялись (а то и падали ниц) и снимали шапки. И потом, во время своего царствования не все она делала явно, а многое – тайно…
Лев Нарышкин отлично знал это. Он сразу же предоставил императрице свою карету, и при этом, как всегда, не обошлось без шутки.
– Колеса, ваше величество, лучше снять заранее. Зачем они нужны, если все время отваливаются? Велите носить вас, как в паланкине. Но тогда все примут вас за китайскую императрицу. А где же Екатерина II? Возникнет путаница, смута, пойдут бунты по всей России. Чтобы успокоить народ, прикажите ему учить китайский язык!
«В его бессмыслицах всегда есть смысл…» – думала императрица, усаживаясь в карету Льва Нарышкина.

…Елизавета Владимирская, как всегда, изысканно одетая и причесанная (хоть сейчас – на бал!), стояла у окна гостиной в доме коменданта Петропавловской крепости и смотрела на унылый двор, где тощие деревца гнулись под сильным ненастным ветром. Гордая осанка ее не изменилась, но взгляд был бесконечно печальным.
Возле другого окна в такой же позе стояла баронесса фон Мельшеде.
Первая думала об Орлове, вторая не могла забыть Христинека.
Внезапно дверь открылась, вошел солдат с подносом и поставил на стол две чашки с горячим чаем, сахарницу и вазочку с бисквитами. Еще одну чашку, сахар и бисквиты он отнес в другую комнату.
Следом за солдатом вошел офицер и сказал Елизавете Владимирской по-французски:
– Государыня императрица желает пить с вами чай. А для вас, мадемуазель, – обратился он к Алине, – накрыт стол в соседней комнате. Извольте пройти туда.
Он остался стоять возле двери.
Алина повиновалась. Солдат ушел. Вошла Екатерина II.
Обе женщины несколько мгновений молча смотрели друг на друга. Затем Елизавета Владимирская низко поклонилась императрице.
Екатерина II обратилась к офицеру:
– Оставьте нас одних.
Она села к столу, сняла перчатки и потерла озябшие руки.
– Садитесь! Пока доехала, вся замерзла. Горячий чаек – самое милое дело в такую погоду. Май называется!
Обе начали пить чай, не прерывая молчания. Елизавета Владимирская нарушила его первая.
– Я хотела бы знать: где граф Алексей Орлов-Чесменский?
Екатерина II неторопливо ответила:
– Ведется следствие. Надеюсь, скоро все выяснится. Кажется, он не так уж виноват, как мне писали.
Лицо Елизаветы Владимирской прояснилось.
– Я приехала сказать вам кое-что касательно вашего будущего, – продолжала императрица.
Елизавета Владимирская гордо выпрямилась.
– Моего будущего? И какое у меня будущее?
Екатерина II чуть приблизилась к ней и заговорила тише, почти шепотом:
– Пусть разговор останется между нами. В ваших интересах не разглашать тайну. Завтра начнется официальное следствие по делу самозванки. К вам приедет следователь со списком вопросов. Пожалуй, для нас будет лучше, если вы на них ответите. Но если не хотите – не отвечайте. Я и так уже все знаю. Мои шпионы меня отлично проинформировали. И потом, все уже решено. Вы не получите трона, но проведете жизнь среди лиц, равных вам по рождению. И из них выберете себе достойного супруга. Я даже с уверенностью могу предположить, кого именно!
– Это будет не граф Alexise? – с внутренним трепетом спросила Елизавета Владимирская.
– Увы, нет. Не он предназначен вам небом в супруги, – отвечала императрица.
– При чем тут небо? – с досадой проговорила Елизавета Владимирская. – Я вижу, вы все решили за всех, не считаясь с желаниями и чувствами людей.
– Я, или небо… – улыбнулась императрица. – Поверьте, вы не будете разочарованы. Пройдет совсем не много времени, и вы убедитесь во всем сами.
Она позвонила. Вошел офицер. Екатерина II обратилась к нему с вопросом:
– Мадемуазель сильно кашляет?
– Очень сильно, ваше величество! – отвечал офицер.
– Нужно лучше топить.
– Есть лучше топить!
– Идите!
Офицер вышел, а Елизавета Владимирская спросила императрицу:
– Я – кашляю?
– Да, мадемуазель. У вас чахотка. И не в ваших интересах отрицать это.
– Право, ваше величество, вы говорите загадками!
– Напоминаю: это не загадка, а тайна, – шепотом произнесла Екатерина II. – Но, сохранив ее, вы не пожалеете. Даю вам слово!

…Екатерина Дашкова очень спешила. Кучер гнал лошадей, менял их на станциях и снова гнал. Но ее душа в своем устремлении намного опередила эту лихую тройку.

…Вот и Москва; вот и Вознесенская улица – и дом!..
Она вошла в свой деревянный московский дом, который так любила, который оставила так давно и надолго! Дети выросли: Павлу – двенадцать, Анастасии (Боже!) – уже пятнадцать, гостят у тетушки в поместье в обществе кузенов и кузин. А здесь – как будто время остановилось, стоят совсем махонькие детские кроватки!..
Екатерина хотела собрать кое-какие вещи для поездки в подмосковное имение, но отложила сборы.
Перед глазами стояло лицо Алексея.
Получил ли он записку?
И где он сейчас?..
Ее захлестывали волны пьянящей радости от одной мысли, что, быть может, она скоро его увидит…
Екатерина набросила шаль, вышла из дома и решительно направилась по Вознесенской улице к дому Орловых.
«Зайду в дом, спрошу о нем… – думала она. – Ах, я совсем потеряла стыд! Ну, так что?.. Устала, устала все скрывать!..»
Внезапно она увидела: прямо у нее под ногами и вокруг на мостовой – было разбросано что-то… что-то красивое, нежное, мягкое, бело-розовое… Она подняла это… Боже! Розовые лепестки! Ее путь к дому Алексея был устелен розовыми лепестками!
И тут же она почувствовала себя в его объятьях. Они открыто целовались посреди улицы!
А потом уехали из Москвы и поселились в избушке над рекой.




                Новелла пятнадцатая

Эта река с ее таинственным журчанием, старые деревья, склонившиеся над рекой, и этот тихий дом в окружении старинного парка… Здесь жило их счастье. Здесь их души обретали лучезарный, ничем не нарушимый покой.
Здесь был особенный воздух, особенный свет и особенная погода.
Аромат трав, цветов, покоя и счастья.
Много тени – и вдруг лукавый взгляд солнышка сквозь листву.
Здесь не бывало изнуряющей жары и тоскливого ненастья. Прохладный ветерок освежал летний жар, а благодатный дождь орошал жаждущие цветы и травы.
Никто не мог проникнуть в этот заповедный мир, кроме них, хотя путь сюда лежал по обычной дороге, в обычной карете.
Может быть, волшебный конь Серко очертил следами копыт невидимую грань между мирами, или другая была тому причина – но, попав сюда, они забывали обо всем, что оставалось за чертой поместья; все таяло вдали, словно туман, – кроме их любви. И Алексей, ступив на порог деревянной избушки со старым клавесином, уже не помнил ни о русско-турецкой войне, ни о странном и обидном для него Кючук-Кайнарджийском мире. Забыл он и Елизавету Владимирскую. Единственное, что он помнил, – это то, что теперь он свободен как ветер и волен распоряжаться своей жизнью, как ему будет угодно!

…Счастье налетело ураганом, и, хоть и не было снесено полдеревни, ураган этот был достаточно силен…

…И в лучезарном, счастливом забытьи проходили дни…

…Однажды вечером они сели за стол и собрались поужинать.
За окошком их деревянного дома рос великолепный куст пышно расцветшей сирени. Днем, когда окно было отворено, весь дом наполнялся ее ароматом. Сейчас был вечер – прохладный и ветреный майский вечер; окно закрыли, но аромат остался.
На столе горела свеча, стояли кружки с парным молоком и лежал на расстеленном полотенце только что принесенный из деревни горячий и ароматный крестьянский хлеб.
– Что ты теперь будешь делать? – спросила Екатерина Алексея.
Он, привыкший всегда находиться в гуще событий, будь то битвы на море или секретные миссии невероятной сложности, на этот раз не торопился с ответом. Могло бы показаться странным, что его лицо, после всех пережитых бурь, было таким спокойным, умиротворенным и счастливым.
– Дела найдутся, – невозмутимо отвечал Алексей. – Ты помнишь, наш дорогой сын, Александр Чесменский, закончил учебу в Педагогиуме. Я должен поехать за ним в Галле, затем повезу его куда-нибудь отдохнуть…
– А потом?
– Потом он начнет служить в гвардии.
– Но это его жизнь. А твоя?
– Я думаю начать разводить лошадей. Основать свой конный завод. Я уволился со службы, но и это – служба. России нужны хорошие лошади. Я дам их гвардии, армии и всем, кто пожелает.
– А разве в России мало хороших лошадей? – удивилась Екатерина.
– Да, мой дружочек, мало, и они в большой цене. Уж я-то это отлично знаю. Как правило, у лошади есть какое-нибудь одно достоинство: либо она красивая, либо быстрая, либо – ни то, ни другое, но – выносливая; либо ни то, ни другое, ни третье, но на ней приятно ездить, у нее хорошая рысь. Либо никаких достоинств, кроме могучей силы. А нужна лошадь, у которой есть все достоинства сразу: ровная рысь, высокая скорость, большая выносливость, огромная сила, да притом еще и красота: чудесная масть, высокие изящные ножки. Ты где-нибудь видела такую лошадь, Катрин?
– Нет, – убежденно сказала Екатерина. – Таких лошадей не бывает!
– Это правда, – улыбнулся Алексей. – Но я верю, что такую лошадь можно создать, вывести новую породу.
– Это гениально! – восхищенно воскликнула Дашкова, и ее глаза, еще недавно грустные (она переживала из-за отставки Алексея), вновь засияли. – Гений не знает отдыха, он всегда в поисках, в трудах… Давай выпьем за эту новую, прекрасную лошадь!
И они выпили до дна по большой кружке парного молока, еще не успевшего остыть. А затем надолго позабыли и о службе, и о лошадях… Они вновь были парой Олимпийских Богов, для которых Любовь была высшим и единственным смыслом их жизни…


Но они не были так свободны, как, быть может, им хотелось. Воспоминания о людях, которые ждали, заставляли думать об отъезде. Екатерину ждала императрица, ждали Павел и Анастасия. В Германии, в университетском городе Галле, Александр ждал приезда отца.

…В день отъезда, прежде чем сесть в экипаж, они, держась за руки, вышли на высокий берег реки.
Река протекала где-то внизу, а здесь, над обрывом, росли старые задумчивые дубы с мощными стволами. Там, у реки, бушевало целое лесное царство; гибкие юные деревья протянули сюда, к старым дубам, освещенные солнцем ярко-зеленые кроны. Этот двухуровневый лес создавал восхитительный пейзаж, особенно сейчас, когда стволы дубов не казались мрачными темными колоннами; солнце совершенно неожиданно подарило им нежный оранжево- розовый оттенок.
– Они прощаются с нами, – сказала Екатерина, – и ждут нашего возвращения.
Алексей обнял и привлек ее к себе.
– Мы к ним вернемся, – отвечал он, нежно и ласково ее целуя.

…Проводив Екатерину в Петербург, Алексей зашел к себе домой – и обрадовался. Дома его ждало письмо от Христинека.
Его бывший генерал-адъютант писал, что, узнав об отставке Алексея, тоже сразу же вышел в отставку. Сначала не находил себе места, даже запил от черной тоски. Потом через друзей-офицеров узнал, где содержат Алину фон Мельшеде, и стал потихоньку передавать обеим дамам подарки. «Дело дошло до государыни, – писал Иван, – но она как будто не возражает. Как только узнаю, что Алину отпускают (она невиновна и не может быть осуждена), примчусь за ней в карете, прямо в карете переодену ее в подвенечное платье, и сразу поедем венчаться».

Когда осенью Алексей вместе с сыном вернулся из-за границы, он получил второе письмо от Христинека, где тот писал, что в точности все это исполнил и теперь женат на Алине фон Мельшеде.
Он сообщил также, что рассказала ему Алина: императрица обошлась со всеми очень милостиво; всех (кроме Елизаветы Владимирской) сочли невиновными и отпустили на свободу. Пан Чарномский заявил, что помогал принцессе по недомыслию; пан Доманский – потому, что был страстно в нее влюблен; а со слуг какой спрос? Первые двое за сохранение тайны получили по сто рублей; остальные пятеро – по пятьдесят; Алине тоже заплатили деньги.
В письме была приписка: «Моя жена спрашивает у меня: где скрывается Елизавета Владимирская? Я говорю ей, что не знаю, но она не верит. Она убеждена, что вы, Алексей Григорьевич, все-таки устроили ей побег и сейчас находитесь вместе с ней далеко-далеко, в каком-то райском местечке. Я тоже верю в душе, что так оно и есть, хотя ничего не знаю ни о ней, ни о вас. Мы с женой уезжаем из России и будем жить в поместье, в ее родных местах. Свидимся ли когда-нибудь?..»
«Елизавета рассказывала мне об Алине, откуда она родом, и при желании я мог бы заехать к ним в гости. Но вот стоит ли?..» – подумал Алексей.

Август был таким дождливым и холодным, что привычные прогулки по парку в Царском Селе стали решительно невозможны, и двор раньше времени вернулся в Петербург. Зато возобновились знаменитые вечера в Эрмитаже, которые так любила Екатерина Дашкова. В театре ставились лучшие пьесы русских и французских авторов и лучшие музыканты исполняли прекрасную музыку.
Особенно нравились ей «малые выходы» – вечера, на которых присутствовали только члены императорской фамилии и доверенные лица.
Здесь все были искренне веселы и расположены друг к другу; все были равны – даже императрица не была императрицей.
На стенах залов были развешаны правила, красочно написанные на больших листах. Живописные правила содержали строгие запреты; в них говорилось о том, чего категорически не следует делать лицам, находящимся в этих залах.
Запрещалось вставать перед государыней, иметь сердитый вид, говорить обидные слова, вспоминать старые ссоры, а также запрещалось врать и говорить вздор. Все эти слабости человеческой природы рекомендовалось оставить за дверью вместе со шляпой и шпагой. А уличенные в нарушении правил должны были класть десять копеек в кружку для бедных.
Правила (и наказание) придумали императрица с Дашковой. А казначеем, то есть человеком, подносившим кружку провинившимся, был Лев Нарышкин.
Комизма ему было не занимать! То с величием шекспировского короля, то с ужимками королевского шута – он протягивал кружку и говорил:
               О, раскошельтесь, лживые потомки!
               Я с гневом уличаю вас во лжи!
Или:
               Подайте мне на бедность, господа:
               Вы нынче вздор ужасный говорите!
Или:
               Ваша судьба – на десять медяков
               Беднее стать, но обрести богатство
               В добре, коль перестанете сердиться!

Сначала был спектакль, а после спектакля – игры: жмурки, фанты… Фанты были следующие: выпить залпом стакан воды, быстро и без ошибок прочесть наизусть длинный отрывок из «Телемахиды» Тредиаковского, сесть на пол…
В жизни каждого, кто приходил сюда, и уж, конечно, в жизни Екатерины II было немало серьезных дел и забот, а веселье – искрящееся, бьющее через край, словно в детстве?..  Зависть и лесть придворного мира – вот что окружало их изо дня в день, – а искренняя дружба? А добрая улыбка?..

…В один из дней начала сентября Дашкова и Екатерина II прогуливались среди висячих садов Эрмитажа. Императрица долго не прерывала задумчивого молчания, а затем сказала:
– Нам с вами, княгиня, предстоит одна поездка. Все как всегда: дел много, а времени мало.
– Куда нужно ехать? – спросила Дашкова.
– На Урал, княгиня, чтобы взглянуть своими глазами, как обстоят дела на тамошних заводах. Это главные заводы страны. На них изготовляют оружие и деньги. А вот порядка, я слышала, там недостает. Третьего дня мне доложили, что у Демидова рабочие прикованы цепями к тачкам. И я, княгиня, вот уже третью ночь не сплю. В уме не укладывается! Прокофий Акинфиевич – светоч культуры, изучал педагогику Руссо, огромные суммы отдает Воспитательному дому и университету. Не забывайте: он ученый-ботаник, создает красоту на земле, выращивает сады. И такой человек – примитивный рабовладелец! Что бы сказал Руссо, узнав об этом, что бы сказал Вольтер!
– Рабство? На производстве такого масштаба? Это немыслимо! – заговорила Дашкова как бы сама с собой, идя по аллее. – У рабочих должна быть личная заинтересованность, иначе в конце концов рухнет не только производство, но и государство. Я много лет управляю своими имениями и не стыдясь могу сказать, что мои крестьяне стали намного богаче и гораздо лучше работают, чем раньше. И это крепостные крестьяне! Уральские рабочие – другое дело; у них личная заинтересованность должна быть еще выше!
– Уральским рабочим впору позавидовать вашим крестьянам, княгиня, – отвечала императрица, – так что вам самое время уложить дорожные вещи и отправляться в путь. Жду вас завтра пораньше и в дорожном платье!

В этой поездке императрицу сопровождали трое самых близких и доверенных людей: Екатерина Дашкова, Александр Строганов и Лев Нарышкин. Эти трое спутников за долгие годы службы Екатерине II, пожалуй, сроднились друг с другом, к тому же это были три равные величины: три равновеликих ума, три ярких таланта. А если учесть, что Лев Нарышкин умел вызвать у окружающих смех, доходящий до коликов, – всегда, когда хотел, то долгое путешествие не казалось ни долгим, ни скучным, а походило на приятную светскую прогулку.
На козлах их кареты сидел и управлял лошадьми не кто иной, как Иван Иванович.
Двигались быстро. Сделали остановки в Нижнем Новгороде и в Казани, где императрица давала аудиенции губернаторам, – и мчались дальше.
Заводской поселок Ижевский Завод был первым шагом в «страну в стране» промышленного Урала.
Приезд был неожиданным, почти инкогнито. К появлению императрицы не подготовились – и все злоупотребления были налицо. Кто-то был снят с должности и отдан под суд; кто-то награжден орденами и чином. По новым екатерининским указам повышались заработки рабочих, им раздавались участки земли…

…Мчались дальше, к Екатеринбургу, а оттуда – к Сысертским заводам.
Всем этим горным округом, состоявшим из пяти огромных заводов, владел некто Турчанинов, бывший купец, недавно получивший из рук Екатерины II потомственное дворянство.
– …Все это так, – говорила императрица, отвечая на претензии Строганова (разговор велся в карете), – Турчанинов незнаком с идеями Просвещения, мыслит по старинке. Но во время Пугачевского бунта он один сумел сохранить заводы, сохранить рабочих, в то время как у других все развалилось настолько, что производство пришлось создавать заново!
– Заводы Турчанинова – это каторга для рабочих. – продолжал спорить Строганов. – Лучше бы вы передали их в мои руки. Ну, не все заводы, хотя бы одну Медную Гору!
– Мечтаете о Медной Горе? – усмехнулась Екатерина II. – Как не мечтать: она так доходна, чего там только не добывают!
И она начала перечислять богатства Медной Горы, загибая пальцы:
– Малахит, медная лазурь, медная зелень, медный колчедан, медь самородная кристаллами в виде октаэдров…
Пальцев не хватило: названий было одиннадцать. Улыбаясь, она снова обратилась к Строганову:
– Вы учились за границей, изучали физику, химию, металлургию и, конечно, бывали на европейских заводах. Вы, несомненно, знаете производство лучше, чем Турчанинов. А он, представьте, собрал к себе отовсюду старых мастеров и все же сумел поставить дело. Пусть он грубый купчина, но, дорогой Александр Сергеевич, он живет здесь, при заводах, а не в Петербурге – и всецело поглощен делами производства. А вы, утонченный эстет, чем поглощены вы, кроме изящных искусств? Хорошенько щелкнуть по носу Турчанинова, заставить его поменьше задаваться и установить на его заводах такой же порядок, как на Ижевском, – вот пока все, что я могу сделать. И уверяю вас, это немало!
За окошком кареты день быстро угасал; путники давно устали от путешествия в тряском экипаже, тем более что карета катилась по какой-то узкой боковой дороге, проложенной через густой ельник. Наконец она въехала в ворота, которые сразу же закрыли, немного проехала вперед и остановилась.
Иван Иванович открыл дверцу кареты и помог дамам выйти; следом за ними и мужчины оказались на твердой земле. Екатерина II обратилась к Ивану Ивановичу:
– Ну, отпирайте нам царские палаты, пора бы уж и на ночлег!
Путники стояли у подножия невысокой, поросшей лесом уральской горы, а прямо перед ними лежал громадный валун. Иван Иванович подошел к нему и, как показалось Дашковой, одним движением руки отодвинул в сторону. Впрочем, она услышала металлический лязг сработавшего механизма. За камнем открылся проход, освещенный факелами, прикрепленными к его стенам.
Иван Иванович пригласил всех следовать за собой.
Полумрак, необычность происходящего и таинственность, царившая вокруг, замкнули уста путников; никто не произносил ни слова.
Они оказались стоящими на огороженной канатами металлической платформе. Иван Иванович нажал на какой-то рычаг; заработал механизм, и платформа стала плавно опускаться вниз.
Спуск был долгим и, по-видимому, очень глубоким. Когда же платформа, наконец, остановилась, императрица сказала Дашковой, бывшей здесь впервые:
– Княгиня, мы сейчас под Медной Горой, о которой вы уже наслышаны. Где-то над нашей головой ведется добыча меди, а здесь находятся чертоги подземного дворца. Его строительство начал Петр Великий, продолжила Елизавета Петровна, а некоторые палаты мне только еще предстоит отделать. Однако уж поздно, пора на покой. А с утра примемся за дела. Иван Иванович, ведите, показывайте дворец – кому в какие палаты…
Иван Иванович неспешно и торжественно распахнул высокие, с узорной ковкой, медные двери; затем низко поклонился и отошел в сторону, пропуская прибывших.
Им открылся великолепный, ярко освещенный дворцовый зал, где стены и потолок сверкали золотом, серебром, драгоценными камнями и самоцветами, а сверкающий пол был отлит из чистой меди.
Они прошли через зал, и Иван Иванович показал каждому приготовленные для них комнаты.
– Здесь есть прислуга, – сказал он, – казаки из местного гарнизона. В случае надобности дерните звонок, и они исполнят любое ваше приказание.
Отворив двери своей комнаты, тоже медные, Екатерина Дашкова остановилась на пороге. Комната была хорошо освещена свечами в серебряных канделябрах. Стены были из малахита с очень красивым рисунком, с алмазными вкраплениями. На темно-красном потолке горели волшебные цветы из меди. Посреди комнаты стоял медный стол, на котором дымился горячий ужин. Возле стола – отделанная узорами медная табуретка; на медной кровати постлана мягкая постель…
Отдых в царских палатах был поистине царским!
Наутро Дашкова поднялась, как обычно, очень рано и, совершив утренний туалет (в отдельной комнатке была горячая и холодная вода), постучалась к императрице.
Екатерина II, с любезной улыбкой, сразу же открыла ей дверь и пригласила войти. Судя по всему, она бодрствовала уже давно.
Эта комната была облицована белоснежным мрамором с украшениями из золота, рубинов, изумрудов и алмазов. Стол, стулья, постель – все было из золота.
Обе женщины сели к столу. Казаки внесли кофейник, самовар и уставили весь стол угощениями.
– Нарышкин со Строгановым – любители поспать, – сказала императрица. – Но ничего, мы и без них обойдемся.
Она позвонила. Вошел Иван Иванович.
– Где отец Михаил? Он пришел? – спросила Екатерина II.
– Давно здесь, ваше величество.
– Так зовите его скорее пить чай и сами садитесь к столу!
Иван Иванович вышел и вернулся с невысоким пожилым священником, который сначала перекрестился на висевшие здесь иконы, затем низко поклонился императрице.
Иван Иванович заботливо усадил отца Михаила за стол, налил ему чаю и придвинул поближе сахар, печенье, бисквиты. Сам тоже сел, но чаю себе наливать не стал и, в то время как все завтракали, оставался прямым и неподвижным.
– Граф, граф, – покачала головой императрица, – вы не оставили свою привычку есть в одиночестве ячменную кашу? И даже для меня не сделаете исключения?
– Я просто выполняю раз навсегда установленные правила, – отвечал Иван Иванович.
– Знакомьтесь, княгиня, – сказала Екатерина II, – это отец Михаил. В его ведении – весь Сысертский горный округ. Я думаю, он как никто знает в подробностях, что происходит на здешних заводах. Отец Михаил, расскажите вашей государыне все без утайки, а мы подумаем, как нам это положение исправить.
Отец Михаил стал рассказывать, а императрица, Дашкова и Иван Иванович его внимательно слушали. Казаки трижды вносили новый самовар и золотые блюда с угощениями…

…Богата была повесть о жестокой несправедливости и горьких обидах рабочего люда на Сысертских заводах…

Когда священник окончил свой рассказ, Екатерина II неожиданно спросила:
– А кто такая Хозяйка Медной Горы?
Отец Михаил задумался.
– Это, знаете ли, поверье такое, – объяснил он. – Она как бы дух здешних мест. Красивая женщина в малахитовом платье. Хотя ее наряды, как я слышал, могут меняться. Она – хозяйка всех подземных богатств. Может открыть их людям, а может скрыть. Появляется и исчезает, где и когда захочет.
– И в нее действительно верят?
– О, еще как! – подтвердил священник. – Верят и боятся ее. Считается, что у нее огромная сила и власть; не дай Бог ее разгневать!
– А может, правда это, если верят… – задумчиво произнесла императрица. – А теперь, отец Михаил, – продолжала она, – покажите-ка нам тот забой, где прикован рабочий Степан в наказание за то, что всегда говорил только правду, – вы нам сейчас о нем рассказывали.
В ответ на ее слова Иван Иванович достал и разложил на столе карту, где были показаны все тоннели, забои, которыми вдоль и поперек было изрыто нутро Медной Горы.
Отец Михаил внимательно посмотрел на карту и показал:
– Это здесь.
Иван Иванович молча кивнул и убрал карту.
– Ну, что ж, – сказала Екатерина II. – Благодарим вас, батюшка, что помогли вашей государыне, и позовем, когда будет в вас нужда.
Священник поклонился и вышел вместе с Иваном Ивановичем, а императрица обратилась к Екатерине Дашковой:
– Княгиня, у меня есть для вас подарок, извольте принять.
Она раскрыла свой дорожный сундук и достала из него красивое бархатное платье цвета малахита, причем рисунок ткани неотличимо копировал узоры этого камня.
– К этому платью нужны особые украшения; вот они, – и государыня подала Дашковой малахитовую шкатулку. – Не нужно благодарить. Вы заслуживаете большего! Но у меня к вам просьба: наденьте это немедленно и возвращайтесь сюда. Только не делайте высокой прически, заплетите косу.
Императрица спешила. Дашкова приняла все без лишних слов и с поклоном удалилась к себе.
Она разложила на постели платье, поставила на стол шкатулку и раскрыла ее. Боже, какие камни! И с каким вкусом расположены: соответствие величин камней, цветовая гамма… А какая тонкая узорчатая ковка! Наголовник, серьги, бусы чуть ли не в десять рядов, браслеты…Чтобы надеть все это, да еще немедленно, не помешали бы две или три опытных камеристки!
Но Екатерина давно привыкла справляться с любыми трудностями в одиночку; справилась она и на этот раз. И, подойдя к зеркалу, ахнула:
– Боже, какая красавица! Жаль, что Алексей меня сейчас не видит!
После потери мужа Екатерина Дашкова ни разу не надевала нарядного платья и не носила никаких украшений; находясь в статусе вдовы, она всегда ходила в черном. Это случилось одиннадцать лет назад, а ей и сейчас был только тридцать один год…
Когда она вернулась в комнату императрицы, то не смогла сдержать восклицания: Екатерина II стояла перед ней точно в таком же платье, и на ней были хоть и не в точности такие, но очень похожие украшения.
Отвечая на незаданные вопросы Дашковой, императрица сказала:
– Эти платья мне сшили в Петербурге, а украшения, конечно, – работа здешний мастеров. Мысль о маленькой мистификации пришла мне в голову давно, когда во время одной поездки сюда я услышала о Хозяйке Медной Горы. Пусть будет немножко сказки и немножко правды. Что же плохого, раз люди верят? А те, кто не верит ни в Бога, ни в черта, – пусть поверят в Хозяйку Медной Горы!
– Но какова здесь моя роль, ваше величество? – недоуменно спросила Дашкова. – Вы – Хозяйка Медной Горы, а я кто?
– Я вам все объясню, – отвечала императрица. – Хозяйка Медной Горы – волшебница, она может появляться одновременно в разных местах. Вот мы с вами и будем появляться в разных местах в одно и то же время. Ничего страшного, если даже нас увидят вместе. Кто может знать всё о подземном мире? Может быть, у Хозяйки Медной Горы есть сестра. Главное, Хозяйка Медной Горы не любит несправедливости. Вы слышали рассказ священника. Для нас это руководство к действию.
Она позвонила. Вошел Иван Иванович. Императрица сказала ему несколько слов, и все трое отправились в путь.
На карте Ивана Ивановича были отмечены боковые выходы из подземного дворца. Все они длинными, извилистыми коридорами выводили на поверхность в разных точках за пределами завода, причем выход был закрыт и замаскирован каким-нибудь валуном, который отодвигался при помощи специального механизма. Все это было устроено на случай бегства из дворца, вынужденной необходимости срочно его покинуть.
Подземные коридоры в нескольких местах соединялись со штольнями, ведущими в производственные помещения. Входы в штольни были также замаскированы и открывались и закрывались такими же механизмами. Существовали также места (на случай погони во время бегства), где нажатием рычага можно было вызвать обвал и полностью завалить проход…
Эту драгоценную карту Иван Иванович носил с собой, но никогда ею не пользовался – он знал ее наизусть. И сейчас он уверенно вел за собой двух волшебниц, освещая путь «блёндочкой» – лампой, которой здесь обычно пользовались для работы под землей.
Вот он остановился, привычным движением нажал рычаг и прижал палец к губам. Они оказались в узком боковом проходе, в конце которого виднелся слабый свет и слышались глухие удары металла по камню.
Неслышно двигаясь вдоль стены, императрица и Дашкова дошли до конца прохода и осторожно выглянули.
Это и был тот самый забой.

Лампа, стоявшая на каменном полу, освещала работавшего здесь человека. Ноги его были скованы цепью; в его ударах если и была усталость, то не ее в первую очередь замечали глаза. Скорее – бешенство, скорее – непримиримость. Непримиримость была и в суровом выражении лица…

Иван Иванович слегка тронул императрицу за руку, давая понять, что им следует вернуться назад, в дворцовый коридор.
– Ваше величество, – сказал он, закрывая боковой ход нажатием рычага, – скоро придут отгружать отбитые им куски породы; вам лучше вернуться сюда позже. А пока пусть вступит в действие основной ваш план.
В то время как Нарышкин и Строганов, надев свои парадные камергерские мундиры с орденами, поехали в экипаже к Турчанинову  с  указами  государыни  императрицы  Екатерины II, она сама, при содействии Дашковой, проводила свою политику в недрах Медной Горы.
Иван Иванович открывал обеим «Хозяйкам» проходы, через которые они – каждая по отдельности – попадали в различные рабочие точки рудника, будь то добыча руды или ее плавка. Появившись внезапно, они властно требовали у начальства улучшения условий труда под землей, прекращения рукоприкладства и телесных наказаний. Добывать хлеб для семьи и быть осужденными на каторжные работы за преступление – это не одно и то же!
Их появление вызывало страх, смешанный с восторгом, панику. Но прежде всего – оцепенение.
Не дожидаясь, пока рабочие, приказчики и рудничные надзиратели придут в себя, Хозяйка Медной Горы исчезала, а те, кто пытался следовать за ней, останавливались перед непроницаемой глухой стеной…

…Определить под землей, день сейчас или ночь, – было невозможно. Часики Дашковой показывали поздний вечер. Пора было повторить визит к прикованному тяжелой цепью в душном и мокром от текущей по камням воды забое – поборнику правды и справедливости.

…Императрица и Дашкова, крадучись вдоль стены, приблизились к самому забою.
Узник уже не работал, но и не спал. Он сидел на каменном полу, прислонившись к стене, и задумчиво смотрел во мрак, куда не доходил слабый свет его лампы.
Императрица держала в руках ключ от кандалов Степана, который раздобыл для нее Иван Иванович. Слегка размахнувшись, она бросила ключ, и он со звоном упал возле самых ног узника.
– Кто здесь?! – воскликнул юноша, но кругом была тишина, и ничто не указывало на близкое присутствие человека. Казалось, он один в этом каменном мешке, забытый здесь на тысячелетия…
Степан поднял ключ и, приблизив к лампе, рассмотрел его. Сомнений не оставалось: это он, ключ от кандалов!
Можно разомкнуть цепь и уйти отсюда на все четыре стороны, как-нибудь выбраться из горы и удариться в бега.
Его не найдут. Нужно только добраться лесными тропками до горы Азов – там скрывается много беглых. В горе есть уютные пещеры, где можно жить. Люди добывают там руду, сами плавят ее, изготовляют кухонную утварь на продажу и этим живут. Да заодно куют себе оружие и могут за себя постоять.
Так мог бы жить и он. Только… сломается вся его жизнь.
Они с Настей как раз решили пожениться. Труд рудокопа давал Степану средства к жизни. Он построил дом, купил корову и лошадь. В этом уютном гнездышке отлично жила бы его семья: жена, дети…
Все эти мысли пронеслись в его голове, пока он открывал ключом замок и освобождал ноги от цепей.
В конце длинного узкого прохода виднелся свет. «Хм?.. Пойду, узнаю, что там такое, а там видно будет», – решил Степан. Он взял свою «блёндочку» и, исполненный любопытства и неясных надежд, двинулся по проходу вперед.
Узкий проход сменился более широким и совсем незнакомым, а свет маячил где-то далеко впереди.
Степан шел быстро, неизвестный – так же быстро, и рассмотреть, кто это был, никак не удавалось.
Внезапно Степан оказался у распахнутых медных дверей дворцовых чертогов дивной красоты.
– Да это же дворец Хозяйки Медной Горы! – с восторгом прошептал юноша.
Об этих дворцовых палатах он слышал от старых мастеров. Кому-то очень давно удалось случайно их увидеть, но где они находятся – никто не мог сказать.
Прекрасный дворец, казалось, был абсолютно пуст.
Степан переходил из зала в зал, и под ногами у него то сияла чистейшая медь без малейшей примеси, то отполированный малахит лучших сортов либо редчайший белоснежный мрамор.
В одном зале из бокового помещения шел пар. Так и есть: баня натоплена, и лежит чистая одежда.
Степан с наслаждением смыл с себя давнишнюю грязь и переоделся.
Войдя снова в зал, он увидел на золотом столе только что приготовленный для него чьими-то заботливыми руками горячий ужин.
Уговаривать узника, которому раз в день приносили миску овсяной похлебки, – не пришлось. Степан сел на золотой табурет и принялся за еду.
Увлекшись ароматными кусочками жареной курицы, он и не заметил, что сидит за столом не один. Напротив него на таком же золотом табурете сидела она – Хозяйка Медной Горы!
Как ни был Степан поражен ее появлением, он не забыл о благодарности: встал и поклонился ей до земли.
– Спасибо за мое освобождение, – сказал он, – за баню, за угощение. Не думал, что когда-нибудь вас встречу, но, к счастью, довелось.
При ярком свете люстры волосы юноши светились золотом, на императрицу смотрели его васильковые глаза. При взгляде на него почему-то вспоминалось летнее солнце и поле с васильками среди колосьев пшеницы. «Жить да жить тебе, Степанушка, долго и счастливо, – подумала она, – на солнышке, а не в этой тьме; свободному, а не в кандалах…»
– Не стой, садись же за стол, – сказала она вслух, – поговорить можно и за едой.
Степан, потупив взор, робко сел, изредка взглядывая на Хозяйку Медной Горы. Рассматривать в упор явившуюся ему волшебницу  он считал неудобным.
«Как прекрасно воспитан, – думала Екатерина II. – Как хорош и умен!»
– Чтобы тебя не сочли беглым, – сказала она, – и чтобы не пришлось тебе скрываться до конца жизни, придется вернуться обратно и надеть на ноги цепь. Ночь ты проведешь в забое. Но завтра придет указ от самой государыни императрицы Екатерины II о твоем освобождении, а кто-то другой лишится своей должности и попадет под суд. Когда поднимешься из горы наверх, к тебе подойдет человек. Не задавай вопросов и возьми то, что он даст тебе. Это мой подарок твоей невесте на свадьбу.
«Все знает!» – воскликнул про себя Степан.
– Какая красивая! – невольно вырвалось у него.
Волшебница рассмеялась.
– Ты еще не видел моей сестры. Все никак не можем решить, кто из нас краше! Ну, тебе пора, – она указала на двери, которые внезапно сами раскрылись. – Иди, только не оглядывайся!
Степан встал из-за стола, почтительно поклонился и пошел к дверям, но острое любопытство заставило его обернуться. И что же он увидел? Рядом с Хозяйкой Медной Горы стояла еще одна волшебница, в таком же платье и старинном женском уборе с драгоценными камнями и самоцветами, – но только еще прекраснее!

…Наутро все произошло так, как предрекла Хозяйка Медной Горы.
Указом ее величества государыни императрицы Екатерины II Степана освободили, а когда, выйдя из недр горы на открытый воздух, он направился домой, к нему подошел незнакомый пожилой мужчина и передал тяжелый сверток.
Оказавшись, наконец, у себя дома, Степан развернул сверток. Это была малахитовая шкатулка, а в ней лежали драгоценные украшения – точь-в-точь такие, какие он видел на Хозяйке Медной Горы…




                Новелла шестнадцатая

Оставив позади Сысертские заводы, экипаж мчался к Нижнему Тагилу.
В самом городе и его окрестностях располагалось огромное заводское хозяйство Демидовых: свыше пятидесяти металлургических заводов.
К северу от Нижнего Тагила, в чреве горы, под одним из заводов, находился еще один царский дворец.
Непосвященному найти вход в него было невозможно. Система ложных ходов запутанным лабиринтом уводила прочь от царских палат.
Горе попавшему в лабиринт! Бродить по нему можно было до конца жизни…

Екатерина II любила приезжать инкогнито. Через священников, которые имели доступ как в частные дома, так и на заводы и знали всех и вся, через доверенных лиц, рекомендованных священниками, она узнавала об истинном положении заводских дел.
И был еще один человек, без которого она не могла обойтись, – Лев Нарышкин.
Этот гений мог перевоплощаться в представителей всех сословий: бывал то нищим, то крестьянином, то купцом… Благодаря его уму и артистизму Екатерина II знала все, что хотела знать.
И тогда грозная всезнающая императрица издавала указы, а ее камергеры – а Строганов был еще и сенатором – представляли эти указы взорам заводского начальства…
Все это производило эффект разорвавшейся бомбы!
Но Екатерина II не торопилась уезжать. После нескольких дней отдыха среди красот и роскоши подземного дворца она внезапно появлялась на заводах, чтобы самолично взглянуть, как исполняются ее приказания.
И это была еще одна разорвавшаяся бомба!
– Так и вся жизнь пройдет на этих заводах, – сказала  императрица Дашковой, когда однажды, после поездки на один из демидовских заводов, они вернулись во дворец. – А нас ждут дела в Петербурге. Но прежде чем вернуться туда, нам следует совершить еще одно небольшое путешествие.

…Демидовские заводы остались позади, а впереди раскинулись необъятные владения графов Строгановых.
Иван Иванович имел карту строгановских владений, но не имел обыкновения пользоваться картами, хотя на развилках всегда безошибочно поворачивал коней на нужную дорогу…

Слова о новом путешествии не удивили Екатерину Дашкову. Заводов на Урале было так много, и посетили они далеко не все.
Лицо у императрицы было задумчивым, с выражением тайной тревоги, – но чему здесь удивляться? Ведь на ее плечах лежали заботы об огромной империи.
И Дашкова нисколько не удивилась, когда экипаж заехал в какую-то глушь и остановился у подножия горы. Глаза привычно искали большой валун, заваленный буреломом, и вправду – вот он, даже целых два!
Это чудо стало едва ли не привычным: вновь заскрипели пружины механизма, и открылся вход в освещенный факелами тоннель – потайные царские владения.
Войдя в тоннель, путники разделились: Лев Нарышкин с Александром Строгановым, не говоря ни слова, пошли по тоннелю прямо, а Иван Иванович и императрица с Дашковой свернули на боковую лестницу, уводящую куда-то вниз.
Там, внизу, под горой, находился малый дворец – малый по сравнению с обширным дворцом поместья Бельведер, которого Дашкова еще не видела.

Екатерина II показала ей чертоги подземного дворца, где мастера-златокузнецы украсили стены золотой и серебряной ковкой, где поражали глаз замысловатые узоры из драгоценных камней. А каменные чаши из малахита, поставленные в залах, были еще прекраснее тех, что украшали собой Зимний дворец!
Кристально чистые воды подземной реки использовались для купален и фонтанов, также украшенных с немыслимой роскошью…

В хризолитовой гостиной им подали ужин.
– Я надеюсь, княгиня, – говорила Екатерина II, – что вы хорошо отдохнете здесь после всех наших долгих странствий. Последний пункт нашего следования и был моей целью… – она сделала таинственную паузу, – пригласить вас в эту поездку.
В неизменно внимательном взгляде Дашковой вспыхнул вопрос.
– Ваше величество?..
Мягкое звучание голоса императрицы отдавало печалью.
– Видите ли, ваш муж…
– Да, – взволнованно сказала Дашкова, – я помню, вы мне говорили, что он жив…
– Жив и здоров. И он служит здесь, командует местным гарнизоном. Поместье Бельведер – своего рода крепость, и князь Дашков – комендант этой крепости.
Некоторое время назад он дал мне знать через доверенных лиц, что соскучился по жене, попросил привезти вас сюда и устроить ваше свидание.
Но спешу предупредить: если ваш союз по обоюдному решению воссоединится, вам придется остаться здесь навсегда, и официально вы будете считаться умершей. Только так возможно соблюдение государственной тайны, хотя я понимаю, что обычному человеку такая мера покажется жестокой.
Не торопитесь, обдумайте все хорошенько. Вы хотите увидеть мужа?
– Да! – отвечала Дашкова.
Слова императрицы взволновали ее настолько, что она почувствовала, что близка к обмороку. Она сильно побледнела, у нее закружилась голова.
– Вам следует лечь в постель, – сказала императрица, – Пойдемте, я вас провожу. Не торопитесь, – повторила она. – Подумайте! Но прежде всего успокойтесь. И если не передумаете, то завтра увидите князя Дашкова.

…Княгиня, лежа на мягчайших пуховых перинах, среди неописуемой роскоши, словно сказочная королева, – беспокойно ворочалась и не сомкнула глаз, вспоминая всю свою жизнь и размышляя над нелегким решением вставшей перед ней дилеммы.
Она пришла к мысли о необходимости пожертвовать собой, своей любовью к детям (как и их любовью к матери), пожертвовать Любовью – той, что составляла весь смысл ее жизни, – ради мужа-героя, проведшего столько одиноких лет на секретной государственной службе.
Если, конечно, он этого захочет.
Если примет эту жертву.
Дашкова была благодарна императрице за возможность свидания с ним. «Да, – подумала она. – Нам надо увидеться и поговорить. Эта встреча решит нашу судьбу».

…Несмотря на бессонную ночь, Екатерина Дашкова поднялась в привычный час, и в восемь часов утра они с императрицей  пили кофе.
Утро прошло в обсуждении уже осуществленных, а также запланированных Екатериной II преобразований на уральских заводах.
Обещанное Дашковой свидание с мужем почему-то откладывалось. В ответ на вопросительный взгляд княгини Екатерина II взглянула на часы.
– Это мы с вами в час обедаем. Здесь завтракают в час; местное общество встает поздно. А после завтрака все обычно выходят на прогулку. В это время мы поднимемся на балкон, и вы сможете их увидеть. Там же будет и князь Дашков; когда мы выйдем на балкон, он подаст вам знак.

Екатерина Дашкова с трудом могла вынести эти часы ожидания. Казалось, воздух вокруг сгустился и наэлектризовался; заполыхали невидимые молнии. Ее била дрожь.
– Нам предстоит подъем по крутой лестнице со множеством ступенек, – сказала императрица, взглянув на бледное лицо Екатерины. – Нагрузка на ноги облегчает голову. Право, вам станет лучше, княгиня, идемте!

Над поместьем Бельведер, над его прекрасным озером, напротив дворца, высеченный в горе (как и лестница, ведущая к нему), находился маленький балкончик, за каменными уступами совершенно не видимый с земли. Он и был устроен для того, чтобы можно было незаметно обозревать пространство поместья.
Ступив, наконец, на верхнюю ступеньку лестницы, императрица остановилась перед закрытой маленькой дверью и обратилась к Дашковой:
– Княгиня, в этот час лица, живущие в поместье, совершают моцион. Я хочу, чтобы вы увидели их. Быть может, чье-нибудь лицо покажется вам знакомым… Не следует выдавать свое присутствие громким восклицанием, просто смотрите – и все…
Она открыла дверь и жестом руки пригласила Дашкову следовать за собой.

С балкона открывался великолепный вид на долину между  горами, где находилось поместье Бельведер.
Стоял чудесный солнечный день поздней осени с легким морозцем, но еще без глубокого снега. Березки давно облетели, но зеленые ели и пихты создавали иллюзию вечного лета.
Озеро у берега было покрыто тонким искрящимся льдом, но там, где с уступов срывался водопад, рассеивая хрустальные брызги, вода оставалась открытой и изумрудными волнами устремлялась в незамерзающую речку, вытекавшую из озера. Линия берега то и дело вспыхивала в лучах солнца сверканием льдинок и драгоценных камней…
По берегу озера проходила пара: красивая дама в белоснежной пушистой шубке, оживленно жестикулируя, что-то говорила идущему рядом мужчине. Мужчина – стройный, похожий на танцора, отвечая ей, тоже жестикулировал движениями музыканта или дирижера. В этой походке, жестах было что-то знакомое. Дашкова присмотрелась… Да это же Петр III! Она повернула изумленное лицо к императрице. Екатерина II была тоже очень взволнованна и только молча кивнула. Дашкова вопросительно указала на женщину, которую раньше ей не приходилось видеть. «Елизавета Владимирская!» – шепнула императрица.
Следом за парой, на небольшом расстоянии, шел высокий мужчина… Дашкова с улыбкой узнала в нем верного Нарцисса. Негр нес под мышкой скамеечку – вдруг их величества захотят где-нибудь присесть на лоне природы, полюбоваться видом. В другой руке он нес большую сумку со снедью – видимо, парочка собиралась устроить пикник.
Внимание Дашковой привлекли еще двое мужчин, шедших, по-видимому, на рыбалку, так как они были с удочками. Одеты они были одинаково: на обоих был зимний царский наряд, меховые шубы и шапки. Не только одежда была одинаковой – одинаковыми были их лица. «Близнецы!» – догадалась Дашкова. Она узнала обоих. Это были «убитый» Иван VI Антонович и «казненный» Мирович.

…Лишь только царственные обитатели Бельведера, пройдя мимо озера, углубились в долину, из дворца вышла фигура высокого военного и стала быстро приближаться. Это был он – тот, кого с таким волнением ожидала увидеть Екатерина Дашкова, кого она не видела целых одиннадцать лет, о ком не раз вспоминала в одинокие ночные часы, – ее муж, Михаил-Кондратий Дашков.
Он шел берегом озера, сначала быстро, как будто спешил и боялся опоздать на встречу, затем все медленнее, медленнее…
Он единственный здесь знал о существовании балкона.
Он знал, кто ждет его сейчас на этом балконе, но не смотрел туда.
Приблизившись, он остановился, отвернулся к озеру.
Он стоял спиной к Екатерине и задумчиво смотрел на озеро. Казалось, он боялся этой встречи.
Но… он так хотел, чтобы она приехала, он хотел видеть свою жену!
…Фигура в шинели начала медленно, очень медленно разворачиваться.
Вот он уже стоит вполоборота.
И вот, наконец, повернулся лицом…
Их взгляды встретились. «Да он выглядит чуть ли не моложе, чем в день нашего расставания в 1764 году! – отметила про себя Екатерина. – Здоров, свеж, на щеках румянец, как будто и не было этих одиннадцати лет…»
И от взора Михаила-Кондратия не укрылось, как расцвела его жена за эти годы. Он помнил ее болезненной, хрупкой и бледной, совсем юной, так рано принявшей на себя бремя материнства. Этот образ служил ему укором. Его душа готова была смягчиться. Он уже собирался простить ей свою необоснованную (и обоснованную) ревность. Но… вместо лица, иссохшего от тоски, и глаз, ослепших от бесконечных слез, он увидел другое.
Перед ним была женщина, все существо которой за те одиннадцать лет, что они не виделись, расцвело от любви. Ибо женщины похожи на цветы: от любви они, как от солнечных лучей, расцветают, а без любви сохнут…
Дашков почувствовал себя оскорбленным.
Ее не стоило прощать.
С ней не стоило встречаться.
Он не сделал ни одного жеста и не сказал ни слова. Так же медленно, как повернулся, – он отвернулся от стоявших на балконе женщин и быстро пошел назад, ко дворцу.
Екатерина Дашкова хорошо знала своего мужа. Она все поняла. И была рада, что теперь ей не придется приносить эту тяжелую, слишком тяжелую, безмерно тяжелую жертву! Она не будет официально считаться умершей!..
Екатерина II, став свидетельницей этой семейной сцены, была задумчива, но не весьма удивлена. Она тоже хорошо знала характер князя Дашкова и многого не ждала от этой встречи.
Миссия была выполнена, пора было возвращаться в Петербург.




                Новелла семнадцатая

…1776 год, едва начавшись, стремительно полетел вперед. Кажется, только вчера было Крещение, а уже зазеленели деревья в Летнем Саду.
Несколько лет назад Лев Нарышкин установил обычай еженедельно проводить в своем доме воскресные балы и маскарады. Он прославился неслыханным гостеприимством и хлебосольством. Столы в доме ломились от угощений; двери были распахнуты настежь. Со многими, кто приходил в его дом, Нарышкин был незнаком и прежде никогда не встречался, но всех принимал радушно.
Александр Строганов, вслед за Нарышкиным, распахнул двери своего дворца – и даже пошел дальше: он открыл простому народу свой сад для воскресных гуляний.
В саду можно было не только гулять, но и танцевать. Приглашались лучшие музыканты, ставились большие шатры со специально настеленным полом – летние танцевальные залы, где проходили настоящие балы для всех сословий. Эти гуляния вошли в моду; и дом, и аллеи сада были полны людей…
Казалось, что весь Петербург стал большим садом, в котором звучит прекрасная музыка.

Екатерина Дашкова собиралась уезжать за границу.Она написала письмо ректору Эдинбургского университета профессору Робертсону с просьбой принять ее тринадцатилетнего сына в университет. В этом письме она убеждала ректора, что, несмотря на юный возраст, Павел может учиться в университете; у него прекрасная подготовка. Он знает языки (латинский, французский, немецкий, английский), математические науки, историю, географию…
Ректор учтиво ответил, что будет рад увидеть их в Эдинбурге осенью и убедиться в глубоких познаниях юноши.

…Алексей Орлов, как и планировал, со всей кипучей энергией занялся разведением лошадей.
Новая порода удивительной лошади, обладавшей одновременно столькими достоинствами, называлась «орловский рысак». Алексей часто уезжал за границу – выбрать и купить лошадей для своих конных заводов, а затем неизменно возвращался в Москву.
Жил он теперь в Нескучном дворце, который братья Орловы купили у Демидова вместе с огромным разросшимся садом. В этом дворце и в этом саду (тоже Нескучном) Алексей любил устраивать праздники со множеством гостей – гремела музыка, в небо взлетали огненные ракеты фейерверков.
На открытой сцене, среди пышной зелени сада, действие спектаклей театра дышало романтикой и поэзией.
Изюминкой вечеров в Нескучном был цыганский хор, который Алексей привез из-за границы. Цыганское пение – хоровое и акапелла – сразу же вошло в моду на столетия…

…Екатерине Дашковой перед отъездом из России было необходимо сделать распоряжения в своих смоленских и калужских имениях. В первых числах мая она выехала из Петербурга…

– …Меня ни для кого нет дома! – отдал Алексей единственное распоряжение дворецкому…

…Он принял Екатерину Дашкову в Нескучном дворце, который своей роскошью не уступал ни одному из наземных или подземных царских дворцов. И были в нем особые покои, которые так сильно напоминали спальню старинной итальянской виллы, где когда-то…

– …Как, как я смогу жить без тебя?.. В тебе вся моя жизнь! – говорила Екатерина, прижимая к своей груди голову Алексея.
– Не уезжай! – отвечал Алексей, и этот возглас прозвучал, как стон сквозь стиснутые зубы, столько в нем было затаенной душевной боли.
Екатерина задумалась. Еще так недавно она готова была принести в жертву всё (в том числе и Алексея) своему мужу. «Но, – подумала она, – этот человек не меньше, а еще больше нуждается в моей жертве. Он так одинок; я должна быть рядом с ним! При этом он не деспот, не ревнивец, как Михаил-Кондратий. Это прекрасный, совершенный человек. И моя любовь к нему совершенна, потому что не омрачена ничем низменным и темным. Правда, я не смогу отпустить Павла в Эдинбург одного, он еще слишком юн… Как же быть?..»
Алексей прочел на ее лице мучительные раздумья и внутреннюю борьбу.
– Нет-нет, ты должна отвезти Павла в Эдинбург и быть там при нем, сколько потребуется. И я скажу почему. Потому что он мой сын! А сын обязательно должен превзойти отца. Ты правильно рассудила. Сначала нужно дать ему отличное образование – нигде больше он не получит такого! Затем ты провезешь его по всей Европе, введешь в аристократические семьи, подружишь со всеми монархами. И в результате дашь России единственного и незаменимого государственного деятеля, который сможет решать не только военные, но и дипломатические задачи любой степени сложности!
– Да, я бы так хотела, чтобы все это сбылось, – сказала Екатерина, целуя бесконечно любимое лицо…

…Они снова рассматривали роспись потолка, где на фоне прекрасных видов первозданной природы вели безмятежную жизнь Боги Олимпа.
– Должно быть, это зеркало, в котором отражается моя Венера, – проговорил Алексей, с восхищением глядя на свою возлюбленную.
– Нет, – возразила Екатерина, – Венера любила многих и была любима многими… То же можно сказать и об Аполлоне. Я думаю, зеркало вон там, где Амур и Психея, которые любили только друг друга. Художник так удачно поместил их в центр композиции.
– Поместил по моей просьбе, – заметил Алексей с улыбкой.

…Так текли их счастливые часы и счастливые дни, и уже давно прошел намеченный Екатериной срок отъезда…

…В спальне было прохладно; пожалуй, не мешало подложить немного дров на решетку камина. Алексей наклонился к камину; на его обнаженных плечах заиграли красные отблески пламени. И прежняя мысль снова пронзила Екатерину. «Чьи руки обнимут эти плечи, кто согреет его одинокую душу?..»
– Я уезжаю на годы, – сказала она. – Как же ты будешь один? Что если тебе жениться?
Алексей протянул обе руки к Екатерине.
– Вот моя жена, – отвечал он. – И если тебе недостаточно доказательств, сейчас я представлю еще…


…Первой страной на пути следования Екатерины Дашковой была Польша. По просьбе императрицы (и по собственному горячему желанию) она нанесла визит королю – Станиславу II Августу Понятовскому.
Давние знакомцы обрадовались встрече друг с другом. И затем в течение двух недель, проведенных Дашковой в Варшаве, король в сопровождении свиты через день посещал большой дом с садом, где она поселилась.
Чем была Дашкова для Понятовского?
Она была и оставалась «восьмым чудом света» – той самой девочкой, которая в свои четырнадцать лет свела с ума весь иностранный дипломатический корпус Петербурга!
Она была не Екатерина Алексеевна, но… но… Лишь увидев ее, он как будто вернулся в свою молодость – и не желал с ней расстаться!..
Они вели беседы об искусстве, и эти беседы текли бесконечно… О, как любили они оба этот предмет, как божественно в нем разбирались, как утонченно и глубоко умели судить о нем!
Говорили, конечно, и о Польше, и о России, и о самом Понятовском.
Он не считал, что быть монархом – его призвание, и полагал, что без короны на голове прожил бы гораздо счастливее. Но кто бы тогда управлял Польшей, если не этот блестящий просвещенный ум! Так думали обе Екатерины, да и Станислав был в душе с ними согласен.
Его любили, особенно женщины. Из скромности Понятовский не признался Дашковой, что, по общему мнению, он обладал такой силой обаяния, что все женщины Польши были влюблены в своего короля.
Не рассказал он и о своей загородной резиденции. Ее хозяйкой была прекрасная дама, английская аристократка, возлюбленная Станислава. Он навещал ее еженедельно. А по субботам к ним привозили их дочь, которая росла в семье одного офицера (но имела воспитание и образование принцессы). Эта чудесная белокурая девочка несколько часов проводила вместе с родителями, которые гуляли в саду и играли с ней.

…И все же…
Любовь к Екатерине II продолжала жить в нем; она освещала каждый шаг его жизни, как путеводная звезда.
– Ваше величество, – Дашкова задала вопрос, который давно ее волновал, – мы все тогда были уверены, что вслед за коронацией последует ваш брак с государыней и объединение двух держав. Вы, вероятно, жалеете, что этого не произошло?
– Наша любовь, – задумчиво произнес Станислав, –  была ни с чем не сравнимой, невероятной, как будто охватывала всю землю, небо, вселенную… Казалось, даже светила нам повиновались…
Он умолк, и лицо его выразило всю степень горечи этой разлуки, всю степень отчаяния. Он стоял, оперев руки о высокую спинку кресла и глядя в распахнутое окно, куда-то вдаль, в летнее синее небо, раскинувшееся над тихими деревьями задумчивого сада. Екатерина, сознавая всю трагичность этой минуты, неподвижно застыла, словно безмолвная статуя, боясь жестом или даже дыханием нарушить течение святых для него воспоминаний…
– …И с тех пор ничего не изменилось, – продолжал Станислав. – Наши души навек соединились, а это и есть супружество. Где бы мы ни находились, мы всегда рядом. Любя ее, я давно стал ее тенью или ее отражением. И не стыжусь в этом признаться. Как монарх, я не нахожу ничего лучше, чем проводить в жизнь ее мысли, любимые ею идеи Просвещения.
Каков же результат всего?..
Ею восхищаются; восхищаются и мной.
Ее чуть не смёл ураган крестьянской войны; такая же «благодарность» ждет и меня, я знаю…
Потомки сотрут память о ней – и обо мне…
Но сыграйте же, княгиня, что-нибудь из ваших произведений, прошу вас! Право, лучше музыки я вовек не слышал!
Екатерина садилась за клавесин и начинала играть – сначала свое, а затем Вивальди… А он стоял все так же неподвижно и смотрел в раскрытое окно. Изредка взглядывая на него, Екатерина видела, как по лицу Станислава текли слезы.

Они расстались, и больше встреч им не было даровано Судьбой…

…Еще девятнадцать лет блестящего царствования было отпущено Станиславу II Августу Понятовскому, прежде чем сбылось его пророчество…

…Екатерина Дашкова – «восьмое чудо света» – устремилась в Берлин, где ее ожидало радушие семьи Фридриха II, нежная дружба всех членов этой семьи.
О, эти музыкальные вечера!
А сколько поэзии!..

…Лето, время курортов. Конечно – Спа! Купания, прогулки, радость встреч со старыми друзьями…

И наконец – Эдинбург!
Университетские профессора долго и очень строго экзаменовали Павла Дашкова, не делая ему никаких поблажек, и пришли к выводу, что он не только отлично подготовлен, но уже отчасти обогнал в своих познаниях университетских студентов. Поэтому учиться он будет по сокращенной программе и через два с половиной года станет выпускником Эдинбургского университета.
Радость, просто триумф!

Весь этот период жизни (в Шотландии, Ирландии, Англии, в странах континентальной Европы) был счастливым и лучезарным.
Екатерина Дашкова начала с того, что поселилась в замке Холируд, принадлежавшем некогда королеве Марии Стюарт.
Молодая и веселая королева, любившая искусство, танцы, музыку, охоту, – сделала этот дворец вторым Лувром. Однако вскоре ей пришлось навсегда покинуть Шотландию, и Холируд несколько веков пустовал. Но вот удивительный поворот судьбы: он обрел новую королеву – с легким и веселым характером, равно сведущую в науках и в искусствах. Гостями замка были лучшие университетские умы и благородные дамы света. Под его сводами текли высокоученые беседы и гремели веселые балы. Здесь давали концерты лучшие музыканты и сама королева исполняла свои произведения на клавесине. А летом все общество отправлялось в царство зеленых шотландских холмов…

…Очень важным для Екатерины Дашковой было то, что ученое сообщество по достоинству оценило ее громадный интеллект и энциклопедическую образованность.
Она была избрана членом Стокгольмской, Дублинской, Эрлагенской академий, Вольного экономического Санкт-Петербургского общества, Берлинского общества любителей природы и Философского Филадельфийского общества.

…Вот и наступил 1779 год – год выпуска Павла из Эдинбургского университета. Он так блестяще отвечал на экзаменах, что ему аплодировала вся университетская профессура!

Прежде чем вернуться в Россию, Павел Дашков вместе с матерью и сестрой три года путешествовал по Европе и подружился со многими королями, включая Фридриха II…

 



                Новелла восемнадцатая

Коннозаводческие дела у Алексея налаживались. Он открыл два конных завода в Воронежской губернии и один под Москвой. На этих заводах Алексей начал выводить не одну, а даже две породы лошадей, носившие его имя: орловскую рысистую и орловскую верховую.
Для выведения рысистой породы он доставил в Россию датских, голландских, мекленбургских и неаполитанских лошадей.
Для верховой породы – быстроногих красавиц из Италии, Персии, Испании.
Но самым ценным подарком судьбы (который, впрочем, стоил шестьдесят тысяч рублей золотом) Алексей считал белоснежного тонконогого арабского жеребца Сметанку; его бережно вели из Аравии в Россию целых четырнадцать месяцев – вокруг Черного моря через Турцию, Венгрию, Польшу…
Алексей полагал, что окончательно завершит выведение пород лет через тридцать. Но и те лошадки, что уже сейчас рождались на его заводах, были хоть куда – высокие, тонконогие, с гордыми изогнутыми лебедиными шеями и глазами восточных красавиц из сказок; при этом сильные, быстрые, выносливые.
Алексей начал устаивать скачки; лошади должны были скакать от его подмосковной усадьбы Остров до Москвы.
Эти скачки быстро вошли в моду; делались огромные ставки, заключались баснословные пари. Лучшие призовые места доставались орловским рысакам!
Алексей вроде бы не скучал… Иногда его навещал в Нескучном Сэмюэль Грейг с Сарой и милым малюткой Алексеем.
Грейг – этот морской дьявол – был и на берегу не хуже, чем в море.
Главнокомандующий командор Кронштадтского порта осуществил полную реконструкцию и всего порта, и доков, и каналов в Кронштадте, где невдалеке от новой гранитной набережной, тоже благодаря Грейгу, на глазах вырос целый комплекс зданий Морского госпиталя.
Он же построил в Петрозаводске литейный завод, где отливали пушки и ядра.
Кроме того, вице-адмирал усовершенствовал систему парусного вооружения кораблей, а также конструкции корпусов и судовых устройств. Его идеей было – обшивать подводную часть кораблей медными листами, что делало суда прочнее и улучшало их ход.
Но и это еще не все. Теперь на Архангельской верфи по проекту начальника флотской дивизии (новое назначение Грейга) начали строиться 66-пушечные линейные корабли. Грейг утверждал, что такой корабль – имей он хоть сто, хоть двести пробоин – останется на плаву и не потеряет своих боевых качеств.
Позже Грейг доказал это. Его корабль «Изяслав» в битве при Гогланде получил сто восемьдесят пробоин – и продолжал сражаться!

Но, несмотря на всю свою занятость, Сэмюэль не забывал своего друга и главнокомандующего.
Для Алексея приезд Грейгов был праздником. Он приглашал музыкантов и артистов; гости слушали музыку, смотрели спектакли, гуляли по прекрасным аллеям сада.
А вечером Алексей с Сэмюэлем совершали свой ритуал – закуривали трубки, садились в кресла у камина и уносились в пламенные годы войны, к островам греческого архипелага, к Хиосскому проливу, к Чесменской бухте…
– И все отдали! – качая головой, как будто она раскалывалась от боли, говорил Алексей.
– Да… – как эхо отзывался Сэмюэль. – И Наварин, и Чесму… Все, все отдали…

…Алексей с тревогой думал о брате Григории. Рад бы помочь, да чем тут поможешь?..

…Когда императрица издала высочайший указ, запрещавший Григорию Орлову въезд в Петербург, он заперся в Гатчинском дворце и впал в неистовство. Ломал и крушил все, что попадалось под руку, особенно доставалось подаркам Екатерины II.
Бесценный сервиз на четыреста персон он разбивал методично, чашку за чашкой, и на полу перед ним образовалась уже приличная груда мелких осколков.
– Григорий! – услышал он знакомый голос, всегда поражавший своим олимпийским спокойствием.
Григорий обернулся и улыбнулся какой-то странной беспомощной улыбкой; рука с очередной жертвой бессильной ярости застыла в воздухе.
В дверях стоял Алексей.
– Хватит бить посуду, ты не женщина, – мягко сказал он брату. – И вообще, что тут делать? Пойдем, покажешь мне свой английский сад, давно хотел посмотреть.
Алексей хотел увести Григория из дворца, где все напоминало о Екатерине. Но не тут-то было. Григорий сунул чашку за стекло изящного буфета, но отвечал с вызовом:
– Не хочу я никуда идти!
– Тогда пошли в твой кабинет, – предложил Алексей, – пока тут все уберут.
– Хочешь есть?
Кажется, брат вспомнил о гостеприимстве.
– Еще как! Знаешь, сколько я до тебя добирался!
За обедом Алексей спросил:
– А что ты тут один? Жениться, я думаю, надо и начать новую жизнь.
Он знал: Григорий всегда прислушивался к его советам.
– На ком жениться-то? – угрюмо и безразлично спросил Григорий.
– Что ты спрашиваешь, сам знаешь – на Катеньке Зиновьевой.
Екатерина Зиновьева была двоюродной сестрой Орловых, но между нею и Григорием давно существовали иные отношения.  Своим советом Алексей угодил в самую точку. Выражение угрюмой злобы на лице Григория сменилось задумчивой нежностью.
– Да, ты прав, – сказал он. – Я люблю Катю. Но как жениться? Церковь не разрешит.
– Напиши письмо государыне, – посоветовал Алексей, – пусть она ходатайствует за тебя. Будь уверен – разрешат!
– Дело говоришь, – оживился Григорий. – Сегодня же напишу. И Кате напишу, пусть приедет.
Алексей оказался прав. Несмотря на несогласие Синода и Сената, Екатерина II благословила их на брак, причем пожаловала Зиновьевой орден Святой Екатерины и должность статс-дамы.
Они были отличной, дружной и любящей парой. Рядом с веселой, красивой, полной жизни Екатериной Зиновьевой, которую он любил с детских лет, Григорий стал другим человеком.
Он был спокойным и заботливым; Алексей стал узнавать в нем прежнего Григория – доброго гиганта; воистину у него началась новая жизнь.

…Никому из тех, кто знал Григория Орлова, не могло прийти в голову, что он на пороге безумия.
По временам у него случался бред.
А у его прекрасной жены открылась чахотка.
Супруги надолго уехали за границу. Они верили в прославленных европейских врачей. Верили, что они спасут от смертельной болезни Екатерину Николаевну. И Григорий верил, что останется жив и здоров, если будет жива она…

…В Голландии доктора перепробовали все средства и отказались от дальнейшего лечения. Оставалась еще одна попытка схватиться за соломинку – обратиться к известному специалисту в Швейцарии. До Швейцарии они все-таки доехали…

…Братья Орловы, которых вызвали письмом, прибыли в Лозанну уже после похорон двоюродной сестры и увезли в Россию Григория, который не перенес удара: его уделом отныне стало безумие.

…Григория поместили в Нескучном дворце. Братья заботились о нем постоянно; если кому-нибудь из них нужно было срочно уехать, остальные оставались с Григорием.
Он прожил еще два года. За это время его несколько раз навестила Екатерина II – она искренне любила Григория!
Он был очень слаб. Она садилась у его постели и ласково с ним говорила. Григорий что-то тихо отвечал, что – понять было невозможно, но какой любовью светились его глаза!
Императрица уходила в слезах, закрывшись платком, чтобы не видели, как горе исказило ее лицо.
После ее ухода Григорий молча отворачивался к стене. Он постоянно лежал молча, уставившись в одну точку, с выражением безысходной тоски.
Глядя на это лицо, Алексей и сам начал падать духом.
Сын Александр вырос, служит в гвардии, дела у него идут неплохо, и отец ему почти не нужен, разве что денег прислать.
Екатерина с Павлом исчезли в туманной дали…
Лошади, цыганское пение?
Он понимал, что не может заполнить этим жизнь.
И вдруг почувствовал, что страшно не удовлетворен всей своей жизнью. В ней было столько усилий, столько жертв… Напрасных усилий и напрасных жертв! А теперь образовалась зияющая пустота, которую он пытался чем-то заполнить, а все уходило куда-то, падало в бездну.
 Его здоровье опять стало плохим, вернулись внутренние боли. Он лечился много и терпеливо, но полностью вылечиться не мог; болезнь неизменно возвращалась. Его охватила такая усталость, такое безразличие…
«Но куда это может привести? – вел беседы сам с собой Алексей, продолжая сидеть у постели брата. – Все это оттого, что ты одинок. Подлечиться тебе надо, поправить здоровье, а потом найти невесту и жениться. В присутствии женщины ты не позволишь себе быть таким слабым. И, возможно, вновь обретешь радость жизни».
Мысль о женитьбе стала посещать его все чаще и чаще.
«Как было бы хорошо, – думал он, – если бы мне посчастливилось встретить ангела, который бы не побоялся и не постыдился жить под одной крышей с моим бедным безумным братом. И чтобы она вместе со мной заботилась о Григории. Вдруг произойдет чудо? Если в доме появится прекрасная юная женщина, вдруг Григорий посмотрит на нее – и оживет, вдруг сознание и жизнь вернутся к нему? То-то было бы счастье!»
О Дашковой он вспоминал с нежностью и грустью.
«Я никогда не разлюблю Катрин, как Григорий не разлюбил государыню. Это будет что-то другое, совсем другое…»

…Ему удалось, наконец, что-то сделать со своим здоровьем, после чего он предпринял некоторые шаги.
Пересмотрел весь репертуар Петровского театра.
Новое здание, специально выстроенное на Петровке, куда театр переехал со Знаменки, из дома Романа Воронцова, было много просторнее и великолепно отделано. Артисты играли с воодушевлением. Будь то «Мельник – колдун, обманщик и сват» Соколовского, «Несчастье от кареты» Пашкевича или «Санкт-Петербургский гостиный двор» Матинского – театр был полон; каждому хотелось послушать оперу в новом здании.
Алексей сидел в ложе с лорнетом и внимательно приглядывался к молодым женским лицам, к сияющим глазам, устремленным на сцену.
По воскресеньям он неожиданно зачастил в церковь и посетил воскресные службы в разных церквях… И кое-что нашел.

Алексей знал многих, а его знали все, так что в специальном представлении он не нуждался.
Выйдя из церкви Святого Власия на Арбате, он помог двум дамам – матери и дочери – сесть в экипаж.
– Анна Алексеевна Хитрово? – обратился он с поклоном к старшей. – Рад видеть вас в добром здравии!
Это была вдова капитана гвардии, вышедшая замуж вторично.
– Алексей Григорьевич! – обрадовалась она. – А я уже не Хитрово, я развелась и теперь снова Лопухина, по первому мужу. Познакомьтесь: это моя дочь, Евдокия Николаевна. Да не поедете ли к нам обедать?
Евдокию Николаевну Алексей уже видел не раз: в театре, в церкви… – да не важно где. Он сделал свой выбор!
За обедом его, конечно, расспрашивали о Чесменском сражении. Им восхищались как героем (ничего не скажешь, приятно!), но война – это была не та тема, которую ему бы хотелось обсуждать с женщинами.
Он перевел беседу на мирные рельсы, заговорил о лошадях.
Оказывается, Евдокия Николаевна любила верховую езду и брала уроки у учителя, но у нее еще не было своей лошади.
Как ее выбрать?
Где купить?
Этого ни мать, ни дочь не знали. Но они уже слышали о рысаках Алексея Орлова и даже собирались к нему обратиться. И тут такая счастливая встреча!
Алексей увлеченно говорил о лошадях. А потом рассказал все-таки несколько эпизодов войны. Он и сам не ожидал, что решится заговорить об этом. Но под взглядом глубоких, серьезных, чуть печальных глаз Евдокии хотелось говорить о том, что лежало на самом дне души…
Прощаясь, Алексей пригласил мать с дочерью приехать к нему в усадьбу Остров, посмотреть лошадку.

Он отправил свой экипаж домой, а сам пошел пешком, перешагивая на скользком тротуаре подмерзающие лужицы.
Алексею было жарко. Он снял шапку и расстегнулся, вдыхая непередаваемую свежесть, едва слышимый запах издалека идущей весны.
Кончался февраль. Над головой стояло пронзительное безоблачное небо. Яркий день догорал, и закатное солнце, разыгравшись за день, шаловливо светило в окна и заставляло сиять нестерпимым блеском купола церквей.

Через несколько дней обе Лопухины обедали в усадьбе Остров, а после обеда Алексей пригласил их пройтись по аллее парка.
Дамы вышли в парк, и тут конюх подвел к ним настоящее чудо – изящную белоснежную лошадку Снежинку. Ее предком был тот самый арабский красавец Сметанка, но лошади такой масти рождались крайне редко…
Нужно ли говорить, как были восхищены гостьи Алексея!

Он предложил Евдокии прокатиться, и она согласилась. Тогда на Снежинку надели дамское седло, Алексею подвели другого коня, а Анне Алексеевне пришлось поскучать в гостиной, потому что прогулка героя Чесмы с ее дочерью оказалась продолжительной…
Результатом ее было то, что Алексей подарил Евдокии Снежинку, а на следующий день нанес визит Анне Алексеевне и попросил руки ее дочери.

…Eudoxie Лопухина, невеста Алексея, и ее мать Анна Алексеевна стали часто бывать в Нескучном.
Алексей  старался  доставить  им  радость и всегда готовил какой-нибудь приятный сюрприз. Лучшая музыка, лучшие спектакли,  катание  на  тройках,  прогулки  верхом  и неизменно  –  продуманные  подарки.
Но обе Лопухины не только приятно проводили время. Час – другой они обязательно сидели с больным Григорием.
Анна Алексеевна была его ровесницей и смотрелась как его сестра. Она и ухаживала за ним, как сестра. А юная Eudoxie слегка напоминала Катеньку Зиновьеву: такой же высокий, чистый лоб, такая же очаровательная улыбка.
При виде их Григорий оживал, взгляд его теплел и с лица исчезало выражение тоски. Он пытался что-то сказать, пытался встать – и не мог. Чуда не происходило, но Алексей был рад и этому ничтожно малому улучшению его состояния.

Екатерина II благословила их союз, и 6 мая 1782 года состоялась свадьба Алексея Орлова-Чесменского с Евдокией Лопухиной…




                Новелла девятнадцатая

Летом 1782 года Екатерина Дашкова вернулась из-за границы.
Каждый день всех этих шести лет, проведенных там, был насыщенным и приносил либо интересные встречи, либо прекрасные впечатления от созерцания природы или произведений искусства.
Но, несмотря на отлично проведенный день, не каждую ночь удавалось уснуть легко и быстро. Когда Екатерина оставалась наедине с собой, – нет-нет да и защемит сердце. Тоска по Родине давала себя знать. И по Алексею!
Иногда воспоминания о нем были словно легкий и воздушный сон, а иногда… все бросила бы и полетела к нему!
За все годы их разлуки он писал ей всего раза два, когда покупал за границей лошадей. Письма были короткие, их интонация – спокойная и даже веселая, но, хорошо зная Алексея, Дашкова читала между строк, что он нездоров, что он в тоске…
До нее дошла весть о смерти жены Григория Орлова и о том, что его, неизлечимо больного, братья увезли в Россию.
«Что с ним теперь? – думала она. – И как там Алексей?..»
Узнать это не представлялось возможным. Ее отношения с Алексеем были абсолютной тайной для всех, поэтому друзьям и знакомым, писавшим ей из России, не приходило в голову сообщить что-нибудь об Орловых, давно утративших свое влияние при дворе и вообще сошедших с политической арены.

И вот она в России. Поселилась на даче под Петербургом. Своего петербургского дома у Екатерины теперь не было. В длительных путешествиях понадобились деньги, и дом пришлось продать.

В первый же день ее приехала навестить сестра Елизавета с дочерью – будущей фрейлиной. Теперь это была Елизавета Полянская (урожденная Воронцова), замужем за статским советником Полянским. Уже мало кто помнил о том, что было двадцать лет назад, – о ее романе с Петром III и о том, что она едва не стала царицей…
Елизавета долго рассказывала сестре новости – обо всем и обо всех сразу.
…Григорий Орлов в Москве, доживает последние дни…
…Алексей Орлов недавно женился…

Услышав это, Екатерина Дашкова собрала все силы, чтобы казаться спокойной, но, должно быть, сильно побледнела.
– Ты стала похожа на англичанку, такая же белая, – заметила Полянская, рассматривая сестру. – Я слышала, там в моде пудриться белой пудрой.

…А как хотелось увидеться с Алексеем! И показать ему Павла – девятнадцатилетнего красавца с Эдинбургским дипломом в кармане, и не только. Кого бы еще Фридрих II пригласил на свои военные маневры, кому еще он показал свои фортификационные сооружения? Ах, собраться бы, наконец, всем вместе, чтобы и Александр Чесменский приехал, этот удалой гвардеец! Вот и порадовались бы они с Алексеем на своих сыновей. Анастасия взрослая, давно все поняла; она была бы рада встрече с братом.

…Лицо Елизаветы Полянской вдруг озарилось каким-то приятным воспоминанием.
– Ты еще не видела, как отстроили Павловское. Об этом не расскажешь, поезжай туда и сама посмотри на это чудо. Но в первую очередь тебе надо взглянуть на Колоннаду Аполлона.
– Да?.. – рассеянно спросила Екатерина. Слова сестры едва доходили до нее. – Чем же она примечательна?
Елизавета бросила на нее загадочный взгляд. Ее ответ был не менее загадочен.
– Двойным кольцом колонн дорического ордена. Но смотреть нужно не на них, а на статую. В центре колоннады – статуя Аполлона Бельведерского. Повнимательнее взгляни на нее…

…Значит, все-таки женился!
Перед своим отъездом она как бы предрекла ему это. И это случилось.
Но кто теперь она в его жизни – она, которая любила его целую вечность и целую вечность была им любима?..
И как можно выстроить план своей жизни заново, если жизнь кончена?
«Жизнь не кончена, – утешал ее ласковый голос как бы со стороны, – а план давно выстроен. Имя этому плану – чувство долга. Найдутся дела, заботы, а любовь… Любовь – это светлое облачко, уплывшее за горизонт…»
Так утешала себя Екатерина Дашкова, но удар был слишком силен. Опустились руки, все в ней опустилось; она слегла в постель в сильном жару.
А за окном из бесконечных, беспросветно-мрачных туч все лил непрекращающийся дождь, словно плакала вся природа…

…Слезы лились и в Москве.
Умер Григорий Орлов.
Хоронить его пришли старые друзья-гвардейцы; приехал и молодой красавец – граф Алексей Бобринский, сын Григория и Екатерины Алексеевны, родившийся в столь памятном 1762 году.
Прибыла и мать Бобринского, вся в слезах, согбенная горем, в которой едва можно было узнать гордую и властную императрицу Екатерину II.
Алексей Орлов стоял у гроба рядом с императрицей. Он еще раз мысленно поклялся рыцарски охранять ее жизнь от любой опасности – сколько достанет на это его сил.
Он незаметно взял кисть ее руки, на мгновение сжал ее и тихо прошептал:
– Я никогда вас не покину!..

…А что же Дашкова?..
Пожар души бушевал две недели и затем утих.
Любовь, конечно, никуда не ушла из сердца, но как бы покрылась пеплом; все как-то успокоилось.
Пришла эпоха чувства долга.
Дашкова написала государыне, испросила разрешения (и получила его), а потом вместе с Анастасией и Павлом поехала в Царское Село.

Екатерина Дашкова и Екатерина II не виделись целых шесть лет, а встретились – словно не расставались.
Обе никогда не забывали о тех замечательных днях 1762 года, когда они вдвоем, в форме офицеров Преображенского полка, ехали верхом во главе огромного войска. Этого нельзя забыть!..
Обе вновь ощутили, как давно они сроднились душой, – и каким радостным было это чувство!
Дашкова представила императрице своих детей; всех троих Екатерина II оставила обедать…

…После 1762 года распорядок придворной жизни во многом изменился, и Дашкова не могла не считаться с этим. Многое, с чем раньше можно было обратиться напрямую к государыне, теперь решал князь Потемкин.
Григорий Александрович Потемкин, бывший фаворит, а ныне государственный и военный деятель высшего ранга и друг императрицы, держал в своих руках важнейшие нити государственной, придворной и общественной жизни.
Именно к нему обращалась Дашкова по поводу дочери Елизаветы Полянской – и вот девушка стала фрейлиной Екатерины II.
Так как Потемкин являлся президентом военной коллегии, то и вопрос о назначении Павла был в его компетенции. В связи с этим между Дашковой и Потемкиным возникла целая переписка, и только после этого государыня объявила, что молодой князь Дашков получает чин штабс-капитана Семеновского полка – это приравнивалось к чину полковника. И более того: он назначался адъютантом к Потемкину.
Князь Потемкин излучал блеск, и этот блеск должен был излиться на жизнь и судьбу Павла…

…В дни тех давних уже событий 1762 года Екатерина Дашкова, конечно, знала всех, кто участвовал в перевороте. Был там и Потемкин, двадцатитрехлетний подпоручик. Как и все конногвардейцы, он выглядел идеальным героем. Впрочем, уже тогда было известно, что Потемкин и братья Орловы – непримиримые враги. Но в чем была причина их вражды, Дашковой было неизвестно, да и не важно – до того ли!
Алексей Орлов никогда не говорил с Екатериной о Потемкине, хотя, быть может, напрасно; он хорошо знал этого человека; Дашкова же, легко постигнув множество наук, не умела с такой же легкостью проникнуть в потемки человеческой души.

В 1774 году, по пути из армии в Петербург (где Потемкина ждала должность фаворита), он был приглашен к кому-то на обед, где неожиданно встретился с Екатериной Дашковой.
Они встретились как старые знакомые (участники переворота!), немножко поболтали; во все время обеда он не сводил глаз с ее прекрасного лица – и понял, что влюблен. (Но кто только не влюблялся в «восьмое чудо света»!)
Однако путь его лежал к сладчайшим дарам Фортуны, и он не свернул с этого пути. «Я получу всё, – так решил он, – а потом я получу её».

О своем сыне, с блеском окончившем Эдинбургский университет и до тонкостей знавшем военное состояние всех европейский стран, Дашкова писала Потемкину, еще находясь за границей. «Она пишет мне о сыне, – думал он, читая ее письмо, – но думает при этом обо мне. Это уже кое-что!»
Когда Екатерина Дашкова вернулась в Россию и представила Павла императрице и Потемкину, их глаза словно бы вспыхнули; оба устремили на него пристальные взгляды. Но каковы были причины этих пристальных взглядов? – о том речь впереди.
Потемкин знал сына Алексея Орлова, служившего в гвардии с 1774 года, – сержанта Александра Чесменского, – знал и зорко следил, чтобы его не повышали в чинах и не присуждали ему никаких наград.
…Потемкину стоило только взглянуть на Павла Дашкова… Европейский лоск; самая модная стрижка; костюм, сшитый у лучшего парижского портного… Но у князя был зоркий глаз, он сразу приметил знакомые черты. То же лицо… Близнецы!
«Да… – усмехнулся он про себя. – Никто и никогда не мог узнать, кто же была мать Александра Чесменского. А вот я – один из всех – я знаю! Князь Дашков? А по-моему, не такой уж ты и Дашков, а, скорее, Орлов, как и этот Чесменский, и оба вы в моих руках…»
Григорию Потемкину не удалось засадить своего врага в Петропавловскую крепость, но и кроме тюремной камеры можно найти, чем испортить жизнь!
Недаром Потемкин стал великим государственным деятелем: он был разносторонне талантлив. Одним из его великих талантов (и, быть может, главным) был артистизм.
Артистизм Потемкина можно было сравнить только с артистизмом Льва Нарышкина. Но если последний умел рассмешить любого, то первый умел всем понравиться, всех влюбить в себя, – если только он этого хотел. Как он становился тогда обаятелен, остроумен, оригинален и утонченно любезен!

Вечно поглощенная своими мыслями, Екатерина Дашкова все же не могла не заметить его особого внимания к себе. Ей это было приятно и нисколько не удивляло. Ученые с мировым именем, знаменитые артисты, художники, писатели и, наконец, монархи становились ее друзьями после минуты общения. «Стал другом и Потемкин», – так думала она.
Она не знала, что любимым занятием Потемкина, которому он, достигнув всего, предавался уже ради искусства, было плетение хитроумных и весьма сложных интриг. Он, как мастерица-рукодельница, все не был доволен вышитым узором. Все ему казалось, что он недостаточно возвысился, недостаточно унизил кого-то и недостаточно кому-то отомстил. Особенно в вопросе собственного возвышения у него были грандиозные (позволим себе маленький анахронизм), просто наполеоновские планы!
Ну, а пока что князь самодовольно гляделся в огромное зеркало в фигурной золотой раме, вставал в различные позы, как будто собирался сам с себя написать картину или высечь монумент, и придавал своему лицу различные выражения: от грозно-величественных до игриво-восторженных.
– Итак, она – пассия Орлова, – пробормотал он, продолжая любоваться собой. – Пожалуй, я смог бы преподнести ему сюрприз!

…Лето было на исходе, но Екатерина Дашкова из-за навалившихся дел и нездоровья все еще не собралась поехать в Павловское. А ей хотелось увидеть парк, еще одетый зеленью, до наступления осенних дождей, ненастья и бездорожья.
Она уже была наслышана о Павловском. Это был уникальный дворцово-парковый ансамбль, не сравнимый ни с чем в мире ни по оригинальности замысла, ни по своим огромным размерам. Было известно, что общая длина дорожек в парке равнялась пути от Петербурга до Москвы. Каждый район этого удивительного парка  ( всего их было семь) создавался в особом стиле и нес в себе особенную идею.
Дашкова с юных лет, как и государыня, увлекалась плантоманией; она досконально изучила садово-парковое искусство стран Европы, а теперь страстно желала узнать: какой новый небывалый шедевр создала Екатерина II во славу свою – и России, как звучит ее новая архитектурная симфония?
В один из дней Екатерина должна была обедать у императрицы в Царском Селе. По своей давней привычке она поднялась очень рано, до обеда оставалось еще много времени. Она знала, что Павловское находится всего лишь в трех километрах от Царского Села; можно совершить небольшую поездку туда, затем отправиться на обед к императрице.
Так она и сделала.

…Павловское, бывшее село, уже становилось небольшим, уютным и комфортабельным городом. Дворец и парк не были от него отделены, да и не существовали отдельно. Они смотрелись как его венец, его устремление.
Ко дворцу вела прямая и величественная Тройная липовая аллея. Этот прямой луч, это огромное пространство, полное воздуха и солнца, напомнили Екатерине Версаль.
Доехав до дворца, она вышла из экипажа. В утренние часы повсюду велись работы – руки мастеров стремились довести дворец и парк до совершенства. Расспросив о направлении пути, Екатерина отправилась дальше пешком.
Ступая по нежно-желтому песку дорожек парка, она осматривалась по сторонам с приподнято-радостным чувством ожидания чуда. «Эти виды несравненны! – мысленно восклицала Екатерина Дашкова, вновь ощутив себя в родной стихии прекрасной природы и возвышенного и совершенного искусства. – Как свеж и душист здесь воздух! Но откуда раздается это райское пение птиц?» Трели были и впрямь чудесны. Они доносились со стороны античных колонн Вольера, где жили певчие птицы. Античный портик Павильона вместе с небом, березками и статуей Купальщицы идеально, без малейшего нарушения четкости линий отражался в зеркале пруда. Сам же пруд имел очертания женской фигуры…
Вот и Колоннада Аполлона. Безупречное во всем величественное творение Античности.
Нет, не рука современника создавала ее. Поверить в это невозможно! Жилище Бога, созданное не человеческим, а Божественным Гением, перенесенное сюда из глубин веков, быть может – с острова Делос…
«Чарлз Камерон, – размышляла Дашкова, – поступил правильно, отказавшись от белоснежного мрамора. Именно этот сероватый камень придает колоннам колорит глубокой древности».
«…Смотреть нужно не на них, а на статую», – вспомнились ей слова сестры.
В просвете между колоннами была хорошо видна ярко освещенная солнцем величественная – и удивительно легкая фигура Аполлона. «Но эта скульптура всем хорошо известна, – подумала Екатерина, – что здесь необычного?»
Она прошла между колонн и остановилась возле статуи, рассеянно глядя на знакомые контуры фигуры античного Бога.
Все так: вот рука, сжимающая лук. Через левое плечо и руку перекинут плащ. За спиной – колчан со стрелами.
Но лицо… лицо… Это же его лицо, его – Алексея Орлова! И фигура… Да весь он!..
Алексей был идеально красив. И – живи он в IV веке до нашей эры – скульптор Леохар не нашел бы лучшей модели для своей статуи.
Так вот в чем тайна Колоннады Аполлона!..
Узнавание вызвало потрясение – и сразу же нахлынули воспоминания. Перед глазами вереницей проносились картины их любви… Екатерина встрепенулась и вся как будто ожила; она ощутила не боль, а радость и даже улыбнулась сквозь слезы. «Он меня не покинул. Отныне я могу увидеть его, когда захочу, стоит лишь прийти сюда…» Подняв голову, она смотрела на лицо – его лицо. Знакомое выражение олимпийского спокойствия, и вот-вот улыбнется своей мягкой улыбкой…
Невозможно было отвести глаза.
Невозможно было уйти отсюда.
Но…
Нельзя было опаздывать на встречу.
Ее ждала Екатерина II.
А ведь именно она создала этот шедевр.
О, гений, гений, гений!

Екатерина Дашкова заставила себя покинуть Колоннаду Аполлона.
Пройдя немного, она оглянулась.
В просвете между колоннами, с колчаном за спиной, перекинув через руку плащ, стоял он и смотрел ей вслед…

…Двор вернулся из Царского Села в Петербург.
Екатерина II, узнав, что в осенние холода и дожди Екатерина Дашкова, больная ревматизмом, все еще живет на даче, попросила ее выбрать и купить себе дом, сколько бы он ни стоил, пообещав заплатить за него любые деньги.
Дом вскоре был куплен; не самый дорогой, но на Английской набережной, где Дашкова родилась, и в этом была своя ностальгия.
Государыня приехала поздравить ее с новосельем – и была поражена, восхищена: в большом зале на нескольких столах Дашкова разложила свою огромную, бесценную коллекцию минералов, которую она собирала в течение долгих лет путешествий.
– Я надеялась, ваше величество, что моя скромная коллекция послужит к украшению Эрмитажа, – произнесла она с поклоном и смущенно-радостной улыбкой.
– Увы, он все еще ничтожно мал! – воскликнула императрица. – Но ваша коллекция как в капле воды показывает все земельное богатство. Эрмитаж доступен единицам, а это царство минералов должен увидеть каждый, особенно молодые умы, нуждающиеся в хорошем образовании. Не согласитесь ли вы, княгиня, передать вашу коллекцию Московскому университету?

По совету Екатерины II уникальная коллекция минералов была подарена университету, а жизнь Дашковой вновь, как когда-то, до краев наполнилась общением с государыней. Как прежде, они обменивались идеями, строили планы и вдохновенно их обсуждали. А вечерами слушали музыку, оперное пение или посещали балы.
Однажды на балу императрица неожиданно и даже несколько таинственно подошла к Дашковой и сказала:
– Я хочу с вами поговорить…
Это прозвучало странно, ведь они только и делали, что говорили друг с другом.
– Я к вашим услугам, ваше величество, – ответила Екатерина.
С внезапно нахлынувшим волнением Екатерина II сообщила своей статс-даме, что хочет назначить ее директором Петербургской академии наук.
Из-за лени, некомпетентности и нечестности руководства дела Академии шли из рук вон плохо. Ученые чуть ли не ежедневно обращались к императрице с жалобами. Академии срочно требовался новый директор, отвечавший всей гамме высочайших требований, и лучшей кандидатуры, чем Дашкова, – Екатерина II знала это – было не найти.
– Мне? Руководить Академией? Но это невозможно! – воскликнула Дашкова. – Я ни в чем не разбираюсь; по сравнению с этими светочами разума, я не более чем простушка! Лучше назначьте меня руководить прачками, с этим я справлюсь. Но Академией! Ведь это позор! Ваше величество, смилуйтесь, я, разумеется, не краду, но ведь и я некомпетентна!
– Некомпетентны – вы? Изволите смеяться надо мной? – недоуменно возразила государыня. – Это как вам будет угодно, только решение уже принято. Завтра я издам указ о вашем назначении.
И, в знак того, что разговор окончен, она отошла к группе беседующих царедворцев.
А Екатерина Дашкова, оглушенная тяжестью свалившейся ответственности и невероятной трудностью задачи, не думая ни о чем другом, нервно, как на иголках, дожидалась окончания бала.
Когда же, наконец, он закончился и Екатерина приехала домой, то, не снимая придворного наряда, она вбежала в свой кабинет и начала писать письмо императрице.
На балу ей не удалось убедить государыню отказаться от ее решения, но к этой минуте Дашкова хорошо обдумала аргументы своего отказа от должности директора Петербургской академии наук.
Для ученого сообщества – сообщества почтенных старцев в седых париках – женщина не могла иметь авторитета. Женский голос никогда не звучал на ученых заседаниях; Академия наук была местом, где, фигурально выражаясь, не ступала нога женщины, – стоило ли менять этот порядок, утвердившийся в умах с давнего времени?
Занимаясь науками, Екатерина Дашкова не помышляла о борьбе с ученым сообществом ради установления и утверждения своего авторитета. Ее существо было устремлено вовсе не к борьбе…

Каждое слово этого письма было пережито и выстрадано Дашковой. Она была убеждена, что государыня как женщина  должна ее понять; главное – успеть доставить письмо до того момента, как Екатерина II продиктует секретарю свой указ.

…Как ни спешила Екатерина Дашкова, но ведь бал кончился поздно, так что письмо было написано лишь к двенадцати часам ночи.

…Но как его передать?..

Единственным человеком, из рук которого Екатерина II сейчас согласилась бы принять письмо Дашковой, был князь Потемкин.

Полночь… Но разве это так уж поздно? В эпоху Петра Великого и Екатерины Великой вельможи могли принять просителя по важному делу и среди ночи. И потом, он – друг…

Мучимая ужасом предстоящих унижений перед высокомерным ученым сообществом (как рисовало ей ее воображение), Екатерина Дашкова совсем позабыла о своем даре – даре пробуждать в сердцах любовь (этот взгляд на самое себя открыл ей когда-то давно Станислав Понятовский). Увы! Увы! Это она совершенно упустила из виду, когда, так и не переодевшись после бала, в нарядном платье и бриллиантах, села в карету и поехала во дворец Потемкина.

Она велела доложить о себе князю, даже если он в постели.

Потемкин действительно был в постели, но не спал.
На небольшом столике, инкрустированном дорогими породами дерева, в массивном золотом подсвечнике горела свеча, и ее слабый свет не в силах был осветить бросающейся в глаза, нарочитой, невероятной и какой-то нечеловеческой ассиро-вавилонской роскоши восточных деспотий, собранной здесь…
Григорий Александрович лежал, заложив руки за голову, и думал о Дашковой.
Для его наполеоновских планов Дашкова была ему весьма, весьма необходима. «Восьмое чудо света»… Он бы нашел ему достойное применение!
Как только он воцарится на троне (а это входило в его планы, хотя все еще несколько отдаленные), ему сразу понадобится Дашкова. Сенат? Фи! Она одна стоит всех, но до сих пор является недооцененной; ее гениальность – в тени…
При новом – им установленном – порядке она делала бы все то, что делает сейчас Екатерина II (Дашкова тоже Екатерина, как странно!), и делала бы не хуже, а даже лучше, потому что она постоянно работает и не тратит время на мужчин и развлечения.
И более того: Дашкова уже практически подчинила себе всю Европу. Немного властного давления – и тогда… Тогда уже не придется дарить врагам свои военные победы, и сбудется то, о чем мечтал Петр Великий! (Петра Потемкин уважал, хотя и собирался стать основоположником новой династии.)
В то время как его государственный ум безупречно выстраивал план его правления с участием Дашковой, сам он в душе сознавал, что вовсе не это, не это главное. А главное было то, что он любил эту женщину!
«Она прекрасна! – думал он. – И при этом – средоточие ума, всяческих знаний и талантов! И никакого высокомерия, держится так скромно. Проста и наивна, как ребенок. Нужно взять власть над ней – и тогда дело пойдет!..»
Он вновь отдался сладким грезам и заветным мечтам, как вдруг вошел дворецкий и объявил:
– Княгиня Дашкова! Прикажете принять?
Потемкин застыл, словно не веря словам дворецкого, и, кажется, даже побледнел, а затем воскликнул:
– Проси!
Дворецкий удалился. Григорий Александрович улыбнулся своей неожиданной удаче и слегка расстегнул белоснежную атласную рубашку с тончайшими кружевами, приоткрыв свой великолепный торс. Ну, где же она? Пусть войдет!
Она вошла, взволнованная, шурша шелками бального платья, так идущего ей, в переливчатом сиянии бриллиантов.

…Что? Письмо? Какое письмо?
Просит передать письмо государыне?
Недурно выбран повод для ночного визита…

Дашкова села вполоборота, не глядя на лежащего князя, и протянула ему лист бумаги.
– Князь, прежде чем отдать государыне, прочтите его, пожалуйста, сами.
Потемкин взял письмо. «Как! Она даже не смотрит на меня! – с негодованием думал он. – Не взглянула ни разу… Значит, действительно осмелилась явиться ко мне в такой час ради какого-то там письма!»
Его досада немедленно излилась на исписанный листок: Потемкин с чувством разорвал его на четыре части.
– Князь! – с ужасом воскликнула Екатерина. – Зачем вы разорвали мое письмо?
Ссориться с ней ему все-таки не стоило.
– Ну, если вам охота, напишите еще раз, – обаятельно улыбнулся Григорий Александрович. – Но зачем же так огорчать государыню? Поймите: ее окружают одни дураки. О, как она устала от них!

Они расстались лучшими друзьями.
Потемкин был раздосадован и чувствовал себя оскорбленным, хотя и скрыл это от Дашковой.
Оставшись один, он даже скрипнул зубами. «Вы были холодны ко мне, княгиня, вы пренебрегли мной. Поэтому сначала вам придется вкусить мою месть. Будете проливать слезы! А насчет дальнейшего… Всему свое время…»

Екатерина Дашкова вернулась домой и снова села к столу перед чистым листом бумаги. Она так и не переоделась и просидела всю ночь до утра, не сомкнув глаз и не написав ни слова…

…Екатерина II исполнила свое обещание: она издала указ о назначении Дашковой директором Петербургской академии наук и послала ей копию этого исторического документа.
Дашкова попросила два дня отсрочки вступления в должность. Она распорядилась прислать ей на дом всю документацию по Академии и занялась изучением документов.
Пока было ясно одно: ей приходилось впрягаться в совершенно развалившийся воз, причем любая ее оплошность, ошибка или простое недоразумение будут истолкованы превратно, преувеличены в сотни раз, – мало того! Ей придется отвечать за все ошибки, все грехи всех предшествующих руководителей как за свои собственные и постоянно выслушивать одни и те же высокомерно-насмешливые возгласы: «Что могут женщины! Кто позволил женщине управлять наукой!»

…К концу второго дня забрезжил просвет среди нависших туч. Она поняла, как следует решать эту сложную задачу и детально выстроила последовательность шагов ее решения.

Но в жизни Дашковой существовала еще одна проблема, с которой она решительно не знала, что делать. Эта проблема была – красота ее сыновей.
Вот уж два с лишним года она слышала о Павле: «Не существует мужчины красивее, чем он!» К этому обычно прибавляли, что он наверняка станет фаворитом государыни.
То же самое говорилось и об Александре Чесменском (до нее доходили слухи) – и по поводу красоты, и по поводу фаворитизма в будущем.
Это и составляло проблему!
Екатерина Дашкова была категорически против того, чтобы ее сыновья становились фаворитами.
Но от нее ли это зависело?..
И все же она пыталась бороться: везде и всюду, по поводу и без повода говорила (и как можно громче) о том, что не желает судьбы фаворита для Павла (имени Александра она не смела произнести). Дашкова надеялась, что этот слух донесут до государыни, и она изберет себе в фавориты кого-нибудь другого…
Поставщиком фаворитов для императрицы был Потемкин: и это, помимо многого и многого, было также доверено ему.
Дашкова с опаской посматривала в его сторону: что он решит, как распорядится судьбой ее сына и не придет ли ему на ум сделать Павла фаворитом?

О должности фаворита мечтали многие. Ведь фаворитизм – это деньги и власть, это золотой дождь из жизненных благ; чины и должности приходят даром, а главное – деньги, деньги!..

Но… по тем или иным причинам Дашкова и Потемкин оказались едины в этом вопросе: ни Павел Дашков, ни Александр Чесменский не стали фаворитами Екатерины II.
Потемкин вскоре уехал в армию и взял с собой Павла, причем усадил его в свою карету. А через год (после присоединения Крыма) штабс-капитан Дашков был уже полковником. Адъютанту Потемкина нельзя было иметь чин ниже.
Через несколько лет, после Финской кампании, в 1789-м, светлейший князь забрал к себе и Александра Чесменского – дежурным полковником. («Дежурного сержанта» у Потемкина быть, конечно, не могло – пришлось повысить чин.)
Он решил обоих красавчиков держать при себе и лично оградить их от золотого дождя, который уже готова была излить на них Екатерина II. Их служба вдали от Петербурга (и под его контролем), считал Потемкин, надежно гарантировала обоим непричастность к фаворитизму.

…Екатерину Дашкову, как это полагалось для всех государственных служащих, привели к присяге, и она приступила к исполнению обязанностей директора Петербургской академии наук.
Из-за постоянных хищений Академия обросла долгами; средства, выделенные казной на науку, уплывали неведомо куда.
С первого до последнего дня своего директорства Дашкова вела борьбу с казнокрадством.
Ей быстро удалось погасить долги Академии и добиться ее расцвета.
…Было принято много новых членов; велись научные исследования; издавались научные труды; всем профессорам было увеличено жалованье; бесплатно читался курс лекций для детей бедных дворян и молодых офицеров гвардии – по математике и истории; по проекту архитектора Кваренги было выстроено главное здание Академии наук…

На  одном из первых заседаний по представлению Дашковой Почетным членом Петербургской академии наук был избран Сэмюэль Грейг.
…1782 год был счастливым для Грейга. В этом году он был произведен в адмиралы, избран членом Лондонского королевского общества, а теперь становился Почетным членом Петербургской Академии.
Екатерина Дашкова поздравляла его, а он стоял перед ней, смущенный, улыбающийся, не догадываясь о том, что всю эпопею войны и подвигов этого героя Дашкова знала в подробностях от Алексея Орлова… Впрочем, ему было приятно, что директор Академии наук несколько лет прожила на его родине, в Шотландии, и так хорошо говорит по-английски.

Итак, нерешаемые проблемы Академии наук решились как по волшебству. Но при этом один важный вопрос никем в России даже не был поставлен.
В европейских государствах существовали академии, которые способствовали развитию литературы и культуры своих стран: Французская академия, Берлинская академия… Но в России не существовало академии, которая бы специально занималась русским языком, русской литературой.
– У нас есть «Российская грамматика» Ломоносова, но нет словаря, в котором раскрывалось бы все богатство русского языка. Не собраны и не изучены бесценные памятники древнерусской литературы. Надо бы позаботиться и о развитии современной литературы, например, издавать журнал, где печатались бы произведения лучших писателей, и в первую очередь, ваши, ваше величество… – говорила Дашкова императрице, прогуливаясь вместе с ней по аллее царскосельского парка.
Результатом разговора было создание Российской академии, а ее президентом была назначена Екатерина Дашкова.
Новая академия зажужжала, как пчелиный улей. Дорабатывали и усовершенствовали «Грамматику» Ломоносова, составляли словарь (он был издан в шести томах), издавали журнал с произведениями Державина, Капниста, Богдановича, Фонвизина и Екатерины II. Век обрел слова, и слова эти зазвучали свободно и остро – так остро, что через год журнал пришлось закрыть. Зато при Петербургской академии наук выходили целых два периодических издания – главу двух Академий (Дашкову) нельзя было упрекнуть в недостатке предусмотрительности и трудолюбия. Словарь русского языка также хранит следы ее личного участия: Екатерина Дашкова собрала для него более семисот слов, сделав описание их состава и этимологии, – на буквы «Ц», «Ш» и «Щ.
Дашкова радовалась, что академические и литературные дела России идут полным ходом, и все это плоды ее энтузиазма и кропотливого, «пчелиного» труда.
Радовалась и императрица. Исполнилась ее давняя мечта: к Крымскому полуострову, после его присоединения к России, вернулось его древнегреческое название Таврида, а князь Потемкин после этой победы стал именоваться – светлейший князь Таврический.

…Случаются в жизни людей краткие моменты, когда ни одно облачко не затеняет светлый небосклон, и кажется, что так будет всегда…

В один из будних дней, как обычно насыщенных делами, Дашкова пришла во дворец, и один придворный вежливо поздравил ее с браком сына.
Как это произошло?
Почему так внезапно?
Почему он скрыл это от нее?

Было известно лишь, что невеста – родственница Потемкина и что ее отец – приказчик.
Об этой женитьбе в Петербурге заговорили. Все находили ее странной, ненужной и во всех отношениях никуда не годной. Уж слишком красив, умен, блестящ был Павел Дашков, ему бы герцогиню, а тут… Ни титула, ни красоты, ни воспитания.

В глазах матери Павел упал совершенно. Мало того, что нелепо женился, да еще – впервые в жизни – солгал. И кому солгал – матери! И как солгал! Спустя два месяца после свадьбы прислал ей письмо, униженно прося позволения жениться!
Она написала ему, что все знает и что в ответ на свою материнскую любовь после всех трудов и жертв так надеялась иметь в сыне друга, а не прячущегося трусливого лжеца…
Письмо подобного содержания грозило навсегда разорвать отношения между матерью и сыном, и все же Екатерина Дашкова отослала его.
А потом задумалась.
У нее вдруг возникла мысль: а не стоит ли за странным, необъяснимым поведением Павла фигура Потемкина? Много ли усилий нужно было приложить искушенному в интригах царедворцу, чтобы склонить к этой женитьбе неопытного юношу?
Дочь приказчика стала княгиней и генеральшей, ведь Павел теперь генерал-лейтенант и начальник Киевского военного округа.
Генерал-то генерал, но… должность – номинальная, жизнь – провинциальная… И для этого нужен был Эдинбургский университет? К этому ли он готовился, об этом ли мечтал!
Дашковой казалось, что она летит в бездонную пропасть. Все ее мечты, все ее неустанные труды и заботы о будущем сына обратились в прах!
Павел больше не писал ей, и Екатерина много дней тихо печалилась, сидя над редактурой журнала или прогуливаясь в парке с императрицей. Екатерина II пыталась шутить или рассказывала что-нибудь смешное, чтобы развлечь Дашкову…

В одно прекрасное утро (и это не просто слова: утро было восхитительное!) Дашкова получила письмо.
Конверт был запечатан знакомой печатью.
У нее дрожали руки, когда она вскрывала его.
В конверте лежала записка, написанная по-французски знакомым почерком: «Умоляю, приезжай как можно скорее!»
Это был почерк Алексея Орлова.

…Стояла тихая, теплая осень. В Нескучном саду с тихим шелестом падали ярко-оранжевые кленовые листья, еще прибавляя осеннего золота под ногами.
Стройная дама в черном, под густой вуалью, медленно, робко ступая, поднялась по ступеням дворца. Она остановилась перед массивной дверью, словно в раздумье: не вернуться ли ей?
Дверь раскрылась; навстречу шагнул кто-то… И сквозь вуаль было хорошо видно, как засияли ее глаза!..

Алексей принял Екатерину в тех же покоях, где они виделись последний раз. Здесь все осталось по-прежнему, будто с ее уходом остановилось время. На столике в гостиной лежали забытые ею перчатки.
Дашкова остановилась на пороге и продолжала осматриваться с радостным, жадным узнаванием.
– После твоего отъезда я держал эти комнаты закрытыми, – тихо заговорил Алексей. – Сюда никто не входил, только я сам бывал здесь иногда. Похоронил Григория. Был женат. Через год после свадьбы у нас родилась дочь Анна. Вот она у меня и осталась. Прожили мы всего четыре года. Вторых родов жена не перенесла. Умерли оба – она и ребенок. Сам не знаю, как пришел в себя после всего этого…
Он помолчал.
– Мне не судьба любить кого-то, кроме тебя. Прошли годы… Но я прошу, я молю тебя: вернись ко мне!
Он обнял ее за плечи. На ее лице все еще была вуаль. Она со смущенной улыбкой откинула ее – и приникла к нему всем существом…

…Боги Олимпа продолжали жить на потолке своей беззаботной божественной жизнью. Но теперь как-то роднее и ближе всех остальных казался, несомненно, Аполлон. Вся его фигура выражала спокойное величие; его лицо было задумчивым и вдохновенным. Он благосклонно слушал гимны, которые пела муза Полигимния, любовался танцами музы Терпсихоры и с любопытством посматривал на звезды и планеты, которые показывала ему муза Урания…

…Алексей склонился к камину, и на его плечах снова играли отсветы, как и тогда. Все повторилось…

– Я как будто знала, как все будет, – задумчиво сказала Екатерина.
– И я знал. Но что из того? – отозвался Алексей. – Во мне сейчас те же чувства к тебе, что и в 1762 году, в твоем доме, – ты помнишь? – когда у нас все было в первый раз.
– Как я могу это забыть! И все тогда были молоды и прекрасны. А теперь все вокруг изменилось, только мы – те же…
Она все приникала к нему, словно хотела в нем раствориться, вся целиком, а он обнимал и целовал ее нежно-нежно, как бесценный и хрупкий дар Богов. Это был беззвучный разговор двух высших существ, которые не нуждаются в словах…

…И казалось, что так прошли годы… Прекрасный сон все длился – сладкие грезы Богов Олимпа.
Наконец Екатерина, кажется, проснулась. Продолжая держать ее в объятьях, Алексей спросил:
– Чего хочет моя госпожа Венера? Не желает ли она отведать горних плодов, или дичи, либо козьего сыра? А может быть, она хочет английского чаю?
Целуя его, Екатерина ответила:
– Я желаю всего, что ты мне предложишь.
– Тогда позволь, я распоряжусь.
Он вышел и вскоре вернулся:
– Стол накрыт, моя госпожа.
Они перешли в соседнюю комнату, где убранство стола вполне соответствовало мифологическому изобилию, изображенному на картинах, что украшали стены. На серебряных блюдах красовалась дичь, которую Богиня Диана добыла на охоте; козлоногие сатиры буквально завалили стол фруктами; Вакх принес лучшего вина, а какой-то другой Бог поставил серебряный сервиз и заварил в серебряном чайнике ароматный английский чай, а к чаю подал великолепный черничный пирог. Ну, а Богиня Флора украсила всю комнату цветами.
– Здесь все – как тогда. Только еще лучше, – заметила Екатерина. – А где твоя дочурка?
– Гостит у бабушки, – ответил Алексей. – Вообще-то она не любит со мной расставаться, тянется везде за мной, как хвостик.
– Ах, так я отнимаю у дочери отца? – всплеснула руками Екатерина.
– Нет, что ты, – рассмеялся Алексей. – Это я отнимаю внучку у бабушки. У нее же никого не осталось, кроме Аннушки; она в ней души не чает. И Аннушка любит бабушку.
– Но, может быть, пора привезти ее домой? – волновалась Екатерина.
– Может быть, – лукаво улыбнулся Алексей. – Но как я могу это сделать? Ведь я уехал, я далеко. Знаешь, где я сейчас нахожусь? В Италии, покупаю лошадей для конного завода. Можешь спросить моего дворецкого – он скажет, что меня нет дома и я вернусь не скоро. Но ты ничего не рассказала о себе: как прошли эти годы? Как ты жила, где побывала? И что сейчас?
Говоря все это, Алексей ухаживал за Екатериной. От его взгляда не укрылось, как она бледна и исхудала; он заботливо подкладывал ей в тарелку различных яств, наливал чаю, угощал пирогом…
Екатерина рассказала о годах, прожитых за границей, об Эдинбургском университете. Ей не хотелось огорчать Алексея новостью о женитьбе Павла, но она все же сказала об этом, не удержалась.
Оказывается, Алексей давно уже все знал. У него был широкий круг знакомых, а главной собирательницей новостей и слухов была Анна Алексеевна, мать его покойной жены, бабушка Аннушки. Уж она-то от своих кумушек знала всё – обо всех, обо всём – и всегда.
Рассказала Екатерина и о лживом письме Павла. Этого Алексей, конечно, знать не мог.
– Ты уж слишком строга к нему, Катрин, – задумчиво сказал он. – А что если он просто влюбился в эту девушку и потерял голову? Это же наш с тобой сын, он мог жениться по любви – и только по любви!
– Так ты полагаешь, что не Потемкин все это подстроил? Он тут, по-твоему, ни при чем?
– Кто знает, Катрин… Я убежден в одном: нельзя заставить полюбить. Хотя Потемкин остался в несомненном выигрыше – еще бы, он породнился с тобой! Но, право, не стоит так горевать из-за этой женитьбы, а если тебе не нравится карьера Павла, так ведь он молод, впереди целая жизнь…

…Они продолжали встречаться.
Время от времени им удавалось уйти от дел, спрятаться от всех и пожить вместе недельку – другую.
Оба они были внутренне очень печальны. Но после этих встреч каждый говорил себе: нет, жизнь не кончена, если на свете еще существует Любовь, существует Счастье!..
Дата  25-летия  их  любви  приходилась  днем  раньше   25-летия восшествия на престол государыни императрицы Екатерины II.  И  Алексей  Орлов-Чесменский,  и  Екатерина Дашкова написали ей, что больны, и не приняли участия в торжествах. Свою дату они отметили в деревянной избушке возле реки – любимом месте их встреч…

…А сразу за торжествами последовала война, новая русско-турецкая война, которую когда-то предрек Алексей.
Екатерина II вспомнила об Орлове-Чесменском и вызвала его к себе в Петербург.
Алексей вверил дочь заботам Анны Алексеевны, надел ордена и сел в карету, запряженную четверкой коней.

Он менял на станциях лошадей и мчался вперед, не делая остановок, а сам все думал, думал… Он думал о себе, о брате Григории и об императрице, вспоминал свою молодость и все события 1762 года.
Благодаря  Григорию  он  стал  свойственником  Екатерины II; они и говорили, и писали друг другу, как родственники; он и шутил с ней, как с сестрой, любил называть ее «добрым молодцем». И они сами, и все вокруг давно привыкли к этим братско-сестринским отношениям.
«Но так ли это?» – вдруг усомнился он.
Когда готовился переворот, Григорию, если уж честно, было не до политики: он был влюблен. Екатерину II возвел на трон Алексей; она знала это, помнила об этом. Сколько раз он ловил на себе ее восхищенный взгляд!
Чтобы не повредить брату, Алексей старался поменьше быть на глазах, да и у императрицы всегда находились для него срочные секретные поручения – только успевай исполнять. Сам он в то время уже любил (и был любим!) Екатерину Дашкову.
В 72-м Григорий был отставлен. И вот тогда… Императрица не позволила себе ни одного лишнего слова, не вышла за рамки сестринского ласково-шутливого тона, но как красноречивы были ее взгляды!
Сделай он шаг…
Но он не сделал шага.
И появились они. Васильчиков, Потемкин…
Алексей испытал грусть и чувство вины. Но он не мог. Он любил другую! И как любил!
«Государыня любила меня, только меня, – вдруг понял Алексей. – А Григория? Уступала напору его страсти – и только. Хотя нет… Она любила его как человека. Считала его красивым, даже совершенным. Любила его душу. Но… Все это как-то отстраненно, так любуются картиной. И моментально нашла ему замену. Разве это любовь?
Васильчиков… Но и это не было любовью. Исчез так же внезапно, как появился, – и давно забыт ею.
А вот Потемкин… – продолжал он размышлять. – С самого начала он стремился занять место Григория и стать фаворитом. Сразу не получилось. Он терпеливо ждал двенадцать лет – и достиг желаемого…
В дальнейших его действиях просматривается весьма продуманная стратегия и уж, конечно, тактика. Да это какая-то Петровская Северная война, а не фаворитизм.
Вспомним-ка начало русско-турецкой войны. Пока эскадры шли из Кронштадта в Средиземное море (а шли они долго и по пути не раз вставали на ремонт), я действовал на Балканах – организовывал восстания греческих христиан против турок. Речь шла о полном освобождении Греции от турецкого владычества. Это был наш с императрицей план, и назывался он «греческий проект». Теперь вновь говорится о «греческом проекте», но главная роль предназначается Потемкину.
Как, однако, много сходства! В той войне я был главнокомандующим «на суше и на море». А теперь эту роль играет Потемкин – и опять же в русско-турецкой войне. Все это походит на какой-то странный спектакль, в котором он играет меня.
Вскоре после Чесменского боя мы создали на острове Парос русское адмиралтейство. Там на верфи строились корабли, которые ходили по Черному морю, проливам, Адриатике… Теперь Грейг, лучший кораблестроитель, отодвинут. Правда, он все же строит корабли в Архангельске. А в Черном море суда строит Потемкин – он и тут «играет меня».
Зачем же все-таки он это делает?..
А вот зачем: Потемкин – единственный, кто понял, кого любит императрица. И сумел уверить ее в том, что он – такой же, как я… Нет, он, в сущности, и есть я! Он, то есть я, – автор «греческого проекта», главнокомандующий «на суше и на море», кораблестроитель, пламенный энтузиаст идей и планов Екатерины Великой, который исполнит все планы и достигнет всех побед (как это делал я), – и не беда, что многие проекты останутся лишь на бумаге!..
Но каков результат всего?..
Потемкин – более, чем фаворит, он – друг императрицы, великий государственный деятель. В его руках сосредоточены все нити, все ключи, все государственные дела империи…
Так в чем состоит его план?
План прост. Потемкин уже владеет половиной России. Немного усилий – и он получит вторую половину. Речь идет, разумеется, о дворцовом перевороте.
Вот только успеет ли?..
Что я имею в виду? – углубившись в размышления, спросил Алексей сам себя. – Я имею в виду один вопрос, которого никто еще не задавал и на который никто еще не давал ответа…
…Где мой брат Григорий?..
Где Никита Панин?
Где Румянцев?
Как случилось, что Катрин – этот гений – столько лет провела за границей? Может быть, гении не нужны России?
Где Грейг?
И где, наконец, я сам?..
И где окажется Потемкин, чуть только закончится война?..»

Екатерина II приняла Алексея в Эрмитаже.
Великолепные залы, где помещались великие произведения искусства, были пусты, и говорить здесь можно было абсолютно свободно.
Лишь только стихли шаги дежурного камергера, сопровождавшего Алексея в Эрмитаж, из-за массивной малахитовой вазы появилась императрица.
Они давно не виделись. Фигурка Екатерины II показалась ему маленькой, а ее лицо – сильно постаревшим.
Она улыбалась и, протягивая к нему руки, шла навстречу.
– Ты совсем забыл меня, Алеша! Даже на наш с тобой праздник не приехал. Неужели ты не помнишь, как все это было?
Алексей был взволнован. Он молча смотрел в лицо Екатерины, ища в нем прежние черты, – и почему-то не находил. Он почему-то не узнавал ее – так сильно и странно она изменилась. Он привычно поцеловал ее руку и наконец-то смог заговорить:
– Да нет, ваше величество, я постоянно о вас вспоминаю. Я-то все помню, но… многое изменилось.
– Что же изменилось, граф? – усмехнулась императрица. – Я тебя что-то не пойму.
Лицо Алексея стало печальным и даже трагичным.
– Что изменилось? – повторил он. – Вы. Я не узнаю мою государыню, ради которой столько раз жертвовал жизнью.
– Что это ты заладил, отец мой, не узнаю да не узнаю. Совсем ты в своей Москве мохом покрылся, пылью зарос, встряхнуться тебе пора. Где твоя удаль молодецкая? Вот видишь – я прежняя, и разговор у меня прежний: почисть перышки, ясный мой сокол, граф Орлов-Чесменский, да поезжай на войну. Будешь командовать флотом, как в былые славные времена!
– А главнокомандующий кто? – спросил Алексей, хотя ему было отлично известно, кто назначен главнокомандующим.
– Светлейший князь Потемкин, – безмятежно ответила императрица.
– Что-то я плохо себе представляю, – сказал насмешливо Алексей, – как он будет мной командовать и как я буду ему подчиняться!
– Ах, оставь, наконец, эту глупую вражду! – проговорила с досадой Екатерина и даже отвернулась и нервно прошлась по залу. – На вас не угодишь! Ты еще скажи: или он – или я! Поют одну и ту же песню: сперва покойный Панин, за ним – Румянцев, а теперь еще ты. Вы бы лучше подумали, граф, какая блестящая перспектива: взять Константинополь!..
– Ах, Константинополь! – произнося это слово, Алексей улыбался, но глаза его смотрели печально и холодно. – Как сейчас помню тот день, когда мои корабли в боевом порядке стояли у Константинополя, и я только ждал вашего приказа, чтобы его взять. Но тогда я не получил этого приказа. И вот, спустя тринадцать лет, когда я давно в отставке, вы приказываете мне взять Константинополь! Кто же этак ведет дела?
– Ну, ты не расходись, граф, Алеша! – пыталась императрица остановить его речь.
– Найдутся и без меня герои, – продолжал Алексей, – а я не любитель участвовать в шуточных войнах.
– Какие шутки? Я не понимаю вас, граф!
– Это другие воюют серьезно, а мы все шутим, – отвечал Алексей все с той же улыбкой, как бы призванной скрыть боль и печаль во взгляде. – В шутку проливаем кровь, в шутку берем крепости и города, а затем их возвращаем – ведь брали-то в шутку! Готов предсказать, что мы вернем на этот раз (возьмите меня на должность предсказателя!). Это будет крепость Измаил.
– Почему – Измаил? – удивленно, со скрытым испугом спросила императрица.
– Как почему? Потому что Измаил – идеально укрепленная крепость, его нельзя взять. Но граф Суворов совершит невозможное, он возьмет его для вас! Он будет награжден, прославлен; эта грандиозная победа прогремит в веках – и именно поэтому Измаил будет возвращен!..
– …Алеша! Алеша! Подойди ко мне… – внезапно услышал он.
Что это было? – шелест листвы?.. шепот?.. рыдание?..
Он взглянул на Екатерину: она стояла, протянув к нему руки; в ее голосе, в ее взгляде была мольба.
– Я так ждала тебя, Алеша, я думала, что мы…
Он не тронулся с места. Сделал вид, что не услышал, не понял. Слегка пожал плечами.
– Ну, какие войны, ваше величество? Я отставник. У вас великолепный главнокомандующий, отличные генералы… Если будут нужны лошадки – дайте знать, я пришлю. Засим позвольте откланяться!
Он поклонился – и своей стремительной, летящей походкой пошел к дверям, подняв гордую голову, слегка отклонив назад стан Аполлона…
Отвергнутая им женщина привычно смотрела ему вслед восхищенным взглядом…

…Она не отрицала и не признавала своей вины перед ним.
Они говорили на разных языках.
Разумеется, он был прав, прав во всем. Но, бросая ей в лицо чудовищные обвинения, не желал брать в расчет подводные камни международной дипломатии.
Она жертвовала завоеваниями войны ради МИРА.
Он отрицал возможность подобных жертв.
Ей хотелось швырнуть корону к его ногам – правь сам! – и бежать прочь из дворца.
Он отверг ее любовь!..
Он нанес ей неисцелимую рану.
Неисцелимую рану.
Неисцелимую рану…

…В Павловском, в Старой Сильвии, этой обители Античности (и ее души), – появились новые скульптуры, как обычно, копии с античных оригиналов.

…Смертельно раненная, бесконечно страдающая Ниобида…

…Встреча с детьми Ниобы – героями трагедии, внезапно возникшей из глубин тысячелетий, – поразила Дашкову.
Прогуливаясь по дорожкам Старой Сильвии, она размышляла о том, что этот удивительный парковый ансамбль в Павловском приоткрыл ей глубинную, потаенную суть души императрицы Екатерины II, тщательно хранимую от всех.

…Но почему – Ниобиды? Какая тайна сокрыта в них?
Взгляд в прошлое?
Образ настоящего?
Прозрение будущего?..

…Пожар  новой  русско-турецкой  войны,  вспыхнув  в 1787-м, полыхал до самого конца 1791-го.
Алексей пристально следил за всеми новостями с театра военных действий.
В начале войны самой горячей точкой оказалась крепость Кинбурн.
Возле Кинбурна турецкие корабли напали на два русских судна, заставив их спастись бегством, – это и положило начало войне. Происшедшее затем нападение турецких войск на крепость было отражено русскими. Турки упорствовали: собрались с силами – и в количестве пяти тысяч человек высадились на Кинбурнской косе. Тут произошло сражение с русскими войсками, в результате которого оставшиеся в живых турки (от пяти тысяч осталось только пятьсот) спаслись на кораблях.
…Сражение на пути к Хотину. Мы разбиваем турок, но войск не хватает – отходим… Осада Хотина…
…Нападение шестидесяти (ого!) турецких судов на херсонскую флотилию. Морское сражение… Победа русских! (Три турецких судна взорваны!)
 …Осада Очакова…
…Хотин сдался графу Салтыкову…
…После 113-дневной осады штурмом взят Очаков…
…Граф Румянцев покинул армию (?????!)…
…Граф Суворов показал себя: сражение и победа при Фокшанах; сражение и победа при Рымнике…
…Неудачная попытка князя Репнина взять Измаил… Так… А где же Суворов?
…Вице-адмирал де Рибас, наш храбрый Хосе, взял крепость Гаджибей…
…Трехтысячный гарнизон крепости Аккерман сдался русским без боя…
…Осада Бендер… Бендеры сдались со всем своим восемнадцатитысячным гарнизоном…
…Во время атаки Килии убит генерал Меллер-Закомельский. Крепость взята генералом Гудовичем вместе с ее пятитысячным гарнизоном…
…11 декабря 1790 года граф Суворов взял Измаил. (!!!!!) Турки потеряли убитыми около тридцати трех тысяч, девять тысяч взяты в плен. Потери русских – не более пяти тысяч человек…
…Неудачный поход к Анапе генерала Бибикова; русские отбиты; потери – более тысячи человек…
…Взятие Анапы штурмом (четыре тысячи человек под командованием генерала Гудовича). Из пятнадцатитысячного турецкого гарнизона спаслось около двухсот человек…
…Крепость Суджук-Кале турки покинули без единого выстрела…

…В октябре 1791 года по всей России разнеслась весть о внезапной смерти светлейшего князя Потемкина.
Новость всех потрясла. Ее долго и горячо обсуждали и в Петербурге, и в Москве. Разумеется, возникло много слухов. Но что толку в слухах!
«Я же говорил…» – прошептал Алексей, узнав об этом событии.

Подписание  мирного  договора  в  Яссах  29  декабря  1791 года происходило уже без Потемкина.
По условиям мира, к России отходил Очаков с областью между Бугом и Днестром; Турция брала на себя обязательство обуздать воинственных горцев и морских пиратов. России предоставлялось свободное судоходство на Черном море, через Босфор и по Днепру.
При этом Россия возвращала Турции завоеванные крепости и города: Бендеры, Аккерман, Килию, Измаил, Анапу и Суджук-Кале…





                Новелла двадцатая

После того как в 1787 году турецкий султан возмечтал вернуть себе Крым и вслед за мечтой двинул свои войска, шведский король Густав III в 1788 году пожелал вновь обрести свои владения в Прибалтике и от слов перешел к решительным действиям.
За день до объявления войны брат короля, герцог зудерманландский, ввел корабли в Финский залив и подверг обстрелу Санкт-Петербург. Его пушки палили так, что все улицы города были заполнены дымом.
Итак, вдобавок к русско-турецкой, Россия вступила в русско-шведскую войну!
– Вот и я понюхала пороху, – шутила Екатерина II.

Сражаться с герцогом зудерманландским (и со всем шведским флотом) она послала адмирала Грейга. И с этого момента  на  душе  у  нее  воцарился  покой. У Грейга  всегда все получалось; он просто рожден был справляться с задачами невероятной степени сложности. Так что теперь исход сражений с его участием, да и исход всей войны был предрешен.

Грейг вступил в морское сражение при Гогланде и выиграл его. А затем внезапно заболел, слег – и вскоре его не стало…
Он ушел из жизни пятидесяти двух лет, будучи отцом семерых детей. Сын Алексей был первенцем; был еще один сын с русским именем – Иван…

Для Екатерины II Грейг являлся идеальной деталью механизма ее правления, когда машина работает без усилий и  вроде бы сама собой, и работает безупречно. Но вот не стало в механизме этого винтика… Поставить другой, и машина снова заработает как прежде?
Но внутренний голос говорил ей: нет, теперь все пойдет не так!
А как?
Она боялась ответа на этот вопрос.
С уходом этого великана духа, этого человека-солнце, императрица вдруг почувствовала, как темен, мрачен и шаток стал ее мир; земля содрогнулась и стала уходить из-под ног…
Рядом с ней у гроба Грейга стоял бесконечно печальный Алексей Орлов-Чесменский. Он прощался не только с лучшим другом – он прощался со своим лучшим я…

…Война продолжалась. Шведские войска вошли на территорию Финляндии.
Преподать им урок и показать военное искусство русских пожелал сын императрицы – великий князь Павел.
Настала минута прощания.
Он стоял перед ней – стройный, похожий на отца: та же легкая фигура, готовая унестись в танце. Уже взрослый мужчина; ему тридцать пять, отец шестерых детей (позже родились еще четверо).
…Ее охватило странное чувство удивления. Когда же он вырос? Да и был ли у нее сын? Кажется, был.
…Екатерина вспомнила свои роды. Родился мальчик. Но его сразу же у нее отняли. Он жил в покоях Елизаветы Петровны; его воспитывали чужие люди. Сын нелюбимого мужчины, отнятый у нее в младенчестве. Материнские чувства?  Целых тридцать пять лет она не чувствовала к нему н и ч е г о…
И вдруг… Что-то вспыхнуло, нахлынуло… Сын! Он идет на войну; может быть, его убьют!
Зная отношения между Павлом и Екатериной, никто не ждал этих слез. Но они полились – горькие, горькие слезы.

Без слез, конечно, по-мужски сурово, проводил на  войну и Алексей своего Александра.

«Надо быть веселой, – приказывала себе императрица. – Веселость – это моя сила!»
Она привыкла быть для окружающих примером оптимизма.
В одном своем письме Екатерина II рассказывала о наводнении в Петербурге, которое случилось в 1777 году: «В 10 часов вечера ветер начал с того, что с шумом открыл окно в моей комнате; раньше чуть моросил дождичек; а с этой минуты пошел дождь из всякого сорта предметов: черепиц, железных листов, стекла, воды, града и снега. Я спала очень крепко и была разбужена в пять часов сильным порывом ветра. Я позвонила. Пришли доложить мне, что вода у моих дверей и просит позволения войти». Она шутила над Паниным: еще бы, устроить в манеже – рыбалку!
А между тем на глазах императрицы на Неве утонуло сто сорок барок…
– Не надо думать о вещах, которым мы не можем помочь, – говорила она. – Мертвые остаются мертвыми; подумаем лучше о живых.

…Дети и собаки – вот что помогало жить, привязывало к жизни.
Вечерами, после долгого и трудного дня, в покоях императрицы собиралась шумная компания, десять – пятнадцать детей: внуки – дети Павла и еще чьи-то дети… С шумом и смехом вместе с ней носились по дворцу, играли в жмурки, в прятки, в салочки… Куда только девались усталость и печаль! Куда девались годы! Она умела играть с детьми; играя, и сама становилась ребенком, а раз так – годы не имели власти над ней.

Собаки, а именно левретки императрицы Екатерины – важный эпизод ее жизни, связанный, как ни странно, с прививкой от оспы.
Оспа, эта смертельная болезнь, в XVIII веке была бичом России и Западной Европы. От нее не существовало спасения. Никто, будучи здоров сегодня, не был уверен в том, что не заболеет ею завтра. Как злобная ядовитая змея, она выбирала жертвы – и кусала, кусала, кусала…
В 1768 году Екатерина II узнала, что в Англии найден путь к спасению: прививка от оспы.
Императрица немедленно пригласила в Россию доктора Димсдейла с требованием сделать ей прививку.
Это был весьма мужественный поступок. Кроме врачей, узких специалистов, никто не знал, в чем суть прививок, никто не верил в них. Пожалуй, их боялись едва ли не больше самой болезни.
Екатерина II первая в России привила себе оспу. А через неделю прививку сделали и Павлу. Благодаря примеру императрицы этот опыт повторили тысячи людей; оспу удалось победить!
Ну, а доктор Димсдейл подарил русской царице на память об этом событии двух замечательных собачек.
Левретка – это стремительная в беге и грациозная собачка-олень ростом… ну, скажем, с кошку. Левретки умны, чувствительны, ласковы, дружелюбны, общительны – список достоинств можно было бы продолжить! Всем аристократическим семьям захотелось иметь такую собачку.
Когда эта пара приносила щенков, императрица дарила их многим. И Алексей Орлов-Чесменский получил малютку-левретку для дочки.

…Спящие в корзинке левретки вносили в душу мир и покой. В летние дни в Царском Селе они сопровождали императрицу во время прогулок. Стремительность, легкость и красота их движений радовали глаз. Как было не восхищаться этими миниатюрными созданиями, как было не позабыть, глядя на них, обо всех горестях и невзгодах?..

…О чем думала Екатерина II, проводив на войну сына и уже потеряв многих, многих?..
Однажды утром, увидев среди придворных Екатерину Дашкову, она позвала ее в бриллиантовую комнату и дала прочесть исписанный листок бумаги.
– Возможно, это прочтут только после моей смерти, – сказала императрица. – Но я хочу, чтобы вы прочли сейчас.
Вот что было написано на этом листке:
«Если мой век боялся меня, то был глубоко не прав. Я никогда и никому не хотела внушать страха; я желала быть любимой и уважаемой по заслугам и больше ничего. Я всегда думала, что на меня клевещут, потому что меня не понимают. Я часто встречала людей бесконечно умнее меня. Я никогда никого не презирала, не ненавидела.
Мое желание и мое удовольствие были – сделать людей счастливыми. Мое честолюбие, конечно, не было злым, и, быть может, я слишком много взяла на себя, считая людей способными сделаться разумными, справедливыми и счастливыми. <…> Что касается моей политики, то я старалась следовать тем планам, которые казались мне самыми полезными для моей страны и наиболее сносными для людей. Если бы я знала другие – лучшие, я применила бы их. Если мне и платили неблагодарностью, то по крайней мере никто не скажет, что я сама была неблагодарной. Часто я мстила своим врагам тем, что делала им добро или прощала их. Человечество вообще имело во мне друга, которого нельзя было уличить в измене ни при каких обстоятельствах». 

…Двадцать семь лет царствования… (Оставалось еще семь.) Почему бы не подвести итоги?

…Ежедневный подъем в 6 утра. И работа, работа…
Законы. Указы. Аудиенции. Заботы о воспитании, образовании. Итог: расцвет наук, искусств. Расширение границ империи. Создание губерний, управляемых губернаторами и имеющих собственный суд (смысл: все дела решаются на местах, не надо обращаться в центр). И строительство, строительство… – дорог, заводов, городов. Новый облик Петербурга; обновление и украшение старых городов, особенно губернских центров (здания суда, дворцы губернаторов, соборы, театры, больницы, школы…). Поездки по всей России – все нужно увидеть самой, во все вникнуть, во всем разобраться…

…Двадцать семь лет промелькнули как один день. «Одно верно, – продолжала читать Дашкова, – что я никогда ничего не предпринимала, не убедясь предварительно, что все, что я делала, – было согласно с благом моего государства. Это государство сделало для меня бесконечно многое, и я думаю, что моих индивидуальных способностей, направленных к благу, процветанию и высшим интересам этого государства, едва ли достаточно для того, чтобы я могла поквитаться с ним».

Подведение итогов… Видимо, жизнь Екатерины II подошла к какому-то рубежу.
Ну, а ее близкие друзья и сподвижники – Екатерина Дашкова и Алексей Орлов-Чесменский? Их жизнь срослась с ее жизнью, так, пожалуй, и им пришло время подвести итоги?

… У Екатерины Дашковой выросли дети. Анастасии почти тридцать – и что же? Пустоцвет, не преуспевший ни в чем, кроме искусства проматывания денег. Но зато оба сына – настоящие орлы, герои. А ее удел весьма схож с уделом императрицы, только меньшего масштаба. Заботы о процветании: процветании крестьян в имениях, процветании двух академий…

…Итоги Алексея?
Жизнь отставника; лошади и маленький ребенок…

Но неужели и впрямь столь мирно, без жертвенных подвигов на крайней точке напряжения сил окончится жизнь этих двух ярких личностей, героев 1762 года? – Жизнь бесстрашного юноши, стремительно летевшего на горячем скакуне в Петергоф за будущей правительницей империи? – Жизнь хрупкой девушки, две ночи напролет, как боец, проведшей в седле бок о бок с императрицей (и обе – в форме офицеров лейб-гвардии Преображенского полка)?
Да, именно так бы все и случилось, если бы Время не перелистнуло страницу истории.

…1789 год. Начало Великой Французской революции…

Сообщения о положении во Франции становились все более неспокойными. Но Екатерина II сначала не придавала этому никакого значения. Людовик XVI собирает Генеральные Штаты? Что же тут удивительного? И она собирала депутатов от всех сословий для обсуждения проекта новых законов («Наказа»).
Но вскоре стало ясно: Франция рушится. Рушится добрая старая Франция музыки и поэзии, оперы и балета, садов и фонтанов, красоты и любви. Франция Людовика XIV – «короля-солнца» и Людовика XV – «le bien aime» («горячо любимого»)… Франция Вольтера, Дидро, Монтескье и Руссо; Корнеля, Расина, Мольера, Ронсара и Дю Белле – Франция разума и культуры.
А что же взамен?
А взамен – обгоревший остов Храма, сожженного Геростратом…

…В июне 1791-го Людовик XVI вместе с семьей пытался бежать из страны.
Выследили.
Схватили.
Вернули.

Теперь королевская семья жила замкнуто, а точнее – была замкнута в королевском дворце. Дворец в Тюильри все больше становился похож на тюрьму.

…События нарастали со страшной быстротой.
21 сентября 1792 года – низвержена монархия. Король низложен и вместе с семьей заключен в замок Тампль. Он обвиняется в составлении заговора против свободы и в ряде покушений на безопасность государства…

«Как странно! – думала Екатерина II, расхаживая в задумчивости среди пышнорастущих красот висячих садов Эрмитажа. – Еще недавно народ обожал Людовика; его встречали восторженными криками, когда он выходил на парижские улицы и без счета одаривал деньгами бедных. Все перевернулось вверх дном; но что же теперь с этим делать?»
Внезапно перед ней возникла фигура Ивана Ивановича в его обычном рабочем костюме садовника и с лейкой в руке. Она давно не видела его; он надолго исчез куда-то – и вдруг явился, словно из-под земли. Думая в эту минуту о Франции, императрица заговорила с ним по-французски.
– Граф! Франция гибнет! О граф! Спасите Францию! – чуть ли не со слезами молила она, веря в безграничное могущество этого человека.
– Увы, я не могу, – тихо и печально ответил Сен-Жермен.
– Как! Даже вы не можете?
– Увы, – повторил он. – Я пытался, но не смог. Силы, которые противодействовали мне, были слишком велики. Я проиграл это сражение. То есть… победа придет, но не сейчас.
– Но как же быть, граф… – от волнения императрица не находила слов. – Надо спасать королевскую семью, она в большой опасности!
– Вот это я и хотел вам сказать, ваше величество. Если нельзя спасти Францию, надо спасти хотя бы ее короля и королеву!
Губы Екатерины трагически сжались.
– Ну, что же… Пусть будет так, раз это говорите вы. Я вся внимание: каков ваш план?
Иван Иванович полил из лейки разросшийся виноградник и задумчиво произнес:
– Нет ничего лучше, как повторить наш с вами старый «трюк с петухом».
Екатерина поморщилась.
– О-о! А нельзя обойтись без этих гадостей – палач, эшафот? Почему бы просто не устроить им побег из Тампля? Это-то вы можете!
– Вы правы, могу, – согласился он. – Хотя вы не представляете себе, сколько убийц – явных и тайных – сразу же пустится по следу! И потом, в случае бегства королевской семьи обязательно кто-то пострадает – «недосмотрели»! Прольется кровь.
Согласитесь, ваше величество, казненных нельзя казнить второй раз. Их не станут разыскивать и пытаться убить, а это главное. Спрятать их понадежнее для вас не составит труда.
– Вам возражать невозможно, граф! – воскликнула императрица. – Итак, вы возвращаетесь в Париж?
– Да, ваше величество, – кивнул Сен-Жермен. – И, надеюсь, не один…

…В центре Парижа, на улице, ведущей к площади Революции, – недалеко от площади, на первом этаже громоздкого старого дома, открылась лавочка недорогих обоев. Товар был приличный, хотя и не для аристократов (да и где они сейчас – аристократы?), а третьему сословию в самый раз. Хотите – в цветочек, хотите – в полосочку, желтые, голубые, серебристые, золотистые – и дешево. Еще в лавочке можно было найти цветочные горшки, занавески и кое-что из мебели…
Лавочник, немолодой, солидный, бывший моряк из Марселя, – привозил товар из Италии и Испании. (Париж, не деревня!) Ему помогали два симпатичных молодых сына, Жак и Франсуа, как две капли воды похожие друг на друга. А заправляла в лавочке жена, Франсуаза, – худенькая, ловкая, быстрая, чернявенькая южаночка. Приветливая, улыбчивая, разговорчивая, она с безошибочным вкусом умела предложить покупателю свой товар; у нее и торговля шла бойко, и в лавочке всегда царили чистота, порядок, уют.
– У нас нет служанок, месье, – охотно поясняла она. – Я сама мою полы.
Хозяин держал старого седоусого кучера. Этот кучер привозил товар в лавку на своей повозке, тоже старой, и бесплатно доставлял гражданам Республики их покупки на дом. В общем, дела шли.
От своих покупателей Франсуаза узнавала все новости Парижа (шепотом сочувственно говорилось о Людовике).
Король с семьей давно томился в Тампле. Конвент решил его судить. Суд начался 11 января 1793 года, а закончился только 20-го. Людовик был приговорен к смертной казни.
– Ну, вот и настал наш день, – прошептал граф Сен-Жермен, услышав эту новость.
На площади Революции установили гильотину. Вокруг нее – так четко, так правильно выстроенное войско с непроходимыми дебрями отточенных штыков!
21 января к площади с раннего утра съезжались в каретах и сходились пешком любители кровавых зрелищ.
Франсуаза (Екатерина Дашкова), вся дрожа, осталась в своей лавочке за прилавком. Мужчины: хозяин (Алексей Орлов-Чесменский), его сыновья Жак и Франсуа (Павел и Александр) и кучер (граф Сен-Жермен) – с утра ушли на площадь.
Площадь Революции – этот кровавый театр под открытым небом – был полон зрителей. Ими были полны окна, балконы и крыши всех окрестных домов.
Алексей с сыновьями подобрался к самому эшафоту, а граф умудрился забраться на крышу чьей-то кареты.
Привезли узника. Сидя в повозке палача, он рассеянно-печально посматривал на небо с бегущими облаками, мысленно прощаясь с ним, на Париж и на парижан, прощаясь с ними со всеми, и зачем-то вдруг обратился к палачу:
– А что слышно об экспедиции Лаперуза?
Палач, готовившийся выполнить свою страшную работу и не ждавший никаких вопросов, оторопело воззрился на короля:
– А?..
Людовик больше не спрашивал и со связанными за спиной руками спокойно взошел на эшафот.
В тишине зазвучал текст приговора. У Алексея, Павла и Александра напряглась каждая мышца, даже волосы на голове напряженно приподнялись.
Тем временем граф Сен-Жермен, сидевший на крыше кареты, встал и выпрямился в полный рост. Он набросил на себя длинный черный плащ, вытянул вперед длинные руки с ладонями, обращенными к толпе, – так, словно хотел этими внезапно выросшими  гигантскими ладонями покрыть всю площадь вместе с толпой, солдатами и эшафотом, – и громко возгласил:
– Да приидет кара Господня!
Эти слова были сигналом.
Будто две стрелы, выпущенные из луков, две легкие фигуры, оттолкнув странно застывших солдат, взметнулись на эшафот, схватили осужденного – и вместе с ним исчезли в толпе.
Граф сделал пассы руками. Палач отпустил гильотину; она рубанула пустое место. Тем не менее толпа разом громко ахнула.
– Уберите, уберите это тело, я не могу его видеть! – закричала какая-то женщина.
Тем временем Алексей с сыновьями внесли легкое, бессильное тело, одетое во что-то белое, на задний двор лавочки, где стояла запряженная повозка. В нижней части этой повозки находилось отделение, где мог быть спрятан человек, а верхняя часть была нагружена всяким хламом: там поместился стол со стульями ножками вверх, пуховая перина, цветочные горшки и рулоны обоев.
Екатерина Дашкова стояла у повозки.
– Что с ним? – тихо спросила она.
– По-видимому, он без сознания, – ответил Алексей. – Но это ничего, поедем. Смочи-ка водой платок и оботри ему лицо.
Она выполнила его просьбу; затем спасенного упрятали внутрь повозки, Алексей сел на козлы, а Павел с Александром вскочили на коней. Екатерина перекрестила всех и прошептала слова молитвы; Алексей тронул вожжи, и повозка, не вызывая ничьих подозрений, отчаянно скрипя старыми колесами, покатила по улицам Парижа. Два молодых человека беззаботно трусили на лошадках следом.
Екатерина вернулась за прилавок. Ее по-прежнему била дрожь.
– Ничего, все обойдется, – успокаивала она самое себя. – У Алексея всегда все получалось, и сыночки мои молодцы!
Граф Сен-Жермен еще некоторое время управлял событиями на площади, затем свернул свой плащ, спрыгнул с кареты и смешался с толпой. Толпа расходилась, шумно что-то обсуждая; граф вернулся в лавочку.
Сегодня покупателей, разумеется, не было. Екатерина заперла дверь и вместе с графом прошла в гостиную.
Видя ее состояние, Сен-Жермен бережно усадил ее в кресло, подал стакан воды. Затем неторопливо сел сам.
Он долго не произносил ни слова. Его лицо выражало удовлетворение и некоторую торжественность.
– Должен вам сказать, княгиня, – проговорил он наконец, – что с помощью магии я стер из его памяти самые трагические воспоминания. Он не будет помнить ни суда, ни эшафота, ни многого другого. Но никогда не забудет того, что всегда любил.
– Я преклоняюсь перед вами, граф! – восхищенно прошептала Дашкова и быстро вышла из комнаты, чтобы не смутить Сен-Жермена рыданиями, которых не могла удержать…
Она могла дать волю слезам наедине с собой, запершись в спальне, но, покинув ее, должна была безупречно играть свою роль услужливой и расторопной лавочницы Франсуазы. Французская королева Мария-Антуанетта со своими детьми оставалась на положении заключенной; время начала второго акта трагедии было неизвестно.

Иногда Франсуазу спрашивали, почему не видно ее мужа и сыновей.
– Уехали за товаром, – простодушно отвечала она.
Она торговала одна и отлично справлялась, ни минуты не сидя без дела: то протирала тряпкой пыль, то сортировала товар, выкладывая перед покупателями лучшие образцы, – и все это с приветливой улыбкой, любезным разговором.

Недель через шесть вернулся Алексей с сыновьями. Глубокой ночью они перешептывались в спальне.
– Как его величество?
– Жив и здоров. Живет в охотничьем домике Строганова. Когда он увидел этот домик, то сказал, что не поедет дальше; останется в нем и будет ждать Марию-Антуанетту. Видишь ли, он уверен, что мы спасли их обоих из Тампля, и все время спрашивал меня, когда же прибудет Мария-Антуанетта. Я не решился разуверить его величество, и мне пришлось солгать, что возникли осложнения, погоня пустилась по следу; провезти через все границы их величеств одновременно не было возможности, и мы до времени спрятали королеву в надежном месте; дождемся, пока все успокоится, а затем сразу привезем ее к нему. Его величество сказал, что верит мне, потому что знает меня как друга уже много лет; никому другому он бы не поверил. Его лесное одиночество скрашивают Строганов с Нарышкиным. Князь Дашков тоже постоянно его навещает; они подружились. Ты видишь: там все в порядке. А здесь… будем ждать…

…Медленно и тоскливо шли недели, месяцы; незаметно наступила – и незаметно прошла весна; словно подернутые траурной тенью, тянулись тусклые летние дни, а о дальнейшей судьбе французской королевы все еще не было известно ничего определенного. Она и ее дети продолжали томиться в заключении, в донжоне замка Тампль…

…Как и ее супруг, она тоже была всеми любима.
Она была по-королевски красива и по-королевски добра.
А как танцевала!
А как каталась на коньках!

Ее по-прежнему любили и очень сочувствовали ей. Сколько горя пережила эта женщина! Еще до всех событий у нее умерли двое детей. Потом она потеряла мужа. Два ребенка – сын и дочь – это все, что у нее осталось в жизни. Но детям не место в тюрьме! Многие высказывались с уверенностью, что королеву наверняка помилуют ради ее детей.
Граф Сен-Жермен сурово молчал. Он был иного мнения и имел для этого веские основания.
– Мы должны ждать, – повторял он, когда семья, при закрытых дверях, собиралась в столовой. – И уверяю вас, наше ожидание не будет долгим.

…В начале августа ситуация начала трагически меняться. Марию-Антуанетту разлучили с детьми. Отныне ее жилищем стала камера в башне Консьержери, что на парижском острове Ситэ. Сына и дочь поместили там же, только в других камерах.
Королева носила черное, а ее шею украшал бесценный медальон – детская перчатка с вложенным в нее миниатюрным портретом сына и золотистой прядью его волос…

…Суд   над   Марией-Антуанеттой   был   назначен   на   15 октября. Чтобы осудить ее на смертную казнь, хватило и одного дня…

…16 октября, в день казни, все повторилось, как и в тот морозный январский день – день казни Людовика XVI. С той лишь разницей, что старую повозку сменила четырехместная карета, запряженная четверкой отличных лошадей.

Хозяева обойной лавочки собрались уезжать. Лавочка уже была запродана другим хозяевам, которые намеревались прибыть позже. А пока что Екатерина Дашкова, не находя себе места от волнения, ожидала в карете. На сиденьях напротив нее была устроена удобная мягкая постель; в случае чего она могла сказать, что везет больную сестру.

Первым появился Алексей. Он открыл дверцу кареты, чтобы Александр и Павел смогли уложить королеву на приготовленную постель.
Алексей сел рядом с Екатериной, сыновья вскочили на коней. Через минуту подоспел и Сен-Жермен: в этой поездке он сам управлял лошадьми. А двое верховых, один из которых имел чин полковника, а другой – генерал-лейтенанта, составляли отличный эскорт.

Алексей, препоручив спасенного короля заботам верных друзей Екатерины II, на обратном пути заехал в Воронежскую губернию и взял на своем конном заводе целый табун быстроногих и выносливых рысаков. Следуя через страны Европы, он, пользуясь старыми знакомствами, оставлял то тут, то там по нескольку коней, предупредив, что они понадобятся ему для быстрого возвращения в Россию. Как пригодились теперь эти лошади! Не говоря уже о том, что Станислав Понятовский, посвященный в тайну, оказал всемерное содействие для проезда через Польшу.
Здоровье Марии-Антуанетты не вызывало опасений, но в течение всего пути она постоянно спала. Проснувшись ненадолго, она уступала уговорам Дашковой немного поесть, а затем голова ее вновь клонилась на подушку.
– Пусть поспит, – говорил Сен-Жермен. – Сон восстановит ее силы. Она забудет и Тампль, и башню Консьержери, и ужас суда и эшафота. Но это еще не все, – прибавил он. – Король и королева никогда больше не увидят своих детей. Это сознание было бы очень горьким для них и в течение всей жизни язвило их сердца незаживающей раной. Они не будут помнить о детях, но, быть может, когда-нибудь увидят их в сновидениях…

…Карета, управляемая графом Сен-Жерменом, ни разу нигде не была остановлена. Она стремительно пересекла пространство Западной Европы и России до самых Уральских гор, словно метеор – огромное пространство молчаливого ночного неба…

…Людовик XVI выглянул, а затем выбежал из охотничьего домика, как был, без меховой шубы и шапки, – в пронзительный холод морозного дня поздней осени.
Карета осталась где-то позади, а ему навстречу по лесной дорожке двигалась группа людей, и среди них – она!..
Спутники Марии-Антуанетты замедлили шаг и несколько отстали, чтобы не помешать венценосным супругам насладиться их долгожданной встречей.
– Сир, почему вы не одеты? – воскликнула королева, целуя мужа. – Пойдемте скорее в тепло, вы простудитесь!
Но к королю уже подбежал Лев Нарышкин, закутал его в шубу, надел шапку…

…Долго стояли они, обнявшись и рыдая, на заснеженной дорожке возле охотничьего домика Александра Строганова…

…Вот и завершилась миссия наших беззаветных героев. Людовик XVI и Мария-Антуанетта – спасены! Для них раскрыло свои объятья загадочное и прекрасное поместье Бельведер. Отныне их жизнь и судьба будут навеки сокрыты Уральскими горами и от Конвента, и от биографов, от бытописателей и летописцев, и от любых посторонних глаз.
Главное  же  лицо  этих  событий,  благодаря  которому  только  и  могли они совершиться,  русская  императрица Екатерина II, – осталось к ним будто бы  совсем непричастным…   

…Когда Екатерина Дашкова прощалась с Марией-Антуанеттой, та неожиданно сказала:
– Княгиня, я хочу рассказать вам свой сон.
– Что вам снилось, ваше величество?
– Детская перчатка. Будто я носила ее на шее, как носят медальон. В ней что-то лежало. Я сняла ее, чтобы посмотреть…
– Что же там было? – скрывая волнение, спросила Дашкова.
– Я заглянула в нее, – продолжала королева с трепетом, очень волнуясь. – Там лежал портрет прелестного мальчика с золотыми волосами. И еще локон золотистых волос, точно таких, как на портрете. Этот сон все не идет у меня из головы. Как вы думаете, княгиня, что все это означает?
Екатерина вздохнула и постаралась улыбнуться.
– О, ваше величество, сны бывают весьма странны. Но вам приснилось хорошее. Портрет ребенка, детские волосы… Как знать? Может быть, у вас и его величества родится сын – такой, как на портрете, и с такими волосами.
– Вы так думаете, правда?
Мария-Антуанетта улыбнулась, и ее лицо неожиданно стало юным и прелестным; глаза засветились, как две звездочки. Точь-в-точь такой запомнила ее Екатерина Дашкова во время их встречи в Версале тринадцать лет назад.
– Ах, как хорошо вы это сказали, княгиня! – и королева в горячем порыве обняла Дашкову.
Мужчины коротко раскланялись с их величествами…

…И снова они в дороге. Граф Сен-Жермен правит лошадьми, а семья из четырех человек разместилась в карете.
– Отец, – обратился Александр Чесменский к Алексею. – Мы с братом сказали графу, что с удовольствием заменим его на козлах, но он не согласился. Обратите внимание: сейчас мороз, а на нем тот же сюртук, в котором он выехал из Парижа. Парижский октябрь и уральский ноябрь – не одно и то же! Мы предлагали ему теплую одежду – отказался.
– Да, – подтвердил Павел, – и сказал при этом: «Мне никогда не бывает холодно. Я научился этому искусству в одном тибетском монастыре».
– Никогда не видел таких людей, – покачал головой Александр. – Он не только не мерзнет, но почти не нуждается в сне и пище. Что вы об этом думаете, отец?
– Граф Сен-Жермен – необычный человек, – отвечал Алексей. – Его жизнь окружена тайной. Кажется, раньше он занимался алхимией. Во всяком случае, философский камень он уже нашел.
– А что он ищет сейчас? – спросил Павел. – Может быть, Святой Грааль? Я от кого-то это слышал.
– Этого я не знаю. Ты можешь спросить его сам, но не удивляйся его ответам…
Загадочный граф гнал коней по какому-то лишь одному ему известному пути. Здесь не существовало станций, гостиниц или трактиров…
Под вечер он остановил карету и распряг лошадей. Настало время ужина. Павел с Александром развели костер на опушке леса, набрали снега в походный чайник и котелок (рядом не оказалось ни ручья, ни реки). Граф сварил в котелке ячмень и угостил всех ячменной кашей; приготовил крепкий, душистый чай. Сам он пил чай, добавляя в него сливочное масло и соль. «Так пьют чай в Тибете», – пояснил он.
Стемнело. Темно-синий небесный купол был полон звезд. Путники уютно расположились у костра, любуясь яркими звездами, вдыхая кристально чистый морозный воздух и бесконечно приятный душистый аромат, который источает осенью русский лес.
– Граф, – обратился Павел к Сен-Жермену, – правду ли говорят, что вы ищете Святой Грааль, как это делали средневековые рыцари?
– Я не ищу Грааль, – спокойно отвечал граф. – Я знаю, где он.
– Вам известно столь многое… – заговорил снова Павел. – Быть может, вы знаете, когда наступит конец света, конец всего сущего на земле?
– Нет, этого я вам сейчас сказать не могу, – задумчиво проговорил граф. – Видите  ли,  здесь  все  зависит  от  дверей. Их  540.  Если  они  откроются  все  до  единой  и  из  каждой выйдут  800  воинов – вот  тогда  произойдет  то,  о  чем  вы говорите, но еще много ужаснее!..

…Алексей горячо приглашал Сен-Жермена погостить у него в Нескучном, но граф спешил в Петербург, чтобы встретиться с императрицей.
Павел и Александр пробыли у отца только три дня, а затем уехали к местам своей службы. Павел – в Киев, Александр – в Польшу.
Павла с нетерпением дожидалась Анна, его жена, столь горячо любившая своего супруга; Александра – красавица польская панночка.

…Вот и исчезла в конце улицы их карета…
Ранним утром было еще темно, тихо падал снег.
Затих и большой дом без этих звучных голосов двух молодых военных; пусто стало в прихожей без их шинелей.

Проводив детей, родители вернулись в свою спальню.
Пока Алексей растапливал камин, Екатерина лежала, заложив руки за голову и устремив взгляд в потолок – в мифологические дали, которые то становились недосягаемой мечтой, то драгоценной реальностью.
– А ведь им уже тридцать… – сказала она, продолжая думать о сыновьях.
Алексей порывисто прижал ее к себе.
– Останься со мной! Прошу тебя, останься со мной! Давай хотя бы теперь начнем жить вместе!
Екатерина нежно поцеловала его.
– Ну, а что скажет Аннушка? Где она сейчас?
– Гостит у дяди Федора.
– Но ты отсутствовал почти год! Что ты сказал ей, когда уезжал? Опять какой-нибудь пустяк про лошадей?
– Нет, сказал правду: уезжаю надолго по делам. Она посмотрела на меня очень внимательно и спросила: «На войну?» Я ответил: «Да, можно и так сказать». А она спросила: «Кого-нибудь спасать?»
– Но как она узнала? – удивилась Екатерина.
– Нет, она не знала, – ответил Алексей. – Просто в ее глазах я – герой, а герои всегда кого-нибудь спасают.
– Какая у тебя прекрасная дочь, – задумчиво произнесла Екатерина, – какая умница! Как она тебя понимает и любит! Но согласись: я в вашем мире – лишняя.
– Не говори так, Катрин! – горячо возразил Алексей. – Я мог бы ей рассказать о тебе и все объяснить…
– И это ничему бы не помогло, – печально отвечала Екатерина. – Она бы замкнулась и начала страдать. Нет, пусть все остается по-старому – так, как сложилось за все эти годы. И тогда мы не потревожим ее мир, а она – наш.
Некоторое время они молчали, крепко и нежно обняв друг друга. Их время вновь катастрофически кончалось, и им хотелось насладиться последними глотками счастья.
– Куда ты теперь? – спросил Алексей. – Вернешься к своим двум академиям?
– Нет, к крепостным крестьянам. В Петербург не спешу; государыня предоставила мне отпуск. Ну, а ты?..
– Я должен ехать в Петербург.
– Ты намерен…
– …поблагодарить государыню от имени всего человечества! А затем…
– Скорее возвращайся!
– Да! Я тебе напишу…



                Эпилог

…Поздним вечером 11 марта 1801 года в своей новой резиденции – Михайловском замке, в небольшой спальне, находившейся рядом с кабинетом, император Павел I был один.
Лестницы и коридоры были пусты; даже караульное помещение пустовало: полчаса назад император под видом гнева, Бог знает почему назвав весь караульный полк якобинцами, удалил их из дворца, тем самым оголив свои апартаменты. К нему сейчас мог зайти кто угодно!
Впрочем, кто угодно – вряд ли. Никто не знал, что нынешней ночью караул будет снят, кроме одного человека. Павел ждал его; он должен был прийти с минуты на минуту.
Поглядывая на часы, император в задумчивости побродил по комнате, затем, не снимая сапог, прилег на свою походную кровать.
Эта ночь решала все. Она ставила точку во всей его прежней жизни.
Это была ночь задуманного и спланированного им самим «убийства Павла I».
В данную минуту ему было ничего не жаль; он не испытывал никаких чувств; он хотел поскорее покончить со всем этим и уйти.
Раздался тихий стук в дверь. Император встал, подошел к двери и открыл ее.
– Входите, Беннигсен, рад вас видеть. Вы точны, как англичанин; вы их не любите, но более удачного комплимента я не нашел.
Хотя и не самый радостный случай свел в эту ночь вместе старых друзей, но они были рады видеть друг друга.
– Вы не откажетесь поужинать со мной, правда? – продолжал Павел. – Сегодня за весь день не съел ни крошки, не мог есть. Как взгляну на жену, на детей… А вот сейчас проголодался.
Как бы в ответ на слова об ужине Леонтий Леонтьевич оглядел спальню. Кровать да стены. О каком ужине он говорит?
Павел же в это время где-то за ширмами у камина нажал рычаг. Посреди комнаты открылся люк и откуда-то снизу поднялся стол с двумя стульями. На столе дымилось жаркое, стояли бутылки с вином и хрустальные фужеры.
– О-о! – только и смог воскликнуть Беннигсен.
– Такие столы очень любила моя бабушка, Елизавета Петровна. Удобная штука, можно обходиться без слуг. Ну, так садитесь, мой друг, ведь вы наверняка не ужинали!
Этих двоих связывала давняя, особая дружба. Во время Шведской войны именно Беннигсена послала Екатерина II с тайным поручением: во что бы то ни стало вывезти опасно раненного Павла из Финляндии и доставить его в Петербург. Павел был обязан своему другу жизнью.
Оба сели за стол и энергично принялись за жаркое.
– Как ваша рана? – спросил Беннигсен.
– Как ей положено – болит.
– Вы плохо ее залечили, ваше величество.
– Да совсем не лечил. Бросьте эти пустяки, у меня есть рана похуже этой, – сказал Павел, подливая вина Беннигсену и пододвигая ему соусник. – Отличный соус, попробуйте.
Барон взглянул на соус и покачал головой.
– Ну, и цвет у него…
– Именно сегодня он нам очень подойдет, – усмехнулся Павел.
– Но я все-таки не вполне понимаю, государь, – сказал Беннигсен. – Откуда взяться ране? Вас любят и всюду прославляют… И потом, ваше величество, у вас десять детей – как можно их оставить?
Павел страдальчески сжал губы: эта точка была самой больной.
– Их жизнь давно расписана на много лет вперед; я им не нужен.
– Ну, а жена? – не унимался Беннигсен.
– Жена… – нахмурился Павел и заговорил с горячей обидой, словно юноша: – Я утратил взаимопонимание с ней, а она со мной. Я перестал быть для нее живым человеком. Она смотрит на меня, как на монумент. «Наш господин, наш господин!» – передразнил он жену. – Вот теперь ей будет подходящий случай ставить мне монументы!
Он помолчал, потом опять заговорил с душевной болью:
– И это не все… Представьте, мы с ней в последнее время повторяем друг другу одно и то же, как будто не слышим друг друга, то есть она меня не слышит. Я говорю ей, что не хочу больше править. А она мне: «А я хочу!» Не понимает, что говорит, у нее нет чувства реальности. Мать десяти детей, немолода, нездорова и еще хочет взвалить на себя управление огромным государством. Но этому не бывать! Труд правителя – это тяжелая мужская работа. Это война, которая длится не год, а всю жизнь. Женщинам на войне не место. Вот почему я издал закон…
– И отлично сделали! – отозвался Беннигсен.
– …который возвращает нас к старой традиции: трон переходит от отца к старшему сыну.
– И больше никаких фаворитов! – с отвращением сказал барон, подливая вина себе и императору.
Они подняли фужеры и слегка соприкоснулись ими. Раздался мелодичный хрустальный звон.
– Да, этот закон кладет конец фаворитизму, – согласился Павел.
Некоторое время оба молчали, отдавшись свободному течению своих мыслей.
– После смерти матушки, – снова заговорил император, – я так спешил исправить все недостатки ее царствования. И не только. Я с юных лет мечтал управлять страной. Было столько планов!.. И вот, наконец, представилась возможность. Так много дел, все нужно успеть – я в шесть утра уже бежал в свой кабинет. Впрочем, у нас это в крови. Петр Великий с шести утра трудился, и матушка не была ленива. Помню: как бы рано я ни встал – она давно уж на ногах.
Она была умна, все знала наперед – и не хотела, чтобы я правил. А я не понимал, спорил, не соглашался. Понял сейчас.
Она хотела, чтобы правил Александр. Я послушен ее воле и ухожу. Но… Александр – мой сын, он такой же, как я, и со временем с ним произойдет то же, что и со мной…
– Но, ваше величество, – прервал его Беннигсен, – я все же не понимаю… Вас называют великим, хотя еще не исполнилось и пяти лет, как вы вступили на трон. За этот краткий срок вы сделали так много! А если бы вы царствовали столько, сколько ваша матушка, – какого процветания достигла бы Россия! Долг, государь, долг – разве это для вас ничто?
– Не в бровь, а в глаз, Беннигсен!
Павел вздохнул.
– Я не изменю решения, вы это знаете. Но все же попробую объяснить.
Управление государством требует опыта. В своих первых шагах я был, конечно, неопытен: часто непоследователен, сбивчив, противоречив, порой вспыльчив, гневлив…
Сегодня я совсем другой. Набрался опыта и понял, как надо царствовать. В вопросах управления, мне кажется, я дошел до совершенства. Но ведь я не таков, как моя наивная, прекраснодушная супруга. Она думает: стоит издать закон, как все побегут его исполнять. Существуют же Божьи заповеди: не убий, не укради, не прелюбодействуй… Кто спешит их исполнить?
Вы говорите мне о долге, а знаете, в чем состоит этот долг? Быть деспотом! А иначе никто не станет исполнять законов. Правителя уважают, когда боятся, любят, когда боятся. Доброта воспринимается как глупость! Быть умным – значит быть хитрым и жестким. А я…
Один раз был такой случай. Я поссорился с Нелидовой и не знал, как помириться. Я был перед ней виноват (этот ангел не мог быть виноват ни перед кем и никогда); она не принимала моих извинений и вообще не хотела говорить со мной. Она не приняла бы от меня никаких подарков. Но я знал одну вещь: она очень любила танцевать – и танцевала так, как ни одна женщина в мире!
Я устроил бал. Она обязана была прийти на этот бал как фрейлина императрицы. И она пришла. Но я не мог пригласить ее на танец – она не стала бы танцевать со мной (нашла бы предлог отказаться). И тогда я попросил одного своего друга, который прекрасно танцевал, чтобы он ее пригласил.
Он исполнил просьбу.
Это был менуэт Боккерини.
Боже мой, как они танцевали! Я в жизни моей не видел ничего более божественно прекрасного! Я любовался их танцем – и позабыл обо всем на свете. Кажется, я в первый и в последний раз был счастлив. Мне ничего в жизни больше было не нужно. И вот тогда я понял, что не хочу больше править.
Это было больше, чем простое нежелание. У меня опустились руки. Я потерял интерес к государственным делам. Все мне стало казаться ненужным. Ну, а раз так – какой я теперь правитель и в чем мой долг?
– Ах, матушка, матушка! – горестно покачал он головой. – Ведь это было и с ней. Только она не позволила себе уйти от дел (долг!), решила себя переломить, и это убило ее!
– Но если отойти от дел на время, отдохнуть, попутешествовать, а затем вернуться с новыми силами… – предложил Беннигсен.
В ответ Павел печально покачал головой.
– Я понял так, что не вполне счастливо сложилась ваша личная жизнь, – продолжал барон. – Если все дело в Нелидовой…
– Даже если это так, – возразил Павел, – что тут можно сделать? Я женат не на ней, а на Марии Федоровне. И я сам положил конец фаворитизму, – с нажимом закончил он.
– Нет, – добавил он, помолчав. – Женщина не решила бы проблемы. Причины моего ухода очень глубоки и серьезны.
– Но зачем же уход? – отбросив деланное хладнокровие, с мольбой воскликнул Беннигсен. – Пусть Александр правит, а вы живите спокойно в этом замке – и жена, и дети при вас, и Нелидова…
– Смотреть год за годом, как мой сын будет, надрываясь, тащить этот воз, как у него из этого ровным счетом ничего не будет получаться и как он будет без жалоб все глубже и глубже впадать в отчаяние – под маской отстраненности и мистицизма? – сурово проговорил Павел. – Смотреть – и не быть в силах помочь? Ну, нет! Моя душа настроена улететь в рай, но есть на земле место, где и тело будет пребывать, как в раю. Там живет мой отец, а я скучаю по нему много лет несказанно! – он взглянул на часы. – Как время летит! Давайте уж исполним наш план. Итак, ваши заговорщики знают, что вы здесь?
– Да, государь, – нехотя отвечал Беннигсен.
– Что вы им сказали?
– Я сказал, что справлюсь один. Они обрадовались – кому хочется участвовать в убийстве? И потом, в их душах нет никакой ненависти к вам. (По-моему, все это – дело рук англичан, вы им сильно не по вкусу.) Я велел им всем признаться в участии в заговоре, когда их об этом спросят, а не сваливать всю вину на меня одного; они пообещали.
– Добро, – кивнул Павел. – Но вы скажите все-таки Александру, пусть сошлет двоих или троих куда-нибудь недалеко, а то все будет выглядеть уж совсем неправдоподобно.
Он встал из-за стола, взял с кровати лежавшие там ночную рубашку и спальный колпак и бросил их на пол.
– Теперь немного соуса… Вы абсолютно справедливо отметили его великолепный цвет.
Император взял со стола соусник и, пользуясь ложечкой, посадил несколько багровых пятен на белоснежную рубашку. Досталось и колпаку.
– Так… Дело сделано… Это нам больше не понадобится.
Он поставил соусник на место, затем с помощью рычага убрал стол туда, откуда он был извлечен. Багровые пятна на полу и «окровавленная» одежда – все это уже являло собой часть «свершившейся трагедии».
– Орудие убийства… – меланхолично произнес Павел, положив на пол рядом с рубашкой массивную золотую табакерку. Подумав, он добавил еще длинный шарф.
– Вы меня душили, чтобы уж наверняка, – пояснил он безмолвному Беннигсену. – Ну, а теперь самое главное: вы приготовили тело?
– Да, – кивнул тот, – лежит в караульном помещении.
– Нужно будет надеть на него это… – задумчиво произнес Павел.
– Я справлюсь, мой государь, – сказал Беннигсен. – Потом сообщу Александру, устроим тревогу… В общем, все по вашему плану. А вам пора. Идите, ваше величество.
– Могу ли я вам верить? – спросил император, пристально глядя в глаза барону.
– Когда я вез вас раненого в экипаже, вы мне верили? – сурово спросил Беннигсен.
– О! Еще бы! – воскликнул Павел.
– С тех пор я не изменился…
Император Павел I порывисто обнял на прощанье своего друга; горячая слеза скатилась по его щеке. Он молча повернулся, быстро прошел из спальни в кабинет, отвернул край настенного ковра, отомкнул маленьким ключом потайную дверь и исчез за ней…

…Наступила тишина…

…Беннигсен остался один в покоях императора. Пора было действовать.

               
                Сентябрь 2013 – август 2014.