Чашка. Тбилисские рассказы

   Мой рассказ подходит к грузинскому празднику Бедоба — празднику Судьбы. Именно так: с большой буквы.

Ветер нёс по тбилисскому небу мокрые рваные облака, как будто злился, что город едва просыпается. Хмурое небо висело низко, будто грозилось опуститься совсем. Облака мчались куда-то с тревогой, и в их торопливости угадывалась беда. Боль мерно стучала в виски, ослепляя и отбирая силы. Правая нога едва волочилась. Кружилось всё вокруг, но я шла — не столько ногами, сколько упрямством. До дома — метров двадцать.

Я врезалась носом в холодную железную дверь, оттолкнула её коленом и буквально рухнула во двор. За спиной хлопнула калитка — и тут же мама появилась, словно почувствовала.
— Мне… нехорошо, — прошептала я и провалилась в темноту.

Скорая приехала быстро, но диагноз был страшнее всего, что могли вообразить мои родители: острый гангренозный перитонит, поражены почти все органы.
Операционная и нулевая надежда на жизнь... Меня ввели в кому.

Мама с папой не отходили от койки. Сменяли друг друга, как часовые.
А друзья, одноклассники, знакомые — все твердили в один голос:
— Вернётся! Да не может же она просто так взять — и…
Та самая! Весёлая, спортивная, заводная! Хохотушка, душа двора, наша Нелька… наша певунья...

Хотя, певунья — между нами, ещё та. С музыкальным слухом у меня было туговато.
Голос был — звонкий, но с нотами я была на «вы».
Чтобы заглушить фальшь и заполнить пространство уверенностью, у меня выработался инстинкт — петь громко.
Принцип этот с годами передался по наследству. Мой сын Ромка поёт точно так же: от души и с полным пренебрежением к нотной грамоте.

Но один человек, не жалевший своих ушей, был — папа.
Он обожал в моём исполнении «Старый клён».
Я старалась — пела с придыханием, как будто стою на сцене, а в зале аншлаг.
Попадала ли в ноты — вопрос философский.
Но папа сидел с умилением и потом говорил маме:
— Ты слышала? Вот это артистка. Прямо в сердце поёт!

Я себя чувствовала почти Кристалинской. После принятых на душу нескольких рюмок отец запрашивал одно и то же… для друзей.

А у меня любимой была другая сцена — школьная.
Вот где я блистала по-настоящему — памятью и литературой.
Мандельштам, Ахматова, Вячеслав Иванов, Пушкин, Лермонтов — всё знала наизусть.
Особенно «Мцыри». Это был мой коронный номер.

Когда на уроке литературы кто-то с пафосом читал:

«И близок стал его конец;
Тогда пришёл к нему чернец
С увещеваньем и мольбой…»

— и путался на третьей строфе, в классе наступала гробовая тишина.
И тогда раздавался мой голос — уверенный, с выражением:

«Ты слушать исповедь мою
Сюда пришёл — благодарю…»

И дальше — без пауз, без бумажек, до самой последней строки.

На третьи сутки комы, врач подошёл к моему отцу и сказал глухо:
— Есть один шанс… только один. Sigmomycinum. Американский антибиотик. У нас такого нет. Его привозят… ну, скажем, по своим каналам.

И тогда начались поиски. Времени не было.

Спасение пришло через моего сводного кузена Лёшу — светлая ему память.
Он знал нужных людей, а нужные люди крутились у синагоги, где вечно толкались фармацевтические «самородки».

И вот среди них — легендарная фигура: Чашка.

Так его звали все.
Грузинский еврей, торговец лекарствами, фигура почти мифическая.
Говорили, что мог достать всё — от импортной мази до уникальных препаратов, о которых в медицинском мире Союза не все знали.

Чашка достал ампулы Sigmomycinum — в тот же день.
И чудо случилось: уже после первой инъекции оставленный в животе дренаж выстрелил, как из катапульты. Сёстры не успевали менять салфетки — гной лился, как вода после прорыва трубы.

А потом — пришёл и сам Чашка.
Спокойно вошёл в палату, достал ещё две ампулы — и витамины, редкие, израильские. Ни копейки не взял.

— Видел я эту девочку когда-то на стадионе «Динамо», — сказал он, не глядя. — У неё был красивый Маген Давид. Я запомнил.

Каждая ампула стоила тогда, как подержанная «Волга». Но он просто ушёл.

Я вернулась. Да, да, я вышла из комы...
Никто не верил, но это произошло.

— Запомни, девочка, ты — от Бога, — сказал мне хирург и поцеловал в щеку.

Худая, как тень, слабая, как травинка.
Училась заново ходить, училась есть по ложечке, училась заново жить...
Я выкарабкалась.

Но тело, как и память, помнит боль. Через пару недель она вернулась.
Думали, заблудилась? Ан нет. Вернулась. С прицельной точностью.
И снова — операционный стол, операция...
Внутри забыли бинт. Тампон. Размером с полбулки хлеба.
Как я не умерла от сепсиса — знает только Бог. Точно — от Бога!

С тех пор у меня два дня рождения. Один — официальный.
Второй — 24 апреля через 16 лет. День, когда я вернулась.
Из комы, из безнадёжности, из мира, куда меня почти забрали.

Я часто вспоминаю: мама у калитки, папа у кровати, голос врача, тоннель со светом впереди — и лицо Чашки.
Я живу — благодаря чуду, которое почему-то выбрало меня.

Так что, если скажут вам, что чудес не бывает — не верьте.
Просто они не всегда сияют, как в кино.
Иногда у них тбилисский акцент и прозвище Чашка.

Н.Л. (с)
Легендарный Чашка. Михаил Джанашвили. Спасающий жизни коммивояжер...