Россия. Отступление. 1919 год

Окончивши в 1919 году Новочеркасскую военно-фельдшерскую школу в чине коллежского регистратора, я со званием лекарского помощника, то есть классного фельдшера, был прикомандирован в Английский генеральный госпиталь, который находился в Новочеркасске в здании бывшей местной команды казаков.
Гремят орудийные гулы вечерами по Новочеркасску. Красные наступают, и бои идут где-то недалеко от Новочеркасска. Госпиталь готовится к отступлению. Раненых отправляют на Кубань заранее. Всё складывается, упаковывается; и так тянется недели две. Где-то прорыв фронта. Приказ пойти домой, забрать свои вещи и быть на станции для отправки. Это произошло часов в 5 вечера. Я быстро пошёл домой, так как извозчики попрятались и исчезли. Войска движутся по всем направлениям и по всем улицам; все идут тихо, не шумят; всё время слышен орудийный гул; настроение города спокойное.

Пришёл домой, был рад застать маму, так как она собиралась ехать в госпиталь ко мне. Прибежала Люба и, увидев меня, сказала: «Вот и хорошо, что Миша пришёл: никак не могла найти извозчика, чтоб нам ехать к тебе, ведь все собираются уезжать». Поужинавши наскоро и собрав мой небольшой чемоданчик и вещевой английский мешок, я попрощался с мамой, сёстрами Любой и Евлашей (брат Шура лежал тогда в госпитале в Ростове на излечении после тифа). Мама говорит: «Боюсь я оставаться у красных: не знаешь, что может случиться». Но она понимала тяготы отступления, да ещё с двумя дочками. А эти тяготы маме были хорошо известны: ей приходилось два раза отступать, уходить из Новочеркасска, бросать дом, пряча сестёр 14-15-ти лет у знакомых. Да кроме всего этого – много наших знакомых оставалось, хотя их отцы, братья, мужья, да почти что все мужчины-казаки родственники служили в донских частях армии. Ходили слухи, что теперь красные не такие стали жестокие и ужасные, как вначале. Поэтому и я начал уговаривать мою дорогую страдалицу покойницу мамочку не бросать дома на произвол судьбы и не мучиться с девчатами в бегах, ничего не сулящих хорошего.
Так и порешили. А тут ещё была надежда, что, может, и красных отобьют, и фронт, как и раньше, отойдёт от города. Мама не плакала, сухие и скорбные глаза смотрели пристально на меня. По старому казачьему обычаю перед походом, все сели и после минуты тишины, размышлений, молитвы встали. Мама меня благословила.
 
Ах, мама, мама! Как мне тебя жалко! Не думал я тогда, что тебя, моя дорогая мамочка, больше никогда не увижу. Вот пишу, вспоминаючи тебя, моя милая мамочка, и плачу, а ведь мне 64-й день рождения сегодня - 6 ноября.
Взял я свои вещи и, расцеловавшись со всеми, вышел во двор. С разрешения мамы, сестра Евлаша пошла меня проводить до памятника атаману Платову.

Дошёл я благополучно. На дороге к станции, спускаясь по Крещенскому спуску посередине аллеи, какой-то офицер верхом на коне кроет всех идущих к станции: «Что же вы, казаки, аль вам Дона не жалко, аль казачество потеряли, куда же вы идёте? Мы все должны пойти и помочь казакам, бьющимся с красными, и выгнать эту сволочь с Дона. Вот я с фронта, ранен в ногу, но прискакал сказать вам, станичники: не робей! Держись! Бог не без милости, казак не без счастья!» И так, верхом на коне, призывал казаков поднять казачий дух, казачью удаль. Мне было плохо его видно вечером при электрическом свете, но когда я подошёл к нему ближе и он в это время подъехал к электрическому фонарю, освещавшему улицу, то я узнал в нём бывшего студента, прославленного героя борьбы против красных, за что он и был произведён в офицеры. Сам он был урождённым донским казаком из Новочеркасска. Прибывши на станцию, я быстро нашёл наш эшелон и вагон. Дали мне место, как и другим, на верху какого-то нагромождённого больничного багажа в товарном вагоне.

Пробыли мы на станции три дня, так как все пути к Ростову были забиты составами поездов, и лёжа наверху на вещах в вагоне, жутко коротали, не евши, время, прислушиваясь то к нарастающему, то к уходящему шуму стрельбы винтовок и пулемётов. Говорили, что где-то красные пересекли железную дорогу к Ростову и что мы обречены на плен к красным. Выходило, что не погруженные тяжелораненые казаки нашего госпиталя и часть неупакованного и упакованного больничного имущества обречены на ту же участь, что и мы.

И вот наутро третьего дня поезд наш тихонько тронулся и пошёл. Через приоткрытую дверь теплушки видны были вагоны, сброшенные под откос, чтобы освободить путь как нашему, так и другим отступающим составам. Проехали станицу Аксайскую, остановились в поле, просидели до ночи в холодных вагонах. Ночью вдруг близко где-то на бугре пулемётная и ружейная пальба, крики «ура», какая-то жестокая схватка, приказ бросать всё и бежать прямо на застывший Дон. Схватил я свой вещевой мешок и чемоданчик, выпрыгнул из вагона, перелез через буфера вагонов, так как с вещевым мешком на плечах было трудно и неудобно лезть под вагоном. И когда очутился на льду Дона, пересекая его и направляясь в Кубанскую область, то на льду нашёл многих бегущих спасавшихся – как сестёр милосердия, так и докторов и фельдшеров.

Не только я, но и все убегающие, не были приготовлены к такому отступлению - в поле, напрямик, по колено в снегу, с сильно бьющей пургой в глаза, легко одетые. Единственное, что спасало от замерзания, это подгоняющий тебя как можно скорее идти (если не бежать) страх быть зарубленным или пристреленным наступающими красными, куда время от времени оборачиваешься посмотреть: где они? И по огонькам выстрелов между метелью определяешь место.
В особенности тяжело было отступление женщинам, в лёгких туфлях на высоких каблуках, в лёгких чулках, в дамских пальто. Хотя у других и были дамские валенки и тёплые чулки, но что они в бушующей степной пурге?!

Идём ночью. От быстрой ходьбы и вещевого мешка с чемоданчиком, который я водрузил сверху и привязал шарфом, мне жарко. Подходит один офицер с обрезанной оперированной рукой и просит, чтобы я ему чем-либо завязал пустой рукав: его культяпке холодно. Но завязать нечем. Вспомнил, достал мой носовой платок и им завязал. Идём, разговариваем. Он говорит, что много народу осталось в вагонах и что какой-то архиерей разжиревший, которого везли нашим поездом, кричал, просил, умоляя, чтобы его не бросили, так как ему верная смерть от красных, а идти сам не мог: вес имел он приблизительно 160-180 кг.

Прибыли мы на небольшую просёлочную станцию, где накопилось немало беженцев. Это было рано утром. Не помню, до которой центральной станции нам надо было доехать. Погрузили нас на платформы. Забрался я кое-как тоже туда, подложил под себя чемоданчик и от усталости после ночи отступления, проведённой в поле, на кого-то навалившись, быстро заснул.

Проснулся, когда все почти что спрыгнули и ушли с платформ. Я тоже встал, взял за ручку чемодан и – о, ужас! – сзади из чемоданчика вывалились две из моих ученических книг. Даже в такое тяжёлое время вор остаётся вором: разрезал мне сзади чемоданчик и выбрал всё из него. А, уснувши крепко, я ничего не почувствовал. Было жестоко обидно, аж дух захватило, но ничего не поделаешь. Посмотрел-посмотрел я на него, нагнулся, поднял мои две книжки, а чемоданчик бросил. Забрал этот вор у меня почти всё - до нижнего белья. Злясь и ругаясь на самого себя, поплёлся я на станцию. Войдя, увидел доктора – английского полковника нашего Английского генерального госпиталя, который сообщил нам: через час вот здесь на станции он всем успевшим убежать отступающим уплатит вперёд трёхмесячное жалованье, и чтобы предупредили других, если есть таковые. Ровно через час выдали нам удостоверения и направили нас всех (медицинский персонал) в Военно-санитарное управление на колёсах: оно находилось в составе поезда и передвигалось с донскими казачьими полками по линии железной дороги, конечно, находясь в глубоком тылу.

Из Военно-санитарного управления меня назначили в 103-й эвакуационный пункт, который формировался на станции Михайловской. А станица Михайловская Кубанской области находилась в трёх вёрстах от станции.

Приехавши туда, я представился старшему врачу, который отвёл мне кровать в большой комнате. Пока нас было двое: заведующий пунктом и я. А через два дня персонал состава состоял из уже 20-25 человек. Служба заключалась в отправлении раненых и больных, прибывающих со всех нас окружающих фронтов.

Приходили поезда из-под Ростова по 20-25 вагонов. Какой вагон ни откроешь – находишь лишь мертвецов: замороженных, закоченевших раненых и больных, как казаков всех областей (донских, кубанских и терских), так и солдат деникинской армии. Таких замороженных воинов Добровольческой армии было в каждом вагоне по 20-25 человек. Первое время по телеграфному телефону передавали, чтобы приняли такой состав замёрзших мертвецов на будущей станции, а потом приехали 50 человек красно-пленных, которые долбили лопатами землю. Земля промёрзла, сделалась, как камень, и никакая её ни кирка, ни железная лопата не брала, и умерших набиралось каждый день всё больше и больше.

Отвели магазин станции для раненых и больных. Насыпали соломы. Хотя редко, но топили. Вшей полным-полно – как на раненых, так и на больных; в соломе, на полу – как песком насыпано. Раненые и больные отказываются ехать в теплушках, где печки нет: не дай Бог, поезд остановится в степи – это верная смерть. Красные пленные наложили мертвецов сзади здания снег их запорашивает. Больных человек сорок, мрут ежедневно, медикаментов не хватает. А тут ещё приходят повозки с ранеными и убитыми, успевшими быть погружёнными на санитарные повозки раньше, чем красные займут населённый пункт. Как правило, в таких санитарных повозках всегда один-два умерших-замёрзших, да иначе и быть не могло.

Вот один раз к вечеру приходит повозка. Открываю капюшон санитарной повозки и вижу знакомое лицо лежачего больного в синем фланелевом больничном пиджаке и в таких же штанах. Присматриваюсь: это мой одноклассник, выпускник-фельдшер, еле живой, замёрз. Была у нас больница для офицеров, бывшая школа, куда я его и свёз. В ней тоже на полу и на сене лежали раненые и больные офицеры, но им давали по одеялу. Там было тепло, топили хорошо, но кормили неважно.
По фамилии он был Гаврилов, спокойный, славный малый, сидел он в школе на парте последнего года впереди меня, звали его Колей. Как и в каждом училище в подобных случаях, все мы проводили учебные года с товарищами школы. Так и с ним. И было для меня ударом, когда на другое утро, идя в больницу-школу, у крыльца я увидел припорошённую снегом синюю больничную пижаму, лежавшую на многих других мертвецах. Вначале подумал, что это кто-то другой, лежащий в такой же синей пижаме, но, войдя в палату, увидел пустое место, где он лежал. И жалобно сжалось сердце от тоски, что потерял так глупо, так неожиданно приятеля по многим школьным годам.

Весь персонал жил хорошо, каждая кровать была обгорожена ширмой из простыни. Ели очень хорошо: вечером борщ и зажаренный окорок, гусь, или баранина, а на сладкое – взвар или кисель. По телеграфному телефону по станции всегда сообщалось, когда придёт поезд с ранеными и больными или с тылу пустой состав, чтобы забрать скопившихся у нас раненых и больных.

И вот один раз в предвечерних сумерках иду проверять пришедший с фронта состав. Вижу издалека: вылезают из вагона несколько человек. Впереди худой молодой человек, который как бы старший, ведёт эту большую раненую «братву». Он на ходу громко протестует: «Ведь это безобразие! Заморозили людей, ни кипятку, ни супа горячего. Что же это за санитарная организация!» Сам про себя думаю: «Что это за наводчик порядка?» В это время я был дежурным фельдшером по станции. Подхожу ближе, вижу: брат Шура! От такой неожиданной встречи не было конца нашей радости.

Взял я и в первую голову выкупал его на станционной водокачке, где мы и сами купались, дал ему всё моё чистое как верхнее, так и нижнее бельё – мы были почти одинакового роста: он - 1 м 80 см, а я – 1 м 78 см. Он был выздоравливающим после тифа, успел чудом выйти из госпиталя в Ростове, где-то с какими-то казачьими частями принимал участие в сражениях на фронте, но ввиду слабости и непригодности вести военную службу временно был послан в тыл на поправление.
В полуверсте от станции нанял я ему у одного казака комнатку и свёз туда сразу же. Он был очень слаб, так что нужно было мне его под руку тащить. Хозяйка дома – жена казака – радушно уложила брата на русскую печку, напоила его тёплым парным коровьим молоком и очень хорошо ухаживала за ним, о чём как её, так и казака-станичника я очень просил, боясь, чтобы не произошло, как с моим товарищем по классу и школе Николаем Гавриловым, который умер от моего недосмотра, в чём я сам себя обвинял и обвиняю и о чём моя совесть и до сего дня не может успокоиться.

Снова фронт подходит. Брата в нашем общежитии медицинском устроить не смог: было строго запрещено устраивать родных и тем более – выздоравливающих тифозных больных. Боялся, как бы ночью или даже днём какой-нибудь красный отряд не прорвался и не зарубили бы его в этом хуторке. Да и сам казак (он был инвалид без четырёх пальцев правой руки, красные ему в одном бою отрубили их) боялся иметь лишнего в своём доме - такого же, как и он, хотя я ему очень хорошо платил деньгами и вещами, которые мне так тяжело было достать: шинель, френч английский, две пары нижнего белья, английские ботинки с обмотками, четыре простыни, несколько пар шерстяных чулок, ; кило табака и 2 кило сахару.
За две недели брат хорошо поправился. Одел его как можно теплее и, чтоб он не набрался вшей, посадил я его впереди на паровоз, дал на чай машинисту паровоза, попросил, если брату будет холодно, то пусть его он пустит в паровоз, к кочегарке, думая: «Пусть лучше он в угольную пыль выпачкается, чем наберётся снова тифозных вшей». И покатил мой брат.

Предварительно мы договорились, что на каждой станции в нужниках, входя, в углу и вверху по правой стороне писать: «Проехал эту станцию такого-то числа; еду на такую-то станцию». Тогда практически никакого почтового сообщения не было. И вовремя я его отправил: через три дня станция Михайловка была окружена прорвавшейся красной кавалерией. В это время я порвал все мои доблестные документы, так как знал, что одна такая записка-документ, где говорилось, что я «за храбрость против красной армии награждаюсь Георгиевским крестом и произвожусь в старшие урядники», влекла к неминуемой смерти, то есть участи быть расстрелянным или зарубленным. Пришедший с фронта бронепоезд освободил нас вместе с подоспевшей кубанской казачьей частью. Погрузившись всем медицинским персоналом на поезд, мы приехали в Тихорецкую, потом в Армавир.

По дороге на почтовых сортирах-нужниках я читал, куда брат ехал. В одном из нужников брат написал, что будет в Армавире. Приехав в Армавир, я встретил казаков Лейб-гвардии Донского казачьего полка, которые мне сказали, что мой брат с ними, но обессилел и поэтому находится в обозе. Начал искать его, но он раньше меня услышал от казаков, что я на станции в военно-санитарном поезде, и пришёл ко мне. Ему дали увольнительную записку, а нас, то есть наш медицинский персонал военно-санитарного поезда, расформировали. Меня послали в Екатеринодар (теперь Краснодар) в распоряжение Донского Красного Креста.

Теперь мы вместе с братом на пути железной дороги узнали, какой первый эшелон-поезд идёт в город Екатеринодар, и из вагона в вагон начали проситься, чтобы подвезли. Все вагоны всех составов были забиты отступавшими - как военными, так и частными лицами. Было очень трудно куда-либо попасть. Но вот в одной теплушке товарного вагона мы видим в приоткрытую дверь стол и что-то похожее как бы на благоустроенный вагон. Подошли, вежливо спрашиваем, могут ли они нас подвезти в Екатеринодар. Спрашивают, кто мы и что мы. Мы в них, со своей стороны, видим «знатных мужей». Когда узнали, что мы братья и я – фельдшер, то сразу согласились.

Они оказались богатейшими купцами из Ставрополя, драпали с набитыми как иностранной валютой, так и русскими рублями в золоте чемоданами. Их было трое. Чтобы не забыть, напишу сразу: видел я их случайно в невероятной сутолоке на набережной Новороссийска за 2 недели до того, как я и Шура погрузились на судно в кошмарной обстановке. Они же, эти «знатные люди», с сияющими рожами встретивши меня, сообщили, что сегодня грузятся на какой-то английский пароход. Показывая пальцем в порт, где было немало судов, что сегодня грузятся на какой-то английский пароход.

Так вот. Поселившись у них в вагоне, успокоились мы, что теперь быстро и благополучно доедем до Екатеринодара. Вагон оказался на славу, хоть и товарный: все стены были обиты одеялом, на нарах по несколько байковых одеял, вокруг стола три стула, лампа-молния вечером ставилась на приделанную полочку, печка прикручена к полу вагона, уголь в мешках и деревянные напиленные полешки лежали под нарами в большом количестве с левой стороны вагона. Эти купцы не стеснялись перед нами раскрывать их чемоданы, пересчитывать их валюту в долларах, стерлингах и золотых рублях. А набито их было столько, что не верилось, что это правда. Все русские люди были гостеприимны, но не эти купцы: они не угостили нас ничем, кроме чаю со сдобными сухарями – такие бессовестные люди! Но дело не в этом.

 Ехав поездом, все мы спали: они на нарах с одной стороны, а я с братом – с другой стороны. Вдруг ужаснейший стук. Я увидел, как лампа полетела со своей подставочки. А один из них начал орать где-то на полу с испуга. Потом всё затихло, поезд остановился. Зажгли спички, кое-как зажгли лампу-молнию, осмотрелись. Тогда один из них вдруг пихает мне в руки револьвер, говоря: «Казачки, братья-офицеры, защищайте нас, не робейте, это, видимо, зелёные напали на нас». Идут споры: открывать или не открывать двери. Ну, думаю, защищать таких «волкодавов» – дудки. Моргаю брату. У брата свой револьвер-наган. Я молчу, держу револьвер наготове. Открываю дверь, брат сзади меня шепчет: «Не лезь, куда не надо, оставь меня». На полотне железной дороги тишина, никаких зелёных нет, а это просто саботирование. Пустили сразу же один поезд сзади нас, который врезался в хвост нашего состава. Был разбит вагон, в котором везли фуражки, - ими всё полотно железной дороги с двух сторон вагона было засыпано. Домкратами перевернули этот вагон и поехали дальше до Екатеринодара; а купцы покатили до Новороссийска.

В Екатеринодаре меня прикомандировали снова фельдшером в военно-санитарный поезд, который ходил между Екатеринодаром и Новороссийском. Брат жил со мной. И вот в одно прекрасное время вспыхнул пожар в каким-то образом прицепленном вагоне в середине нашего поезда. Это по тем временам непонятно и недопустимо: в вагоне товарном оказалось четыре скаковых лошади. Безобразие! Когда люди гибнут от недостатка вагонов, когда идёт полное отступление, ловкачи-купцы устраивают свои делишки, спасают рысаков вместо жизни неизвестных военных белой армии.
Генерал-доктор и я (под его командованием) приказали одному казаку-санитару играть на гармонике, а сами с кочегаром открутили и отцепили этот горящий вагон с четырьмя рысаками, где трещали горевшие патроны. Освободивши его от состава с двух сторон, отцепили паровоз, так как раненые казаки, солдаты и офицеры грозили револьверами перебить нас за такое попустительство.

Прибывши в Екатеринодар и погрузивши комендантский взвод с офицером, вернулись снова к составу, где вагон с лошадьми полностью сгорел. Виноват в этом был конный, который заснул и папироской поджёг сено. При виде комендантского взвода возбуждение сразу утихло, иначе расправа была бы жестокая: расстрел за малейшее возражение в подобных случаях.

Будь я на месте раненых или больных, я точно так же возмущался бы, как и они, и есть за что: заказывая человек на 200 раненых и больных военных на станции обед из супа с мясом или просто чай, приезжаешь, идёшь на станцию – и вместо заказанного какой-нибудь полковник или капитан тебе учтиво предлагает принять корзиночку, где тебе и окорочок, и икра, и коровье масло, и разного сорта консервы. А когда согласишься, - и небольшой пакетик с суммой.

Вначале ловкачи, пользуясь моей молодостью, отделывались от меня «разводом рук», неимением вовремя приготовленных продуктов и тому подобное. Всё это я рассказывал генералу-доктору, начальнику военно-санитарного поезда. Генерал мне хорошо объяснил и приказал быть бессердечным с такими лицами. Но что может сделать старший фельдшер в подобных случаях, когда у генерала - и шампанское, и весёлое общество, в числе которого были и ответственные лица, уже описанные полковники и капитаны? Несмотря на молодое и честное желание быть таким как надо, ничего не выходило, а изголодавшиеся и изнемогшие от жажды военные выли и в своей злобе в один прекрасный день чуть не убили меня. Один капитан, очень слабый, выстрелил в меня; пуля прошла далеко влево, но это ничего не значило: следующая такая пуля могла быть для меня последней, о чём я рапортом доложил генералу-доктору. Всё дело, конечно, кануло, как «камень в воду». Медицинский состав занимался хорошо ранеными и больными, но, конечно, кто были ответственными за их кормление, показывали на меня.

Теперь опишу, как кормили больных и раненых в военно-санитарных поездах. Если комендант станции вовремя приготовил суп или чай, то суп всегда был хороший, полугустой, с мясом, очень вкусный; чай – всегда сладкий, а не полусладкий; хлеба давали по полбулки на каждого воина. Как суп, так и чай носили в больших чанах и разливали в котелки раненым и больным. У кого же не было котелков, то на обратном пути наливали в опорожнившиеся: которые уже поели, одалживали котелки тем, у кого по каким-либо причинам их не было. Ели все сытно.
В чистом санитарном отделении перевязочные больные и раненые имели хороший уход. Во время стоянок на станции (обыкновенно стояли по 2-3 часа) кому нужно делались перевязки. Умерших, главным образом, было большое число из выздоравливавших, измождённых, исхудавших тифозных больных: их нужно было не напичкать супом или чаем, а последовательно понемногу кормить. Моего брата спасло от смерти то, что он жил и ел со мной.

Спали мы рядом на нарах вагона-теплушки с другими докторами, фельдшерами и сёстрами, а вагон 2-го класса был предназначен для дезинфекции материала и склада лекарств. Моя обязанность заключалась в том, чтобы знать число забранных на конечной станции раненых и больных воинов, рассаживать их не больше 20-ти по каждому вагону, заботиться об их кормлении, звонить, предупреждать впереди находящиеся станции о нашем прибытии и о заготовлении чая или супа для прибывающих воинов. Служба была очень кропотливая, а тем более во время отступления, многократного окружения, со стычками с недовольными как больничным персоналом (пленными красными санитарами), так и больными. А больные этой войны – раненые, раздражённые, недовольные, оставленные в иных случаях на произвол судьбы и во многих случаях столкнувшиеся с бессердечным грабежом наших военачальников. Как ни прискорбно писать, но это был просто срам: приходилось мне бегать по станциям, просить, уговаривать, грозить, а они, в свою очередь, запугивали меня – но нет, не на того нарвались!

На одной станции прикомандировали к нашему военно-санитарному поезду одну миленькую, лет 17-18-ти, милосердную сестру, дочь одного генерала. Она вышла из госпиталя Армавира после тифозной больницы. Красивая была девушка, но очень слабенькая после болезни. Её все предупреждали, чтобы она много не ела, так как она имела брюшной тиф. Как сейчас помню: выходя из нашего ресторана-вагона, познакомились с ней я и брат, который жил и столовался со мной в военно-санитарном поезде с разрешения генерала-доктора; при лунном свете на тендере калякали; это была первая и последняя встреча. На другой день нужно было сбросить с десяток умерших воинов из предназначенного для этого вагона. Открывши вагон, я увидел, что у самых дверей валялось её тело головой вниз. Я долго не мог забыть это видение.

Борьба за захоронение мертвецов была большая. Никто не хотел их принимать и заниматься ими. И потихоньку один раз их набралось вагонов семь, да к тому же битком набитых. Когда морозно, это ещё ничего, а вот когда потеплеет, то слащаво-приторный «аромат» трупов разносился по всей станции, так что коменданту Армавира волей-неволей приходилось давать распоряжение на их захоронение. Это было большое зло.

Однажды на наш поезд погрузили откуда-то прибывшую группу престарелых архиереев, генералов и сенаторов. Привезли мы их с ранеными в Новороссийск для погрузки на пароход в Англию. Меня назначили их сопровождать фельдшером на этот английский пароход. Я постарался туда же устроить брата санитаром. Когда брат узнал, что я его устроил санитаром на пароход, то он категорически отказался поступать на такую унизительную работу. А я не хотел без брата один уезжать. Военно-санитарный наш поезд вернулся снова к фронту, а тут подошёл полк брата, Лейб-гвардии Донской казачий, куда и я временно записался, дожидаясь моего военно-санитарного поезда. Но вскоре полк послали за Новороссийск занять позицию.

По дороге ночью полк попал в одном ущелье возле Волчьей Ямы в перекрёстный огонь. С одной стороны били красные, с другой - зелёные. К нам на помощь подошёл пробивавшийся с тыла наш бронепоезд; с моря освещали нас и нам сильными прожекторами помогали английская и французская эскадры, находившиеся в порту Новороссийска. Как мы выскочили из этого ада, трудно сказать.

Потом другой ночью расположившейся на ночёвку полк был полностью захвачен красной кавалерией. Ночная стрельба - невесть в кого… Красная кавалерия, наскочившая и побившая немало казаков, скрылась в окружающей местности, очень лесистой. Я и брат, выскочивши из домика, где спали, бросились бежать по направлению к Новороссийску. Вокруг, хотя и не рядом, но всё же близко, красные кавалеристы нападали, стреляли и рубили бегущих и отступавших. Брат тяжело поправлялся, а посему под утро был полностью физически измождён, иссяк. Солнышко стало подниматься. Слышим, сзади красные рубят бегущих, те кричат предсмертным криком. Я говорю: «Шура! Прибавь шагу, ведь зарубят». – «Не могу, - говорит, - нет сил. Беги, Миша, нечего из-за меня нам двоим погибать».
Как бы мне ни было жалко брата, но я прибавил шагу, всё время оглядываясь, не теряя его из виду. Не успел я отойти и 100 шагов от него, как впереди, на возвышенности, увидел сильную цепь дроздовцев, то есть воинов Дроздовского полка. Брат у меня на виду; вижу, идёт, смеётся, радуется, что выскочили от преследования. И я тогда понял, почему красная кавалерия не погналась за нами: с лошадей ей было хорошо видно залёгшую нашу пехоту, которая была защищена хотя и не густым, но растущим частыми пучками лесом.