Пожар

  Посвящается Паше, сыну моей подруги, которому сейчас одиннадцать лет.


       Кто в детстве не мечтал совершить подвиг или хотя бы маленький благородный поступок!? Так хочется, чтобы тебя заметили, оценили и полюбили не по твоим внешним данным и способностям, а по состоянию и возможностям твоей Души! Вот и я, засыпая, часто мечтала об этом...
Конечно, лучше не мечтать, чтобы твой дом или ещё чей-то загорелся или кто-то тонуть начал! Теперь-то я знаю - о чём помечтаешь, то и сбудется!
       Но так уж случилось, однажды морозным январским днём, когда дом уже обогрелся, а печка стала уютным пристанищем для ребятишек, мы мирно завтракали горячей лапшой с гусиными лапками. Проснувшись рано утром, я долго слушала как в печи потрескивает огонь, как бабушка катает лапшу, постукивая скалкой; вот  курочка покудахтала, открыв дверцу закутка, бабушка достала яичко и похвалила её...
За столом я потихоньку любовалась на своих родителей — они уже с раннего утра наработались в колхозе и, пройдясь по морозу, сейчас  наслаждались домашним теплом, горячей и вкусной едой, присутствием четверых ребятишек, умытых и прибранных под наблюдением бабушки.   
Папины кудри, примятые ушанкой, а теперь, согретые тёплым паром, распушились и вздрагивали как живые, он швыркал лапшой и покряхтывал; румяные от мороза мамины щёки теперь горели как грудки снегирей!
А бабушка, она умела радоваться тихо-тихо — на её бледных скУлах появлялся тогда едва заметный румянец, нежный, как лепестки дикого шиповника, и губы потихоньку дрожали, словно неведомая сила не давала им улыбнуться. Так люди, которым выпало в жизни много страданий, боятся открыто радоваться, чтобы не спугнуть нечаянно своё хрупкое счастье...
       Вдруг, в дом ворвался наш сосед дядя Виталя, он был испуган и едва дышал от бега!
    - Пожар! У вас крыша горит, — еле выговорил он.
    - Тьфу на тебя, шалопутный! — Бабушка сердито замахнулась на него полотенцем.
У этого соседа нашего была такая привычка — шутки делать, но почему-то они у него часто дурные получались, не добрые! Однажды вечером, он зашёл к нам попить квасу, папа читал газету, они поболтали о чём там пишут и тут он достал из кармана спичечный коробок и со словами:
    - Вот, новые спички придумали... — подал его папе. Когда тот, ничего не подозревая, открыл его, оттуда вырвались с диким гулом пчёлы!  
От неожиданности папа так подпрыгнул, что чуть не перевернул стол, а табуретка из-под него с грохотом улетела в другой угол, при этом  у него было лицо испуганного ребёнка, которого жестоко и грубо напугали глупые взрослые.
Никогда в жизни у меня больше не было такой быстрой реакции: пролетев через комнату, я схватила под умывальником тазик с грязной мыльной водой и выплеснула на высокое крыльцо, под ноги убегающего шутника! Наверное, у меня сработал инстинкт материнства, когда я увидела лицо папы-младенца. А папа, увидев обидчика, поднимающегося из грязной лужи у крыльца, с мокрым  задом, строго велел мне помыть ступеньки. Он, наверное, увидел себя солдатом, прошедшим всю войну, разведчиком, имеющим Медаль "За отвагу", которого так глупо разыграли на глазах у ребёнка.
Нет, наверное, папе было жалко его, ведь он был сыном его двоюродного брата, который погиб на фронте.
А в прошлую зиму, в ноябре, когда мама последний месяц донашивала нашу младшую сестрёнку, он, увидев что она несёт воду на коромысле, спрятался у нас за крылечко и, когда она хотела снять вёдра с плеча, чужим голосом предложил ей помощь! От неожиданности, мама подскользнулась и упала, уронив вёдра с водой; до конца месяца он прятался от папы, который хотел ему "выдернуть ноги и оторвать уши". И только когда привезли из роддома здоровенькую и красивую девочку, он пришёл покаяться, неся на голове кроватку-качалку от своей дочки, которая уже подросла.
       Но сейчас у него было такое бледное лицо, даже губы тряслись, что мы, одеваясь на ходу, бросились все на улицу! На крыше, у самой трубы, уже разгорелся высокий огонь, смоляные доски трещали, шипел снег, и клубы чёрного дыма поднимались в небо! Нужно было залезть на обледенелый бревенчатый забор, с него — на пологую крышу навеса, а затем  на крутую, покрытую толстым слоем снега, крышу дома. 
     - Не лезь пОд ноги! — шикнул на меня отец, когда я ловкой зверушкой шмыгнула следом за ним. Что не нужно вперёд батьки, я знала, поэтому, сложив лапки как суслик, я крутила головой — то на огонь, то на папу, который безуспешно пытался забраться на крышу и каждый раз скатывался вместе со снегом под весом своей тяжести...
     - Пап, я лёгкая, я смогу! И, скинув валенки, через несколько секунд я  была уже наверху... Это был настоящий бой с Огнём, с криками: — Вот тебе, вот тебе! — я кидала в него мокрые комки снега, а он плевался искрами и фукал мне в глаза едким дымом. Мне было тогда одиннадцать лет и хотя на вид я была слабенькая, упорства мне было не занимать, да и по деревьям и крышам я лазала лучше всех наших мальчишек! Пламя утихло, но язычки его ещё вспыхивали, когда над моей  головой весело прокричал Юрка Пальянов — наш деревенский отчаянный хулиган:
     - Ух ты, храбрый заяц, уши-то обгорели! — Схватив меня за шкирку и отодрав от крыши, он съехал вниз и как мокрого котёнка бросил в руки отца!
И папа, на мгновение, меня — чумазую и обессиленную, прижал к своей груди! Это бала высшая награда, словно энергия и любовь всего нашего рода, на Земле и на Небесах, проникли в моё Сердце и наполнили его силой и значимостью...
Он посмотрел на меня как-то удивлённо, словно впервые увидел, может быть, я была в этот момент красивая: обычно бледные щёки мои сейчас горели от усиленной работы и огня, а намокшие и выбившиеся из-под заячьей шапки волосы закрутились колечками, как у папы...
Возможно, в нём родилась теперь надежда, что из такого болезненного ребёнка может вырасти что-то пригодное для жизни! Я радовалась за него...
     - Затопи баню, —  сказал он, передавая меня маме. Из её рук меня тут же выхватила бабушка и, прижимая, и целуя моё грязное, пропахшее дымом, лицо, она побежала домой, приговаривая:
     - Ах ты, касаточка моя, как же ты не забоялась!? Только бы не простыла, только бы не простыла... 
Она стащила с меня мокрую, обледеневшую одежду, высушила моё тело, крепко растирая полотенцем и, завернув в тёплое одеяло, как младенца, повязала пояском на животе.
     - Ляля!  — радостно сказала моя маленькая заплаканная сестрёнка, стоя в кроватке, где её оставили, убегая на пожар. Со словами: - "пожалей Лялю", бабушка посадила её ко мне на кровать и она лазала по мне, щекотно целовала глаза и нос, гладила по голове, пока не затихла, крепко обняв меня за шею. Уже сквозь сон я чувствовала, как бабушка растирает мои ступни, перебирая каждый пальчик и что-то приговаривая  — она боялась, что болезнь ног снова вернётся ко мне.
После жаркой бани во мне не осталось ни капельки холода, а вскоре я как-то  окрепла и стала увереннее в себе, словно опять вернулась в поток моей жизни...