В краю леденящей вьюги

           Девушка, одетая в военную шинель, и в буденовский шлем, двигаясь на тонких  длинных лыжах, к полудню уже, всматривалась вдаль болота, в надежде увидеть деревню,  к которой она шла строго по карте. Чуть в стороне, западнее выбранного ей направления, она увидела среди белой метели, какие-то очертания. Она остановилась и   в сотый раз сверилась с картой.
    Сейчас ей нужно было попасть в ближайший населенный пункт,  где мало жилищ и главное, чтобы дома  располагались, далеко друг от друга. Однако то, что она увидела вдали, мало, похоже, было на деревню.
    И все-таки, среди бушующей вьюги, она с трудом рассмотрела, что-то вроде – одиночного строения. Ускоряя шаг, она тут же взяла чуть правее. Открытое болото медленно уменьшалось и  сужалось и на глазах светлело, наливаясь темно – зеленым пейзажем. Это было похоже на сосновый бор, который начинался возле этого бесконечного болота и леденящей белой вьюги.
    Лыжница подошла поближе – уже видны были высокие, с темно – коричневыми, стройными стволами - деревья, и рядом среди этих сосен увидела она избу, с перекошенной  крышей.
    Да, это была изба, сильно похожая на русское строение, одиноко стоявшее среди этих высоких сосен, рядом, где был конец этому болоту. Изба была низкая, стены из сухого кругляша, были на половину занесенные снегом. Метров в пяти от избы находился дровяник на половину заполненный дровами.
    Было видно, что за дровами и вокруг избы, давно никто не ходил. Однако, Лиза почуяла запах дымка и увидела на крыши среди снега торчала каменная труба; из которой, сочился еле видный дымок.
    Здесь уже было тише, вьюга гуляла слабее, только где-то глубоко в бору странно покрикивала какая-то птица.
    На пороге Лиза помедлила немного, и вытащила с кабуры револьвер.
    В крохотном, на половину наметенном снегом оконце, что-то пошевелилось. Что-то медленное, неживое, бледно
    Лиза застыла, парализованная отвратительным ужасом. Она стояла на пороге у двери, окно было с левой от нее стороны; и смутное  это движение уловила краем глаза. Лиза боялась пошевелиться, чувствуя, как голову заливает тягучий медленный шум. Ей показалось, что дровяник превратился в форму лошади и сейчас она должна трусцой подойти к ней…
    Снова крикнула далеко птица.
    Лиза подумала в ужасе: 
    «Надо повернуть голову, и посмотреть на окно», - но она ослабела, как во время ночного кошмара.
    Прошло с полминуты; девушка стояла неподвижно и расширенными от страха глазами, смотрела на прогнившую дверь…  В таком положении, Лиза простояла долго, и только когда успокоилась, крикнула изо всех сил:
    - Эй – й! Люди! – и тут же резко оглянулась.
    В окне никого не было.
    Она потопталась на месте. Движение  сразу ее успокоило; она несколько раз крутанула барабан револьвера; и подумала со стыдом и злостью:  « Неврастеник  я, неисправимый…»
    Изо всех сил Лиза боролась с желанием убежать прочь от этой избенке. Она с трудом переломила себя, зная, что уступка этой слабости будет долгое время мучить ее укором, - не потому, что она испугалась еще непонятно чего, (сейчас, чтобы выжить  и выйти на свою территориальную границу, здесь в чужом, глухом краю, ей надо всего бояться), а потому, что в избе, которая кем-то топится, можно обогреться и высушиться.
    Когда Лиза толкнула дверь, из помещения, вместе с теплом хлынул тяжелый запах. Вся, напрягшись, она прошла  вовнутрь.
    Внутри было сумрачно и тихо. Сквозь дым, который чадил из русской печи, откуда-то, пробивался отвратительный запах тления.
    «Откуда здесь русская печь, странно» – удивилась девушка.
    Она вложила револьвер в кобуру и начала медленно подходить к печи. Тягучий скрип откуда-то снизу ударил ее как молния.
    Лиза замерла и резко присела – вся, дрожа, вспомнив смутную тень в окне, но тут же овладев собой, схватила револьвер.
    Она стояла на земляном полу, снизу пока не доносилось ни звука; девушка слышала лишь свое сердце, тяжело стучавшее в груди. Еще раз, взглянув на земляной пол, она увидела, что-то похожее на деревянную крышку. Это был вход в погреб.
    Лиза, присев на колени, открыла крышку, наведя дуло нагана в невидимую пустоту.
    - Эй, кто тут? Ну-ка вылезай! – крикнула она, простуженным голосом.
    В глубине погреба ожили медленные, осторожные, как будто крадущиеся шаги. Потом стал слышаться деревянный скрип: Кто-то очень, очень медленно и тихо подымался по лестнице.
    Лиза ждала. Скрип приближался. Она осторожно нагнула голову в пустоту и навела револьвер; быстро погладила холодный спуск и слегка прижала его сгибом пальца.
    Появилась макушка головы неизвестного – белая как лунь. Стиснув зубы, Лиза с трудом удержала, дрогнувший было ствол нагана, когда из темной пустоты, полностью  всплыла – маленькая, как у ребенка, высохшая до кости, седая – старушечья голова.
    Несколько секунд девушка оставалась, неподвижна, потом медленно выпрямилась и опустила револьвер.
    Старуха с трудом вылезла из погреба и встала. Даже в полумраке было заметно, что она старуха была древняя, страшно худая – в длинном какого-то кроя платье, висевшее как на вешалке, на ее узких и острых плечах.
    Когда она подошла к печи и открыла заслонку, то в избе стало от огня светлее, и Лиза внимательно стала рассматривать ее внешность:  Левая рука ее, очень тонкая и потому казалось, очень длинная, была как-то безжизненно опущена вдоль тела  (Лизе казалось, что она и не смогла бы ее поднять), а правая, прижалась к впалой груди. Она была настолько стара, что казалось, не похожа на живого человека. Старуха медленно не поднимая глаз, повернула седую голову, и Лиза увидела ее высохшее лицо, с тонким длинным носом, острым подбородком и морщинистыми тонкими губами.
    - Бабушка…  - не заметив на этом древнем лице ни удивления, ни страха; неуверенно, даже робко; простуженным голосом, после скитаний в лесу, с облегчением промолвила она -  первое слово и при этом, сожалея, подумала: «Какой с этого толк? Она же финка»…
    - Проклятые…
    Голос ее был еле слышен. Засовывая в кабуру наган, Лиза подошла к ней.
    - Бабушка! - воскликнула она, удивляясь, и прислонила свои ладони к горячим кирпичам – печи. – Вы говорите по-русски!? Как хорошо!  Может вы наша – русская?!
    Старуха, молча, смотрела на нее, потом опустила глаза, и вдруг качнулась и заплакала, мелкими скупыми слезами.
    - Что вы, бабушка?.. - растерялась Лиза.
    - Ступай отсель… проклятые, ни чего нету… все уже отняли.
    - Бабушка, вы что несете? Я же своя – русская!..
    - Нету ниче… вы все забрали. Ступай отсель, - твердила она, глядя на Лизу - скорбным и каким-то неземным лицом.
    - Я из Красной армии – батальонный фельдшер, - сказала девушка; судя по ее лицу, ей старухи было все равно, с  какой армии пришелец. – Мы, советские люди, пришли сюда бить буржуев, чтобы дать свободу рабочим. Скоро, очень скоро, мы бабушка, вас освободим от классового врага.
    - От кого милая, ты пришла меня освобождать?
    - Да вы что?! Совсем тут очумели, одичали, жившие одни?! От буржуев!!!
    Старуха посмотрела на нее почти бесцветными, ничего не выражающими глазами.
    - А-а-а, - закивала она, и ее безжизненное, с узкими дорожками слез лицо перекосилось. – Я, милая, с восемнадцатого года здесь проживаю с мужиком. И все давнишнее помню… помню, было мне… уже замужем была…
    - Подожди, - резко перебила ее Лиза. – Вы бабушка, что не одна живете здесь?
    - Жила родимая, своим Данилой, с восемнадцатого года, лесник он… из-под Петербурга мы, бежали от революции, - ответила она, и тут наступила тишина.
    Лиза стояла, прижавшись спиной к печи. Старуха сидела на сундуке, казалось, впав в забытье, смотрела куда-то обращенными внутрь глазами. Изба угрюмо молчала. Только тяжелый запах тления с отвращением ударял Лизе в нос.
    - Так, где же муж ваш, бабушка?
    Старуха тут же пришла в себя.
    - Ночью это было, в темень, - прошептала она, и губы ее сильно задрожали. – Трое ваших пришло, в таких же шапках, как у тебя милая, с ружьями. Подполом запасы были: малость муки и картофеля… Ниче… все увели, безбожники, окаянные. Мой родимый – Данила с голодухи и околел. На печи лежит.
    - Что?! – с изумлением произнесла Лиза, и почувствовала, как у нее непроизвольно дернулось веко. '’ Понятно теперь, откуда вонь”.
    - А че я?  Я тоже помирать собралась…  Данила моложе меня, и то…
    - Сколько он времени лежит там? – ощущая страх и раздражаясь от него, грубо спросила Лиза.
    - О – ох, - прошептала старуха, безостановочно мелко крестясь правой рукой, а левой опершись о сундук, пыталась подняться. – Грех на мне, родимая… старая я, с голодухи слаба, не по силу мне…
    - Сколько времени он там лежит?! Черт возьми!..
    - Много дней лежит, запамятовала я. Может полмесяца, а может месяц.
     У Лизы тут же холодный пот выступил на лице – под буденовкой, как будто зашевелились волосы… «Столько времени – пролежавшее тело на теплой печи, что же от него осталось? О мамочка!..»
    Она испытала это проклятое, такое знакомое в последнее время чувство – душевную усталость, когда не хотелось ни видеть, ни слышать, ни делать ничего… Лиза скрипнула зубами.
    - Я похороню его, правда, пока в снег.
    - Да, четы, родимая? - совсем как на похоронах запричитала старуха, - к чему тебе он? Ведь он, Данила… поди, уж изгнил весь!
    Лиза не могла ответить себе: взялась бы она за эту жуткую процедуру, если бы не оставаться ей в этой избенки ночевать?
    Она расстегнула у себя шинель и, борясь с желанием не лезть на печь – твердо ступая по ступеням, поднялась.
    В лицо ей ударило такое зловоние, что к горлу подкатила тошнота; и она, задохнувшись, отпрянула лицо в сторону от печи, зажав рот и нос, сначала одной, а потом и другой рукой. Постояв в таком положении несколько секунд, Лиза дрожащей рукой зажгла спичку. Посреди печи, под задымленным потолком, на голых кирпичах – лежало нечто, по форме напоминающее человеческое тело, накрывшее до головы – изорванными телогрейками. Тучи жирных темно – коричневых тараканов, потревоженных неожиданным светом от горящей спички. Спичка потухла, обжигая Лизе пальцы. Она зажгла другую, поднося ближе к телу. Лицо мертвеца было покрыто старой шапкой – ушанкой. Лиза скинула телогрейки, и ужас увиденного, заставил ее простонать.
    - Мама!
    Нижние белье мертвеца погрузилось в гниющею плоть и, пропитавшись ею, была почти не заметна. Из правого рукава нательной рубашки торчала лиловая, мокро блестящая кисть, объеденная, скорее всего тараканами. У Лизы потухла спичка, и она спрыгнула вниз.
    Постояв возле печи с минуту, приходя в себя, она подошла к старухе. Та испуганно взглянула на нее, ни слова не говоря; Лиза, пряча глаза, тоже промолчала, потом прошла по углам, заглянула за печь, где лежали остатки дров и оттуда раздраженным голосом, громко спросила:
    - Лопата какая-нибудь найдется в этом доме?
    - На дворе, возле дров, - встрепенулась старуха. – Деревянные они, увидишь…
    Там стояли три большие – деревянные лопаты, она схватила наугад, не зная, какую лучше выбрать, с непривычным ощущением обхватив ее за длинный чиренок. Отойдя за пятьдесят метров вглубь соснового бора, она воткнула лопату в снег. Вернувшись к избе, Лиза села на ступеньки.
    Уже темнело и она со смертельной тоской, сидя боролась со страхом – заставляя себя встать и идти к покойнику.
    - Бабушка, найдите в сундуке, какую-нибудь большую тряпку, чтобы мне завернуть тело, - произнесла Лиза, как только открыла дверь и вступила вовнутрь.
    - Вот одеяло, когда печь холодная, я им укутываюсь, - пробормотала старуха, доставая из сундука видавшее виды с дырками; оттуда торчала солома, длинное, может быть, когда-то было одеялом.
    Перед тем как лезть на печь, Лиза вытащила из гимнастерки носовой платок, сложила его треугольником и плотно завязала вокруг носа и рта. Поднявшись, она решительно взяла одеяло за ближний край к покойному, и набросила его на труп – что-то всхлипнуло и, стиснув зубы, щурясь, стала заворачивать тело, как рулет. Разложившийся труп мягко подавался под ее руками, расползался – под рваным одеялом. Платок почти не спасал от зловония; от печки было очень жарко и тяжело стало дышать. Вдруг Лиза почувствовала под правой ладонью, что-то мокрое, она судорожно одернула руку, и ее чуть не вырвало. Вся, дрожа, она оглянулась. Стоя в углу перед иконой, старуха, что-то шептала и крестилась. Передохнув немного, Лиза, держась левой рукой за ступеньки, с гримасой – отвращения, надрываясь, другой рукой, пыталась сбросить с печи труп.
    С громким глухим стуком упало на земляной пол – завернутое тело. Лизе показалось; как будто у трупа, что-то отвалилось.
    - О Господи, - простонала старуха. – Так с покойником нельзя, Господню кару накличем…
    - Как быть? По-другому, у меня сил не хватит его спустить, - оправдываясь, ответила Лиза, вытирая о земляной пол руки. – Он у вас бабушка, здоровый мужчина, чувствуется.
    - Лесник, Данила Емельяныч, в России, не одну деревню в руках держал. Крепок был мужик, - с гордостью сказала старуха.
    «Помещик он был!» - подумала она про него.
    Все в ней замирало от отвращения, она боялась, чтобы одеяло не пропиталось или, что-нибудь из него не выпало, или не вытекло. Поэтому она спешила, волоком таща труп, в дверях зацепилась карманом шинели за косяк и чуть не упала на тело. С трудом выволокла на крыльцо, вытащила во двор; ноги дрожали от напряжения; передохнув, она, дотащила его до места.
    Лиза упала на колени, задыхаясь с наслаждением, упиваясь мыслью о том, что самое страшное позади, потом взяла воткнутую в снег лопату. На видном месте – под высокой толстой сосной, она выкопала снежную могилу в пол метра. Она копала около часа; непривычная работа так ее утомила, что ноги ее не слушались. Девушка развернула труп параллельно снежной яме, и покатила, как бревно. Огромный сверток застыл над ямой, медленно, как будто через силу, перевалился через край, и с  тяжелым печальным вздохом осел на дно. В памяти всплыло торопливое погребение, многих убитых красноармейцев -  финскими снайперами, в этой чужой – холодной стране: негнувшиеся трупы в шинелях и надвинутых на белые как молоко лбы – буденовках. Проблеск сухих зубов в щели свинцовых губ… плоско и тупо сталкиваются спины и груди, глухо постукивают друг о друга мертвые головы… Уже собираясь засыпать тело снегом, она вдруг вспомнила о старухи: о том, что та захочет хоть как-то попрощаться с мужем. Впрочем, она так устала, что об этом вспомнила в последнюю очередь.  Она воткнула лопату в снег и пошла в избу.
    - Бабушка, я сейчас… - Лиза хотела сказать «буду сейчас засыпать», но поправилась и сказала: - Я выкопала могилу. Правда, пока в снегу. Пойдемте, попрощаетесь.
    Старуха надела прожженную – рваную фуфайку, потом под руку Лиза вывела ее на крыльцо. Старуха двигалась так медленно, что девушка нервничала от нетерпения; один раз длинная юбка старухи зацепилась за куст, выглядывавший из-под снега, и та запнулась и чуть не упала. Когда они приблизились к открытой могиле, старуха прижала руки к груди и тихо заплакала.
    - На кого же ты меня покинул, Данила Емельяныч… Как же я теперя одна – одиношинька…
    Лиза нахмурилась и отошла в сторону, подумав при этом: «Погибнет старуха одна. Помрет с голоду, так же как он; в избе будет тлеть, и тараканы будут сжирать ее плоть».
    А старуха все плакала и шептала над телом, мелко тряся головой. Лиза подождала еще несколько минут, но старуха не отходила; девушка не выдержала и подошла к ней.
    - Бабушка, скоро стемнеет…
    - Да, да, да, - заторопилась старуха, часто крестя могилу. – Бог тебя родимая, наградит за твою доброту…
    Она всхлипнула и, нагнувшись с трудом, подняла и бросила в яму маленький камушек, который Лиза выкинула со дна могилы; девушка сделала то же самое и, взяв лопату, начала засыпать могилу снегом… Руки у нее горели. Неумело прибив высокий снежный бугор, она повернулась и собралась уже идти в избу, взяв под руки старуху, но умоляющий взгляд бледно – голубых слезящихся на холодном ветру глаз, заставило ее остановиться.
    - Что-то не так, бабушка?
    - Крест… крестик бы, какой изделать, родимая.
    - Бабушка, я думаю весной, мы освободим  от буржуев …  к тому времени все растает, я приду к вам, специально приду, чтобы вашего мужа перезахоронить в землю, и тогда крест поставлю на могилу.
    Лиза обманывала ее,  не зная, доживет ли сама до весны, а если доживет, то неизвестно где будет находиться?
    Девушка посмотрела на небо, солнце было в серой дымке. Она наклонилась к старухе и снова взяла ее под руку.
    - Пока все… пойдем, пойдем бабушка.
    Вернувшись в избу, Лиза усадила старуху на сундук, а сама пошла во двор, принесла большую охапку дров и подкинула в печь.  Потом из солдатского мешка вынула два сухаря. Один протянула старухи.
    - Ну-ка, бабушка… покушай хоть что-то.
    Старуха взглянула на сухарь, сначала, как будто равнодушно, но потом, поспешно схватила его дрожащей рукой.
    - Спаси тебя Христос, деточка…
    - Кушайте, кушайте.
    Глядя, как она быстро и мелко кусает ржаной сухарь редкозубыми деснами, Лиза вспомнила: « Руки». И тут же побежала во двор, мыть снегом.
    - Вы, что бабушка, все это время так и ни чего  не ели? – спросила Лиза, закрывая за собой дверь.
    - Ну, как же?.. Крапива, сушенная под полом. Отвар варила в печи…
    - А родные у Вас есть, здесь в Финляндии?
    - Нету родимая. Трое сыновей остались в России, они вступили в добровольческую армию – Корнилова. Живы ли? Поди, уж сгинули. Сам только Господь знает.
    - А далеко еще отсюда граница? – спросила Лиза, кусая сухарь.
    - Должно быть верст пятьдесят.
    - Точно, бабушка?
    - Данила Емельяныч, лесник был, хаживал туда, он точно знал. Говорил, два дня пути.
    - Вот, что бабушка, придется мне остаться у вас на ночь. Завтра с утра уйду.
    - Ночуй родимая, - прошептала старуха. – На печь лезай, там дочка теплее.
    - Нет, я лучше здесь у печи пристроюсь, - ответила Лиза, кидая свою шинель на земляной пол, и ее брезгливо передернуло.
    Она легла на шинель, прислонившись боком к теплым кирпичам печи, и смотрела в темноту, ей было удивительно спокойно и хорошо.
    - Зачем ты милая, пришла сюда в чужую страну? – тихо спросила старуха, лежа на сундуке.
    - Война, бабушка… Нам приказала Родина, - глубоко вздохнув, ответила Лиза. -   Наш полк из Мурманска прошел за девять дней походным порядком почти двести верст. Но  штабные крысы только и делали, что ругали нас за медлительность. Во время похода мы стали задумываться об этой войне и убедились, что это далеко не парад на Красной площади.
    Полк потерял  четверть личного состава, только из-за обморожений… Когда мы пересекли границу Финляндии, то уже не могли разводить костров на ночевках, так как нас предупредили о возможности обстрела. Страшный мороз… такая бескрайняя глухая местность и постоянная темень! Мы старались не разбредаться, держались вместе, чтобы не заблудиться. Трудно было поверить в происходящее, и это вселило в нас ужас. Всякая связь с нами прервалась, и мы начали голодать. Но самое странное, что финнов нигде не было видно. Точнее, они были повсюду, но мы их не видели. Если кто-нибудь пытался сделать вылазку на несколько метров от лагеря, его ждала неминуемая смерть. Выставляя часовых вокруг лагеря, мы знали, что через короткое время они будут лежать с пулей в голове или с перерезанным горлом. Смерть ждала нас отовсюду. Это было настоящим безумием. Командиры и солдаты гибли сотнями. Раненых почти не было; были обмороженные и сошедшие с ума. Я как военный фельдшер, не могла им ничем помочь, ибо у меня  отсутствовали  нужные медикаменты. Да и чем можно помочь  - умственно – больному…
    Потом создалась паника – все разбрелись в ужасе, убегая в неизвестное направления. Мы остались  вдвоем, я и сильно простуженный - начальник штаба.  Пройдя половину пути, уже назад к границе, он свалился с лыж и больше не встал…
    Наступила долгое молчание, потом старуха кашлянула, и после того только заговорила:               
    - Оставайся у  меня, милая. Перезимуем, куда ты пойдешь? Сгинешь ведь!
    - Нельзя мне бабушка, я должна идти…
    На дворе стало по вечернему тихо, наверное, вдарит мороз, - подумала Лиза и с этой мыслью тут же окутало ее, спеленало в тяжелый сон.

                ***
               
    - Милая, просыпайся! Просыпайся!!! – толкая Лизу, кричала старуха.
    - Что такое?!  Что, что сучилось?! – приоткрывая глаза, всполошилась девушка.
    - Солдаты, на лыжах идут, прячься дочка, убьют тебя!
    Лиза мгновенно вскочила, подбежав к окну.
    - Какие солдаты, не вижу?
    - Уходи, милая! Сгинешь!
  Лиза уже различала передние ряды, в ней шли шесть вооруженных лыжников; один из них, который шел чуть  впереди, держал ручной пулемет. За ними катила лыжная группа, поблескивая штыками на утреннем солнце.
  А старуха все причитала, умоляя ее спрятаться. Лиза выскочила из избы и в три прыжка оказалась за дровяником.
  Финны приближались. Она плохо различала передние лица, потому что ее глаза ослепляло яркое солнце. Скрипы лыж монотонно раздавались со всех сторон.
    Дом окружали. Ей показалось, что лыжники улыбаются, и она тоже насмешливо улыбнулась в ответ. Из первой группы вышел, скорее всего офицер и оторвавшийся  от своих, ходко налег на лыжи. Привычным движением она неторопливо расстегнула кобуру, и взялась за холодную рукоять револьвера.
    В барабане было семь патронов. Она выстрелила в лыжника, бежавшего прямо на нее, - в ненавистную финскую шинель, которая скрывалась под белым маскхалатом… Человек брюхнулся в снег, ломая кончик правой лыжи. Лиза продолжала стрелять в остальных, считая патроны.
    Она не знала, что этот лыжник – офицер, был единственным, в кого она попала: весь этот снежный леденящий мир дрожал и расплывался перед глазами, и поэтому все остальные пули ушли в пустоту.
    Эта минута оставшейся жизни потекла медленно, как светлые воспоминания. Через материнские слезы, провожающие дочку на войну, и через славный марш  « Прощание славянки», Лиза услышала команды на финском языке, и тут же короткий, на русском - яростный крик: «Живьем!..»  Она злостно сплюнула в снег и выругалась:
    - Недобитки белогвардейские!
    Лыжники были уже в тридцати метрах от нее, пытаясь обойти дровяник. Она увидела старуху на крыльце, стоявшую кособочась, зажав старческой ладонью рот.
    - В подпол! – с яростью крикнула Лиза, махая рукой.
    Старуха вздрогнула и медленно стала удаляться.
    В барабане оставался последний патрон.
    Она вынула из внутреннего кармана шинели – комсомольский билет и военную карточку, и стала спешно рвать, пихая клочки в дрова. Закончив последнее дело, слезящимися глазами, Лиза посмотрела на небо, - небо стало  свинцовым. Она приставила дуло к виску, и с гордым лицом выстрелила…
    Через минуту бушевала, леденящая вьюга.