Игрушка дьявола

* фото не в качестве иллюстрации, на фото автор повести, Евгения Бирюкова.

                ИГРУШКА ДЬЯВОЛА

Все странные вещи происходят со мной осенью.
Октябрь, когда невозможно найти на дереве зеленый лист, а все тропинки леса утонули в грязи, хранящей следы всех собак  округи и всех бабушек с тележками, свозящих из огорода остатки картошки, а так же всех юных бездельников, которые в будний день торопятся в школу, а в выходной просто так таскаются по улицам, пока не начались по TV  мультсериалы...
Откуда берется грязь, если не было неделю ни дождя, ни снега? По-моему, она относится к самозарождающимся живым существам, хотя современная наука и утверждает, что их не бывает.
Но попробуйте доказать любой домохозяйке, что тараканы не заводятся сами на абсолютно чистой кухне в новостройке среди зимы – она тут же приведет вам массу примеров из жизни собственной и всех  подружек, каких только сможет вспомнить.
Так и грязь – в один прекрасный день ты просто выходишь из дома и обнаруживаешь ее на пороге, как вшивого похмельного бомжа у входа в метро... Кстати, если мне скажут, что есть такой ген бомжизма, который заставляет человека быть именно таким, а не добропорядочным младшим научным сотрудником, или, скажем, слесарем, то я им посоветую расспросить этого бомжа получше. И вполне может выясниться, что он два - три года назад и был самым добропорядочным автослесарем, а случай...
Глядя на них, я ужасаюсь и отворачиваюсь, потому что мне становится страшно – а вдруг я стану таким же?  Сейчас три месяца без работы, и можно уже покупать драную телогрейку и начинать рыться в мусорных контейнерах, выискивая тухлые селедочные головы и заплесневелый хлеб...
Правда, до такой стадии человеку в двадцать шесть лет сложно докатиться. Такие начинают воровать и быстро садятся, а бомжизм их ждет потом, лет через... Но когда я вижу в метро хипа, три года немытого, под паршивую расстроенную гитару орущего какую-нибудь Земфиру ( хотя в его устах слова о «себе» в женском роде звучат достаточно странно и наводят на соответствующие мысли...), или, не дай бог, Розенбаума...  Рука сама тянется кинуть им рубль-другой. Не на еду, ясное дело. На пиво. Ибо взгляд у них до того похмельный – по жизни – что тут же начинает болеть голова.
Благодаря им постоянно приходят мысли о  бессмысленности бытия человечества, оставляющего на своем пути раздавленных кукол, которые не выдержали ритма скоростной гонки лишь в силу случая и морального бессилия своего перед присущей нашему виду жестокостью и бессердечностью.
Представьте мир глазами нищего: для него мимо проходят не люди, а кошельки – ему все равно, кто они и о чем они думают. Просто респектабельные граждане умеют удержаться когтями на сумасшедшей граммофонной пластинке жизни, а он – нет. Нищий всегда остается на месте со своей консервной банкой для мелочи, а они вращаются себе мимо со скоростью взбесившегося проигрывателя, роняя мелочь в подставленную посудину – или просто глядя неприязненно на человека, у которого в силу  каких-то причин не растут когти и зубы надлежащих размеров. Конечно, можно и овцу довести, что она волка загрызет, но...
Вот стоит тетка с надменной рожей и роется в кошельке. Долго роется, и нищему прекрасно известно, что она делает – выискивает монетку помельче. Десять копеек, а может, пять. И зачем...
Затем, чтобы почувствовать себя выше. Лучше, сильнее, ценнее. А может, покупает себе место в раю, если она при всем том верит в бога, наивно полагая, что билет в рай стоит несчастной монетки, которую она бросит сейчас.
А нищий в некотором роде выступает в роли бога – он знает все ее страсти, ее ссоры с мужем и ее молодого любовника, которому дама выдает деньги за нелегкий по-своему труд... Возможно, даже еще не на пиво, а на мороженое. Но он не скажет ничего, потому что внутри нищего бог безмолвный, как собака – все понимает, а объяснить ничего не может – того, что все это мелочи; если тебе есть что есть и где спать (и мягко спать, замечу!), и ты здоров, то это все, что тебе на самом деле надо. Он то знает это, и как раз потому, что нищему ничего из перечисленного не полагается...
Так вот, начинаешь все это замечать именно осенью, ибо летом не до того, а зимой слишком холодно, чтобы смотреть по сторонам, а весной я слишком устаю от зимы, чтобы думать о чем-либо подобном...


Город  N-ск, как и многие другие, осенью обычно приобретает желто-серый оттенок; желтый – от  листьев, облетающих с аллей и остатков рощ на окраинах, а серый – от вездесущей грязи и голодных улыбок бездомных псов...
Я как раз предпочитаю жить на окраине – дешевле снимать жилье и за окном не такой отвратительный вид несмотря на вездесущие городские трубы и прочие прелести индустриального пейзажа. Правда, жить в ободранной бледно-зеленой хрущевке, которую последний раз ремонтировали двести лет назад – тоже не сахар. Все трубы протекают, оставляя желтые пятна ржавчины на побелке, углы кривые и окно если откроешь, то потом никогда больше не закроешь, потому что рама местами не совпадает с проемом на пару-тройку сантиметров. Добраться на работу, естественно, тоже можно лишь с большим трудом. Об общественном транспорте города
N-ска  также можно сказать очень много, но все это непечатно...


Так вот...
Квартиру эту я снял совершенно случайно, и только потому, что сдавалась она раза в два дешевле, чем обычно в этом районе. Суеверная бабка-хозяйка что-то пробормотала про нечистую силу и убийство в квартире напротив, но мне это было все равно, как было бы все равно половине людей, ищущих квартиру подешевле. Да и любая нечистая сила не имеет против меня шансов, так как я в нее просто не верю.
Квартира была  без мебели, исключая огромный старый шкаф и пару кресел, а так же старый неработающий телевизор, поставленный на бок.
В шкаф бабка не заглядывала, потому что там лежали вещи ее старого дяди, который умер лет пять назад. Половина его была вообще закрыта на ключ, а другую половину постояльцы обычно забивали  ненужным хламом, от старых заляпанных краской джинсов до пивных бутылок, видимо, оставленных такими же безалаберными студентами, как я сам. Короче говоря, это был мусорный ящик. Обживая это местечко, я выкинул мусор и сдал бутылки, а пятнистые от краски штаны положил у порога, дабы вытирать о них ноги, приходя с утонувших в грязи улиц.


И вот в тот самый вечер, а было это в пятницу, 21 октября, пришел я пьяный в дымину, едва помня, что я пил и с кем. И было мне так плохо, что я уж и не знал, проснусь ли наутро живой или мертвый, и проснусь ли вообще. А все потому, что делал я то, чего человеку в здравом уме делать ни в коем случае нельзя – а именно, пил что наливали.
Как ни странно, голова моя наутро не болела, но зато болело все остальное, включая зубы и кости. В ушах теснились  совершенно невыносимые звуки, как будто кто-то случайно посадил котенка на пианино. Когда же я поднялся на ноги с невинной целью прогуляться до известного места, в глазах потемнело, и меня качнуло так, что я всем телом обрушился на этот злосчастный шкаф. Ох и твердым же он мне показался! В тот  момент я, конечно, описал это в немного других выражениях – а именно, тех, какие обычно пишут в этой стране на заборах. Сам я на заборах никогда не писал, зато читал регулярно, обнаруживая самые смешные ошибки, которые не упоминаю в силу той же непечатности.
Мой восторг здорово усилился, когда я обнаружил, что выбил этой облезлой мебели дверь.
В этот момент мне совершенно не было интересно, что внутри, даже если это был скелет бабкиного любовника, забытый в шкафу с дореволюционных времен, или парочка столь же древних бриллиантовых колье (второе лучше; но и скелет тоже, оказывается, можно продать из-под полы. Однажды я видел на столбе объявление:  «КУПЛЮ СКЕЛЕТ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ; НЕДОРОГО». Надо было дописать: «Б/У не предлагать...»)
Более-менее я пришел в себя лишь к полудню в воскресенье, и то при помощи бутылки пива. И вот тогда-то я и решил заглянуть в этот чертов шкаф, чтобы прикинуть хотя бы, сильно ли разозлится бабка за поломку имущества. Я ожидал обнаружить там очередные драные штаны и полтора ящика пустых бутылок из-под дрянного местного пива.
Однако там лежало нечто другое...


Когда-то, много лет назад, родители долгими совместными усилиями запихнули меня в музыкальную школу, и не куда-нибудь, а на виолончель, по моему тогдашнему разумению, самый занудный инструмент, какой только измыслила человеческая фантазия. Не бросал я это так долго только потому, что отец обещал купить мне мопед как только я это счастье окончу, но на середине шестого класса мое терпение наконец лопнуло.
Действующий на нервы соседям нудный вой терзаемого мною инструмента наконец прекратился, и четырехструнный монстр переехал в кладовку, лишь изредка посещая меня в кошмарах.
С тех пор меня не увлек ни экспрессивный зарубежный рок, ни более поздний металл, ни даже почти вошедший в моду фолк. От попсы же меня тошнило всегда, начиная с младенческого возраста; правда, с тех пор кроме Аллы Пугачевой и тогда еще не столь напоминающего болонку Леонтьева ничто не перешагнуло рубежа Перестройки...



Первый предмет, который я увидел, был старой гитарой – весь лак в мелких трещинках и длинная кривая царапина на верхней деке.
По форме она была точно такая, какую я видел когда-то на концерте классической гитары, на который меня затащил лет пять назад мой бывший одноклассник, только выглядела она не столь празднично. Из струн уцелели шестая, пятая и третья, а один из колков был погнут.
...Из всех возможностей гитары я знал ровно шесть аккордов и два перебора, хотя дойти до всего остального с пятью классами ДМШ и самоучителем было бы реально. Да и эти шесть аккордов  я знал только благодаря тому, что все их знали, а приятель, попытавшийся как-то по пьянке поучить меня играть на своем фирменном басу, услышал от меня краткую лекцию по основам сольфеджио, и, изумленный, отвязался. Чего, мол, взять с человека, который в жизни одного Моцарта да Шопена слышал...
А тут я увидел этот инструмент и встал как вкопанный, потому что...
Я понял, что гитара на меня смотрит, уж не знаю как – глазами ли, колками или розеткой, или еще чем-нибудь подобным... Я попытался списать все это на похмелье, но у меня ничего не вышло. Она смотрела, и взгляд у нее был оценивающий.
Инструмент – старый, поцарапанный и без половины струн, разглядывал меня (впрочем, струны я нашел здесь же – старый добрый нейлон, причем импортного, как я понял, производства). Рядом лежала стопка какой-то макулатуры, и смахнув пыль, я понял, что это ноты и еще кое-что – в черном переплете с буквами. «Тетрадь общая».
-Макулатура,-- вздохнул я  и собрался закрыть дверцу, как вдруг снова понял, что она на меня смотрит.
И мне стало ее жалко. Нечто, сотворенное человеческими руками для человеческих рук, пылится тут, забытое, бог знает сколько лет, в этом жутком углу, постепенно забывая о своем предназначении и может быть, даже страдая, как может страдать вещь без нервной системы и какой-то там химии, которая управляет человеческими эмоциями...
Я проглотил невольно вставший в горле комок, свалив это все на похмельный синдром, и все же взял ее в руки. Дерево едва не ласкалось к пальцам – они легко скользнули по грифу. Мне вдруг захотелось поставить ее обратно и закрыть шкаф, но вместо этого я взял запасные струны  и принялся натягивать их, надеясь, что у меня хватит на это умения – на гладком нейлоне не было никаких зацепов и петель крепления.


Сложно было объяснить такое. Почему я тут же не закрыл этот чертов шкаф вместе со всем барахлом и не забыл про это?
Вероятно, предмет сей имел в самом деле дьявольскую природу; может быть, это слегка громко сказано, но я полагаю, что верно.
Я отродясь не любил музыку, не был поклонником ни одного из композиторов и никогда не бредил сценой. Если бы мне предоставили на выбор любую творческую карьеру, я выбрал бы участь писателя, ибо изощрения стиля мне более по душе, чем хитрости музыкальной гармонии.
Что же могло заставить меня  взять в руки инструмент, да еще не какой-нибудь фирменный, с лэйблом на полгрифа «Фендер» или типа того, а ободранную гитарку без половины струн? Тем более, что и играть на ней я никогда не умел...


Кое-как натянув струны (лишь бы были), я отставил ее в сторону, совершенно ни о чем не думая, и взялся за стопку нот, пылившуюся в углу – это были всякие гитарные сборники, большей частью импортные. Вот в чем достоинство нот – неважно, на каком языке ты всю жизнь разговаривал, но если ты умеешь читать их, то сможешь освоить любую музыку – и английскую, и немецкую, и французскую, и еще черт знает какую.
Еще была тетрадь, черная и тощая от того, что из нее выдрали некогда слишком много страниц.



...Черт возьми, почему всякий раз, когда я смотрю в окно осенью, я вижу прошлое? Мне постоянно мерещится какое-нибудь время, когда я даже еще не родился, какие-нибудь 30-е или 50-е годы, когда за анекдоты еще могли поставить к стенке, или, на худой конец, посадить – но  все тем не менее верили в светлое будущее; отчего-то верили, не взирая ни на что...
Мои родители когда-то жили в коммуналке – правда, меня тогда еще не было. Не знаю, бывает ли такое сейчас, но думаю, что коммуналка – это много хуже, чем студенческая общага.
Студенты более общительны и лучше находят компромиссы, чем мелочные и погрязшие в бытовухе взрослые. Бывает всякое, но лично я едва ли могу представить себе кошмар хуже, чем жить в одной квартире – пусть и пятикомнатной – с двумя стервозными бабками, которые терпеть друг друга не могут.
Это значит, что засыпать всем соседям по квартире (а иногда и по подъезду) придется под скандал, и просыпаться под него же, и особенно рано в выходные. И совершенно бесполезно приглашать участкового мирить их – возможно, ему тоже достанется; и будет ни в чем не повинный милиционер ходить с фингалом под глазом и царапинами на щеке... Возможно, ему придется сказать своему шестилетнему сыну, что его ударил опасный бандит при задержании – не скажешь же, в самом деле, ребенку, что тебя побили две драчливые старухи...
Вероятно, у меня слишком богатая фантазия для бедного студента-заочника. Если даже из меня и выйдет писатель, то это будет какая-то русская пародия на  Гюго – долгие отступления, но ни о чем; простые сюжеты, но дурно написанные и не оригинальные.
Очень уважаю прозаиков-классиков, но читать их не могу – терпения не хватает. Я не осилил даже школьную программу – застрял на двадцатой странице, читая «Обломова», а уж от Толстого меня затошнило так, что я теперь и слышать спокойно не могу про  «Войну и мир». Господа филологи меня презирают за это, а так же за то, что я как-то за бутылкой пива обозвал Цветаеву  дурой, а Лермонтова – самовлюбленным неудачником... Я, конечно, признаю свою вину, но от этих слов не отрекаюсь – что ж, это мое мнение, и я предпочту при нем и остаться.
Когда я  «готовился» к выпускному сочинению в школе, то завернул в пластиковую обложку учебника по литературе новый роман Стивена Кинга, взятый на три дня у приятеля...



...Это был дневник. 
Дневник человека, писавшего старинным, с завитушками и черточками, почерком – при этом личностью он был явно нервной, а дневник его по содержанию напоминал мистические изыскания новомодных писателей... Он напоминал бы Гоголя или Булгакова, если б этот  человек хоть как-то пытался выстроить сюжет в соответствии с канонами русской классики. Но он не пытался, а записывал все так, как приходило в голову, а не так, как требовала чистота формы...
Свет временно отключили, и мне пришлось подойти к окну, чтобы разобрать что-нибудь.
...Автора этих записок звали обычным русским именем – Александр Владимирович. Фамилия нигде не упоминалась, и для меня он так и остался А.В. Неизвестным, хоть я легко мог бы узнать это, спросив у бабки-хозяйки – по всей видимости, он и был ее умершим дядей.


Непонятно иногда, как люди совмещают несовместимое?
Например, взгляните хотя бы на деньги . Многие здесь живут ради них, но уже давно перестали обращать на них внимание. Знаю, стодолларовая купюра греет душу, а как она выглядит – неважно. Но по деньгам о народе можно сказать многое...
Американцы не нашли ничего лучше, чем известить планету о том, что они верят в Бога. Только вот непонятно, оценивают ли они Господа нашего в баксах или просто не отличают одно от другого? Пока что здесь и не пахнет ничем божественным, зато запах купюр известен отлично. К счастью, господа, здесь еще не все продается...
Зато у французов – на деньгах и почтовых марках – «Свобода, равенство и братство» (Liberte, egalite, fraternite). Ничего не скажу по поводу марок, но по-моему, деньги любую из трех перечисленных ценностей (если их считать таковыми) исключает. Боже мой, ну какая может быть свобода без этих бумажек – свобода рыться в мусорных контейнерах? А с ними и подавно – человека день и ночь занимают мысли, как бы рядом с этим контейнером не оказаться. «Неудачник» – за границей это уже почти термин и главный кошмар всего взрослого населения.
Равенство – деньги сами по себе его исключают. Это им мы обязаны делением на богатых,  «средних» и бедных. Это из-за них осуждают невинных и оправдывают виноватых, один с рождения имеет все, а другой – ничего.
Братство...
Это уже триста лет только символ. Я знаю благодаря нашим СМИ, что брат, и не морщась, убьет брата из-за пачки долларов, заныканных в старом башмаке «на черный день». Что уж тут говорить о братстве людей чужих друг другу по крови...
Может, французы как-то и примирили одну идею с другой, но у нас это будет нескоро, если вообще будет. Если в этой стране даже на паршивой десятке написано лишь, что «подделка билетов банка России преследуется по закону», что ж еще ожидать от нас?

...Все было донельзя отрывочным, частью я не смог разобрать слов из-за поспешности почерка – видно, у А.В. Неизвестного порой здорово шалили нервы, либо, возможно, он много пил и у него часто тряслись руки.

«Господи, ну за что мне это? Я всегда хотел это сказать и всегда обрывал себя, ибо вырос атеистом несмотря на то, что был рожден в то время, когда люди не смели пройти мимо церкви, не перекрестившись. Но тут крестись, не крестись, а гром все равно грянул...
Как-то в руки мне попал предмет, который я иначе как дьявольским назвать не могу... не знаю, можно ли его уничтожить, но рука моя никогда бы не поднялась на это. Я болен им, той властью, которую он дает мне, хотя и понимаю опасную природу этой вещи.
Только Дьявол мог создать ее, потому что человеческим рукам не под силу вложить в свое творение подобную психическую силу и губящий душу потусторонний смысл...»

Я оторвал глаза от строк и посмотрел в вечерние сумерки. Глаза уже почти не различали букв, тем более, что я обычно отвратительно вижу в сумерках, хотя очков никогда не носил.
Под окнами прошла подвыпившая компания, веселясь над каким-то анекдотом.
Мне вдруг страшно захотелось курить, хотя как раз это не относилось к длинному списку моих дурных привычек (грызть ногти, пить пиво после работы, читать книги...). Желание это было столь неожиданно острым, что я даже отчего-то испугался... Нет, я конечно, баловался иногда за компанию с приятелями, но тут...


Одиночество действует на людей не лучшим образом. Работа и учеба не в счет... Ты забываешь бриться по утрам и начинаешь разбрасывать по квартире грязные носки и прочие принадлежности, и наконец, отвыкаешь от приветливого выражения на лице, что является уже почти последней стадией отдаления от людей. Но завязать с этим немыслимо! Люди раздражают тебя, ты быстро выучиваешься помногу курить (и хорошо, если не спиваешься), потом начинаешь разговаривать сам с собой и становишься практически полным шизофреником.
Какие уж тут девушки! Они смотрят всегда либо равнодушно, либо настолько оценивающе, что у тебя, непривычного к людям вообще, мигом холодеет внутри и становятся очень потными ладони, даже если эти дьявольские создания просто смотрят на тебя. И даже если ты можешь флегматично созерцать физиономию своего начальника, интересующегося, почему объем продаж за этот месяц упал на 10%, то начнешь дергаться и отводить глаза, если на тебя смотрит (как-то странно!) сидящая напротив дамочка в трамвае...
Впрочем, я уже зашел слишком далеко. Да, я боюсь, что лет через десять буду являть собой такой же клинический случай, но все же надеюсь, что…
Когда ты вечно один, самые простые мелочи начинают выводить тебя из равновесия и из собственного разума.
Кошмары. Пьяные соседи наверху. Общественный транспорт. Гопники. Осенью—грязь; летом – комары, днем – солнце,  ночью – луна или кошачья свадьба под окном…
Впрочем, последнее в состоянии достать и самого нормального человека без прочих проблем и со здоровым сном…


…Свет включили только к полуночи. Я сидел в каком-то трансе и смотрел в окно; желание закурить пропало так же резко, как и появилось.
Я спохватился,  что завтра на работу, но отчего-то спать не хотелось.
В голове упорно вертелось слово "психический", в моем представлении имеющее отношение к психоанализу, психиатрам и психбольницам, но никак не к потусторонним силам. Кроме того, любые происшествия не увязывались в моем сознании ни с какой дьявольщиной… Пока.
Как, в самом деле, предмет модет обладать потусторонней силой? ("Человека, взявшего в руки меч Мертвых, победить нельзя!" или "Надевший Кольцо Всевластья становится невидимым"). Это же ерунда. С вещью – или вещью – может что-то сделать только человек. Без этого предмет спокойно лежит на столе и хлеба не просит…
Я положил тетрадь на видное место, собираясь прихватить ее завтра с собой и просмотреть в автобусе, если удастся сесть, а стопку макулатуры закинул в шкаф, чтобы не путалась под ногами. Вслед за бумагой последовала гитара.
Хотя…
Рука моя остановилась на полпути к распахнутой дверце. Я взял ее за гриф – осторожно, словно это был стеклянный цветок – и положил в кресло.
После чего заполз в постель и уснул…


Говорят, человек проводит во сне третью часть своей жизни. Ей-богу, мну не жалко этого времени, наоборот, я предпочел бы спать подольше. Во сне хотя бы не видишь того маразма, который называется миром…
Черт, вероятно, я стал бы наркоманом, если б представился удобный случай и если мне не было бы жалко денег на это. Но я вынужден ходить по улицам, и мне не нравится то, что я вижу – просто потому, что я вижу людей не снаружи, а изнутри. Наверное, это звучит громко и самоуверенно, но есть некоторые вещи. которые в состоянии заметить каждый, хотя, может быть, просто не хочет. Об этом толкуют сторонники НЛП, хотя жизнь в их рассуждениях давно умерла, осталась голая схема…
Не верю в психологию, но иногда во всем этом можно увидеть какие-то крохи правды . Может быть, по снам о человеке и можно сказать многое, но не о каких-то его постоянных свойствах, а скорее о состоянии души в последнее время.
Страх. Сомнение. Одиночество…
… Мне всю ночь снилось, что на меня смотрит гитара. Самый жуткий момент кошмара – это когда ты уже проснулся, но сон еще не отпустил тебя.
Ты смотришь во тьму расширенными от ужаса глазами и готов закричать, услышав шаги собственного кота. К счастью, я не держу животных…



Утром я встал с жуткой головной болью, и решил с утра пораньше никуда не ехать, благо, не горело.
Однако, не худо было бы купить в аптеке анальгин  и потом чего-нибудь поесть.


"21 сентября. Какая дивная осень… Я бродил сегодня по окраине этого провинциального города и думал: как хорошо, что я не живу в столице… Мне просто плохо от суеты и надменных "столичных" манер…
…Почему все так? Я хотел просто записать эту историю, а она все тянется… И никакого конца этому нет. Записки превратились в дневник. Наверное, у меня слишком много слов, которые некому сказать…
Я никак не могу решиться на что-то. Никак не могу сделать ничего ни с собой, ни с этой дьявольской штуковиной… Мне уже столько лет, а я все тот же наивный юноша, несмотря на ревматизм и давно пропавший интерес к противоположному полу… Сегодня я шел мимо церкви и едва не поддался искушению зайти туда – несмотря на то, что теперь это скорее памятник архитектуры, в этом молодом городе, чем храм Божий…
Мне показалось – если есть дьявол, то верно, должен быть и бог? Иначе все это слишком страшно…"


-Молодой  человек! Вы за проезд рассчитались? Вы, вы, в зеленой куртке! И не надо делать вид, что вы меня не слышите!
Неожиданно для себя я страшно разозлился на эту громкоголосую бабу, которую ее работа заняла до такой степени, что уже давно убила все остальное. (По здравому размышлению, такие люди тоже нужны – своего рода винтики в механизме. Если каждый винтик начнет замахиваться на творческую работу, кто ж пойдет навоз выгребать?) Готов спорить, что и во сне ей снится, как она отрывает билеты и отсчитывает копейки.
Такие души как кошелек бедняка – может быть, и есть там с полтысячи копеечных монеток, что, если сравнить с нынешним курсом зеленой валюты, не так давно заменившей сбербанк для большей части населения, не стоит даже содержимого консервной банки у ног нищего.
Иногда я понимаю Раскольникова; когда мы писали сочинения в школе, мне очень хотелось высказаться, что он был на 100% прав в своих теориях, да мораль, вколоченная проклятым обществом с детства, не дает ему быть твердым, а значит – правым…
-- Я к вам обращаюсь!
Я поднял глаза на толстую морду с ярким пятном губной помады под носом и посмотрел ей в глаза. Стало противно. Она заткнулась на секунду, и, справившись с некоторым испугом, открыла рот для новой речи, долженствующей призвать меня покинуть транспорт.
Жаль, у меня нет вертикальных зрачков, как у пантеры.
Дождавшись момента, когда из уст ее должна была исторгнуться речь, я коротко буркнул:
--Проездной. Я показывал.
--Что-то я вас не припомню.
Я демонстративно полез в карман куртки и предъявил требуемое.
--Так бы и  сразу… И вообще, вы не видите, рядом с вами старый человек стоит?
--Постоит.
Если уж решил хамить, так надо на этом и оставаться, хотя ехать  мне было всего две остановки.
Она встретилась со мной глазами еще раз и убралась, оповещая о своем присутствии громким:
--Рассчитываемся, на передней площадочке!
"Старый человек" оказался толстой теткой лет пятидесяти. Я нагло оглядел ее и отвернулся к окну. Со мой было что-то не то --  обычно до такой степени антиобщественного поведения я доходил разве что в институте, провалив экзамен…


Остановки были жестоко замусорены грязными листьями и окурками, а люди озабочены и злы, как всегда в будний день. Троллейбуса я не дождался и пошел пешком. Голова болела, но не настолько сильно, чтобы выводить из себя.
До дома я дошел с навязчивой мыслью покопаться  в груде макулатуры из шкафа.
Насыпал себе кофе из банки – Folgers, кажется – и с обжигающей пальцы кружкой отправился в комнату. Рядом со шкафом стояла гитара, пялясь на меня с любопытством, вовсе непонятным, так как лица у нее не было.
--What are you looking at!—зло  пробормотал я и открыл дверцу шкафа так, чтобы она не могла меня видеть.—Господи , какой бред…
Поставив кофе на пол, я выгреб всю бумагу, которую нашел, и бросил на пол, а сам уселся рядом.
--Ну-ка, что у нас здесь?
"Здесь" было изрядное количество нотных сборников и разных прочих бумажек, здорово перепутанных между собой. Листки из ежедневника.

13.02.
Не забыть отдать Ивану Тим. 15 рублей. Купить сигарет.

25.03.
Сфотографироваться на удостовер.

Тут же валялись две отрезанные фотографии. Возраст запечатленного на них мужчины определить было трудно – ему могло быть от тридцати пяти до пятидесяти пяти, однако господин А.В. был очень сед – когда-то волосы его были черными – и смотрел устало, точно каторжник. У него были умные, необыкновенно проницательные глаза, и след боли в изгибе губ. Типичный образ неизлечимо больного человека. Однако здесь пахло не затяжным недугом и не смертью близких, и даже не несчастной любовью всей жизни, а долгой , беспощадной борьбой с самим собой.
В таких влюбляются простодушные провинциалки и молоденькие учительницы, чувствуя в них ранимую тонкую душу и тайную нежность, которая как ничто другое подкупает женщин… По крайней мере, такого склада. И часто заканчивают жизнь с алкоголиками, либо живут в одиночестве после самоубийства своего непонятого гения.

28 сентября. Мне следует пить побольше валерьянки, либо не связываться с людьми. Сегодня зашел в ванную, чтобы побриться, и долго смотрел на собственные запястья. А потом со злостью разбил тарелку на юбилее у Ставрогиной. Вздорная тетка, но меня-то это, вроде, не касается?
Шестиструнное чудовище…Нет, не буду об этом писать – стыдно…


5 октября…


Я посмотрел в щель между дверцей шкафа и его стенкой. Чудовище стояло тихо, и делало вид, что его не касается то, чем я занимаюсь.
Врешь, я не такой старый слабак, у меня нервы крепче…

…хотел разбить ее. Не смог…Вместо этого пошел на кухню, и…
Хотел умыться, а холодную воду отключили. Смешно, правда? …Все-таки стало легче.
Зашел к соседу за спичками – курить—а он , дурак, спросил – чего, мол, у тебя глаза красные? --Давление, говорю.  А что было отвечать?
Нельзя так опускаться. Хорошо еще, живу один, а то бы давно убил кого-нибудь…

Я ничего не понимал, но крыша уже начинала медленно съезжать. Я бы, наверное, и не удивился, если б из туалета вышел Мефистофель, или, скажем, Воланд и тоном киношного Ленина ("батенька") и предложил бы выпить по стаканчику самогона у себя в преисподней. Впрочем, от самогона бы я не отказался…
Глаза мои снова уткнулись в фотографию.
Больной взгляд, вымученное спокойствие.
Хотел разбить ее. Вместо этого…
Седые волосы, непонятный возраст.
Все-таки стало легче…
Я закрыл шкаф, посмотрел на свою  чертову находку. Поворошил ноты. Какой-то сборник был разодран пополам, и я положил перед собой одну из половин
Там было написано:


  J.S. Bach
                BOUREE
   E-moll Suite fur die Laute.



Дальше шли столь ненавидимые мной много лет назад ноты.
--Ну-ка,--сказал я себе и протянул руку к широкому, классической формы грифу. Инструмент отозвался тихим звуком.
Я толком не представлял, как же с ней обращаться и как правильно держать, и просто небрежно положил на правое бедро.
Я глянул в ноты, затем на гриф, отыскивая там "соль", а потом…
Потом все ушло, кроме вылетающих из-под пальцев звуков. Я не удивился тому, что посеребреные струны идеально настроены, ни тому, что играю на инструменте, который раз десять в руках держал, не подумал о том, что эту вещь я уже слышал раньше – кажется, у Jethro Tull,  или о том, что собью пальцы с непривычки… и опомнился только тогда, когда погасла в гулкой полупустой квартире последняя басовая "ми".
Первая мысль была – "чудо". Вторая, и более разумная и оправданная – "Чертовщина". Памяти своей я верил и мысли не допускал, что мне это все почудилось.
Трясущимися руками я переворошил кучу похожих сборников, ища что-нибудь…

19 ноября. В последнее время я стал много курить и перестал отказываться от водки, когда ее наливают. Меня всегда мало занимала политика, но вчера я слушал радио и ругался, причем словами, скажем так, не совсем печатными…Наверное, я схожу с ума.
Мне уже столько лет, а я никак не могу войти в возраст благопристойной старости. На вид мне меньше лет, чем есть – даже место в автобусе еще не уступают – но боже мой, я так устал…

21 ноября. Когда я лет двадцать пять назад потерял  паспорт и получил новый, они ухитрились ошибиться, проставляя дату рождения – ровно на десять лет… Так что я еще совсем молод.
Я не стал никого поправлять, потому что не хотел – и сейчас не хочу – уходить на пенсию. Странное дело, верно? Но еще страннее, что никто до сих пор так ничего и не заметил…

…"Что-нибудь" нашлось быстро – "Легенда", Исаак Альбенис, 1860 – 1909…
На этот раз я осознавал все до последней мелочи – гонку шестнадцатых, дрожь гитарного корпуса на моем бедре, похожая вибрация в груди – от прикасавшейся к ней деки – и медленно нарастающее напряжение, и что-то внутри – чувство, похожее на полет…

Откинувшись назад, я едва почувствовал затылком холод пола. В горле пересохло, но встать и пойти куда-то я не мог – потому что не мог сбросить с себя странное оцепенение, похожее на то, какое чувствуешь, когда не до конца проснулся либо не до конца заснул.
Мысли лениво перескакивали с одного на другое – и наконец остановились на смутной тревоге, заглушенной этим полусном. Причину ее я понял сразу… Никогда ничего подобного ( я имею ввиду, подобного в своей странности и неестественности) я не испытывал, хоть за свою не очень-то долгую жизнь много чего перепробовал, включая запрещенные законом средства… А равно и разрешенные, при разных обстоятельствах и подчас в непомерных количествах.
И естественно, как любой разумный человек, я быстро (лет за пять) пришел к выводу, что все хорошо в меру, и чем более в меру, тем более хорошо. Для меня это превратилось в аксиому, которая поопределению не нуждается в доказательствах, хотя я довольно часто отступаю от этого правила. Например, напиваюсь в не совсем подходящей компании, а затем ломаю мебель квартирных хозяев… Чем и  навлекаю на себя известные неприятности.

 
Я сбросил инструмент со своего бедра и вытянул ноги. Больше и пальцем это чудовище не трону… А лучше разобью.
"Не смог…"               
Слабак вы , сударь А.В. Неизвестный. Но я вас хорошо понимаю…
Но откуда все же взялась эта гитара? В ней можно признать творение рук человеческих, но засевшие где-то в подсознании суеверия упрямо твердили обратное. И я взял отложенный дневник давно умершего человека и стал искать.

Хотелось бы мне толком рассказать эту историю, да я сам как следует ее не знаю, ибо слышал когда-то от беспробудного пьяницы и после доброй бутылки водки, усиженной нами на двоих. Он то мне ее, можно сказать, и продал за три бутылки "Пшеничной", и сожалел вряд ли. Когда-то Васильич (мы звали его так) работал при какой-то консерватории не то вахтером, не то сторожил там чего-то, не то дворником – сейчас он и сам уже не вспомнил бы, если б был жив.
Кажется, это было в Москве. Шел 1926 год, люди толком еще не опомнились  от революции и не ждали Великой Отечественной – дружба народов, Сталин и Партия, и все такое. Я не историк, а сам это едва помню, впрочем, речь вовсе не об этом.
В СССР как раз приехал величайший, пожалуй, классический гитарист мира (вероятно, это и по сей день так) – Андрес Сеговия. Концерты, встречи с советскими музыкантами, опять же дружба народов…На одной из таких встреч его отозвал для личной беседы один из гостей, который был остальным неизвестен и вообще было непонятно, как он туда попал…

Я отвел глаза от страницы и глянул в окно. По улице сновали машины; было уже темно. Наверху монотонно бормотал телевизор – соседи сверху смотрели новости. Ничего не понимаю…

Васильич никогда не умел рассказывать толком , мне постоянно приходилось догадываться, что же он имеет ввиду, а кроме того, старый пьяница никогда не имел хорошей памяти.  Я так и не допытался – откуда  у него такие сведения? Может быть, он пил с каким-то музыкантом из этого заведения.
Неважно.
…Сеговия отошел с тем человеком и они долго и очень эмоционально говорили на испанском. И гитарист постоянно повторял: "Нет, нет"…Тот засмеялся хрипло и протянул ему гитару, которую принес с собой. Музыкант поколебался , но взял ее в руки… Не знаю, что там произошло потом, но испанец был два дня после страшно нервным и один раз даже от души пнул свой собственный инструмент ручной работы. Гитара треснула, а Сеговия вдруг точно очнулся – взял его в руки и гладил, точно ребенка…
Какой-то мастер починил его гитару, проглотив наспех выдуманную историю о том, что ее повредили в какой-то поездке после концерта… Испанец вернулся на родину, но история на этом не кончилась.
Пьяница Васильич, которому зачем-то понадобилось ведро, залез в кладовку (будучи, надо сказать, с сильного похмелья), и увидел там…

Ну конечно. Мистика. Чертовщина. Кольцо Всевластья… Пнуть со злости дареную гитару ручной работы – потому, что раз поиграл на этой?
Верю.
Да будь я проклят, если не верю…
Я подошел и занес ногу для смачного пинка… И вдруг понял, что только разобью пальцы таким макаром, так как обуви на мне никакой не было. А она стояла и усмехалась, едва слышно подрагивая струнами.
Где-то внутри нарастало отвращение, острое до тошноты – точно прикоснувшись к ней, я суну руку в банку, полную тараканов.
Кое-как преодолев его, я взял эту гадость за гриф, кинул в шкаф – звякнули струны -- и закрыл дверцу, на всякий случай приперев ее табуреткой.
Что будет дальше?
Белая горячка?
Сумасшедший дом?
Тесная могилка?

Полистав записи покойного А.В., я наткнулся на вот такие  строки:
…Что интересно – мне уже больше семидесяти лет, а выгляжу я до сих пор на… На сколько же я выгляжу? Не знаю, давно уже разучился определять годы на вид. Чувствую себя не таким уж старым… Может, эта чертова игрушка продлевает мне жизнь?
Но зачем? Забрать мою душу? Она и так уже забрала ее… Высосать побольше жизненных сил? Чувств? Сиюминутных эмоций? Насладиться долгой агонией человеческой души, привыкшей к тому, к чему привыкать нельзя?
В конце концов я прерву это сам, без помощи господа Бога, в которого к тому же не верю. Смерть – это мое личное дело…
Я и сам не заметил, как уснул.

С детства я привык читать всякую ерунду. Вначале – я имею ввиду более-менее осознанный возраст – я читал советскую дурную фантастику про коммунизм на земле и борьбу за оный на других планетах – Ефремова, например. Кто-то из моих знакомых-психологов (еще в моем родном городе), прочитав "Час быка", высказался, что автор "этой ерунды" был, что называется, подкаблучником, и кроме того, имел сильные гомосексуальные наклонности, которые не осознавал. Причем при удовлетворении оных был бы пассивной стороной… И это все помимо  комплекса неполноценности.
В психологии я ровно ничего не понимаю, но стиль упомянутого фантаста показался мне немного женским, а теории – не вполне вышедшими из подросткового возраста. Не в обиду покойному будь сказано…
Потом переключился на литературу зарубежную, благо она уже начала пробиваться из-за границы (я, естественно, не про классику говорю) – Гаррисон, Нортон, Азимов…
Вскоре бросил и это ради Кинга, Говарда и Толкиена.
А потом и вовсе перестал останавливаться у книжных лотков, ибо пошла волна любовных романов и дешевых детективов, которые я на дух не переносил и считал, что стоило бы их порезать на туалетную бумагу… Ну, может, кроме отдельных книг отдельных авторов.
Знаю-знаю, конечно – "Напиши лучше". Но если под вами развалится кривоногий советский стул, вы же не будете говорить, что он хорош только потому, что вы не можете сделать лучше?
Не одно и то же?
Нет, это как раз одно и то же…
Что такое писать хорошо? Понятно?
Красиво?
Правдиво?
Отчего помнят Толстого, а Лескова забыли?
Все человеческие творения – попросту игрушка истории, которая одного оставит на плаву, а другого утопит. Если бросаешь кость, на ней может выпасть и шесть, и три, и один, и кубику все равно, кто и что стоит за этими цифрами…
Рукописи не горят? Что ж, посмотрим…

…По сути своей я еретик, а следовательно, романтик. Мне никогда не достаточно настоящего и я всегда оставляю его ради идеала.
Почему я до сих пор один?
Потому что я могу влюбиться лишь в невозможное: что толку желать того, что можешь получить? Настоящий мир не этот, а тот – об этом еще у Платона есть -- и я не могу отказать идеалу из-за воплощения.
Лицо с фотоснимка или мягкий голос с кассеты – мне плевать, что по жизни она стерва, да еще какая-нибудь извращенка, и я желаю ее, пока не узнал… Физиология, конечно, ставит палки в колеса – против нее не попрешь, если ты не железный и нормален. Но для нее хватит и часа, а идеал вечен.
Я – циник?
Да, я знаю. Но лучше я буду таким, чем подобным вам…

Это, слава богу, не мое. Нашел в компьютере, пока сидел на работе – недоделанный любовный роман с претензией на психологизм. Однако в некоторых строках определенно что-то есть. Что-то… правдивое.

Боже…
Ну что же мне теперь с тобой делать? Я не хотел, но это случилось, и почему-то я не могу просто так уйти, не прощаясь, как делал это всегда; когда ты просыпаешься и пытаешься найти меня в холодных простынях, и ледяной грязно-синий свет зарождающегося утра падает на нагую кожу, и от этого еще холоднее…
Господи, ну почему это так горько?
Я не хотел…
Мы играли друг в друга, и эта дьявольская игра зашла слишком далеко… Прости.

Мне понравилось тут практически полное отсутствие постельных подробностей и множество всякой мистики, но больше всего заинтересовало вот это:

…Этот человек почти никогда не расставался со своей гитарой, он словно боялся, что это девушка, которая бросит его и сбежит, и говорил, что сделал ее сам дьявол, дабы искушать мирян. Был он стар, худ и бородат, а прическу имел лохматую и седую: я готов поклясться, что он стал бы гениальным музыкантом, если б имел возможность выступать. Но он боялся, и стоило ему даже увидеть сцену, как этот пожилой бородатый леший белел как полотно, начинал нервно мять собственные пальцы, а глаза на его лице становились черными провалами в пустоту.
Чертова игрушка довела его до постоянного страха, но он даже к психиатру сходить не мог – боялся…
Звали его…

На этом месте я бросил читать, чувствуя каким-то задним местом, что в следующий раз я нигде не найду этих файлов, даже если перекопаю весь Интернет, откуда они, по всей вероятности, и появились.
Я узнал описанного здесь человека: это и был А.В. Неизвестный. Вся история здорово походила на настоящую, за одним исключением – слишком романтично. И не закончено… Впрочем, вся эта чертова жизнь слегка не закончена.
Они влюбляются в невозможное, а потом таскаются тут под окнами, как мартовские коты – ради единственной ночи: "Ну и что? Девчонка поплачет в подушку и успокоится… Она хорошая – да только жаль, идеалу не соответствует… Короче, не в моем вкусе."
А вскоре бритозатылочный искатель прекрасного уже под другим окном…
В один хмурый день бросят и его, и молодой человек будет ходить и страдать – "за что?" Вопрос же этот поставлен в корне неправильно. Не за что, а почему.
Если ты роняешь себе на ногу молоток, то он падает на нее не за что, а почему. Просто потому, что его уронили. Но люди поколениями роняют молотки, и каждый спрашивает – "за что?"


…Вторую ночь она смотрит на меня сквозь дверцу шкафа.
Двери – преграда лишь в нашей, физической реальности, а в реальности сна они не помеха.
Я думал, не смогу больше дотронуться до тяжелого гладкого дерева, но все-таки… Все-таки что-то тянуло меня к себе, и руки тьмы ползли из неосвещенных переулков к бледному моему лицу, и я просыпаюсь в холодном поту и бегу от нее в ночь, а тьма тянется обманчиво-медленным, неотвратимым потоком по моим следам, и я опять просыпаюсь, и бегу…
Может, я болен?
Причем тут инструмент? Это же обычная деревяшка, каких найдется штук пятьдесят в любом универмаге.
Чертовщина какая-то…

Что было дальше?
Пьяница Васильич не тронул пальцем коварной гитары, а тихо запер дверцу, не перешагнув через порог, и поспешил забыть ключ в старом валенке, из которого воробьи выщипывали шерсть себе на гнезда.
После очередного стакана "ее, родимой" он все же описал мне примерное местоположение этой кладовки… И черт меня дернул пойти туда.
Я не добыл ключа, но как известно, любую (или почти любую) дверь можно отпереть проволочкой.
Я втайне полагал себя музыкантом, хотя по профессии и не являлся таковым. Это не профессия, это призвание… И я решил, что имею право на…

Дальше несколько строк были старательно зачеркнуты, и вряд ли можно было  бы их восстановить. Очевидно, очередной вопрос на тему: "Тварь я дрожащая или право имею?" Обычно все считают, что имеют.
А что, собственно, сделал я?
Сломал чужой шкаф и взял чужую вещь… Но кто ж знал, что она там лежит? Я не пророк…

Я взял ее в руки и почувствовал, что выпустить больше не смогу. Это был мой инструмент, созданный для моих рук и моих чувств.
Трудно было его вынести оттуда, и я плохо помню, как добрался до своей квартиры. Я играл, поражаясь легкости своих пальцев и тому, как послушны струны, и полету нот по маленькой моей комнатке…
Страх заставил меня бежать из этого суетливого большого города, бежать в глушь – по московским меркам – и начать новую тихую внешне жизнь, но внутри…
Внутри меня уже поселился ад.
Мне это напомнило известное стихотворение Гумилева, расстрелянного когда-то за несоответствие представлениям советской власти о правильном поэте…
Тот, кто взял ее однажды в повелительные руки,
У того исчез навеки безмятежный свет очей,
Духи ада любят слушать эти царственные звуки,
Бродят бешеные волки по дороге скрипачей…

Ты устанешь и замедлишь, и на миг прервется пенье,
И уж ты не сможешь крикнуть, шевельнуться и вздохнуть –
Тотчас бешеные волки в кровожадном исступленье
В горло вцепятся зубами, встанут лапами на грудь…


     Верно, и встали на грудь, и смеялись в лицо волчьими пастями – а что делать? Таково черное волшебство…
Когда я играл на ней первый раз, я понял, что это конец. Что я иду по кладбищу к собственной могиле, и мне придется ложиться в нее самому, живьем…Но ничего не мог с собой сделать.
И тем острее было это…

Считается, что взрослея, ребенок бросает игрушки и принимается за серьезные, "взрослые", дела. Боюсь, это не так. Взрослый мир так же состоит из двух частей, как и мир ребенка: из обязанностей и игр.
Чем мы занимаемся все время, как не играем в игры? Кое-кто из нас выучился выколачивать деньги из своих игр, правда, тогда они становятся немножко менее забавными.
Почему-то если мальчишка собирает постеры с любимыми джазовыми музыкантами – это "блажь", а когда взрослый дядька покупает картины – то это серьезно.  Главный фактор здесь – деньги. Все, что дешево, по определению несерьезно…
Пришло ли кому-нибудь в голову, что мы сами – игрушки? Если есть бог (это я обычно говорю христианам), то он играет нами, так как ему там скучно в своем всемогуществе. Это как посадить муравьев в банку и с садистским удовольствием наблюдать, как они будут пытаться оттуда выбраться… Земля, конечно, побольше обычной банки, но суть одна и та же – урвать свой кусок хлебной крошки и проследить за тем, чтобы лапу не отгрызли. И все это было проделано с  невинной  жестокостью ребенка, интересующегося, что будет, если поднять кошку за хвост.
Забавно будет, конечно…
…Но не для кошки.
Дьявол и Бог, в конечном счете, одно и то же лицо, лицо стихии, которая поднимает на поверхность земли алмазную россыпь и в то же время стирает в пыль огромный город – просто так. Низачем.
Впрочем, идея собственно черта мне чем-то нравится. В мировой литературе  воплощений силы Зла огромное количество – от мильтоновского Искусителя до почти современного льюисовского Баламута, да ни один мне не приглянулся. Черт должен быть умен и злонамерен, но не зол, и должен быть похож на психолога, проводящего запрещенные опыты – то есть прежде всего должен быть в тени. И преследовал бы он тогда праведников не чтобы просто ввести их во грех, а ради любопытства – сколько может выдержать человек?
Что будет делать кошка через час после того, как ее подвесят за хвост? Все еще будет пытаться вырваться или сдастся?
В бога я если и поверю когда-нибудь, то буду убежден, что ему до нас дела нет. Иначе бы этот мир до такого не докатился… Господь равнодушен; станешь размениваться на всех – цену потеряешь. Люди несовершенны изначально – сколько им не дай, все будет мало. Нет еды – молят о ней, есть еда – хотят наедаться досыта, наелись – просим деликатесов, и так далее... Да полно вам, господа верующие – зачем совершенному Духу творить нас? Он свят, ему всего хватает, и потребностей у него нет – он все имеет в себе. И бесконечность, и ноль по сути не значат ничего. Само желание творить есть признак несовершенства…
Каждый из нас больше чем Бог и меньше чем Бог; все это условно – кто из нас видел ноль чего-нибудь?
В Дьявола я поверю скорее: я и сам бы им был, была бы возможность. Играл бы в людей, как в шахматы – делай что хочешь, а по правилам; хитростью или в лоб, а выиграй…

Возвращаясь с работы, я зашел в книжный магазин и в букинистическом отделе наткнулся на сборник стихов Н. Гумилева. Эту книжку до меня ни разу не открывали – многие страницы  не до конца разрезаны, хотя выпущена она была лет десять назад, а на ярлычке форзаца я увидел смехотворную по нынешним временам цену – "10 руб". Меньше полдоллара – за эти деньги даже бутылку пива не купишь.
Продается душа поэта – десять рублей копия…
Я открыл книжку примерно на четверти от начала… И сразу же увидел заголовок:
ВОЛШЕБНАЯ СКРИПКА
Валерию Брюсову

Милый мальчик, ты так весел, так светла твоя улыбка,
Не проси об этом счастье, отравляющем миры,
Ты не знаешь, ты не знаешь, что такое эта скрипка,
Что такое темный ужас начинателя игры…

Глаза бежали по строкам, захваченные захлебывающейся пляской хорея, но руки уже захлопнули книгу – сами, без моего участия.
Я подошел к кассе и небрежно бросил на прилавок полтинник. Не в меру накрашенная девушка-продавщица раздраженно облизала верхнюю губу.
-Десяти рублей не будет? Посмотрите, а то у меня мелочи нет.
Я полез в карман, не глядя на руки.
-Я что, помаду размазала? Что вы так смотрите?
Нет, не помаду, -подумал я отрешенно ,- просто ты не поступишь в институт, как мечтаешь… Через два года выйдешь замуж, через три у тебя умрет мать, тебя будет бить муж, который запьет после того, как его уволят, и напившись паленой водки в одно прекрасное воскресенье пырнет тебя ножом, когда ты будешь уже на четвертом месяце беременности… От раны ты не умрешь, а умрешь от трех стандартов снотворного, когда тебе будет уже тридцать. Тебя похоронят возле…
Я оборвал странный внутренний голос и вытащил из кармана горсть мелочи. Выбрав десять рублей, я подхватил книжку, и, не дожидаясь чека, вышел.
Что это со мной?
Голоса слышу, да и на классику что-то потянуло… Мне лучше бы вместо Гумилева сейчас перечитать Гоголя. Тоже изрядная чертовщина, и чем-то напоминает… Скажем, его "Портрет". Только вот мне никакой автор объяснений в конце не предоставит, что, как и почему.
Дьявольская гитара – это слишком старая история, чтобы кто-нибудь из персонажей был еще жив…
…Придя домой, я привычно обошел шкаф, чтобы случайно его не коснуться. Отвращение и тяга боролись друг с другом, и по очереди перевешивало то одно, то другое.
Есть не хотелось, хотя пожалуй, от пива бы я не отказался… Ну, на худой конец, от разведенного спирта. Спать не получалось, я не мог остановиться и прекратить ходить по комнате, скрипя половицами и сшибая углы. Я ходил бы и по потолку, если б умел…
-Хватит!
Рывком открыв дверцу – по полу загремела упавшая табуретка – я вытащил ее и, перехватив за гриф, занес уже, желая разбить в щепки о стену, но…
"Хотел разбить ее… Не смог. Вместо этого пошел на кухню, и…"
…И стал пить кофе. Еле удержался, чтобы не налить кипятка прямо в кофейную банку. Потом засмеялся и принес шестиструнного монстра на кухню, и долго импровизировал, не обращая внимания на тональности и размер – пока соседи не стали стучать в стенку.
И было так спокойно, точно гора с плеч упала. Старое выражение, но очень точное. Забыл, когда мне в последний раз было так хорошо…

Снаружи все еще была осень, облетали лиственницы, мокрые автобусы сновали по улицам, как блохастые псы, солнцем и не пахло.
Осень – время затмения, когда разум темен, а чувства остры, как игла, и ты уже не знаешь толком, когда вечер, а когда утро, и разве день с ночью еще не путаешь…
Зима – это сон.
Осень – это смерть…
Это миг на грани, когда ты еще не умер, но уже и не жив… Умри – и тебя закопают. Очнись – и все повторится снова. Осень--лиственницы--мокрые автобусы… Аптека, улица, фонарь.
Богатство – иллюзия возможности повторить счастье, боль, обретение…
Человек помнит, что происходило с ним когда-то, точный образ чувств и душевных порывов… А потом уже и девушки не такие красивые, и водка не такая вкусная.
Что ж, охоться за прошлым. Да только повторить его не получится – оно было прекрасно не потому, что было хорошо само по себе, а потому, что ты испытывал это как должно – не сравнивая. И может, еще потому, что было впервые.
Кто ж в детстве не замирал, читая про индейцев (или про пионеров-героев, какая разница)? А в тридцать лет возьми с полки любую книгу – уже не то, хотя, может быть, и написано лучше, и сюжет круче Гималаев… Не в том дело. Просто тогда не тянули вниз быт, сволочь-начальник, чью морду ты созерцаешь каждый день, ни жена, которая думает только о деньгах, стирке и ужине…
Может, ты и хотел бы забыться, окунуться во что-то с головой, как с обрыва в реку, да не можешь – трезвый рассудок сразу одернет: невыгодно, нерационально, опасно, неэтично… И как от него не отворачивайся, а разум, как черт, все сидит у тебя за плечами.
Что ж тогда подростки подаются в наркоманы? Балбесы! Цените ваш некомфорт, тревогу, боль непривычных еще чувств – они есть у вас пока, а так будет не всегда. Потом, может быть, ничего не будет…
…Кроме памяти – а это еще хуже.
Вспоминать и бояться, что это кончилось и никогда не вернется… И многим, может быть, стоило бы позавидовать А.В. Неизвестному – потому, что им владела боль, а не скука. А я предпочел бы это многим другим судьбам. Это все та же вечная граммофонная пластинка жизни – коли едешь на ней, рано или поздно начинает тошнить. Слезай, приехали…

…Опять взял бритву в ванной и долго смотрел на запястье. Я испугался в последний момент – ведь это, должно быть, больно… Господи, ну чего тут бояться-то? Разве эта моя жизнь – не боль? Не страх? ЭТО ведь должно быть так быстро… И почти… Почти приятно.
По крайней мере, мне сейчас это так кажется.

Усталость – вот что я чувствовал. Отгреб ноты в сторону, чтобы ходить не мешали. Поднялась пыль --  в квартире я не убирал уже, наверное, месяц. А как началась эта история, так у меня даже и мысли об этом не возникало.
-Все, хватит, подруга,- сказал я вслух и взял ее  за гриф. Прикинул на вес, примериваясь к стене…

…Ты поймешь тогда, как злобно насмеялось все, что пело,
В очи глянет запоздалый, но властительный испуг,
И тоскливый смертный холод обовьет, как тканью, тело,
И невеста зарыдает, и задумается друг…


Ни невесты, ни друга порядочного – разве что те, кто только с пивом друзья. А что делать? Я – чужак, и в "свои" не рвусь. Надоело.
Все надоело.

…Я вышел наружу – вон из дома, из четырех давящих на голову стен, туда, где ветер…
Несло гарью.
Какой-то панк поджег мусорный контейнер и наверное, радовался своей остроумной шутке откуда-нибудь из-за угла…
В руке у меня что-то зашевелилось, словно превращаясь в змею. "Не обманешь" – подумал я. Руки слушались неохотно, точно во сне…
…Огонь лизнул лакированное дерево и неохотно отступил. Затем снова подобрался поближе. К облакам поднимался черный ядовитый дым горящих полиэтиленовых мешков. Кажется, пахло еще серой…
Я повернулся и пошел обратно. Очень хотелось оглянуться, но я не оглядывался. Перед глазами плясали строчки :

…На, владей волшебной скрипкой, посмотри в глаза чудовищ,
И погибни славной смертью, страшной смертью…
 
 А пошла она!

Я чувствовал, как во мне нарастает ощущение какого-то нового, истинного мира, который я увидел. Обыватель ошибается, думая, что все так, как он себе это представляет. Как убоги и примитивны господа христиане, которые думают, что попадут в рай! Как же соблазнителен мир черного и белого, если он привлекает стольких… И они думают, что если ходишь в церковь по воскресеньям, то это уже делает тебя достойным крестной жертвы (правда, по сравнению с современными изощренными пытками – какая мелочь! Римляне просто дети, они ничего не знали про паяльники и утюги, не говоря уже о разных специальных инструментах). "Недочеловеки" – обозвал их Льюис, и это еще мягко сказано… Они приходят из тьмы и уходят во тьму, которую так и не пробил их жалкий разум… Им не все равно, как их похоронят, надо ведь быть "не хуже людей". Правда, им все равно, как они живут.
Первобытное общество… Раньше ведь считалось, чем больше закопаешь золота в могилу к родственнику, тем лучше будет его социальный статус по ту сторону бытия.
Вы же не думаете, что мы далеко ушли от племен каменного века? И кто же нас вывел? Не те ли обезьяны, которых мы каждый день наблюдаем по телевизору?
Мне хотелось смеяться, потому что я-то знал, сколь мало это значит на самом деле и сколько здесь такого,  о чем не подозревают ни христиане, ни атеисты. Глупо, потрогав пушистый тигриный хвост, думать, что и весь тигр таков… Особенно если рискуешь потом встретиться с его зубами.
А если ты не можешь разглядеть монстра в себе, увидишь ли ты его в ком-то другом?

Я шел не оглядываясь. Запах дыма становился все сильнее, и к нему примешивалось что-то… Нет, не сера – это было бы слишком избито. Кажется, это был запах сосновой смолы – или какого-то другого хвойного дерева…
Заключавшая меня в себе сеть неожиданно лопнула, точно ядовитый мыльный пузырь; я очутился на свободе и понял – что-то умерло.
Что-то умерло, и точно теперь будет легче нести все остальное. Что-то умерло, и…
Кажется, в облаках сверкнуло солнце.


ноябрь 2000 – февраль 2001