1. 50. глава сорок пятая

   Книга первая. Первый день.?
                ГЛАВА СОРОК  ПЯТАЯ
   
   
        Лужа мутной крови распространяет слащаво приторный запах, но не спешите лезть в нее моднячим туфлем! Запах табака отбивает след. Клацанье зубов на помойке. План дальнейших действий.
   
    Все дальнейшее, как теперь вспоминается Шпале, было поразительно просто, материально и посредственно. Раздался глухой, хрусткий, обычный до тошноты звук арбуза, надрезанного продавцом для пробы треугольником. Голова железнодорожника дернулась, как воздушный шарик на коротком поводке от резкого порыва ветра, запрокинулась назад, мелькнул провалившийся лоб. И так он продолжал стоять несколько мгновений, а булыжник, сделав свое дело, весело катился и подскакивал по асфальту. Наконец, все видимо напоследок хорошенько взвесив и отбросив сомнения, человек решительно завалился навзничь.
    Туша грохнулась, подняв вокруг себя мощное облако серой цементной пыли, и вдобавок еще хряснувшись со всего маху об асфальт бритым мощным затылком. Впрочем, последнее было наверняка лишним. Сжавшись в божью коровку размером, словно каждая недавно негодовавшая клетка его организма вдруг ужаснувшись своей работы. уменьшилась в тысячу крат, Витька медленно, как казалось, со скоростью этой самой коровки приблизился к упавшему.
    Хотелось верить в несбыточное, но чуда не произошло... То был не кошмарный сон, кончающийся с пробуждением. Выйти из игры не представлялось возможным. И правила этой игры на ближайшие лет десять для него будут правилами внутреннего распорядка колонии. Тяжелая туша лежала неподвижно. Кажется, еще колыхался из стороны в сторону жирный живот мертвеца. Череп был расколот до слизистой, комковатой, кажется, еще двигающейся, переливающейся, сокращающейся внутренности.
     Лоб как бы стесан, перестал существовать и в этом его отсутствии особенно страшно смотрели выпученные в разные стороны глаза. Видимо, булыжник угодил в голову жертве самым острым, коварным ребром. Быстро расплывалась огромная уже лужа мутной парящей крови, распространяя липкий, слащаво-приторный, тошнотворный запах. В лунном блеске она отсвечивала ртутью. И тишина висела вокруг. Словно ничего не случилось, смотрели с неба на Витьку звезды, подмигивали одобряюще одноглазые. Глухо залаяла вдалеке на позднего прохожего дворовая собака, и была где-то рядом вечность.
    Жуткий визг, короткий и пронзительный, подбросил Шпалу. Сзади стояла Натка. Искореженное, поведенное ужасом лицо ее испугало Витьку больше, чем вид окровавленного трупа. Похоже только теперь он до конца, до мурашек по спине и волоса дыбом, ощутил необратимость произошедшего. Все врут те, кто воспевает некий мистический ореол смерти! Будто что-то СВЕРХошибочное, СВЕРХстрашное случается в этот миг и некая, прекрасная по сути субстанция — жизнь человеческая навсегда теряется, нанося невосполнимый урон окружающему. Драматизм как раз наоборот, в полнейшей нехитрой и нескромной заурядности всего происходящего. И труп обезображенный, несуразный еще при жизни, лежит не вызывающе, нагло и подчеркнуто: он лежит совсем так же, как лежала бы сейчас туша разделываемого кабана.
    И вонь от внутренностей вполне реальная и вовсе не благородная. Даже наоборот, отвращающая одной той мыслью, что всякий, и живой еще человек, как вот Натка или Витька состоит внутри из такой же непотребной мерзости. И лишь миг отделяет его от кучи навоза в которую, впрочем, он обязательно в конце концов превратится. Раздавленная машиной на асфальте собака будет выглядеть точно так же как и венец природы — человек! Только страх перед непосильным, тяжелым, вернее смерти отравляющем жизнь наказанием, перебарывает патологический интерес распотрошить эту мясную кучу до конца. Пока еще свежа! Чтобы уж наглядно увидеть, как все неблаговидно и просто устроено. Все эти мысли проносились в Витькиной голове вихрем, без последовательности, но в единой спайке, как сноп искр электросварки.
    Вспомнилось, как год назад, вот так же, ища способ убить скуку, они шатались с Сашкой Чавиным по городу. Забрели к железнодорожному вокзалу. Здесь, среди толпы пьяных, стоящих кольцом и о чем то возбужденно кричащих парней, Чава усек, но до конца не идентифицировал знакомую рожу. Храбро протаранив частокол спин. (В таких случаях действовать нужно раскованно и уверенно до наглости, либо не ввязываться вообще.) Он пересек мертвое пространство круга морской валкой походочкой. (Память о поступлении в мореходку). И фамильярно поздоровался с опознанным. За ним со всеми остальными по цепочке. Витька, естественно, следом. Круг стал на двоих человек шире. Разговор в толпе пьяных — священный огонь. Нить его не должна быть прервана, пламя погаснуть, иначе толпа покарает дерзкого!
    Непонятный, ПОЛУбулькающий, ПОЛУплачущий, ПОЛУгавкающий и почти бессмысленный базар — вещь "сама в себе", без правил и обязанностей. Начатый с первым стаканом и развивающийся по своим законам. он очень труден для понимания с конца: ни врубиться, ни догадаться! Нужно лишь чувствовать общую мелодию, где каждый инструмент гнет свою партию, и выть в тональность. Шпала напряженно внимал, повизгивая. (Неприлично ведь стоять и молчать!) Вдруг идиотский толчок в спину сбил гладь зарождающейся мелодии в омуте его души.
    Так толкают перед дракой в круг, чтобы свалить и добивать ногами. Витька обернулся, предупреждая удар. Танцуя замысловатые петли, маячил перед ним в дым пьяный, забытый член толпы. Лицо тупое, каждый мимический мускул атрофирован. И пока Шпала соображал, как ему повести себя, умирающая марионетка, набрав скорость, вновь врезалась тараном в толпу. На сей раз попало в Чаву, что-то уже рассказывающему о своей принадлежности к собранию присутствующих.
    Сашка был в роли, потому воспринял ситуацию однозначно: оттолкнул от себя помеху и продолжил речь. Гроздев для чего-то зорко следил за броуновским движением эквилибриста. Попрыгунчика повело, повело глубокой петлей. Казалось, спиной он под сорок пять градусов к плоскости асфальта. Но вопреки законам физики, какой-то чудной здравому человеку силой держался на плаву, не падал. Пятился, пятился, перенес наклон со спины на бок, с бока на грудь, лег на воздух, упал на курс и попер, попер тараном набирая скорость, макушкой разрезая плотные слои атмосферы. На сей раз маятник промахнулся мимо толпы.
    Все наращивая скорость и угол наклона, он точно воткнулся под заднее колесо разворачивающегося, напрессованного людьми, как селедкой автобуса. Траектория была идеальной, трезвый человек вряд ли бы так точно рассчитал ее, так заострил в решающий момент. Лениво и мягко перескочил через упругое препятствие железный жук, промассажировав подставленную спину. Подпрыгнул, как мячик, деловито урча и поплелся дальше. Пьяный был "цел", лишь пыльный след протектора, как печать, поперек спины.
    Ни крови ни дерганий. Он спал. А толпа продолжала гомонить. "Неужели все?” — подумал в тот миг Шпала. Так это оказывается легко и просто, и не страшно вовсе. Может, клоун сейчас встанет, почесывая спину и пойдет договаривать разговор? Так легко, ласкающе перешагнуло через него колесо! Но ведь вес? Ведь все раздавлено!?
    — Уби-и-или! Уби-и-и-или!... — после мгновений тишины несется со стороны вокзала.
    А толпа гомонит, бушуют в ней пьяные страсти. "Почему убили, кто?” —думает Витька, за руку вытаскивая из толпы Чаву. Друг отбивается от него, как от назойливой мухи: он еще не все рассказал! Шпала объясняет:
    — На минутку! Только на одну минутку...
    Оттащив в сторону, показывает пальцем на лежащего, говорит шепотом:
    — Слышишь?
    Только теперь Чава соотносит в какой-то степени возгласы с лежащим на асфальте.
    — Кто его? — спрашивает удивленно и испуганно. — За что?
    А толпа уже забыла о Чаве, она молотит свое, гонит лошадей вскачь. Витька, молча тащит Чавина прочь.
    — Давай посмотрим! — возбужденно, ликующе шепчет Сашка. Первое после замешательства чувство — любопытство: приятное увлекающее зрелище. Чава забыл или вовсе не помнил, что минуту назад сам толкнул злосчастного.
    — У нас по условному на шее, хочешь еще влипнуть? — шепчет Шпала, увлекая друга прочь.
    Чава недоволен: лишили такого зрелища! Лишь когда узнает от Витьки, что он же и толкнул погибшего, сообщил ему невольно некоторое ускорение и траекторию, пугается, примолкает.
    — А кого ты знал то в этой толпе? — допытывается на случай погони по следу Шпала.
    — Да никого! Рожа показалась знакомой, а потом понял, что не тот, пришлось сочинять всякую чушь!
    Тогда впервые липкое гадливое чувство причастности к чьему-то превращению в навоз скользнуло по его душе но лишь юзом: несчастный случай, чужая рука... Сейчас все на нем, а Витька не чувствует себя ни на миллиметр виновным, гораздо меньше, чем тогда. Он возмущен этой нелепой выходкой трупа, этой жестокой комедией, подстроенной и разыгранной против него небесами. "Не мог этот камень, что ли, лежать на метр дальше или пролететь на дециметр выше, или не мог этот скот как-нибудь по-иному подставить под него голову?" Лишь дикий, обжигающий, звериный, удесятеряющий силы и изворотливость сознания страх. Шпала, оказывается уже все понял, все придумал, продумал и изобрел, только еще сам не знал этого! И вот теперь, узнав, он сорвался с места.
    — Ты ничего не забыла там в вагоне? — пытливо шепчет он ошарашенной Натке, таща ее в сторону.
    Она совсем обезумела, залезла в кровь туфлей, но лишь немножечко, кончиком. Витька моднячим краденым туфлем расчеркивает, размазывает оставленные ею на асфальте кляксочки. Страх гонит прочь. Но Шпала пересиливает его, берет себя в руки — только в этом спасение! Он возвращается в вагон, протирает стекло, стол, полку, пол собственной штормовкой, пятясь к окну. Лихорадочно быстры, дерганы все Витькины движения. Полной гарантии в том, что где-то не остался босой Наткин след, конечно быть не может, но все-таки!
    Потом вдвоем с Наткой они изо всех сил тащут тяжелую тушу за ноги по асфальту и кое-как наконец запихивают ее под вагон. Пот течет с обоих градом, но медлить нельзя! Еле-еле отдышавшись, Шпала командует Наташке найти где-нибудь средних размеров палку и сломать из сухого бурьяна веник. Сам вытирает внешней стороной собственной штормовки невидимые следы железнодорожника с окон, а внутренней пот с собственного лба. Штормовка мокрая и грязная.
    Прибежала Натка, живо, как солдат, исполнивший приказание.  Держит в одной руке брусок от какой-то упаковки, в другой жидкие хлысты сухих, ломких веток. Витька ловит себя на желании поцеловать ее в губки за не каждому мужику присущее самообладание, быстроту и исполнительность. Но сейчас не до сантиментов! Поэтому он лишь как можно спокойнее берет у Натки из рук брус и будничным деловым голосом просит:
    — Нат, протри окна еще раз рукавом, а то штормовка вся в поту, будет вонять!
    Сам он острым обломанным концом бруса соскребает с асфальта кровь, сталкивает за рампу, под вагон. Дело поддается на удивление легко. Вначале Шпала было пробовал согнать лужу ребром бруска к краю, но неожиданно убедился, что кровь изменилась и по цвету и по консистенции. Ртутный блеск пропал, масса заметно потемнела, до какого-то неопределенного, непрозрачного, что ли, цвета — серо-буро-малиновая — и в некоторых местах уже довольно плотно схватилась. Представляет собой как бы пласт довольно густого киселя. Впечатление усиливалось еще описанным уже слащавым запахом. Уловив невольно такое сходство, Шпала едва сдержал в себе подкативший к горлу ком тошноты.
    Он поддевал концом палки тягучий пласт, откидывал его дальше, и ловко, пока тот не вернулся на прежнее место, старался подсунуть в образовавшуюся брешь конец инструмента еще дальше. С пыльного асфальта кровь сдиралась легко, только кое-где шмотки ее прикипели и их пришлось сковыривать, соскабливать. Скоро место происшествия было приведено в порядок. Молоток железнодорожника, некоторое время назад грозивший пересчитать Витьке ребра, был сброшен под вагон. Злосчастный булыжник Шпала прихватил с собой. Пятясь, Натка спешно заметала следы веником.
    Метров за десять от вагона, уже на щебне, Витьке вдруг пришла в голову великолепная идея. Он вспомнил, что след у собак хорошо отбивает запах табака. Хотел уже было вернуться, чтобы порыскать в кармане железнодорожника на тот случай, если в них окажется курево. Однако скоро отказался от этой идеи. Вдруг мертвец, как сам Шпала, некурящий, или кто-то случайно увидит его возле захоронения. Да и вонь от промасленной, прокопченной, просоляренной почвы такая, что забьет собой все запахи. И так они с Наткой уже слишком долго, непростительно долго здесь отирались, чтобы остаться совершенно стерильными, незапятнанными, ненаследившими.
    Наконец они вышли с территории железнодорожного хозяйства и окунулись в темноту пригородной свалки. Сюда с холма окрестные жители долгие годы скидывали всякую ненужную рухлядь, обломки строительства, прочую дрянь. Драные корзины, матрацы, вязанки камыша, бездонные ведра, консервные банки всех мастей... Чего только тут не было! Сюда же железная дорога спихивала отходы собственной жизнедеятельности: искореженный металл отслуживших механизмов. Вдали все более открывающийся по мере их подъема на холм железнодорожный вокзал продолжал жить своей трудовой, нервной, насыщенной жизнью.
    Летели многочисленные голоса громкоговорителей: объявления о прибытии, отправлении поездов, распоряжения составителям и стрелочникам. Им вторили веселые короткие гудки маневровых и долгие протяжные тяжелых рейсовых локомотивов. Праздничной иллюминацией висели над ареной событий многочисленные огни. Проносились с шорохом, стуком поезда, прорезая огнями прожекторов ночную темень.
    Взявшись за руки, как альпинисты, преодолевая многочисленные завалы и препятствия, беглецы неумолимо карабкались вверх. Камень и палку по очереди захоронили в наиболее укромных, непролазных местах, закидали мусором, заплели проход бурьяном и проволокой. Подъем был чем выше, тем круче, сверху из отбросов образовались целые площадки с почти отвесными склонами. Весь массив дико зарос. Непролазные кусты каких-то колючек, не то шиповник, не то черт знает что! Все выше человеческого роста. Густо, так что ногу поставить некуда и все намертво переплелось между собой. Кругом по этому холму полно извилистых тропинок, а они лезут по бездорожью. Пахнет железной дорогой, пахнет откуда то снизу древесной стружкой и опилками , так сильно будто там пилорама. Пахнет помойкой.
    Наконец выбрались! Верх холма еще уложен какими-то бетонными блоками, вроде парапета. И сразу же за узенькой кривой тропинкой подслеповатые изжитые домишки. Заборы, сотканные из чего попало, что под руку попалось. Сарайчики латаные-перелатаные с выгребными окошками для навоза. Сухое костлявое дерево без коры в переулке... Все почему-то западает прямо в душу, навсегда. И, почему-то, как всегда ни к месту охватывает чувство удивительной красоты, неповторимости всего вокруг. Щемит сердце: не то скорбь, не то музыка, не то боль. И стыдно становится перед всем этим не за железнодорожника, а вообще за все, а за что так и не понятно. Так у Витьки всегда бывает с тех пор, как стал взрослым: появляется ощущение прекрасности, неповторимости мира и сразу мучается душа от чего-то. И всегда в самые ответственные, неподходящие для созерцания минуты, когда о другом думать надо. Перед дракой, например.
    Когда, наконец, огни и бурьян остались позади, скрылся из виду вокзал с вагоном на темных задворках Наташку неудержимо начала бить крупная дрожь. Всхлипы и клацанье зубов переросли в истерические рыдания. Витька, зажав ее голову руками, плотно притянул ее к себе, закрыв грудью рот, принялся успокаивать, уговаривать. Так мила была Наташка в этот момент. Она наравне со Шпалой выполнила все, что требовалось для их, вернее, его спасения. Мужественно перенесла все тяготы, превозмогла страх, пересилила саму себя, и теперь в безопасности имела право вспомнить о том, что является женщиной — слабым существом. (Такую бы слабость мужику! Был бы у Витьки надежный товарищ!)
    Пока ее ладное стройное тело дрожало в руках Шпалы, успокаивая, оглаживая это, требующее внимания сейчас как никогда тело, он посвящал ее в план дальнейших действий. Крадучись, словно воры, пробирались они к общаге железнодорожников. Перебежками из темноты в темноту. Еще на подходе явственно был слышен пьяный бестолковый шум раскатами вырывающийся из избушки на курьих ножках. Убедившись, что спальня по-прежнему пуста, дрожащие, умирающие от страха (обнаружение в этот момент было равносильно их гибели) Витька с Наташкой шумно и быстро, напропалую, забрались через окно в темную секцию. Сдерживая шум дыхания прислушались, выглянули в окно. Все как обычно: песни с матами, безлюдье и Луна.