Хата над кручей

Полный месяц застыл в окне. Ганна с вечера загодя отгородилась от него обрывком     газеты, но толстяк, лениво проплыв между тучами, снова засматривал во все уголки. Ганна так намоталась за день, что сил не хватало, чтобы подняться с кровати... Сердце, как при нарыве, больно дергалось. От печки густо разило сажей с какой-то горчинкой. Голова кружилась. До этого слегка вздремнула у телевизора и  прозевала, когда программа кончилась и он запикал. Проснулась, когда Андрейка домой пришел. А он
только во втором часу приплелся — насупленный, с погасшими глазами, видно, нигде и ничего ему на сей раз,  не перепало. Да и где было того зелья взять, если обоих Григоруков милиция загребла. Они-то откупятся — не впервой у них наркоту отбирают.
Андрейка теперь мучиться будет — не может уже без «ширки» той. В кровать-то он лег,  ломка, зараза, так крутит, что спасу нет. Только б ничего не учинил над собою, как в ту весну. Если б не оторвалась от огорода да не забежала домой (сердце недоброе вещало), то и наименьшенького уже не было бы. Вены на руках взрезал, кровью исходил. Она тогда денег на наркотики ему не давала, хотела, чтобы переборол ту заразу, а получилось еще хуже. Еле выходила. И врачам платила, и тем, кто кровь для него сдавал.
Стонет. Зубами скрипит.

Знать бы, что Григоруков заметут, то с запасом купили бы тех «ширячек». Деньги-то имеются —бычка сдали, и поросята пошли на распродажу, свинка аж двенадцатеро на этот раз принесла. Завтра в Горлик можно было бы съездить, да раздобыть зелья, но, кажется, там не базарный день. Хотя бы до утра дотянуть, а там он, может, у кого- нибудь
из хлопцев разживется — таких в селе предостаточно. Это раньше ее Мыколу за прокаженного считали, наркоман, видите ли!.. Председатель сельсовета при встречах с Ганной аж слюной брызгал, справку в собес давать не хотел, а сейчас у него самого внук «наигле сидит» — чем не лечил, ничего не помогает.

А Мыколка, который из Афгана вернулся без ног, молодой, так того вчистую тоска заела. Вкус заморской отравы на войне испытал — и курил, и кололся... Военкомат и машину ему выделил, да ездил он  на ней мало: уколется и в люлечку. А вот покушать любил. Бывало, сковородку жареной картошки в два счета урабатывал. Сорвался на машине с кручи —хоть не мучился долго...

Ганна прислушалась. Вроде бы не стонет, дышит ровно, может, спит. Дай Боже...

С Костиком она намучилась, напереживалась. Как могла спасала. Вызвали ее в техникум и говорят: «За сыном следите, с наркоманами связался». На первых порах только обкуривался, а потом тоже на уколы перешел. Сколько слез выплакала! И просила,
и умоляла... Мотоцикл ему купила, какой захотел, и магнитофон — не помогло. «Ширнули» ему что- то не то. Вот и забрали из морга — синего, с ватой в носу... А такой толковый мальчик был. Ей всегда по хозяйству помогал и учился хорошо: задачи всем
ребятам со своей улицы решал...

До чего ж это мучительно... дети. Ночей не досыпала, нянчила, на счастье, думала три сыночка, как дубочки, а на деле — одни слезы. Мечталось, чтоб на старости лет было где голову преклонить и за могилкою чтобы кто-нибудь присмотрел...

Спит, слава Богу, а проснется — одно на уме: уколоться. Ганне мерещились мерзкие вонючие крысы. Они глазели на нее изо всех щелей и скалили свои острые зубы. Она колотила их граблями, а они только таращили глаза и шипели, словно змеи. Ганна
просыпалась от страха, а потом долго не могла уснуть от слепящего лунного света.

Крысиха жила в хлеву для свиней уже несколько лет. Падлюка не только у свиньи еду таскала, но и подстерегала, когда она опоросится, чтобы первой поросятинкой полакомиться. И никак нельзя ее было со света сжить. Крысят вытравила, старого крыса
капканом поймала, а эту гадину ничто не брало. Хитрющая: отравленного не ест и капкан десятой дорогой обходит. Она, бестия, Ганны не очень-то боится, зубы скалит и не убегает — видит, что немощная женщина перед нею...

Полный месяц слепит глаза, но так вставать не хочется — вдруг кровать заскрипит и Андрейка проснется. В хате дышать нечем. Скорее всего на дождь, потому и сажею так смердит. Нужно было что-то с печью делать, но говорили, что их дом завод сносить
намеревался, но по теперешним временам такого не дождешься. А под хату круча уже который год подбирается — люди глину для кирпичей берут. Оно-то и жалко Ганне хату под снос отдавать, но что поделаешь. Когда-то такой красавицей стояла, как панская.
Шутка ли — первый кирпичный дом в селе! В то время селяне себе еще мазанки из глины варганили. А когда кирпичный завод рядышком заработал, то Савва колхоз бросил и туда подался. Председатель тогда и огород отрезал, но муж все равно к трактору не вернулся, так как супруги строиться надумали. А с огороду того и толку мало было — глинище, ничего не вырастишь. Поэтому Савва денно и нощно на заводе ишачил. Разве что забежит, в рот что-нибудь бросит, и снова тяжеленные вагонетки в печь толкает. Зато
дом какой построили! Дворец! Большой, просторный — на пять комнат. От завода и электричество провели. Было для кого стараться — сыночки один за одним на свет появлялись. Савва очень хотел трех сынов иметь, и Ганна угождала ему, правда, тайно надеясь, что помощницу себе приведет. А когда в третий раз в родильном доме сказали, что у нее снова сын, то свое желание она на будущих невесток переложила.

Крысиха у Ганны с ума не шла. Она уже и не трогала ее, пусть себе сожрет и поросеночка или объедки свиные, а то ж, падло, хлев подрывает, стена уже в нескольких местах потрескалась. Что только Ганна не делала: дырки и закрывала, и цементом заливала,
а она, паскуда, в другом месте разрывала. Вот если бы ту нору ухитриться быстро закрыть, когда она в хлеву блаженствует, чтобы не было ей куда скрыться. Тогда хвостатую тварь можно бы и во двор выгнать раз и навсегда — пусть себе другой хлев ищет. Ганна схватилась за эту мысль, как за соломинку.

А свинья в хлеве сердито хрюкала — она еще больше крысиху ненавидела. И Ганна решилась. Осторожно поднялась с кровати, накинула поверх сорочки простенькую косынку и тихонько выскочила во двор. Из кучи камней выбрала самый плоский.
Крысиха, видать, уже хорошо наелась, так как сидела на окошечке и умывалась — на Ганну ноль внимания. Ну, словно у себя дома! А Ганна как задумала, так и сделала: нору прикрыла камнем и схватила вилы. А та, стерва, вовсе и не хотела из хлева уходить, ощерилась, вот-вот на лицо прыгнет. Махнула раз и другой вилами, но, видя, что толку не будет, шарахнула хвостатую по голове. Потом взяла ее на вилы и выбросила на навоз.

У крысихи конвульсивно билось тело, глаза еще смотрели на Ганну, но уже как-то извинительно, без характерного звериного блеска. Кровь... До этого крысиха видела кровь только чужую. Поросенок визжал, а она грызла и грызла его, глотала нежное мясо и захлебывалась теплой кровью.

«Пусть бы жила себе. Бог с ним, с тем хлевом. Все равно завалится скоро», — подумалось Ганне. Жаль было. Беспомощность хищника всколыхнула в ней обычную женскую чувствительность. Однако что сделано — то сделано. Ничего не вернуть. Смерть
все крепче и крепче стискивала крысиху, а глаза уже смотрели в никуда. Серенькая пушистая тушка с омерзительным хвостом застывала. А у Ганны вдруг руки покрылись гусиной кожей — ночи становились прохладными. Пора было уже идти в хату, а она все стояла и смотрела под кручу — там торчали сооружения кирпичного завода. Уже не работает. Сначала цветной металл растащили, а теперь взялись за вагонетки и даже рельсы раскручивают.

Ездила Ганна и в район жаловаться, что круча под самую хату подступилась, что земля ползет — и слушать не хотят. Говорят, когда уже не будет где жить, тогда и приходите. Будем думать. Марчак там, председатель райсовета, из их села. А своего сына, падло,
в Афганистан не пустил, откупился. Теперь с внуками своими забавляется. А Мыколки нет уже... Нет...  Ноги сами к пропасти поднесли. А там темно-темно.

... Ганна тогда утром суп доваривала (Савка больше супы любил и еще лапшу в молоке), зажарку уже бросила и за укропом на огород пошла. На завод глянула, а Савка, поди ж ты, глину в вагонетку грузит. Увидел ее и руки рупором сложил: «Пусть суп
Остыва-а-а-ет!»

Она усмехнулась ему, откуда, мол, знаешь, что сварился?

— Аж сюда пахнет! — прокричал он.

Они всегда обедали во дворе. Только в непогоду ставила вкусно пахнущие миски на стол на просторной веранде.

Налила того супу, а он, глянь, уже шкурочкой покрылся, остывая, а Савки все нет. Она на кручу, а там обвалилось, все глиной засыпано, и люди, как в муравейнике, копошатся. Когда Савку откопали, он еще дышал, но был уже без памяти, и пока «скорая» приехала, его уже не стало. Как обряжала покойника в дорогу, помнит очень слабо, упрекала лишь за то,что дом построил. Зачем же было строить, если жить в нем не собирался?

Потом за вагонетку сама стала: нужно было и за кирпич отрабатывать, и сынов на ноги ставить. Собственноручно все, так как, кого ни принимала, непутевые: злые или пьяницы. Да и не сильно она тогда жаловала мужиков, хотя и молодой была — так измотается за день, что лишь до подушки добраться бы. А заменит ли кто Савву? Добрым, веселым всегда был, и пошутит, и поправит, где нужно.

Теперь завод остановился. Люди почти не строятся, а «крутые», как положено, стройматериалы из-за границы завозят, в упаковке, чин-чинарем. Потому в селе стало невыгодно кирпич обжигать. А круча, глянь, до самой завалинки дотянулась, глина обваливается. Еще в позапрошлом году должны были уплатить Ганне. Она и бумаги все подписала, и усадьбу себе в селе подобрала, хорошее место; и криница во дворе, и огород нормальный. Да не дают денег ни в какую.

Сердце болит, надорвалось... Не каменное оно у нее, разве можно было такое выдержать. За самым младшим почти следом ходила, а все равно не уберегла...

Андрейка не спал. Посмотрела и отвернулась. Одна тень от хлопца. И еще — боль в глазах. Ганна достала из тайника деньги: иди, покупай...

А он так трезво и пронзительно, как никогда, посмотрел на нее:

— Не надо, матушка, — впервые матушкой назвал. — Я уже второй день без иглы. Решил бросить все это. Пойду учиться, вам помогать буду.

Андрейку в тяжелой лихорадке ломало, трясло. И губы синие, обкусанные.

— А выйдет ли оно у тебя, чтоб не колоться? — спросила осторожно Ганна. — Может, лучше в больницу тебя отвезти?

— У хлопцев же вышло. Олег Левуский, Григор Тасийчин... Без иглы обходятся. Я тоже не хочу больше. Баста! Мы с вами, матушка, одни остались. Из всей семьи...

А Ганне верилось и не верилось. Не сосчитать сколько раз сын собирался покончить с зельем. Но «матушкой» назвал впервые. Так серьезно они давно не говорили с сыном... Андрейка спит и спит, лишь иногда вскрикивает в наркотическом бреду. Но вот, вишь, и поговорили по-людски. Должен же Бог, наконец, и над Ганной сжалиться. Зачем же тогда
жизнь дана? Для мук одних?..

... И вновь потянулась нескончаемая ночь, снова после полуночи круглый месяц придирчиво оглядывал хату. Андрейка кричал, стенку ногтями царапал...

В минуты затишья Ганна на будущее планы строила. Мечталось, что выучится Андрейка, оженится, а невестка деток нарожает — только девочек. Она им ленточек накупит красивых, кофточек, юбочек... Невесткой видела Леську Солтыкову — там такая краля! — при теле, груди такие, что не голодали бы малышки... Раньше невесткой ее называла, а вот когда пошел Андрейка братиковыми дорожками, так уже приветствий Леськиных стыдиться стала. Может, оно и наладится. Молоденький он еще...

Перед утром задремала. Что-то недоброе снилось. Андрейка разбудил:

— Сходите к цыгану, мама! — Не попросил, а приказал, как всегда.

И в то же мгновение все красивое и хорошее, мысленно собранное Ганной, на малюсенькие кусочки разлетелось — не собрать их.

Посерела хата. Во дворе тоже все посерело. Небо взбелебенилось, дождь сеялся, а со стороны Буга черная-пречерная туча приближалась.

Цыган вынес наполненный зельем шприц.

А оно ж вокруг так гремит и сверкает. Напрямик домой спешила, чтоб гроза не перехватила. Не успела — до ниточки промокла.

Вбежала в хату и Андрейке в сердцах:

— Вот, принесла...

Он же, бедненький, и не шевельнулся. А глаза ему Ганна сама закрыла. Пусть спит спокойно...

Крысиха на навозной куче тоже угасающим взглядом смотрела на Ганну. Шерсть под дождем слиплась, сбилась клубками. Внезапно глаза зверька открылись и взблеснули: видишь, ты моих детей отравила, но и твои тоже не жильцы...

Ганна усилием воли прогнала от себя наваждение и перекрестилась. Не приведи Господи, так и с ума сойти не долго. А ей же еще сына женить надо...

Стояла над кручей, не обращая внимания на дождь. Громадный кусок земли осунулся вниз и рассыпался черным пятном на дне ямы.