1. 56. глава пятьдесят первая

   Книга первая. Первый день.
   
    ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ
   
    Бронебойный довод в споре, стопроцентно спасающий от тюрьмы. Нравственность жополизов. Разборки на тюрьме. Основание для перелома носа. Мартышка и очко.
   
    В десятом часу утра прискакал Чава. Голос взволнованный и напуганный. Он коряво объяснял матери из-за порога, что срочно должен увидеть Витьку. Шпала сидел в своей комнате возле склянок с примочками и, затаив дыхание, внимал через дверь. Его била лихорадочная дрожь. Так, что аж склянки на тумбочке стали позвякивать и пришлось убрать ноги с пола. Поджать под себя на кровать, чтобы не распространять импульсы. Мысли заметались в голове, сбивая друг друга, словно горошины в раскрученном до сумасшедшей скорости кубе. Что уже стало известно, а что еще нет, и как себя вести, соответственно? На что-то надо было решиться! Но на что он не знал и сидел, как пригвожденный к месту.
    Мать взяла на работе отгул, с утра бегала к врачу, чтобы посетил на дому. Съездила на Витькину работу. Сказала, что упал, расшибся, несчастный случай, работать не может. Она, стоя на дверях, не хотела Чаву пускать. Все допрашивала, выпытывала, что вчера с Витькой случилось и кто его так... На что Сашка уклончиво отвечал, что он был пьяный и ничего не помнит. Лишь сегодня ребята рассказали. Следовал вопрос: "А что же именно рассказали ребята?" На что Чава отвечал, что почти ничего, поэтому он и хочет узреть Витю. И сказка про "белого бычка" повторялась. Это дало возможность Шпале если не придти в себя, то, по крайней мере, окаменеть. Наконец мать, по крупицам вытянув из Сашки некоторую особо интересующую ее информацию, запустила посетителя в Витькину спальню.
    Вначале Шпала увидел лишь Чавины глаза; они были квадратными от страха. Сашка зашел, сразу прикрыл за собой дверь. Весь дерганный. Неуверенно сунул руку для пожатия, как в горшок со скорпионами.
    — Ты! Че там вчера в общаге произошло? Менты дело крутить начали! Сегодня трое на хазе были чуть свет. Один с папкой. Всех выспрашивали, записывали. Шесть человек наших в больнице лежат, у них тоже терлись. У всех подробно по минутам вызнают, что вчера в общаге было. Особенно тех, кто в поездку уходил или возвращался. Наши ребята дали на тебя показания.
    Шпала сидел ни жив, ни мертв. До поры молчал, как завороженный, ожидая что вот-вот из Чавиных уст сорвется нечто более страшное. Тирада не прояснила ситуации ни в худшую, ни в лучшую стороны. Из всего сказанного в мозгу зафиксировалось лишь: менты, допрос, показания, дело.
    — Кто дал показания? — наконец почти выпалил он.
    — Все! И те что в больнице лежат.
    — А кто там лежит?
    Напряжение в душе Витьки все возрастало. Его интересовал Баран: дал ли он показания и какие именно?
    — В больнице Краб, — перечислял Сашка по пальцам, — у него перелом... этого самого — основания носа! У Боцмана язык перекушен. Басмач, Клыка, Сема с переломами челюстей. у Мартышки что-то с глазом...
    "Да, однако, тяжкие грехи на мне! — мелькнуло в голове Шпалы. — Вчера не рассчитывал так постараться. Сами виноваты! А Боцман — клоун! Как он ухитрился себе язык перекусить? Вот что значит трепаться вовремя драки! Во всех школьных учебниках нужно написать: "Разговаривать и пережевывать пишу вовремя драки опасно!" А то учат черти чему. Жаль, что не Баран себе язык перекусил: в качестве главного свидетеля он был бы тогда значительно менее опасен.
    — И еще там по мелочам у остальных: у кого зубы выбиты, у кого фингалы... Все побои сняли и на тебя дали показания. И кто не пострадал, тоже дали — подтвердили.
    — Да какие показания, черт возьми! О чем?
    — Ну, то есть, что ты драку затеял.
    Витька не удержался от вздоха облегчения. Замонала эта простота! Ей богу, так и в гроб свести можно. Не удержался от радости, выпалил недоверчиво:
    — А еще что-нибудь?
    — Что? — не понял Чава.
    — Ну что кроме драки?
    — А что может еще быть кроме драки?
    Шпала уже сразу понял, что сболтнул лишнего. И хватился теперь за первое попавшееся, что пришло в голову. Как утопающий за соломинку, стремясь придать правдоподобную причину вопросу.
    — Ну... там... обокрали кого, или может обосрали — я ж не знаю?! За самогон-то не копали?
    Теперь пришел черед испугаться Сашке, он сразу съежился и мгновенно забыл все другие вопросы.
    — Пока нет. Наши все будут говорить, что пили водку. И ты тоже говори!
    — Ага, думаешь менты дураки? — не давая другу опомниться, перешел в наступление Витька. — А где покупали такое количество? Продавцов опросят... Не все ведь мешками волокут! А куда тару дели? Посуду-то вчерашнюю от самогона отмыли? Аппарат мать дома надежно спрятала? А то ведь могут и с обыском нагрянуть!
    Чаву сорвало с места, Шпала поймал его руку уже за дверью:
    — Ты куда?
    — Пойду гляну, надежно ли мать самогонный аппарат спрятала. Заболтался я тут с тобой!
    — Ага, дуй, и сразу бегом сюда.
    До возвращения Сашки он не находил себе места. Хотя и прошло в его отсутствии минут десять, они для Витьки растянулись в вечность. Каждая секунда была дорога: От нее мог зависеть срок в десять лет и вся дальнейшая жизнь. Наконец самогонщик вернулся.
    — Ну что, к тебе еще не приходили? — встретил его Шпала вопросом.
    — Пока нет!
    "Ага, — анализировал ситуацию Витька молча, — значит про спальню Баран не сказал. Иначе бы уже были здесь, на Южном. Взяли бы Шпалу за потроха, да и Чаву не обошли бы. А может выжидают, пока он со страха наделает глупостей, чтобы быстрее и легче расколоть? Прямых доказательств о его причастности к убийству, как Шпала считал, у ментов быть не может. Разве что их с Наткой там кто-то видел, или остался где-то след.
    — Си-ильно они тебя! — боясь тишины кивнул Чава на Витькину физиономию, будто только сейчас заметил. В деле выползания из щекотливых ситуаций он полагался на смекалку и опыт друга всецело. Поэтому молчание мог расценить лишь как намек:
    — Дело плохо!
    — Да уж не слабо! — согласился Шпала.
    — А как там дело было?
    — Ах, долго рассказывать... За долги.
    — Кто первый начал?
    — Теоретически, конечно начинальщик я, а практически начали Баран с Крабом.
    — А наши говорят — ты!
    — Ну, это пусть они друг другу гонят! Кто им поверит? Что я в очко раненый, один на целую артель прыгать.
    — Ну, не знаю..., они так говорят.
    — Пусть говорят!
    — Слушай, а что за баба вчера с тобой была?
    — Ну мы же вместе с тобой ее встретили!
    — Да? А откуда она?
    — А я знаю? ****ешка. Раз всего встречались ... На танцах познакомились. Оттуда в ближайший подъезд затащил, стояка натянул и разошлись. Кроме имени ничего о ней не знаю.
    — А тебя допрашивали? — спросил в свою очередь Шпала Чаву.
    — Нет. Я дома ночевал. Как добрался, не помню. А сейчас вот приехал, рассказали, и я сразу к тебе! Что будем делать?
    “Странно, однако! — мелькнула у Витьки подозрительная мысль, — Почему дома а не в канаве, через дорогу от Тукмачевской хижины? Свадьба образумила, или был не в отрубях. Помнил что произошло и сделал ход конем, чтобы выглядеть честненьким?
    — А что делать,— подумав, решил Шпала вслух,— тяжко, а ехать надо!
    — Куда?
    В больницу к этим шестерым терпилам.
    — Зачем? — у Сашки мелькнул в глазах страх. — Ты меня прости, — помедлив, трагическим фальцетом продекламировал он, — но ... если что... на меня не надейся! Я против своих не пойду! ... Против тебя тоже. "Моя хата с краю, я ничего не знаю!" — Пьяный был, спал. Ты пойми, старик, у меня же семья, дети... скоро будут!»
    Оказываться между двух огней Чаве меньше всего хотелось. Шпала данную позицию друга отлично понимал и ничего не имел против. Ради бога!
    — Зачем?! Ну не бить же! Нужно узнать, что они там написали, какие дали показания... Чтобы знать, прикидывать, как перед ментами отбрехиваться. А то начнем звездеть, а оно не в строчку! Начнут копать, сразу и твой самогон выплывет ... Да и вообще, зачем лишнее болтать? Может они чего не успели сказать, а мы вытреплем!
    И Шпала с Чавыной помощью занялся гримировкой того места, которое когда-то было лицом. Вышла из своей комнаты мать, стала опять донимать вопросами: куда, да зачем они собрались. Витька ответил в общих чертах, что заминать дело. Мать посомневалась, но в конце концов дала еще целый боекомплект всяких кремов и пудр. Предупредила только, чтобы вел себя тихо, а то, дескать, она его знает. Большие черные очки, несмотря на отсутствие подходящего сезона, были водружены на нос и сильно облегчали дело: самую безобразную часть лица, которую, как ни старайся, загримировать нельзя, они собой закрывали. Поднятый воротник пальто и шарф докончили дело. Цвет изменили мазями и пудрой. Опухоль с глаз за время нахождения Витьки в вертикальном положении чуть спала. Глаза приоткрывались, но Чава все равно вел его почти на ощупь.
    На остановке, в автобусе ловить на себе жадные взгляды аборигенов было мало хорошего. Но что сделаешь? Вначале зашли в общагу. Ее население, некоторые представители которого носили на себе следы вчерашней Витькиной обороны, дружно выступило с гневным осуждением Шпалиных действий. Хором повторяли выдуманную версию: "Витька начал!" Пришлось им объяснить, что — кто начал в данном случае — не главное. Поскольку драка все равно будет квалифицироваться как обоюдная, либо как оборона со стороны Шпалы. Какую опасность он для толпы представлял, что его избили до такой степени?
    В конце концов ведь могли просто связать и оставить успокаиваться. Так что не в их интересах затевать это дело и напрасно последователи Корчагина заняли такую неконструктивную позицию. Отмазаться в случае суда рабам железного змея все равно не удастся! Короче, он скоро убедил противную сторону, что перед лягавкой это дело нужно заминать всеми возможными способами. А между собой утрясти: кто кому сколько должен и разойтись красиво. Был у Витьки козырный аргумент на закуску, который — знал он — возымеет действие! И возымел!
    Этот способ убеждения, как и все истинно ценные крупицы житейской мудрости, Шпала почерпнул в народе. Когда будучи в бегах из дому, прятался у знакомых брата в Шебекино. Накануне там случилась драка между Логовцами и Вознесеновцами. Не поделили сферы влияния, как теперь говорят. Тогда обычно выражались в том смысле, что не поделили колхозных баб. Две огромные шоблы человек по полтораста в каждой (вам не видать таких сражений!), вооруженные колами, цепями, штыками, и обрезами, вновь сошлись на решающую битву через день.
    Как член в мясорубку попал сюда и Витька. Местные-то в случае чего еще смогут (возможно) убежать, а ему куда деваться? Захоронят где-нибудь в сугробе с расколотым черепом! Снежком присыплют. Глядишь, к весне найдут! Но обошлось, смогли решить дело мирным путем. Его двоюродный брат Сашка — Бешин (дань ковбойским боевикам, кочевавшим тогда по экранам кинотеатров), недавно вернувшийся из Краснодарской колонии, имел вес в шобле логовцов и участвовал в этих переговорах. Витька присутствовал здесь же благодаря авторитету брата. Формула доказательства, выдвинутая логовцами запомнилась ему своей железной логикой и вот теперь пригодилась.
    С доводами Шпалы хозяева общаги согласились. Однако окончательное решение оставляли за "боевым авангардом", лежащим в больнице на излечении. Как с ними Витька договорится, так и будет. Медсестра долго не хотела пускать Шпалу с Чавой в палату. Не верила, что "пришли навестить друзей". "Ишь морды-то какие!" И грозилась вызвать милицию. Но терять Витьке все равно было нечего. Они с Сашкой отчаянно канючили, уговаривали старую каргу и наконец получили белые потрепанные халаты. Все потерпевшие нехотя собрались вместе в отдельной палате. Каждый из них именно себя считал больше других и совершенно невинно пострадавшим. Каждый более всего боялся потерять в разговоре со Шпалой чувство собственного достоинства. Которое вследствие побитой рожи у профанов всегда раздувается до невероятных размеров. (Необъяснимый но неизменный факт: симптом дяди самых честных правил).
    Собрание было похоже на сборище почтенных индюков. Слова говорили как через клюв перекидывали. Шпала избегал глядеть кому-нибудь из них в глаза. Разговаривал со стенкой. Однако не смог удержаться, чтобы украдкой все же не взглянуть на творение рук своих, прежде всего на Крабов нос! Носа он не увидел, так как искомое было прикрыто марлевым тампоном. Однако лицо у каратиста приятно поправилось! Челюсти же были зафиксированы к верхним зубам шинами. Вначале почтенные саксаулы и слышать не хотели ни о каком примирении... Но последний бронебойный довод убил их наповал. Шпала cказал:
    — Хотите вы того, братцы-кролики, или нет, драка будет идти как обоюдная. В самом худшем для меня случае! Меня, конечно, посадят. Но посадят по крайней мере и одного из вас — того, кого я выберу и дам на него как на зачинщика показания. Может быть посадят и двоих-троих ваших... Как удастся постараться! Вы, все здесь сидящие, да и большинство из общаги — иногородние, либо колхозники из забитых деревень. Теперь усекайте: мы, все осужденные, пойдем одним и тем же этапом, на одну и ту же зону: на Валуйки — общак. Икские там держат верх. Меня, слава Богу, в Икске знают. Значит кое-кто и на Валуйках знает — вместе в камере по малолетке еще сидели.
    Мы с вами еще будем сидеть на тюрьме, а туда уже дойдет весть, будут ждать, встречать. Сколько мне дадут: три или пять лет, я их отсижу. И отсижу неплохо! Любой же, кто попадет туда из вас, хоть на год, хоть на день, самое лучшее — окажется пидорасом. Будет спать под нарами и ежедневно отсасывать и огребаться звиздюлями. В худшем случае, ему отобьют все здоровье. Он и до освобождения не доживет!
    И будет плакать мать стару-у-ушка
Слезу смахнет рукой отец
И дорога-а-ая не узна-ает
Каков у танкиста был конец! —
У машиниста конец!
    Шпала конечно блефовал — кто знает, как оно там получится. Кто сейчас верх держит, кто из его врагов там, а кто из друзей? Но им-то почем знать всю эту механику? Они глотают то, что Витька им сейчас жует. И сам бы он, не окунись в этот омут, так же глотал бы! К тому же сказанное действительно имело под собой некоторое основание: кому легче на зоне прокрутиться: ему — местному, известному в городе, знающему механику тюрьмы, или им — лохам? Вопрос был исчерпан.
    Никому перспектива оказаться со Шпалой на тюрьме и на Валуйках не улыбалась. Индюки как по мановению волшебной палочки превратились в символ мира — голубей с веточками оливкового дерева в клювах. Все дружно под его диктовку взялись писать встречные заявления: что претензий к Шпале не имеют. Кто начал и с кем между собой дрались не помнят. Он аналогичное заявление написал так же.
    Витька предупредил их, чтобы требовали зарегистрировать свои заявы. Иначе менты могут с ними в туалет сходить! И довольный оборотом дел отчалил в сопровождении Чавы — верного оруженосца! Который, услышав "мудрые речи" друга преисполнил морду достоинством и больше уже не считал всех остальных своими. У дома Шпалу ждал личный воронок, а в квартире теплая компания "красных шапочек".
    — Эх, подонок! — только и сказал отец, вышедший из спальни, когда Шпалу уводили. — Сколько я тебя из петли вытаскивал?! Все равно неймется. Сам в нее лезешь, лезешь, аж пищишь! Но вот попомни мое слово, больше пальцем не пошевелю. Что заработал, то и получай!
    Мать была вся в слезах и причитала на разные лады. Обращалась то к Витьке с призывом образумиться, то к милиции, прося отпустить, а то к отцу, умоляя замолчать и не обещать со зла того, о чем потом придется жалеть. Ах, мама — мама, поздно, давно поздно. Еще с детского садика! Все сверхчеловеческое напряжение последних суток навалилось на него разом, вдруг обретя какой-то новый оттенок: "Да сколько же это можно так жить? Такое терпеть! За что такие испытания одному? Вся жизнь — приманка, издевательство! Разве он придумал правила этой жестокой игры? Или возможно было от нее уклониться? С рождения все тебя пинают и бьют по голове, стремясь любой ценой принизить, уничтожить твое внутреннее "Я". "Я"— последняя буква в алфавите!— как еще в школе учат.
    Сделать машиной для удовлетворения своих похотей... И вот, если ты это свое "Я" все-таки сохраняешь, обретаешь навыки защищаться и наступать, тебя сажают в лагеря! Изолируют как опасный для данного так называемого общества элемент. Оказывается ты нарушил его законы! А гады торжествуют. Их эти законы защищают от рождения, потому что они все вкруговую лижут друг другу задницы. Общество жополизов и ***сосов! Их закон это меню-раскладка — кто у кого от рождения и до смерти должен лизать.
    Но что не менее важно — непременно в какой последовательности! Они любят и ненавидят не по желанию. По необходимости: уступают свою жену, дочь, честь, кусок хлеба одному, в надежде отобрать это все у другого, еще более низшего. ***сосы боятся независимых и ненавидят их. Им в голову не влазит как это можно так жить, ни у кого не отсасывая. Бунт! Развал системы!!! Потеря нравственности! Такие на что хочешь могут замахнуться. И вот за то, что Витька в их игру не играет: своего не отдает, жопу никому не лижет его и сажают.
    Самая пакостная в данном бутерброде приправа это та, что сам он из него выкарабкался, а бабу оттуда для себя вырвать не смог. Именно ту, для которой, собственно говоря, все его "Я" Шпале и нужно было. В чем весь смысл выигрыша состоял. Девочку на глазах претендента пустили по кругу. Обидно. Но не потому, что проиграл! То самое обидное, что выиграть ведь и не мог ни при каких обстоятельствах. Так задумано было: "Система". Только всяк это понимает под конец, когда изменить ничего нельзя, а только и остается, что лечь головой на плаху.
     И черт бы с ней, если бы только твоя голова полетела! Ты ей хозяин был, с тебя и спрос. Но родителям-то горе за что? Вот она в чем подлость! Худо-бедно, но есть у тебя успокоение — знаешь, что в конце концов не мог поступить иначе. И повторись все сызнова, зная о грядущем конце, поступил бы так же, только еще решительнее. Не остановился бы на полдороги. Не оставил на потом. А выхлебал всю ту удачу, что привалила, до донышка!
    Не поймут того родители, никто не поймет. Долгий разговор! Жалко мать. Но бога ради избавьте Шпалу от ее жалости. Не надо его жалеть, ему так спокойнее, легче! Невыносима эта пытка непониманием. Невыносима! Невыносима! Невыносима! А-а-аааа! ... это он в слух воет? Нет, еще про себя. Но слезы уже хлынули. Витька прячет лицо. Озирается, и видит пристальный взгляд лейтенанта. Это уже слишком!
    — Что вылупился, ментяра гребаный,— орет Шпала в истерике,— ложил я на вас, мусора! Ну подойди, попробуй — глотку перегрызу, сука!