Повесть Толстого смерть Ивана Ильича

Повесть Толстого «смерть Ивана Ильича». Ее начинаешь смехом, а заканчиваешь печалью и глубокими размышлениями.
Улица, карета, подъезд, передняя, комната, гроб, мертвец..., медленно подводит нас автор к центральному персонажу.
Толстой обнажает ритуал похорон со всей откровенностью, и уж видишь черты близких знакомых, делающих вид сострадания, и черты собственные обнажаются с такою же реалистичностью.
«Каково, умер; а я вот нет, - подумал или почувствовал каждый».1 Каждый радуется, что это случилось не с ним, будто с ним этого не случится, и совместно с этим в глубине каждого рождается вина живущего.
Как-то странно все это наблюдать со стороны: Лев Николаевич вдруг описывает не страдания близких, а «лицо Шварца с  английскими  бакенбардами», как «вся его худая  фигура во фраке имела изящную  торжественность», как «Петр Иванович пропустил вперед себя дам», какую он испытывал неловкость возле пуфа во время общения со вдовой.  Мы видим притворство, слышим мысли, шепот. Люди продолжают жить вопреки смерти, возле нее, вот она уже рядом, но никто не обращает на нее внимания, люди из приличия делают лица, совершают обряды, которые кажутся им правильными и необходимыми. И главного героя совсем не жаль, потому что нет живых, которые испытывают потерю. Есть мальчик-гимназистик, в его лице мы видим страх, но не видим боль потери, она безусловно есть, однако Лев Николаевич обходит это стороной. Странно, что никто здесь не задумывается о смерти, будто ее нет, но тем не менее она в центре событий, в центре зала. Лишь мальчик боится ее, другие же заняты насущными проблемами и заботами, бегут от навязчивой мысли.
Все это контрастирует с центральным событием повести- смертью.  Все это кажется нелепым, неважным, в сравнении с ней.
И в то же время Толстой будто описывает не восемьдесят второй год, а именно сегодняшний день, будто именно сегодня он заглянул на кладбища, на панихиды. Отчего ж так?
Люди остаются людьми, и ничего больше. Никто не знает, как по-настоящему нужно реагировать на смерть, как нужно жить с ней, и нужно ли. До сих пор человечество пугает мысль о смерти, и мы гоним ее, что есть силы, бежим в работу, в отношения, в быт, в азартные игры, в общем, кто во что горазд.
Человек совсем не хочет подумать о душе, которая живет в теле, итак слишком малый срок. Душа знает, что должна приготовится к вечности, но для нее невыносимо тяжело думать о самой себе и оставаться наедине.
Суета сует, говорил Екклесиаст, но нам как раз и необходима эта суета, «которая развлекала бы нас и не давала места столь неприятным мыслям»2.
Лишь единицы останавливаются и встречаются с реальностью лицом к лицу, подпускают ее, заглядывают в бездну, ужасаются, но затем и принимают.
Поминки сегодня по большей своей части ничем не отличаются от поминок Ивана Ильича. Люди плачут, скучают, пытаются проникнуться, жалеют себя, жалеют тело, лежащее во гробе, потом крестятся приличия ради, или наоборот, «стараются не поддаваться удручающим впечатлениям».
Похороны зачастую показывают нам наше отношения к смерти, к жизни. Люди стараются быть такими, как все, как принято, чтоб не выделяться, чтоб не осудили, и на похоронах отчего-то порой это становится особенно важно.  Эта массовость и правильность убивает всякую искренность и настоящесть.
«В смерти других,— пишет философ Мартин Хайдеггер,— нередко видят общественную неприятность, если даже не бестактность, от которой общественность должна быть избавлена».3
Лев Николаевич обнажает перед нами мысли героев. Петр Иванович расстроен, что опоздает вечером на игру, вдова озабочена получением денег.
«Наследство имеет в себе сторону глубоко безнравственную: оно искажает законную печаль о потере близкого лица введением во владение его вещами».4
И действительно, к несчастью, имеют место быть «дикие распри, безобразные ссоры делящих добычу возле гроба».5
Однако эта участь избежала Ивана Ильича. У него и нет по-настоящему близких людей. Просто Федор Васильевич и Петр Иванович, ближайший «товарищ по училищу» Ивана Ильича подумали, и возрадовались о том, что теперь получат повышение по службе. Жена похлопотала, как бы «вытянуть от казны побольше денег по случаю смерти».6
В повести Лев Николаевич  идет от внешнего к внутреннему. И это потрясающе, насколько гениально, медленно, деликатно, и в то же время настойчиво он идет к цели.
Перед нами предстает труп, самый настоящий. Его описывает автор подробно, словно чтоб доказать, что нет там никакого человека, а вот труп да и только. А далее все вокруг него крутиться, Толстой будто бы рассказывает историю его жизни стоя возле гроба Ивана Ильича, в его квартире. Мы все время видим этого мертвеца, над которым сначала хочется хохотать, мы равнодушно глядим на него, и незаметно проникаемся к нему.
Мы видим его простяцкую жизнь. Иван Ильич Головин всегда хотел жить спокойно и радостно, крутиться в высшем свете было его мечтою. И вот он уж и закрутился в этом водовороте, и вот он уже и счастлив, прошел по карьерной лестнице, и вот уже он судья. Все его уважают, боятся, он распоряжается жизнями людей. И не то, чтоб злоупотребляет, но каково, как  приятно это ощущение власти. Как мало человеку надо!
Но он никогда не жил глубоко, не жил сердцем. Он хотел только жить правильно. Для него существовали авторитеты, и в них он видел свои высшие ценности, к ним стремился. Он обставлял гостиную, у него была внешне приличная семья, дети. А кто живет иначе? Разве можем мы его винить за то? Разве сами другие?
Он желал порядка во всем, на службе, в доме, в семье, только порядок этот он понимал как-то внешне, не придавая значения внутреннему. От внутреннего он бежал, бежал от самого себя, от истинной жизни. И когда он увидел, что не может находится с женой, он ринулся в работу, сбежал от проблемы, не пытаясь даже попробовать решить ее.
Иван Ильич всегда ко всему умел приспособиться, чтоб только не потерять свой мнимый праздник жизни. Он приспособился и был абсолютно счастлив. Он бы и прожил так жизнь, не разу не проснувшись, если б не его болезнь.
Болезнь заставляет его проснуться, пересмотреть свои ценности, свою жизнь, увидеть себя, вспомнить и вернуться к самому себе.
Болезнь играет для него роль спасения, смерть – освобождения.
«Кончена смерть, ее нет больше», - сказал он умирая.
Читая Толстого довольно часто встречаешься с темой смерти. Для самого автора тема эта была болезненна, и едва не привела его к суициду.
  «Я испытывал ужас перед тем, что ожидает меня - знал,  что  этот  ужас
ужаснее самого положения, но не мог отогнать его и не мог терпеливо  ожидать конца. Как ни убедительно было  рассуждение о том, что  всё равно разорвётся сосуд в сердце или  лопнет что-нибудь,  и  всё кончится,  я не мог терпеливо ожидать  конца. Ужас  тьмы был  слишком велик, и я хотел  поскорее, поскорее избавиться  от него петлёй или  пулей. И вот  это-то  чувство сильнее  всего влекло меня к самоубийству».7
  Лев Николаевич так сильно боялся смерти, что хотел немедленно покончить с жизнью, чтоб только не страдать от этого неуемного страха перед ней. Он болел этим страхом, этот страх отравлял жизнь.
Иван Ильич напротив — боролся за жизнь. Он всеми силами держался за волосок, и каждый раз он «усилием  воображения  старался  поймать  свою почку  и остановить, укрепить ее: так мало  нужно, казалось ему», он постоянно представлял, что ему уже лучше, но это не помогло.
Да, Иван Ильич страстно желал жизни (жизнь ли это была), но и Лев Николаевич хотел жить, поэтому-то он и прятал от себя веревки, не брал ружье на охоту, боясь застрелиться.
Все это по сути разные симптомы одной болезни.
Лев Николаевич находит выход, он находит веру, и она приводит его к свету: «живи, отыскивая Бога, и тогда  не будет жизни без Бога. И сильнее чем когда-нибудь всё осветилось во мне и вокруг меня, и свет этот уже не покидал меня».8
 Он сумел переболеть этим страхом, и переправился на другую сторону реки.
Оставшись в живых переродился.
«Со  мной случилось как будто вот что: я не помню, когда меня посадили в лодку, оттолкнули от  какого-то неизвестного мне берега, указали направление к другому берегу, дали в неопытные руки  вёсла и оставили одного. Я работал, как умёл, вёслами и плыл; но чем дальше я выплывал  на середину, тем быстрее становилось течение, относившее меня  прочь от  цели, и тем чаще  и чаще мне встречались  пловцы,  такие же,  как  я,  уносимые течением.  Были  одинокие пловцы,  продолжавшие грести;  были пловцы, побросавшие  вёсла; были большие лодки,  огромные корабли,  полные  народом;  одни  бились  с течением, другие отдавались ему. И чем дальше я  плыл, тем больше, глядя на направление вниз, по потоку всех плывущих, я забывал данное мне направление. На самой середине потока, в тесноте  лодок и кораблей; несущихся  вниз, я уже совсем  потерял
направление и бросил вёсла. И  меня далеко  отнесло,  так далеко, что я  услыхал  шум порогов, в которых  я  должен был  разбиться, и увидал  лодки,  разбившиеся в  них. И я опомнился. Долго я не мог понять, что со мной случилось. Я видел перед собой одну погибель, к которой я бежал и которой боялся, нигде не видел спасения и не знал, что мне делать. Но, оглянувшись назад, я увидел бесчисленные лодки, которые,  не переставая, упорно перебивали  течение,  вспомнил  о береге,  о вёслах и направлении и стал выгребаться назад вверх по течению и к берегу».9
Иван Ильич тоже переправился на другую сторону реки, он смирился со страхом, прошел дальше, за него, и нашел там свободу  и настоящую радость.
Он долго пытался бороться со страхом своими заученными методами, но они не работали, смерть все равно «продолжала свое, и она приходила и становилась прямо перед ним и смотрела на него, и он столбенел, и огонь тух
в глазах».10 Она постоянно преследовала его, мелькала сквозь ширмы, глядела на него из-за цветов.
Лишь в детстве мы чисты и свободны от этого страха, живем так, словно навсегда. В детстве в нас живет вера, она будто рождается с нами, может дается нам в долг.
Недаром, Иисус призывает нас быть, «как дети». Дети доверчивы, берут все на веру без доказательств. А без веры, как говорил Федор Михайлович «без веры в свою душу и её бессмертие бытие человека неестественно, немыслимо и невыносимо».11
От того-то и не хотел жить Лев Никалаевич:
  «Я жил, пока  знал смысл жизни. Как другим  людям, так и мне смысл жизни и возможность жизни давала вера. А жизнь, представляющаяся мне ничем, есть ничто»12, - подводит он итог.
Иван Ильич боится смерти, в нем нет веры в бессмертие, но он постоянно возвращается в детство, убегает в это время безграничной радости, будто что-то забыл там, только там теперь очень больно. Каждая деталь возвращает его туда. Для чего? Быть может, чтоб он смог пересмотреть свою жизнь, увидеть себя, каким он был, и что с ним стало. Это трудно.
В параллель внутреннему нам показываются и его внешние перемены, он худеет, бледнеет, и теперь уже не смотрит в зеркало, чтоб суметь обмануть себя в очередной раз, чтоб убежать. Зеркало  не лжет. И детство не лжет. Оно просто приходит, и вот он снова уже маленький, «совсем особенное от всех других существо, он Ваня с мама, папа, с Митей  и Володей, с  игрушками, кучером,  с  няней…»13
И теперь уже нам нельзя относится равнодушно к Ивану Ильичу, увидев его  маленьким и живым, и таким же особенным, как каждый из нас.
«Без детей нельзя было бы так любить человечество».14 Через детство и мы проникаемся к нему и видим в нем уже не существо, делающее вид живущего, а человека живого.
Однако никто, кроме нас этого не увидел. Этого не видели жена, дочь, потому что «они были в самом разгаре выездов, ничего не понимали,  досадовали на  то, что он такой невеселый и требовательный».15
Они занимались своими проблемами, продолжали жить, ходить в театры, иными словами, жили прежней жизнью, в которой внешнее бурлило, внутреннее спало. Иван Ильич же начал просыпаться в этом царстве сна.
  Он «как будто жил-жил,  шёл-шёл и  пришёл к пропасти  и  ясно увидал, что впереди ничего нет, кроме погибели. И остановиться нельзя, и назад нельзя, и закрыть глаза  нельзя, чтобы не видать, что ничего нет впереди, кроме обмана жизни  и  счастья  и настоящих  страданий  и  настоящей  смерти  -  полного уничтожения».16
Теперь Иван Ильич все чаще один,  все больше тревожится при виде «высшего света». Его тянет к Герасиму, к его жизни, настоящести, и лишь Герасим искренне жалеет старика. Хотя старик ли он? Ему всего лишь сорок пять. Но Герасим не лжет, он сострадает ему, и надеется, что в трудный момент рядом с ним тоже окажется кто-то, кто протянет руку помощи.
«Главное  мучение  Ивана  Ильича  была  ложь,  -  та,   всеми  почему-то признанная ложь,  что он  только болен, а  не умирает, и что ему надо только быть спокойным и лечиться, и тогда что-то выйдет очень  хорошее. Ложь,  ложь  эта, совершаемая над  ним накануне его смерти,  ложь, долженствующая низвести этот страшный торжественный акт его смерти до уровня всех  их  визитов,  гардин,  осетрины к обеду... была ужасно  мучительна для Ивана Ильича».17
«Страшный, ужасный акт его умирания, он видел, всеми окружающими его был низведен на степень случайной неприятности».18
Его мучило это притворство (ему не давали спокойно даже умереть, даже умирать нужно было как-то прилично), его мучили сомнения, что что-то в его жизни было не так, «не то».
И ведь случилось, что и вспомнить-то Ивану Ильичу из жизни было нечего. Он забыл себя на том островке детства, и оттого ему так больно туда возвращаться. Теперь «ему хотелось, чтоб его  приласкали, поцеловали, поплакали бы над ним, как ласкают и утешают  детей, а эта ложь вокруг него и в  нем самом  более всего отравляла последние дни жизни».19
Но отчего болезнь, он недоумевает. Ведь жил-то он правильно!
«Объяснить бы можно было, если  бы сказать, что я жил не так, как  надо. Но этого-то уже невозможно  признать».20  И тут закрадывается сомнение.
Сомнение, которое спасет его, и откроет перед ним новый мир и новые ценности. Иван Ильич начинает осознавать, что всю свою жизнь лгал, он привел себя в жертву лжи.
Поначалу «ему ядовито смешно было думать, что для  устройства гостиной он пожертвовал жизнью».21  Сперва он не понимал всю истинность своей насмешки. Но закравшись единожды, сомнение начинает грызть его изнутри.
«Случилось   то,   что  случается  с   каждым  заболевающим  смертельною внутреннею болезнью. Сначала появляются  ничтожные признаки  недомогания, на которые больной не обращает внимания, потом  признаки эти повторяются чаще и чаще и сливаются в одно нераздельное по времени страдание. Страдание растёт, и больной не успеет оглянуться, как  уже сознаёт, что то, что он принимал за недомогание,  есть то, что  для него  значительнее всего в мире, что это - смерть».22
Иван Ильич принимает священника, исповедуется, плачет, раскаивается.
И после, уже не в силах возвратиться к прежней лжи и притворству. Вся боль, отчаяние вырываются на свободу, он воет три дня. Он встречается со смертью лицом к лицу, и уже не бежит от нее, он встречается с ней, со своим страхом, и …
«Да, все было не то» - говорит он себе. И только когда понимаешь, что было «не то», только тогда появляется надежда, потому что возникает вопрос: а что же «то»?
Он впервые увидел сына, жену, и впервые в жизни подумал о них, пожалел их, а не себя, вышел за пределы собственного «я». Он пробудился.
Некогда пробудился и князь Андрей. Он также лежал при смерти,   рядом был сын, сестра, любимая, и он «думал о смерти, о том, что любовь мешает ему умереть: «Любовь есть жизнь. Любовь есть Бог, и умереть – значит мне, частице любви, вернуться к общему и вечному источнику. Да, смерть – пробуждение».23
Лев Николаевич постоянно возвращается к теме смерти в своих произведения, в том числе в «Войне и Мире».
«Чтобы меня убили… чтобы меня не было. Чтобы все это было, а меня бы не было»24 - недоумевает князь Андрей.
- А разве ты боишься? – спрашивает Пьер солдата на поле сражения.
- А то как же? Нельзя не бояться…»25
Или же вспомним тревожные мысли Николая Ростова, бегущего на Аустерлицком сражении:
«Кто они? Зачем они бегут? Неужели ко мне? Неужели ко мне они бегут? И зачем? Убить меня? Меня, кого так любят все? - ему вспомнилась любовь к нему его матери, семьи, друзей, и намерение неприятелей убить его показалось невозможно.  - А может, - и убить! Что-нибудь не так, - подумал он, - не может быть, чтоб они хотели убить меня».26   
Так же недоумевает Иван Ильич, вспоминая детство. Все герои Льва Николаевича движутся, взрослеют, меняются.
Князь Андрей с течением времени поменял свое отношение к смерти.
 Находясь на грани, у черты, он уже не пугался, не удивлялся, «он чувствовал, что умирает, что он уже умер наполовину. Он не торопясь, и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое…».27
Иван Ильич освобождается от страха. Болезнь открывает ему новую жизнь, освобождая от лжи, от вечного притворства, от сна и забытья. Болезнь тут оказывается спасительницей.
Фаддей Дойчер пишет об этом, что «все, что ни происходит в жизни, связано с каким-то видом благодати. Бог хочет, чтобы все в жизни обращалось в «капитал» блага. Даже зло Он пытается обратить во благо. Зло не может быть благодатью, но Бог, в Своем всемогуществе и бесконечном милосердии, может извлечь благо даже из зла. Последствия содеянного зла могут стать случаем к покаянию и обращению».28
  И в итоге Иван Ильич уже думает не о себе, а переживает за сына, который страдает при виде болезни отца; теперь он видит, как мучается жена, и хочет избавить их, дать им жить.
«Жалко их, надо сделать,  чтобы им не больно было. Избавить  их и самому избавиться от  этих страданий. Как хорошо  и как  просто, -  подумал  он».29
Иван Ильич освобождается, освобождается и автор повести, но далеко не каждый способен найти эту свободу, обрести смысл, поверить. Эта экзистенциальная тема является основной темой для каждого человека. Нельзя по-настоящему жить, чувствовать вкус жизни, радость, не имея смысла и веры.
Но поверить, отринув свой человеческий разум еще труднее. Философы, мудрецы решают и решают эту проблему, ищут ответы, размышляют о смысле, о вечности. И дело даже не в поиске счастья, ведь совсем еще не факт, что вера несомненно одарит человека радостью. Святая Тереза писала о том, что в большинстве своем она жила страдая, и тем она более посвящала себя Богу.
Когда мы влюблены, мы чувствуем наполненность, мы уверены, что в нашей жизни есть смысл, мы чувствуем его во всем, но влюбленность проходит, наступает повседневность, и мысль о смысле ином непременно стучится в двери нашего сознания. Каждый поступает с этой гостьей по-разному. Лев Николаевич призывает нас отворить ей двери, впустить ее в свою жизни, не избегать ее.
Сам он долго пытался найти смысл, размышлял, искал, бесконечно много читал, и какие бы ответы он не находил, всего этого хватало лишь на время. На время он успокаивался, а потом мучения продолжались с новой силой.
«Ответы  эти не удовлетворяли меня, и я чувствовал, что пропадает  во мне то,  что мне нужно для жизни. Я приходил в ужас и  начинал молиться  тому, которого я искал,  о том, чтоб  Он помог мне. И чем больше я  молился, тем очевиднее мне было, что Он  не  слышит меня  и что  нет  никого  такого,  к которому бы  можно  было обращаться. И с отчаянием в сердце о том, что нет и нет Бога, я говорил:
     «Господи, помилуй, спаси меня! Господи,  научи меня, Бог мой!» Но никто не миловал меня, и я чувствовал, что жизнь моя останавливается».30
Тем не менее, Лев Николаевич нашел себя именно в исканиях Бога: «стоит мне  знать о Боге, и я  живу; стоит  забыть, не верить в Него, и  я умираю».31
Отчего-то всем нам так просто поверить в зло, в духов, монстров, различные языческие суеверия, и так непросто прийти к божественному.
«Ужасно много людей, не верующих в Бога, верят, однако же, черту с удовольствием и готовностью». 32
В чем проблема Ивана Ильича? Он так легко умел ко всему приспосабливаться, и видимо, именно в этом его беда. Он приспособился, он слишком хорошо зажил, и судьба отняла у него самое главное — жизнь. Лишь с этим он не мог смириться, лишь к этому не сумел приспособиться.
Жизнь всегда учит нас, и отнимает самое ценное и дорогое. Бог дает нам дары, но только с тем, чтоб мы были готовы в любой момент отдать их Ему. Чтоб возлюбив Его всем сердцем, мы  не прятали бы камни за пазухой, а словно дети малые, готовы были всегда отдать ему все.
«Дар следует принимать так,- пишет Дайчер, - чтобы в любую минуту быть готовым его вернуть. Какой удивительный парадокс! Бог одаряет нас затем, чтобы, принимая Его дары, мы были готовы в любой момент отдать их назад. Такой готовностью ты показываешь, что не присвоил дара себе, ты признаешь, что тебе ничто не принадлежит. Дар, отданный Богу, возвращается к нам и возвращается, многократно приумноженным. Даром является все: твоя душа и тело, жена, муж, дети, все, чем ты владеешь и что делаешь - все принадлежит Господу.  Готов ли ты в любую минуту отдать каждый из этих даров?»33
Иван Ильич ничего не отдавал. Он приспосабливался. И вернуть себе это дитя Господь мог только посредством его болезни.
  «Любовь Бога ревнива, пишет Фаадей Дайчер в его «Размышлениях о вере», - «Господь воспылал к тебе ревнивой любовью. Эта любовь - мука Бога, Его тоска по тебе, Своему ребенку и Своей собственности. Он будет бороться за тебя. Его ревнивая любовь временами тяжела, ибо ты иногда ускользаешь из Его рук и идешь к пропасти, зачастую даже не подозревая об этом. Поэтому Бог бывает вынужден «встряхнуть» тебя, послать тебе «тяжелую» благодать, но все это для того, чтобы спасти тебя, чтобы ты доверился Ему до конца. Божия любовь ревнива».34
Бог ли заставляет его проснуться или нет, сказать невозможно, но ясно одно: Иван Ильич просыпается, пробуждается его душа, и вместе с тем покидает жизнь; он уходит в иной мир, для нас неизвестный, видит свет, для нас неведомый, но всех ожидающий на другой стороне реки...




Список используемой литературы:

1) Л. Н. Толстой. Смерть Ивана Ильича. Полное собрание сочинений. Типография Сытина, Москва, 1912
2) Л.Н. Толстой. Война и Мир. Библиотека Всемирной Литературы, изд. Эксмо, 2011
3) А. Н. Герцен. Былое и Думы. М.: Правда, 1983
4) Ф. Дайчер. Размышления о вере
5) Ф.М. Достоевский. Дневник писателя. 1876
6) Ф.М. Достоевский. Собр. соч.: В 15 т. Л.: Наука, 1989
7)  Блез Паскаль. Мысли. М., 1892
8) В. И. Молчанов «Время и созние. Критика феноменальной философии»