От скуки

– Всё льёт и льёт, – сказала она, протирая ладошкой запотевшее стекло, – это уже даже пошло.
Её сброшенный мокрый плащ бесформенной плотью бессильно свисал со спинки стула, касаясь рукавом расплывшейся на полу лужицы.
С чувством лёгкой досады он закрыл тетрадь и отодвинул её как можно дальше, на край большого стола, заваленного мешаниной книг, тетрадей и пожелтевших листов бумаги. Дотянулся рукой до дивана, задёрнул пледом неубранную,  скомканную простынь, переставил пустую бутылку за спинку дивана, подальше с глаз. Она не оборачивалась, всё смотрела на улицу, создавая пальчиками круглое прозрачное смотровое отверстие на запотевшем окне.
Дождевые капли за окном смачно шлёпались в переполненное ведро, с мёртвым металлическим стуком бились в жестяной край крыши, шумно, с весёлой перебранкой разбивались о листья старых лопухов под самым окном. Все эти звуки, ставшие привычными и докучными в последние дни, сливались в монотонный и раздражающий шум.
Ещё один день пропал, подумал он с вошедшей в привычку досадой,  но без особого сожаления. Знал уже по опыту, что стоит утром отвлечься хоть на минуту от слабосильного, на ладан дышащего вдохновения, или того странного болезненного томления, которое принято называть вдохновением – и его уже не вернёшь. И слава богу…
И чего она – ни свет ни заря – заявилась, думал он, нисколько, впрочем, не сердясь.
– Я согрею чаю, – сказал он, – не против?
Она равнодушно, как-то даже безнадёжно пожала плечиком, не оборачиваясь, дохнула на стекло, и опять протёрла дырочку.
– Сергей опять на севера? – спросил он о её муже, хотя и знал ответ.
– Да, – сказала она каким-то глуховатым, сдавленным голосом. – Эти его поездки…
– Хорошо зарабатывает, – сказал он успокаивающе.
– Да? – в голосе её было удивление и насмешка. – Иногда мне кажется… Ох, ну это уже просто пошло…
– Не выдумывай ничего. Всё будет хорошо, – сказал он. Хотел добавить: «Сергей тебя любит», но отчего-то ему жутко не захотелось говорить эти слова.
В нём вдруг внезапно родился острый интерес к ней. Словно увидел в первый раз – стройные ноги, прикрытые до колен лёгким летним платьем, чуть влажные от дождя крепкие икры, сладкий изгиб бёдер под тонкой талией, длинную шею, увенчанную хорошенькой головкой, грустно склонённой чуть набок, беззащитно и печально опущенные плечи.
Она быстро обернулась к нему. Глянула пристально и удивлённо, и вдруг слегка покраснела. Он секунду смотрел, как зачарованный – огромные тёмные глаза, крупный, чётко очерченный рот, слегка крупноватый нос…
– Так как… чаю? – спросил он внезапно осевшим, хриплым голосом, и закашлялся.
Некоторое время они молча смотрели друг на друга, словно забыв слова и что-то вспоминая из давно позабытого.
– Я очень… хочу… чаю, – сказала она.
– Садись вот сюда, в кресло, – сказал он, – Камин, правда, не зажжён, но здесь уютнее…
Он смотрел, как она лёгкими «клевками» пьёт чай, обхватив чашку обеими ладонями, словно грея руки. Её колени были обнажены и доверчиво-невинны. Несколько раз она поднимала голову от чашки, и её взгляд замирал на его лице.
– Всё, – сказала она виновато и опустила ладони с опустевшей чашкой себе на колени.
Он взял из рук её чашку, не глядя, поставил на стол, не отрывая взгляда от её беспокойных рук. Её левая рука непрерывно шевелила пальчиками, словно  перебирала клавиши. Он взял эти пальцы в свою руку, тыльной стороной ладони остро ощущая обнажённое колено.
– Как человечек, – сказал он, поглаживая её пальчики, – вот ручки, вот ножки… Красивые ножки…
Она зарделась. Он почувствовал, как напряглась её рука, вся она.
– Ну, это… – сказала она и умолкла.
– Это даже пошло? – спросил он. Они посмотрели друг на друга и рассмеялись. Напряжение спало. С этой минуты они перестали слышать и звон жести под крупными дождевыми каплями, и тревожный ропот листьев лопуха под окном. И окружающие предметы скромного дачного быта словно растворились в тумане.
– Хорошие, красивые, прекрасные ножки, – говорил он полушёпотом, лаская её пальцы, – Мне нравятся эти ножки, я люблю эти ножки…
Он целовал её пальчики, один за другим, раздвинул их и стал языком ласкать между пальцев. Она глубоко и судорожно, словно в последний раз, вздохнула.
– И эти ножки мне нравятся ещё больше, – горячо зашептал он, оставив её руку и целуя колени, – я люблю эти ножки.
Неожиданно для него самого его руки двинулись вверх, увлекая её платье и обнажая ноги. Он что-то несвязное шептал, покрывая их поцелуями. Она дышала прерывисто и хрипло, будто готова была задохнуться, её руки теребили его волосы.
Он поднялся к её лицу. Голова её была откинута, лицо искажено, глаза крепко зажмурены. Они так ни разу и не открылись, её глаза – и тогда, когда он целовал крепко сжатые веки, и когда завладел её губами, и когда, подхватив, переложил её на диван, когда его руки скользили по её телу, и она выгибалась, помогая ему раздевать себя. И даже тогда, когда он в минуту восторга горячо шептал ритмичным речитативом: «Ялюблютебя-ялюблютебя-ялюблютебя…», а её прерывистое, громкое, похожее на крики дыхание свидетельствовало о владевшей ею страсти – её глаза так и оставались закрытыми и, казалось, никакая сила не может заставить их увидеть дневной свет…

Потом он лежал ничком, уткнувшись в подушку и чуть повернув голову к окну, наблюдая, как сбегают по стеклу струи воды. Она лежала на спине, отвернувшись к стене, закусив нижнюю губу, дыша глубоко и ровно, словно насильно заставляя себя успокаивать дыхание.
– Дождь и дождь, – сказал он глухо.
– Да… – сказала она и, помолчав, прошептала: – я, наверное, пойду.
Он молчал, выискивая ответ…
– Спешишь? – спросил после паузы.
– Нет, но…– сказала она, – ну, да, надо кое-что сделать.
Он лёг на бок, посмотрел на неё.
– Дождь, – сказал он, – куда ты сейчас.
– Он никогда не кончится, никогда, – сказала она грустно. – Пойду?
– Смотри… – сказал он.
Сегодня уже ничего не буду делать, подумал он, не хочу, не могу. И слава богу. Тошно.
– Не спеши, – сказал он, – куда спешить?
– Поцелуй меня, – попросила она.
Он притянул её к себе, поцеловал в уголок рта, посмотрел пристально. Её распахнутые глаза в упор рассматривали его, и он стал быстро-быстро целовать эти глаза, будто пытаясь заставить их закрыться. Потом долгим поцелуем приник к её губам, но что-то холодное не понравилось ей в этом его порыве, губы её стали жёсткими и она отстранилась.
– Пойду, – сказала она.
– Ну, смотри сама, – сказал он.
Перелезая через него, она задержалась, полежала на нём, словно ожидая чего-то. Потом вздохнула, села на край дивана. Молча одевалась, сидя к нему спиной.
– Ты всем своим женщинам говоришь о любви? – спросила она глухо.
– Ну что ты… – сказал он.
Она встала, одёрнула платье, взяла мокрый плащ, съёжившись, накинула на плечи.
– А Серёга когда приедет? – спросил он в спину ей, и тут же словно задохнулся от сознания собственного идиотизма. Её спина дрогнула, словно от удара хлыста.
– Не знаю, – помолчав, сказала она глухим, низким, загробным голосом, и пошла к двери.
– Приходи, – сказал он примирительно и просяще. Она приостановилась, не оборачиваясь.
– Когда? – спросила.
– В любой момент, всегда, когда захочешь.
Она как-то странно покивала и, так и не обернувшись, вышла под дождь.
Он смотрел на серое окно, где почти исчезла протёртая ей смотровая дырочка, похожая, оказывается, на сердечко. Налетел порыв ветра, и сорванная с деревьев влага громко прошлась по крыше пулемётной очередью. День всё равно пропал – думал он – тоска. Сделаю яичницу с помидорами, и буду пить водку…

За мутным окном тоскливо скрипела старая слива, дождь стучал в стекло, остатки воды стекали на пол с плаща, который забыла снять с себя молодая женщина. Она безудержно рыдала, сидя на шатком табурете в своем маленьком, неприбранном дачном домике.

А  он стоял, прислонившись лбом к оконному стеклу, глядя на серый мир, постепенно оживающий, приходящий в движение под зарождающимся ветром.
Разным женщинам говорил он: я люблю тебя, но разве лгал когда-нибудь? В минуты произнесения эти слова были правдой… Он вдруг подумал, что, может быть, эта чужая женщина, внезапно и бестолково ворвавшаяся в спокойный его мир, и была самым светлым, чистым, настоящим, что только и могло случиться в его никчемной, никого не радующей жизни.
Небо чуть посветлело.
Хотя дождь и не стих, и мир оставался серым, но вновь возродились все звуки окружающей природы. Звенела под каплями кровля. Где-то безутешно рыдала прекрасная женщина. А под окном у мужчины большие ворчливые листья лопухов всё принимали и принимали на себя говорливые, искрящиеся потоки небесных сокровищ.