Ханна

Гремели составы, стучали колёса,
Но сердце стучало сильнее и чаще,
Не в силах принять до конца той утраты,
С которой теперь навсегда породнилось…
    

    Гнетуще медленно, промозглое осеннее утро, надвигалось на заоконный пейзаж, смыкая его  плотным кольцом тумана.  Задёрнув блеклым ковром горизонт, давила серость, не пропуская ни очертаний, ни лучей, ни надежды. Мелькали железнодорожные столбы, и не было им счёта…
Ханна сидела у окна, слепо глядя вдаль.  Её взору открывались совсем иные картины. Внутренний мороз сковывал мысли, а рвущая душу боль сочилась из растерзанного сердца, заливая слезами глаза. Её семья погибла, лишь она, случайно спасённая, выжила в ту страшную ночь, но… теперь не понимала - зачем. Зачем ей оставили жизнь, в которой у неё оставались лишь свинцовое небо над головой, да грязь под ногами? А больше и ничего… 
Жёсткая безысходность варварски заполняла искалеченный рассудок, загоняя его в тупик необратимого ужаса, отметая присутствие бытия, одолевая бесконечным отвращением ко всему окружающему.
Одна на целый мир, потерянная, никому не нужная, в обмякшем, почти безжизненном теле, атрофированном ко всем внешним ощущениям, и… с такою живою душой, больно бьющейся, насквозь изъеденной тоскою, всё более нагнетающей вину за каждый невольный вдох. Как можно было продолжать дышать теперь, навсегда зная о том, как задыхались они - в клубах едкого дыма, пока не сгорели все заживо? Все…  и её добрый отец, и милая нежная мама, и три маленькие сестрички. В чём была их вина?! Чем мешали они остальным жителям города?! И как теперь она, Ханна, сможет жить среди этих остальных, зверски убивших её семью?!  Почему она впервые ушла ночевать к подруге именно в эту ночь? Почему узнав о поджоге, не сумела вырваться к своим?..
Вопросы перебивали друг друга, и каждый следующий, разъедал рану глубже и больнее.  Ханна казнила себя за всё, что случилось, непрерывно, беспощадно, неистово, словно её отчаянное самобичевание могло ещё кого-то спасти. Напряжение мысли граничило с потерей рассудка. Тяжким  лихорадочным бредом плыли её последние воспоминания…
Проснувшись ночью от невнятных звуков, она похолодела от ужаса в окруживших её глазах. Вся соседская семья, накануне весело праздновавшая День рождения старшей дочери, одноклассницы Ханны, и по случаю, разрешив лучшей подруге остаться до утра, теперь во мраке причитала надрывным шёпотом.  Ханну гладили, прижимали к себе, она чувствовала их горячее взволнованное дыхание и мокрые слёзы.  Ничего не разумея, девушка попыталась освободиться от этого ночного кошмара, и тут… она увидела зловещие языки огромного яркого пламени, что исходили от её дома, напротив.  Родной дом полыхал жутким гигантским огнищем. А внутри его, в страшных муках, погибала её семья. Ханна истошно заорала прежде, чем успела это осознать, опрометью рванулась к дверям, но чьи-то сильные руки её удержали. Она забилась в истерике, в таком нестерпимом ощущении внезапного безграничного ужаса, какого ещё никогда не испытывала.  Ужаса, который захватив целиком, рвал на части, сдирал по живому кожу…  и она, растерзанная беспомощностью нечеловеческих страданий, визжала, захлёбываясь и воя от дичайшей боли, неописуемой, невыносимой, не совместимой с жизнью. От мощи её воплей в доме задрожали стёкла, но крепкие руки, словно канаты, обвились вокруг тонкого тельца, больно сдавив, не давая вобрать воздух. И тогда…  Ханна лишилась чувств.

Семья, спасавшая её, боялась, что крики донесутся до погромщиков, и те, в отместку, могут поджечь и их. В городе, недавно объятом суматохой и паникой, творилось что-то неладное. Начавшаяся политическая заваруха с митингами и протестами, подогревала погромные настроения среди местной бандитской швали. Эта оголтелая погань, дурманясь внезапной властью коктейля вседозволенности с безнаказанностью, была готова с первым позывом крушить всё и вся, в привычном ей стиле - лютого зверства. Уже несколько еврейских домов сгорело на окраине, несколько было разграблено и выпотрошено в центре. Никто не знал, чей дом будет следующим, и каковы критерии этой кровавой очерёдности. Но все знали, что семьям, помогающим евреям, положена неминуемая расплата, и на полицию рассчитывать не придётся. Это явно означало о подлой указке свыше, о полной незащищённости и непредсказуемости. Напряжение и расправы росли ежеминутно. А циничный лозунг, призывавший таким образом спасать Россию, всё чаще и громче звучал на площадях, ставших враз, вонючими и грязными от присутствия разгулявшейся там своры варварского сброда. Размеренную жизнь весёлого красивого города, зарвавшиеся ублюдки, в два счёта разрушили, накрыв беспредельным хаосом мародёрства. И теперь, гонимые семьи, объятые круглосуточным страхом, вынуждены были бежать со своих обжитых домов просто в никуда…  в ночь…  впопыхах хватая орущих детей, на ходу затыкая им, повергнутым в ужас, рты, чтобы не дай Бог не привлечь на звук бандитскую шальную пулю.

Сперва, Ханну поили снотворным снадобьем, щедро вливая дозу при каждом пробуждении. Травяной настой давал крепкое забытьё и временное спокойствие домашним. А через пару дней, боясь, что тайное спасение будет раскрыто во вред самим, решили поздно вечером, под покровом тьмы, определить её на первый проходивший поезд, ткнув с собой мешочек  сухарей и мелкие деньги. Нарядную одежду бедняги, предусмотрительно сменили ветхой. Причём сама Ханна, не проронив при этом ни слова, покорно и безучастно повиновалась всем действиям. Никто так и не понял, что она была в здравом рассудке.
И вот, впервые одна, объятая ужасом потрясения, изысканная, утончённая Ханна, тряслась в старом смердящем вагоне среди чужих грязных людей, их неутихающего гомона передвижений и возгласов, громоздких давящих тюков, бьющих ноги чемоданов. Очумев от незнакомой обстановки быстро несущегося поезда, изведясь невольной причастностью ко всей этой жути вдруг нахлынувшего кошмара. Она была в полном сознании, но всё её естество, в страхе, отвергало и сам страх, и невыносимую боль случившегося. Сознание пыталось уцелеть, отмежевавшись от реалий.  Не принимая их, казалось, имелся шанс на спасительный возврат времени. Слишком уж резким был поворот её судьбы, после семнадцати счастливых лет, по-девичьи беспечно проведённых нежной Ханной в безмерной любви и заботе отчего дома.  Хотелось разом отряхнуться от дурного жестокого наваждения, убежать, зарыться в свою ароматную подушку, и, накрывшись с головой одеялом, ждать, когда…  мама позовёт на завтрак, а сёстры начнут привычно щебетать, помогая друг дружке в выборе утренних нарядов. Когда послышится строгий, но мягкий голос отца, призывающий всех к порядку. Когда…  нет, теперь этого милого, доброго, привычного мира, уже не случиться НИКОГДА!…  Сбившееся сознание болезненно  раздваивалось, то цепляясь за осколки надежд, то остро врезаясь в явь. И неизбежно застревая в вакууме одиночества, задыхалось, сокрушая себя вопросом - отчего же так жгуче именно теперь в ней живут их родные звуки и запахи с близким ощущением вчерашнего дня, наполненного любимым теплом и звонкими желанными голосами? Она была не в силах отпустить родимый привычный мир, ведь за его гранью зияла пустотой зловещая пропасть. Память отчаянно сражалась  за малейшие мелочи домашнего обихода, которые, обыденно не замечаясь, вдруг, стали так нестерпимо важны, в миг, когда покинули её навсегда. Разом и признавая и не признавая ужас своего положения, Ханна, прозрачной стеной слёз, пыталась отгородиться от жути внешнего мира, такого неизвестно враждебного, агрессивного и чужого. Внутренняя жизнь будто замерла, не находя никаких сил для дальнейшего восприятия жизни наружной, лишь, само её действие, непонятным образом, мучительно жестоко продолжалось, являя собою безотчётный процесс дыхания, который и удержать было нельзя, и принимать… казалось немыслимо больно…
Вагонные соседи, поначалу являвшие интерес к молодой особе, и не найдя никаких её ответных реакций, попросту перестали замечать. Так, поезд добрался  до своей конечной станции, и девушка не раздумывая, пересела в ближний состав, что шёл в Зауралье. Нужно было просто ехать, уткнувшись взглядом вдаль, а куда и зачем, неважно. Рядом с ней, примостилась дородная тётка с двумя мальцами. Они бесконечно спорили, не выказывая никакого внимания к забившейся в углу тихой нищенке. Поезд, мерно покачиваясь, полз вперёд. Ханна всё время находилась в полузабытьи, ничего не пила, не ела. День сменялся ночью, а сколько раз, она и не следила. Как-то утром на остановке, открыв глаза, и увидав в окно старушку, торгующую горячими пирожками, она по непонятной своей воле сошла на пирон, и опомнилась, только когда уходивший поезд подал прощальный гудок. Его пронзительный свист, дерзко разрезавший воздух и слух, грубо отрезвил, заставив всерьёз оценить обстановку. Отпрянув, как от дурмана, еле держась на ногах, маленькая щупленькая Ханна, представляя собой самый захудалый вид, подошла к пирожкам, и, не замечая продающую их старушку, стала смотреть на них такими глазами, что на глаза самой старушки навернулись слёзы. Она подала бедной девочке пирожок, и та, вмиг его проглотив, стала точно так же смотреть на следующий, последний.  Хозяйка добродушно его протянула, и как бы извиняясь за пустую корзинку, завела с Ханной нехитрую беседу, будучи уверена, что перед ней потерянный цыганский ребёнок, с испугу отвечавший кивками. Сердобольная женщина привела бедолагу домой, накормила горячим супом, а после, жалея, и вовсе у себя оставила. Не кидать же горемыку на верную гибель в тайге, где дикий зверь так и ищет лёгкой добычи. Плохо расслышав имя, она стала звать найдёныша Анной, рассказав односельчанам страшную историю про цыган. Те посочувствовали и приняли новую соседку с миром. Чумазое дитя дохленького сложения выглядело на подростковый возраст, про себя словом не обмолвилось, жизнелюбивых эмоций не выказывало, выдавая своим поведением, лишь сильную боязнь. Старушка ни о чём и не расспрашивала, как могла кормила, оберегала. По хозяйству стали управляться вместе и очень поладили, потому как молчаливая Анна, исполняла всё аккуратно, старательно, став работящей домоседкой.
Но по ночам, вскакивая от собственного крика, несчастная душа продолжала терзаться отчаянием, опустошаясь чувством глубокой вины, тяготясь картинами часто повторяющихся снов.  В них, девушка вырывалась из цепких объятий соседа, вбегала в горящий дом, и скидывая на ходу шаль, отчаянно била ею бушующее необъятное пламя, спеша на стоны родных, пытаясь разыскать их в горящих комнатах и коридорах, носясь по всему дому, крича, призывая…  и не находя. А неутихающий огонь, враз перекидывался на её одежду, и уже объятая жгучей болью, взвывая, она просыпалась.  Ханна молилась каждый вечер, как была приучена с детства, но теперь её молитвы, в край наполненные страданием, звучали несравнимо горячей. Чистоты и святости требовала её религия, и она ревностно следовала строгому закону. Но кошмарные сны каждый раз вносили полный разлад в чёткий настрой воли, разбивая на корню саму возможность противиться их неукротимому нашествию.  Лишь полностью доверившись молитвенному отрешению, можно было выстоять в этом неравном поединке с сильными коварными страхами собственного рассудка.
В чужой далёкой стороне, среди непривычно белокожих людей с голубыми глазами, лишь заплаканная ею подушка знала все тайны разбитой судьбы. Где её, нежное дитя раввинских кровей, стали кликать цыганочкой Анной, абсолютно не смысля в её благородстве, и лишь дивясь резкому внешнему отличию - смуглой коже, чёрной волнистой косе, огромным карим глазам. Население в сибирском краю было простое, доброе, работящее, но недалёкое и в большинстве своём, неграмотное.  Деревенька жила мирно, исконно по-охотничьи, зная каждую избу, да  друг друга поддерживая. Время здесь текло тихо, незаметно. Так миновал год.  Для девушки он стал полезным, познавательным. Она научилась ходить в лес по грибы с ягодой, сушить полезные травы, готовить лечебные отвары, и даже печь блины с калачами. Но особым блюдом тут почитались пельмени, заготовляемые зимой в больших количествах, бережно хранимые в специальных подвалах – погребах.  Ханна хорошо знала родную кухню, но не рисковала её выказывать, боясь разоблачения. И хотя в этих глухих местах о её южном народе никто и слыхом не слыхивал, подкожный страх был всегда начеку.  Неведомой грустью отражался он в её спокойном глубоком взгляде. Таёжные красоты старались отвлекать Ханну от невесёлых дум. Общаясь с природой, она стала тоньше понимать мир, научилась мысленно общаться с родными. Уходя далеко в лес, могла часами предаваться дорогим, греющим душу воспоминаниям, когда счастливая семья собиралась за праздничным столом и весело пела, танцевала, шутила, играла в игры. Каждую субботу все нарядно одетые, шли в синагогу, молиться и слушать мудрую проповедь. Отец был известным раввином в Одессе, его почитали и за её пределами, часто наезжая в их дом за советом. Он находил для каждого и время, и помощь, и хлеб. За свою отменную репутацию, семья имела высокий статус. Жила в любви, достатке, и казалось, счастью не будет конца…
Ханна с грустью вспоминала море. Она выросла в его ласковых волнах, и теперь, неимоверно скучала за бескрайне бирюзовым простором зеркальной глади, за дерзостью солёного ветра, голосами повсюду кричащих  чаек и крепким запахом прибрежных водорослей. Как часто семейный отдых на пляже давал ей прилив новых энергий, скрепляя доброй мистикой первобытный союз человека с вечностью водной стихии. Больше нигде открытое широкое небо не выглядело таким бескрайне необъятным, как в её родном городе. Как же теперь недоставало всего этого привычно близкого и органично сочетаемого её естеством…  Порой, невыносимая тоска вмиг отнимала всё душевное спокойствие, забирая и мысли, и чувства, заставляла душу снова болеть. Жёстко сковывая волю, удерживала замкнутым кругом отчаяния. Такие минуты бывали страшны. Не зная как им противиться, Ханна в бессилье падала на траву, лихорадочно пытаясь просто различать цвета и звуки окрестной жизни, в надежде хоть взглядом уловить её спасительный край, чтоб за него ухватиться.  А жизнь вокруг бушевала сочностью красок, была сильна, прекрасна и обильна. Каждая малая травинка рьяно тянулась к свету, прославляя небо гимном всего сущего. И Ханна, слыша эти врачующие ноты, постепенно оживала, наполняясь заботливой силой природы. Природы, такой восхитительной, такой дивной и сказочной, многообразной, чудесной, и…  такой чужой.
Хозяйка, приютившая затерянную девчушку, бабка Матрона, была уже много лет вдовицей. Ещё в молодости её мужа задрал свирепый медведь, так она одиноко и обитала в ветхом доме со сруба. Во дворе имелась банька и небольшое подсобное хозяйство. Куры, гуси, немного котов на заборах, да верная лайка в просторной будке. Детей не было, родственники жили где-то далеко, она уж их не помнила. Характер Матроны знали приветливым и добрым. Со всеми она ладно уживалась, да помогала, когда в том нужда была. На охоту ходила на мелкого зверя, тем и промышляла незатейливо. Про цыган знала не многое, так как сама никогда их не видела, только слышала, что люди это вольные чернявые, с глазами, словно угольки. Поэтому когда на пироне вдруг встретила закоптившееся дитя, так сразу и смекнула - не иначе как беглое цыганское. Себя в этом убедила, и других уверила. Беглых в Сибири много, это и не удивительно. Оставив юную иноземку при себе, стала домоводству обучать. От предков своих знания ей раскрыла. А кому ещё? Обучила всему, что сама знала, и хоть была не грамотна, да в лесных тайнах, по роду передаваемых, хорошо разбиралась.  Поскольку ученица оказалась прилежной да сноровистой, зажили они разом в ладу и согласии.
Ханна полюбила собирать грибы. Дождливой осенью они росли особенно пышно. Почти на каждой поляне можно было встретить их целые россыпи. Белые, грузди, лисички, маслята…  она научилась их отличать и аккуратно, чтобы не повредить корневище, гладко срезать. Грузди они с Марфой солили в больших деревянных кадках, белые грибы шли на сушку, развешиваясь в сенях длинными нитями громоздких бус, нанизанных вдоль каждой ножки. А лисички любили сразу в сметане запекать. И долгими вечерами под приятное потрескивание дров в печи, в тепле и уюте, с ярко горящей свечой на дубовом столе, молодая девушка с любопытством заслушивалась длинными быльными сказами о нелёгком сибирском быте, определяющем суровое местное сознание. Климат здесь был не южный, а значит, и условия жизни требовали от людей особого понимания и осторожности. Охотничьи истории и байки, местные традиции, обычаи и привычки, Ханна легко запоминала, быстро обучаясь законам и правилам деревенской жизни. Старушка многое помнила и про свою молодость, и про чужую. Воспоминания её бывали чаще весёлые, радостные.  Потихоньку, искалеченное бедой, трепетное девичье сердечко, стало оттаивать, привыкать, даже доверять и Марфе, и этим чужим местам.  Душа несмело пошла навстречу жизни, постепенно смиряясь своему отмерянному земному пути, достойно, в спокойном здравом рассуждении. И отступили страшные сны. И даже воздух вокруг начал наполняться новыми ароматами. И высокое небо приветно открылось навстречу её первой робкой радости.
Однажды, после мелкого грибного дождя, она с радостью вышла на съестной промысел. Осенняя ягода была ещё хороша, привлекательные шляпки вновь выросших грибов, зазывали одновременно и колоритно. Погода стояла тихая ясная. С верхушек деревьев доносилось приятное пение птиц. Воздух, наполненный свежестью лесных ароматов, казался особенно чудным. Ханна не торопясь брела по знакомой натоптанной дорожке, что виляя, уводила вглубь леса. Но на этот раз далеко заходить она не собиралась, надо было ещё успеть прибраться по дому. Бодро наполняя плетёные кошёлки, девушка внимательно разглядывала каждый гриб. Солнце ласково пригревало. Опавшие листья пёстрым ковром приветливо устилали ей путь.  Душа только засветилась робкой радостью, как тут…

Он выскочил прямо под ноги и стал свирепо рычать. Огромный одичавший рыжий пёс с выдранными клочьями на боках, весь исполосованный рваными шрамами.  Шерсть, торчавшая на нём грязной щетиной, безобразно дыбилась, а из жуткого оскала по большим острым клыкам, текла мерзкая слюна. Ханну внезапно сковало. Страх, обжигающим льдом, вмиг, обложил её душу. Тело свело и не отпускало, а в голове, вдруг, стало невообразимо пусто. Не в состоянии ни шевельнуться, ни подумать, она, оцепенев смотрела, как ужасный зверь, грозно рыча, злобно и неминуемо на неё надвигался.  Время стало растягиваться, секунды поползли неузнаваемо затянутым ритмом, а выход казался закрытым со всех сторон. Ещё мгновенье…  в дальних кустах хрустнула ветка, а перепуганная до смерти девушка, враз лишившись чувств, мягко опустилась на ворох опавших листьев.               
Деревню тихо накрывала ночь. В домах гасили свечи, дабы после тяжких дневных трудов, наконец, обрести долгожданный покой. Лишь заплаканная Марфа, оббегавшая всех соседей, непрерывно себя виня, металась по дому не находя ни места, ни покоя, ни оправдания…
Ханна очнулась в сумраке сырого холода. Страшный рыжий зверь исчез. Боясь издать малейший звук, она продолжала лежать на мокрых листьях. Мелкий дождь накрапывал сверху, наполняя воздух чистой ночной прохладой. Неожиданный крик совы, вмиг собрал все её всклокоченные чувства, она резко вскочила и опрометью понеслась в сторону, противоположную дому, ничего не соображая от нахлынувшей вновь опасности. Она бежала быстро, как могла, не различая дороги, путаясь в колючих ветках кустов, спотыкаясь обо все коряги под ногами. Обезумев от ужаса, напролом, непрошено живо вторгаясь в самую гущу таёжного чужого пространства. И лишь когда царапающие лапы частых елей стали невыносимо смыкаться, преграждая ей путь, растерянная девушка вынужденно остановилась, сознавая, что окончательно затерялась в тёмном дремучем лесу. Ханна очутилась в объятиях глухой тьмы, далеко от людей, еды, тепла. Где-то в вышине предполагались огоньки звёзд, но не сегодня. Небо варварски зияло чернотой так же, как и всё вокруг. Лишь на ощупь различались рядом растущие деревья. Впервые оставшись наедине с кромешной тьмой ночного леса, Ханна пришла в испуг. Ей показалось, что дерзкий первозданный мир старался поглотить свою новую жертву, запугав всеми ночными страхами, устрашив самыми коварными звуками. Этот жестокий мир на тысячи вёрст вокруг вёл особую дикую жизнь, первый закон которой, гласил:  выжить, значит – приспособиться, всем, без исключений. В страхе юркнув под раскидистую лапу ели, Ханна ощутила себя маленьким зёрнышком среди большого неведомого космоса. Такого рода страх она испытывала впервые. Но странным казалось другое - он был  полностью контролируем. Здравость мысли определялась отсутствием паники, давая себе полный отчёт, где и как должно поступать. Много раз, слушая рассказы Марфы и мысленно проходя путь других заплутавших, девушка хорошо знала секреты этой опасной стези, на которой теперь сама очутилась. Предстояла борьба, но обнадёживала внутренняя готовность. И первым делом Ханна быстро вскарабкалась на дерево, найдя себе толстую удобную ветку для ночлега.
Рассвет медленно проклёвывался сквозь густые длинные иглы, приютившей ночлег сосны. Дрожа от холода, Ханна радовалась его долгожданному появлению. Нужно было, ориентируясь по солнцу идти дальше. Она не переставала удивляться собственной собранности и рассудительности, а так же чёткости и слаженности действий. Проведённый в суровых краях год, закалил её и многому обучил. Собирая утреннюю росу, девушка принимала это своё волшебное обновление. Приобретя силу, ловкость, и нужные знания, она сумела взрастить так же уверенность и твёрдость воли. Качества, которые казались сейчас самыми важными. Она не боялась россказней про злую тайгу, сумев распознать, а так же полюбить в ней добрую матушку природу. Зная про одиноких лесных затворников, интересуясь подробностями их быта, Ханна без труда могла прокормиться щедрыми дарами растений. Она знала лечебные листья, съедобные коренья, траву для поддержания сил. Она чувствовала себя частью этого большого мудрого организма, созданного едино и нераздельно целостно. Поэтому страха в ней не было. Лишь, возможное опасение снова встретить голодного хищника.
Ханна старалась больше двигаться, чтобы согреться, но холодные дожди лили изо всех своих вредных побуждений, а ночь и день сменялись, не принося успеха. Шли пятые сутки лесного пребывания.  Дорога казалась  бесконечной. Слякотная осень, равнодушно вступив в свои обычные права, планомерно стирала с сочных картин листву, оголяя скорбную память . Ханна хорошо знала её промозглое унылое настроение, затянутое показной нерасположенностью, с пробирающим зловещим колючим ветром. Точно такой же завывал в ту промокшую ночь, когда её беспомощную, только лишившуюся родных и обезумевшую от горя, грубо впихнули в зловонный вагон.  Ханна хорошо помнила и ненастную погоду, и последний боязливо скользкий взгляд провожавших. Но теперь это не вызывало бурю обидных эмоций, лишь горькое сожаление. Прячась от ливня в глубокой расщелине широкого ствола старого дуба, девушка незаметно для себя забылась глубоким сном. Её мужество в эти дни могло тягаться лишь с отвагой местных, матёрых охотников. А целеустремлённость и оптимизм, достойно передавшиеся от предков, были выше всяких сравнений. Но тонкая стать и природная нежность не предполагали таких поистине богатырских нагрузок. Неравенство сил духа и тела дало логичный крен. Измотанный усталостью, продрогший до костей организм, впервые расслабившись, впал в сильную лихорадку. Ханну вдруг затрясло леденящим ознобом, который вскоре сменился обжигающим жаром, и дальше они уже существовали в ней одновременно. Полное измождение, застряв в вязкой трясине беспамятства, не давало прийти в себя, терзая сознание слабой девушки её самым страшным кошмаром. В бреду, тратя остатки последних сил, она снова сражалась с огнём за жизни своих родных.
Знахарку Петровну вся округа знала, как потомственную шаманку здешних мест. К ней шли днём и ночью чтобы извести хворь, принять роды, отвести беду, затянуть раны. Ведунья многое умела. Жила она на окраине небольшой невзрачной деревеньки в ветхой избушке, увешанной по всем углам пахучими высушенными вениками всяческих трав. Местный народ её побаивался. Молодых девушек к ней заведомо не пускали, говаривая что глаз у лекарки не лёгкий. Правда на этот раз охотникам выбирать не пришлось. Преследуя дикого вепря, они случайно наткнулись на обмякшее тело исхудавшей молодки. Нашедшему такое сокровище, зоркому парню Ваньке, и было поручено отнесть бедолагу к Петровне, а остальная братия поспешила за знатной добычей дальше. Петровна же, лесной находке никак не обрадовалась, хлопот у ей и без того по хозяйству хватало. А тут, дело заведомо пропащее, выхаживать браться, только зазря время терять. Разве ж такая хрупкость выживет? Но Ванька не отступал. Протащив на себе девушку столько вёрст, с верой в чудесное её исцеление, он стал выдвигать к тому веские доводы. Последний такой довод Петровне и приглянулся, полагая собой полное съестное довольствие на всё время сложного процесса врачевания. На том и порешили. Стимул оказался весьма действенным,  уже через две недели злая лихорадка отступила. А ещё через месяц, девушка начала поправляться. Вымотанная сильным недугом, она едва держалась на ногах, поэтому всю зиму провела на печи, лишь изредка поднимаясь. Частые посетители хозяйки, являвшиеся за снадобьем, бывали крайне любопытны и невежественны. Ханну тяготило и смущало их беспардонное поведение с вечными расспросами. Она старалась, закутавшись с головой в перину, всегда казаться спящей. Только, снабжавший их едой, Иван, был тактичен и добр. Он забегал ненадолго, но всегда искрился, как будто вместе с ним в дом проникало солнце. Эти светлые мгновения спасали Ханну от каждодневной серой тоски. Петровна, в отличие от весёлой добродушной Марфы, была угрюма и немногословна, выказывая на каждом шагу склочность дурного характера. Неуёмная жадность всегда ставала предметом споров и ругани с соседями. Поэтому, многие звали её ведьмой, без крайней нужды не обращаясь. К Ханне она относилась, как к навязанной  подопечной, ни разу и по имени не окликнула. Дважды в день холодно подносила миску с едой, между делом поила настоями, а в остальное время, не замечала. Девушка страдала и душевно, и телесно, замкнутая в тягостных  условиях вынужденного заточения своей болезни, а так же суровой зимы. Долгим был её плен, как и сибирские морозы. Но всё когда-то проходит. И вот уже задорная весна весело звенела капелью. Воробьи бодро чирикали, греясь в тёплых лучах, а на ещё не высохших прогалинах, пробивалась первая зелень. К этому времени Ханна практически выздоровела, набравшись сил и окрепнув. Пора было благодарить хозяйку и уходить. Но куда? Как искать Марфу, когда деревни меж собой не сообщались? Оставалось держать путь через город. Недолго думая, девушка решила податься в областной центр, Омск, откуда была возможность найти нужную ей подвозку. Она так соскучилась за своей милой сердобольной Марфой, что бежала бы к ней и пешком. Добрейшая женщина стала для сироты самым близким человеком на земле, Ханна славила за это Небеса. Есть дом, куда можно вернуться, где её встретят с теплотой и любовью. Ванина семья принесла в дорогу узелок с едой и деньгами. Девушка благодарно приняла их искреннюю заботу, пообещав до конца дней сердечно молиться за своих спасителей. Ведь это именно они полгода кормили и её, и её врачевательницу Петровну. Самой же Петровне, Ханна выразила признательность низким поклоном, как издревле принято на Руси. Но та, уже снятая с довольствия, снова что-то ворчала и была надута.
Старая повозка, скрепя всеми колёсами, ползла по ухабистой дороге, лениво и вяло. Ехать было далеко, неудобно, и с пересадками. Но девушка сияла улыбкой. Ликующее ощущение, после темницы давящих мрачных стен, переполняло её внутренний мир самыми восторженными радостями. Утренняя прохлада приятно обдувала лицо, неся лучшие перемены. Природа вокруг набирала силы, чтобы выплеснуть их в весеннем буйстве возрождения. Небесный купол дарил небывалое чувство выси. Ханна никак не могла надышаться долгожданным высвобождением, что самым пьянящим ветром, проникал в душу. Впервые, познав цену свободы, её новый мир  раскрывался необычайно широко, свежо, и гармонично. Огромное счастье переполняло сердце юным восторгом, не знающим удержу. Каждый малый пейзаж приносил неведомое доселе чувство вольного счастья. Раздолье хмелило переизбытком ворвавшейся в лёгкие особой насыщенностью простора…
На центральной станции большого незнакомого города, куда прибыла Ханна, она узнала, как добраться до своей деревни. Но эти новости не радовали. Попутные лошади в её места случались не часто, их приходилось по нескольку дней ожидать в сдающихся комнатах ближайшей таверны. Выбора не было. Сильно смущаясь, девушка впервые в жизни вынужденно переступала порог малоприятного заведения. Робко спросив номер во втором этаже, спешно в него поднялась, задёрнула занавески и… утомлённая дальней дорогой, вмиг очутилась в объятиях жёсткой скрипящей кровати.
Когда она проснулась, уже смеркалось. Снизу слышались голоса. Их нетрезвые нотки внушали опаску спускаться. Девушка развернула котомку с едой, слегка подкрепилась, запив водой из рядом стоящего кувшина, и снова легла. Наконец она осмотрелась. Антураж крохотной комнатки с низким потолком не подлежал никакой критике. Васильковые стены, вряд ли гармонировали болотно-выцветшим шторам, но в сочетании с охрой ободранной краски окон и пола, да сбитым краем зеркала на перекошенной двери, всё разом выглядело неким определённым стилем, название которого в приличном обществе вслух не произносили. Затхлый дух помещения был пропитан явно не благими воскурениями, что само по себе не предполагало положительной ауры, а заодно и присутствие видимой чистоты. С другой стороны, неизменные  атрибуты «городских привилегий», давали всем проезжим определённое преимущество не стучаться в закрытые калитки хозяйских домов, жалостно просясь на ночлег. Размышляя об этом, Ханну удивляли собственные мысли, будто были они вовсе не её, а чьи-то чужие, жёсткие. Пропитанные светской чопорностью столичного жителя, сквозящие неподдельным сарказмом. Странен был их высокомерный тон, слышимый из какой-то, слишком  прошлой жизни, вырвавшийся, вдруг на волю и вызвавший особую потребность поразмышлять о вкусах, стилях, изяществах модных новинок. Такие далёкие забытые темы, не имеющие в её нынешних условиях никакой возможности их развития. Вдруг они враз всколыхнули память высокой образованности, по первому же случайному приезду в город, близкому столкновению с его нелепой бездарной безвкусицей декора поспешно обретённого ночлега. Бесспорно, пошлость убогого мещанства просто выносила мозги, оскорбляя каждый атом возвышенной натуры. Только, в данных условиях это было более смешно, чем обидно. Трагикомичность ситуации призывала здравый рассудок уступить глубокой душевной обиде, в свете которой, жёстоким наследием виделись все культурные ценности её семейных традиций. Они, даже после немыслимых скитаний и пережитых потрясений, верно оставались рядом, и даже умудрялись теперь негодовать. Когда-то казавшиеся такими важными и необходимыми, а нынче попросту обернувшись недоброй насмешкой доли. Прежние мысли, дела, задачи…  да кому нужны были здесь знания языков, истории, литературы,  музыкальное и художественное образование? Не говоря уже о книгах пророков её народа. Огромным багажом они изрядно давили хрупкие плечи девушки, полным отсутствием своего применения в её дальнейшем деревенском быте. А привитые с детства - тонкость безупречного вкуса и идеальное чувство меры, конечно, восстали разом, посчитав невозможным дурным тоном и страшным оскорблением их несправедливое сегодняшнее помещение в эти вульгарные помойные стены, в эту несуразицу, в это полное… не комильфо...
Назревала острая стадия внутреннего конфликта. Но, ещё толком, не отдохнувший с длительного переезда организм, мудро решил на этом уснуть.
Утро следующего дня было угрюмо занавешено облаками. Ветер носился по двору, разбрасывая опавшие листья и мусор. В соседней комнате ругались о неуплате за съём, и тонкость межкомнатных перегородок позволяла различить всю тонкость оттенков каждого непривычного уху слова. Хорошее воспитание девушки, немедленно вытолкало её на свежий весенний воздух. Очутившись на крыльце трактира, Ханна огляделась вокруг, решив прогуляться вдоль прилегающей улицы, что вела вниз к перекрёстку. Так она вышла на небольшую площадь, где очевидно разместился городской рынок, со всем своим множеством торговых рядов, и полагающимся гамом зазывал. Повеяв знакомой атмосферой, он сразу же напомнил забавные истории родного привоза Одессы. Вкуснейший запах свежеиспеченных калачей, очаровывал ароматом ванильной сдобы, а многообразие копчёных колбас, призывало аппетитно и безотказно. Выдержать это нашествие забытых деликатесов, Ханне было невмоготу. Она в огромном удовольствии, не спеша прохаживалась вдоль сказочного богатства рядов, насыщаясь и завораживаясь пряными запахами детства. Настроение рынка было приподнятым, бодрым. Весёлые шутки сыпались вперемешку с задорным местным колоритом. Краснощёкие, дородные торговки, заискивающе улыбались каждому подходящему, кокетливо поправляя крупные яркие бусы на пышной груди. А одна из них, заприметив Ханну уже в пятый раз, звонко окликнула, и протянула маковый бублик. Девушка, невольно смутилась, но всё же подошла поближе и уже подняла руку, чтобы взять неожиданный приятный подарок, как тут, кто-то подтолкнул сзади, и она, не удержавшись, налетела прямо на щедрую круглолицую тётку. Та залилась смехом, легко подхватив её, в шутку браня неуклюжего парня, что споткнулся сам,  и барышню чуть было не опрокинул. Парень стал виновато извиняться, поднял глаза и, от неожиданности встречи, пришёл в ещё больший конфуз. Ханна так же обомлела, узнав в нём соседа Василия, что жил неподалёку от Марфы. А весёлая купчиха, наградив обоих, сушками, уже что-то болтала про не случайность столкновений. Молодые люди отошли в сторону, восторженно объясняя друг другу как здесь очутились. Василий светился счастьем, что Хана нашлась в добром здравии. Зардевшись румянцем, девушка поведала историю о своих таёжных приключениях и случайном спасении. Оказалось, что дом сестры Василия, стоял неподалёку. Туда они и направились.

Высокий крепкий дом с резными ставнями украшала широкая печная труба, что спокойным дымком сообщала о своём исправном служении. Внутри дома всё было так же надёжно, чисто, ухожено. Повсюду чувствовалась хозяйская рука. Большие окна давали много света. Василий прямо с порога громко оповестил домашних о своём прибытии. На его голос из комнат выбежали трое резвых сорванцов, погодок. Младший, ещё несмело стоял на ногах.  Держась за брата, он, по-детски округлив глаза, с большим интересом взирал на гостью. Все прошли в зал, где на шерстяной накидке дивана, полулежала бледная женщина с добрыми усталыми глазами. На руках она держала младенца в тёплом розовом одеяльце. Приветливо встретив Ханну, она слабым голосом пригласила её присесть рядом. Сестра Василия, Татьяна, уже несколько лет страдала малокровием. А последние недавние роды, казалось, и вовсе отняли у неё остатки здоровья. Врач советовал то одно, то другое лекарство, она послушно всё принимала, но силы не прибавлялись. Её муж, Павел, недавно вынужден был уехать в далёкий Петербург, где ожидалось решение по их давним семейным делам. Вот и пришлось вызывать для помощи младшего брата, чтобы вёл хозяйство да за племянниками приглядывал. Василий, как мог, усердно управлялся, не жаловался, но работы всегда накапливалось больше, чем он успевал осилить. Всё это Ханна узнала за чаем. Её природная сердечность очень сострадала их тяжёлому положению. Она тут же предложила свою посильную помощь, готовая забрать на себя половину домашних забот, где требовались женские руки. Татьяна с Василием благодарно согласились, и в тот же день Ханна переехала к ним. Вечером она напекла пышных пирогов и за ужином стала делиться их особым рецептом, вспоминая, как заботливая Марфа терпеливо обучала её всем кулинарным премудростям. О Марфе она могла восхищённо говорить часами напролёт с огромной благодарностью, не знающей границ, ведь тепло и радушие, доставшееся от стороннего человека, бывает так крайне редко, а Марфа приняла её, как родную. Тут, Ханна заметила, как виновато опустилась голова Василия. Весь разом сникший, он не моргая упёрся глазами в пол. Недобрый холодок пробежал по спине девушки, она смолкла. Тогда, еле выдавливая слова, парень поведал о том как, не выдержав укоров своей совести,  Марфа, в отчаянии сама кинулась на поиски Ханны. А уже утром следующего дня, её растерзанную диким зверем, люди нашли на одной из грибных полян… 
Ханна вспомнила этого зверя. С ней случился обморок. После страшной гибели родных, казалось, уже ничто не могло разбить ей сердца, но мучительная кончина праведной, самой близкой на свете души, подкосила, не зная пощады. У девушки начался бред, она застонала. Перепуганный Василий побежал за доктором, а восковое лицо его болящей сестры, сделалось ещё бледнее.
Ханна металась в безумном приступе до утра. Лишь когда стало светать, она очнулась, открыла глаза и попросила воды. Затем, найдя в себе силы, потихоньку подвелась, не замечая никого вокруг, молча пошла на кухню стряпать - угнетённая, слабая, полностью ушедшая  в себя. Не зная как быть, бедный Василий старался весь день не попадаться ей на глаза, и только за ужином, когда та сама присела за стол, он, испытывая сильную неловкость, робко спросил о самочувствии. Но казалось, что Хана отрешилась от собственных чувств. Сбросив оные ненужным грузом, и забыв о них в то же мгновение. Её взгляд пугал отсутствием и тепла, и холода. Так, за одну ночь, весёлая милая девушка, стала безликой, нежданно утратив любую способность к эмоциям. Она исправно, как долг, исполняла каждодневную тяжёлую работу, была привычно аккуратна и строга к себе, иногда просто удивляя колоссальной выносливостью, не полагавшейся её слишком щуплому стану. Только Небеса были немыми свидетелями пыток, терзавших её совесть.
Ханна старалась уставать так, чтобы ноги еле доползали до кровати. Чтобы сон приходил раньше, чем голова успевала коснуться подушки. Чтобы ни на йоту не допустить и малейшей бессонницы, боясь как чумы, остаться с собой наедине, с выгрызающей рассудок мыслью, что по её вине погибла добрейшая в мире душа. Соотнеся события, Ханна разгадала, как могла хрустнуть ветка за миг до её беспамятства перед диким зверем. Это Марфа, заботливо искала её по следу, и уже подходила близко.  Днём прошёл дождь, после него след был чётким, глубоким, и она собирала грибы, как раз возле большой поляны…  Ханну мутило от этих страшных догадок. Ведь останься она тогда в сознании, вместе с Марфой они б дали отпор хищнику. Невозможно было смириться с такой правдой. Между ними оставалось каких-нибудь пару метров…  а они не встретились.
Состояние Татьяны ухудшалось. Врач опускал руки, прося Василия писать в Петербург, а тот, боясь признавать действительность, всё откладывал. Больная уже не вставала. Малюткой полностью занималась Ханна, быстро обучаясь подробностям ухода. Обстановка была тяжелой. А тут ещё письмо от Павла получили, что рассмотрение его дел переносится, и он остаётся, чтобы каждодневно о них хлопотать. Ну, всё одно к одному! Решили писать. Василий, был грамоте не обучен, предстояло Ханне. Беря в руки перо, она тревожно сознавала, что оно было первым со времён её жизни на родине. Начала писать и увидела, что почерк ей ничуть не изменил, оставаясь таким же чётким и ровным, а стиль письма - лаконичным. Но при данных обстоятельствах, это было совершенно неважно. Письмо отправили, молясь о его скорейшей доставке. Но уже лето подходило к концу, а ни ответа, ни Павла не было. Ханна стала писать ежедневно. Времени оставалось всё меньше. Врач брал деньги, назначал новые лекарства, и как всегда, разводя руками, уходил. Василий впал в депрессию, запил. Сестра таяла на глазах, о её выздоровлении речь уже не шла. Пьяный в дым, отчаявшийся парень, мог неделями лежать на крыльце, а то и уходить, куда глаза глядят. Хорошо если кто потом домой приводил, и не надо было бегать по всем харчевням, чтобы тащить его обратно на себе. Вся домашняя работа и так неподъёмно взвалилась на исхудавшую девушку, а тут ещё и запойного помощника через вечер разыскивай. Уход за детьми, за болящей, за хозяйством…  казалось, от самой Ханны остались только впалые глаза да невероятная преданность. И вот, однажды утром, вставая, как обычно раньше петухов, её охватило сильное головокружение. Она умылась холодной водой, но состояние не изменилось. Находясь в полном истощении, организм отказывался подчиняться, точка возврата была пройдена - силы иссякли. По стенке она неспешно прошла в спальню Татьяны, открыла дверь и застыла. Та, упокоившись, лежала на кровати, а рядом на полу, скрутившись калачом, валялся пьяный Василий. Чтобы не заорать Ханна закрыла руками рот и так же медленно, по стенке побрела звать соседей.

Поминки были не богатыми. Денег в доме почти не осталось. Каждый из пришедших, принёс с собой что-то съестное, так стол и накрыли. По русскому обычаю разлили всем самогона, как положено, по гранчаку. Выпили не чокаясь, закусили, посудачили, разошлись. Ханна уложила детей и стала прибирать в зале. Выстроив грязные тарелки горкой, она несла их в кухню, когда Василий, вдруг, встал в дверях, и тупо глядя сквозь неё, стал просить ещё выпить. Она молча хотела его обойти но, зацепившись о порог, споткнулась и упала. Осколки тарелок разлетелись по полу, а упрямый Василий, непоколебимо стоял на своём, продолжая клянчить выпивку. У Ханны сдали нервы. Она схватила со стола недопитый трёхлитровый бутыль, и в какой-то агонии стала выливать его горючее содержимое прямо на пол. Никогда не понимая и не пробуя эту гадость, она пыталась отомстить пьяному невежде за все свои обиды и мучения. За его алкогольное предательство в самое тяжёлое для них время, за его безволие и бездумность. Не смотря на то, что сам он был сейчас не в состоянии её воспринять, Ханна громко высказывала ему всё накопленное. Она впервые кричала. Никогда до этого, тихая спокойная девушка, не повышала голос, ни бранилась, ни жаловалась. Но тут, на пике негодования, её как прорвало. В слезах она выплеснула ему так же и всю свою горькую долю. А когда выдохлась, без остатка сил рухнув на лавку, Василий, всё ещё качающийся  в дверях, не поднимая головы, произнёс: «Ты не права». Ханна опешила от подобной наглости, и оттого, что он вообще её слышал. Но, следующая его еле разборчивая фраза, повергла её в шок. Чтобы выдать её, парень собрался разом всеми усилиями и, растягивая слова, заявил: «Ты не права, что винишь себя в гибели Марфы. Пёс напал на тебя днём, а она ушла ночью. Она и к нам забегала вечером, когда по соседям тебя искала. Так что ты не права, не винись».
На следующий день Василий страдал похмельем, а Ханна страдала оттого, что всё ему выболтала. И хотя он хмуро уверял, что ничего не помнит, она мало в это верила. Но какова ж была сила его мысли, когда и в пьяном угаре он смог логично сопоставить события, избавив её от тяжкого ярма вины. Только за это одно, бедная девушка готова была простить всё его малодушие. Парень собирался ехать домой. Оттуда прислали весть о болезни отца, просили срочных лекарств из города. Виня себя за все грехи мира, несчастный Василий, мучимый головной болью и пропащим видом, поспешно откланивался, моля о прощении Ханну, целуя макушки племянников, и наказывая ей беречь их как своих. На том простились. Закрыв за ним калитку, сгрёбши в охапку сирот, девушка обречённо вернулась в пустой унылый дом. Как жить дальше, она не представляла. Деньги закончились, продуктов почти не осталось, и некому было позаботится об их появлении. Малыши попеременно болели. Вести от Павла не шли, не было даже известно, жив ли он. Добрые соседи иногда приносили детям молока. Ханна делила всем поровну, да только они хотели ещё и хлеба. Малое хозяйство, состоящее из кур с гусями, давно съели и раздали за долги врачу. Многострадальной девушке опять предстояло выживать в крайне сложных условиях, только на этот раз, ещё и с четырьмя голодными ртами.
Всю ночь по отъезду Василия, Ханна не спала. Дети канючили, хандрили, просили еды. Нужно было спешно думать, чем их кормить. Ничего не измыслив лучше, она решила идти с ними на рынок и взывать к доброте торговцев. Утром, умыв и накормив своих чад остатками худой каши, девушка заботливо и основательно замотала каждого в платок и тёплую шаль. На дворе опять стояла сырая холодная осень. Как же Хана не любила её каждогодние испытания. Видать и этот год их тоже не исключал. Потихоньку двинулись в путь. Самую маленькую она несла на руках, а остальные, шагали самостоятельно рядом, на узком тротуаре выстраиваясь гуськом. Дорога была не долгой, и вскоре очутившись на торговой площади, насыщенной сочностью вкуснейших разносолов, дружная компания стала гулять промеж рядами, в надежде на чью-нибудь милость. Из-за повышенной укутанности, лица детей не просматривались, лишь торчащие носики да пуговки глазок жадно вбирали в себя всю красочную новизну здешней обстановки. Высокими были прилавки, и детский взгляд никак не доставал до широты их ассортимента. Зато, можно было запросто наблюдать всё, что делалось под ними. Вот, серый облезлый кот, стащивший кусок сосиски, смачно дожёвывал оставшийся её хвостик. А позади, лохматый белый щенок, сосредоточенно грыз сочную сахарную косточку. Малыши в восторге тыкали пальчиками во всё увиденное вокруг, восхищённо указывая  друг дружке на самые интересные подробности их невероятного похода.  А в это время, какая-то злая толстая тётка, разглядев в Ханне одинокую мать большого выводка, и так же тыча в неё, но абсолютно бесцеремонно, своим, в жирных складочках мерзким перстом, уже причитала близстоящему народу, как нехорошо и бесстыдно, бездомной цыганской девушке, столь юного возраста, нагуливать такое количество детей, и тягать их за собой по рынку, клянча на пропитание. Бабки вокруг, подхватив, заохали. Ханна залилась пунцовой краской и уже хотела, схватив детей, бежать прочь, но подступивший к ним высокий мужчина средних лет, с большим кожаным чемоданом, мягким голосом предложил ораторше сменить гнев на милость, и выдать целую вязку её вкусных бубликов. Затем, ловко надев Ханне это необычное ожерелье, стал расплачиваться с заткнувшейся вмиг товаркой. Люди, глазевшие рядом, открыли от удивления рты, и в создавшейся тишине все услышали тихий голос ребёнка, который произнёс одно лишь слово: «Папа».
Ситуация, зревшая дальше, галопом вылетала за рамки всех дозволенных книжных приёмов. Толпа хором ахнула, а мужчина, обернувшись на родной голос, присел к старшему из мальчиков. Раскутывая шаль, он стал целовать его засиявшее личико. Затем, обнял остальных и, подняв младшего на руки, вопросительно посмотрел на Ханну… выглядевшей теперь, пред всем честным народом, не иначе как коварной цыганкой, укравшей чужих детей. Щёки растерянной девушки продолжали пылать, но быстро приказав себе оставаться внешне спокойной, она мило улыбнулась и сказала: «Здравствуйте, Павел. Пойдёмте в дом, здесь слишком ветрено».
Они вошли в дом, где, благополучно вернувшийся отец семейства, до поздней ночи подробно внимал всему, что произошло за полгода его отсутствия. Слушая сосредоточенно каждую мелочь, всё тяжелее и мрачнее становился его взгляд. То, что сам он привёз добрые вести, теперь казалось незначительным и пустым. Долгая тяжба была решена в его пользу, выиграв немалый куш. Он спешил поведать это любимой жене, и доставить радость детям сладкими конфетными петушками…  теперь же, подкошенный горем, не в силах принять внезапный удар, он растерянно подпирал руками голову и часто вздыхал. Такой большой, сильный, и такой сломленный, безутешный. Внезапно поверженный бедой, он сидел на самом краю стула, словно в гостях у страшного сна, готовый очнуться в любую минуту от его дурного наваждения и бежать в прошлое… светлое и доброе, как нежная улыбка его любимой. Невидящим взором, упёршись в край горизонта за окном, Павел молча терзал свою память. Казалось, он был не в состоянии ни мыслить, ни действовать, ни оправиться от внезапной большой потери. Ханна близко знала эту горечь. Сердечное  сопереживание отражалось в её обеспокоенном взгляде, желая помочь, и, как никто другой, разумея, что лучшая помощь - время. Оно одно способно притупить острую боль утраты, загнав её в дальний уголок души, куда нет доступа обычным бедам. Лишь бессонными ночами, загнанная боль, находя лазейку и коварно в неё просачиваясь, будет неизменно подступать, тихо подкрадываясь и хватая мёртвой хваткой за горло, варварски выбирая моменты, когда душевная уязвимость наиболее беспомощна. Ханна и сейчас нередко закашливалась от её удушающих приступов. Они были уже не так остры, но всё так же кровоточивы. Теперь, передавая Павлу последние мольбы его жены о детях, девушка полностью разделяла его скорбь, вместе с Татьяной, оплакивая и свою, безвременно ушедшую семью.
А на утро хлынул дождь. Шумными каплями  ливня, природа старалась выразить прямое участие двум светлым душам, внезапно породнившимся бедой и… детьми. И вторые лечили первую, являясь спасительной нитью, что крепко удерживала, не давая ни возможности, ни времени, уйти в печаль. Даже присесть малыши не давали ни на минуту, перебирая всё внимание на себя. Вскочившие спозаранок, они требовали безотлагательно и наперебой отцовских рук и материнской заботы. А после, ликуя, носились по дому в поисках новых проказ, явно преувеличивая свою безнаказанность. Эта резвая тройка ежесекундно выдавала очередной подвох, всем своим шкодливым видом провозглашая, что жизнь продолжается. Взрослые в четыре руки едва поспевали опережать неуёмную ребячью шалость, порой весьма смущаясь её находчивостью. Привычная суета постепенно наполняла семейный очаг. Шла подготовка к завтраку. Топилась печь, кололись дрова, пеклись блины. А в это время…  несносные  мальчишки резво гоняли по комнатам крупного дымчатого кота, преследуя в нём добычу - дикого зайца, и громко ликуя при каждом его изловлении. Безмерно униженный подобным хамским обращением, упитанный ленивый питомец, бежал от погони несвойственно ускоряясь, явно не разделяя варварские вкусы хозяйских утех, и даже не уразумев всю коварность их замысла. Но, окончательно загнанный в угол комода (по дороге припавший пылью всех подкроватных щелей) пойманный врасплох позорно за хвост, а затем и весьма разудало потрёпанный… обыкновенно обласканный хозяйский любимчик был вынужден держать оборону, принимая неравный бой и зверские правила дикой братской охоты. Адекватность поведения предполагала несвойственные ему действия. Он отчаянно шипел, бил лапой, вырывался и снова бежал, сверкая розовыми подушечками увесистых задних лап на поворотах, где его заносило…
И только самая маленькая сестрёнка, не обращая внимания на эту кутерьму, тихо сидела в углу большого дивана, сосредоточенно выщипывая крохотными пальчиками белоснежную пушистую шерсть из скромного кусочка настоящего заячьего меха. Невозмутимым видом, подтверждая, что вся семья - при деле.
Ханне  это утро представилось началом сказочной пьесы, в которой  по мановению волшебной палочки, в один миг всё преобразилось, расцвело, засияло, подарило надежду. Слёзы радости стояли в глазах, оттого что её дети, избавленные от голодной нищеты, обрели отцовский, надёжный оплот. И пусть дальнейший замысел сюжета был пока не раскрыт, но то, что их пьеса будет самой красивой и доброй, Ханна знала наверняка. Образ Павла вызывал у неё глубокое уважение, огромное доверие и почти забытое чувство защищённости. От этого, внезапно пришедшего покоя, израненной душе становилось всё теплее и уютнее. И в каждом своём порыве она стремилась выразить безмерно искреннюю благодарность. С небывалым усердием Ханна бралась за любую возможную работу, трудилась умело, напористо, энергично. Но Павел был очарован другим её даром, а именно, прирождённым умением управляться с детьми. Они улучали любой миг, чтоб приласкаться, чтоб получить трёпку, и чтоб много ещё чего выдумать, только бы просто попасть к ней на руки, погладить её косу или закрутить подол платья. Они обожали Ханну, норовя всегда просунуться в первые ряды всех её занятий. Их открытое сердечное расположение к её, даже строгим наказам, полной мерой раскрывало принятую ими, поистине материнскую любовь, что щедро проникала в каждую детскую душу, и там находила отклик. Это незамедлительно позволило Павлу принять единственно верное важное решение. Уже вечером этого дня он просил девушку оставаться в доме гувернанткой, уверяя, что не представляет своим чадам лучшей няни, а к ведению хозяйских дел, планируя искать кого-то другого, приложив к своей просьбе немалое жалованье и выплату за прошедшие полгода. На что, скромная девушка, не имея другого жилья и родных, радуясь, согласилась.               
Вереницей бежали дни, не оставляя выбора в своей быстротечности. Павел вернулся на прежнюю чиновничью службу. С детства мечтавший о военном деле, он не был ею полностью удовлетворён, но обстоятельства заставившие изменить мечте, привели к растущей карьере со стабильным доходом. Округа, не блиставшая грамотностью, весьма ценила высокую образованность. Горожанам импонировало и его знатное происхождение по отцу, опально занёсшее того в сибирскую глубинку, и то, что мать была из «простых». А о благородстве личных качеств Павла знали даже те, кто случайно его встречал. Честность и порядочность сопровождали все дела, за которые он брался, вызывая в людях признательность и большое доверие. Поэтому последнее время городу его действительно недоставало. Но теперь, вернувшись вдовцом, он всё реже бывал на службе, перестав  усердствовать в карьере, и всё чаще проводил время с детьми, понимая как важно для них должное отцовское воспитание. В доме хранилась небольшая библиотека, многие из книг совместно читались теперь по вечерам. Павлу приятно было узнать, что Ханна обладала приличным гуманитарным образованием. Ей и была поручена его обучающая часть, техническую же, он ответственно взял на себя. И пусть речь пока шла только о буквах и цифрах, но перспектива их дальнейших занятий намечалась очень занимательная, чему Ханна была несказанно рада. Девушка, наконец, обрела уникальную возможность не только общаться с равным, по воспитанию и образованности, но и применять богатство своих школ на практике. Ведь благодаря Павлу их  дом наполнился разнообразием обсуждаемых тем и культурным досугом.
Как-то вечером, сидя на веранде за чаем, Павел осторожно затронул тему царского самоуправства и, видя одобрение в глазах Ханны, поведал историю о том, как сильно пострадала в Петербурге семья его отца, идя против несправедливо правящего режима. За своё вольнодумство отец Павла, Пётр, военный офицер, дворянин, был сослан на тяжкие каторжные работы в далёкие сибирские рудники. Так он навсегда оказался в этих глухих местах. Отработав положенный тяжкий срок, подорвав на том немало здоровья, а после и потеряв молодую жену при рождении первенца, он, сильный духом человек, не сдался, а достойно вырастил сына, передав ему всю учёность, коей сам обладал - отменное знание военного дела. Нелёгкой была его долгая жизнь, а внезапная геройская смерть, заставила поклониться его могиле всю их улицу. Это произошло, когда Павлу исполнилось двадцать. Жарким летним днём, от сильного солнца полыхнула соседская соломенная крыша. В один миг пламя перекинулось и на деревянный сруб стен. Весь дом уже пылал, когда послышался пронзительный крик. Малыши, запертые, уехавшими  родителями, выйти в дверь никак не могли. Объятые пламенем и ужасом, они стали звать на помощь. Тогда Пётр, живо опрокинув на себя ведро воды, разбил окно и стал выносить детей по одному. Передав четверых, он ушёл на поиски последнего…  да так и не вернулся. Его останки нашли на углях сгоревшего дотла дома. Позже оказалось, что старшую дочь родители брали с собой, поэтому найти её Пётр не смог, а выйти без неё… видать тоже.
Внимательно слушая Павла, Ханна молча сглатывала слёзы. Беда роднила, сводя вплотную болевые точки. Вся её кожа теперь ощущала раскалённый жар огня, что безжалостно забрал их близких, но слова не могли выразить, как горячо познала она его боль, и как сильно её терзала своя. Терзала душу и память, рвалась, в невозможности более терпеть выжигающий внутренний накал. Собрав разом всю острую необходимость, наконец, распахнуться и выплеснуть разом его наружу, снова впустив в себя жизнь…  И когда Павел закончил, она так же доверительно поведала ему свою судьбу.
Уже занималась зоря. Дрожа от утренней прохлады и пыла собственной исповеди, Хана робко и впервые за всю беседу, подняла на Павла заплаканные глаза. Глубокой взаимностью светился его добрый открытый взгляд, полный тепла и сопереживания. Слишком схожими оказались их судьбы, слишком раненными. И не нужны были фразы, чтобы объяснять то самое главное, что так роднило их души, получившие в раннее наследство и одинаково высокие моральные ценности, и одинаково горькие страдания. Да, общая беда сближает…  но, насколько…  они увидели только теперь, осознав, как вплотную она свела их, потомков достойнейших родов, свела… по вине жесточайших царских указов.
Но!!!  Воистину нет ни одного дурного человеческого поступка,  даже царского, коего Господь не смог бы обратить людям на радость. Так утверждали пророки. А значит эта правда – на века.
Не ведая, что ждёт их впереди но, зная эту ОДНУ правду, они видели ОДНУ истинную цель. И каждый видел её сейчас в верных глазах напротив.
               
                2014г