Был декабрь

               
 1961 год. Морозы стояли в тот год сильные: по утрам - 40, днем потеплее -30.
В селе Комаровка в Приморье стоял наш старый дом. Он был всегда холодный,
венцы дома прогнили, рамы обветшали и хоть топи печь несколько часов под
ряд – тепло быстро уходило из дома. Мой отец сидел в колонии, присудили
ему три года ,попал туда по глупости. Он прошел весь ад блокадного Ленинграда на Пулковских Высотах. В колонии он сидел почти в центре города Владивостока.
  Недалеко от этой колонии проходил учебу в мореходке, в простонародье «шмонька», мой старший брат, куда определила его мама. Учился он на матроса
и через полгода должен был уйти в моря и океаны.
  Сестра была постарше меня, ей было уже двенадцать лет. Она жила в зажиточ-
ной семье, недалеко от дома – помогала нянчить новорожденного, и  за это ее
кормили.
  И вот мама решила навестить своих мужиков. Отпросилась на два дня, плюс суббота и воскресенье, и взяла  с собой сестру.
  В ночь на пятницу я отвез их в санях все на той же лошадке, на которой работал. Утром в воскресенье я должен их встретить с поезда в 7:20. Недалеко от нашего села были две станции: в 11 километрах – Краевский, и станция Белая – в 5километрах. Отвез я их на станцию Белая и вернулся домой.
   Никогда ранее я не ночевал дома один. Допоздна топил печку углем, жару
больше и горит дольше, особенно, когда смочишь уголь водой. Так одетый и
уснул на кровати поверх одеяла. Проснулся от прикосновения чего-то волосатого.
От страха занемело лицо и хотелось крикнуть, но открытый рот почему – то мол-
чал. Когда услышал мурлыканье, отлегло сразу, хотя мурашки еще долго бегали
по спине. В комнате было холодно, но разжигать печь не было желания, да и за
углем надо идти на улицу. Забрался под одеяло, сверху накинул телогрейку и под кошкино мурлыканье опять уснул. Проснулся очень рано, но вспомнил, что на работу не надо идти. Повеселел и опять крепко уснул, уже ничего не боясь. Утром побежал в школу, мой лучший друг угостил домашней булочкой, и день прошел спокойно.
   К вечеру опять стало страшновато. Стемнело рано и я опять стал непрерывно подбрасывать в печку уголь. В доме потеплело, но я опять решил топить печь до
тех пор, пока не усну.
  Проспать я не боялся. В воскресенье встал около 6 утра, намотал портянки,
надел сапоги и побежал привычной дорогой запрягать лошадку. Через несколько
минут я почувствовал, что мороз стоит не менее – 40. В пять минут привычно
запряг лошадь, кинул немного сена и стал погонять. Пять километров не быстрой рысью я мог доехать минут за 20 – 25. Отъехали от деревни километра три и ло-
шадь резко остановилась – у саней упали на землю оглобли. Я уже порядком замерз и вылез из саней трясясь всем телом. Замерзшими пальцами стал развязывать хомут, но кожаные шнурки никак не развязывались. Наконец я их
одолел, вдел в петлю дугу, придерживая оглоблю, затем другую дугу и стал затягивать хомут. Пальцы плохо слушались и, наконец, я все закончил,  сел в
сани и сказал:
    - Но, но, пошла!
    Лошадь тронулась и … оглобли опять упали. Я приподнялся и опять сел. По-
нял, что замерзаю. Страх охватил меня с головы до ног, но ничего поделать не мог. Только стал тихонько подвывать… Надеяться было не на что – воскресенье,
раннее утро. И вдруг я услышал голос:
   - Парнишка, ты чего?
    Я увидел молодого мужчину всего окутанного паром. В это время всходило
солнце и его лицо, все в инее, засеребрилось.  Я узнал мужа нашей англичанки,
слезы потекли у меня из глаз и на щеках замерзали:
   - Ну, ну. На-ко, вот тебе рукавицы, погрейся.
   Он стоял передо мной в солдатском ватном бушлате, подпоясанный ремнем,
в шапке с поднятыми ушами и улыбался. Быстро и ловко запряг лошадь, затянул
с силой хомут и сказал:
   - Ну, давай, поезжай.
    Негнущимися ногами, кое – как я сел в сани и поехал. Станция оказалась
совсем рядом, за вторым поворотом. Подъехав, я бросил вожжи в сани, не стал
привязывать лошадь и забежал внутрь станции. Прижался спиной к круглой, высокой «под потолок» печи, потихоньку стал оттаивать. Через несколько минут
загудел паровоз и прибыл поезд Владивосток – Спаск Дальний. Из вагонов никто
не вышел. Ничего не понимая, подошел погреться у печи. Но потом решил, что
сколько не грейся, но домой ехать надо.
    Уже через двадцать минут я был дома. Растопил печь, насыпал уголь и за-
лез под одеяло. Проснулся от громкого разговора в доме – это пришли мама и
сестра. Все  в слезах и в инее с ног до головы. Их головы показались мне огромными, так как на платках у них наросла целая гора снега. Немного успокоившись,сестра стала упрекать меня за то, что я их не встретил. Оказалось, чтобы сэкономить один рубль, мама взяла билет до станции Краевский, и проводница не позволила доехать до следующей станции и высадила их. Они шли пешком 11 километров. Мама была сердечница, да еще слегка контуженная от бомбежки - по дороге ей стало плохо. Она ложилась на снег, стонала, а сестра уговаривала ее идти дальше. Несколько раз совсем близко появлялись волки, но, слава богу, не  напали. Так С грехом пополам, по сорокаградусному морозу, они дошли до дома.
        После их рассказа я понял, что мои приключения, просто ничто. И не стал ничего рассказывать.
                А.Г.Р.
               
P. S.
      Сначала по электронной почте пришел рассказ благополучного, доброжела-
тельного нашего старого  товарища. Рассказ меня, мягко говоря, удивил. Не может быть… Выглядывало трудное детство. И тогда я попросила автора рассказать о его отце.
       Пришла в голову мысль: как судьбы человеческие плетутся – плетутся и получается не то, что бы красивое кружево,  но зато прочная сеть, которая,
может, и называется - народ.
      Я, вот о чем. У мальчика с Дальнего Востока отец воевал в Финскую Войну
пулеметчиком, и мой отец из Ленинграда воевал там же с пулеметом. Оба вернулись без единой царапины. В Отечественную Войну сибиряк проехал с Востока на Запад и защищал Ленинград. А Ленинградец поехал на Юг в Керчь, чтобы дойти до Вены. Правда, здесь больше повезло моему отцу – участнику Керченско-Феодосийского десанта, он вернулся без физических ран. А отец героя рассказа-вернулся с тяжелыми ранениями и выжил благодаря своему характеру.
Участники Войны не были награждены слишком щедро:правда, за Керчь отец получил Орден Красной Звезды, а сибиряк – «спасибо, что живой» и красную ленточку за тяжелое ранение.
      Разница в возрасте у них была девять лет. На своем бронекатере отца звали дядей Ваней – к концу Войны ему было тридцать пять лет. Сибиряк же по нынешним меркам был ребенок. В 25 лет он уже будет инвалидом Войны, харак-
тер не дал сломаться молодому парню. У моего отца были две «военные» доче-
ри, а у него трое послевоенных детей. С его младшим сыном мы познакомились
в Нижнем Новгороде в центре России. Вот жизнь сделала свои несколько узел-
ков. Еще раньше было пересечение одинаковых судеб дедов, раскулаченных в Красноярском Крае и в Тверской губернии.
       Мир - то как тесен, Господи. Почему же мы так живем? В декабре этого года погибают люди и всегда страдают дети, искалеченные физически или нет.

                Декабрь 2014 года.