Часть III Служил Советскому Союзу

Часть 3. Переживи со мной жизнь мою.

ЗАВОД
(август 1952 – август 1953)

Итак, летом 1952 года я окончил 9 классов нормальной школы, и на этом все мои материальные ресурсы закончились. В ноябре мне исполнялось 18 лет – предельный срок, после которого прекращали платить пенсию за погибшего отца. Кстати, пенсию прекращали платить не всем. Дети погибшего офицерского состава и Героев Советского Союза продолжали её получать, при условии продолжения учёбы, до 23 лет. Составляла она у них 600-800 рублей. Но отец погиб рядовым, следовательно, я мог получать свои 200 рублей только до 18 лет. Ещё одна социальная несправедливость, которая ударила по мне, «бедному Макару». Что ж, мне ещё повезло. Многие мои сверстники начали трудовую деятельность уже после 4 класса, то есть в 12 лет, в Ремесленном училище.
«Все работы хороши! Выбирай на вкус!» Маяковский.
Хороши – нехороши, по крайней мере, мне все они казались одинаковыми. По рекомендации соседа Лёни Фролова, уголовника и наркомана, устроился на завод п/я 639 расточником-координатчиком. Завод находился недалеко от дома, на набережной Чёрной речки. От дома до проходной можно дойти за 15 минут, а утром, если опаздываешь, добежать за 10.
Завод изготавливал прессформы и штампы для различных кабельных разъёмов. Стандартов, надо полагать, ещё не было, иначе на заводе не выпускали бы такое громадное количество их типов. Одновременно на заводе имелся участок с прессами, где можно было испытывать эту продукцию и получать разъёмы в небольших количествах.
Куда шла наша продукция, мы не знали и не интересовались этим. «Меньше знаешь – лучше спишь», - так впоследствии говорил зампотылу нашего Училища.
Профессия расточника-координатчика относилась к «рабочей аристократии»; в работе требовалось соблюдать большую точность, до «сотки» (0,01 мм), а шкалы расточных станков имели разметки до микронов.
Четыре таких станка размещались в отдельном помещении, на них в две смены работало 8 человек. Три станка производства Швейцарии и один Германии (Линднер»). Уже при мне на завод поступили и советские станки – точные копии швейцарских. Лицензий тогда не требовалось – работал «железный занавес».
Срок учёбы мне определили 4,5 месяца. Наставником моим на это время стал Женя – рабочий высокой квалификации, толковый мужик, хорошо знающий не только станок, но и взаимоотношения как с рабочими, так и с начальством. Женя дружил с мастером смены и со старшим мастером цеха, с нормировщиком и даже с начальником цеха. Дружба эта особенно чётко проявлялась после получки; выпить за чужой счёт был каждый не дурак, а Женя мог позволить себе некоторую расточительность, что, в свою очередь, оборачивалось для него хорошим заработком. Так сказать – незатухающий процесс: «Ты мне – я тебе».
Работал Женя на единственном в заводе «Линднере» - самом высокоточном расточном станке; когда надо, выполнял самую ответственную работу (это далеко ещё не значит, что самую денежную), зато, когда такой работы не было, ему разрешалось (в отличие от других расточников) выбирать себе работу в помещении мастера не очень ответственную, зато самую прибыльную. Так и устанавливался этот баланс: довольно начальство – доволен Женя. Остальные рабочие посматривали на это не очень одобрительно, но до поры молчали.
Для рабочего иметь ученика – дело совсем не выгодное: мороки много, а плата за наставничество – мизерная. Однако Женя относился к этой обязанности добросовестно. Получив деталь в обработку, он разбирал со мной чертёж, подробно разъяснял порядок работы: как правильно установить деталь на станок, каким инструментом (каким сверлом, фрезой, резцом), в каком режиме её обрабатывать, в каких точках этого процесса производить контрольные измерения и тд… Не буду утомлять вас ненужными подробностями. После этого он спрашивал:
- Тебе всё понятно, как правильно нужно это делать? – и на мой кивок или утвердительное молчание продолжал:
- А вот так делать не надо, - и приступал к работе.
Я, конечно, больше всего старался запомнить «как не надо» делать. Именно это давало возможность Жене работать быстро, то есть, хорошо зарабатывать.
Наставник учил меня всему, что знал и умел сам: обращению с инструментом, пользованию приборами, работе на станке, правильной заточке резцов и свёрл (а это целая наука, описание которой, даже в самом кратком виде, заняло бы много страниц), правильному хранению инструментов (при моём характере они были разбросаны везде), учёту проделанной работы.
Первую свою, пусть ученическую, получку, как водится, я обмывал в коллективе. Сменный мастер дал мне разрешение на выход с территории завода в рабочее время. Я принёс пару бутылок, закуску (хлеб, колбаса). Нас было пятеро: наставник, двое ребят из смены, и мастер. Поздравили с первой получкой, с тем, что учусь работать на лучшем станке на заводе, пожелали «перспектив». Всё, как полагается, как потом ещё много раз обмывали различные жизненные события: назначения на должности, очередные воинские звания, учёные степени, награждения, переезды, получения квартир, выход на пенсию… Горазды мы на такие мероприятия.
По-моему, своим учеником Женя в этот раз был доволен.
Меньше, чем через месяц, Женя добился, чтобы мне предоставили вновь поступивший станок. Теперь мы с ним работали «в четыре руки». Наставник по-прежнему сам ходил к мастеру и сам выбирал задание на день уже с учётом двух станков, при этом старался брать работу для меня попроще, а для себя поденежней. Конечно, он мне ещё подсказывал, помогал, контролировал.
Я старался, как мог, на деле знал, что значит «рабочий пот» и, потихоньку от Жени, вёл свой учёт «заработанного». Честно скажу, лелеял надежду, что Женя учтёт мои старания и поделится заработанным. Ведь второй станок давал значительную добавку. По наивности и самомнению я приписывал эту заслугу себе. В тот месяц я «заработал» больше тысячи рублей. Женя же (без всяких кавычек) заработал 2,5 тысячи – деньги по тем временам немыслимые.
У наших станков стал часто появляться нормировщик, делая в тетради какие-то заметки; стали чаще заглядывать к нам старший мастер и даже начальник цеха.
Опытные рабочие подходили к Жене и предупреждали, что добром это не кончится, что из-за него может произойти пересмотр расценок, а ведь он берёт самую выгодную работу да ещё заставляет работать на себя в полную силу ученика.
Но жадность губит не только фраеров. В следующем месяце Женя заработал 3200 рублей. Теперь уже все, кроме него, поняли, что это конец.
На очередную выпивку, которую он устроил с большой получки, ни начальник цеха, ни мастера не пришли. Даже рабочие под разными предлогами от дармовой водки отказались.
В помещении «расточки» грустно сидели у батареи бутылок Женя, я и ещё один ученик из другой смены – уже тогда большой любитель выпить.
Нормировщик от нас теперь почти не выходил, он сидел рядом с Жениным станком и что-то строчил в тетрадке.
Вскоре объявили новые расценки на сдельную работу, они были настолько низкие, что рабочие растерялись.
Теперь мастер перестал предоставлять Жене работу по его выбору, наоборот, ему давали самую сложную, требующую много времени и энергии, но мало оплачиваемую работу.
На Женю показывали пальцами. Многие в глаза называли его штрейкбрехером. Никто из расточников с ним уже не здоровался. Другие рабочие цеха относились к нему, прямо сказать, враждебно.
Кто-то из рабочих другого цеха в проходной обозвал его. Завязалась драка, после которой Женя пришёл на работу с синяками.
Он ещё пытается как-то повлиять на сложившиеся обстоятельства. Теперь каждую деталь он обрабатывает строго по технологии, ещё больше уделяет внимания моему обучению, чаще, чем нужно, ходит затачивать свёрла и резцы. Он уничтожил все, имеющиеся у него, приспособления, ускоряющие или облегчающие работу. Часто и резко вступает он в споры с нормировщиком и начальником цеха.
За месяц заработал Женя по новым расценкам 370 рублей. Для сравнения: мой оклад ученика составлял 450 рублей. Но ничего уже не могло помочь.
Как-то в споре с нормировщиком Женя разошёлся и в качестве аргумента врезал тому между глаз так, что бедняга улетел под соседний станок. Очки его, хотя и нашлись, но восстановлению уже не подлежали.
Пришёл начальник цеха Огурцов, здоровый, крепкий мужик, и ультимативно заявил, что если Женя сейчас же не напишет заявление об уходе, то он, Огурцов, врежет Жене так, что тот позавидует нормировщику.
Заявка была настолько серьёзной, что Женя струсил. Он тут же написал требуемое, и больше мы его не видели.
По-человечески мне было жаль моего наставника. Ко мне он относился очень хорошо…
Пока я работал на заводе, рабочие частенько вспоминали это происшествие и в назидание рассказывали о нём вновь прибывающим.
После Жени моим наставником стал его сменщик по станку Лёша Холодяй.
Мне всё мерещились те большие деньги, которые я «заработал» Жене. Считая, что я уже достаточно учёный, подал заявление с просьбой сократить срок обучения и разрешить мне работать самостоятельно.
В это время Холодяй (он имел высшее образование) становится начальником цеха, и я остаюсь единственным на всём заводе, кто может работать на «Линдреле» без дополнительной подготовки. Мне срочно присваивают четвёртый разряд. Станок (на какое-то время) переходит в моё единоличное распоряжение, а вместе с ним и весь объём работ, которые можно выполнять только на нём.
Первый месяц самостоятельной работы принёс мне только неприятности и разочарования.
Неприятности заключались в том, что мне стали давать самую сложную работу, от которой отказывались другие, обосновывая это недостаточной точностью их станков. Провозившись иногда день или даже больше с одной деталью, я, наконец, благополучно пускал её в брак. Таким образом, я не только ничего не зарабатывал, но ещё получал вычет из зарплаты за испорченную деталь.
Оказалось, что умею я не так уж много. Частенько приходилось обращаться с вопросами к другим расточникам и, надо сказать, что всегда получал помощь и встречал доброжелательное отношение.
За первый месяц самостоятельной работы едва заработал сумму, равную ученическим деньгам. Пришлось думать, как повысить собственную производительность труда. По этому поводу тогда много говорилось в газетах и по радио. Услышав о чём-нибудь новом, я тут же пытался внедрить это на своём рабочем месте.
Работа на высоких оборотах? Это по мне! Я увеличиваю обороты. Деталь и резец сильно нагреваются. Для охлаждения пытаюсь использовать машинное масло. От высокой температуры оно испаряется. Едкий дым наполняет помещение, мешая работать остальным расточникам, попадает в цех, что вызывает переполох. Прибегает мастер, ему сообщили, что на расточке начался пожар.
От высоких оборотов то срывало с места деталь, то выходил из строя резец, то «подгорало» отверстие так, что его уже никак было не расточить.
Как-то при работе в вечернюю смену увидел свободный станок и решил стать многостаночником. Установив деталь на один станок, я пускал его «на автомат» и бежал к другому станку устанавливать другую деталь. Процедура установки довольна сложна. По нормативам на это даётся 30 минут.
Дня три я проработал на двух станках. Старые рабочие предупреждали меня:
- Запорешь станок.
Так и получилось. Увлёкшись однажды установкой сложной детали, забыл о втором, работающем, станке. Резец, пройдя сквозь деталь, попортил «стол» станка. Я не успокоился. На следующей неделе, работая снова на двух станках, сломал ручку одного из них. Наконец, мастер запретил мне эти эксперименты.
Разочарование наступило при получении очередной зарплаты. Я, работая с громадным усердием и изобретательностью, опять едва заработал ученические деньги, которые мог бы получить, ничего не делая. Вот где мои 17 лет.
Правды ради могу сказать, что кое-что я всё-таки придумал. Это позволяло иногда значительно сократить время установки и обработки детали. Помогли мне в этом школьные знания.
Координатно-расточной станок может работать в двух системах координат: прямоугольной (Декартовой) и радиальной. Чертежи для обработки деталей выдаются иногда в той, иногда в другой системах. Однако при работе в радиальной системе необходимо строго (иногда до микрона) совмещать центры детали и стола станка. Делается это вручную, подбивая молотком слабо закреплённую деталь. При окончательном закреплении деталь часто снова «уходит». Всё начинается сначала.
Короче, в прямоугольной системе работать гораздо проще. Видимо, до конструкторов эти особенности станков никто не довёл. Я использовал формулы перехода из одной системы в другую, даже записал их на дверце своего шкафчика. Там же записал и численные данные основных углов: 22,5; 30; 45; 60 градусов.
Рабочие посмеивались:
- Опять Юра чудит.
Но мои детали спокойно проходят ОТК. И теперь уже при необходимости  работяги обращаются ко мне с просьбой сделать им такой перерасчёт.
Не менее двух месяцев ещё понадобилось мне, чтобы стать настоящим рабочим. Теперь я вовремя прихожу на работу, с напряжением тружусь свои 8 часов, уже ничего не выдумываю, иногда по просьбе начальства остаюсь на сверхурочную работу, бывает и на ночь. Зарабатываю по 700-800 рублей в месяц, что для моего возраста и положения вполне нормально.
Работа приучила меня к аккуратности и обязательности. Я уже не горжусь «художественным беспорядком» на рабочем месте, но ни полюбить свою работу, ни привыкнуть к ней, я не смог бы никогда. Она изматывала физически даже молодого, здорового парня, А вот чего-нибудь для ума или даже для положительных эмоций, удовлетворения своим трудом она не давала. Тогда же я ещё раз понял: у меня никогда не будет «золотых рук», хотя, если постараться, будет выходить не хуже, чем у других; я должен работать головой.
Миша
В нашей смене работал Миша – тихий, спокойный, ничем не примечательный мужичок лет 35-40. Он специализировался на обработке «матриц», работе кропотливой, требующей большого внимания и не очень денежной. Большинство расточников браться за неё не хотело.
Миша тоже имел несколько приспособлений, облегчающих и ускоряющих работу, но, в отличие от Жени, никому их не показывал, держал под замком. Выполнив с их помощью работу быстрее, чем нужно, Миша не спешил браться за другую, а выходил покурить, поболтать, частенько подсаживался ко мне на громадное крыло станка, которое постоянно перемещалось вперёд-назад, вправо-влево, позволял себе расслабиться и поболтать. Работал он спокойно, не напрягаясь. Зарплата его была почти стабильной и составляла примерно 1200 рублей.
Моим истинным наставником был Миша, как в работе, так и в отношениях с людьми. Он учил меня не только тому, как заточить правильно сверло или резец на ту или другую сталь, выбрать режим работы, но и как найти подходы к начальству, как общаться с рабочими и даже как обращаться с женщинами. Последняя тема становилась для меня всё более актуальной. Оказалось, что Миша знает очень многое, но не спешит демонстрировать это всем. Он не прочь был зайти после работы с работягами в пивную, но одновременно посещал рестораны и театр.
Советы Миши, как правило, оказывались очень полезными, и я пользовался ими не только при работе на заводе, но и много позже. Он никогда не настаивал на выполнении своих советов, не убеждал, а чаще всего говорил: «Я поступил бы так-то». Если я всё же его не слушался, а потом набивал на этом шишки, он только ухмылялся, склонившись над работой.
Я назвал бы его философию жизни «Взгляд постороннего».
Миша был единственным в цеху, с кем я какое-то время переписывался, поступив в Училище.
Знакомство с Мишиными приспособлениями натолкнуло меня на мысль сделать что-то подобное для себя, применительно к особенностям моего станка и деталям, на нём обрабатываемым. При их изготовлении пришли и собственные мысли, которые я тоже воплотил в жизнь. Даже Миша, ознакомившись с моими «изобретениями», одобрительно произнёс:
- Ну, Юрка, голова у тебя работает!
Как и Миша, я держал свои приспособления под замком и старался никому их не показывать. Они позволяли увеличить производительность труда в 2-3 раза, что, в свою очередь, позволяло мне раньше времени покидать завод (через забор).
Работа над этими приспособлениями требовала большой точности и тщательной обработки деталей. Это натолкнуло меня ещё на одну грешную мысль, которую давно уже вынашивал – изготовить огнестрельное оружие – своеобразный бесствольный револьвер, где стволами служили бы удлинённые отверстия барабана. Револьвер должен был получиться совсем небольшим, умещающимся в ладони, стрелять мелкокалиберными патронами на 15-20 метров. Для сокращения габаритов я уменьшил число патронов до четырёх.
Миша идею не одобрил…
Моё новое «изобретение» почти готово. Рукоятка, спусковой механизм, барабан со стволами…
При обработке боковых отверстий для фиксации барабана в помещение входит мастер. Он сразу направляется ко мне, и я не успеваю снять барабан со станка. Бросив взгляд на обрабатываемую деталь, мастер просит показать самоделку, понимающе кивает и спокойно спрашивает:
- В тюрьму вместо армии захотел?
Ответить нечего. Как он узнал о поделке? Скорее всего, из добрых побуждений, на меня нафискалил Миша – я советовался только с ним.

Ещё немного о Борисе Фёдорове (Самурае).
Наслушавшись моих рассказов о заводе. Пришёл к нам в цех и Борис. Он вообще всегда был легко поддающимся чужому влиянию. Сначала его, по моей рекомендации, тоже направили на координатную расточку, но в другую смену; так что виделись мы с ним только на пересменке. Борис и на заводе к учёбе относился резко отрицательно. Короче, учиться ничему не хотел. На работе у него была одна цель – сачкануть там, где это можно, и даже там, где нельзя. Почти сразу он оборудует себе место для спанья на чердаке, куда часто и заваливается, иногда прямо с утра.
Через некоторое время, увидев, что с него толка не будет, Борю переводят с расточки на фрезерный участок. Там он сходится с несколькими ханыгами старше его, и вот уже мастер докладывает начальнику цеха, что Бориса в рабочее время можно встретить навеселе.
Однажды, уже весной, Борис с другом курили, сидя на подоконнике. Увидев, что в помещение входит мастер, оба выпрыгнули в окно, прямо на кучу металлолома. Борис прыгнул неудачно – металлический штырь попал ему между ног и проткнул мошонку. Отправили в больницу. Обошлось. Но клеймо пьяницы и лодыря было уже не смыть. А что взять с мальчишки без родителей, которому только что исполнилось 15 лет?
Конечно, сейчас можно сказать, что уже тогда я должен был повлиять на поведение друга. Да я сам тогда завидовал его удали, с удовольствием слушал его рассказы об обманах мастера и даже немного презирал себя за скупердяйство и страх перед начальством.

КАК Я ПОЛУЧИЛ АТТЕСТАТ ЗРЕЛОСТИ
ПОСТУПЛЕНИЕ В УЧИЛИЩЕ

В сентябре, почти одновременно с работой, для продолжения обучения и получения аттестата зрелости я поступаю в 10й класс школы рабочей молодежи (ШРМ) №33, которая находилась на Большом проспекте Петроградской стороны.
Школа работает в две смены. Посещать её можно как в утренние, так и в вечерние часы. Утренние занятия начинаются в 9.00, вечерние – в 18.00.
В те времена в вечерней школе учились многие. Примерная обстановка в такой школе показывается теперь уже в старом фильме «Большая перемена».
Не берусь судить обо всей школе, но наш класс более чем на 80% состоял из женщин. Здесь были в своё время не доучившиеся жёны и великовозрастные дочери, которые могли позволить себе таким образом транжирить своё время (они ходили только в утреннюю смену); секретарши, табельщицы, кладовщицы, чертёжницы и подобные, не занятые на физической работе (они ходили только в вечернюю смену). Кроме того, в классе были работницы конвейера, разные дежурные механики и тд, вынужденные посещать школу в две смены. Станочником оказался я один.
У меня сложилось такое впечатление, что больше половины женщин приходит просто пообщаться, поболтать, познакомиться, показать наряды.
Занятия проходили 4 раза в неделю по 5 ( а в утреннюю смену иногда и по 6) уроков. Что меня удивило: домашние задания  давались в объёме обычной дневной школы, а то и больше. Учителей будто бы не интересовало, когда ты их будешь делать. А ученики приходили в школу с выученными дома уроками (?).
Всё же знания великовозрастных учеников были гораздо ниже, чем в нормальной школе, и в отношении оценок давались большие послабления.
Мой предыдущий багаж, по сравнению с другими, тянул весомо, и практически в школе мне было делать нечего. Большая часть времени сидения в классе пропадает: проверка домашних заданий, пережёвывание уже пройденного, решение простейших задач, перерывы, пустая болтовня.
С другой же стороны, времени катастрофически не хватает. У меня складывался следующий распорядок дня.
Подъём – 6.20,
Начало работы – 7.30,
Конец работы – 16.30 (перерыв на обед целый час; кому это нужно?),
После работы умылся, переоделся, пешком (5 остановок) дошёл до школы.
Уроки в школе – 18.00-22.30.
Возвращение домой, ужин.
Засыпаешь где-то в первом часу ночи, а подъём… см. выше.
Хронический недосып. Надо ведь ещё и погулять, встретиться с друзьями, с девушками, поиграть во дворе в карты, где-то с кем-то выпить, сходить в кино, а иногда и в театр, почитать.
Читать вообще некогда, и, чтобы успокоиться, внушаю себе: читать – это жить чужой жизнью (как сейчас говорят – «виртуальной»), а жить надо самому; не читать, а жить – активно, используя всё свободное время.
Писать, тем более, некогда. Пока можно только собирать материалы. И я собираю их, веду записные книжки в подражание известным мне писателям, куда заношу всё, что, как считаю, может пригодиться. Все эти бумаги, как я уже писал раньше в «Школьных годах», пропали в течение первого же года моего отсутствия дома.
Вечерняя смена на заводе заканчивается в 00.45. Конечно, реально работу заканчивали раньше. Уже в половину первого у проходной собиралась толпа, но двери открывались ровно без четверти час.
Я шёл домой пешком. Как добирались остальные, сейчас уже не помню, но проблем не было. Трамваи ходили дольше, чем сейчас. Лёша из нашей смены жил в Ольгино, но и он на трудности с транспортом не жаловался. Следовательно, пригородные поезда ходили до глубокой ночи.
После вечерней смены ложишься спать примерно в два часа ночи, а утром в 9.00 надо быть уже в школе. Опять недосып. А это сказывается и на работе, и в той же школе, и в отношениях с людьми, в том числе и с близкими.
Побегал я так месяца полтора-два и сдался – не привык к трудностям. Раньше мне всё легко доставалось.
Бросил я школу и стал встречаться с друзьями и девушками, играть в карты, выпивать, ходить в кино и в театр, даже читать. Хороша беззаботная жизнь! После работы идёшь, куда хочешь, делаешь, что хочешь. Можно опять болтаться с друзьями по улицам в поисках приключений, разгонять толпы гуляющих студентов на Новосильцевской, ныне Новороссийской, улице или на Лесном проспекте. Чего они нас так боялись?
Можно, возвращаясь ночью домой, не жалеть времени на то, чтобы снежками или камнями разбить все фонари на своей улице. На нашей улице фонари гореть не должны! Почему? Об этом мы не задумывались. Потому, что это наша улица. Мы здесь хозяева! Мы так хотим!
Можно петь похабные песни под окном у моего бывшего одноклассника, сопливого Вескера или орать песни собственного сочинения.
На нашей улице погасли фонари.
Теперь темно на ней до утренней зари.
Мы выйдем с ножичком,
Пройдём немножечко,
А ты нам что-нибудь на память подари.
Карманы выверни,
Часы с руки гони,
Не обижай детишек – нервные они.
Нет, мы никого не грабили. Мы считали себя благородными разбойниками. Но песню спеть можно.
Скоро армия. От службы не уйти. Гуляю последние месяцы.
А школа? Зачем она? Что мне даст Аттестат? В крайнем случае, где-нибудь в мае приду в школу снова, полмесяца-месяц похожу и сдам экзамены. А что сдам, в этом я не сомневаюсь. Самомнения у меня – выше крыши.
Вскоре пришла повестка из военкомата. Сачковать я не собирался. Приемлемых способов обойти армию не видел. В технический ВУЗ меня не тянуло, хотя и здесь у меня сомнений, что поступлю, не было. Но не хотелось пять лет жить на мизерную стипендию, ведь уже почувствовал вкус денег. А главное, не хотелось изучать науки, которые, я считал, мне не нужны. Я прирождённый гуманитарий. А из гуманитарных ВУЗов всё равно забирают в армию.
Медицинскую комиссию прошёл отлично по всем показателям. Чефир перед измерением давления не пил, слепого и глухого не изображал. На здоровье не жаловался. И вот что из всего этого получилось.
Собрали нас таких по повесткам военкомата во дворе, объявили, что здоровье у нас отличное, и все мы зачислены… в подводный флот. Начало занятий по «допризывной подготовке» (была и такая) с такого-то числа.
Тут мне во дворе военкомата даже плохо стало,  едва на ногах удержался. В Сухопутных войсках тогда служили три года, в Военно-воздушных силах – четыре года, а на Флоте – пять лет!
Пришёл я домой, стал думать и с другими советоваться: как быть? Пять лет служить не хочется, хотя там масло и компот каждый день дают, отпуск обязателен; и на допризывную подготовку ходить не хочется, а время такое – не сегодняшнее, шутить с этим нельзя.
То ли кто подсказал, то ли сам дошел, не помню. Пришёл в военкомат и заявил, что учусь в вечерней школе, следовательно, на допризывную подготовку ходить не могу.
Майор Бондарев (запомнил эту фамилию на всю жизнь, ох, как часто я его потом вспоминал!) подробно меня расспросил, в какой школе, в каком классе я учусь. Я назвал ту, на Большом проспекте. Рассчитывал, пока он меня будет проверять, пока снова вызовет, я ещё чуток погуляю. А может, и так сойдёт.
Недели через две опять он меня вызывает. Ну, думаю, не сошло. Разоблачили.
Майор мне говорит:
- Так ты в этом году школу заканчиваешь?
- Да, - отвечаю, а сам уже думаю: «Как оправдываться?»
- А не хочешь ли ты офицером стать? Поступить в военное училище?
«Вот это да, - думаю. – Сошло. Не разоблачил».
- Надо, говорю, - подумать. Как-то раньше не задумывался.
- А чего тут думать? Разнарядка из такого(!) училища пришла. На юге. Будешь среди пальм гулять, фрукты есть. Я сразу о тебе подумал. Вижу: парень толковый.
А у меня свои мысли, и совсем о другом: «Если соглашусь, то и на допризывную подготовку ходить не буду – отстанет он от меня. Да ещё, возможно, и с Флота спишут, в сухопутчики пойду. Отказаться от его училища всегда можно».
Взял и согласился. Даже названия не спросил. Понял только, что какое-то сверхспециальное, сверхсекретное.
«Ты меня только до осени не трогай, а я сейчас на всё соглашусь». И загудел дальше. Как последние месяцы гулял, описывать не буду. Как все. Кстати, забирали тогда только один раз в году – осенью.
Об учёбе в эти времена я не думал. Девочки. Пьянки. Драки. Карты.

Смерть Сталина
За это время произошло одно знаменательное историческое событие, которое очень сильно потрясло всю нашу Страну. Это – смерть Сталина. Он настолько долго находился у власти (1924-1953), что мы все будто поверили в его вечную жизнь, в способность вечно управлять нашим государством и довести нас до коммунизма.
Умнейшие люди (особенно нас удивляли учителя) причитали:
- Как же мы будем теперь жить?
Молодые парни присылали письма в газеты:
- Возьмите у меня любой орган. Пусть я умру, лишь бы ОН жил.
И эту муть печатали.
«Всенародная любовь» превратилась во всенародное помешательство.
В те времена сказать, что нас мало интересовала политика или международное положение, значило – сказать неправду… Они нас не интересовали вообще:
«Умер пожилой человек. Ему уже за 70. Давно пора было к этому событию подготовиться. И так зажился».
Народ рыдал на улицах. «Плачущие большевики» встречались на каждом шагу. Музеев не хватило бы их выставлять.
(«Если бы выставить в музее плачущего большевика, весь день бы в музее торчали ротозеи. Ещё бы: такого не увидишь и в века». Маяковский. В те времена эти слова знал каждый. Сейчас я, на всякий пожарный, разъясняю.
Плакали не только большевики. Бабушки, всю жизнь заявлявшие, что при царе жить было лучше, рыдали на улицах, будто хоронят самого близкого им человека.
- Что с нами будет? – спрашивали они друг друга.
Толпы народа «со всех концов нашей необъятной родины» двинулись в Москву. Я там в это время не был, но представляю, что в столице творилось.
Из моих знакомых в Москве побывала двоюродная сестра и подруга моей будущей жены, Галя – активный комсомольский работник, секретарь комсомольской организации школы, девица, которой всегда больше всех надо, которая, не моргнув глазом, отказалась от родного папы, в пьяном состоянии пописавшего за портретом какого-то вождя во время всенародного праздника и получившего за это значительный срок. Она сменила после его ареста фамилию и отчество, а затем, уже в период возрождения в нашей стране капитализма, причисляла себя к невинно пострадавшим. По-человечески и в том и в другом случае она была права. Жить-то надо.
По разным данным в эти дни в Москве в давках погиб не один десяток человек. Галя вернулась благополучно.
Ажиотаж вокруг смерти пожилого человека нас, юношей и подростков, удивлял и даже смешил. Мы уже понимали: была бы шея – хомут найдется. За дни прощания с телом все эти слезы изрядно надоели.
В день похорон мы, пятеро или четверо, возвращаемся откуда-то домой. На Первом Муринском проспекте, прямо напротив кондитерской фабрики (в царское время – фабрика Ландрина, в советское – имени Микояна, сегодня, кажется, ЗАО «Азарт») нас застаёт Всесоюзная Минута Молчания. Завыли гудки фабрик и заводов (а на пр. Карла Маркса их было очень много, и все они хорошо работали), зазвонили трамваи, загудели остановившиеся машины (в те времена, в основном, грузовые), завыли оставшиеся после Войны и ещё бережно хранимые сирены воздушной тревоги. Люди остановились и горько зарыдали, запричитали… А нам стало смешно. Кто-то из нас улыбнулся, кто-то рассмеялся, кто-то покрутил пальцем у виска, показывая на бесноватых. И вдруг сразу несколько офанатившихся посмотрели в нашу сторону, завизжали, зарычали и бросились на нас.
Мы, вообще-то, были не робкого десятка, достаточно закалёнными в драках и в другое время смогли бы свободно отбиться и даже накостылять этим придуркам. Какое приключение! «Один за всех, и все за одного!» Но в данной ситуации надо было ориентироваться быстро. Толпа росла очень быстро. Им нужна была отдушина, какой-то выход. Мы их спровоцировали.
Они неслись со всех сторон в готовности нас растерзать; вполне могли бы это сделать, и им за это ничего бы не было. Гнев народа!
Не сговариваясь, мы бросились по проспекту Карла Маркса направо. Они за нами. Толпа озверело что-то кричала. Люди вокруг прислушивались, секунды что-то соображали, а потом, а потом бросались вслед за нами или, ещё хуже, наперерез нам.
- Фашисты! – различил я режущий ухо визг. Вот почему встречные преграждают нам путь.
Недаром мы, как «воинствующие самниты», бегали на переменах вокруг школы. Пригодилось!
Я бегу первым, показывая и расчищая дорогу. Слишком ретиво останавливающих нас сбиваю с ног. Только бы никто под ноги не кинулся. Упадёшь – хана!
Юрка Гаврик бежит за мной. Интеллигент. Он не расталкивает людей, лавирует между ними. Его вполне могут схватить.
Самурай, наоборот, толкает всех даже без необходимости, и не только плечом, а бьёт руками прямо по мордам. Народ перед ним в страхе расступается.
Последний – Валя Юдин. Он медлителен, немного неуклюж. Из-за него мы бежим не в полную силу. Но бежать можно только кучей, вернее, волчьей стаей, огрызаясь и пугая.
С улицы надо убираться. Пересекаем проспект и через подворотню вбегаем во двор большого дома №98. Я тут знаю каждый поворот, каждую помойку. Здесь живут друзья по школе.
В подворотне преследователи замялись: то ли совещаются, то ли пыл пропал. На проспекте они были смелее. Но мы не останавливаемся, хотя можно бы и передохнуть, выскакиваем на Земледельческую улицу. Она слишком хорошо просматривается, поэтому ныряем в переулок, вдоль забора трампарка добегаем до Коммунки – пруда около школы. Здесь уж совсем всё своё, родное. Здесь и люди другие, здесь и дух можно перевести.
Чтоб его там перевернуло!
Всё ещё под влиянием страха воровато крадёмся к своему двору. Оглядываемся. Вроде, сзади – никого.
Быстро разошлись по домам.
Чувствую себя политическим преступником. Страх и гордость одновременно.
Это потом, через несколько даже не дней, а недель, осмелев, мы будем рассказывать друг другу, как смеялись во время бега (было ли это?), как отталкивали «их» и сшибали с ног. По молчаливому согласию, никто не вспоминает криков «Фашисты!»
А страх был и долго ещё оставался: вдруг найдут, придут, возьмут.

Заочная школа
Как-то, уже в апреле, сижу в гостях. Все к предстоящим экзаменам готовятся, задачки разные разбирают. Я помогаю. Подумал: а ведь мне это всё – раз плюнуть. Пора в школу опять идти.
Прихожу в школу на Большом проспекте:
- Так и так. Надумал продолжать учение.
Мне говорят:
- Теперь на следующий год приходи. Мы так поздно не берём.
- А я дома всё это время занимался, самостоятельно.
Всё равно, не взяли. Посоветовали съездить в Заочную школу, одну на весь город. Находилась она за Театральной площадью у Крюкова канала.
Там тоже руками разводят:
- Ты что!? У нас люди целый год занимаются. Система зачётов, контрольных, лабораторных работ. А ты – так сразу.
Не взяли.
«Нет, - думаю, - бросать нельзя. Ведь, действительно, я же мог весь год самостоятельно заниматься. Что же и тогда всё бы пошло коту под хвост. Сдавал же Ленин экстерном экзамены. Я что, хуже?»
Поехал искать правду в ГорОНО. В Мариинском дворце оно тогда находилось.
Там из вестибюля по телефону долго нужного человека искал, потом пропуск оформлял.
Наконец вышел ко мне милиционер, и с ним, как под конвоем, пошли мы вдвоём в нужный кабинет. Кругом зеркала, ковры, чистота идеальная.
Вдруг чувствую я, как мой самодельный нож, с лезвием сантиметров 18, с наборной цветной ручкой, который я сегодня только делать закончил, уже карман прорвал и ищет выхода из брюк где-то на уровне колена. Остановиться, вынуть её я, естественно, не могу. Смог только на какое-то время от милиционера на полшага отстать. Финка через штанину на мягкий ковёр неслышно легла. Нагнуться за ней побоялся, а быстро мента снова догнал, даже перегнал немного, чтобы он случайно не обернулся.
И нож, на который столько усилий ушло, жалко, и страшно: вдруг подумают, что я пропуск специально выписывал, чтобы убить здесь кого-нибудь? За одно ношение такого ножа можно реальный срок схлопотать, тем более, в таком месте…
С чиновником мы быстро договорились. Язык у меня хорошо подвешен – без четверти часа писатель. Рассказал ему о трудовых буднях на секретном военном производстве, о постоянных сверхурочных, ночных сменах на благо социалистической Родины. О том, как потом дома, сменив станок на учебник, я ночами грызу гранит науки. И вообще, я блокадник, мать – инвалид труда, отец погиб на фронте. Даром кровь проливали что ли?
Он в мою тираду еле слово вставил, спросил, чего я хочу. А узнав, что я, всего-навсего, хочу сдать экстерном экзамены в Заочной школе, с облегчением тут же выписал мне нужную бумагу и даже похвалил за усердие.
Обратно из кабинета меня снова милиционер вёл. Ножа на ковровой дорожке уже не было. Сколько трудов напрасно потрачено!
«Без бумажки ты букашка, а с бумажкой – человек». В Заочной школе спорить не стали, но объяснили, что порядок допуска к экзаменам у них строгий и для всех один. По каждому предмету я должен сдать необходимые зачёты, решить набор задач, проделать все лабораторные работы. Задание выдали, печатное, толстую книжку – перечень того, что надо сделать, прежде чем меня к экзаменам допустят. Два экзамена милостиво разрешили на осень оставить.
До начала экзаменов – месяц. Рассчитал, что даже если я в эту школу буду каждый день ездить и находиться в ней с утра до вечера, то и тогда этого месяца не хватит, так как большинство учителей больше одного зачёта в день не принимают, а зачётов по каждому предмету от 5 до 7.
Но я уже в эту гонку включился, отступать не хочется.
Школа может дать справку на завод, что для сдачи экзаменов мне положен дополнительный отпуск. Для сдачи, а не для подготовки к ним.
Опять пришлось держать совет со знающими людьми во дворе. Все сошлись на том, что надо «закосить». Вспомнили, как это делал при необходимости Юра-Утюжок.
Они решили тогда кипятком ему руку ошпарить. Чтобы сделать это качественно, Юру за руку привязали к  железной кровати. Валя-Сундук из чайника стал лить крутой кипяток ему на руку. Юра заорал благим матом, стал рваться, а потом другой рукой так врезал Сундуку в глаз, что тот чуть не выронил чайник себе на ноги. Воспоминание об этом моменте каждый раз вызывает у рассказчика и слушателей бурный смех.
Операция удалась – рана болела долго, а чтобы она заживала медленнее, на неё периодически накладывали сырой лук.
Я от такого варианта отказался. Тогда подключился мой сосед Лёня Фролов. Он специалист, уже несколько раз находился в местах лишения свободы, знает, как «закосить» от работы. К тому же, у него редкая по тем временам болезнь – он наркоман.
- Сколько времени тебе надо? Месяц? Тогда лучше всего сделать керосиновый укол. Как раз на месяц. Скажешь, что стружка в руку попала, производственная травма. Больничный лист – 100% оклада. У меня и шприц есть.
Мне это подходит. Если травма не производственная, то я получу только 25%. Хорошо советоваться со специалистом.
Правда, если бы я в своё время хорошо проштудировал «Похождения бравого солдата Швейка», то, наверное, всё-таки поостерёгся. Там говорится точно о таком же случае, после которого солдату ампутировали руку. Но видимо, в первый раз я плохо читал эту книгу и обратил внимание на этот эпизод только при втором прочтении, имея на этот раз уже собственный опыт.
Керосина в доме полно. Еду готовили на керосинках и примусах, даже керогаза к тому времени ещё не изобрели. Шприц же был большой редкостью. В нужное время Лёня развернул из тряпочки своё сокровище и… керосин не засосался через иглу, она совсем проржавела. Пришлось стачивать кончик иглы надфилем. После этого игла долго не хотела входить в руку. Наконец Лёня с трудом ввернул её мне между большим и указательным пальцами левой руки… Теперь керосин не хотел выходить из шприца.
Я стоически терпел все Лёнины манипуляции. Конечно, было очень больно. Опять же с большим трудом удалось выдавить под кожу с полкубика керосина. Возможно, это и спасло меня от участи героя Гашека.
Уже на другой день рука сильно опухла, поднялась температура, кружилась голова.
Увидев раскорёбанную Лёней руку, врач, естественно, сразу выписал мне вожделенный бюллетень. Появилась возможность ездить в школу и сдавать зачёты.
Трамвай – основной вид транспорта 40-50 годов. В центре города ходит ещё автобус, но каждая тарифная станция (2-3 остановки) стоит 20 копеек, а весь маршрут трамвая – 15 копеек.
На трамвае маршрута №21 ехать мне целый час. Время дневное, и в трамвае свободно. Можно сидеть и готовиться к занятиям. Мешает только рука. Она на перевязи и очень болит. За час езды подготавливаю минимум 2 зачёта.
В трамвае можно расслабиться, зато в школе всё решает время. Скорей! Скорей!
Нахожу нужного преподавателя, пишу контрольные, делаю лабораторные работы, заранее заглядывая в учебник: «А что должно получиться?» Права на ошибку нет – время дорого.
Учителя здесь работают в две смены. Сдав пару зачётов первой смене, дожидаюсь вторую. В свободном классе, а то и просто в коридоре, готовлюсь к следующим зачётам.
Сложнее всего с математикой и физикой. И не потому, что это сложные предметы. Преподаватели заставляют писать контрольные по каждому разделу тут же, прямо при них. Больше, чем по одной, за один день не принимают.
У меня фундаментальные знания не только по наукам, но и по способам отчёта по ним. При необходимости, готовлю небольшую шпаргалку. Могу, положив учебник на колени, читать его через прорезь между партой и крышкой. Для расширения щели в неё вставляется карандаш или ручка. Способы старые, ими пользуются школяры и студенты уже сотни лет.
Учителя относятся ко мне с недоверием. Они хорошо знают своих учеников, даром, что заочники. А тут какой-то выскочка. Появляется перед самыми экзаменами, сдаёт по несколько зачётов сразу.
А ведь оказалось, что у меня очень приличные знания. Спасибо учителям нормальной школы.
Только по литературе удалось мне блеснуть во всей красе: столько материала наизусть, знание внепрограммных произведений, биографических данных, свободное манипулирование материалом. По другим предметам, несмотря на то, что я отвечаю лучше «своих», мне больше четвёрки никто не ставит. Мелочь, а обидно.
Здесь, в заочной школе, я понимаю свои возможности: учиться можно во много раз быстрее, на целый порядок.
Можно было бы сдать все зачёты раньше, если бы не рутинные правила школы (в первую очередь) и необходимость посещать поликлинику. Рука раздулась, посинела. Она гнила изнутри. Боли не давали спать по ночам. Происходило какое-то отслоение клетчатки. Лёня был прав. На месяц хватило с избытком. Даже экзамены сдавал я с рукой на перевязи.
К началу сдачи экзаменов всё же порядочно устал. Из двух, разрешённых к сдаче осенью, экзаменов решил оставить один – иностранный язык. Там на зачётах надо было прочесть и пересказать много текстов, писать какие-то сочинения. На это времени всё же не хватило.
Пришёл к преподавательнице получить задание на лето. Она предложила мне подождать, пока решится вопрос о допуске к экзамену «своих». Их было несколько. Слабаки. Они что-то мекали, не могли перевести простейшие тексты, путались во временах, склонениях, спряжениях. Всё, о чём их спрашивала преподавательница, я знал. Заданные тексты мог свободно перевести и пересказать. Когда подошла моя очередь, я нагло ей об этом заявил и потребовал проверить меня.
Несколько текстов прочёл и перевёл довольно бегло. В грамматике был ещё сильнее.
Меня допустили и к последнему экзамену. На осень не осталось ничего. Ай да «немка» Ирина Августовна, наша классная руководительница в 8 и 9 классах! На что-то сгодилась и она. Сама немецкий знала неважно, но требовательность предъявляла высокую.
Забегая вперёд, похвастаюсь, что на экзамен по иностранному языку я зашёл пятым, а отвечать пошёл первым и получил твёрдую пятерку. Да и как можно было сдать иначе, если в тексте постоянно встречались такие слова, как Ленин, Сталин, Советский Союз, Советское правительство, Конституция СССР и, конечно же, Коммунистическая партия Советского Союза.
Остальные экзамены тоже прошли легко. Казус получился только с Историей СССР.
Все мы несколько суеверны. Это я уже заявлял и подтверждал примерами, даже из жизни знаменитостей. (И всё-таки до сих пор сомневаюсь, что Сталин приказал три раза облететь Москву с иконой Божьей матери на борту. По телеку говорят, что это стало известно совсем недавно).
Час езды на трамвае я использовал, конечно, и при сдаче экзаменов. Вот и по дороге на экзамен по «Истории СССР» стал «гадать», какой билет мне попадётся. Получился пятнадцатый. В течение трамвайного часа штудировал этот билет и, действительно, вытащил его. Теперь в успехе был уверен – билет я знал.
Одним из вопросов был 2й съезд Партии. Да, Историю КПСС учителя знали лучше меня. К собственному удивлению, получил трояк.
Ещё дважды на экзаменах мне попадался Второй съезд: в Училище в 1954 году и в Академии в 1961 году. И опять каждый раз получал я тройку, хотя, казалось бы, знал материал уже назубок. Будешь суеверным!
Правда, в Училище, поверив в правдивость разоблачения Культа личности, я нечаянно критикнул Ленина, а в Академии попал к преподавателю, который писал диссертацию по Второму съезду…
Экзамены сданы. Я настолько устал, что даже не спешу получать Аттестат. Никуда он не денется.
В течение двух месяцев рука зажила, срок, отпущенный на сдачу экзаменов, кончился, я вышел на работу.
А тут опять появляется майор Бондарев. Как только он меня находил? Ведь телефона у нас не было. Только записками, повестками.
- Аттестат получил? Принеси.
Лишь в начале июля приехал я в Заочную школу получать аттестат. Здесь меня ждали неприятности. Оказалось, что я не сдал зачёт по Астрономии. Экзамена по нему не было. Я его не заметил. К счастью, учитель по Астрономии оказался в школе. Потребовал он от меня подробный конспект по своему предмету. С чертежами. К завтрашнему дню. Завтра он уже в отпуск уезжает. Мне надо к нему с работы отпрашиваться и контрольную готовить. А сил на учёбу совсем нет. Кончились.
Пришёл вечером к Люде, будущей жене:
- Астрономию учила?
- Учила.
- Вот. Если любишь, то к завтрашнему дню конспект чтобы был.
Она села писать, а я рядом заснул. За ночь она что-то написала.
Я с конспектом в школу приезжаю, а учителя уже нет и до осени не будет. Это сейчас всё издалека пустяками кажется, а тогда – стресс.
Вдруг секретарша меня спрашивает:
- А конспект-то есть?
- Да есть, - говорю. – Только что с него толку?
Она опять спрашивает:
- На четвёрку по Астрономии согласен?
- Да я на что угодно согласен.
- Давай конспект.
Зашла она с конспектом в кабинет директора, а через несколько минут меня туда вызывает.
Директор поздравил меня, вручил Аттестат зрелости. На нём уже давно, как я понял, подписи всех учителей стояли.
Так официально получил я документ о среднем образовании.

Аттестат зрелости на руках. Пора думать о дальнейшей судьбе. Времени у меня на это, как я считал, - до осени.
Институты, и технические и гуманитарные, пришлось отмести. Остаются военные учреждения, расположенные, само собой, только в Ленинграде. Кто ж такой прекрасный город добровольно покинет?
Военных учебных заведений в Ленинграде полно. Из них высших, принимающих десятиклассников, только два (кроме морских): Военно-медицинская академия и Академия связи. В том, что меня с радостью возьмут в любую из них, у меня нет никаких сомнений.
Являюсь со своим аттестатом в ВМА:
- Где тут принимают заявление?
Мне отвечают:
- Приём заявлений мы закончили ещё до Нового года. Извините. Приходите, если сможете, в конце года подавать заявление на будущий год, а лучше через военкомат.
Еду в Академию связи. Там закончили приём заявлений в мае. Слабое утешение. Сейчас конец июля.
Вместе с Паничевым Николаем (мальчишкой из белорусской деревни, в будущем – министром СССР и моим дальним родственником) едем в Военно-политическое училище. Там всё решает собеседование. Последнее собеседование с последним кандидатом прошло неделю назад… Мест нет.
Сам являюсь к майору Бондареву, объясняю ему ситуацию и прошу помочь остаться в Ленинграде. Здесь у меня друзья, родственники. Готов поступить в любое училище.
У майора Бондарева другие соображения. Он должен выполнить возложенную на него разнарядку, поэтому и начинает расхваливать мне Училище специальной связи. Выпускники училища распределяются не ниже, чем в штаб дивизии. Они не подчиняются никому, ниже генерала, я буду ходить только в брюках и не узнаю, что такое сапоги. (Я не понимаю: это хорошо или плохо?). А в каком прекрасном месте оно находится!
Опытному кадровику совсем не трудно убедить 18летнего парня. Я отдаю ему свой аттестат зрелости.
Дома меня опять берут сомнения, и я еду в Инженерное училище, которое находится на Садовой. Говорят, что в это училище берут даже со всеми тройками.
Капитан-кадровик выслушивает мои пожелания и сомнения. Он утверждает, что я волен подать заявление в любое училище, и советует ехать в военкомат и рассказать там о своих правах, забрать документы и привезти их сюда в училище. Он так любезен, так хочет заполучить меня, что вызывает у меня подозрения.
Ошарашиваю майора Бондарева знанием своих прав и тоном, которым это сообщаю. Требую вернуть документы. Я решил, твёрдо решил! – поступать в Военно-инженерное училище.
Бондарев спокоен. Он спрашивает меня, знаю ли, кем стану после окончания училища. Командиром сапёрного взвода! Он надеется, что я слышал поговорку: «Сапёр ошибается один раз в жизни!» Ошибаются они часто, поэтому и нужно их много. Неужели я хочу в любую погоду, под дождём и в жару, в пыли и грязи строить дороги? Хочу подчиняться каждому коменданту участка? Мне нравится ездить на бульдозере и по полгода не бывать дома? За всю службу дослужиться до капитана? Мне хочется изнашивать по три пары кирзовых сапог в год?
- Тебе нужно именно то училище, куда я тебя посылаю. Ведь ты же любишь русский язык? (Откуда он это знает?) А там, в основном, ты будешь заниматься именно дальнейшим изучением русского языка. Ты будешь его знать так, что позавидует любой языковед. А какие возможности перед тобой откроются!
Он говорит много и долго, но я настаиваю. Тогда майор заявляет:
- Поезжай в Инженерное училище. Я уверен, что ты им уже не нужен.
Документов он мне не отдал, а сомнение какое-то зародил.
Я опять являюсь в Военно-инженерное училище. Мой капитан обескуражен:
- Знаешь, - поясняет он, - я не знал, в какое училище тебя уже завербовали (он сказал именно это слово, и оно вызвало у меня какую-то гордость). Мне уже дали за тебя накачку. Ничего не поделаешь. Придётся тебе ехать, куда посылают.
Через несколько дней делаю ещё одну попытку получить документы обратно. Заявляю, что передумал вообще поступать в какое-либо училище.
Майор будто этого и ждал:
- Тогда пойдёшь служить подводником.
Это весомый довод.
В конце концов, обычная служба в армии и учёба в училище занимают три года. В училище – каждый год отпуск, чему-то учат, хорошо кормят. Паёк курсанта гораздо лучше солдатского. А там найду какую-нибудь лазейку. Уйду.
Служить офицером – это совсем не по мне. Я слишком свободолюбив, совсем не выношу никакой дисциплины. Меня тошнит от распорядка дня. Я – «свободный художник»! Как красиво звучит. Я эгоист и индивидуалист. В конце концов, я хулиган, вырос среди уголовников.
Тут же нахожу первый способ уйти из армии после училища. Объявлю себя верующим. Начну молиться прямо на службе, креститься. За это не могут посадить – у нас свобода совести, но выгонят обязательно.
А ещё можно «заболеть». Друзья уголовники знают много таких способов.
Понемногу успокаиваюсь. Ладно, поеду в училище. Будет, как в армейской поговорке: «Я в баню пойду, но я им там намоюсь!»
Последний месяц перед отправкой в училище почти не работаю, то отпрашиваюсь «по делам», то просто через забор. Забор вывшее двух метров, поверху – колючая проволока, по бокам – вышки, на вышках – бабушки с оружием, но стрелять они не будут, я их знаю. Одна из них – соседка, баба Маша, мать Лёни Фролова.
Последний месяц перед армией я в загуле. Такова народная традиция. Это понимают все, в том числе и мой мастер Николай Иванович. Последняя зарплата меня удивила. По моим расчётам, я заработал чуть более 300 рублей, а Николай Иванович выписал мне 900. Есть на свете хорошие люди! Мы их не всегда замечаем. А к этим деньгам добавились ещё отпускные. Вот гульнём!
Военкомат выписал повестку на 10 августа. Это чтобы раньше с работы уволили. Потом отпустили до сентября. Дают возможность погулять напоследок.
Итак, год проработал я на заводе расточником. Какие выводы можно сделать?
Мой дед был фрезеровщиком, отец – слесарем, дядя – токарем, мать – грузчиком на заводе, а после аварии – снабженцем. Большинство сверстников и знакомых работало и работает на производстве. Другой работы они для себя не представляют и, в основном, довольны ею. В то же время никто не будет отрицать, что работа у станка и вообще на производстве вызывает постоянные мощные стрессы, физическую усталость, приводит со временем к становлению узким специалистом и отуплению в смысле общеобразовательном, что не мешает гордиться своей профессией с её шумом, грязью, физическими нагрузками и пьянством.
Мне легко даётся учёба, наука. Я теоретик по натуре и должен работать головой.
Всё это я пока ещё чувствую больше инстинктивно, чем головой.      

.

 
 
   
      


УЧИЛИЩЕ СПЕЦИАЛЬНОЙ СВЯЗИ
(сентябрь 1953 – сентябрь 1956)

Окончательная отправка «в Армию» назначена на 8 сентября. Этот день я считаю началом службы в Армии.
Накануне устраиваю «отвальную». На это денег не жалко, один раз в жизни такое бывает. Спаиваю всех друзей и напиваюсь сам. Как говорит Валя Юдин: «Не хуже, чем у других».
На другой день пешком направляемся в военкомат. Провожатых – полдвора. Борис впереди гордо несёт мой «Сидор». Я в центре полупьяной толпы. Утром, естественно, добавили, но уже не так, как накануне.
Постепенно по дороге теряется часть провожающих. Остаются только самые близкие друзья, мать, сестра, подруга.
Во дворе военкомата ажиотажа, как при обычной отправке, нет. Нас двоих, меня и нового знакомого, Борю Голубева, лично майор Бондарев провожает на Московский вокзал. Вместе с нами на вокзал едут мои и Борины провожающие. Там Бондарев передаёт нас вместе с набором документов какому-то капитану. Теперь мы уже команда 8 человек.
Едем в Москву (а обещали море).
В общем вагоне занимаем третьи полки. Когда-то, наверное, ещё до Войны, они предназначались для чемоданов. Сейчас это «плацкарт» для едущих на сидячих местах.
Последние прощания. С матерью и Людой целуюсь, с друзьями обнимаемся, похлопываем друг друга по спине… Кажется всё… И вдруг где-то под ногами раздаётся несчастный, горький рёв. Это плачет сестрёнка Галя. Ей 5 лет. О ней в суматохе совсем забыли. Мне очень было стыдно и тогда, и после, каждый раз, когда вспоминаю этот эпизод. Даже сейчас.
Хватаю сестрёнку на руки, успокаиваю, как могу. А проводница уже кричит:
- Быстрее. Поезд уже тронулся.
Что за беда! Разве я не чемпион по посадке в движущийся транспорт и высадке из него? Ещё раз пожимаю руки друзьям, догоняю свой вагон, запрыгиваю на ходу.
Прощайте, родные и друзья. Прощайте, Детство и Юность. Начинается новая, самостоятельная жизнь… Хотя, как выяснится, самостоятельности в ней будет гораздо меньше, чем раньше.
В Москву приехали рано утром. Здесь мы должны пересесть на поезд, идущий в Ростов. Капитан отпускает нас погулять, посмотреть Москву. Новороссийский поезд будет только поздно вечером.
Всем гуртом едем, конечно, на Красную площадь. Там у Спасских ворот долго глазеем, не появится ли кто-нибудь из Правительства. Никого нет.
Потом направились в магазины, конечно, продовольственные. Да-а, в Москве «всё есть», и очереди меньше, чем в Ленинграде. «Всё» - это значит: хлеб, сахар, крупы. Со времени окончания Войны прошло 8 лет. Карточки отменены, но с продуктами «ещё туго». В Москве лучше, чем у нас; а, говорят, в маленьких городах совсем плохо.
Пока мы гуляли по Москве, Боря Голубев находит на вокзале проститутку. Настоящую! А я считал, что они существуют только за «железным занавесом» и в литературе, но она показала Борису, как много их на вокзале. Выбирай любую! Теперь он незаметно показывает их нам. Они нашего возрасти или чуть постарше, но все какие-то невзрачные, неопрятные. Я представлял их себе совсем другими.
Борис с подружкой своё дело уже сделали, и теперь она его провожает. Почему-то о случившемся знает уже капитан. Он честит и прогоняет девку, пугает разными последствиями Бориса. Но тот чувствует себя героем.
Вечером садимся на Новороссийский поезд. Капитан едет вместе с нами. Опять у каждого своя третья полка. Сидор – под голову, пальто – сверху. Комфорт!
Дальше Москвы я ещё не бывал, да и в той был один раз, а мне скоро 19.
Велика наша страна. Из окна вагона и на остановках вижу, что она значительно отличается от Москвы и Ленинграда. Отъехали от вокзала ещё совсем немного, а разница колет глаза.
Почти на каждой станции выскакиваем, чтобы что-нибудь купить. Деньги, ещё хоть какие, есть у каждого, а «тормозов» нет – скорей бы потратить. Но на платформах съестного не продают, наоборот, народ кидается к нам с просьбой продать хотя бы объедки, а большинство просто с мольбой протягивает руки. Женщины, с серыми, увядшими лицами, с худющими, бледными детьми, робко просят «кусочек хлеба».
Мне ещё так понятен голод, я вижу его сразу: ножки-спички, руки – узловатые верёвки, кости просматриваются даже через одежду, а главное – это тоска в запавших глазах, долгая, без всякой надежды.
Одна пара – мать и шестилетняя дочь – вызвали у меня особенно острую жалость. За последние годы я стал циником, но при виде их, дыхание перехватило. Совсем недавно я был таким же. Так же ждал чуда.
Боясь, что кто-то увидит мои слёзы, бегу в вагон, роюсь в мешке. Кроме чёрствого початого батона ничего нет. Стесняясь, выношу этот батон:
- Возьмёте?
Глаза девочки загораются восторгом, счастьем. Мать смотрит с недоверием:
- Но у нас ничего нет.
- И не надо, - произношу я, еле сдерживая в горле комок. – Берите. А больше из еды  у меня тоже ничего нет.
Сую батон в руки девочки. Она принимает осторожно. Обе сразу поворачиваются и уходят со станции. Они не отщипнули от батона ни кусочка. Это и есть настоящий голод. Я знаю, что они аккуратно принесут его домой, где ещё несколько голодных ртов, и там тщательно поделят на всех.
В поезде есть вагон-ресторан. О ценах могу только догадываться. На каждой станции к нему бежит народ. Просят продать папиросы, а если удастся, что-то из съестного.
На других станциях то же. Лучше не выходить, чтобы не расстраиваться… До благоденствия Стране ещё далеко.
В Ростове высадились ранним утром. Кой чёрт понёс нас в туалет на вокзале? «Сходить» нам в нём не удалось. В туалете, прямо на полу, спали люди, скорее, даже не люди – тогда ещё не знали этой аббревиатуры - БОМЖ. Это были именно бомжи в сегодняшнем понимании этого слова. Грязные, опустившиеся люди в истлевшем тряпье. Они окружили нас. Они просили… Просили так настойчиво, что у одного из нагрудного кармана уже вынули авторучку, у другого успели развязать мешок.
Меня «уговорили» отдать галоши, которые я предусмотрительно надел на ботинки. Сейчас это кажется абсурдом – носить галоши, тогда было нормой.
Мы полудобровольно, чтобы выбраться на волю, отдали последнее съестное и были счастливы, очутившись на свежем воздухе.

Училище находилось на окраине Ростова, в Северном посёлке, рядом с РИИЖТом. Хотя учащиеся носят курсантские погоны, называть его Училищем запрещено, это в/ч 01335, принявшая нас на 3 мучительно долгих и страшных года.
В те времена мне казалось, что об Училище можно написать десятки томов. Жизнь в нём можно сравнивать только с жизнью в тюрьме, но в последней можно огрызнуться, открыто ненавидеть, выкручиваться, обманывать… Я в тюрьме не был – наверное, там тоже не сладко – но больше сравнивать не с чем. В конце концов, в тюрьму попадаешь насильно, за какие-то проступки, а мы отдали себя в Училище добровольно и обязаны  были, опять же добровольно, постоянно подтверждать это своим поведением.
Здесь перевернулись мои взгляды на жизнь, поменялись ценности, здесь поломали мой характер и психику. Если раньше я перед учителями и любым другим начальством выпячивал грудь, стремился блеснуть знаниями и остроумием, любил находиться в первом ряду, то здесь свято соблюдал основное солдатское правило: «Подальше от начальства, поближе к кухне», да и другие правила тоже.
За «остроумие» я получил свои первые три наряда вне очереди от командира взвода, а знания, особенно способность писать, особенно стихи, запрятал далеко-далеко и все 3 года тщательно это скрывал.
Но всё по порядку.
На первый курс необходимо было набрать 150 человек (две роты). Нас приехало не намного больше. Конкурса почти не было. Его мы прошли раньше, в военкоматах, своими биографиями и характеристиками.
Больше всех приехало москвичей. За ними, по количеству, стояли ленинградцы. Вместе мы составляли более 40%. Дальше по убывающей шли Горький, Воронеж, Тамбов и другие (в основном, русские) города. Никодим Кузнецов приехал из Мари, Толя Гаврилов – из Белой Церкови, Журба – с Алтая… Но все мы были русскими. Среди поступавших оказался один еврей (не по паспорту), но он в первые же дни подал рапорт об отчислении.
Весь «карантин» (новичков) разместили в подвальном помещении, разбили на роты и взводы. Из курсантов-выпускников, которым осталось несколько дней до получения офицерских погон, нам назначили помощников командиров взводов. Забыл, кто был начальником карантина, забыл фамилии командиров взводов, но зато на всю жизнь запомнил старшину карантина. Это был старшина сверхсрочной службы Чикунов из хозяйственной роты. Насколько мы поняли уже тогда, старшина Чикунов был ни на что не способен, но зато очень усерден, и ему постоянно подыскивали какое-нибудь новое применение. Без пяти минут лейтенанты, обязанные по положению ему подчиняться, были обижены.
Чикунов оказался именно тем человеком, которому ни в коем случае нельзя давать власть над людьми. Как он ею упивался!
Чикунов проводил в карантине почти целые сутки. Он измывался над абитуриентами (мы тогда такого слова не знали), но особое удовольствие доставляло ему показывать свою власть курсантам-выпускникам. Он собирал их чаще, чем каждый час, давал всё новые, совершенно идиотские, указания, заключающиеся чаще всего в прямом издевательстве над поступающими, требовал чёткого, немедленного доклада о выполнении этих указаний, постоянно упрекал то одного, то другого в нерадивости и грозил доложить об этом начальству.
- Завтра вы станете лейтенантами и будете иметь право требовать что-то от меня, но сегодня я являюсь вашим прямым начальником и могу повлиять на вашу дальнейшую службу.
И действительно, мог. Курсанты были хорошими ребятами, искренне нам сочувствовали, жалели, но атмосфера в Училище была настолько удручающей, что даже накануне выпуска они не верили в благополучное окончание учёбы и боялись подвоха.
Чикунов беспрерывно строил нас по любому поводу и без таковых. Если ему казалось, что мы вставали в строй недостаточно быстро, давал команду разойтись, а потом строил снова. Строиться и расходиться мы могли в течение двух часов или более. Курсанты вместе с нами должны были вставать в строй. Именно их он ругал за наше недостаточно быстрое построение.
По возможности, он выводил нас во двор, и тогда мы занимались строевой подготовкой или бегали по периметру плаца перед окнами начальства Училища.
Возвращаясь в казарму, мы находили наши постели разбросанными и вынуждены были застилать их заново. После этого мы, ещё в штатском, должны были навытяжку вставать в ногах своих постелей, а Чикунов подходил к каждому, указывал ему его недостатки и с садистским удовольствием в очередной раз разбрасывал постель. Он мог по кругу ходить от одной койки к другой очень долго, а потом, насытившись властью, шёл отдыхать, поручив курсантам продолжать издеваться над нами.
Одним из коньков Чикунова была чистка обуви. Он заставил нас на оставшиеся от дома копейки купить сапожные щётки и крем, и мы десятки раз в день бегали на улицу чистить до блеска разваливающиеся ботинки и сандалии. В помещении чистить обувь запрещалось.
Не хочется вспоминать сейчас все выходки этого недоноска, иначе я сам стану садистом в отношении терпеливого читателя.
Начальство старания Чикунова замечало и осыпало его благодарностями, из чего можно было сделать вывод (в последствии он оказался правильным), что атмосфера садизма шла сверху.
По своему положению и молодости я не мог знать, идёт это от училищного начальства или ещё свыше.
В такой атмосфере нам придётся жить ещё три очень длинных, незабываемых года, но пока мы этого себе не представляем.
Начало нашей службы в Армии – поразительный контраст со всем, чему нас учили, к чему мы привыкли дома, в школе и на улице.
Я, «почитатель свободы и демократии», должен подчиняться подонку!? Протест просился наружу. Он должен быть как-то выражен. И вот 5 экземпляров стихов о «засранце», «подонке», «дураке», «садисте» Чикунове расклеены, разбросаны по туалетам, курилкам, лестничным клеткам Училища. Последний листок приклеен хлебом при входе в столовую. Каждое четверостишие заканчивается фамилией «Чикунов», а четверостиший не менее восьми. К сожалению, на память я это «творение» не запомнил, а сохранить хотя бы один экземпляр побоялся. Но мне оно тогда очень понравилось. Ходил и чувствовал себя героем!
Шум был! Один восклицательный знак я из личной скромности поставил. Шумище поднялся громадный. Команда дана грозная: «Найти!» Но я не дурак, опыт имею. Почерк изменён. Ни один человек не видел, чтобы я писал больше других, и, уж конечно, ни с кем я этим не делюсь. А по вечерам письма домой пишут все.
Ищут, естественно, в карантине; хорошо ищут, почерки проверяют. Мне даже нравится в «кошки-мышки» играть. Изловчился и ещё одно стихотворение в собственной типографии тайком издал. Скажем прямо, оно было похуже первого и такого успеха уже не имело, но заставило начальство более усиленно продолжать поиски.
Автор – герой! Даже курсанты заходят в карантин, хотят его увидеть. Шиш вам! Конспирация – прежде всего. Училище такое – тайну надо строго соблюдать.
Кстати, первое, чему нас начали учить ещё в карантине, это – соблюдение тайны. Указ Верховного Совета СССР от 1948 года «О соблюдении государственной и военной тайны» нас заставили выучить наизусть. Кажды й абзац Указа заканчивается «Высшей мерой» или большим сроком заключения. По нескольким первым статьям наказание также несут и родственники. Срок им предусмотрен чуть меньше. После срока – всем высылка. Держи рот на замке!

Рынок в Ростове

После нескольких дней пребывания в замкнутом пространстве нестерпимо захотелось вырваться из него хоть ненадолго. Ведь мы находимся в новом городе, совсем на другой параллели, на Юге. Надо посмотреть.
Мы, ленинградцы, Боря Голубев, Юра Бушуев и я, договариваемся на несколько часов убежать в самоволку. Одеты мы ещё в гражданское; в Училище нас, кроме начальника карантина, Чикунова да нескольких курсантов-выпускников – наших помкомвзводов, никто не знает. Нам, по крайней мере, так кажется. В пределах территории части мы имеем право находиться и готовиться к вступительным экзаменам, где угодно, поэтому временное отсутствие в казарме всегда можно оправдать.
Преодолев невысокий кирпичный забор, оказываемся в кукурузной посадке. От забора идут протоптанные тропы. Это курсанты ходят в самоволку, а теперь пошли и мы.
Благополучно добираемся до центра города. Посмотрели Дон, прошлись по проспекту Ворошилова (центральная улица) и, конечно, пошли на рынок.
Мы, люди северные, всегда неравнодушны к фруктам, а в те времена, когда перемещаться по Стране, в силу многих причин, было затруднительно, кроме яблок и рябины мы уже давно ничего не видели. А тут арбузы и дыни, персики и груши, слива и виноград. Ходим по рынку, прицениваемся, набрали всего. Руки уже заняты, а глаза завидущие. Вижу новый, невиданный фрукт.
- Что это?
Бабка отвечает:
- Синенькие.
Бабке не жалко. Отвесила.
Нашли свободное место. Пристроились. Рубаем всё подряд. Нож у каждого всегда при себе – ленинградцы.
Курсанты к нам подходят:
- Здорово, ребята! В самоволке?
- А вы как догадались?
- Да вас за версту видно, что вы не местные. Во-первых, пострижены наголо. Во-вторых, одеты, как будто в театр собрались – во всё чёрное. Здесь так не одеваются. Да и накупили всего подряд, даже синеньких. Вон ведь, даже грызть пробовали, а их только в варёном виде едят. Расспросили они нас: откуда мы, как нравится здесь? А мы, конечно, у них об Училище интересуемся. Они – выпускники, приказа ждут. Форма офицерская уже сшита. Они нам много не рассказали.
- Поступите, тогда сами увидите. Самый страшный зверь на вашем курсе – взводный Коля Гурков. Не дай Бог, попадёте к нему во взвод. Натерпитесь. Чикунов добрым покажется.
- В Училище Чикунов подскочил:
- Где были? Почему не обедали?
- Были на спортплощадке. Доедали привезённое из дома. Не пропадать же.
- Нельзя так. Хочешь есть, не хочешь, а в столовую строем всё равно надо ходить. Строем. Обязательно. Вечером втроём казарму вымоете. И не забудьте доложить. Иначе завтра ещё раз будете наказаны, уже строже.
Первая самоволка прошла удачно.

Экзамены оказались почти формальностью. Ещё до экзаменов несколько человек были отправлены домой. Приходил начальник карантина, без объяснения причин, буднично, вызывал кандидата, предлагал собрать вещи… и человека тут же отвозили на вокзал, сажали в поезд…
- До свидания.
А ведь могли бы приурочить это к экзаменам. Не рисковали.
Вступительных экзаменов было два: русский язык и физкультура.
По русскому писали диктант на уровне четвёртого класса. Даже не сочинение.
По физкультуре: бег на 3 км, прыжок через «козла», подтягивание на перекладине.
28 сентября 1953 года нам официально объявили, что мы приняты в Училище. С этого дня пошёл и отсчёт службы в Советской Армии.
Новичков разбили на две роты, по 75 человек каждая. Я попал в 6-ую роту. Часть ленинградцев оказалась во 2-й роте.
Командир роты капитан Семёнов построил нас строго по росту. Первые 25 человек – первый взвод, следующие 25 – второй взвод, оставшиеся – третий.
Внутри взвода таким же порядком нас поделили на три отделения по 8 человек. Один(лишний) – помощник командира взвода. Внутри отделения назначен, из нас же, командир отделения. Чаще всего им оказывался первый по порядку. Я был ростом 174 см и попал в первый взвод, второе отделение. То есть, по росту я занял 12е место из 75.
Здесь отвлекусь и скажу, что в Училище и даже после него до 28 лет я продолжал расти. Закончил Училище почти в 22 года с ростом 176 см, а на третьем курсе Академии достиг уже 178. К сожалению, точку отсчёта в обратную сторону я не засёк.

Нас переодели

После распределения по ротам, взводам и отделениям нам выдали форму.
В карантине мы уже привыкли к внешности друг друга, узнавали за сотни метров по кепкам, пиджакам, брюкам. Переодевшись, мы перестали узнавать один другого даже спереди, даже в лицо, даже близких друзей. Что говорить о других – из зеркала на тебя глядел угловатый, мешковатый незнакомец в мятой форме, с идиотским выражением лица, лишь слегка похожий на тебя.
Чтобы кого-то узнать, приходилось забегать вперёд и вглядываться в лицо – единственное место, по которому ещё можно было признать человека; а перед тем, как что-то сказать, необходимо представиться ему. Первое время нас это очень смешило.
Невозможно было поверить, что через несколько месяцев мы безошибочно будем узнавать один, отдельно валяющийся, сапог Никодима Кузнецова (и любого другого), скомканную мокрую гимнастёрку Кости Лебедева, оставленную им в умывальнике. Да что там сапог и гимнастёрка! Каждый в роте мог назвать хозяина оторванного от шинели погона… Это будет потом.
А сейчас мы натирали ноги до мяса кирзовыми сапогами, от стоячего воротника гимнастёрки появлялось раздражение на шее.
Появилась новая забота – чистка пуговиц.
Для этой цели предложено было приобрести три вещи: асидол – средство для чистки латунных пуговиц, специальную щёточку и «гитару» - приспособление, позволяющее чистить несколько пуговиц сразу, не пачкая одежду асидолом. Анодированные пуговицы, которые не надо чистить, появились только в 1956 году, после нашего выпуска из Училища. Мы радовались и удивлялись одновременно: «До чего дошла наука!» Как всё новое, вначале пользоваться анодированными пуговицами, то есть, пришивать их вместо латунных, было категорически запрещено.
А пока ежедневно, как 100, 200, 250 лет назад, мы начищали латунные пуговицы на гимнастёрке, шинели, мундире с помощью специально созданных для этого средств и приспособлений.
Нас научили правильно наворачивать портянки и пришивать подворотнички к гимнастёрке. Однако мозоли на ногах и раздражение на шее оставались ещё долго.
Казалось бы, мелочь – средства для чистки сапог, пуговиц, материалы для подворотничков необходимо было приобретать на свои, привезённые из дома, деньги. У большинства они давно кончились, но наших новых командиров это не интересовало. Сказано: «На свои деньги, доставай, где хочешь». Правда, внутри отделений и взводов уже образовывалось «солдатское братство» - если кто-то что-то мог купить, пользовались все в отделении, а то и во взводе. Надо ли говорить, что у меня деньги были всегда. Остаток от привезённых 800 рублей положил на сберкнижку. 
Вслед за формой мы получили оружие – карабины образца 1944 года. Тогда же нам вручили малые (пехотные) лопатки, противогазы, вещевые мешки, фляги, подсумки для патронов и другую амуницию.
В младшие командиры (старшина, помощник командира взвода, командир отделения) я не попал, и вначале меня это несколько задело. В школе и во дворе я уже привык к лидерству, всегда получал какую-либо должность, которую, как правило, сам и выбирал. А тут, на тебе(!), не заметили. Впоследствии зато много раз этому радовался. Нет хуже должности, чем быть прокладкой между начальством и товарищами. И не каждый может найти золотую середину поведения, чтобы угождать и тем, и другим. Если кого-то особо отличило начальство, то его, как правило, начинают презирать и сторониться товарищи; в противном случае – через какое-то время человека, неугодного начальству, снимают с должности и заменяют другим – а это уже наказание. В особых случаях оно сопровождается срезанием «лычек» (знаков отличия) перед строем и настойчивым преследованием всю дальнейшую службу. Что также – не дай Бог!
Командиром одного из отделений был назначен Казаринов, крепкий физически, умный и рассудительный сибиряк. Покрутившись некоторое время между командованием и товарищами, Казаринов подал рапорт с просьбой снять его с этой должности. Его уговаривали и даже пугали:
- Не можешь командовать – значит, не можешь быть офицером. Выгоним.
Сибиряк объяснял свою просьбу просто:
- В отделении есть люди, более достойные, чем я.
Правда, Казаринов – редкое исключение. Чаще, людей тянет к власти, и чем он ограниченнее и, прямо скажем, тупее, тем эта тяга больше.
Помощником командира 1го взвода стал ленинградец Юра Бушуев, в дороге и карантине изображавший из себя «блатного», «урку». Вскоре нам пришлось убедиться, как быстро человек может сменить лицо, соответственно сложившимся обстоятельствам.
Командир роты капитан Семёнов успел послужить в военное время, но на фронте не был. В те времена ветеранами считали только принимавших участие в военных действиях.
Уже командую нами, Семёнов заканчивал вечернюю среднюю школу, а чтобы продвинуться дальше, нужно было, как минимум, закончить военное училище, хотя бы экстерном. Сказать, что Семёнов был резко ограничен, это слишком мягко – туп, как пробка. Это было видно, как говорится, даже невооружённым глазом. Семёнов понимал своё несоответствие занимаемой должности, боялся очень, что это могут понять другие, и старался всячески создать видимость командирской деятельности. До этого был он хозяйственником, поэтому большую часть времени проводил с каптенармусом в каптёрке, то переставляя наши чемоданы (и заодно проверяя их), то лично пересчитывая простыни, портянки, наволочки и занавески. Начальства он боялся, вперёд не высовывался, старался больше быть незаметным.
В Училище поощрялась жестокость командиров по отношению к курсантам, и Семёнов, в общем-то, человек мягкий, вынужден был её проявлять. Видно было, что он сам от этого мучается.
Под стать себе Семёнов назначил и старшину роты. Кобелёв был ограниченным деревенским, прямо скажем, глупым парнем. Глупость эта отражалась и во внешности и в поступках. Лупоглаз, с широким круглым, как сковородка, лицом и широким курносым носом, с большими, смотрящими вперёд, ноздрями. Вылитый поросёнок… Не такой уж я и злой! Не виноват я, что мне в этот период времени пришлось сталкиваться с таким большим количеством дураков, негодяев, подлецов. Вокруг было много, очень много хороших людей, обычных курсантов, с которыми мне пришлось жить бок о бок три года. О них – потом. Говорят, хорошее запоминается лучше. Хорошее – это само собой разумеющееся, а плохое – то, что мешает, режет глаза, что вызывает обиду за всех людей.
Наш старшина роты не нашёл той «золотой середины», чтобы стать приемлемым и начальству, и товарищам. Он, как ограниченный человек, поверил в свою исключительность: «Если меня назначили, значит, я не такой, как все». Он повёл себя с товарищами, как большой начальник, которому позволено то, что не позволяется другим. Явное недовольство товарищей, ставшими вдруг его подчинёнными, легко пресечь – старшина имеет право дать до трёх нарядов вне очереди – на уровне командира взвода. Даже это не обязательно. Ведь он распределяет внутренние наряды, а их можно тоже поделить по-разному. Каждый с удовольствием пойдёт в патруль по городу, даже в караул, но хуже всего назначение в наряд по кухне или по роте. Вокруг старшины образовался кружок подхалимов-прилипал, которые получали самые лёгкие наряды, да ещё и в меньшем количестве, а недовольные дежурили по роте или по кухне в воскресенье. Ротный старшину всячески поддерживал, даже вопреки жалобам командиров взводов.
Лично меня действия старшины почти не задевали, но всегда неприятно видеть несправедливость, грубую, деспотическую власть с одной стороны при беззащитности с другой.
На занятия старшина ходил с нашим взводом, поэтому поблажки от него получали больше мы. Однако, было обидно за «карандашей».
Находиться всегда под недремлющим оком старшины тоже неприятно. Каждый день, возвращаясь с занятий, он добросовестно докладывает ротному о всех замечаниях преподавателей и поведении курсантов. Ему ничего не стоит настроить командира против кого-то лично. Гадости он делает наивно, и даже с улыбочкой, по-крестьянски разводя руками: ничего, мол, не поделаешь. Замечу, что по окончании Училища его оставили в Училище, как одного из лучших, и вырос он, как мне сообщали, до заместителя начальника Училища по хозяйственной части.
Своё личное мнение о нём я довёл до курсантов в эпиграмме. Четверостишие сочинил после очередной гадости сделанной Кобелёвым, не помню уж, какой. Написал его во всех трёх учебных классах нашей роты. Только четыре строки, без указания фамилии или должности, но так всё понятно.
Дурак с поросячьим лицом,
Невежественная дубина,
Тебя не назвать подлецом,
Ты, просто, тупая скотина.       
Опять подражание. Вспоминаются Пушкин и Воронцов. Не правда ли?
Ох, как налились кровью глаза старшины, когда он это прочёл под всеобщий хохот. Ведь узнал себя! Строчки эти можно было услышать то от одного, то от другого в течение целого года. Какое удовольствие для их автора.
Каюсь, на первом курсе я написал эпиграммы не только на старшину. Досталось и ротному, и другим, кто предавал товарищество в угоду личным интересам. Стихи доводились до общественности разными путями: в виде записочек в умывальнике и туалете, надписи большими буквами на асфальте плаца или стене здания.
Каждый раз начальством давалась команда: «Найти!» Безрезультатно.
Ещё немного о старшине и моих проделках.
Необходимо было как-то наказать старшину физически, показать ему, что и он может иметь неприятности. В другом месте достаточно бы было хорошей «тёмной», но не здесь.
Пару раз, ночью в полной темноте, я подкрадывался к его койке и подкладывал ему под одеяло наполненную водой флягу с полуоткрученной пробкой. Утром он вставал с мокрой постели.
Однажды пробка отскочила, вода забулькала.  Я не успел смыться, а старшина уже вскочил с кровати, смахнул флягу на пол… В спасительной темноте я едва успел забраться под его койку. Вода из фляги теперь текла под меня, я же лежал, не дыша. Хорошо, что он спросонья ничего не понял и снова завалился спать.
Позже кто-то, уже не я, придумал наливать воду ему в сапоги.
Это поднимало общий дух. Курсанты видели, что зло наказуемо.
Первые два месяца учёбы (до принятия Присяги) проходим «Курс молодого бойца»: строевая, огневая, физическая подготовка, тактика, уставы. Преподавателей в это время мы почти не видим – все занятия проводят командир роты и командиры взводов.
Мне казалось, что здесь я окончательно, на всю жизнь отупею. Думать, как правильно приставить левую ногу к правой, чтобы получился молодцеватый щелчок – нет, это не для меня.
Занятия проходят строго по расписанию, почти все на улице. Наши командиры радуются плохой погоде:
- Привыкайте к трудностям воинской службы.
В дождь выходим на стадион. Даётся команда:
- Противник на уровне футбольных ворот, К бою!
По этой команде мы должны рассредоточиться в цепь, залечь за складками местности и изготовиться для стрельбы. Выбираешь место посуше и плюхаешься на землю. Радуешься, что на этот раз не попал в лужу. Напрасно. Даётся другая команда:
- По-пластунски, на тридцать метров вперёд – Марш!
Ползти можно только прямо вперёд, по дороге все лужи, вся грязь – твоя.
Если всё это делается не назло, без унижения, то это не так уж неприятно. Но вот раздаётся новая команда:
- Курсант Береснев! На исходную позицию!
Береснев вскакивает и бежит обратно. Он сделал что-то не так, и ему придется повторить всё заново. Пусть это не мне, но я всё равно переживаю. Маленький, но стресс. А они здесь постоянно.
Береснев заново, ещё раз, ползёт тот же отрезок. Остальные пока отдыхают, лёжа в грязи. Не объясняя Бересневу, в чём его ошибка, его могут завернуть и в третий раз. Вынужденный отдых нас не радует – все переживают за Лёню. Каждый представляет себя на его месте.
Новая команда:
- Противник с тыла! К бою!
На животе поворачиваемся обратно. Ползём, перебегаем, плюхаемся в ту же грязь, опять поворачиваемся на 180 градусов.
Вот такие «занятия».
К следующему часу необходимо «выглядеть опрятно»: чистые брюки, начищенные сапоги, вымытые руки и лица. Всё это надо сделать быстро, в течение 10минутного перерыва. И не огрызнуться, и даже косо не посмотреть, когда этот же командир взвода, 10 минут назад заставлявший тебя рассекать носом грязь, сейчас сделает тебе замечание за неопрятный вид.
Грязь с шинели отстирывать не надо, она отпадёт сама, когда высохнет.
За два месяца обучения до принятия Присяги я получил всего одно взыскание от командира взвода – три наряда вне очереди. Это совсем не много. Другие, в частности Лёня Береснев, наказывались гораздо чаще. Лёня нервный, он не может не огрызнуться, получая несправедливое замечание, а надо молчать. Я это понял, но следовать этому правилу так тяжело.
В этот раз мы лазали по канату, держа ноги под углом в 90 градусов. Лейтенант Заборня показывал первым, как это делается. Принцип чёткий: делай, как я!
Поднявшись по канату до середины, лейтенант сказал:
- И так далее, - и спустился вниз.
По физкультуре я не был в первых рядах, поэтому, с трудом добравшись до середины каната, произнёс голосом Заборни:
- И так далее, - и так же, как и он, спустился вниз.
Этого оказалось достаточно, чтобы получить три наряда. Один раз я сходил дневальным по роте, два раза мыл туалет по вечерам. Цена маленькой остроты.
Ещё об одном, неизгладимом(!) впечатлении того, первоначального, времени учёбы.
На плацу выстроили всю воинскую часть. Слово «Училище» категорически запрещено. После соответствующих докладов о построении подразделений начальник Училища (он же командир части) дал команду выйти из строя рядовому Х.
Перед нами встал странный человек в солдатской форме. Он был на пять лет старше нас, но выглядел минимум тридцатилетним. Курсантская шинель с солдатскими погонами выношена, потрёпана. Плечи опущены. Затравленные глаза смотрят то в сторону, то опускаются в землю. Видно было, что морально он окончательно сломлен, и ни малейшей искры сопротивления, попытки самозащиты у него нет.
- Расскажите всей части о совершённом Вами преступлении и понесённом за него наказании, - громко и чётко потребовал начальник Училища.
Человек стал выдавливать из себя отдельные слова. Они падали перед ним на асфальт и не доходили до нас.
- Говорите громче. Мы Вас не слышим.
Он вздрогнул, испуганно огляделся на начальство. В глазах страх, боль, ожидание новых пыток, изощрённых издевательств, не запрещённых Уставом.
О судьбе несчастного охотно рассказал замполит части. Это был курсант нашего Училища, уже третьекурсник. Не выдержав очередных издевательств, он ударил офицера. Преступника исключили из Комсомола. В назидание другим, в Училище прошло заседание Военного трибунала.
Курсанты попытались защитить товарища. Кто-то выступил с предложением взять его на поруки. Инициаторам было тут же показано их место, а выступление повлияло на дальнейшую судьбу, при распределении по местам службы.
Обвиняемый был признан виновным и приговорён к двум годам дисциплинарного батальона. Дисбат – не тюрьма – это гораздо страшнее. Кроме 10часового рабочего дня ещё и строевая подготовка, и даже политические занятия. В дисбате есть и карцер. Кто это испытал, утверждал, что тюрьма, по сравнению с дисбатом, - санаторий.
Пребывание в Училище и в дисциплинарном батальоне не засчитывается за службу в Армии. Поскольку преступник не был лишён прав (читай: обязанностей), он должен был отслужить ещё своих три года, причём, по Закону, именно в той части, из которой попал в дисбат.
Итого 8 лет лишения свободы, непрерывных унижений, законных оскорблений, насилия и постоянного страха.
Начальник Училища и замполит продолжали задавать вопросы беззащитному человеку. Он не мог отказаться отвечать, он должен был говорить. И говорил.
У меня мутилось в глазах, голова кружилась. Мысли: сейчас бы выйти из строя и застрелить обоих изуверов!.. Или вдруг, все вместе, всей частью, зашуметь, закричать, воспротивиться всему этому, смять эту горстку садистов-законников.
Все стоят. Такие мысли, наверное, не только у меня. Но все стоят. Пример – перед глазами. Надолго. На всю жизнь.
Позже, примерно через 2,5 года, на стажировке в Белоруссии я сам присутствовал на заседании Военного трибунала. «Преступление», по сегодняшним меркам, было ничтожным. Подсудимый хорохорился, шутил, даже пытался угрожать начальникам и судьям. Он ещё не представлял себе, что ему предстоит. А перед моими глазами стоял сломленный человек на плацу в Ростове.

Тревоги и кроссы

Физически самыми тяжёлыми мероприятиями были тревоги и кроссы. Как правило, они не проходили один без другого. Правда подготовка к ним и втягивание проходили методически правильно, то есть постепенно.
Сначала нам объяснили, как мы должны действовать по тревоге. Днём провели тренаж. Затем, примерно через день после получения оружия, ночью подняли по тревоге.
Разбуженные громкими командами, внезапным ярким светом, открыв глаза, мы увидели офицеров роты, яростно кричащих на каждого, объясняющих, что мы должны делать.
Суетливо одевшись, сбегав за оружием и амуницией, каждый искал место в строю среди ещё так похожих друг на друга курсантов. В эту ночь кросса для нашей роты не было. Только проверили наличие оружия и подгонку амуниции, особое внимание обратили на правильное наматывание портянок. У большинства они были намотаны кое-как. Некоторые вообще спрятали их в постели и надели сапоги на голые ноги.
Проверка заняла около двух часов ночного времени. Подъём прошёл обычно: ровно в 6.00.
В следующую тревогу, конечно, опять в ночное время, мы уже совершали кросс. Почти в полной темноте бежали мы за своими офицерами, не зная, куда и сколько времени  (километров) мы будем бежать. Пробежали километра четыре. По понятиям курсантов старших курсов нас ещё жалели.
После этой тревоги появились первые травмы: натёртые ноги, разбитые во время разборки оружия губы и затылки. Нас предупредили, что такие травмы во время войны считаются членовредительством и наказываются соответственно.
На этот раз после тревоги и кросса досыпать не пришлось. Успели только сложить оружие и помыться. Дальше, как положено, - завтрак и занятия.
После каждой тревоги приходилось залечивать травмы, полученные, в основном, во время сбора, ремонтировать двери, пирамиды и отбитые углы помещения.
Основные неприятности происходили в районе оружейной комнаты. Одни, схватив оружие, поворачивались и бежали обратно к выходу, другие, на полной скорости, ничего не замечая, влетали в помещение и, разбрасывая встречных, стремились к своей пирамиде. Тут-то они и могли получить карабином или лопаткой по зубам (естественно, не назло и не нарочно). Двери пирамид сделаны так, что открыть свою можно, только закрыв соседнюю. Поэтому они со всего маху то закрываются, то открываются, и, в конце концов, срываются с петель.
Как часто проходили тревоги можно понять по заявлению командира батальона:
- Вот когда научимся подниматься за пять минут и пробегать 10 километров за 50 минут, тогда будем устраивать тревоги только один раз в неделю.
Сейчас я думаю: «Бедные наши офицеры! Когда они спали? Как посреди ночи добирались до Училища или где ожидали начала тревоги?»
Тогда такие мысли в голову не приходили. Было жалко только себя, и почти ежесуточные ночные тревоги мы считали следствием плохих характеров командиров.
Постоянный недосып заставлял нас спать на занятиях, в том числе и в строю, и на различных проводимых мероприятиях: политинформациях, собраниях, разучивании строевых песен. На Вечерней проверке (22.30) большинство уже спало, стоя в строю.
Одновременно с Курсом молодого бойца проводилось «слаживание» подразделений. Оно включало перемещение строем, чаще всего, бегом, кроссы в дневное время, отработку действий в боевых построениях и другие.
Вот, например, одно из них – «Переноска ящика с патронами». Каждому отделению (8 человек) при оружии и полной амуниции вручается ящик из-под патронов, набитый землёй, весом 32 кг. Ставится задача перенести этот ящик из точки А в точку Б, находящиеся одна от другой на расстоянии 8-10 км, иногда и больше. Нести ящик можно вдвоём, но, как скоро выясняется, это неудобно и, главное, медленно. Удобнее и быстрее нести ящик одному. Остальные бегут рядом. Можно освободить несущего от части амуниции, распределив её между собой. Когда несущий выдыхается, он передаёт ящик следующему. Время выполнения задачи засекается по доставке ящика в указанное место.
Никто не хочет показать себя слабаком, каждый старается пронести ящик, как можно, дольше. Но с 32 килограммами далеко не убежишь. Через сотню, другую метров приходится отдавать его следующему, а ведь даже без ящика, нагружённому только амуницией, пробежать это расстояние – ох! Как нелегко. Передал груз, чуть расслабился, а товарищи уже впереди – надо догонять. Чуть догнал – тебе уже подкидывают чужие противогазы, карабин, а у тебя и так коленки подгибаются, сердце где-то, не то в горле, не то в ушах, стучит. Рядом, по бокам другие отделения бегут. Лучшие получат приз – освобождение от чистки картошки вечером, а то и увольнение в город всем отделением.
Пришедшие последними тоже получат – уборку туалета или, что ещё хуже, дополнительную тренировку с тем же ящиком.
Есть мужики крепкие – схватит ящик и дунет вперёд – без груза и то не догнать. Тут ни рост, ни вес твой большого значения не имеет. Вот Бушуев уж как здоров, а сотню метров еле протягивает, да ещё ящик он со всего маху на  землю кидает; на поднятие его и время уходит, и силы. Москвич Коля Кочетков ещё здоровее – медведь, а к ящику даже не приближается – самому лишь бы добежать.
Вот ящик у Лёни Береснева. Худоват Лёня – одни кости, и в строю иногда в обморок падает, а положил Лёня «эстафетную палочку» на плечо и так дунул вперёд, что остальные никто догнать не могут. Сотню метров догоняют, вторую – никак. А Лёня уже второй километр бежит, третий, и всё с ящиком на плече. Вот догнал кто-то его, пытается ящик отнять… Ничего не видит Лёня, ничего не слышит – бежит, как заведённый. На финише ящик бросил и сам рядом упал. Остальные подбегают, отдыхиваются (а как ещё сказать?). Лежит Лёня. Поздравляют его, по плечу хлопают – ноль внимания. Перевернули лицом вверх – ужаснулись: в лице – ни кровинки, глаза закатились…
Трясли, трясли его, чуть душу не вытрясли. Наконец пришёл в себя и тут же давай орать:
- Что ж Вы, такие-сякие, никто не подменил! Так и сдохнуть можно.
На «легкоатлетических» соревнованиях (тут уж без кавычек не обойтись), где опять же, каждый должен участвовать, но вид спорта выбираешь сам так, чтобы во всех видах от взвода не менее одного представителя было, Лёне достаётся бежать 10 км с барьерами. Был и такой вид. Барьеры – брёвна толстые. Их ногой не собъёшь, но разрешается на них наступать или даже перелезать. Три барьера на круге в 400 метров. Следовательно, на дистанции их необходимо перепрыгнуть, или хотя бы перелезть, 75 раз. Это сбивает темп и сильно выматывает. Хорошо, что бежишь в спортивной, а не в военной форме. Это большое облегчение. Во взводе такую дистанцию обычно бежит  только Лёня, но, если понадобится, может пробежать любой.
Кроссовой и маршевой подготовке в Училище уделяется огромное внимание. Почти все занятия на первом курсе проводятся «в поле», и место для занятий выбирается каждый раз не ближе 8 км от Училища. Туда и обратно мы обязательно передвигаемся бегом. Преподаватели, как правило, ожидают нас на месте занятий, а подполковник Дубровский (самый вредный преподаватель Тактики) едет впереди нас на мотоцикле и требует «не отставать».
Бегу очень мешает подвешенная на тебя амуниция, особенно если она плохо подогнана. На кроссах и на любых «полевых» занятиях мы – «в полной боевой». Это значит: оружие «на ремень» или «за спину»; вещмешок с флягой , котелком, кружкой, рукавицами и другим имуществом – за спиной; через левое плечо – противогаз и скатка (свёрнутая шинель); на поясном ремне висят подсумки с патронами и пехотная лопатка. Если амуниция подогнана плохо, то котелок упирается ребром в спину или с каждым шагом колотит по спине; туго свёрнутая скатка давит грудь, не даёт дышать, а слабо свёрнутая – распускается во время бега, и дальше приходится нести её в руках; противогаз колотит ниже спины, а лопатка, оттянув ремень, бьёт под коленки. Короче, с плохо подогнанной амуницией бежать трудно. А с хорошо подогнанной – тоже не легко.
Кроссы меня настолько выматывают, что приходится искать резервы в собственном организме, то есть, бросить курить.
Курево нам выдаётся махоркой. Её приносят ящиками в роту и ставят на подоконник в туалете. Тут же кладут газеты, которые должен выписывать каждый из нас (минимум по две). Самокрутки мы научились делать ещё на гражданке у фронтовиков. Кури, сколько хочешь.
Говорят, что бросить курить тяжело. Я этого не заметил.
 
О занятиях

Во время полевых занятий, проводимых не офицерами роты, а преподавателями, нас особо не напрягают, а зачастую, вдали от зоркого глаза начальства, занятия получаются очень даже интересными, с юмором и огоньком. Главное, мы видим, что науки, которым нас учат, действительно необходимы будущему офицеру. А каждый преподаватель дело своё знал, умел грамотно рассказать, показать, научить. Этим преподаватели резко отличались от большинства офицеров командного состава, особенно звена рота-взвод.
В поле мы изучаем тактику, топографию, огневую и инженерную подготовку, связь, иногда даже строевую подготовку (развёрнутые строи и боевые порядки).
Не собираюсь давать подробную характеристику каждому преподавателю, но в занятиях каждого была какая-то изюминка, что-нибудь особенно интересное. Это запомнилось, об этом хотелось бы немного рассказать.
Подполковник Клочков прибыл в Училище после службы в Чечено-Ингушской АССР, где находился с 1945 года. Обстановка в Чечне и после Войны оставалась боевой. Не секрет, что многие чеченцы и ингуши воевали на стороне немцев; точнее – большинство из них, а ещё точнее – почти все. После Войны пришлось держать в тех местах большое количество войск.
Большинство местных жителей не признавали Советской власти, жили по собственным законам. Резко различались богатые и бедные. Процветало батрачество, хотя называлось оно по-другому.
Богатые имели по несколько жён, иногда до семнадцати, столько, сколько они могли купить и содержать. Бедные вообще жениться не могли. Уважающий себя чеченец или ингуш не отдаст дочь без большого калыма.
Основным девизом послевоенного времени был: «Тот не джигит, кто русского не убил». На русских охотились. Военнослужащим запрещено было ходить меньше, чем по шесть человек. Никаких увольнений. Через любые населённые пункты проходить только строем и с оружием, готовым для стрельбы. Даже в этом случае чеченцы натравливали собак на строй, и после прохода взвода через деревушку около десятка собак валялось на дороге.
Клочков был уверен и уверял в этом нас, что депортация была единственным правильным средством для наведения порядка в республике. Другое дело, как она проводилась. А возможно, что по-другому было и нельзя.
У меня не было причин не верить боевому офицеру, во всех отношениях – честному, порядочному человеку.
Позже я встречался с людьми, от которых слышал нек4оторые элементы продолжения этой истории.
После депортации чеченцев и ингушей на их место стали присылать людей из России: с Орловщины, Курской области, Смоленщины, - областей, наиболее пострадавших во время Войны. Метод вербовки был полудобровольным. Обещали дом, землю, работу. Прибывшие распределялись по домам депортированных. Организовывались новые колхозы, строились промышленные предприятия.
Прошло несколько десятков лет. И вот ингуши, чеченцы, крымские татары получают добро на возвращение.
По рассказам русских на Кавказе это выглядело так. Кавказская семья появляется возле своего родного дома. Кому он теперь больше родной?
- Не освободишь к вечеру дом – ночью вырежем.
Русский человек не так уж смел и отважен, как его принято выставлять. Он смел больше в куче: общине, ватаге, в строю.
И уходили русские люди, кто куда мог. И были случаи устрашения, когда отдельные русские семьи вырезались, особенно в мелких, отдалённых населённых пунктах.
Дальнейшую историю (Чеченскую войну) мы хорошо знаем. О ней другие могут рассказать гораздо лучше, чем я.
Инженерное дело преподаёт полковник-белорус по прозвищу «Трапка». Ему более 50 лет. Это человек грузный, добродушный, никогда не издевающийся над курсантами, но любящий иногда пошутить.
- Товарищи курсанты! Вы, Вы и Вы. Быстро принесите мне вон те три мишени.
Курсанты кидаются вперёд и через несколько секунд все трое падают, запутавшись в проволоке малозаметного препятствия (МЗП). Полковник доволен. Вот теперь можно начинать занятия по установке и преодолению различных препятствий: заграждений из колючей проволоки, спиралей, путанной проволоки…
Интересно проходят занятия по минированию и разминированию местности и различных объектов, когда вдруг из-под тебя выскакивает устройство на пружинке или, того хуже, взлетает ракета. Если минёр ошибается один раз в жизни, то мы ошибались многократно на каждом занятии. Полученный опыт, безусловно, был полезен.
Однажды далеко в поле мы занимались подрывным делом. Необходимо было за определённое время прикрепить толовую шашку к торчащим из земли кускам то ли рельсов, то ли двухтавровых железных балок, поджечь бикфордов шнур, быстро отбежать на безопасное расстояние и, по возможности, укрыться в момент взрыва.
Мы занимались своим делом, а на расстоянии меньше километра какие-то люди копались в земле, то есть, занимались своим делом.
После наших первых взрывов люди побежали к нам, размахивая руками и крича.
Грунт в этих местах был твердым, каменистым, и кто-то из наших сказал:
- Товарищ полковник, наверное, помощи просить будут. Лопатой-то и киркой работать тяжело.
- Конечно, поможем, - самодовольно отвечает полковник, - И вы потренируетесь, и народному хозяйству польза.
Когда подбежали запыхавшиеся люди, настроение наше изменилось.
- Вчера кабель в нескольких местах перебили и сегодня опять безобразничаете! – кричат они. – Что места другого нет, кроме как на кабельной трассе ориентиры рвать?!
Полковник явно обескуражен. А так удобно было тренироваться на этих балках.

Сказать, что мы стреляли из пушки или водили танк, было бы преувеличением, но и артиллерист и танкист нас этому учили, и при необходимости мы могли бы это сделать.
Тренировали нас на 75миллиметровой пушке и боевом танке Т-34. Под навесом для боевой техники тех и других стояло по несколько штук.
На посту по охране техники часовые нередко залезали в танк и там засыпали.
На полевых занятиях по связи, свободно блуждая по эфиру, мы влезали в чужие радиосети, в том числе и военные, и чувствительно мешали их работе. Наверное, можно было определить, кто мы и откуда, но полковника-связиста ни разу за нас не взгрели. Иначе мы бы об этом знали.
Частенько, возвращаясь с полевых занятий, особенно, если преподавателя с нами не было, мы шли через Зоопарк, расположенный на окраине Ростова.
Мы всегда при оружии, имеем большой запас холостых патронов и, шутки ради, иногда пугаем хищников, целясь в них из карабина. Как они бесятся! Особенно волки и тигры. Они грудью кидаются на решётки, воют, ревут, а в глазах и ненависть, и страх. Разве раньше приходилось им видеть оружие? Как назвать это: инстинкт или зачатки разума? Интересно, что хищники не пытаются спрятаться, перейти в другое помещение, даже если оно есть.

Нам повезло. У нас не было плохих преподавателей, но при любом обучении, всегда (на всякий случай, добавлю «почти») есть любимый преподаватель, а следовательно, и предмет. Таким наставником, кумиром, примером для подражания, был у нас топограф. Он тоже не избежал прозвища. «Кобылка Аза», иногда просто «Кобылка» - так мы звали между собой нашего любимца.
Во время Войны он был главным топографом соединения. Единственным транспортом топографического подразделения была кобыла Аза, о которой он часто вспоминал. Вместе с ней подразделению пришлось пережить многое, и рассказывал о ней подполковник, как о хорошем, добром, преданном друге.
Кобылка влюблён в свой предмет. Он считает, что любой нормальный человек должен не только знать, но и любить топографию. Как можно без неё обойтись? Он серьёзно считал, что несёт перед нами (именно перед нами) ответственность за знание нами своего предмета. При подготовке к экзаменам – никаких натаскиваний! Он знает возможности и слабые места каждого и перед экзаменом подолгу индивидуально работает именно с каждым. Несколько последних дней перед экзаменом он не покидает Училище. Посреди ночи он вдруг приходит в казарму, поднимает какого-нибудь курсанта или двух, трёх, и в Ленинской комнате проводит с ними дополнительное занятие.
Когда я спросил его, как жена смотрит на его отсутствие дома в течение нескольких дней, он ответил мне мудро, как Сократ:
- Дорогой! Жену с самого начала надо поставить так, чтобы она всегда была рада, что ты вообще пришёл домой, и никогда не расспрашивала, где ты был или почему тебя не было.
В дальнейшем я пытался придерживаться этого принципа. У меня это получалось плохо.
На полевых занятиях по топографии каждый получает индивидуальное задание. Можно несколько часов отдохнуть от строя, не слышать команд, побыть наедине с собой, полюбоваться природой.
Были, например, у нас такие занятия. Взвод поздно вечером сажают в машину и везут куда-то на 25-30 километров. Первая остановка. Одного из курсантов высаживают из машины, он получает листок с заданием и остаётся один в темноте на дороге. Машина с остальными уехала.
Километра через 2-3 следующая остановка. Ещё один получает задание и также остаётся в одиночестве.
Остальные уже поняли суть. Необходимо выйти из точки А в точку Б, пользуясь азимутами и расстояниями, указанными в задании. Мы трое быстро договариваемся: собраться вместе – первый идёт по дороге вперёд, третий возвращается назад. Втроём задачу решить будет легче. Втроём веселее и надёжнее. Одна голова – хорошо, а три – лучше. 
Встретившись, складываем вместе три задания. С помощью линейки, транспортира и, конечно, фонарика вычерчиваем общую схему. Очень хорошо! Получили новую систему азимутов. Теперь, вместо запланированных преподавателем 25 км каждому, вместе нужно пройти примерно половину…
Пройдя пару километров по новому (собственному) азимуту, упираемся в заросли терновника… Думаем… и решаем идти прямо. Уже метров через 20 убеждаемся, что это невозможно. Колючий кустарник непроходим. Исколов, поцарапав, лицо, руки и прочие места, возвращаемся обратно. Надо делать обход, то есть, чертить новую схему, но конфигурация кустарника не известна. Идём по его краю, считая шаги и сверяясь с компасом. Выигрыша пока не получили, только прошли лишних три километра, да ещё увеличилась вероятность ошибки.
Обошли, наконец, кустарник. Теперь идем по пахоте – тоже не подарок. А ведь если бы пользовались заданиями Кобылки, наверное, шли бы по тропинке, а то и по дороге.
Пересекли пахоту, упёрлись в водоём. Откуда он здесь взялся? Возможно, он небольшой. На карте в этих местах больших водоёмов нет. Идти прямо вброд?..
Победил здравый смысл. Опять новый обход…
Натыкаемся на посёлок. Лают собаки. Мы, как на любом полевом занятии, с оружием и при полной амуниции. Заряжаем карабины холостыми патронами… А на всякий случай, у каждого в кармане лежит ещё и боевой, хотя это строжайше запрещено. Распугиваем холостыми выстрелами сбежавшихся собак. Кое-где в окнах зажигается свет.
Скорее сматываться.
Уже светает. Естественно, мы немного заблудились. Вот линия электропередач, показанная в одном из заданий. Скорей всего, в этом месте она единственная. Теперь нужно шагать вдоль линии и найти заросший овраг. Оврагов под Ростовом множество. У каждого подаём установленный Кобылкой, условный сигнал…
Наконец получаем ответ. Несколько курсантов, пришедших раньше нас уже сидят в овраге вместе с преподавателем.
Можно отбросить карабин и противогаз, снять скатку, отстегнуть ремень с болтающимися на нём лопаткой и подсумком, развалиться в кустарнике, задрав ноги для отдыха, и даже вздремнуть. Как-никак, протопали километров 30.
Курить и разговаривать нельзя – не все ещё пришли.
Вот кто-то, тяжело дыша, проходит мимо. Один из отдыхающих «нечаянно» громко кашляет. Кобылка не очень строг. Он сам окликает удаляющихся.
Машина нас не ждёт. Когда собирается весь взвод, пешком идём в Училище. Кобылка с нами. Оказывается, идти не очень далеко. Нас раскидали по кругу.
В этот раз нам троим не повезло – прошагали больше нормы, заблудились. Но в другой раз, используя эту же методику, мы приходим в точку Б раньше преподавателя. Он не удивлён и даже доволен – значит, чему-то научил.
Кобылка был самым человечным офицером Училища. Он, единственный, обращался к каждому на «ты», просто по фамилии и никогда «товарищ курсант», многих знал по именам.
Иногда казалось, что он, просто ради трёпа, рассказывает эпизоды из своей жизни. Однако, всегда они были поучительны.
Если хороших преподавателей мы уважали, то этого каждый считал своим наставником, старшим другом.
Кобылка не чуждался людских радостей. Из окна нашей казармы, немного наискосок, был виден пивной павильон. Контингент возле павильона собирался соответствующий. Иногда мы видели среди завсегдатаев и нашего Кобылку. Другие офицеры себе этого не позволяли. Мог он и на занятия явиться с запашком, особенно на полевые. Шутки его были добры и никогда никого не обижали.
Летом 1954 года мы похоронили подполковника Матвеева. Он был сбит машиной по дороге на службу.
Его место занял молодой майор, грамотный и не жестокий, но до Кобылки ему было далеко.
В предыдущей (второй) части «Школьные годы… чудесные?» я упомянул о майоре Райкове – преподавателе «Секретного делопроизводства». Эти два примера (Райков и Кобылка) показывают, что истинный учитель любой предмет может подать интересным и запоминающимся.         

«Если хочешь быть красивым, запишись в гусары»

После прохождения Курса молодого бойца и принятия Присяги нас стали наконец пускать в увольнение (это очень хорошо) и посылать в караул (хорошего мало).
В увольнение можно ходить только в парадной форме. Получением парадной формы окончательно закончилось наше обмундирование, и с этого момента мы стали полноправными курсантами со всеми обязанностями и привилегиями.
В таком возрасте (18-19 лет) молодые люди очень тщательно следят за своей внешностью. Мы не были исключением. Однако полученная парадная форма красавцами нас не делала. Сидела она мешковато, кому велика, кому мала. Одному велики рукава, другому коротки брюки. Перешивать же форму категорически запрещено.
Почему же на старшекурсниках она сидит так молодцевато? Спросили.
- Конечно, все перешивают… хотя и нельзя.
Я, как хронический самовольщик, первым нашёл портниху, живущую недалеко от Училища и специализирующуюся на перешивании (подгонке) формы курсантов.
Признаюсь, что к тому времени, несмотря на категорический приказ не покидать расположение части, я уже досконально изучил все окрестности. Привыкнув к свободе, не могу находиться в ограниченном пространстве. Почти ежедневно, по вечерам, надев спортивный костюм, я перескакиваю через забор и бесцельно (на взгляд разумных людей) болтаюсь по прилегающей к Училищу местности. Даже знакомлюсь. Меня не смущает, что и знакомые, и незнакомые сразу узнают во мне курсанта, что можно встретить кого-либо из офицеров, ведь многие снимают квартиры вблизи. Главное, сразу за забором наступает ощущение свободы, словно попадаешь в другую атмосферу, в другой близкий, родной мир. Моими приятелями за забором стали парни моего возраста. Я приношу им махорку. Мы покуриваем, играем в карты. При виде же офицера я или прячусь или убегаю.
Таким образом, найти портниху и перешить парадную форму у меня проблем нет, и к моменту первого построения в новом для нас обличье я один стою с рюмочной талией, обтянутыми икрами ног и без единой морщинки на мундире и бриджах. Остальные выглядят, мягко говоря, мешковато.
Командир роты капитан Семёнов даже вывел меня из строя, как образец правильного подбора парадной формы. Однако, если бы он узнал, что она побывала в ателье или у портнихи, не миновать бы мне гауптвахты. В дальнейшем многие перешили форму в военном ателье, за что были разоблачены и наказаны.
Казалось бы, стоит ли рассказывать, как мы по несколько раз перешивали погоны, приделывали на талии потайные крючки, чтобы ремень не сползал вниз, ушивали талии, перешивали пуговицы? Ведь это такая мелочь! Сейчас. А тогда для нас не было ничего важнее. Как я буду выглядеть в городе? Ведь все жители увидят меня, а следовательно, должны обратить на меня внимание. Особенно девушки! А уж когда я поеду домой в первый отпуск!.. Сколько внимания и времени уделяли мы данному вопросу!
Элементом парадной формы являлись яловые сапоги. Однако, несмотря на запрет, многие старшекурсники носили хромовые (офицерские). Я привёз с собой в Ростов свою последнюю получку – 800 рублей. Половину из них пришлось потратить на покупку хромовых сапог (престиж обязывает).
Надо признаться, несмотря на весь мой филосовский нигилизм по отношению к собственной внешности, я оказался не только таким, как все, а ещё хуже – одним из самых моднявых в нашей роте.
Много неприятностей доставляет мне моя талия. И на гражданке не встречал я ни одной девушки, с талией уже моей, здесь же, среди крепких деревенских парней, она вызывает удивление и смех. Выглядит это безобразно – талия, не толще шеи. Всё хорошо в меру. Если отпускаю ремень посвободней – мне делает замечание начальство, если затягиваю – становлюсь пугалом.
Когда в мундире я иду по городу, народ глазеет на меня без стеснения, даже показывают пальцами: «Вот что могут сделать с человеком в Училище!»
А ведь Училище здесь не при чём. Наоборот, со временем я даже немного прибавил в талии. Не берусь точно объяснять причину этого физического дефекта. Скорей всего, ею являлось постоянное недоедание в сочетании с отсутствием физических нагрузок. Дома я много ходил, бегал, но ни в каком виде не занимался поднятием тяжестей.
Со временем наши груди украсили значки «ГТО», спортивных разрядов, а к отпуску некоторые находили даже «Гвардию» и значки классного специалиста, хотя таких в Училище не выдавали.
Когда я во всей своей красе приехал домой в отпуск, то, посмотрев на мои стянутые бриджами ноги, моя будущая теща спросила у матери:
- Он что, в детстве болел рахитом?

Первое увольнение

К первому увольнению нас готовят тщательно, будто к выступлению во Дворце съездов. Сами же мы мечтаем о нём, как о первом свидании. В течение целой недели нас инструктируют, как себя вести: кому и как отдавать честь, куда можно заходить, а куда нельзя, что разрешается делать, а чего нельзя.
С вечера гладимся, подшиваем новые подворотнички, с утра несколько раз бреемся, чистим пуговицы, а сапоги чистить бегаем на задний двор – после тамошней чистки они лучше блестят.
Утром увольняемых проверяет старшина роты; потом – взводные. Тщательней всех проверяет ротный. Контролю подвергается натяжение ремня, наличие документов, часов (чтобы не опоздали из увольнения), крепость пришивки пуговиц, высота подворотничков (2 мм), даже чистота носового платка. Он должен лежать в правом нагрудном кармане, а для сохранения чистоты каждый завернул его в белый лист бумаги. При каждой очередной проверке бумажный пакетик извлекается из правого нагрудного кармана, осторожно разворачивается, а после проверки снова надёжно хоронится. Так одного платка хватит на несколько увольнений.
Как мы тщательно ни старались, двоих ротный забраковал – недостаточно чисто пострижен затылок (вроде бы, на этой неделе все кандидаты в увольнение побывали в парикмахерской части). 
Строем старшина роты ведёт увольняемых к дежурному по части. Ещё одна проверка. Последняя.
Дежурный так не зверствует, но предупреждает, что не простит даже минутного опоздания, и что по возвращении каждый будет тщательно обнюхан на предмет алкоголя.
Так же строем выходим мы за ворота части.
Впервые я иду за периметр не в тёмном спортивном костюме, а в парадной форме, законно, через КПП, с личным знаком в кармане. Личный знак – жестяной номерок с указанием твоего номера в списке роты и номера воинской части. Он выдаётся на руки при увольнении до отбоя, то есть, до 23.00. Кроме него никаких других увольнительных документов не требовалось. При увольнении на ночь (только женатикам) необходимо иметь ещё увольнительную записку.
Можно пойти или поехать в кино, в Парк, в центр, но хочется сделать то, что запрещено. На кривой, узкой улочке, подальше от части, находим забегаловку и принимаем по стакану. Мужики пропускают нас без очереди, каждый служил, каждый имеет понятие. Теперь, заправившись, можно пойти и в центр.
Заинструктированные, с немного кружащейся головой, идем по центральной улице, высматривая офицеров, чтобы вовремя отдать честь, и красивых девушек, чтобы познакомиться. Рефлексы путаются. Мы молодцевато отдаём честь красавицам… Для красного словца, здесь следовало бы сказать «и улыбаемся офицерам». Нет. Офицерам мы не улыбаемся. Инстинкт самосохранения заставляет нас при виде офицеров переходить на другую сторону улицы, сворачивать в подворотни, поворачивать обратно.
Оказалось, что в городе нам, кроме удовлетворения чувства свободы, вроде бы, ничего и не надо. Мы запуганы, уже привыкли к своей норе и даже с чувством некоторого облегчения вовремя возвращаемся в часть.
Это уже потом, пообвыкнув, мы будем свободно знакомиться с девушками, ходить в кино и даже в театры, на Центральный стадион и на рынок, купаться на пляже. А тот, кому повезёт, будет ходить и в гости, обедать за семейным столом, ведь женихи мы – что надо.
Но это будет потом.  Пока же это  первое увольнение. Главное, не проколоться, не принести замечания, не попасться на выпивке.
Увольнения разрешены в субботу на вечер (пока это ещё рабочий день) и в воскресенье: до обеда, после обеда, и на целый день. Одновременно в увольнение отпускается не более 25% личного состава (чтобы соблюдалась постоянная боеготовность части и подразделений). Следовательно, в лучшем случае, в город на целый день попадёшь не более двух раз в месяц. А ведь есть ещё наряды и караул, можно получить плохую оценку, замечание начальства. Ещё есть такой вид наказания – лишение увольнения на срок до одного месяца.
Такое наказание получил от взводного Лёня Береснев. На что он ответил:
- Спасибо. Мне командир роты уже год дал.
Лёня не сдержан на язык и часто страдает из-за этого. Действительно, начальство Устава не придерживается и может лишить увольнения сразу до конца года. Так было с Толей Гавриловым, правда, уже на третьем курсе. Он тогда хотел жениться на дочери полковника КГБ. Дочь, в отличие от папы, была не прочь. Папа позвонил начальнику Училища и попросил не пускать Толю в увольнение… никогда, пока дочь или Толя не образумятся. Полковник КГБ оказался прав – через две недели желание жениться у обоих прошло.

Ещё об учёбе

Кроме предметов, которые изучались «в поле», большое внимание уделялось стрельбе из всех видов стрелкового оружия: карабинов, автоматов, пулемётов, пистолетов различных систем, гранатомётов, огнемётов. Мы учились кидать противотанковые и противопехотные гранаты на дальность, точность поражения. Занятия проводились в «спокойной» обстановке, то есть, с предварительной подготовкой, а также с ходу после совершения кросса, в дневное и ночное время, в противогазах и химических комплектах, с использованием освещения, приборов ночного видения и в полной темноте.
Стрелял я хорошо. В «Карточке взысканий и поощрений» у меня была почти целая страница с благодарностями за различные виды стрельбы. Поощрений за другие виды действий в Училище я почти не имел, а если и получал, то довольно странными способами. Об этом – потом, всему своё время.
Вспоминать мне всё это довольно интересно, но читать, наверное, нудно. Поэтому приведу только несколько не обычных фактов.
Ночная стрельба из карабина. 10 патронов. 4 осветительных ракеты. 4 мишени в полный рост на расстоянии от 200 до 400 метров. На «отлично» необходимо поразить все.
Стреляем по двое. Каждый по своим мишеням. У соседа – левый сектор, у меня – правый.
За первые две ракеты я кладу четырьмя патронами четыре мишени. Задача выполнена.
За время горения третьей ракеты посмотрел в сторону соседа и увидел, что его мишени ещё стоят. За время горения четвёртой ракеты положил все мишени соседа.
Пока шёл с огневого рубежа, успел раскаяться. За такое хулиганство, да ещё в присутствии начальника Училища, вполне можно схлопотать «губу».
Надо же! Начальник Училища тут же объявляет обоим благодарность за отличную стрельбу.
Руководитель стрельб капитан Семёнов всё отлично видел, но смолчал. Зато потом признался: если бы начальство узнало правду, то он первый отправил бы меня на гауптвахту на всю свою катушку. Катушка у ротного – 5 суток. Мог ли я, после поражения своих мишеней, сидеть в окопе и больше не высовываться? Теоретически – да.
Другой случай. В составе ротной команды, на соревнованиях по стрельбе из пистолета по появляющейся фигуре, на 50 метров, я решил: «Как не попасть по такой корове! Все попадут. Надо показать свой класс. Четыре выстрела по четырём мишеням провожу, целясь в голову. Три попадания – прямо в лоб, четвёртая пуля – «в молоко».
Если бы три попадания были в центре мишени, то понятно – четвёртую промазал. С  кем не бывает? Но когда три во лбу – это уже совсем другое. Значит, решил выпендриться. Значит, плевал на команду, на честь роты. Командир взвода лейтенант Заборня так и сформулировал в Карточке: «За наплевательское отношение к чести подразделения три наряда вне очереди».
Третий случай произошёл не со мной.
При стрельбе лёжа, как из карабина, так и из автомата, правая нога должна быть продолжением оружия. Так нас учили и постоянно тренировали. До автоматизма. А вот при стрельбе из гранатомёта надо ложиться под углом к трассе полёта. Курсант об этом на огневом рубеже забыл – волновался. Ротный не досмотрел. Результат: горючие газы отдачи сожгли правую брючину и правый сапог, ожёг ноги третьей степени. Хорошо, что на стрельбах всегда дежурит «скорая». Парень потом долго хромал.
Последний пример опять будет обо мне. Мы кидали противопехотную гранату из окопа по наступающему противнику. Выглянул – увидел противника – бросил гранату – спрятался в окоп. После взрыва вместе с руководителем ищи дыры в противниках-мишенях.
Руководителем был опытный боевой полковник – заместитель начальника цикла огневой подготовки.
Я – левша и, вообще, бросать гранату не мастак. Изловчился, бросил, как мог: посильней, но не высоко. Граната покатилась и остановилась между четырьмя мишенями, обозначающими противника. Полковнику показалось, что я гранату не добросил, и он высунулся посмотреть.
Взрыв! На меня, сидящего на дне окопа, капает кровь. Бледный полковник держится левой рукой за правую сторону груди. Между пальцев торчит тонкий длинный осколок. Не так уж он далеко и вошёл.
Быстро принимаю решение: «Если сейчас, пока он в шоке, не вытащить осколок, то потом придётся резать». Хладнокровно берусь за кончик торчащего, ещё горячего, осколка и выдергиваю его из тела… Полковник падает в обморок.
Ничего страшного не произошло. Оказали ему первую помощь, отвезли в город. Занятия кто-то другой закончил. Хорошо, что меня ни в чём не обвинили.
Ещё один, совсем маленький, курьёз. Как это произошло, никто не поймёт, но у курсанта остался после стрельб патрон в патроннике. Другой курсант, шедший в строю сбоку, от нечего делать нажал на спусковой крючок его карабина. Эффектно получилось: один чуть не оглох (выстрел-то у самого уха), другой от страха чуть в штаны не наложил, взводный дара речи лишился и долго так стоял перед строем с открытым ртом. Вывод: не делай в строю лишних ненужных движений.

Не все предметы можно изучать в поле. Я уже упоминал о делопроизводстве; все три года изучали мы русский и иностранные языки, жаль, что по русскому сочинений не писали.
По русскому языку я был на высоте. Преподаватель – высокая, грудастая казачка – сама его не очень хорошо знала. У меня иногда консультировалась: как правильно? Признанный авторитет.
Тут тоже маленький конфуз произошёл. На занятиях по специальности зашла речь о русском языке. Кто-то ляпнул, что учительница в меня влюблена. Он-то имел ввиду, что профессионально. А преподаватель спецпредмета вдруг засуетился, стал выспрашивать, как влюблёна, серьёзно ли? Даже на перерыве ко мне подошёл, несколько вопросов задал. Человек я не гордый, хвастать не стал, объяснил честно, как оно есть. Странным нам тогда его поведение показалось. Позже оказалось, что они любовники. Потом, когда казачка забеременела, он семью бросил, на ней женился. Хороший он был мужик, грамотный, знающий, но за такое дело вовремя очередное звание не получил. Обошли. Преподаватель должен быть морально устойчив. Это мне в дальнейшем не раз пришлось услышать.
Общественные предметы тоже не в поле изучают. Как во всех учебных заведениях, времени на них отводилось много. Только на них можно было отоспаться.
Изучали мы Историю КПСС, Партийно-политическую работу (ППР. Её ещё так расшифровывали: Посидели, по****ели, разошлись); Политэкономию, Марксистско-Ленинскую философию, Научный коммунизм.
На первом курсе экзамен по Истории КПСС я на тройку сдал. Случилось это в январе 1954 года. Ещё года не прошло, как Сталина похоронили, а уже начали поговаривать о культе личности, осторожно так, не указывая на конкретные личности. Сами, мол, догадайтесь. Я и догадался. Врезал на экзамене по культу личности Ленина, много, слишком много стали о нём говорить. Оказалось, не много, а в самый раз. Это о Другом, оказывается, раньше говорили много, о ком сейчас молчат. Сразу-то и не догадаешься.
Опять же одним из вопросов билета был злополучный 2й съезд Партии. Мне с ним всегда не везло. На выпускном экзамене в школе я из-за него «трояка» схватил, и здесь опять, особенно, когда я по культу-то прошёлся.
По Партийно-политической работе был у нас толстенный учебник, которым разрешали пользоваться на занятиях, даже при ответах, даже на экзаменах. Открывай, где нужно, и читай. Только найди, где именно нужно. И всегда обязательно требовали, чтобы была связь с современностью и нашими конкретными целями и задачами.
Никодим Кузнецов на семинаре нам фокус показал. Поднял руку для выступления, и, получив слово, закрыл учебник, встал и начал:
- На 21м съезде КПСС Никита Сергеевич сказал…
А дальше Никодим спокойно открыл брошюру с речью Хрущёва на совершенно произвольном мете и начал читать… Прочёл несколько фраз, затем закрыл брошюру, подтянул к себе учебник, раскрыл его, опять, не глядя, где придётся, и давай читать теперь уже по учебнику. Минут через 5-7 закрыл учебник и говорит:
- Отсюда вывод: постоянно крепить оборону СССР, проявлять бдительность в борьбе с врагами, а мы, курсанты, должны прилежно учиться. Это наша главная задача.
Всё. Получил пятёрку.
Многие потом этим приёмом пользовались. Для развлечения. И каждый раз с рук сходило.
Но не всегда ППР такой безобидный предмет. Не дай Бог, нарушил ты дисциплину, получил взыскание. Всё равно, за что. Тут уж, как ни старайся, больше тройки по ППР не получишь. Вот такая она наука!
Пришлось мне столкнуться с ППР, уже будучи преподавателем. При выпуске из Академии установлена норма на золотых медалистов – 2% от общего числа. А на первом факультете, где слушатели постарше, подобросовестнее, кандидатов в тот год было аж 6. Вызвало начальство преподавателей, задачу поставило: этого и этого оставить, остальных срезать, и чем скорее, тем лучше.
В 051й группе, которую я вёл, три таких кандидата. Один – старшина курса, послабее, пятёрки ему ставят за то, что старшина. Два других – посильней, их, как раз, задача поставлена срезать.
Особенно один молодой капитан мне нравился, по фамилии Хлыстов. Предмет, по крайней мере, мой, знал досконально. И от других преподавателей слышал я о нём только высшую оценку. Кто из преподавателей попорядочней, тот про указание не думает, а ставит слушателю то, что тот заслужил. Так наш Хлыстов, наряду с избранными, почти до госэкзамена дошёл.
Но не даром начальство одним из последних экзаменов ППР поставило. После ответа объявили Хлыстову, что заслуживает он четвёрки. Тот возмутился, спорить начал. С полковником Шуткиным (фамилия не выдуманная, настоящая) шутки плохи. Доказал он Хлыстову, что и на четвёрку тот ППР не знает (если с начальством спорит), а едва тройки заслуживает. И поставил (опять же, с разрешения начальства), чтобы впредь знал, с кем можно спорить, а с кем – нет.
Так Хлыстов не только медали, но и красного диплома лишился. Всё благодаря ППР и лично полковнику Шуткину, который всегда добросовестно приказы исполняет.
Направление после Академии Хлыстов получил, вроде бы, неплохое – преподавателем в Ярославское военно-финансовое училище. Но связь, для этого училища, дисциплина не профильная, значит, и роста преподавателю никакого нет.
Вот вам и ППР!
Про специальные предметы в нашем Училище даже сейчас писать не буду. Так нас тогда запугали. Вдруг, ненароком, какой секрет открою.
Предметом, который давался мне очень трудно, труднее всех других, была Физическая подготовка. Старался я, как мог, чтобы никто из сослуживцев этого не заметил.
Бегал не хуже других, но как при этом выматывался, все силы отдавал, сколько мог. В результате к весне заболело сердце, вынужден был даже к врачу обратиться. А за зиму трое первокурсников из-за болезни сердца ушли из Училища. Испугался я. Врачи сказали:
- Ничего страшного – обычный невроз. Больше отдыхай.
Именно на это времени и не было.
Со спортивной гимнастикой тоже не всё в порядке. Вроде бы в Училище мы все пришли одинаковыми физически, но большинство, особенно сельские жители, быстро освоили и турник, и брусья, и коня. Мне же снаряды давались с большим трудом. Надо было качать силу. Ежедневно по вечерам ходил в спортзал и качался, качался. Только к маю достиг я сверстников по работе на снарядах. А ведь идём мы в столовую – поворачиваем к турнику – подъём переворотом. Кто сдал – в столовую, нет – назад, тянись ещё раз… Идёшь в увольнение – перед КПП конь поставлен. Кто перепрыгнул – проходи, нет – после второй попытки поворачивай в казарму. Никто не виноват – сам себе хозяин.
Проходил я в столовую, ходил в увольнения, но опять с громадным трудом, напрягая все силы.
Тревоги и кроссы не прекращались. Командир батальона сдержал слово. Мы теперь поднимались по тревоге за 5 минут, кроссы бегали примерно один раз в неделю. Но какие кроссы! По 10, 15, 20 километров.
Весной мы бежали кросс 30 км, из них последние 3 км – в противогазах. И хотя клапаны из противогазов были вытащены, а под резину на щеках вставлены спичечные коробки, чтобы воздуха больше проходило, некоторых к финишу несли на руках. Нашего секретаря комсомольской организации Герасимова к финишу дотащили уже без сознания, сразу вбросили в «скорую», и врачи серьёзно опасались за его здоровье.
В «скорой» он был не одинок. Я, как ни странно, добежал сам, даже принёс ещё чей-то карабин; но и сейчас не хочется вспоминать, как на полусогнутых ногах, с разрывающимися лёгкими, запотевшими стёклами противогаза, натыкался на столбы и случайных прохожих, как боялся потерять одну единственную мысль, оставшуюся в голове и там болтающуюся: не упасть, не сдаться, не отдать никому своё имущество, хоть ползком, но достичь финиша.
Фраза, которую сказал кто-то из третьего взвода после этого забега, стала крылатой: «Три года учиться, а потом всю жизнь лечиться».
Когда знакомые студенты рассказывали нам, с каким трудом они бежали кросс 10 км при сдаче норм ГТО, мы только спросили:
- Без оружия? В спортивной форме? – и рассмеялись.

Цыгане

Зима 1953-54 года была очень холодной. На полевых занятиях, которых у нас тогда было большинство, мы очень замерзали, несмотря на полученное теплое бельё. Некоторые горько шутили:
- Достаёт южная зима северного человека.
Приходилось много ползать по снегу, зарываться в снег, часами стоять неподвижно на колючем ветру. Многие поморозили кто руки, кто ноги.
Занимаясь в поле, часто приходилось встречать там цыганские таборы.
Рваные палатки, разбитые на голой земле; лоскутные одеяла; несколько телег и лошадей, полузасыпанные снегом; грязные, в тряпье, посиневшие от холода, дети. На нас, проходивших мимо, они не обращали внимания. В такие морозы им было очень тяжело. Топлива для костров под Ростовом не найти.
Рассказывали, что иногда вымерзал за ночь целый табор. Таких трагических случаев в ту зиму под Ростовом было несколько.

Казарма наша находилась на третьем этаже специально построенного для этого здания. Помещение для личного состава, то есть, место, где мы, все 75 человек, спим, занимает громадную площадь, что позволяет расставить койки в один ярус. Это уже хорошо. Чаще койки в казарме устанавливаются в два яруса.
Каждое утро дневальные натягивают верёвку вдоль спинок коек, и под их строгим взглядом каждый выравнивает свою койку строго по шнуру. Затем по тому же шнуру выравниваются простыни, свёрнутые в ногах, подушки. Заправке постелей начальство уделяет большое внимание. Такое же внимание этому (даже больше) приходится уделять и нам. Часто, возвращаясь с занятий мы находим свои постели разбросанными – что-то не понравилось отцам-командирам. Вот с кого, оказывается, Чикунов брал пример. Не дай Бог, уйти на обед, тщательно не заправив постель снова, строгое наказание гарантируется.
Второе, по значимости, помещение после спального – оружейная комната. Правда, в те времена мне пришлось бы поставить на второе место (а ещё лучше, на первое) Ленинскую комнату. Оружейная комната постоянно охраняется. Оружие находится в шкафах-пирамидах, которые закрыты на замки. При каждой смене дежурства наличие оружия проверяется заново. Забирая своё оружие из пирамиды, каждый обязан в этом расписаться, даже по тревоге.
«Каптёрка» - помещение для личных вещей (чемоданы) и всего хозяйства роты.
Специальные помещения: канцелярия, умывальник, туалет, сушилка.
Одинаково негативное отношение к начальству, изматывающие кроссы, занятия в составе роты, постоянные спортивные соревнования, конечно, в какой-то мере объединили и сравняли курсантов. Однако, не следует забывать, что приехали мы из разных местностей громадной страны, из больших городов и маленьких деревень, воспитывались в разных семьях, учились в разных школах. Да, в разных, так как было очевидно, что уровень преподавания, а следовательно, и полученных знаний, в разных местах далеко не одинаковы.
Москвичи сразу объединились в свой клан. В большинстве – сыночки высокопоставленных военных. Частенько то одного, то другого ротный вызывает в канцелярию для разговора с папой по телефону. Ведут себя папенькины дети соответственно. Они образованны, высокомерны и не стесняются показать это остальным. Эти, остальные, для них – хамы, которых, правда, лучше не замечать. Они регулярно получают денежные переводы, часто посещают буфет, где покупают шоколад и лимонад, у них дорогие одеколоны: «Шипр» и даже «Красная Москва». Остальные довольствуются «Тройным», копя копейки для будущего отпуска. Никто из них не возвращается из увольнения выпившим, хотя они часто вспоминают московские «кабаки», но это только фрондёрство молодых. В отпуск они всегда летят самолётом, в то время, как другие несколько суток добираются домой на третьей полке общего вагона.
Самый молодой из всей роты, единственный 1936 года рождения ( остальные 33-35гг), и самый дурной (к сожалению, мягче слова не подобрать), Борис Журба из глухой алтайской деревни. Удивительно, несмотря на молодость, он успел поработать… директором школы; преподавал русский язык и литературу. Удивляясь вопиющей тупости, его часто спрашивают:
- Как же ты преподавал?
Ответ соответствовал интеллекту бывшего директора:
- Да, как… Это, иду вечером, вижу в кустах парень девку в кустах жмёт. Я кричу: «Машка! Я тебя завтра обязательно спрашивать буду!»
- Ну, и спрашивал?
- Конечно, спрашивал!
- Да как же ты спрашивал, ведь ты сам ничего не знаешь?
- Спрашивать – не отвечать.
Часто по вечерам Боря падает в койку на спину и кричит на всю казарму:
- Спичку!
Одновременно спускаются кальсоны или трусы, а кто-то услужливо подставляет к его заднице зажжённую спичку. Громко и длительно Журба извергает газы. Они вспыхивают оранжево-синим пламенем и могут даже достичь стенки, находящейся в 2-2,5 метра от извергающего газы сопла.
Журба гордится:
- Кто ещё так может?
Боре есть ещё чем гордиться – у него громадных размеров член. Утром, по команде «Подъём!», все вскакивают и стремятся, как можно, быстрее одеться. Боря же достаёт своё стоящее колом сокровище, берёт его в две руки, и ещё любой желающий может взять оставшееся в свою руку. Желающих, правда, не находилось. Боря подходит к стене, упирается в неё своим орудием, будто пытается пробить стену.
Для себя он не так уж глуп. Когда все выскакивают из казармы на зарядку, Журба тихонько заходит в комнату для шинелей, пару из них кидает к стенке, и можно ещё спать минут 30-40, пока остальные вернутся с зарядки. Курсанты его не продают, но и пример с него тоже не берут. Его идея – пусть он и пользуется. Лишь через несколько месяцев кто-то из взводных обнаружит хитреца.
Очень хочется Журбе как-то продвинуться, обратить на себя внимание начальства. Молодой! Ради этого он как-то (уже не на первом курсе) сам попросился в наряд на свой день рождения.
Утром пришёл ротный ( уже не капитан Семёнов). Сияющий Журба доложил ему, что «в роте происшествий не случилось», а секретарь комсомольской организации поспешил доложить ротному об инициативе комсомольца. Не учли они, что Коля (новый ротный) был садистом. Коля за инициативу похвалил и предложил пройтись по роте, проверить порядок; нашёл кучу недостатков (кто ищет – тот всегда найдет), а вечером вывел Журбу из строя, поздравил с днём рождения и объявил ему (я тут даже многоточия не ставлю) 5 нарядов вне очереди(!). Старшину при этом предупредил: начать с завтрашнего дня, и все пять обязательно через день, чтобы не высовывался.
О Журбе можно было бы ещё многое рассказать: как женился, как пьесу написал «Комсомольский билет», как неумно деньги тратил, а потом просил у всех в долг…
На бедного Макара - все шишки. Поехал он впервые в жизни в Москву, в гости к Гаврикову, в отпуск. В парке решил сходить в кусты по-большому. Присел, наступив на ветку. А когда вставал, ветка распрямилась и аккуратно положила всё Борино добро за воротник его вышитой рубашки. Бывает же такое! Не выдумываю. Гавриков разболтал.
Про Журбу я для примера рассказал, чтобы с москвичами сравнить. Кстати, Гавриков не был москвичом, он в Подмосковье жил. Разница большая. Наши, городские, москвичи в гости Журбу никогда бы не пригласили.
Каждый человек по-своему интересен, но всех курсантов описывать не буду, опишу лишь друга Бори Журбы – Юру Бушуева, так как он наш, питерский, и мне за него часто краснеть приходилось.
Юра – любитель поговорить. Очень гордится, что он питерский, и всех не питерцев, кроме москвичей, презрительно называет «скобарями». Что это слово означает, он и сам не знал, а когда я ему объяснил, что это псковичи, не поверил.
Случайно, то ли за рост, то ли за голос, назначили его помощником командира нашего взвода. Тут он совсем возгордился. Поучать всех начал, любимчиков-подхалимов  завёл.
Поговорить же больше всего любит он о женском поле. Постоянно всем рассказывает, что в Ленинграде его одновременно две девки ждут; обе до встречи с ним «девочками» были, и особенно красочно излагает, как они с его помощью женщинами стали. Даже слезу иногда пустит:
- Ну, зачем я это сделал! Жизнь им испортил.
С обеими он переписывается и, получив письмо, встаёт в казарме на табурет и читает незамысловатые девичьи объяснения в любви громко, вслух, с выражением и комментариями. Очень неприятно на это смотреть.
Как только где новый человек появляется, Юра его под руку берёт и доверительно начинает… Тут кто-нибудь из своих обязательно посмеётся:
- Опять Юра начнёт рассказывать, как девок портил.
Всем нам это уже порядком надоело.
Заболела у Юры мать; и одна из девушек, Даша, переселилась к ней, чтобы за больной ухаживать. Девушка так была уверена в его любви.
В общем, трепло он был, пошляк и слабак. Часто этого дурака приходилось на кроссах приходилось тащить до финиша – выдыхался быстро. Ох, и тяжёл был.
Забегая вперёд, расскажу, что на третьем курсе Юра Бушуев женился на местной (краснодарской) девушке. Что там стало с питерскими девчонками, не знаю, а вот Юру после свадьбы отправили в госпиталь. Оказался он девственником, и что-то у него было не в порядке с крайней плотью. Резать пришлось, операцию делать. Вот и верь после этого рассказам ленинградцев. Всё Училище смеялось, а меня спрашивали:
- У вас там все такие трепачи?
Только сейчас, письменно вспоминая то далёкое прошлое, обнаружил, как много общего было между Бушуевым и Журбой. Тогда же больше всего в глаза бросалось то, что оба старались любыми способами обратить на себя общее внимание.
Подражая москвичам, оба, после получения денежного довольствия в 75 рублей, пару дней питались в буфете, пренебрежительно отказываясь от столовских щей и каши, а потом бегали по роте, выпрашивая у одного конвертик для письма, у другого – иголку с ниткой для подшивки подворотничка, у третьего – сапожный крем, у четвёртого – асидол для чистки пуговиц. Им не отказывали – ославят потом на всю роту за жадность – но всё-таки частенько язвительно спрашивали:
- Куда ж свои-то деньги потратил?
Были, были, конечно, и порядочные ленинградцы, но о них, вроде, и писать нечего. Боря Голубев, Лёша Алексеев. Когда я в последний раз видел Костю Лебедева, был он начальником 8 отдела штаба Прикарпатского военного округа – величина. Юра Пелевин окончил впоследствии Академию связи с золотой медалью. Так что ленинградцы среди нас всякие были. О Кожарском Диме среди хороших не сказал, язык как-то не повернулся. В дальнейшем упомяну нём при случае.

Куда в армии уходит время

Вымотанные занятиями и всем распорядком дня, вечером мы едва добираемся до постели. Народа в казарме много, у каждого свои привычки.
Кто-то ложится спать быстро, но в постели, для разрядки, болтает, чаще всего одно и тоже – воспоминания о прошлой жизни. Кто-то никак не может лечь: то идёт в умывальник, то назад через всю казарму в Ленинскую комнату письма писать или подшиваться, гладиться. Остальных это раздражает.
А тут ещё купили патефон с парой пластинок – после отбоя в Ленинской комнате музыку крутят.
Сторонники быстрейшего засыпания, среди которых и я, ведут свою борьбу с нарушителями покоя. Проходя в темноте мимо болтающих, незаметно берёшь его сапоги, а потом, если он долго не может угомониться, запускаешь в него его же сапогом. Он, возмущённый, швыряет этот сапог дальше, а утром приходится искать по всему помещению.
Долго не ложащимся подкладывают в постель 32килограммовую гирю, блины от штанги, а если и это не помогает, можно под одеяло водички налить.
Я сплю недалеко от Ленкомнаты, и музыка патефона мне мешает. Чтобы отучить любителей её послушать, я не поленился, среди ночи принёс в казарму патефон, поставил его под кровать одному из таких любителей и включил музыку…
Ночью, в полной темноте, из под кровати вдруг запел цыганский хор. Нравится? Ну, так слушай! У мужчин и шутки мужские.
На соблюдение установленного распорядка дня постоянно времени не хватает. Целый день спешишь. Поминутно смотришь на часы, и тем не менее, опаздываешь. За что получаешь взыскание. Этот Дамоклов меч неотвратимо висит над тобой в течение всего дня.
Если же проанализировать всё, что ты делаешь, то времени не только должно хватить на это «всё», но ещё должен оставаться излишек. Куда же оно уходит?
В первую очередь, его съедают многочисленные построения… Здесь к месту показать распорядок дня.
6.00 – подъём. Построение на зарядку сначала в казарме, затем ещё и на улице.
6.10 – 6.40 – зарядка. Строем же, справа по одному, возвращаемся в казарму.
6.40 – 7.00 – туалет. Построение на утренний осмотр.
7.00 – 7.20 – утренний осмотр. Стоим в строю.
Выходим на улицу и строимся на завтрак. Перемещение строем в столовую. Там каждый стоит у своего места и ждёт, пока войдёт вся рота и поступит команда «Садись!»
7.20 – 7.50 – завтрак. После него – команда «Встать! Выходи строиться!» Построились. Ждём команды «Шагом марш!». Пришли в роту, взяли всё необходимое для занятий, опять построились. Командир роты и командиры взводов дают последние напутствия, спешат раздать «подарки» за вчерашний день и сегодняшнее утро.
8.00 – 13.50 – занятия. Перемещение от одного преподавателя к другому – только строем. Если занятия полевые, то строем перемещаемся туда и обратно, постоянно строимся и там.
13.50 – 14.00 – построение в учебном корпусе, перемещение в роту, где нужно успеть до построения разложить всё по местам, помыть руки, заправить постель, если её раскидали командиры, построиться для перемещения в столовую
14.00 – 14.30 – обед. Повторяются все процедуры завтрака.
14.30 – 16.00 – дневной сон. Да, такое время в распорядке дня было. Только кто же и когда будет выполнять многочисленные хозяйственные работы в части? По этому пункту удаётся выполнить распорядок дня не более одного раза в неделю. На хозработы и обратно – тоже строем.
16.00 – 16.20 – подъем, заправка постелей, умывание, построение на чистку оружия.
16.20 – 16.50 – чистка оружия. Время, в которое можно немного расслабиться и даже поболтать. Построение на самоподготовку.
17.00 – 19.50 – самоподготовка. Построение после самоподготовки для следования в казарму, построение в казарме, построение на улице для следования в столовую. Ох, уж эти построения!
20.00 – 20.30 – ужин. Повторение процедур завтрака и обеда.
20.40 – 21.20 – политико-массовая работа (лекции о международном положении, комсомольские собрания, политические информации. Вот где можно поспать!) или тренаж: стрелковый, строевой, физический. На любое мероприятие – туда и обратно – строем.
21.20 – 22.10 – личное время. Всего 50 минут в сутки! Тут и чистка сапог, и письма домой, подшивка подворотничков, чистка пуговиц, стирка, стрижка и тд. Если выгадаешь время, можно 10 минут почитать.
Построение на вечернюю проверку.
22.10 – 22.30 – вечерняя проверка. Стоишь в строю и ждёшь, когда выкликнут твою фамилию, чтобы ответить «Я». Тут же – подведение итогов дня, задачи на завтра. При подведении итогов объявляются взыскания и поощрения от имени различных командиров от начальника Училища до командира отделения. Догадайтесь, чего больше.
22.30 – 22.50 – построение на улице. Вечерняя прогулка строем с исполнением строевых песен или отработка строевого шага (выбирает старшина).
23.00 – отбой.
Сколько раз строишься в день? Трудно сосчитать. На каждое построение кто-то опаздывает, а кто-то получает замечание по внешности. Затем их кто-то отчитывает. Остальные, стоя в строю, ждут. В столовой, если ты поел быстрее других, - сидишь и ждёшь команды; на самоподготовке, если собрался раньше других, - ждёшь команды…
Вот куда в армии уходит время. Это многочисленные построения и затем ожидания в строю следующей команды. Иногда эти ожидания, особенно большого и очень большого начальства, длятся по несколько часов. Что это такое – простоять в строю несколько часов – понимает только тот, кто испытал это на себе. Даже люди закалённые, стоя в строю долгое время, падают в обморок.

Развлечения

В роту принесли несколько пар боксёрских перчаток. Ребята друг на друге пробуют силы. А ведь я неплохо дрался во дворе и на улице не трусил. Смело надеваю перчатки, не смотрю, что мой противник здоровенный парень с Полтавы, на несколько категорий тяжелее меня. Не таких бивали. Сейчас я его…
Из глаз летят искры! Что такое? Где я? С трудом ориентируюсь в помещении. Что-то я не так сделал, что-то прозевал. А ну, ещё раз… После получения следующего удара голова будто набита ватой, руки опустились, боевое настроение испарилось…
Всё же, попробуем ещё раз… Всё. Хватит. Понял: этот вид спорта не для меня. А ведь у парня всего-навсего третий разряд.
Пример другой, не имеющий, казалось бы, ничего общего с первым. В роту принесли несколько машинок для стрижки волос. Некоторые, особенно сельские, вполне прилично стригут друг друга. Экономия. Толя Гаврилов неплохо постриг меня. Теперь я его…
А ведь сначала он ещё терпел.
Из двух приведённых примеров ещё раз сделал для себя вывод: у меня не «золотые руки».
Для частичной реабилитации приведу ещё один случай. Нас пригласили на Вечер в Педагогический институт. Давно не видели мы девочек, а тут можно даже потрогать. Танцуем. Ухаживаем. Знакомимся. Всё прекрасно.
Нет. Мы здесь чужие. И вот уже завязалась небольшая потасовка между ростовской братвой и курсантами. Через минуту она переходит во всеобщую драку.
Их больше. Они у себя дома. Наши ребята дрейфят, отступают в дальний угол. Я в это время в другом конце зала смотрел в карие глаза пухленькой казачки.
Надо объединяться всем. А главное, брать инициативу в свои руки, не ждать, наступать, бить первыми. Только отчаянные выигрывают. У меня в таких делах есть опыт. Наматываю ремень бляхой на руку, бляхой наружу и врезаюсь в толпу: «Где тут наших бьют?» Раздаю нешуточные удары направо и налево. Озверел. «Знай питерских!» Братва оторопела. Зато курсанты уже не жмутся. Они сплочённее и тем сильнее. Главное, пример дан. Кто не последует за мной, тот трус. И вот мы гоним ростовскую братву уже по улице, а они постыдно убегают.
Теперь ко мне в роте относятся с уважением. Парни прямо заявляют, что не ждали от меня такой лихости. Особенно удивлён мой соперник по боксу. А ведь в роте тих, даже замкнут.
В связи с этим приведу ещё один случай.
Весной, в выходной день лейтенант Заборня вывел нас за город, на озерцо, постирать ХБ (хлопчато-бумажные гимнастёрка и брюки). Постирали заодно и портянки. Всё развесили, разложили для сушки, и сами выкупались, отдыхаем, загораем в одних трусах.
Вдруг слышим женские крики. Бегут двое здоровых парней, а за ними девчоночка. Расстояние между ними уже метров 200-300. Видать, издалека бегут. А если догонит, то что?..
Кто-то попытался парней остановить. Те в ответ окрысились, ножи вынули, а мы – только в трусах. Не учли они, что нас учили на тактике совместным слаженным действиям, не знали, что подполковник Клочков занятия проводил по взятию «языка».
Ножи нас обидели. Я первым издалека сапог бросил – попал. Несколько сапог с другой стороны в парней полетело. Урки только успевают поворачиваться. Мы им сапогами ножи выбили, ремнями руки скрутили. 25 против 2.
Оказалось, они от самого города бегут уже несколько километров. У девчонки в промтоварном магазине сумку выхватили. Если бы не мы, так и смылись бы.
Парней в милицию не повели, хотя были такие предложения, а деньги вернуть заставили.

Происшествие в Публичном доме.

Так назвали мы этот эпизод с Анатолием Гавриловым.
На территории части находилось полуразрушенное кирпичное здание. Местные утверждали, что во время Войны в нём находился Публичный дом для немецких солдат.
С приходом весны количество курсантов, желающих вырваться на свободу, увеличилось, и непрочный кирпичный забор вокруг части стал постоянно заваливаться то в одном, то в другом месте. Участки забора, как и вся территория были закреплены за подразделениями, и во время «послеобеденного отдыха» (по распорядку дня) каждое подразделение восстанавливало закреплённую за ним часть забора.
Среди курсантов существовала даже такая шутка:
- Иди подержи забор с той стороны, пока я доложу начальству о выполнении работы.
В этот день такое приказание мы с Гавриловым получили. На вопрос, где взять для этого кирпичи, взводный ответил:
- Проявите солдатскую смекалку.
Мы с Гавриловым оба были смекалистыми, поэтому пошли в разваливающееся здание, поднялись по упавшей уже лестнице, забрались на второй этаж и стали ломом выбивать кирпичи из стены. Работа шла туго. Тогда мы попытались раскачать стену. Верхняя часть её ходила туда-сюда на полметра, но стена не падала.
Желая перекурить, Толя бросил лом на пол… Пол под нами вдруг провалился , а когда мы вместе с полом упали вниз, стена, которую мы до этого безрезультатно раскачивали, наклонилась и обрушилась на нас.
Я лежал, зажатый со всех сторон обломками, почему-то вверх ногами. Рот и нос забиты извёсткой. Попробовал вздохнуть и понял, что не могу. Грудь разрывалась, требуя воздуха.
- Ну, - подумал я совершенно спокойно, - сейчас сознание потеряю, и легче станет. А там, глядишь, и откопают – и потерял сознание…
То ли оно снова пришло ко мне, то ли я его не до конца потерял, но из завала услышал, как меня откапывают.
Голова была крепко зажата двумя огромными обломками стены. Я понимал: неосторожное движение с их стороны и и голова лопнет, как орех. Когда же почувствовал, что они поднимают один из этих обломков за противоположный край, и вся тяжесть монолита наваливается мне на голову, я, без воздуха в груди, издал такой отчаянный рык, что спасатели поняли меня, приподняли кусок за другой край, давящий на голову, и я, наконец, смог вздохнуть.
Я увидел развалины, Гаврилова, сидящего на санитарных носилках, и вторые носилки, предназначенные для меня.
За ноги меня вытащили из завала. Кто-то кричал, чтобы мы все немедленно убирались из завала – может разрушиться и другая стена.
- А где моя пилотка? – спросил я и полез обратно в дыру, из которой меня только что вытащили.
Надев пилотку, я отказался от носилок и пошёл за носилками, на которых несли Гаврилова. Он почему-то сидел на них, а не лежал.
Как пьяный, почти теряя сознание, дошёл я до санчасти.
- Как, ещё один? – удивилась сестра.
В это время я случайно посмотрел в зеркало и оторопел. На белой поверхности извёстки сидела почти чистая пилотка. Из-под неё по белизне текло несколько ручейков крови. Кровь текла также из набок скошенного рта. Мне стало плохо. Грохнулся на стул, стараясь не терять сознания. Оно уходило. Я уже готов был свалиться со стула, но кто-то догадался сунуть мне под нос нашатырь. Даже понравилось.
- Что это? – спросил я.
- Нашатырь.
- Ещё нашатыря.
- Где болит? – спросил врач.
Почти теряя сознание, я ещё попытался острить:
- Завтра у нас тактика. Полевые занятия. Пришёл за освобождением, - и окончательно теряя сознание, закричал, - Ещё нашатыря!
Мне помыли и местами выстригли голову. Наложили несколько швов. На остальном теле никаких повреждений не нашли. За это время я ещё несколько раз терял сознание.
Прибежали взводный и ротный, пришёл комбат, собралось и другое начальство, вплоть до начальника Училища. Встревожились все.
- Как себя чувствуешь? – спросил начальник Училища.
- Ты, что – врач? – подумал я про себя, но вслух ответил:
- Отлично! – и молодцевато, как мне казалось, улыбнулся.
После небольшого совещания медицины и начальства врач сказал:
- Отдохнёшь пока в роте.
Два сослуживца взяли меня под руки, третий нёс сзади моё обмундирование, надеть которое я сам уже не мог.
Так, в нижнем белье и сапогах, однокурсники дотащили меня до роты. А там, уже в своей постели, опять сидел Толя Гаврилов.
Я улёгся в кровать. Всё болело. Болела голова внутри и снаружи, болели кости черепа, швы и порванный рот. Болело всё мышцы, кости, суставы. Меня мутило. Как сквозь сон, слышал я рассказ Гаврилова о нашем приключении…
Я то опять терял сознание, то засыпал…
Очнулся от команды дневального строиться на ужин. Хотел встать, но не смог пошевелить ни рукой, ни ногой. Не смог даже оторвать голову от подушки.
Гаврилов же передвигался свободно.
Первая мысль: «Как же я в туалет пойду?»
Народ строится. Старшина ко мне подошёл:
- Чего развалился? Вставай!
Я ему объяснил. Про туалет сказал. Последнее его больше всего удивило:
- Как же ты будешь?
Через несколько минут принесли носилки, погрузили меня на них и отнесли в санчасть.
Сначала меня там с ложки кормили и «утку» под меня ставили. Продолжалось так 8 дней. Затем с трудом стал я подниматься на ноги. Тело опухло. Ходил «по стенке».
Интересная особенность проявилась: на теле, куда ни нажмёшь, до чего ни дотронешься, появляется синяк. Сапоги надел – синий ободок вокруг икр. На руку пальцем нажал – синее пятно. До шеи дотронулся – то же. На руке ремешок от часов отпечатался.
Пока без движения лежал, стихи сочинил жалостливые. А как шевелиться немного начал, отправил эти стихи любимой девушке. Та их матери моей показала. В часть письма с вопросами полетели. Хорошо, что почта долго туда-сюда ходит.
Стихи «на случай» не сохранились, хотя, если покопаться в старых письмах, найти можно. Она до сих пор письма мои хранит. Помню только были там такие две строчки:
«И мысль одна лишь голову свЕрлит:
Смогу ли когда-нибудь снова встать?»
На заводе в слове «сверлить» рабочие делали ударение на первом слоге – профессиональный жаргон.
За 8 дней неподвижного лежания в санчасти прибавил я в весе 8 килограмм.
Как только стал «по стеночке» ходить, отправили меня обратно в роту с освобождением от физкультуры. А у нас все занятия, кроме политических, - сплошная физкультура.
Утром с большим трудом я вместе со всеми поднимаюсь на ноги, по стеночке разминаюсь, в столовую и на занятия хожу, еле передвигая ноги, естественно, без строя. Даже это радует. Вот и все льготы.
Почему меня тогда не отправили в госпиталь? Наверное, боялись вынести сор из избы. ЧП! А ведь в части даже рентгена не было. ЧП могло стать ещё больше, если бы я инвалидом стал.

Первая весна

Вот и весна! Первая весна вдали от дома. Сейчас бы в Удельный парк или в Озерки, полежать на травке, выкупаться.
В Ростове зелени мало. В поле, куда мы ходим на занятия, - голая земля, глиняные и песчаные карьеры. И глина-то здесь не такая, как у нас, красная
Если зимой в карауле каждый стремится попасть на пост внутри помещения, пусть даже это пост №1 – «Знамя части», лишь бы потеплее, то теперь все тянутся на природу, на свежий, чистый, ароматный воздух.
Вокруг части – частные дома, в каждом дворе – одно, два цветущих дерева. По вечерам, до самой ночи, девушки песни поют. Ночи же тёмные, со звёздочками, а не белые, как в Питере.
В увольнение ходим мы очень редко, не чаще одного раза в месяц. Так хочется вырваться, хотя бы куда-нибудь, лишь бы за этот забор.
Пост ГСМ находится за пределами части. За забором. Это уже приятно. Проход к нему – через тыльные ворота части. На посту несколько хилых деревцев и кустиков. Есть и травка. Днём пост просматривается из окон ДОСа (дом офицерского состава), поэтому вести себя нужно в соответствии с УГиКС. Зато вечером и ночью можно расслабиться, присесть и даже прилечь на травку. Очень часто проверяющие находят на постуГСМ спящих часовых, но у меня хороший слух и чуткий сон. Я слышу, когда гремят цепи открывающихся тыльных ворот, а мимо них к посту не подойти. Раньше я всегда просыпался, стоило матери взять в руки мои брюки, чтобы вытащить из кармана деньги, выигранные в карты. Лежу на тёплой земле, рассматриваю звёзды, слышу девичьи песни. Что-то они всегда такие жалостливые.
Хочется большего. Забор сами строили, и на полосе препятствий нас постоянно учат заборы преодолевать. Я бы вообще такой вид спорта ввёл – преодоление заборов, любых: кирпичных и досчатых, из колючей проволоки и зелёных насаждений, высокие и очень высокие. В жизни это всегда пригодится.
Стали мы с Толей Гавриловым по вечерам, в часы политико-массовой работы и личного времени, посещать Зазаборье. Чаще всего спортивные костюмы надевали, но иногда, особенно если времени мало, и прямо в форме. Я и раньше один в самоволку похаживал, а с приятелем веселее, да и девчонки тоже, как правило, парами ходят.
С одной стороны части, сразу за забором, - кукурузное поле. Кукуруза быстро растёт, а, главное, высоко. Забор перемахнул, по кукурузе, пригнувшись, пробежал, а там и дорога проезжая. Направо – поле, впереди – посёлок Северный, налево – РИИЖТ, за ним – общежития студенческие. Сзади – часть родная.
Толя – мастак знакомиться. Я так не могу. Одно слово – одессит. Выскочит из кукурузы перед девчонками, те только ахнут (думаю, притворно).
- Девочки, здравствуйте! Где-то мы с вами встречались. Лицо знакомое, а где видел, не помню. Подскажите: где?
Те руками разводят, улыбаются, что сказать, сразу не сообразят. А Толя так и шпарит:
- Вы в Одессе бывали? Может быть, там? А может быть, в Белой церкови? Тоже не были? Ну! Смотрите! Смотрите на меня внимательно! Не узнаёте? А я вас сразу узнал! Только не помню, где встречались. А теперь посмотрите на моего друга. Может быть, вы с ним знакомы? Он – питерский. Вы в Ленинграде бывали? Нет? Ну, так знакомьтесь с ним скорей! Он вас в гости пригласит. Его Юрием зовут. Правда, красавец? А меня – Анатолием. Тоже красавец. Вот и познакомились! Кстати, а вас как зовут?
Тут уж девчонки расхохочутся. Контакт есть.
Девушки вокруг части постоянно шастают, и по боковой дороге, и по тыльной.
Ездили мы как-то с Толей на Ростсельмаш, где он так бесславно с трамвая прыгал (см. Ч-2). Кто читал «Школьные годы… Чудесные?», тот помнит. Там познакомились мы с работницами завода. Мне Маша досталась. Маша – с Ростсельмаша.
Как-то пригласил я Машу приехать в воскресенье к части, погулять. Как назло, меня в этот день в наряд по роте поставили. Девчонка с одного конца города на другой ехала. Не напрасно же!
Почти сразу после развода (армейский термин, означающий построение и инструктаж заступающих в наряд) я – через забор. Встретились. А далеко идти нельзя – я в наряде. Пристроились в кукурузе, недалеко от забора. Сидим, целуемся. Лёня Береснев знает, где меня искать. В случае чего – позовёт.
Вдруг кто-то через забор перемахнул и прямо в нашу сторону направляется. Специально я встал, чтобы он нас увидел и обошёл стороной, как порядочные люди делают. Он же прёт прямо на нас. Подошёл. Оказывается, это взводный из второй роты, тоже первый курс, но другого батальона, старший лейтенант Гурков, по кличке «Коля». Колю всё Училище боится и ненавидит. Даже офицеры. Зверь. Негодяй. Подлец. Ничего святого. Об этом разговор ещё будет.
Между нашими батальонами – постоянная конкуренция. В учёбе, спорте, физической подготовке, дисциплине. Если дежурный по части – офицер первого батальона, то он целый день в нашем батальоне недостатки ищет; если дежурит наш, то он в первом батальоне с блокнотиком ошивается.
У столовой дежурный свои роты быстро в помещение пропускает, а уж над чужими поиздевается. Поощрялось это. На этом дежурные зарабатывали у начальства и авторитет и благодарности.
Коля прямо обрадовался, когда меня за забором засёк. Другой бы офицер, может быть, и мимо прошёл, но Коля не такой. Всё строго официально:
- Товарищ курсант, Вы что здесь делаете?
Узнав его, я, конечно, мог дёру дать. Потом бы он ничего не доказал. Я бы у тумбочки встал, а дежурный по роте подтвердил бы, что я никуда не отлучался.
- Ошиблись Вы, товарищ старший лейтенант.
Но девчонку Коле нельзя оставлять. Этот негодяй мог на всякую гадость пойти. Привёл бы её в часть, представил чуть ли ни шпионкой, документы бы потребовал:
- Зачем около воинской части ошиваешься?
В общем, остался я стоять. Из благородства. Объяснил Коле ситуацию, как есть. Думал, войдет в положение. Куда там!
Каким образом сюда попали?
- Через забор.
Идите в часть. Доложите дежурному по части, что я Вас здесь, за забором, встретил, и объясните ему, как Вы сюда попали.
Подошёл я к забору, только подпрыгнул, чтобы через него перемахнуть, а Коля тут-как-тут, у меня из кармана армейский нож (атрибут дневального) выхватил. Сунулся я к нему, думаю: «Силой что ли отнять?» Оружие отдавать никому не положено. Коля понял, ощетинился:
- Оружие у дежурного по части получите. Марш в часть!
Что дальше было, представить себе нетрудно. Больше я Машу с Ростсельмаша не видел.
Как ни странно, но наш ротный, капитан Семёнов, отнёсся к произошедшему спокойно и даже с пониманием; может быть, в пику Гуркову, наказал меня не очень строго (на «губу» не отправил)…
Всё я мог перенести: издевательства глупых командиров, кроссы, занятия на морозе и на жаре, недосып и физические нагрузки, жёсткий распорядок дня и многочисленные придирки к внешнему виду, но так и не привык находиться в ограниченном пространстве. Это требование угнетало мою психику, заставляло мечтать о «свободе», и поэтому прекратить ходить в самоволки я никак не мог, даже под страхом гауптвахты и отчисления из Училища. Я находил любые, даже самые необычные способы, чтобы вырваться за пределы части.
Вот ещё один необычный случай, который мог закончиться крупными неприятностями.
На вооружении роты имелись шашки. Офицеры с ними на парад ходили, приёмы отрабатывали. Нас, как будущих офицеров, тоже приёмам учили. Курсанты старших курсов ходили с шашками в городской патруль.
Это было летом. Офицеры роты немного расслабились, уходить домой стали раньше, тренажи доверяли проводить старшине или помощникам командиров взводов.
На одном из строевых тренажей взяли мы трое (Казаринов, Гаврилов и я) шашки и слиняли вместе с ними через забор. Договорились, что будем изображать патруль. И так нагло прямо в центр, на проспект Ворошилова попёрли. А ведь в Ростове находится штаб Северо-Кавказского военного округа, то есть военных полно.
Идут нам навстречу офицеры. Кто косится, кто смотрит удивлённо. Мы шашки левой рукой придерживаем, правой честь отдаём.
Пива приняли – ещё смелее и нахальнее стали.
Вдруг подбегает к нам какой-то капитан и спрашивает:
- Ну как вы тут одни? Ничего не случилось?
Потом осмотрел нас внимательней и опять спрашивает:
- Вы откуда такие взялись? Вроде вы – не вы. А где мои?
Мы стоим, мнёмся. Что ему ответить?
- Вы на какой улице патрулируете? – спрашивает.
Мы приободрились. Гаврилов какую-то улицу назвал. В Белой церкови на ней жил.
Тот опять на нас внимательно посмотрел:
- Что-то я не помню, чтобы на такую улицу патруль высылали.
- А нас дополнительно, после всех. Мы на развод опоздали.
- Кто старший-то у вас?
- Лейтенант Заборня, - подставляем мы своего взводного.
- Идите-ка вы, ребята, с моего участка к себе, а моих увидите, скажите, что я их в районе ресторана жду.
Ушли мы с центральной улицы, но вначале в лучшем фотоателье на память сфотографировались. Каждый шашкой к объективу встал. Жаль, усов ни у кого не было.
Фотографию эту я что-то давно уже не вижу. Возможно, потерялась. А надо бы в свой альбом вклеить. Эффектно стоим.

Подготовка к параду. Парад

В Ростове, кроме штаба Северо-Кавказского военного округа, много воинских частей и военно-учебных заведений. Поэтому в городе по государственным праздникам проводятся военные парады.
Подготовка к майскому параду началась уже за два месяца, сначала в части, потом уже на центральной площади. Тренируемся ежедневно по 1,5-2 часа. Как принято в армии, состояние погоды значения не имеет. Всё происходит в точно назначенное время.
Меня муштра убивает психически. Гоняют то по одному, то шеренгами, то коробками, без оружия и с оружием. Ни ума, ни умения здесь не нужно. Тренировка. Качество в большой степени зависит от теории вероятностей. Сегодня может получиться хорошо, завтра – плохо. Жаль потерянного времени.  Командиров, в мыле мотающихся вдоль строя. Что об этом писать! Кто, хотя бы раз, готовился к  параду, тот прочувствовал это сам; кто не участвовал – до конца не поймёт.
Последние несколько дней с утра репетируем на площади перед театром-трактором. Театр построен в период Индустриализации в форме трактора.
У всех нервы напряжены. Казалось бы, почему? Вот в какой-то коробке солдат от напряжения упал в обморок. Вот и в другой тоже. У нас, почему-то, в обморок чаще других падает Лёня Береснев – самый выносливый в физическом отношении. Почему в обморок падают рядовые, а не офицеры? На них нагрузка ещё больше. Почему Лёня, бегающий лошадиную дистанцию (10 км с барьерами), почти на каждом параде хлопается в обморок?
Упавших срочно оттаскивают. На их место встают запасные. Их целая шеренга.
Брать карабин «на руку» надо обязательно с громким хлопком.
- Сильнее!
- Ещё сильнее!!!
В результате такого усердия кому-то отрубили ухо. А уж штыком в плечо достаётся многим.
После парада, как после серьёзного кровопролитного сражения, происходит награждение участников. Подарки и благодарности получают те, кто меньше всего участвовал в непосредственной подготовке: командиры частей, начальники штабов. Ротные и взводные, в лучшем случае, получат благодарность от командира части. Сами же непосредственные участники довольны уже тем, что всё закончилось и что их больше не ругают.
Я видел Маршала Советского Союза Ерёменко верхом на белом коне.

И опять случай, связанный с самоволкой. Сидим мы с Гавриловым как-то вечером у злополучного забора, слушаем, как кто-то тоненьким голоском особо жалостливые песни поёт. Другой голос, тоже женский, но уже не очень тонкий и не очень жалостливый, ему подпевает. Переглянулись мы – говорить ничего не надо, и так всё ясно – взяли с разбега шаткое препятствие и жмём по кукурузе на голоса.
По нашей дороге две девушки гуляют. Одна – казачка типичная, не очень высокая, но плотная, через плечо коса толстая, брови чёрные, лицо белое, румянец – как на осеннем яблоке; одним словом, красавица, местная, типичная. Вторая – беленькая, тоненькая, как паутинка, прозрачная и одной руки нет. После Войны ведь ещё только 8 лет прошло.
Познакомились без проблем, но чуть при этом не подрались – оба стараемся со стороны однорукой певички пристроиться, на красавицу – ноль внимания. Так несколько дней и гуляли вчетвером.
Толя всё-таки уговорил меня отступить, поклялся, что влюбился в Любу. Уж очень он был влюбчив! Я же с Мариной лишь для компании ходил. Правда, за такой пустяк местные парни меня однажды у её калитки чуть не прибили. Спасло, что питерский. И в Ростове нас уважают.
Чтобы быстрее историю эту закончить, скажу, что в это лето Училище передислоцировалось из Ростова в Краснодар. Уезжали мы в отпуск уже оттуда. В конце отпуска Толя в Ростов вернулся, чтобы с Любой встретиться, но почему-то сошёлся с Мариной.
Жаркая любовь длилась три дня. После чего он уехал в Краснодар, искренне пообещав любить и писать. Не виноват же он, что ему потом встретилась Лидка, потом Галя, потом ещё какая-то несовершеннолетняя девица, мать которой приходила в Училище и требовала прикрыть грех браком, потом молоденькая учительница русского языка, потом дочь полковника КГБ, который потребовал, чтобы Гаврилова не пускали в увольнение до самого выпуска, и, наконец, официантка из Училища. Всех он искренне любил, на всех поочерёдно хотел жениться. Да, влюбчивым он был очень ( а может быть, таким и остался, не знаю).

Стажировка в Абинке


Перед сдачей экзаменов весь первый курс (две роты: вторая и пятая) был направлен на стажировку в посёлок Абинка (ныне город Абинск), где в летних лагерях стояла горно-стрелковая дивизия из Майкопа. Сами лагеря находились в 6-7 км от Абинки, в которой семьи офицеров и сверхсрочников снимали жильё. Официально офицеры должны находиться всё время в лагерях (за что «полевые» деньги получают – 70 копеек в день), поэтому в семье появлялись они нерегулярно, от случая к случаю, только в ночное время. К подъёму каждый должен быть в подразделении, а только на дорогу туда и обратно уходит у самых быстрых больше двух часов.
Официально курсанты стажировались на должностях помкомвзводов. Училищное начальство было против того, чтобы нам, первокурсникам, доверили такую должность – достаточно и командира отделения. Но большинство офицеров, в распоряжение которых мы поступили, объявили в подразделениях, что мы стажируемся командирами взводов. Мало того, что они взвалили на нас проведение всех занятий, тренажей, политинформаций, теперь они каждый вечер сматывались в Абинку, оставляя нас ответственными за порядок и дисциплину. А у курсантов не было ни желания, ни практики наводить требуемый порядок. Мы сами были моложе старослужащих солдат. Офицеры Училища не нашли общего языка с офицерами части, в которую мы прибыли на стажировку. Семей в Абинке у наших офицеров не было, поэтому всю свою энергию они направили на нас, своих подчинённых: они постоянно проверяли наши конспекты, контролировали проведение занятий, по вечерам под палаткой они подслушивали наши разговоры. Они вмешивались и в учебный процесс и в повседневную жизнь, что часто приводило к столкновению между ними и офицерами подразделений.
Особенно усердствовал командир взвода второй роты Гурков Николай, поймавший меня в кукурузе.
Во взводе, в который я попал было всего 17 человек 14ти национальностей. Русских – всего двое. Первый – бывший суворовец, потом курсант, уволенный за какие-то грехи из училища и отслуживающий теперь свой срок в войсках. Он был на два года старше меня, но вёл себя корректно, по-дружески, не сачкуя, исполняя солдатские обязанности наравне со всеми. Второй тоже был старше меня. Он успел побывать «на зоне», но не был поражён в правах (а, следовательно, не освобождён от обязанностей) и после отсидки был призван в армию. Сам он называл себя «вором», считал свою судьбу решённой и вёл себя соответственно. Для облегчения службы он несколько раз пытался найти со мной общий язык, но я на это не пошёл, хотя и не очень перегружал, как самого старого во взводе.
Почти каждый вечер он исчезал и появлялся под утро. Мог ли я, сам большой любитель свободы, делать ему замечание?
Как-то он сказал мне:
- Курсант, там я кое-что тебе под подушку положил.
Это были фрукты. Я попросил его больше этого не делать, но то огурцы, то помидоры, сливы, груши, яблоки появлялись под подушкой. Попытался ругаться с ним, но он заявил:
- Это не я.
Мы с друзьями каждый раз с удовольствием съедали всё.
Двое из солдат взвода на вопрос о национальности отвечали:
- Казак.
Как ни пытался я доказать им, что такой национальности нет, они стояли на своём. По документам оба числились украинцами.
Не хочу выдумывать, но сейчас затрудняюсь перечислить все национальности во взводе. Помню, был армянин-портной, имеющий двоих детей, больной, дважды уволенный из армии по состоянию здоровья и почему-то призванный в третий раз. Все ждали, что его снова вот-вот уволят, но год подходил к концу, а он всё служил.
Солдат этот был настолько слаб, что не мог не только подтянуться, но даже висеть на турнике. Со смехом солдаты поднимали к перекладине тщедушное тело, оно падало, как только его отпускали.
Ещё во взводе были казах, молдаванин и несколько человек почти не известных кавказских национальностей.
Я останавливаюсь на этом так подробно потому, что мне в течение целого месяца пришлось выполнять обязанности командира взвода. Сам взводный то болел, то отпрашивался по семейным делам и был очень доволен, что нашёл себе подмену.
Расскажу о нескольких наиболее интересных эпизодах этой стажировки.
Недалеко от лагеря протекала бурная горная речка. Казалось, «протекала» сказать нельзя, так как то , что происходило в её русле, нельзя назвать течением.
Вода, особенно после дождя, стремительно неслась с гор, срывая мосты, выдирая с корнем береговые деревья, переворачивая огромные валуны. В русле всё стучало, шумело, бурлило, непрерывно изменяя поверхность.
Мы с Гавриловым постоянно соперничали между собой. Переплыть на другую сторону реки и вернуться не отваживался никто. Толя заявил, что он переплывёт. Я не стал спорить, а разделся и вошёл в воду. Тут же течение сбило меня с ног, подхватило, понесло, переворачивая в разные стороны, стуча по моему телу движущимися камнями. Взяв курс на тот берег, медленно, сантиметрами приближался к нему. Лишь метров через полтораста мне удалось схватиться за ветку висящего над водой дерева и остановить собственное движение. Выбраться из воды удалось с большим трудом, помогли ветки… А ещё надо плыть обратно.
Слышу сквозь шум потока крики с того берега. Ребята показывают руками на речку. Там барахтается Гаврилов. Жду. Вот и он. С улыбкой, как супермен, выходит на берег. Вместе поднимаемся вверх по течению, ищем место, где лучше снова войти в воду, чтобы плыть обратно…
Позже, когда дожди поутихли, мы двое почти спокойно плавали на тот берег, наедаясь там спелым сладким кизилом. На нашем берегу он весь съеден солдатами.
Опять прошли дожди. Реку вспучило. Ночью сорвало и унесло очередной мост.
Я сплавал на тот берег и принёс оттуда ветку кизила, специально для Гаврилова. Я уговаривал его не плыть:
- Ешь кизил. Если мало, я ещё принесу.
Мог ли он такое стерпеть. Через 10 минут он уже плыл на тот берег и тоже скоро вернулся с веткой кизила.
Потом оба считали синяки.
Каждый раз, после очередных дождей мы проверяли себя на смелость, можно сказать, рискуя жизнью. Сходило с рук.

В ночном
Недалеко от лагерей раскинулся громадный колхозный фруктовый сад. Он постоянно подвергался набегам солдат. Что могли с ними сделать колхозные сторожа? Солдат было много. Зачастую они имели оружие и даже патроны. Стрельбы в лагере проводились постоянно, днём и ночью. Проконтролировать своевременную сдачу оружия было почти невозможно.
А как красиво, когда по пригорку, где находится сад, ночью произвести несколько выстрелов трассирующими патронами. Они, ударяясь о землю, рикошетят высоко в звёздное небо. Какие уж после такого обстрела сторожа?
На прорыв опять решено послать курсантов. Теперь они вместе со сторожами патрулируют сад. Занятие – очень неприятное. Но приказ есть приказ. Весь вечер мы гоняем нарушителей. Увидев военную форму да ещё, многим не известные, курсантские погоны, солдаты удивляются:
- Ну хотя бы один рюкзак набрать на братву!
- Нам вообще приказано задерживать вас и доставлять в штаб дивизии.
Эти уходят, на их месте появляются другие, а первые лезут уже с другой стороны.
Наступает ночь. Охотников на колхозное добро немного уменьшилось. Недалеко в поле колхозные пацаны пасут коней. Ночное.
Они разжигают костёр, варят кукурузу.
- Курсанты! – кричат мальчишки. – Идите есть кукурузу.
Мы подходим. Пацаны вытаскивают початки из котла, делят поровну, на всех, ругаются из-за каждого початка. Мне достаётся три.
Парни с удовольствием съедают свою долю. Я ем кукурузу второй раз в жизни. Первый раз, правду сказать, она у меня не пошла. А ведь это было во время Блокады. Попробовал. Не могу и в этот раз. Я бы отдал кому-нибудь свою долю, но мне стыдно, и я тихонько отбрасываю початки в сторону.
Утром их обнаруживают. Всеобщее недоумение:
- Кто выбросил?
Пришлось признаться.
Вспоминаю, что в романе «Порт-Артур» тоже рассказывается, как на Дальнем востоке офицеры свободно ели блюда из сои, а солдаты не могли, требовали щей и каши, бунтовали.
Простым тайцам плохо от молочных продуктов, а их аристократия любит молоко.
Сейчас, пожив на юге, я с удовольствием ем кукурузу в любом виде. Наверное, к незнакомой пище организм привыкает постепенно.
Приходит один из мальчишек:
- На, поешь хотя бы груш. А то – один голодным остался.
Он подаёт мне несколько крупных, спелых, сочных, воскового цвета груш. Объедение! Кажется, такие груши можно есть без конца.
Подхожу к одному из деревьев, срываю несколько плодов. Пытаюсь есть, но они жёсткие, крепкие, безвкусные, просто деревянные. Отбрасываю их в сторону, рву плоды с другого дерева, с третьего – то же.
Нахожу мальчишку, который угощал меня:
- Где ты взял эти груши?
Он машет рукой в сторону, где я только что побывал. Я настаиваю:
- Покажи конкретно, какое дерево?
- Да, любое! – отмахивается он.
Ещё раз подхожу к этим деревьям, осматриваю, пробую плоды. Они крепкие и невкусные.
Теперь тащу к саду своего благодетеля. Он с большим удивлением смотрит на меня. Я настаиваю:
- Ну покажи, где ты брал?
Подходим к первому дереву. Он нагибается, поднимает несколько груш, сам ест и подаёт мне.
«Зачем же поднимать с грязной земли? – думаю я. – Груш много».
Рву с дерева, пробую. Опять плоды твёрдые и жёсткие. Начинаю что-то соображать. Ем то, что он мне дал. Вкусно. Вот, оказывается, в чём дело – груша должна упасть с дерева и даже какое-то время полежать, чтобы её можно было есть. Я, как житель большого города, не знаю элементарных вещей, касающихся сельского хозяйства.
Ещё через два года, попав в сельскую местность (и опять на очередной стажировке), я снова, как городской житель, попадаю в смешное положение. На этот раз мы гуляем с девушкой в поле. Она показывает мне на зелёные всходы:
- Это что растёт?
- Сейчас разберёмся!
Лихо перемахиваю через канаву, срываю растение и внимательно рассматриваю его. Что же это: рожь, пшеница, овёс?
А девушка хохочет. Что смешного?
Оказалось, что я сорвал не основное, посаженное в поле растение, а сорняк, выросший на обочине, и теперь с учёным видом рассматриваю его…
Дивизия, в которой мы стажировались в Абинке, выходила в летние лагеря весной и возвращалась на зимние квартиры поздно осенью. Служба офицеров в ней была далеко не лёгкой. Москвич Дима Диваков из нашего взвода (папа – генерал), выйдя из наскоро сколоченного деревянного туалета, потом рассуждал:
- Сидит рядом со мной, на соседнем толчке, старший лейтенант. Во рту – цыгарка из газеты с трубу паровозную, по заднице мухи, величиной с майского жука, ползают, вонища такая, хоть противогаз одевай. Вот ваша дальнейшая судьба. В таких условиях полжизни пройдёт. А в городе по улицам в это время жена бегает, чтобы хоть какого, завалящего мужика в постель затащить. Мужа-то по полгода дома не бывает.
Он был прав. Мы и сами это понимали. После выпуска из Училища служить по специальности направляли не всех, некоторые становились командирами стрелковых взводов. И куда тебя направят, зависело не от учёбы и даже не от дисциплины, а от других, нам не известных, факторов. А что делать? Рапорт подавать и в рядовые служить идти?
Командир взвода, в котором я стажировался, в части почти не показывался. Что-то у него дома случилось, то ли с женой, то ли с ребёнком. Все занятия мы со старым помкомвзвода проводили. Он одновременно и командиром отделения был. Очень толковый сержант, года на два, а то и на три, старше меня. Однако, где официально надо было командира взвода представлять, всегда курсанта выдвигали, то бишь, меня.
Занятия, в общем-то, не трудные, ума много не надо: огневая, строевая, физическая. Лето же. Ну, и, конечно, политическая – два раза в неделю по два часа. Другие занятия можешь вообще не проводить – никто ничего не скажет, не заметит, разве только училищные офицеры, которые всё время рядом крутятся. А политические занятия все одновременно проводятся. Во всём лагере – тишина. Не дай Бог, со взводом куда пройдёшь, тишину эту нарушишь. Не только замполит, любой политработник увидит – скандал на всю дивизию. Основы общественного строя подрываешь!
О политработниках я ещё отдельно обязательно должен поговорить. Как и кто на эти должности попадал, как таким становился. Если, даже изредка, порядочного встретишь, то это - белая ворона, исключение, только подтверждающее правило. Нет, не любил я их. Очень не любил!
Огневую подготовку только на полигоне проводили с боевой стрельбой. Патронов не жалели. Одиночная подготовка – стрельба по появляющимся мишеням (упражнение №1) днём и ночью и БОСы (боевые одиночные стрельбы) – 30 патронов и одна боевая граната, стрельба в движении и с коротких остановок, преодоление первой траншеи с метанием боевой гранаты, штыковой бой. В общем, наворочено крепко, и при проведении таких занятий надо быть очень аккуратным.
В тот день вся рота стреляла из различных видов оружия по мишеням. Наш взвод не стрелял. Он использовался в оцеплении и для показа мишеней.
Показ был организован элементарно. Никакой автоматики. В окопах сидят солдаты-показчики. С ними организована циркулярная телефонная связь. Руководитель даёт команду: «Первый! Показать!» - показчик №1 поднимает мишень. В случае попадания – мишень солдатом опускается. Так же подаются команды на другие посты. Для исключения очковтирательства все отверстия на мишенях потом считаются и производится сверка их с докладами. Но и солдаты не дураки – на этот случай у показчиков имеется специальный гвоздь соответствующего диаметра. Как говорится: кто кого обманет?
По технике безопасности после команды «Огонь!» показчик не должен высовывать из окопа никаких частей тела до команды «Отбой!».
Огнём руководил ротный. Я же периодически должен был проверять оцепление (чтобы они не отправились в колхозный сад), а в остальное время сидел рядом с командиром и наблюдал за ходом занятий.
Во втором взводе испортился станковый пулемёт. Командир взвода устранил неисправность и сам решил проверить свою работу. Он лежал рядом с пулемётом и с нетерпением ждал команды «Огонь!»
Всё произошло в доли секунды, почти одновременно. Горн заиграл «Огонь!» - из окопа что-то взметнулось – прогремела пулемётная очередь – закричал и в ужасе отскочил от пулемёта взводный:
- Какой идиот там выпрыгивает!?
На его поле никто уже не прыгал. Там лежал и корчился наш помкомвзвода. Дали команду «Отбой!» У сержанта оказались прострелены обе ноги.
Произошло следующее. В одном из окопов показчиков испортился телефон. Солдат прокричал об этом начальнику показчиков – сержанту, находившемуся в другом окопе.  Тот решил устранить неисправность и выскочил из своего окопа, чтобы перебежать в другой. Одновременно дали команду «Огонь!». Тут же по выскочившей из окопа «мишени» выстрелил лейтенант.
Так в горячее время мы лишились помкомвзвода. Накануне один из командиров отделений во взводе упал с турника и сломал руку. Теперь на весь взвод из командования остались один ефрейтор и я. Одна «лычка» - на весь взвод. Я обратился к ротному с просьбой назначить командиром отделения бывшего курсанта, но ротный посмотрел на меня так, будто я предложил ему штурмовать Кремль.
Срочно вызвали взводного. Не удалось ему решить до конца свои личные дела.
А наш училищный ротный капитан Семёнов во всём произошедшем обвинил меня. В какой-то мере, он был прав: я остался за взводного, следовательно, я должен отвечать за всё происходящее во взводе.

Когда я обратился ко взводному с просьбой написать мне отзыв о моей стажировке, тот сказал просто:
- Напиши всё, как надо. Я подпишу.
Меня это удивило и обрадовало. Отзыв постарался написать поскромнее, но оценку поставил «отлично».
С той поры, почти всегда, когда мне нужен какой-либо документ (характеристика, отзыв, аттестация), я составляю его сам, а затем уже несу его к должностному лицу, которое обязано его исполнить, и заявляю, что мне нужен такой документ, вот образец. В худшем случае в моём варианте что-либо подправляется, чаще – остаётся без изменений. Даже аттестацию на увольнение меня из Армии я написал сам, указав кучу собственных недостатков. Затем, положив её на стол генералу – начальнику кафедры, заявил, что согласен с собственной характеристикой. Так из одного из лучших преподавателей я стал одним из худших. Зато увольнение прошло без сучка и задоринки.

Сокращение Училища

По приезде в Училище со стажировки нас ждала новость. Училище сокращалось ровно наполовину. Вторая половина курсантов переводилась в Ленинградское общевойсковое училище. Заманчиво было поехать учиться в Ленинград, но списки составлялись помимо нашего желания. Из ленинградцев в Училище остались Бушуев, Пелевин, Кожарский, Лебедев Костя и я. Трое уезжали, в том числе и Боря Голубев, с которым мы успели подружиться. Должность командира взвода стала для всех троих реальным будущим. 

Краснодар

Как только ребята уехали, жёны офицеров принесли с базара другую новость: Училище переезжает в Краснодар. Очень секретная директива об этом пришла в Училище месяца на полтора позже.
Нам строжайше запрещено было говорить кому-либо говорить, куда мы едем и произносить само слово «Краснодар».
Вот уж натаскались мы мебели, ящиков и всякой домашней утвари, помогая переезжать преподавателям и командирам. Каждый из них для этой цели требовал от 4 до  8 курсантов. Первый опыт по переездам мы получили.
Перевозка личного состава и имущества Училища была организована образцово. С нами провели занятие по организации железнодорожных перевозок, многие вопросы тут же отрабатывались практически. Все элементы переезда выполнялись в точном соответствии с Уставом, и в целом переезд прошёл, как образцовое занятие.
Ехали мы, как во время Войны, в теплушках. Нары строили сами. И при погрузке-выгрузке, и на стоянках, и во время движения выставлялись посты для охраны. Каждому пришлось побывать в карауле при эшелоне.

Первый отпуск

Приехав в Краснодар и выполнив там в течение нескольких дней основные хозяйственные работы, мы получили отпускные документы и поехали в первый курсантский месячный отпуск.
Стоит ли рассказывать, как мы к нему готовились, как ушивали парадную форму, покупали где-то на рынке, из-под полы, немыслимые блестяще-металлические погоны, похожие на генеральские, навешивали спортивные значки, даже те, которых не заслужили, перешивали или покупали новые фуражки, покупали офицерские сапоги, а некоторые не побоялись и достали генеральские с бутылочными голенищами.
Из курсантских 75 рублей я накопил некоторую сумму на подарки матери и сестрёнке (ей к тому времени исполнилось 6 лет). Кроме того, в Училище нам было положено огромное количество мыла. Ежемесячно нам выдавалось по 3 куска туалетного мыла, а хозяйственное ящиками стояло в каптёрке. Это мыло большинство из нас также повезло домой в качестве подарка. Скажу честно: до этого времени мы с матерью вообще не пользовались туалетным мылом; разве только на общей кухне, когда никто не видит, залезешь в мыльницу Ивановых. Пользоваться туалетным мылом мать считала роскошью.

Мать, сестра, любимая встречали меня с цветами на вокзале. От Московского вокзала до Финляндского мы ехали на ленинградском метро. Я видел его (ленинградское, а не метро вообще) впервые. Его открыли в моё отсутствие.
А во дворе – друзья. Целый месяц можно наслаждаться свободой.
Мать к моему приезду купила мне светло-серый спортивного покроя костюм на два размера больше. Костюм был 50го размера, а мне хватило бы 46го. Но другого не было, пришлось ходить в этом. Ненавистную форму я надел только при отъезде.
Для друзей я тоже привёз подарки – несколько взрывпакетов и осветительных ракет. Прямо на лестнице практически показал, как ими пользоваться. Эффект был огромный – жильцы всего дома повыскакивали из своих квартир.
Я ещё раз попытался объяснить друзьям, как поджигать бикфордов шнур (прижимая головку спички к срезу шнура, чиркать коробком по головке), повторил, сколько времени шнур будет гореть, но, не дослушав, они выхватили у меня подарки. Они спешили на танцы, им не терпелось отличиться.
Меня звали тоже, но я остался дома с семьёй.
На другой день друзья появились с завязанными  руками и лицами. Мои наставления они пропустили мимо ушей. Бикфордов шнур не загорался от обычного огня спички. Тогда они ножом проделали во взрывпакете дырку и сунули туда горящую спичку. Пакет разорвался, повредив руки и любопытные носы. Носов было даже больше, чем рук.
Теперь уже они слушали меня внимательно и в следующий раз на танцах сделали всё правильно…
Счастливое время летит быстро, и описывать его трудно. Несчастье можно описать гораздо красноречивее.
Запомнился хорошо такой эпизод. Сестрёнка в отсутствие матери разбила заварочный чайник и горько плакала, боясь наказания. Я повёл её в магазин, и мы выбрали лучший чайник из всех имеющихся там. Была счастлива сестрёнка, был счастлив  я и, конечно мать тоже.

Месяц пролетел незаметно. Вот я опять в Краснодаре. Этот город понравился мне больше, чем Ростов. Здесь много зелени, люди более приветливые, и поэтому чувствуешь себя уютнее. Здесь гораздо меньше военных, а военное училище вообще одно. Девочки на курсантов заглядываются. Приятно.
Училище расположено не на самой окраине, а близко от центра. Правда, за ним сразу идут Горогороды, но от огородов осталось одно название. На самом деле здесь микрорайон из одноэтажных частных домов, утопающих в зелени фруктовых деревьев.
Недалеко от Училища – река Кубань. Вода в ней холодная даже летом, но не холоднее, чем в Неве. И совсем недалеко – Затон – аппендикс от Кубани. Он не проточен, поэтому вода в нём нагревается хорошо, и летом весь город купается здесь.
До Революции в отведённом для нас здании находился Пансион благородных девиц. В здании нет громадных помещений для казарм, и нас помещают в небольших комнатушках по 6-7 человек в комнате. А в отделении – ровно 8. Столько коек в комнатушку никак не впихнуть.
Здание построено во времена Екатерины П и дотянуло до наших дней без капитального ремонта. В плане оно выглядело, как печатная буква «Е», но после Войны к центральной палочке пристроили квадратный клуб-столовую.
В городе прекрасный Парк культуры и отдыха (ПКО), с прудами, фонтанами, лебедями, клумбами. Очень скоро пьяные курсанты, на потеху публике, будут ловить лебедей в фонтанах. Можно сказать, с этого начнётся знакомство города с курсантами.
В Краснодаре много фруктов, а мы, северяне, очень до них жадны. Около Училища с рук продают черешню, вишню, абрикосы, персики. Хотя за забор нас официально не выпускают, мы торгуемся через фасадную чугунную решётку. Всё отдают почти даром. Хорошо помню, что арбузы стоили 50 копеек за килограмм (жалованье курсанта второго курса – 100 рублей). Ежедневно у нас за столом громадный арбуз на четверых.
Училище переформировано. Батальонное звено исключено. Вместо шести рот теперь только три. Правда, вскоре появляется четвёртая. Это всё, что осталось от аналогичного морского училища. Четвёртая рота продолжает носить морскую форму, и горожанам не понятно, где же будут плавать морячки? На Кубани? Или, может быть, на Затоне?
Мы теперь – вторая рота. Нас опять выстраивают по росту и таким образом делят на взводы и отделения. Я опять в первом взводе, втором отделении. Общее место в строю – четырнадцатое. Должно быть тринадцатое, но Толя Гаврилов, всегда и везде желающий быть впереди меня, хотя он на пару сантиметров ниже, уговаривает меня поменяться местами. Мне безразлично, ему приятно.
У нас новый командир роты. Это старший лейтенант Гурков – «Коля», тот самый, который задержал меня в самоволке, тот самый, которого ненавидят все курсанты Училища, а боятся даже офицеры. Повышение за старательную службу. Ещё через пару месяцев он становится капитаном.
На первом же построении роты Коля перед строем произнёс бестолковую речь, состоящую, в основном, из угроз и прямых оскорблений многих курсантов. Про себя я услышал и запомнил следующее:
- Понадавали мне всяких Соловьёвых, Гавриловых, а мне теперь их в порядок приводить. Они у меня пожалеют, что их мама родила.
Наш бывший взводный Заборня уходит на второй взвод, а нам дали хохла из бывшей второй роты по прозвищу «Вылка». Он приличной комплекции – бегать с нами ему будет тяжело – и страшно боится Коли. Боится до того, что вскоре мы (он и курсанты взвода) становимся сообщниками. Хотя ещё недавно они оба служили взводными в одной роте, теперь Вылка, да и Заборня тоже,  обращаются к нему только по званию: «Товарищ капитан!» Иногда оба жалуются нам на Колины придирки.
Изменения произошли и на высшем уровне. У нас новый начальник Училища, приехал из Москвы за генеральскими погонами; новый замполит – отличный мужик, постоянно общающийся с курсантами в курилке – исключение из правил; заместитель начальника училища по строевой части – бывший преподаватель тактики, самый вредный и нелюбимый из преподавателей, тот, который заставлял нас бегать позади своего мотоцикла.
В дальнейшем все эти изменения скажутся на положении курсантов. Уменьшится количество кроссов, чаще станут пускать в увольнение.
Если в Ростове на просьбу курсантов устроить праздничный вечер командир части спросил:
- Может быть, вам ещё и школу бальных танцев открыть? – то теперь в Училище устраиваются вечера встреч то со студентами ВУЗов, то с колхозниками из ближайших посёлков. Послабления небольшие, но всё-таки служить легче.
Правда, тут же, в пику себе, приведу пример. Как-то летом Вылка проводил с нами занятия «в поле» по боевым порядкам взвода. Теперь до «поля» было далеко, и мы, по-прежнему, на занятия и с занятий перемещались бегом. Жара стояла невыносимая. Когда мы, задыхаясь, в мокрых от пота гимнастёрках, подбежали к Училищу, нас остановил новый заместитель начальника Училища по строевой полковник Дубровский:
- Откуда вы и кто проводил занятия?
Подбежал, отставший, запыхавшийся Вылка, доложил по форме.
- Объявляю Вам благодарность! – рявкнул Дубровский.
Хотелось узнать, за что же Вылка получил благодарность. Скорей всего, за наши мокрые гимнастёрки.
Кстати, добротная армейская гимнастёрка выдавалась на полгода. Нам, чаще всего, её не хватало. Летом она постоянно была мокрой от пота, быстро сгнивала и, в конце концов, при снятии её через голову, в руках оставался только воротник. В каптёрке на такой случай хранились старые, солдатские гимнастёрки, которые где-то доставал каптёр. Можно было также сдать свою гимнастёрку в ремонтную мастерскую при хозяйственной роте.
В нашем отделении, по-прежнему, 8 человек. Шестеро из них, в том числе и я, живут в одной комнате, двое оставшихся – в другой, вместе с другими «не влезшими» со своими отделениями.
Эта комната – теперь наш родной дом. В ней мы спим, общаемся. Кто-то подружился между собой, кто-то будет ненавидеть друг друга. Постоянное нахождение вместе: на занятиях, в столовой, во время сна – в течение двух оставшихся лет даёт возможность узнать все достоинства, недостатки, привычки, жесты, язык, характер, сокровенные мысли друг друга.
Нет нужды описывать учёбу. Из этих двух краснодарских лет приведу только наиболее интересные факты и покажу характеры людей, с которыми меня таким образом свела судьба.

Толя Гаврилов

О нём многое уже рассказано. Теперь мы – соседи по койкам, друзья, хотя я этого пока не признаю. У нас много общего, которое не сближает нас, а наоборот, внушает антипатию. В первую очередь, это самомнение.
Анатолий родился в Белой Церкови и воспитывался в Одессе. Теперь он – типичный одессит, у него одесские жаргон и повадки.
Если я в детстве торговал ягодами у булочной, то он - на пляже колодезной водой, которую набирал из колонки на ближайшей улице. По его словам, торговля шла очень успешно.
Он легко сходится с людьми. Легко достигает их доверия, особенно у женского пола. Я делаю вид, что меня это смешит, но, на самом деле, я тоже считаю себя ловеласом и поэтому ревную к нему, как к сопернику.
Толя сразу положил глаз на нашу официантку. Как женщина, она мне тоже нравилась, хотя была несколько старше нас. Чтобы привлечь её внимание, он останавливает её у нашего стола и спрашивает, показывая на меня:
- Скажите честно, кто из нас красивее? Кто Вам больше нравится? У меня – глаза синие, у него – голубые, я брюнет, он блондин, я с женщинами боевой, он, видите, скромный. Ну, выберите!
Девушка стесняется что-либо сказать, но теперь, подходя к нашему столу, всегда улыбается, старается задержаться, перекинуться парой реплик.
За столом нас четверо: Толя, Лёня Береснев, Никодим Кузнецов и я. Однако, болтает с ней только Анатолий. Остальные только хитро улыбаются: «Подожди, Толя, будут у тебя неприятности».
Через некоторое время он узнаёт, где живёт красавица, и вот уже по выходным ходит в гости. Она провожает его из увольнения до Училища.
А ведь у девушки, когда она пошла работать в воинскую часть, была цель не только зарабатывать деньги. Вскоре Толя получает от неё предложение руки и сердца. Он не может ответить тем же, так как к этому времени без ума влюблён в Люду и уже сделал ей предложение. Официантка твёрдо настаивает, так твёрдо, что идёт к замполиту Училища для скорейшего решения этого вопроса. Пришлось Гаврилову объясняться перед командованием, кого он любит, а кого – нет.
В этом вопросе надо отдать должное Коле, а также Заборне (бывшему взводному) и Вылке (новому взводному). Мужская солидарность. Все вместе они много сделали, чтобы спасти синеокого красавца от кареокой красавицы.
Правда, в роте Коля потом на нём отыгрался. Ох, уж поработал Толя в послеобеденное время. Куда бы ни нужен был работник, Кля командовал:
- Гаврилов!
Теперь, когда его подруга подходит к нашему столу, он стыдливо опускает глаза… А красавица всё-таки вышла замуж за одного из младших офицеров Училища.
С Людой Толю познакомил его земляк из третьего взвода. Любовь возникла с первого взгляда, тем более, что Люда жила возле Училища и бегать к ней по вечерам и ночам было очень удобно. Напуганный возможностью брака с официанткой, Толя сам предложил Люде жениться. Если бы они вступили в официальный брак, то Толю отпускали бы в увольнение каждые выходные да ещё и с ночёвкой. О серьёзности его намерений говорило и то, что он обратился ко мне с просьбой написать поэму о его любви. Посмеиваясь, я обещал, но… попозже.
В Училище, по-прежнему, никто не знал, что я пишу стихи, но со временем пришлось добавлять слово «почти». В нашей комнате постепенно об этом узнали все, кроме Димы Кожарского, нашего командира отделения.
Девушка ответила на Толино предложение на редкость разумно:
- Предположим, что мы поженимся. У нас частный дом. Он забит до отказа. Я живу в одной маленькой комнатушке с двумя сестрёнками: родной и двоюродной. Где мы будем встречаться, спать? Под забором? В кустах? Закончишь Училище, тогда и решим этот вопрос.
После событий с официанткой Толю совсем перестали отпускать в увольнение. Частое же хождение в самоволки могло принести большие неприятности.
В отличие от Толи, Люда была совершенно свободна. Вскоре кто-то сообщил, что видел Люду с молодым лейтенантом. Толя полетел вечером выяснять отношения и, перепрыгнув через забор, нос к носу столкнулся с парочкой. Лейтенант вёл Люду за талию.
Выяснение отношений только ускорило разрыв. А вскоре в домике рядом с Училищем справляли свадьбу Люды, но не с Толей.
Люда и здесь проявила практичность. Она предложила Толе дождаться совершеннолетия младшей сестры. Толя был оскорблён этим предложением.
Тут-то и появилась «Любовь Толи Гаврилова. Неудавшаяся поэма».
Для непосвященных текст требует некоторых пояснений.
Отхожий ровик – уставное выражение. Он отрывается на марше, когда подразделения останавливаются на «днёвку» или ночлег. Перед уходом закапывается.
Пирамида – шкаф для хранения оружия. Во время тревоги, когда каждый стремится быстрее взять своё оружие, часто ломается.
Оправиться – сходить в туалет.
«Поэма» повторяется и в четвёртой части, посвящённой взаимоотношениям мужчины и женщины.

Лопнула Гаврилова любовь,
Как порожняя пивная бочка.
Что от неё осталось? Лишь стихов
Плохих каких-то двадцать строчек.
А чувства какие пылкие
Таил в груди своей он!
Разлетелись, как проткнутый вилкою,
Детями надутый, гандон.
Поломалась, как карточный домик,
Как пирамида во время тревоги.
В душу спокойно, как в отхожий ровик,
Насрали, широко расставив ноги.
Не обернувшись, насрала и пошла,
Что ж теперь перед ровиком каяться?
Засыпать бы, а то смердит душа.
Это никого не касается.
А может, лучше не засыпать?
Может, ещё кому понравится
Прямо у самого края встать,
В открытую душу оправиться.   
Мне тогда мои стихи понравились, Толе – нет. Он вызвал меня на дуэль. Я рассмеялся, но он настаивал. Боясь показаться трусом, я согласился.
Стрелял я гораздо лучше Гаврилова, особенно, из пистолета; на шпагах фехтовал отлично, о чём будет ещё рассказано, имел третий разряд по рукопашному бою (тогда так называлось фехтование на штыках). Возможно, физически он был сильнее меня. Он лучше плавал, лучше выполнял упражнения на спортивных снарядах, но как это реализовать в дуэли?
Для определения подробностей дуэли мы пошли к Никодиму, самому честному, порядочному, рассудительному, правдивому человеку не только в нашем отделении, роте, Училище, но, скажу больше: я никогда в жизни не встречал человека, обладающего в большей степени всеми этими качествами и массой других таких же достоинств.
Выслушав обоих, Никодим мудро улыбнулся, словно видел перед собой маленьких, капризных мальчишек, и предложил решить дело миром, напомнив нам, что, с одной стороны, мы друзья, а с другой стороны, какие последствия могут нас ожидать. Гаврилов настаивал, я ему не возражал.
- Хорошо! – решил Никодим. – Будете стреляться. Из карабинов, холостыми патронами, с вишнёвыми косточками вместо пуль. На 50 метров во время тактических занятий. Как только появится такая возможность.
Возразить Никодиму никто никогда не смел. Решение было принято. Это не было чем-то новым. На тактических занятиях, особенно изображая противника, мы часто ставили перед окопом мишени и, опустив вишнёвую косточку через дуло к холостому патрону, стреляли в мишень. На 50 метров мы попадали в тетрадный листок с большой вероятностью.
В секунданты были приглашены всё тот же Никодим и Лёня Береснев.
С соблюдением массы предосторожностей дуэль состоялась. Я не стал стрелять первым. Косточка Гаврилова ударилась о мой сапог, не причинив вреда. Я демонстративно выстрелил в сторону.
Оба были удовлетворены и снова стали друзьями. Но принять от меня «Поэму» он всё-таки отказался, объяснив это её низкими художественными качествами. Хоть снова стреляйся!

На Новогоднем вечере в Училище (дошли уже до такого) я познакомился с Галкой.   
Минут через 10 к нам подлетел Гаврилов с очаровательной (как ему казалось) улыбкой.
- Познакомь меня с твоей подругой.
На такую наглость и ответа-то сразу не найдёшь. Представил их друг другу. Толя от нас не отходил. Он улыбался, острил, стрелял глазами, явно показывая желание оттереть меня.
Началась художественная часть. Стульев не хватало. Толя, пообещав Галке стул, на некоторое время исчез. Я же подошёл к курсанту-первокурснику и попросил уступить стул. Тот «с удовольствием» согласился. Когда Гаврилов припёрся со стульями, Галя уже сидела, а я стоял у неё за спиной.
Толя сел рядом с ней. Он не успокаивался. Я знал, как он настырен и искал случай, чтобы его отшить.
Гаврилов, когда чего-либо захочет, идёт на всё. На этот раз он, признав безусловное моё преимущество, стал взывать к моему благородству. Он опять влюбился с первого взгляда. Галка – это то, что ему надо. Она студентка Педагогического института, играет на пианино, отец её, так же, как у Гаврилова, военный.
- Как ты будешь с ней общаться? Ты же нотной грамоты не знаешь, страницу партитуры во время перевернуть не сможешь! Умоляю, как друга: уступи! Век благодарен буду.
Знаем мы эти благодарности. Но приятно быть благородным. Провожать Галку пошёл Толя.
Провожающие должны были записаться на КПП, а по прибытии обратно – отметиться. Срок обратного прибытия – 24.00.
Случилось так, что Толя, всегда такой наглый и деловой, заранее не спросил ее адрес и не назначил свидания.
Жила она далеко. Они шли и шли. Когда же Толя взглянул на часы, оказалось, что времени на обратный путь у него в обрез. А опаздывать он никак не мог. Извинившись, он бросился бежать, и хотя бегали мы неплохо, он всё же опоздал на пару минут. Дежурный по части такое опоздание простил. Хорошо, что Гаврилов не напоролся на Колю. Тот бы этим обязательно воспользовался.
Несколько дней Толя нудил нам о своей новой любви, просил, если кто её случайно встретит, обязательно спросить адрес или от его имени назначить свидание…
Я встретил её месяца через полтора. Мы поздоровались. Я рассказал ей о Толиной просьбе. Она сделала вид, что с трудом его вспоминает, а адрес назвать категорически отказалась. Мы ещё некоторое время поболтали. Она явно не торопилась. Я спросил:
- А если бы я попросил адрес для себя?
- Только при условии, что он не попадёт в руки этого типа.
Я дал слово. Она тут же выпалила свой адрес. Потом заставила его повторить.
- Так я жду! – прокричала она мне вслед при расставании.
Вернувшись из увольнения, при всех в комнате я обратился к Гаврилову:
- Должен одновременно тебя обрадовать и огорчить. Я видел Галку.
- Ты взял у неё адрес? – тут же воскликнул он.
- Взял, - злорадно сказал я, - но дал слово, что тебе его ни под каким видом не сообщу.
Затем рассказал заинтересовавшейся публике все подробности.
Вот это был щелчок. Впору опять устраивать дуэль. Он просил адрес, я стоял на своём: дал слово. Такой позор для нашего Казановы!
Весной, каким-то образом, не бывая даже в увольнении, Толя познакомился с дочерью полковника КГБ. Ей 19 лет. Опять любовь. Сумели даже подать документы в ЗАГС. Но полковник навёл справки и забраковал Гаврилова, как зятя. Он появился в Училище тольлко один раз, после этого Коля объявил Гаврилову «неувольнение до самого выпуска». Это было незаконно, но иди, жалуйся.
Дочь полковника валялась на полу, визжала, что хочет замуж, грозилась покончить с собой. Не помогло. В назначенный для записи в ЗАГСе день невесту заперли дома на замок, а жениха лично Коля взял под свой контроль и не сводил с него глаз целый день.
Запрет на увольнение так и оставался в силе, но всё же, каким-то образом, он познакомился со школьницей-малолеткой и назначил ей свидание.
Толя уходил на ночь. Это был громадный риск. До выпуска оставалось пара месяцев, но остановить этого авантюриста было невозможно. Честно говоря, я бы тоже пошёл.
Мне он оставил адрес, чтобы в самом крайнем случае (например, тревога) я бы смог его вызвать.
На всякий случай, мы сделали на Толиной койке куклу, но ночь прошла спокойно. Явившись утром с видом Цезаря, Толя повторил его слова:
- Пришёл! Увидел! Победил!
Хотя девчонка оказалась вовсе не девочкой, она поделилась произошедшим с мамой. Скоро обе пришли в Училище и вызвали Толю на КПП.
Мама поинтересовалась, когда Толя собирается жениться на её дочери? Не нужно ли для ускорения этого обряда идти к начальнику Училища?
Думать у Толи не было времени, и он сказал, что уже женат (первое, что пришло в голову), и ему нужно сколько-то времени, чтобы развестись. Те не ожидали такого поворота событий, но потребовали предъявить документы.
Я к тому времени только что женился. Мы быстро вытащили из моей служебной книжки внутренние страницы со штампом ЗАГСа и вставили их в его книжку. Документ был предъявлен. Толя получил отсрочку от скандала.
Историй, любовных и не очень, у Толи было много. Всех не вспомнишь. Был ещё какой-то скандал в отпуске, тоже связанный с малолеткой
Маленький и не совсем смешной эпизод произошёл и с моей помощью. В Училище появилась новая преподавательница русского языка, молодая, симпатичная. Мы к тому времени (на третьем курсе) русский язык уже не изучали.
- Придумай какой-нибудь хитрый вопрос, чтобы она поняла, какой я умный, - приставал ко мне Гаврилов, - что-нибудь помудрёней.
Я что-то придумал, но, чтобы отучить его пользоваться чужими трудами, остановил её, будучи дежурным по КПП, и обо всём ей рассказал. Толя же ждал её по другую сторону КПП. В окошко я видел, как она его отчитывала. Поделом. Она сообщила ему, что у неё есть гражданский парень, и с курсантами она заводить любовь не собирается.
Любовные истории Гаврилова я собирался поместить в четвёртой части. Они занимали далеко не главное место в его курсантской жизни и отнимали совсем не много времени. Возможно, придётся вспомнить о них в дальнейшем ещё раз.
Толя любил привлечь к себе внимание, любое, он так хотел, чтобы его назначили младшим командиром, так старался выслужиться перед офицерами. Не заметили его положительных сторон ни капитан Семёнов, ни Коля Гурков. Последний, если и заметил, то совсем не с той стороны.
Если бы стал он младшим командиром, хотя бы командиром отделения, а ещё лучше, помкомвзвода или старшиной роты, то и история была бы совсем другая. Но начальство не заметило его стремлений. За это он им и мстил, встав в оппозицию. Если бы Гаврилов стал младшим командиром, курсантам под его началом пришлось бы туго… Но не стал. А так хотелось!
Стоял он как-то часовым на внешнем посту. Слышит дежурный по части, что с поста кто-то не своим голосом орёт. Прибежали с начальником караула, а это Гаврилов команды подаёт: «Равняйсь!», «Смирно!», «Шагом марш!» и другие. Сняли его с поста за нарушение УГиКС, стали разбираться, зачем кричал.
- Командирский голос отрабатывал! – доложил Гаврилов.
Получается, с одной стороны, хорошо, что отрабатывал, с другой – не вовремя. Взыскание он тогда от Семёнова получил, но ему не привыкать – наказывали его часто, в основном, за лишнюю инициативу. Мечтал он показаться.
Много гадостей сделали мы с ним начальству. Всего не вспомнишь. Но всегда Толя был блестящим исполнителем, на генератора идей его не хватало. Привлекал же я его только в случае крайней необходимости, когда без помощника не обойтись. Слабоват был он характером, быстро начальство его раскалывало, особенно Коля.
Как-то, на третьем курсе уже, весь наш взвод был в наряде. Гаврилов – караульным, а Никодим Кузнецов – дежурным по КПП. Понадобилось Толе в самоволку, то ли к Людке сбегать, то ли ещё куда. Начальниками караула на третьем курсе тоже курсанты ходили, а не офицеры. Отпросился он у начальника караула и смотался за пределы части. А как проще на свободу попасть, когда свой товарищ на КПП дежурит? Чего мудрить?
Засёк кто-то из офицеров Гаврилова в самоволке, доложил начальству. Увидев, что его засекли, Гаврилов быстро в караул вернулся и попросил начальника караула не говорить, что тот его отпускал.
Началось расследование. Офицер клянётся, что видел Гаврилова в самоволке. Курсант, он же начальник караула, клянётся, что Гаврилов из караула никуда не отлучался.
Никодима тоже привлекли:
- Проходил Гаврилов через КПП?
- Нет! – клянётся Никодим.
Тогда Коля стал Гаврилова запугивать:
- Всё равно, тебя на чистую воду выведут, и тогда уж точно я тебя со света сживу, в дисбат пойдёшь. Но слово даю, если честно всю правду скажешь, тебе ничего не будет.
Обрадовался Гаврилов. Всё рассказал, всю правду, всё, как было.
А Коля Никодима люто ненавидел за то, что тот его совершенно не боялся и весь такой правильный, что к нему ни с какой стороны не подберёшься.
Вызвал Коля Никодима:
- В последний раз спрашиваю: проходил Гаврилов через КПП? Скажешь правду – ничего не будет; соврёшь – на гауптвахту!
- Нет! – на своём стоит Никодим, - не проходил.
Как говорится: «Сам погибай, а товарища выручай!»
Очень Коле хотелось Никодима сломать, заставить его подлость сделать. Не получилось. Отсидел Никодим свои 5 суток. Тот же срок и начальник караула получил.
Таким образом, ради собственного спасения предал Толя двух хороших ребят, которые его защищали.
Никодим и раньше всегда Гаврилова с ухмылкой слушал, после этого чуть больше ухмыляться стал. Но не попенял. Как будто, так и надо было.
Любил Гаврилов показаться. И было у него заготовлено, что показать, почти на любой случай.
Отлично он с вышки в воду прыгал, и «ласточкой», И «Щучкой». Летом только на пляже вышку увидит, сразу заберётся, покрасуется, грудь колесом по вышке походит, внимание привлечёт, вот тогда и прыгнет. Отлично прыгнет, красиво. Все внимание обратят. А он ещё раз поднимется и другим способом, ещё лучше, ещё красивее… «Ласточкой» в воду прыгать я у него научился.
Для девушек у него всегда комплименты заготовлены. Это им очень нравится, а он это знает.
Для мужчин всегда готовы несколько анекдотов оригинальных.
Если где в гостях пианино увидит, то весь так и потянется:
- Ах, у Вас пианино есть!
- А Вы играете?
- Ну, что Вы! Самую малость.
Хозяева просят гостя что-нибудь сыграть. Тот поначалу немного отказывается. Потом, как бы нехотя, сядет и совсем неплохо, даже замечательно, сыграет вальс Штрауса. С чувством.
Кругом все восхищаются. Толя сияет. Люди просят ещё что-нибудь сыграть. Толя ещё больше отказывается. В конце концов, ещё один вальс играет. Опять очень даже неплохо.
Больше его уже не уговорить, да и уговаривать вроде бы неудобно… Да и не умеет он больше ничего играть, но об этом знают только избранные.
Правда, я тогда считал, что играть, как читать, можно или уметь или нет. Потому сцены эти повторяющиеся меня всегда смешили.
В то же время отчаянным авантюристом он был. Придумал я как-то насолить одному из сержантов третьего взвода, который нас чем-то обидел. Заодно и Колю позлить. Рассказал идею Гаврилову, тот загорелся.
Заготовили мы, что нужно. Дождались, когда сержант этот дежурным по роте пойдёт. Утром, когда самая спешка и неразбериха, когда всё уже надраено, намыто, и все начальства ждут, заскочили мы с Толей в канцелярию роты, раскидали всё быстро; на стол бутылку из-под водки поставили, стаканы; прямо на столе огурцы, селёдку, хлеб раскидали. В общем, бардак устроили и тихонечко из канцелярии выскочили.
Коля пришёл. Дежурный ему чинно докладывает, до канцелярии сопровождает… Мы глазом косим, что дальше будет?
Выскакивает Коля из канцелярии весь зелёный, на дежурного накинулся. Тот ничего понять не может – с вечера убирали, всё вылизали. Вроде никто больше не заходил.
Посмеялись мы с Толей втихомолку. Удалась шутка.
Мечта у него была «скромная» - стать Маршалом. Специальность, получаемая в Училище, отрицает эту возможность на 100%. Поэтому перед выпуском подал Гаврилов рапорт с просьбой назначить его командиром стрелкового взвода. Каждый Маршал должен с этого начинать. У нас же такие назначения происходили только в качестве наказания за особо тяжкие провинности. За всю свою службу я о Маршале Гаврилове так и не услышал. Даже если бы он стал генералом, я бы узнал об этом.
Почему я так много внимания уделил именно Гаврилову? Ведь в Училище были ребята, не менее интересные, более порядочные и более близкие мне, чем он. Ведь как тяжело находил я слова, чтобы описать Юдина Валентина, настоящего друга, доброго, всегда готового прийти на помощь почти любому, истинно любящего людей. Ну, что он сделал? Этому починил приёмник. Тому помог переехать. Кому-то нашёл покупателя на машину. Мне помог купить мотоцикл, устроил на работу в кооператив…
А вот о Гаврилове я мог бы написать в 3-4 раза больше, чем написал. Почему? Окончательно я понял это, когда писал о нём. Потому, что мы с ним были похожи. Совершенно разные по внешности, характеру, интеллекту, отношению к службе и своим обязанностям, мы были похожи, как в зеркале. Только то, что у меня было правым, у него – левым, то, что он делал всерьёз, я – шутя. Он стремился сделать карьеру, я – уйти из армии. Он хотел шума, блеска, хотел находиться в центре событий, мне милее была спокойная жизнь, общение с друзьями и книгами. Он загорался при виде каждой женщины, я мечтал о единственной, большой, настоящей (конечно, книжной) любви.
А вот способами достижения своих целей мы пользовались одинаковыми, чаще всего, авантюрными, использовали хитрость и  обман, не отказывались от мести, оба свысока относились к окружающим.
Общаясь с ним, я видел себя часто таким, как он, и это заставляло меня пересматривать свои действия, находить другие решения, чтобы, в конце концов, не выглядеть таким же. Конечно, не везде и не всегда. Иногда, если честно сказать, мне хотелось быть на него похожим.

Лёня Береснев

Другим моим непосредственным соседом в роте был Лёня Береснев – парень из глухой русской деревни. Это не метафора. Лёня, действительно, до отправки в Армию ни разу не видел паровоза (кроме как в кино). Когда ему, в шутку, сказали, что унитаз предназначен для умывания, он поверил. Впервые увидев в туалете писсуар, Лёня спросил, для чего он.
Когда мы с кем-нибудь знакомились, чаще всего с девчонками, одним из первых их вопросов был:
- Вы откуда?
- Мы – питерские, - гордо отвечал обычно Бушуев.
- Из Москвы, - как бы извинялся Коля Кочетков.
- Из Одессы! – хитро улыбался Гаврилов.
- А Вы? – спрашивали Лёню.
- Из Береснят, - охотно и с улыбкой отвечал он.
После этого наступала пауза. «Не разыгрывают ли меня?» - думает собеседник и, помедля, осторожно спрашивает:
- А где это?
- Вы что нашу деревню не знаете!? – совершенно серьёзно возмущается Лёня. Для него Ленинград, Москва, Одесса, Береснята имеют одинаковое значение.
Лёня рассказывал, что после Войны привёз мужик к ним в деревню в качестве трофеев чемодан нижнего женского белья (комбинации), и все девки и бабы в деревне одевали их, как платье или сарафан, по большим праздникам.
А вот как Лёня описывал танцы в клубе. К тому времени ему было 18 лет:
- Ну, парень с девкой обнимутся и бегом до стенки. Там оттолкнутся и обратно бегом.
- Лёня, а пощупать-то её когда?
- Ну, не там же, не при всех. Пощупать и на улицу можно выйти.
В отношении секса в деревне было свободно. Девки не ломались. Но, как говорится: «Под руку по деревне из конца в конец прошлись – женись!»
В отношениях с людьми Лёня кристально, патриархально честен. Он не понимает, как можно обмануть сослуживца, сказаться больным, чтобы не пойти в наряд (ведь тогда пошлют другого!).
В то же время он нутром чувствует чужую ложь, несправедливость, очень остро это переживает, часто лезет из-за этого в драки. Любому, в том числе и командиру, Лёня говорит правду в глаза, особенно, если видит несправедливость. А она здесь кругом.
Лёня прост, но далеко не дурак. Он легко и быстро принимает внешние признаки «культуры»: правильно держать вилку и нож, уступать место в транспорте, в дверях, не сморкаться, не плеваться… В отличие от Журбы, он никогда не выпускает газы в присутствии остальных, не орёт.
У Лёни несколько особенностей. О некоторых я уже говорил. Это, в первую очередь, выносливость. Он заставлял себя выносить физические нагрузки до обморока. На кроссах он несёт на себе до пяти карабинов. Помножьте их на 4,5 кг, прибавьте вес остальной амуниции. В то же время он совершенно не выносит нервных напряжений: может упасть в обморок, стоя в строю, особенно, дожидаясь большого начальства, на параде, на экзамене.
Все Лёнины движения очень резки, иногда глаз не успевает их замечать: было одно положение, стало другое. Как у змеи. Во время письма буквы так и выскакивают у него из-под рук. Они появляются мгновенно, одним движением. Когда Лёня пишет письмо Лизке, листы вылетают из-под пера одно за другим. Каждое письмо состоит из 10-15 листов. Что он там пишет? Опять же, в отличие от Бушуева, об этом не знает никто.
Смешно смотреть на Лёню во время еды. Он не доносит ложку до рта, а коротким, почти неуловимым, движением отправляет суп в рот прямо от тарелки. При этом его рот почти постоянно закрыт и открывается только тогда, когда суп подлетает ко рту. Короткое «Ам!» и рот опять закрыт. Сначала думали, что он специально придуривает, чтобы удивить других. Но Лёня, если замечает, что за ним следят, вообще перестаёт есть. Так же он выполняет ружейные приёмы и приёмы рукопашного боя.
Спит Лёня тоже по-особенному. Во время сна его можно переворачивать, а то и просто поднять за руки и за ноги и перенести в другое место. Он не проснётся. Не проснётся он и от шума. Поэтому пару раз сидел на губе за сон на посту.
Однако разбудить его легко. Достаточно хотя бы шёпотом назвать его по имени или по фамилии. В этом случае он вскакивает мгновенно, и нельзя понять, спал он или сидел с закрытыми глазами и ждал, когда его позовут.
Как-то раз я провёл над ним такой эксперимент. Мы стояли в наряде, и Лёня должен был меня сменить. Когда подошло время, мы с дежурным по роте вошли в комнату, и я стал щекотать Лёню, дёргать за нос и за ноги. Лёня что-то бормотал, махал руками, дёргал ногами, но не просыпался, а только пытался спрятаться с головой под одеяло. Я стянул с него одеяло в ноги. Не открывая глаз, Лёня изогнулся, нащупал одеяло и натянул его на себя. Я снова стянул одеяло и повесил его на заднюю спинку койки. Лёня долго извивался, долго искал рукой в ногах одеяло, наконец нашёл и опять натянул его на себя. В третий раз я стянул с него одеяло вверх и повесил его на переднюю спинку. Лёня быстро изогнулся вниз (какая-то память работала) и стал ощупывать заднюю стенку койки. Не найдя одеяла, в недоумении, он остался лежать в неудобной изогнутой позе.
Дежурный удивлённо всё это наблюдал. Я не выдержал:
- Лёня, - прошептал я лишь одно слово. И тут же он уже стоит передо мной.
- Зачем же ты так издевался надо мной? – спрашивает он.
Значит, не совсем спал, что-то соображал.
Каждому нравится, когда его хвалят. Как-то Лёня постарался особенно красиво заправить постель, и сам Коля его похвалил.
После обеда Лёня в постель не ложится, хотя и есть такая возможность. Он сидит в ленкомнате и читает газеты. Там и застаёт его Коля.
- Курсант Береснев, Вы почему не выполняете распорядок дня?
Лёня расплывается в улыбке:
- Не хочется, товарищ капитан, койку разбирать. Уж очень хорошо она заправлена. Вы сами утром похвалили.
- Пойдёмте, посмотрим.
В комнату входят Коля и Лёня. Видеть Колю – всегда не к добру. Мы лежим в напряжении, знаем, будет какая-то неприятность. Но какая? Коля такой изобретательный. Гаврилова, Никодима, Лёню, меня терпеть не может. Что же он затеял на этот раз?
- Курсант Береснев! – командует Коля. Лёня вытягивается в струнку. – Отбой!
Только-то?
Лёня мгновенно разбирает постель, снимает гимнастёрку, сапоги, портянки, бриджи. 10 секунд - и он в постели.
Жалко красавицу-койку, но что делать? Распорядок дня надо соблюдать. Мы все облегчённо вздыхаем и немного злорадствуем над Лёней.
Мы рано успокоились.
- Курсант Береснев! – снова звучит команда. – Подъём!
Лёня вскакивает, натягивает штаны, гимнастёрку, наворачивает портянки, суёт ноги в сапоги, застёгивается на все пуговицы, вытягивается перед Колей.
- Заправьте койку!
Лёня любовно, заученными приёмами заправляет постель…
- Курсант Береснев! Отбой!
Лёня снова в постели.
- Курсант Береснев! Подъём! Заправить койку!
Коля не устаёт. Недаром на кроссах он бежит впереди роты и каждый раз отчитывает бедного отстающего Вылку. Полтора часа он тренирует Лёню. Мы лежим ни живы, ни мертвы. Какой уж тут сон! Конечно, все, кроме Кожарского. Тот спокойно храпит. Его это не достаёт.
У Лёни есть предел. Если Коля перегнёт палку, Лёня может сотворить непредсказуемое. Неужели ротный не знает своего подчинённого? Скорее, специально добивается взрыва.
Появляется Вылка. Громким шёпотом пытается урезонить Колю. Но ведь он садист. Его не остановить.
Однажды он точно так же гонял меня по плацу, заявляя, что я неправильно отдаю ему честь. Как я только ни выворачивал голову, ни подносил руку к голове, то чуть выше, то ниже, шагал то строевым шагом, то обычным. Он отпустил меня только тогда, когда пришло время идти на самоподготовку. Распорядок дня никто нарушать не может.
Сейчас Колины глаза горят, верхняя губа приподнялась, показывая зубы, Он похож на немецкую овчарку, ему хочется, чтобы Береснев сорвался, может быть, даже набросился на него.
Молодец Леня! Выдержал! Мы видели, как ему тяжело; как хочется вцепиться Коле в гости. А уж хватка у него бульдожья.
- Рота, подъём! – звучит команда дежурного по роте. На этот раз мы все вскакиваем с большим желанием.
Коля уходит. Он всё хорошо знает. Он специально старался довести Лёню до преступления. При свидетелях.
Следующий эпизод  к Лёне не имеет отношения. Однако,  здесь он так кстати.
Как-то, во время чистки оружия, курсант Жестков прицелился из карабина в дверь и мечтательно произнёс:
- Эх! Сейчас бы!..
- Убил бы? – просто спросил я.
- Убил бы! – с ненавистью сказал Жестков.
Никто не назвал ни имени, ни клички, но каждый понимал, о чём идёт речь.
С подполковником Жестковым судьба свела нас через 25 лет. В разговоре я напомнил ему этот эпизод.
- Ты и сейчас считаешь, что это был выход?
- Это был бы лучший выход и для нас и для Армии в целом, - через 25 лет подтвердил Жестков…
Как-то в столовой мне помешал чайник, и я передвинул его в Лёнину сторону. В шутку, он переставил его мне прямо под нос. Я шутку понял и переставил чайник под нос Лёне. Тот опять попытался переставить чайник в мою сторону, но, как я рассказывал, движения его были настолько резкими, что часть воды выплеснулась и попала мне на брюки. Лёня улыбался.
Я спокойно встал, взял чайник за носик и перевернул его Лёне на голову (5 литров). Эффектная сцена!..
После этого я ушёл из столовой в казарму, где и дожидался возвращения роты, готовя себя морально к драке.
Вот они уже идут. Первым заходит в комнату Лёня. Гимнастёрка его и брюки – хоть отжимай. Однако, он широко улыбается:
- Я твою порцию съел.
Инцидент исчерпан. А я остался голодным. Так поступить мог не каждый. Лёня вовсе не слабак и не трус.

…5 минут назад мы познакомились с девушками. Идём вдоль Затона. Шутим. Разговариваем…  На обочине дороги лежит пьяный молодой парень.
- Ну, разве можно так проводить время?! – ахают девушки. – Неужели человек не может придумать для себя что-нибудь интереснее?
Они смотрят на нас, ища поддержки, хотя бы для продолжения разговора. Я что-то бормочу, не найдясь сразу, что сказать. Только Лёня вдруг выдаёт:
- А Вы думаете, почему мы с Вами гуляем? Просто у нас сегодня денег нет. Были бы деньги, мы бы сейчас тоже с удовольствием выпили и, не хуже его, где-нибудь валялись.
Я пытаюсь обратить всё в шутку, однако, Лёня настаивает, кипятится, доказывает, что он вовсе не шутит…
В другой раз другая девушка после проводов спрашивает Лёню возле своего дома:
- Адрес запомнил?
- Зачем? – искренне удивляется Лёня. – Я, всё равно, больше не приду.
- Ты бы лучше просто не пришёл, - увещеваю я его. – Зачем ты обидел девушку?
- Я никогда никого не обманываю. Даже девок…
Лёня пишет письмо новой местной знакомой: «… Вы, наверное, очень довольны, что в воскресенье познакомились со мной, а я считаю, что зря время потерял…»
- Зачем ты это пишешь? Лучше не пиши вообще.
- Я обещал ей написать…
Мы с Лёней идём по центральной улице Краснодара. Навстречу нам – прекрасная девушка, глаз не отвести. Лицо, фигура, волосы, одежда, улыбка – всё так и призывает к любви.
- Вот это да! – ахаю я.
- Где? Что? – спрашивает Лёня.
Девушка уже зашла в книжный магазин. Я взахлёб рассказываю Лёне, на какие элементы её он не обратил внимания.
- Посмотрим, - говорит Лёня, и мы входим в тот же магазин.
Вот она. Лёня деловито, придирчиво осматривает мой идеал.
- У моей Лизки титьки больше, - подводит он итог, поворачивается и выходит из магазина. Больше никаких возражений он не слышит. Что ж, у каждого свои критерии красоты.
Уже после первого курса Лёня заявил нам, что отучился достаточно и готов стать офицером. Действительно, с точки зрения науки, в Лёню, как в сосуд, больше не помещалось.
По распределению Лёня, как и я, поехал на Дальний Восток. Там его направили, для продолжения службы, в Куйбышевку-Восточную. Наверное, из него получился неплохой трудяга-офицер. Не думаю, чтобы он пошёл учиться дальше, а без этого, особенно, на его должности, продвинуться трудно. Продвижению его по службе должны также мешать мелкие ошибки и упущения, присущие ему, порядочность и честность, а также неумение и нежелание отстаивать свои интересы, то есть, отсутствие карьеризма.
Скорей всего, он дослужился до начальника отделения в штабе дивизии и майором вышел на пенсию… Хотя – возможны варианты, ведь не угадал же я с Володей Батраковым.

Никодим Кузнецов

У окна нашей комнатушки стоит койка Никодима Кузнецова. Он приехал из республики Мари-Эл. Почему-то я считал марийцев маленькими, тёмными по цвету волос и кожи (но не по интеллекту). Никодим совершенно перевернул мои представления об этом народе. Высокий, широкоплечий, огненно-рыжий, с пронзающими светло-карими умными глазами, Никодим сразу обращает на себя внимание. Сапоги 46 размера оказались ему малы, ни одна гимнастёрка не налезала на его плечи. И то и другое пришлось заказывать на вещевом складе округа.
На уроке машинописи Никодим накрыл двумя ладонями всю пишущую машинку. Как печатал он пальцами толще сардельки.
Он единственный влез с первого раза на одних руках по канату до верхней перекладины, держа ноги под прямым углом. Этого ему показалось мало, и он, держась за канат одной рукой, отдал другой сверху честь.
Он никогда ни с кем не соревновался в силе. Только иногда, проходя мимо загруженной всеми блинами штанги, как бы нехотя, подходил, прицеливался, подкидывал её вверх, ловил и осторожно клал на место. Увидев, что три или четыре человека не могут сдвинуть какой-то тяжёлый предмет с места, говорил почти серьёзно, с маленькой смешинкой в глазах:
- Дай попробую. Отойди, а то зашибу ненароком.
И поднимал, сдвигал, закидывал, не молодецки играючи, а разумно, аккуратно пользуясь огромной своей силищей.
В то же время он не только никого никогда не толкнул, но даже не отодвинул. Дико даже представить, чтобы Никодим применил свою силу к людям.
По характеру его можно было сравнить с «отшельником». Он жил с нами и в то же время был отделён от нас своим отношением к людям, своим мировоззрением. Он, как бы со стороны, наблюдал за нами, решал, где зло, а где добро, кто и почему так себя ведёт. Вмешивался лишь тогда, когда к нему обратятся, или когда считал необходимым помочь близким и друзьям.
Это был самый-самый честный, самый порядочный ЧЕЛОВЕК во всём взводе, всей роте, всём Училище. К нему обращались, как к последней инстанции:
- Никодим, посоветуй…
- Никодим, рассуди…
- Никодим, помоги…
Излишне даже говорить, что Никодим не отказывал никому, он советовал, судил, помогал, готов был отдать своё самое последнее, самое необходимое, если другому это действительно нужно.
Если бы Никодим сказал «люминь», то никто бы не сомневался, не спорил – значит «люминь».
«Так сказал Никодим!» - было достаточно, чтобы прекратить любой спор.
Никодим постоянно жертвует собой для других. На кроссе он тянет на себе связку чужого оружия, которую можно погрузить только что на лошадь. Если тебе очень нужен выходной день, а ты запланирован в наряд, смело иди к Никодиму – он всегда подменит любого. Правда, сделать это совесть позволяет далеко не каждого. А уж если нужны подворотнички, сапожный крем, конверты для писем, деньги – всё это найдётся у Никодима для любого, будь ты, хотя бы из другой роты.
Если бы его понять да на соответствующую должность поставить, где абсолютно честные люди нужны… А где они нужны? Где есть такая должность?
Поэтому Коля и ненавидит Никодима, что тот его насквозь видит да с ухмылочкой на его выходки поглядывает: «Погоди, - мол, - отольются кошке мышкины слёзки»…
Опять со мной происходит то же самое, что и раньше: о хорошем, настоящем человеке и писать нечего. Всё он делает правильно, всё верно, как надо. Так о чём писать?
О негодяе, подлеце, таком, как Коля Гурков, можно тома исписать, но так не хочется за это дело даже браться, в дерьме пачкаться, а о хорошем человеке что сказать? «Хороший человек» - вот и всё.

Кочетков

Койка Кочеткова стоит между койками Лёни и Никодима. Он москвич. Но нет правил без исключения. Совершенно не похож он на москвичей из соседней комнаты.
Начнём с внешности. Вроде бы, все внешние данные у него, как у Никодима, но смотрится он совсем по-другому. Кочетков высок, широк в плечах, но сутул, его длинные руки висят спереди, как у гориллы. Сходство усиливается узким покатым лбом, широкой, выдающейся вперёд, челюстью, густыми, длинными чёрными волосами по всему телу.
У Никодима взгляд открытый, лучистый, смелый. У Кочеткова маленькие, глубоко посаженные глазки из-под густых сросшихся бровей смотрят настороженно, словно ожидая подвоха, взгляд напряжённый, готовый к отпору.
Я специально называю его чаще по фамилии, чем по имени, чтобы, не дай Бог, не спутали с Гурковым, чьи имя и фамилию проклинает вся рота и не одно поколение.
Кочетков Коля мало общителен, медлителен. У него два любимых занятия: поесть и после этого долго сидеть в туалете. Если после обеда выдаётся свободное время, он набирает пачку газет, отправляется в туалет и сидит там всё это время. Газеты служат двум целям: и почитать и… Вначале над этим посмеивались, засекали время, потом, как ко всему, постоянно повторяющемуся, привыкли.
Коля Кочетков не любит своих шустрых земляков и совсем не общается с ними. Те вертятся перед зеркалом, тщательно причёсываются, до блеска бреются, щебечут между собой о Москве и о москвичах. Кочетков на свою внешность не обращает внимания. Москву он любит по-своему. Больше любит парки, скверы, загородные посёлки, всё, что связано с природой.
Нельзя сказать, что Кочетков дружит с Никодимом, они почти не разговаривают, но обоим этого общения достаточно. Кочетков не имеет друзей, не лезет никому в душу, как Бушуев, но у него нет и врагов.
Коля Кочетков занимается классической борьбой. Часто приносит очки команде, но бывают и поражения.

Командир отделения младший сержант Кожарский.

Так представляется он каждому, даже таким же курсантам, как он. Койка Вадима – первая от двери, как положено командиру отделения. Он тоже питерский, из Гатчины. Эта маленькая должность не пошла ему на пользу. Он принял её, как отличие, слишком серьёзно. Сам себя он, иначе как «отделённый», не называет, держится от всех особняком. При общении больше поучает – должность обязывает.
Интеллектуально Кожарский очень ограничен, но в жизненных условиях приспосабливается быстро. Он достаточно физически развит, хорошо выполняет упражнения по физо, частенько кому-нибудь помогает на кроссах. Вместе с должностью это даёт ему право поучать подчинённых.
Следует сказать, что в дальнейшем специальность Дима тоже изучил неплохо, а это среди курсантов и преподавателей ценится.
Друзей у Кожарского нет, хотя ему очень хочется их иметь. Его добросовестное исполнение обязанностей командира отделения отталкивает от него земляков и сослуживцев. Подхалимов в нашем отделении нет. Вынужденное одиночество его обижает и оскорбляет, но такова участь людей, обладающих властью и не умеющих ею правильно пользоваться.
У Кожарского есть особенность, мешающая ему служить, нормально выполнять свои должностные обязанности – он постоянно спит, причём спит очень крепко, ничего не слыша и не замечая. Разбудить его тяжело, отсюда постоянно возникающие курьёзы.
Кожарский никогда не встаёт по сержантской побудке, которая проводится на 15 минут раньше общего подъёма. Если при этом присутствует кто-то из офицеров, то попадает и Кожарскому и дежурному по роте, который не сумел его поднять.
Команды «Подъём!» так же Дима никогда не слышит. Иногда, шутки ради, несколько человек собираются вокруг Димы и, что есть силы, кричат у него под ухом:
- Кожарский! Подъём! 
Это бесполезно. Его можно перевернуть на 180 градусов, то есть, ногами на подушку. Эффект – тот же.
Узнав о такой особенности своего сержанта, Вылка назначает Толю Гаврилова, спящего рядом, ответственным за подъём Кожарского. Они не дружат. Это сказано мягко. Любые проделки Гаврилова и мои Кожарский принимает, как личное оскорбление. Мы не пытаемся его переубедить. Для нас невраги ротного – наши враги.
Теперь у Гаврилова есть официальная возможность поиздеваться над командиром отделения, чем он и пользуется. Это он организует периодические публичные побудки Кожарского. Смешно, что когда Дима просыпается, он вскакивает и, ничего ещё не видя и не соображая, кричит:
- Отделение! Подъём! – Что вызывает всеобщий смех уже одевшихся курсантов.
Если Гаврилову надоедает шутить над спящим командиром, он расталкивает Диму ударами ног или сажает его спящего на койке и не даёт упасть, пока тот не проснётся.
Вылка, взывая к товарищеским чувствам, требует от Гаврилова следить за Кожарским и во время занятий, не давая тому уснуть. Нагрузка, надо сказать, очень обременительная. Иногда Кожарский говорит:
- Ты полегче. У меня уже весь бок в синяках.
- Полегче – ты не просыпаешься.
На третьем курсе сержантов стали назначать начальниками караула. Накануне захода, о котором пойдёт речь, сержанты получили только что поступившие на вооружение автоматы Калашникова. Собравшись в комнате начальника караула, мы с интересом рассматриваем секретное оружие. Разводящий, младший сержант Скориков, его демонстрирует:
- Вот я присоединяю рожок с патронами к автомату. Нажимаем курок – выстрела нет, так как нет патрона в патроннике. Досылаем патрон и ставим автомат на предохранитель. Нажимаем курок – выстрела нет.
Стариков победоносно обводит взглядом слушателей:
- Снимаем с предохранителя, нажимаем курок…
Раздаётся очередь. Пули уходят в потолок. Все в шоке.
Прямо над караульным помещением находится комната дежурного по части. Через минуту он уже здесь. За эту минуту Кожарского успели поднять, но не успели ничего разъяснить.
Дима с ясными глазами чётко докладывает дежурному:
- …За время несения караула происшествий не случилось.
- Кто стрелял? – ошалело спрашивает дежурный.
- Никто не стрелял, - спокойно отвечает Дима.
- Вы что, отсутствовали?
- Нет. Я всё время нахожусь здесь.
Дежурный, ничего не понимая, показывает Кожарскому дырки на потолке, стреляные гильзы на полу и автомат на столе:
- Чей это автомат?
Кожарский осматривает потолок, гильзы, смотрит номер автомата и начинает что-то соображать:
- Автомат мой.
- Расскажите, как всё это произошло? Ведь Вы были здесь? – ещё раз уточняет дежурный по части.
- А-а, - тянет Кожарский, всё ещё приходя в себя. – Я задумался.
- Вы слышали выстрелы?
- Слышал… Но я так сильно задумался, что посчитал их шумом упавшей книги.
Дежурный не знает особенностей Димы и никак не может взять в толк, как можно присутствовать при стрельбе в небольшом помещении и не обратить внимания на выстрелы? И при этом ещё быть начальником караула!
Что Дима мог заснуть сразу по прибытии в караульное помещение, дежурный не мог себе представить.
Аккуратный, подтянутый, физически развитый, добросовестно относящийся к службе, хотя и слегка туповатый, Кожарский имел все шансы сделать карьеру по своей специальности, штабной работе или строевой службе. Если бы он стал генералом, я бы это знал. Генерала Кожарского в Советской Армии не было.
Вот такими были люди, с которыми я жил бок о бок три года, о которых знал всё, или почти всё, и которые знали почти всё обо мне.
Два других курсанта нашего отделения спали в соседней комнате, были, вообще-то, хорошими ребятами, но такой близости у нас уже не было.
В каждой жилой комнате существовал свой микроклимат. Совместное проживание в небольшой комнатушке делало её жильцов чем-то похожими, в чём-то одинаковыми.
Я уже писал о комнате москвичей. Даже запах в ней стоял особенный, запах дорогих одеколонов, лосьонов, кремов для бритья.

Курсант Коковкин

Рядом с нашей комнатой находилась комната третьего отделения нашего же взвода, где командиром отделения был ленинградец Юра Бушуев. В этой же комнате обитал Боря Журба. Там же жила и ещё одна, на мой взгляд, примечательная личность – «курсант Коковкин». Эти слова, обозначая должность, звание и фамилию, были ещё и кличкой. Иначе его не называли. Причём все буквы фамилии произносились именно так, как пишутся: «О» - как О и «В» - как В. Родом был он из Горького (Нижний Новгород) и представлялся всем именно так: «Курсант Коковкин».
С Журбой и Бушуевым мы уже достаточно знакомы. Курсант Коковкин был им под стать, хотя, конечно, по-своему и отличался. Больше всего на свете он любил удовольствия, старался получить их, где и как только можно, и очень любил потом подробно и смакуя подробности, о них рассказывать.
После каждого увольнения, а особенно, вернувшись из отпуска, курсант Коковкин представлял где, как, чем он занимался: с кем, сколько, что он пил; кого и как бил он по мордам; как в отпуске совращал несовершеннолетних школьниц, а в поезде – замужних женщин; кого и на сколько обманул, и какая при этом у того была рожа. Своей болтовней он походил на Бушуева, а глупостью – на Журбу.
Курсант Коковкин не мог спокойно пройти мимо любой особы женского пола, будь то девчонка 10 лет или женщина за 50. В Училище он завёл роман с продавщицей магазина канцтоваров, бабищей (пусть она меня простит, если ещё жива) килограммов 90 и лет «под сраку» (как говорится), а также с полотёршей.
О последней можно рассказать побольше. Это была худенькая женщина, маленького роста, неопределённого возраста (сзади – пионерка, а спереди – пенсионерка), со сморщенным, высохшим лицом, покрытым пудрой и румянами, ярко накрашенными губами, приходившая на работу на очень высоких каблуках и под огромных размеров соломенной шляпой, покрытой искусственными цветами. Дома у неё была взрослая дочь, возможно, и внуки.
На время работы она надевала халат, снимала с лица нарисованную маску и превращалась в жалкую старушку с голубыми тонкими ножками и сухими ручками. Картину дополняли ведро мастики в руках и полотёрные щётки.
Именно во время её работы, вечером, после ужина курсант Коковкин и бегал в классы учебного корпуса заниматься с ней любовью. А вечером, в курилке или в своей комнате, под общий хохот изображал, как они это делали. Думаю, что для увеличения впечатления кое-что он выдумывал, включая в действующие лица мебель, щётки и ведро с мастикой.
Бушуев, Журба и курсант Коковкин сидели в столовой за одним столом. Четвёртым был у них Коля Сидоров, скромный, тихий мальчик, совершенно не подходящий для этой шумной дурной компании, но по неволе вынужденный вести себя так же, как они.
Подражая москвичам, после получения денежного содержания (75 рублей – 1 курс, 100 рублей – 2 курс, 150 рублей – 3 курс) они брезгливо отодвигали от себя кастрюлю с первым блюдом; пренебрежительно глядя на поднос официантки, отказывались от  второго и бежали в буфет за пряниками, лимонадом, печеньем, конфетами. Таким образом они вели себя дня три, после чего деньги кончались, щи уже казались вкусными, второе доедалось без остатка. Затем, уже в отличие от москвичей, они, не имея других доходов, при нужде побирались, у кого зубным порошком, у кого сапожным кремом, ниткой, иголкой, конвертом и другой чепухой, иногда встречая отказ и даже назидание.
Больше всего жаль было Колю Сидорова. Он тяготился такой жизнью, ему было стыдно, но, в силу слабости характера, изменить он ничего не мог.
Несколько раз Никодим проводил с ними беседы, пытался урезонить и от лишней болтовни, хвастовства, и от лишней траты денег, которые можно было бы использовать с большей пользой, но, уважая его авторитет, слушая и даже поддакивая, они оставались теми же.
Во время последней стажировки (на третьем курсе), которая вместе с дорогой продолжалась всего два месяца, курсант Коковкин успел жениться, привёз жену с собой в Краснодар. Здесь она, не имея ни денег, ни жилья, не видя мужа по неделе, а то и больше, прожила у добрых бабушек какое-то время, разочаровалась в муже, успела гульнуть не в одним офицером гарнизона, и, в конце концов, они, по взаимному согласию, разошлись. Вся любовь, от знакомства до развода, продолжалась чуть больше двух месяцев.

Ещё о других ленинградцах

Я писал, что в Ростов из Ленинграда нас приехало 8 человек. Все поступили. После сокращения Училища и переезда в Краснодар ленинградцев осталось пятеро: Кожарский, Бушуев, Юра Пелевин, Костя Лебедев и я.
Пелевин был назначен помощником командира второго взвода, но, в отличие от Бушуева и Кожарского, место своё в коллективе нашёл, вёл себя достойно, перед начальством не выслуживался, через три года после окончания Училища, как и я, поступил в Академию связи, окончил её с золотой медалью, был оставлен в Академии преподавателем, защитил диссертацию. Когда выяснилось, что у Пелевина больное сердце, из Академии перевели его в Череповецкое училище связи начальником кафедры. В результате чего получил он полковника и потерял ленинградскую прописку. Закончил службу в Череповце.
К тому времени мать его в Ленинграде умерла. Чтобы вернуться после увольнения из Армии в родной город, Юре пришлось затратить более двух лет. Получив за это время два инфаркта, он всё-таки сумел устроиться куда-то в исполком на неоплачиваемую должность и через какое-то время (гораздо больше года) в качестве компенсации за эту работу был удостоен однокомнатной квартиры.
Костя Лебедев после окончания Училища успешно продвигался на ниве шифровально-штабной службы, заочно закончил академию, к концу службы был полковником, начальником 8 отдела Прикарпатского военного округа. Должность не малая.

Так вернёмся же в Краснодар 1954 года. Давая краткую характеристику сослуживцев, я забежал вперёд и рассказал дальнейшую судьбу некоторых.
Вот в Училище прибывает молодёжь – первый курс. Я открываю в себе одну особенность – по внешности безошибочно узнаю ленинградцев. Не ошибся ни разу, хотя между ними был даже азербайджанец по национальности. Мало того, узнаю ленинградцев, даже не глядя на них, только по выговору. Услышав за спиной разговор, оборачиваюсь, тычу пальцем и утверждаю: «ленинградец.
Несколько раз Гаврилов, Никодим и другие пытались меня испытать, не ошибся ни разу. Ещё круче, с небольшой ошибкой могу назвать район города, откуда приехал испытуемый.
В последствии, прочитав «Пигмалиона» Бернарда Шоу, я узнал, что это – не такая уж редкая особенность.

Территория Училища граничит с территорией сумасшедшего дома. Стоя на посту ГСМ, отлично видишь всё, что делается за забором. Там же иногда происходят очень  интересные вещи. Часто, завидев часового, женщины, чтобы привлечь его внимание, начинают раздеваться и делать весьма вызывающие телодвижения. Среди есть очень привлекательные. Если повезёт, то можно увидеть танец сразу нескольких голых женщин разных возрастов. Есть что с чем сравнивать.
А бывает, что они поют, и хором и соло.
Часто больные пытаются заговорить с часовым, но, в соответствии с УГиКС, «Часовому запрещено: есть, пить, курить, разговаривать, исполнять естественные надобности…». Поэтому вместо разговора получается монолог.
С поста артвооружения, где под навесами стоят танк, пушки, миномёты, бронетранспортёр, видны окна сумасшедшего дома, из которых также высовываются больные, пытаются разговаривать с часовым и прохожими на улице.
Например, один такой монолог:
- Девушка! Девушка! Вы куда идете?.. Постойте! Давайте познакомимся. Меня Николаем зовут. А Вас?.. Мы познакомимся, встречаться будем. Только Вы не подумайте то, что Вы думаете! (правда, оригинально?)… Я всё по-честному. Мы танк, который вон там стоит, продадим – свадьбу справим. А дети родятся – мы пушку продадим, чтобы их прокормить. Там ещё много чего есть. Можно много детей нарожать.
Были и другие, не менее интересные, монологи.
Часто прямо в роту звонят девушки. Давать свой телефон нам строжайше запрещено. Поэтому кого-нибудь из курсантов конкретно вызывают редко. Чаще звонят просто дневальному – поболтать. На меня тоже одна такая смелая вышла. Поболтали. Договорились встретиться. Она в тот день к Училищу вечером подошла. Я с Лёней Бересневым дежурством у тумбочки поменялся, нож в роте оставил, чтобы, в случае чего, с ним опять не загреметь, и на свидание через забор перемахнул. Ох, и высокий у нас забор! Не каждый гражданский парень через такой перелезет, но нас учили…
Познакомились. Ничего девушка. Поговорить можно.
Только разговорились, а тут дежурный по части – молоденький лейтенант, из не нашей роты, обход части по периметру делал. Заметил нас и спешит подойти. А у меня за спиной – тупик – забор сумасшедшего дома. У забора – колода, видно, специально больными поставлена, чтобы лучше им из самоволки возвращаться. Я девушке ручкой сделал и через забор. На той стороне – куча угля. Я на этой куче стою, прислушиваюсь, что дальше будет. Может быть, уйдет лейтенант, ведь девушка может гулять, где ей хочется. Арестовать он её не может.
Слышу, сказал он ей что-то. Она ответила, но мне слышно плохо – уголь под ногами шуршит. Тихонечко поднимаюсь над забором, чтобы ситуацию оценить.., а с другой стороны забора тоже рожа высовывается, как говорится «нос к носу». Тут уж не говорится, а буквально.
Лейтенант шустрый:
- Стой! – кричит и через забор.
Я не лыком шит, мне эта встреча ни к чему, повернулся и через двор сумасшедшего дома до другого забора бегом. Лейтенант  - за мной.  Кричит что-то.
С ходу я второй забор перескакиваю и оказываюсь на территории караульного поста по охране артвооружения. Пост хорошо освещён. Часовой ясно видит, что нарушитель – курсант, но, как положено, в соответствии с УГиКС, кричит:
- Стой! Кто идёт?
Какое там «идёт»! Лечу до следующего забора, рассчитываю: ему ещё кучу формальностей надо выполнить, успею.
- Стой! Стрелять буду! – это следующая команда по уставу. Будет или не будет стрелять? Я уже на заборе. С другой стороны – уже земля Училища.
Звучит выстрел. Я падаю с забора на четвереньки уже вне зоны охраняемого объекта… Вроде цел. Не думаю, что часовой в меня целился. Скорей всего, выполнял формальность.
Но что это? Я ещё не поднялся с четверенек, а уже звучит ещё одна команда часового:
- Ложись! Лицом вниз!..
Обалдел он что ли? Ведь я под забором лежу со стороны Училища, ему меня даже не видно. Слышу ещё какие-то разговоры, ругань.
- Лежать! – кричит часовой.
По-моему, это не мне.
Пулей лечу в роту, подбегаю к Лёне, стоящему у тумбочки, забираю свой нож и встаю на место дневального.
Лёня интересуется:
- Не в тебя стреляли?
- Молчи! – делаю я большие глаза.
Минут через 10 в роте появляется дежурный по части. Увидев меня, стоящего у тумбочки, раскрывает рот. Я веду себя индеферрентно, даю команду:
- Дежурный на выход!
Дежурный по роте сегодня Кожарский. Он, конечно, спит у себя в комнате.
Лейтенант мне:
- Это Вы?
Отвечаю по Уставу:
- Дневальный по роте курсант Соловьёв!
- Вы только что были в самоволке и убежали от меня.
- Никак нет! Я уже второй час стою у тумбочки.
- Но я Вас видел!
- Товарищ лейтенант, я после ужина не выходил из роты. Может быть, Вы кого похожего встретили.
Лёня уже растолкал Кожарского. Тот подбегает к офицеру:
- Товарищ лейтенант! Во время моего дежурства происшествий не случилось! Дежурный по роте младший сержант Кожарский.
- Курсанта Соловьёва я только что встретил с девушкой за пределами части.
Я демонстративно поджимаю губы, а Лёня что-то шепчет Кожарскому.
- Никак нет! – с честными глазами рапортует Кожарский. – Час назад он заступил на пост дневального и никуда не отлучался.
Что? Съел?
Лейтенант вдруг заулыбался. Он смотрит на мои ноги:
- Покажите Ваши сапоги.
О куче угля я вспомнил гораздо раньше его. Мои сапоги, как и положено сапогам дневального вызывающе блестят. Никаких следов угля на них нет. Ведь сапожная щётка всегда лежит в тумбочке дневального, а с грязными сапогами вставать к тумбочке дневального Коля нас давно отучил.
- Завтра будем разговаривать в присутствии командира роты, - обиженно обещает дежурный по части.
Утром он является в роту. Минут через 10 в канцелярию вызывают весь наряд по роте: Кожарского, Гаврилова и меня. Лёня стоит у тумбочки.
Увидев нас с Гавриловым, Коля хищно показывает зубы:
- Опять Соловьёв, Гаврилов!
Кожарский его любимчик. Почему? Если они с Колей похожи, то только беззаветным пристрастием к службе и немного ограниченностью.
Коля верит Кожарскому, но не верит мне. Однако, если наказывать, то необходимо обоих. Разбор проходит долго. Против меня нет никаких доказательств, кроме заявления лейтенанта.
Оказывается, когда лейтенант, вслед за мной, перепрыгнув через забор, оказался на территории поста, часовой положил его на землю и вызвал начальника караула. Всё по Уставу.
Кроме того, часовой клялся, что никто перед лейтенантом через пост не пробегал. Молодец – первый курс, службу понял правильно!
Во время обеда, когда за столами нашей роты остались только мы с Гавриловым, как наряд, дежурный по части подошёл ко мне и, якобы дружески, с улыбочкой сказал:
- Признайтесь, что это были Вы. Я никому не доложу.
С какой стати? Я вскочил:
- Не могу, товарищ лейтенант. Не знаю, в чём признаваться.
О случае стрельбы на посту было доложено командиру части (читай: начальнику Училища). Часовой получил благодарность, а лейтенант оказался в дурацком положении.
Теперь каждый раз при встрече с ним я вытягиваюсь в струнку и, улыбаясь, лихо отдаю честь. Всё-таки мы теперь знакомы. Не надо только давать ему повод отыграться на мне. На третьем курсе я ему такой повод всё-таки дал.
Коля меня не наказал, даже не ругал. Больше того, он был очень доволен, что офицер чужой роты не смог задержать его курсанта в самоволке и был положен часовым на посту, как нарушитель Устава. Подробно, с удовольствием он рассказал нам всю эту историю перед строем, в заключение заявив, что нарушитель Устава, кем бы он ни был, и как бы ни были чисты его цели, обязательно будет отвечать за это нарушение по всей строгости. Скорей всего, лейтенанта наказали, но нам об этом знать было не положено.
Надо сказать, что Гурков боготворил Устав. Он изучал уставы постоянно и рекомендовал делать то же самое нам.
- Я каждый день читаю какую-нибудь главу из Устава и каждый раз узнаю при этом что0то новое, - заявлял он.
Вообще-то, язык его был страшно коряв. Его разговор можно передать только своими словами. Когда невозможно было говорить языком Устава, Коля нёс такую околесицу, что она сразу становилась поговоркой. Например:
- Заглянешь в тумбочку, а там – стыдно: крысы, мыши и другие наболевшие вопросы.
Старшина роты (не Ковалев, который был при Семёнове, а другой – назначенный Колей) постоянно ходит за ним с блокнотом, чтобы записывать Колины ценные указания. Мне кажется, что он также записывает грамматические перлы начальника. А когда ротный отсутствует, старшина, пародируя его голос и жесты, даёт разъяснения и отдаёт приказания в тех же выражениях. Это, с его стороны, очень смело. Хотя, конечно, что плохого в том, что ты хочешь быть похожим на любимого командира.
Старшина роты Корчагин Виктор родом из Воронежа. Не думаю, что он хотел попасть на эту должность. Для этого он слишком умён. Но, попав на неё, он оказался между молотом и наковальней. Выполняя указания ротного командира, он вынужден становиться жестоким. Большинство курсантов этого не понимает, они объясняют эту жестокость вредностью характера и желанием выслужиться перед Колей.
Корчагин старается найти среди нас поддержку, но встречает тихий враждебный отпор.
Ему нравятся ребята нашего отделения, и он поселяется в нашей комнате (где-то он должен спать). Однако же, нам этого не нужно. Его койка стоит под окном, и ночью мы открываем форточку, а то и всё окно. Его почти сдувает. Он закрывается одеялом с головой, мы ночью стягиваем одеяло ему на ноги. Когда он входит в комнату, разговоры прекращаются. Если он дружески к кому-то обратился, то тот, чтобы подчеркнуть своё нежелание беседовать, вскакивает, вытягивается и обращается к Корчагину со словами «товарищ сержант».
Мы выжили старшину из нашей комнаты и были этим очень довольны.
Только после Училища я понял, что Корчагин был отличным парнем, и линия его поведения в роте была единственно правильной.
После Училища он тоже был направлен в Дальневосточный округ. Я попал в штаб округа, он – в Биробиджанский военкомат. При зашифровывании туда телеграммы я всегда посылал ему привет, хотя такие вещи строжайше запрещены. Он же такого сделать не мог, так как в штабе округа телеграмма для расшифровки могла попасть не только ко мне. Он мог ответить только условным сигналом «01335» - номером войсковой части Училища.
Приходил к Коле жаловаться на нас и ещё один офицер нашего Училища.
На этот раз мы познакомились с девчонками с помощью нахального метода Гаврилова и были приглашены в гости. Кстати, в доме стояло пианино, и Толя смог продемонстрировать весь свой репертуар.
Вокруг небольшого одноэтажного дома, куда мы пришли, располагался сад-огород. Вдруг за забором в таком же дворике мы увидели офицера нашей части. Девчонки рассказали, что он с семьёй здесь поселился недавно и сейчас завёл своё хозяйство, но управляется с ним плохо. Недавно купил кур, а те попрыгали в старый, уже сухой колодец. Лезть в колодец хозяин боится, а в корзинку, которую он опускает на верёвке в колодец, куры не садятся.
Эту историю мы рассказали в роте. Рассудительный Никодим пошутил:
- Надо в корзину корма насыпать.
Идея нам с Гавриловым понравилась. Мы звоним в роту, где служит этот офицер, вызываем его к телефону и спрашиваем, задыхаясь от смеха:
- Вы кур-то из колодца вытащили?
- Кто говорит? – вопросом на вопрос отвечает он.
- Да все интересуются. Вы бы корма в корзину насыпали! – гогочем в трубку и бросаем её.
Через некоторое время нас вызывают к Коле. Там сидит наш «друг». Оказывается, он тоже видел нас в гостях и узнал.
Коля с удовольствием начал допрос. Пришлось прикинуться идиотами, вроде него. Наперебой рассказываем, как очень сочувствуем новому хозяину, а когда Никодим высказал свою догадку, обрадовались и сразу позвонили хозяину кур. Перед этим поинтересовались, может быть, наше предложение уже опоздало – куры сдохли? Коля с презрением смотрит на сослуживца – он бы кур не развёл никогда.
- Надо больше времени посвящать службе, тогда не придётся выслушивать издевательства курсантов.
Здесь его высказывание приведено одной фразой. На самом деле, он говорил долго и, как всегда, непонятно. Тон соответствовал содержанию.
Мы же с Гавриловым после этого радостно отправляемся убирать туалет. Честно сказать, мы ожидали большего.
Ещё один эпизод, в котором участвуют Коля, Гаврилов и автор.
Лето. Жара. Так хочется выкупаться, полежать на пляже, пообщаться с гражданскими, с девчонками. Сегодня воскресенье, но мы с Гавриловым лишены увольнения.
Кроме того, военнослужащим специальным приказом разрешено купаться только в составе подразделения, в специально оборудованных для этого местах.
Преград много, поэтому мы в спортивной форме (почти в гражданской), через забор отправляемся купаться на Затон.
Раздевшись на одном берегу, мы плывём на другой. Здесь, когда мы в одних трусах, уже никто не узнает в нас курсантов. Плавки тогда существовали, но пользовались ими немногие, в основном, спортсмены. У нас их не было.
Затон широк. Переплыв его, мы изрядно устали и, выползши из воды на берег, уткнулись носом в песок – отдохнуть.
Почти сразу, как гром средь ясного неба, над нами раздаётся, до боли в печёнке, селезёнке и других местах, так хорошо знакомый командный голос. Но кричит он совсем не команду и даже не нам:
- Надя!
По этой странной команде мы поднимаем головы и видим Колю, в одних трусах сидящего над нами, но смотрящего через нас на воду.
Каким-то раком мы оба сразу оказываемся в воде. Набрав побольше воздуха, я ныряю и, наверное, побиваю все свои рекорды по нырянию, прошлые и будущие.
На своём берегу, не разговаривая, мы натягиваем на себя спортивную форму и кроссовым порядком, через забор, прибываем обратно в часть.
Конечно, есть слабая надежда, что Коля нас не узнал, но, если узнал, то бросит все дела и прибудет в роту. У нас, а точнее, на нас неоспоримые улики – мокрые трусы. За самоволку «губы» не миновать.
Сделав пару упражнений на спортплощадке, показавшись старшине и Кожарскому, интересуемся у дежурного, кто из офицеров есть в роте.
- Заборня.
На всякий случай, показываемся и Заборне.
Коля в тот день не появился. Не узнал?..

Я пишу о себе, о том, что сам видел, в чём участвовал, что испытал. Естественно, по фону этих событий можно получить понятие и о всей системе: обстановке в роте, Училище, Армии; положение дел в Ростове, Краснодаре, Питере, а при известной доле фантазии, и во всей стране.
Утром, выскакивая в 6 часов на зарядку, мы пробегаем мимо очередей за хлебом, тянущихся на сотни, а иногда и более, метров. Такое положение с хлебом продолжалось ещё долго. Так, будучи уже капитаном, в 1964 году, в Таганроге я с трудом, используя мужскую силу и питерскую наглость, пробился сквозь толпу в булочную и купил целых три батона (!). Хозяева были мне благодарны. Им это удавалось редко.

Чуть-чуть о Жукове

Летом 1955 года Министр обороны Маршал Советского Союза Жуков подкладывает нам сразу две свиньи, даже не подкладывает, а присылает их в форме приказа. В соответствии с этим приказом во всей Советской Армии вводится ежедневный строевой час.
Так как в распорядке дня лишнего времени нет, в Училище вводят его взамен послеобеденного отдыха. Вместо того, чтобы после еды отдохнуть часок, пусть даже на хозработах, мы в  самую жару, на плацу, на солнцепёке, ежедневно отрабатываем строевой шаг и ружейные приёмы.
Ротный и взводные, возможно, чтобы меньше париться самим, шныряют между курсантами:
- Поднять ногу!.. Выше! Ещё выше!.. Береснев! Вас тоже это касается… Кузнецов! Оттяните носок! Он у Вас торчит вверх, как кочерга… Всех касается: Оттянуть носок! Он должен смотреть прямо, а не вверх.
- Кто так опускает ногу!? Не слышу щелчка! Щелчок должен быть!.. Всем! Поднять ногу!.. Держать! Носок оттянуть!.. Выпрямить! Выпрямить ногу в колене! Не забывать про носок!.. Опустить!.. Щелчка не слышу! Поднять ногу!.. Опустить!..
И так целый час. «Поднять!.. Выпрямить!.. Поставить!..» Вспомнили фильм «Фанфан-Тюльпан»? Так вот: с тех пор ничего не изменилось.
 Ох, как нехорошо вспоминали мы тогда Маршала Жукова!
Рядом проливают пот преподаватели и офицеры управления. Маршируя по плацу, мы представляем себе офицеров и генералов крупных штабов, жирненьких, с животиками,   вышагивающих сейчас, как мы, по расплывающемуся от жары асфальту. А кто осмелится отменить приказ самого Жукова? Это частично нас утешало.
Второй свиньёй стало усиление химической подготовки. Маршал (или кто там за него думал) приказал ежедневно, в определённые часы (это оказались часы занятий) всем военнослужащим находиться в противогазах. В первый день – один час, во второй – два…К концу недели – 6 часов (суббота была ещё рабочим днём), а дальше, остальные три недели – по 6 часов ежедневно. То есть в течение месяца, каждый день, вся Армия по 6 часов должна находиться в противогазах.
В противогазе на занятиях спать удобно. Опять же, если предмет не твёрдо знаешь, бубнишь что-то в клапан, преподаватель ничего разобрать не может.
На занятиях по секретным дисциплинам, а их на старших курсах большинство, как только дверь закрывается на ключ, преподаватель сам снимает противогаз и даёт такую же команду нам. Это нелегально. В перерыве все опять в противогазах ходят. Даже в туалет. Там ротные и взводные особенно шустрят, курильщиков ловят.
Интересно, как в крупных штабах эти часы проводились? Неужели так же строго? Естественно, каждый, скорей всего, стремился в своём кабинете закрыться и до положенного часа носа оттуда не высовывать. Какая уж тут работа!?
Вот к каким выкрутасам приводит неограниченная власть даже таких людей, как Маршал Жуков. Историки утверждают, что умным был. Лично я сомневаюсь, зная армейскую систему, хотя бы из-за таких вот ляпов. Да и много другого о нём от боевых офицеров слышал. Твёрдость – да, строгость – да, требовательность, стремление добиться поставленной задачи любыми средствами – да. Скорей всего, эти качества были необходимы во время Войны. А затем неограниченная власть приводит к самодурству. Именно таким мы, курсанты тех лет, запомнили Жукова и снятие его с поста Министра приняли с облегчением.

Ротные учения

Второй курс заканчивается ротными тактическими трёхдневными учениями. Участвовать в них должны не только курсанты с преподавателями, но и ротные офицеры, и должностные лица Училища (начальники служб).
Готовились эти учения долго, но, как я сейчас понимаю, готовились в кабинетах, на картах и, в буквальном смысле, забыли про овраги, а также болота, непроходимые заросли кустарника, изменения на местности, которые не успели нанести на карты.
Перед выходом на учения нам выдали холостые патроны, взрывпакеты; мы взяли с собой всё-всё, числящееся за ротой оружие, включая станковые пулемёты (более 40 кг) и ручные пулёмёты (более 12 кг). Кроме пехотных лопаток, болтающихся на заднице, взяты и сапёрные лопаты (1м25см).
Нам не выдали только ни «НЗ». ни «сухого пайка» на всякий «пожарный» случай.
Чтобы, по возможности, увеличить время учений, мы покидаем часть накануне их официального начала – сразу после обеда.
По улицам Краснодара, на удивление всем, шевствует наша рота, увешанная оружием, противогазами, вешмешками, скатками, пехотными лопатками, подсумками, катящая пулемёты, несущая радиостанции с протыкающими воздух антеннами, лопаты и даже ломы (на всякий случай).
Впереди, чтобы все обратили внимание, бьёт в барабан курсант Коковкин.
Так, торжественно, напугав слабонервных горожан и озадачив остальных, мы выходим из города и движемся, уже не так торжественно, в не известном нам направлении расчётное количество времени. Скорость движения, в соответствии с Уставом: 60 минут – движение, 10 минут – перерыв.
Отмотав так 5 часов, в 20.00 мы делаем привал на ужин, в небольшой рощице, вблизи дороги, по которой должны нам привезти на машине (а может быть, на двух) этот самый ужин.
Лежим на тёплой земле, портя окружающий воздух не только запахом смазанных сапог и развешанных на кустах портянок.
Ужин запаздывает, и это нас радует, так как появляется дополнительная возможность отдохнуть.
В течение всего вынужденного отдыха наши связисты тщетно пытаются связаться с частью. Связь есть, но только между собственными радиостанциями. Командование не отвечает. Ужин не прибывает.
Через час вынужденного отдыха командование роты принимает мудрое решение: что-то тут не так!
Затем, рассмотрев в очередной раз план учений, командир роты капитан Гурков объявляет:
- В 21.00 мы должны войти в соприкосновение с противником. Будем действовать по плану.
Натощак, так и не дождавшись ужина, мы начинаем действовать по плану: входим в соприкосновение с почему-то отсутствующим противником, окапываемся, готовимся к наступлению, затем развёртываемся и снова свёртываемся, бегаем, ползаем, даже стреляем и колем штыком, бьём прикладом воображаемого противника, пока не наступает полная темнота. Но и в темноте мы выполняем какие-то команды, точнее, должны их выполнять. На самом деле мы стараемся не потеряться, не угодить в яму или какую-нибудь колдобину и, главное, ничего не потерять из вверенного нам казённого имущества.
Издевательство это заканчивается в 2 часа ночи и сменяется другим – мы занимаем оборону. Теперь каждый выкапывает себе окопчик и дремлет в нём, ожидая новых команд, рассвета, не приехавшего ужина или теперь уже завтрака.
Командиры и преподаватели тактики в темноте пытаются что-то контролировать, давать команды углубить и расширить, быть бдительными, но уставшие и голодные курсанты, выслушав ЦУ, тут же снова засыпают.
Начальник цикла – полковник, увидев, что Лёня Береснев сладко спит, бросает взрывпакет с горящим бикфордовым шнуром Лёне в окопчик. От шипения шнура Лёня просыпается, увидев готовый взорваться пакет, с испугу хватает его и выбрасывает прямо на полковника. Попал! Пакет, ударив полковника в лоб, сбивает с него фуражку, падает и взрывается под ногами. Оба одновременно произносят одну и ту же распространённую фразу.
Лёня, окончательно проснувшись, выскакивает из окопа и встаёт по стойке «Смирно!». Прибегает ротный, он готов к головомойке, но полковник, махнув рукой, уходит.
Кто-то растолкал меня, когда уже начало рассветать. Привезли пищу. Хозяйственники разместились странно. В двух или трёх местах дают кашу. За хлебом надо идти в другое место. Где можно было получить кружку чая, я так и не узнал, как не узнал, что же это было, ужин или завтрак.
Получив кашу, я пошёл за хлебом, но не успел получить его, так как прозвучала команда занять боевые позиции. Ох, уж этот Коля! Таким образом, на этот ужино-завтрак я получил одну кашу, которую и умял в своём окопчике. Не густо. Я  бы ещё что-нибудь съел. Оказалось, что кто-то успел получить только хлеб, а отделение Бушуева вообще проспало, им не досталось ничего.
Тут же нас опять повели в наступление. И опять мы бежим, свёртываемся, развёртываемся, залегаем и бросаемся в атаку, надеваем противогазы и снимаем их.
Рассвело.
Затем пригрело.
Солнце достигает зенита. Тяжесть – по всему телу. Везде режет и жмёт. Ноги, казалось бы, привыкшие к ходьбе, уже натёрты. Руки устали держать оружие. А мы всё играем в солдатики. Точнее, играют нами, а мы в этой игре ничего не понимаем, хотя бы должны, на то и учения.
Подходит время обеда. Командиры в растерянности. Опять нет ни кухни, ни связи.
Некоторые не ели уже сутки. Остальным лучше не на много. Полное довольствие не получил никто…
Наконец, каким-то образом удалось получить сообщение: обед ждёт нас в точке А. Видавшие виды командиры развёртывают карты и ахают: до точки А не менее 15 километров.
Игрушки кончились. Коля строит роту и ведет её по компасу в точку А. Мы пересекаем овраги, лезем сквозь кустарник и через пару часов вынуждены остановиться у огромного водохранилища…, которое вообще не обозначено на карте. Таких громадных водохранилищ нет ни в Краснодарском крае, ни в Адыгейской области (по крайней мере, на карте).
Нам необходимо попасть на ту сторону. Кто-то предлагает идти вброд, кто-то обойти. Никто не знает ни размеров водохранилища, ни его глубины.
Начальство принимает решение искать обход слева… Вот тут начинается то, чему трудно даже поверить, чего не может быть в Советской Армии. Курсанты взбунтовались. Это не открытый злобный протест, прямой отказ повиноваться, это бунт от бессилия. Курсанты, прослужившие уже два года, сидят на берегу озера и плачут, не скрывая этих слёз. Силы иссякли. В организме, как в машине, кончился запас горючего.
Журба, с ручным пулемётом на плече, и Казаринов, без всякой команды, пошли вброд. Через 20 метров вода поднимается им выше пояса, через 40 – выше груди. А ширина озера 500-600 метров (о длине его не знает никто).
Смельчаки возвращаются и мокрые ложатся на землю, не желая слышать никаких команд.
Офицеры устали чуть меньше нас: они не ползали, не бегали влево-вправо, постоянно развёртываясь и свёртываясь. Они ещё пытаются навести дисциплину. Кто-то подчиняется, встаёт, пытается идти, но кто-то лежит, ничего не слыша.
Мы идём, точнее, бредём вдоль озера. По дороге некоторые падают. Другие просто тихо ложатся…
У нас крепкое отделение. Никодим, Кожарский, Береснев ещё пытаются поднимать других, садятся рядом, уговаривают, но и у них скоро кончаются силы. Этих сил едва хватает, чтобы обойти или перешагнуть упавшего.
Ужасно хочется пить. В горле пересохло. Но вода в озере стоячая, мутная, с гнилым запахом.
Наконец-то видим людей. Мы добредаем до работающих в поле женщин.
- Воды! Пить! – просим мы у них.
Они с удивлением смотрят на нас:
- Так вот она, вода.
- Но ведь эту воду пить нельзя!
- Ишь какие! Мы пьём, а они не могут.
Ободрённые, некоторые входят в воду и жадно пьют её.
Я боюсь.
Уточнив у женщин дорогу, через какое-то время обходим озеро и опять устремляемся к этой проклятой точке А.
Теперь каждый движется (а не идёт) сам по себе. По-прежнему падают люди, но остальным это уже безразлично.
Не выдержав, я тоже падаю на колени, встаю на локти. Какое сразу облегчение! Лечь и лежать! Чуть-чуть отдохнуть, ни о чём не думая! Но это только проносится в голове. Заставляю себя подняться…  Заставляю сделать шаг, потом ещё один шаг…Каждый из них даётся с таким трудом… Сознание затуманено, но в нём стараешься удержать одну цель: «Идти!»
Наступают какие-то галлюцинации, зрительные и слуховые. Понимаешь, что этого нет, но видишь и слышишь. Девушку и её смех. Журчание и плеск воды.
Сейчас бы к тому, оставшемуся позади, озеру и пить, пить.
Вдруг на глиняной утоптанной тропинке вижу маленькую лужицу. По ней уже прошли. Вода мутная. Не вода, а взвесь. Я встаю на колени и всасываю в себя эту грязь, вылизываю её. Сознание говорит: «Нельзя!», а организм не даёт оторваться: «Ещё! Ещё! Там осталось ещё немного!»
Горлу становится легче.
Поднимаюсь с трудом Опять заставляю себя сделать шаг. Постоял. Теперь ещё шаг.
Примерно, через 40 таких шагов поднимаю голову (может быть, кто-то крикнул?) и вижу вдали, километрах в двух, машину. К ней прицеплена полевая кухня. Ох! Как это далеко! Но теперь есть цель. Нужно дойти!
Моя скорость не превышает одного километра в час, но я иду и, главное, не падаю.
До машины осталось метров 600… Она поехала дальше!
Полное отчаяние! Неужели они нас не увидели?
Стою на месте. По лицу бегут бессильные слёзы. Зачем и куда идти? Машина медленно удаляется.
Проехав 700-800 метров, она останавливается. Кому и зачем был нужен этот манёвр? Машина опять стоит. Есть надежда.
…Я дошёл!.. На остальных абсолютно наплевать. Получил котелок супа, крышку каши, кусок мяса, кружку компота и много-много хлеба. Блаженно лежу недалеко от машины, ем свой обед и наблюдаю приближающихся поодиночке и парами славных воинов.
Почти весь третий взвод, карандаши, самые низкорослые, уже пришли. Они поели и сейчас отдыхают. Может быть, их меньше гоняли? У них лучший в роте взводный. Он печётся не о карьере, а о подчинённых, поэтому в тридцать с лишним лет всё ещё взводный, старший лейтенант.
Труднее всего добираются самые большие. Вот идёт Скориков, ростом под два метра. Он периодически падает, но видимая глазами конечная цель тянет его вперёд, и часть пути он проползает на четвереньках, встаёт, проходит 8-10 метров и опять падает. Никому не смешно. Одно сочувствие.
А вот появляются Бушуев и Журба. Журба уже без пулемета. Кто-то его пожалел. У них в руках один на двоих высокий шест. Они выставляют шест вперёд, опираются на него, делают один-два шага, отдыхают… И всё сначала… Глядя на них, удивляюсь: как можно за полдня настолько измениться? Их лица вытянулись, стали землистого цвета, глаза непомерно увеличились. С шестом они похожи на христианских апостолов.
За ними Никодим, как раненого, ведёт, точнее, тащит, Колю Кочеткова. Последний не краше Журбы с Бушуевым, но на апостола не похож, скорее, на только что спасшегося Робинзона Крузо.
Москвичи пришли последними, но кучно.
Потом мы подсчитали по карте: за первый день учений мы прошли более 70 км. За один день! Голодными!
Первый день учений ещё не кончился. Мне удаётся отдохнуть не более полутора часов. Пришедшие последними едва успевают поесть.
Теперь мы готовимся к обороне. Нам необходимо каждому вырыть окоп для стрельбы стоя, затем соединить одиночные окопы траншеей. Всё это надо выполнить до наступления темноты, а уже смеркается.
И мы это сделали. Траншея, правда, не в полный рост, но, пригнувшись, по ней можно пробежать.
Наступает ночь. Уставшие, мы валимся и спим в окопах.
«Противника», а это курсанты-выпускники, привозят и увозят на машинах. Им хорошо.
Сквозь сон мы слышим, как они наступают, стреляя на ходу холостыми патронами. Самые добросовестные из нас отвечают им, стреляя вверх из положения «лёжа на спине» со дна траншеи. Я не могу сделать даже этого.
Вот «противник» прокричал «Ура!». Кто-то участливо нагнулся над траншеей:
- Как вы тут?
- Спим. Не мешай.
Утром второго дня снова наступаем, совершаем какие-то манёвры. Никто ничего нам не рассказывает, не объясняет. Нет, это не занятия. Я так проводить занятия не буду, даже с солдатами. «Каждый должен знать свой манёвр!»
В середине третьего дня учения кончились. До части, приблизительно, 30 км. У начальства запланирован марш-бросок – последнее испытание, но каждый понимает: это уже сверх наших возможностей.

Мы идем строем по просёлочной адыгейской дороге, механически переставляем ноги. Большинство спит на ходу. Чтобы не свалиться в кювет, спят парами по очереди: один ведёт другого под руку, потом меняются.
У меня набиты ноги. Каждая ступня – сплошная водяная мозоль. Это от непрерывной трёхдневной ходьбы, а не от сбившихся портянок, тогда бы мозоли были местами. Потом, в течение нескольких дней, я не смогу ходить, но сейчас иду, превозмогая боль.
В часть вернулись к ночи. Надо проверить наличие оружия, вычистить его, сдать оставшиеся патроны и взрывпакеты. Улеглись только ночью.
Утром по команде «Подъём!» мы дружно поворочались в койках, но никто не встал. Правда, нас к этому и не принуждали. Офицеры, видимо, тоже дома не смогли подняться.
Мы проспали зарядку и утренний осмотр. Встали только на завтрак. Дальше всё вошло в обычный ритм.
Кроме физических испытаний эти учения нам ничего не дали. Скорее, это была проверка ротных офицеров. В этом случае они его не выдержали.
Кто так бездарно спланировал и провёл эти учения, без предварительного выезда на место занятий, согласования мест отдыха и приёма пищи?
Отрицательный опыт – тоже опыт. В будущем, когда я сам планировал и проводил полевые занятия, эти учения вспоминал, чтобы даже в отдельных деталях не быть похожим на своих бывших командиров.
Выданные на учения взрывпакеты я сберёг и оставил их на отпуск. Долго искал, куда их спрятать. Завернув в газету – полиэтилена тогда ещё не изобрели – привязал их сверху к рычагу сливного бачка в туалете. Дней через 10 на построении роты Коля заявил, что он неделю дежурил у туалета, чтобы поймать владельца взрывпакетов. Мне и в голову не пришло, что Коля полезет в сливной бачок. В этот отпуск друзья остались без пиротехники.
Ротными учениями закончился второй курс.

Отпуск

Отпуск! Он приходится на сентябрь. Хорошее проходит быстро. Может быть, можно его продлить?.. В этот раз я приехал домой с твёрдым намерением пролить срок отпуска. Как это можно? Только заболеть.
Со второй половины отпуска серьёзно задумываюсь, как заболеть? Из болезней я пока знаком только с хирургическими и простудными. Надо как-то простудиться.
Поздно вечером, часов в 11, возвращаясь со свидания, я сворачиваю к пруду на углу Ланского проспекта и проспекта Энгельса. Бывшее поместье Ланских (второй муж Натальи Николаевны Гончаровой – Пушкиной – Ланской). Раздеваюсь в темноте на берегу и со знакомого камня (где только мы в детстве ни купались!) прыгаю в воду. Конец сентября. Вода обжигает.
Посчитав, что одного окунания достаточно, бегу домой. Утром прислушиваюсь к себе: не заболел ли? Признаков простуды нет.
Вечером иду в Озерки и теперь купаюсь долго. Утром – эффект тот же, точнее, никакого.
На третий день опять купаюсь, ещё дольше, и ложусь спать на полу при открытом окне. Утром пару раз чихнул, но пока собирался ехать в Гарнизонную поликлинику, насморк прошёл, не начинаясь. Южная закалка?
Значит, на простуду ставить нельзя. А ведь на юге часты желудочно-кишечные заболевания. Что если их имитировать? Покупаю в аптеке пачку пургена. Принимаю утром одну таблетку. Хожу, прислушиваюсь. Боюсь далеко отходить от дома, как бы чего не произошло…  Не произошло.
Отпуск неумолимо подходит к концу.
Ах, так! Очередным утром принимаю все оставшиеся 11 таблеток пургена. Вот теперь в животе поют трубы, и всё переворачивается. Наконец-то! Еду на Садовую. По дороге живот гудит, содержимое просится наружу. Успеть бы до врача! Не дай Бог, всё раньше времени вылетит в штаны. Прибегаю к врачу:
- Скорей! Скорей! Терпеть нет сил. Третий день – непрерывный понос! Совсем извёл. До вас еле доехал. Живот болит – хоть на стену лезь.
Мне дают горшок. Бегу в соседнюю комнату. Действительно, еле дотерпел. Сходил. С надеждой заглядываю в горшок… Ничего себе, понос! Сходил – не жиже лошади.
Врач смотрит с недоумением:
- Все три дня так? А где болит?
Тщательно обследованный, разоблачённый, пристыженный возвращаюсь домой.
Что же делать? До конца отпуска осталось только два дня.
Вспоминаю: когда я выкурил полную сигару, у меня кружилась голова, а лицо позеленело… Попробуем! Покупаю пачку «Беломора» и аспирин, чтобы пропотеть. Снова еду на Садовую.
За углом поликлиники принимаю три таблетки аспирина; до одури, подряд выкуриваю три папиросы; делаю бегом пару кругов по Площади искусств и лечу к терапевту.
Сестра ставит мне градусник. Набить температуру возможности нет… На градуснике 37,5. Ура! Получаю освобождение на три дня.
«Курение и бег помогли», - решаю я.
Гулять – так гулять! Через три дня вновь курю три папиросы, бегу даже три круга по площади. Вспотел больше, чем в прошлый раз. Потный спешу к врачу.
Температура нормальная. Меня выписывают. Вроде, всё так же. В чём дело?
На Московском вокзале стою в очереди за билетом в Краснодар. Рассказываю соседке по очереди о своём несчастье. Не успел я закончить историю с пургеном, как она восклицает:
- Это же так просто! Примите пару таблеток аспирина, и температура 37,5 Вам обеспечена.
Вот как всё просто! А ведь я сам почти дошёл до этого. Если бы во второй раз принял аспирин, гулял бы по Питеру ещё минимум три дня. Век живи – век учись.

Третий, выпускной курс

Больше половины общего времени занятий уделяется специальности. В наряд ходим реже, чаще всего, с молодыми курсантами, начальниками караула, дежурными по кухне, КПП, патруль.
Жить легче. Командиры взводов совсем потеряли требовательность. Только Коля остался таким же неуёмным.
В банный день я назначен дежурным по роте. Маленький, но начальник. Коля долго и нудно инструктирует нас и, в частности, приказывает:
- В баню пойдёте не со своей, а с первой, идущей туда, ротой. В этом случае будете иметь достаточно времени для отдыха (не менее 4 часов, согласно Уставу внутренней службы).
После обеда мы сидим у КПП и ждём эту первую роту. К КПП подходит машина, везущая в баню бельё. А баня находится на другом конце города. Повезло! Радостные мы залезаем в кузов машины и через 20 минут уже у бани.
Ещё из машины увидели на улице Колю. Спрыгиваем, старательно отдаём ему честь. Коля смотрит тучей. Вроде, мы ни в чём не провинились.
Как приказал я вам прибыть в баню? – строго спрашивает Коля.
- С первой ротой, - отвечаю я, уже понимая подвох.
- Так почему же вы приехали на машине?
- Солдатская смекалка! – нахожусь я. Иногда у ротного такие ответы проходят, только не от меня.
- Бегом возвращайтесь в часть, найдите старшину, передайте ему моё неудовольствие тем, что он не проконтролировал ваш выход. Затем возьмёте красные флажки и, во главе со старшиной, бегом сюда. Обратно из бани вы должны идти в строю первой помывшейся роты.
Вот так награда за солдатскую смекалку! Через весь город бежим обратно в часть. На полпути встречаем эту первую, идущую в баню, роту. В части находим старшину, и теперь уже впятером, как дураки, бежим с флажками по мостовой обратно. Иначе нельзя. Коля может стоять и наблюдать за правильностью выполнения его приказания на любом участке пути. Он коварен.
Когда мы прибежали в баню, злосчастная первая рота уже выходила из неё. Не успев даже сполоснуться, мы только переодели бельё, догнали уходящую роту и пристроились в конце колонны.
Коля ждал нас в расположении.
- Помылись? – оскалясь, спросил он.
Мы и не подумали рассказывать ему подробности.
- Так точно! – за всех ответил старшина. Меня удивило, что ни злобы, ни обиды на нас у него не было. Он хорошо изучил своего шефа и нёс свой крест, не жалуясь.
Старшина получил выговор. Меня вместо дежурного по роте Коля послал помощником кочегара в котельную. Этим он хотел унизить меня, но мы с солдатом-кочегаром быстро нашли общий язык. От заместителя по тылу он получил материальное поощрение за сэкономленный уголь. Я натаскал ему из стрелкового городка деревянных отходов, которыми мы с ним и топили котельную. Угля не истратили ни килограмма.
Зампотылу представил меня на поощрение начальнику Училища. Коле очень не хотелось зачитывать приказ перед ротой о вынесении мне благодарности. Он тянул с этим несколько дней. Всё же пришлось. После объявления приказа он сказал:
- Таким образом, при соответствующем старании, можно проявить себя на любом посту.
Конечно, говорил он не так. При его ораторских потугах курсанты с трудом сдерживали смех. Говорить так, как он, мог разве только Черномырдин.

Строевым шагом в столовую

Нельзя сказать, что все издевательства мы выносили молча и покорно, как скот, но возможности наши по сопротивлению были мизерны. В Советской Армии запрещены коллективные жалобы, тем более, согласованные коллективные действия. Даже на партийных и комсомольских собраниях обсуждать служебную деятельность командиров запрещено. Запрещено Уставом жаловаться на строгость взыскания, то есть, за любой пустяк ты можешь понести самое жестокое наказание. Жесточайшая кара ожидает организатора любого противодействия. Даже страшно себе представить, чем это может закончиться для смельчака.
Наше сопротивление издевательствам могло выразиться в замедленной постановке в строй, в переступании в строю с ноги на ногу (постоянно и все вместе), в хождении «не в ногу» или топании одной ногой и тихой постановки другой. Вершиной непослушания было пение «Варяга» или другой, подобной, песни.
К примеру. Будучи дежурным по части, Коля встретил свою роту около столовой и, заявив, что мы шли в столовую не достаточно хорошо, потребовал от старшины вернуться к казарме и пройти в столовую ещё раз.
Второй раз несколько человек специально «сбили ногу». Роту опять вернули. В третий раз, подходя к столовой, мы дружно топали правой ногой и неслышно ступали левой. Так повторилось несколько раз.
Сильно рассердившись, в очередное прохождение от столовой до казармы мы запели «Варяга». Запели сразу все, без запевалы Скорикова потому, что в противном случае, Скориков считался бы зачинщиком.
Тогда Коля стал проверять нас отдельно повзводно. Результат тот же. Ни один взвод не захотел посрамиться перед другими.
Коля не отступает. Заниматься этим ему даже нравится. Теперь он хочет найти зачинщиков и проверяет нас по отделениям.
При таком прохождении ему отлично виден каждый из нас в отдельности. Не у любого хватит смелости, проходя мимо ротного и глядя ему в глаза, проявить непослушание. 
Идёт первое отделение. Коля выделяет москвичей: двух Дим и Моторного Ивана. Их он отпускает в столовую. Четверо других возвращены в строй. Они устояли. Они показали Коле своё отношение к нему.
При прохождении нашего отделения в столовую отпущен один Кожарский.
Из третьего отделения в столовую не отпущен никто. Молодцы! А ведь там Бушуев, Журба, курсант Коковкин. Молодцы!
И так мимо ротного проходит вся рота, девять отделений.
Оставшиеся теперь идут по одному. Здесь уже халтурить невозможно. Каждый это понимает и нормальным, строевым шагом идёт прямо в столовую.
Представление закончилось.
Напрасно ты ресницы загибаешь,
Зачёсываешь тщательно пробор.
В столовую ты здорово шагаешь.
Твоё лицо узнали мы с тех пор.
Так, рассерженный, написал я про Диму Дивакова, первого штрейкбрехера нашей роты.
Моторный заявил, что при прохождении по отделениям «ломать строй – всё равно, что против ветра ссать».
Он против ветра ссать не стал
И быть нам другом перестал.
Увидев Колю, задристал
И сам себе в карман нассал.
- Не совсем складно, но зато правильно, - пошутил Никодим.

Причёски

Никогда не угадаешь, чего ждать от Коли: сегодня он проверяет порядок в тумбочках, завтра – чистоту оружия, правильность его смазки, послезавтра – состояние обуви (блеск носков и целостность каблуков), на следующий день – нет ли чего запретного под матрасами, в личных чемоданах, ещё через день – наличие чистых носовых платков или клапанов в противогазах, отдание чести, знание какой-нибудь главы Устава и тд. Список можно было бы продолжать долго.
В этот день, после занятий, перед обедом, он приказал старшине взять машинку для стрижки волос и стал проверять наши причёски. Если чья-то причёска Коле не нравилась, старшина тут же в строю выстригал неудачнику клок волос спереди, а ротный уже звал его к следующему. Так пострадало более трети роты.
Коля требовал, чтобы мы стриглись не менее двух раз в месяц. Со дня моей последней стрижки прошло меньше недели, поэтому за себя я не беспокоился, но, всё равно, унижение каждого переживал, как своё. Поравнявшись со мной и увидев моё улыбающееся лицо (Что съел?), Коля коротко кивнул старшине:
- Соловьёв!
Спорить было бесполезно – вдобавок заработаешь взыскание. Для разнообразия, я подставил старшине не лоб, а ухо, над которым он и выстриг клок. Пострадал и Лёня, который стоял сзади меня, и Гаврилов, хотя он тоже недавно постригся.
Всем помеченным приказано было постричься наголо к следующему утреннему осмотру. В нашем распоряжении оставалось чуть меньше суток.
Кто-то сразу бросился приводить себя в порядок, но большинство пошло в столовую с выстреженными лбами. В столовой это вызвало интерес и смех курсантов других рот. Увидев, что таким образом можно как-то отличиться, большинство отмеченных решило сразу не стричься наголо, а каждый на свой вкус подправил свою причёску и до утра щеголял с оригинальной головой.
Кто-то выстриг дорожку спереди назад посреди головы, другой сделал то же самое, но поперёк. Несколько человек постриглись «под Ленина» (для тех, кто уже забыл, как выглядел вождь, напоминаю: лысина спереди, немного волос по сторонам и сзади). Костя Лебедев сделал себе «тонзуру», как у католического монаха, некоторые постриглись «под тигра». Глядя на них, другие сделали себе на голове «шахматную доску».
На ужине наша рота демонстрировала парад причёсок. Дежурный по части, в шутку или всерьёз, доложил об этом начальнику Училища. Мы узнали, что Колю вызывали на ковёр.
Согласно приказу, к утру все были пострижены наголо…
Почти все. Мне очень не хотелось щеголять с голой башкой, как салага и, поскольку у меня был выстрижен бок, я оставил себе детскую чёлку. Конечно, я мог пострадать за невыполнение приказания, но ротный был увлечён уже высотой подворотничков, и на мою вольность обратил внимание только старшина:
- Я тебя предупредил, - сказал он мимоходом. Что значило: «Если меня будут ругать, ты должен будешь избавить меня от взыскания». Мы уже знали, что старшина получает их чаще нас.

«Новочеркасск»

До нашумевшего на всю Страну случая в Новочеркасске оставалось ещё несколько лет, но откуда-то уже тогда пошли слухи: «Где-то использовали войска, а именно, курсантов, для подавления каких-то выступлений». Ещё раз повторяю, это был ещё не Новочеркасск, а другой случай, видимо, мельче.
В курилке, главном центре всех дискуссий, разгорелся спор: «Как бы ты повёл себя в такой ситуации?». Единства мнений по этому вопросу не было.
Хотя это нескромно, начну с себя. Я заявил, что никогда не пойду против собственного народа. Сказалось школьное воспитание. Сдержанно и спокойно меня поддержал Никодим:
- В своих стрелять нельзя, кто бы они ни были. Если они вышли, значит, им приспичило.
Однозначно сказал своё слово Кожарский:
- Я служу в Армии и буду выполнять приказ. Если что и не так, отвечать будут командиры.
Как ни странно, его поддержал Лёня Береснев:
- Я мучаюсь в Училище три года, чтобы стать офицером, и из-за каких-то засранцев садиться в тюрьму не собираюсь. Если они вышли, то знали, на что идут. Могли решить свои вопросы и другими способами.
- Если пошлют, пойду, - решил Коля Кочетков, - но в своих стрелять не буду, если и буду, то только вверх.
Гаврилов метался туда-сюда. Под давлением моих уговоров соглашался со мной, затем поддерживал Лёню, поддакивал Кожарскому и хватался, как за спасательный круг, за решение Кочеткова.
- Пойдёшь и стрелять будешь! – подвёл итог за него Никодим.

Караван

При хождении строем, особенно на вечерней прогулке, требовалось петь строевые песни. Сначала, особенно на первом курсе, мы делали это под нажимом командиров, затем привыкли и даже находили в этом удовольствие. Правда, вместо бездарных, бравурных строевых песен, написанных  по заказу, мы охотнее пели современные, иногда даже лирические.
Кто-то из запевал роты придумал новые слова на строевую песню «Непобедимая и легендарная». В новом варианте что-то говорилось о курсантах, рифмы были слабыми, размер хромал, и новая песня поддержки у личного состава не нашла.
Это натолкнуло меня на мысль, и после ротных учений я также написал новый текст к популярной в те времена переводной песне «Караван». Её и сейчас иногда можно услышать по радио, как классику прошлого столетия.
В оригинале  (старом тексте) были следующие слова:
 
Шагай вперёд, мой караван.
Огни мерцают сквозь туман.
Шагай без отдыха, без сна,
Туда, где ждёт тебя весна.
Родимый край! О, ласкай мои глаза.
Пускай течёт по ресницам слеза. И тд…
А мной написанный текст звучал так.

Там, где когда-то караван
Шагал к огням через туман,
Нагружен, как верблюд, идёт
В июльский зной стрелковый взвод.
Припев: Стрелковый взвод! О. как ты уже устал,
               Но путь далёк, и нескоро привал.
   Шагай, солдат, шагай, родной,
   Тебе ведь это не впервой.
Хоть вещмешок уже пустой,
Но скатка сильно давит грудь.
О, как сейчас в тени густой
Тебе б хотелось отдохнуть
   Припев…
И вспомнишь ты когда-нибудь
Под южным солнцем жаркий путь,
Как ты измученный идёшь,
И снова с грустью пропоёшь.
   Припев…

Эти слова я положил в тумбочку нашему запевале Скорикову. Песня имела успех. Её тут же подхватили и другие роты, и вскоре по вечерам над Горогородами Краснодара она разносилась, выкрикиваемая десятками здоровых, молодых глоток. Слово «солдат» массы заменили на «курсант», и хотя к стрелковому взводу мы, вроде бы, не имели отношения, народ пел её охотно.
Окрылённый успехом, безымянный автор (то есть – я) тут же написал слова на ещё одну популярную мелодию «Вино любви» и положил их в тумбочку запевале нашего взвода Бушуеву Юре. В их комнате песню опробывали. Она была более содержательна, имела четыре куплета, в ней говорилось уже непосредственно о курсантах Училища, она охватывала все времена года…
Я предвкушал новый триумф, но народ пел только «Стрелковый взвод». Я посчитал, что по интеллектуальному уровню народ ещё не дорос до такого «сложного» произведения.
Поскольку оно должно, хотя бы когда-нибудь, увидеть свет, через 60 лет я его здесь всё-таки приведу. Назовём его «Времена года».

Опять на небе тучи. Снова хлещет дождь.
Погоду проклиная,
На «тактику» шагаем
И об одном мечтаем:
Лишь бы ползать не пришлось.
Припев: Весной и осенью нас
   Дожди мочили не раз,
   И не впервые в грязи
   Нам по-пластунски ползти.
   Бывало в злую пургу
   Мы замерзали в снегу,
   А летом, будто назло,
   Нещадно солнце пекло.
Зимой ещё страшнее. Когда придёт мороз,
По снегу по тревоге
Бежим мы без дороги
Тот поморозил ноги,
Этот – уши, этот – нос.
Припев…
Пора любви настала.
Всё вокруг цветет.
А мы для повторения
Выходим на учения,
И снова, как и прежде,
Мы поём «Стрелковый взвод».
Здесь вместо предыдущего – «своего» припева планировался припев «Стрелкового взвода».
И лето здесь не краше. Что за чёртов край!
По полю, по болотам
Бежим мы с пулемётом,
И гимнастёрки наши
Хоть от пота выжимай.
Припев…
Сделаем автору скидку за плохие стихи. Ему было 20 лет.

Приезд Люды

Зимой на студенческие каникулы в Краснодар собирается приехать Люда. Я договорился со старушкой из Горогородов о снятии комнаты. Её домик находился прямо за тыльной стеной Училища.
Люда приезжала в будний день, и я обратился к Вылке за разрешением её встретить. Вылка сам этот вопрос решить не мог и пошёл к Коле. А Коля сунул ему в нос Устав, посоветовал читать его почаще и тут же уточнил, когда она приезжает; увольнение в будний день запретил и приказал в этот день не сводить с меня глаз, иначе ему, то есть Вылке, не поздоровится.
Сообща, всей комнатой мы долго думали, как выйти из положения. Ничего умнее, как попросить Вылку или Заборню встретить её на вокзале, никто придумать не мог.
Гаврилов, правда, предложил сам, вместо меня, сходить в самоволку, пока следить будут за мной, и отвести её по адресу, но этот вариант я отверг, так как Коля хорошо знал нашу компанию и этот вариант мог предусмотреть. Кстати, позже, когда к курсанту Коковкину приехала законная жена, её вместо Коковкина встречал Вылка.
День приезда наступил, но мы так ничего и не смогли сделать. Мало того, ко мне подошёл Герасимов – секретарь комсомольской организации и рассказал, что Коля вызвал его, сообщил, что ко мне кто-то приезжает, и посоветовал следить за мной и, в случае чего, «удержать товарища от дурного поступка».
Вырваться из Училища я так и не смог.
Вечером с КПП мне сообщили, что меня ждут у забора. Люда пришла в Училище.
Мы стояли по разные стороны железного забора, и это было похоже на лагерное свидание, тем более, что у меня за спиной, в 20 метрах, стоял Вылка. Правды ради, надо сказать, что разделяла нас не колючая проволока, а старинный, не лишенный красоты, кованный екатерининский забор.
Я объяснил Люде, как найти жильё, и посоветовал ждать меня.. Что ещё мог я посоветовать?
Наблюдение за мной не прекращалось до самого отбоя. Уже после 12ти ночи, когда ни одного офицера не осталось в роте, мы собрали в моей койке куклу, и я, сложив обмундирование на табуретке, в спортивном костюме отправился в самоволку. В экстренном случае Толя Гаврилов или Лёня Береснев должны были меня «по тревоге» оповестить.
Почти весь периметр части находился под охраной. Не охранялся только забор с тыльной стороны, высота которого, по неоднократным измерениям, составляла 4,4 метра.
Ещё повторюсь. Преодоление заборов необходимо считать одним из видов спорта.
За несколько дней до Людиного приезда всё уже было приготовлено. Я приставил лежащее у забора бревно под углом к стене, разбежался, по наклонному бревну добежал до его конца, подпрыгнул, руками ухватился за выступы на конце забора, подтянулся, помогая себе ногами, и вот я уже на стене. Задерживаться ни к чему. Прыгаю вниз, в темноту. Там должна быть рыхлая земля. Всё проверено заранее.
Влюблённые обнимались через пару минут. Даже раньше!
Три или четыре часа мы провели вместе, я не засекал. Часа за два до подъёма был уже в своей койке. Практическая сторона обратного возвращения так же была подготовлена заранее.
Так повторялось несколько дней. Однако, сна по 2 часа в день, да ещё при такой нагрузке ночью, мне явно не хватало. Дни проводил я в полусне. При этом надо было вести себя так, чтобы ни Вылка, ни, тем более, Коля, ничего не заметили.
Даже в выходные увольнительную на два дня мне не дали. Вылка предложил на выбор: суббота после занятий или воскресенье. Ясно, что выбрал я воскресенье – в этот день увольнение с утра до вечера.
Всё воскресенье законно мы провели вместе, гуляли по городу, ходили в кино, обедали и ужинали в кафе.
Любовь, приключения – это хорошо, но от бессонницы смыкаются глаза, стало даже побаливать сердце. На всякий случай, я сбегал к врачу – может быть, даст освобождение от физкультуры и строевой. Свободное время можно было бы использовать по назначению.
Диагноз: невроз. Освобождения не дали.
Люде уже пора уезжать. Она соврала матери, что проехала в Москву на несколько дней. В Краснодаре в этот год, как никогда, стоят жуткие морозы.
Люда заболела. Температура под 40, а билеты уже взяты. Поезд отправляется ночью. Надо хотя бы проводить.
Обращаться к Коле или Вылке бессмысленно. Они своё слово уже сказали. Идти ночью в самоволку в курсантской форме на вокзал нельзя, там обязательно напорешься на патруль. В спорткостюме в двадцатиградусный мороз тоже не пойдёшь… Я нахожу оригинальное, но опасное решение.
В канцелярии роты постоянно висят шинели и головные уборы наших офицеров. Если тепло – висят шапки, а офицеры идут домой в фуражках; сейчас наоборот, висят фуражки. В новых, приличных шинелях офицеры ездят домой, старые используют для полевых занятий.
Эта ночь была очень холодной. Я спёр из канцелярии шинель Заборни с погонами старшего лейтенанта. Она мне коротка. Колина подходит больше, но капитанские погоны я одевать боюсь. Не дорос. А вот фуражка Колина мне впору. Не знаю, почему я не одел собственные хромовые сапоги, наверное, негде было хранить до вечера, пошёл в кирзовых.
Ребята осмотрели:
- Офицер – что надо! Шагай смелее!
Иду прямо через КПП. Дежурит курсант Моторный из нашего взвода. Он отвернулся – подкладывает дрова в печь. Дневальные по КПП, курсанты-первокурсники, вытянулись, отдавая мне честь. Мне этого мало.
- До свидания, товарищ Моторный! – говорю я громко торчащей ко мне заднице.
На знакомый голос он оборачивается. Глаза его расширяются, и он непроизвольно произносит присущую данному случаю русскую фразу. Теперь глаза расширяются у первокурсников. Довольный произведённым эффектом выхожу в ночь.
Как мня научил Гаврилов, я не только не тянусь перед каждым офицером, но даже до капитана включительно не отдаю никому честь. До вокзала доходим нормально. Никому нет дела до старлея в потрёпанной шинели и кирзовых сапогах.
Вдруг на вокзале ко мне устремляется лейтенант. Ладони мои сразу взмокли. Его внешний вид ещё хуже моего. Он оброс щетиной. Погоны полуоторваны, из них торчат нитки. Пуговицы давно не чищены.
- Друг! – обращается он ко мне. И начинает рассказывать длинную историю…
Вчера и позавчера он пил. Сегодня проснулся в какой-то канаве. Денег нет. Похмелиться не на что. Не найдётся ли у меня несколько рублей на его опохмелку?
Я даже рад. Этот не будет меня разоблачать. Откуплюсь несколькими рублями.
Сажаю больную девушку в вагон. Поручаю её соседям по купе.
Бегом в Училище. А вдруг проверка, тревога!
Всё спокойно. Моторный пытается меня расспросить, но я только загадочно многозначительно улыбаюсь. Всё нормально!
Влетаю в роту.
- Дежурный на выход! – орёт дневальный, увидев офицера.
- Офицеров нет? – спрашиваю я выскочившего второго дневального и, не боясь уже, прохожу в канцелярию, быстро сбрасываю с себя чужую форму.
- Ну что тут особенного? – рисуюсь я перед нарядом. – Был в самоволке, воспользовался офицерской формой.
А душа ликует: «Знай наших! Не каждый решится на такое!»
Чтобы не создалось впечатление, что служба в Училище – сплошное приключение, ещё раз скажу: она однообразна, нудна, утомительна. Подъём, зарядка, завтрак, занятия, обед, тренаж, самоподготовка, личное время, прогулка, отбой. Более половины времени проводишь в строю или на занятиях. Каждое исключение является ярким пятном на сером времени повседневности, поэтому и запоминается на всю оставшуюся жизнь.

Я – фехтовальщик

В Училище есть секция фехтования. В ней занимаются специалисты-энтузиасты. Все они имеют первый или второй спортивный разряд. Иногда я прихожу на их тренировки. Это напоминает мне и любимые романы, и сражения на палках во дворе. Бывает, что кому-то не хватает партнёра, и меня приглашают на роль «болвана». Всё-таки какое-то развлечение.
На очередные соревнования Училищу необходимо выставить команду фехтовальщиков в полном составе: рапира, эспадрон, шпага, женская рапира. По последним двум видам желающих выступить за Училище нет.  По женской рапире удалось уговорить официантку. На шпагу для галочки приглашают меня.
- Вылетишь на отборных и свободен. Неделю, пока длятся соревнования, будешь ходить в город.
Перспектива меня устраивает.
Ребята объясняют мне основные правила, что значит та или иная команда, как отдать честь в начале поединка, что колоть можно в любое место кроме затылка. Они все – специалисты по рапире или эспадрону, к шпаге не привыкли – постоянно подставляют то руку, то ногу.
Вот уже я добросовестно участвую в отборочных соревнованиях. Для меня главное, что они проходят вне Училища. Даже дорога туда и обратно уже удовольствие.
На отборных таких, как я, много. Дерусь с переменным успехом: кому проигрываю, у некоторых выигрываю. Через два дня объявляют списки участников, прошедших отборочный тур. В самом конце – моя фамилия. Официантка на отборочных вылетела.
В четверть финала народу прошло много. Опять сражаюсь с переменным успехом. Здесь уже приходится потруднее, но и у меня появился опыт. Заметно, что многие занимались не шпагой, а рапирой, на соревнование вышли по необходимости. Я этим пользуюсь: провожу уколы в руки, ноги, маски. Остались и малоопытные, вроде меня, у нас мало опыта, но много задора. В стычке с одним из таких его шпага ломается, и клинок входит мне под защитную куртку, впивается в кожу живота. Это уже травма. Медики заделывают бинтами и ватой мою рану. Продолжаю участвовать в соревнованиях.
Вечером в Училище гордо демонстрирую рану от укола шпагой.
В списке вышедших в полуфинал я опять в самом конце. Опять не придётся мне погулять по городу.
Полуфинал проводится пышно: электронные табло, шпаги с электронными наконечниками, все участники (кроме меня) в фехтовальных костюмах, некоторые принесли собственное оружие. Участвуют мастера спорта, различные чемпионы.
В финал из всей команды Училища вышел я один.
Большими буквами на электронном табло светятся фамилии и спортивные звания участников финала по шпаге:
- мастер спорта, чемпион Ростова,
- мастер спорта, чемпион Краснодара,
- мастер спорта, тренер спортивной школы,
- два кандидата в мастера, один перворазрядник; на последнем месте моя фамилия, во второй графе две буквы - «БР» - без разряда.
Соревнования проводятся по кругу: каждый с каждым. Мне предстоит сразиться с шестью участниками. Вместе с нашими ребятами, которые по своим видам фехтования в финал не вышли и теперь болеют за меня, обсуждаем, оцениваем каждого противника. Шансов никаких. Большинству из предстоящих соперников в предыдущем полуфинале я уже проиграл.
Мой первый бой - с тренером спортивной школы. Как щенка, он в несколько минут разделывает меня. Счёт 5:0. Я в унынии.
Следующий противник – кандидат в мастера. Терять мне нечего. Из арсенала памяти вытаскиваю старые приёмы, которые помогали мне выигрывать на палках во дворе… Они снова помогли. К тому же я стал собранней, резче, заранее знал, что и как буду делать. Я выиграл у кандидата в мастера спорта со счётом 5:3! Ура! Хоть одна победа у меня будет.
Перворазряднику проиграл, но со счётом 4:5. Всё-таки не так уж я слаб.
У четвёртого противника – кандидата в мастера выигрываю со счётом 5:4. Две победы в финале! Ребята жмут мне руки.
Осталось двое, оба – мастера спорта: чемпион Ростова и чемпион Краснодара. В полуфинале я проиграл обоим со счётом 3:5. Не всухую же.
На чемпиона Краснодара я обратил внимание ещё в начале соревнований. Прекрасно сложен – прямо Аполлон. Чёрные, гладко зачёсанные волосы, чёрные глаза и абсолютно белая кожа. Томный, пренебрежительно-уничтожающий взгляд. Белые тапочки, белые чулочки, штанишки тоже белые, в обтяжку. Всё белое, даже собственная маска. Своя шпага с электронным наконечником, соответствующая всем стандартам. Вокруг куча поклонников, а, главное, поклонниц. И все девушки-красавицы, одна к другой; сразу после очередной дуэли кидаются к нему, усаживают под руки на стул, обтирают пот… Особенно хороша одна! Эх, мне бы!..
Около меня только ребята в пахнущих смазкой сапогах. На мне – спортивные тапочки-вонючки, байковые синие шаровары шириной с Чёрное море, а под ними – белые кальсоны с завязочками (на летнюю форму ещё не перешли), под защитной тужуркой – белая нижняя рубаха, уже пропахшая потом.
Ко всем противникам был я равнодушен, но на этого смотрю, как на личного врага. Я ненавижу его. А это, пожалуй, плохо.
Первый укол он провёл красиво: закрутил мою шпагу, увёл её в сторону и спокойно ткнул меня в незащищённую грудь.
Так не пойдёт! Беру себя в руки. Он не любит ближнего боя. Тогда – ближе к нему! И вот: 1:1.
Теперь уже осторожничает он. Дерёмся с переменным успехом. 2:2; 3:3. А всё-таки я молодец! Теперь и проиграть не позорно.
По команде «Алле!» сразу бросаюсь к нему. Удалось! Ближний бой! Толкаю его грудью и снизу вверх наношу удар под маску. Звенит звонок, 4:3 в мою пользу.
Боится ближнего боя – значит, будет отступать. У меня есть фора в один укол. Решаюсь попробовать один приём, который впервые увидел здесь на соревнованиях, очень красивый, но рискованный. Сразу после команды «Алле!» ныряю как в воду, головой вперёд, руки над головой, в одной из них – шпага. Бьюсь грудью и маской об пол. Если не попал, он спокойно кольнёт меня в спину. Лежу и жду… Звенит звонок. Я попал ему в ногу, тупым концом с электронной кнопкой порвал ему чулок, оцарапал ногу. Укол засчитан. Я выиграл! 5:3!
Поцарапанного, убитого проигрышем, моего противника ведут под руки на место. Она вытирает ему полотенцем лицо и зло смотрит на меня… А я ей весело подмигнул!
Последний мой бой – с чемпионом Ростова. Его исход мне уже безразличен. Я веду себя спокойно, особо не напрягаюсь, но счёт 2:2, 3:3.
Его удары проходят точно и красиво; кончик его шпаги постоянно направлен мне в грудь. Мои удары сумбурны: я колю то в маску, то в ногу, то в руку, и кончик моей шпаги показывает то на один угол зала, то на другой.
Вот он провёл ещё один удар. Красиво. Ничего не скажешь. Он ведёт 3:4.
Он делает выпад, я парирую… Теперь вперёд. Они все не любят ближнего боя. Грудь в грудь. Откинув руку назад, несколько раз тычу, куда попало. Он сумел оттолкнуть меня и нанести укол. Звенит звонок. Он снимает маску и отдаёт честь… Мне всё же кажется, что я кольнул его первым.
- 4:4, - объявляет судья. Да, я успел его ткнуть, когда мы сошлись. С электроникой не поспоришь.
Кто нанесёт последний укол?
Он наступает, а я опускаю шпагу в пол, раскрывая себя полностью, подставляя под удар: «На, коли!» Он в замешательстве: возможно, что-то случилось?.. Я наношу резкий удар. 5:4! Я выиграл и этот бой! Из шести боёв четыре выиграны.
Соревнования ещё продолжаются, но они меня больше не интересуют. Когда-нибудь должна же сбыться моя мечта – погулять по городу.
Я уже переоделся, натягиваю шинель… Кто-то вбегает в раздевалку:
- Соловьёв здесь?
- Так точно! – по привычке вытягиваюсь я.
- Скорей на пьедестал! Судьи сердятся.
Скидываю шинель и гимнастёрку, натягиваю защитную тужурку. В кирзовых сапогах и бриджах бегу в зал.
Увидев меня в таком виде, кто-то из судей говорит:
- За такие вещи нужно дисквалифицировать!
На пьедестале уже стоят двое. Свободное место второе. Я боюсь ошибиться.
- Да! Да! Занимай! – подталкивают меня.
После вручения грамот ко мне подходит тренер спортивной школы:
- Тебе нужно заниматься. Из тебя выйдет толк. Приходи к нам.
Тут же он выдаёт мне кучу моих недостатков, над которыми надо работать. Их надо устранить.
Да именно благодаря этим недостаткам, то есть, благодаря моей непредсказуемости, я и выиграл. Это первое. Второе: Кто мне разрешит куда-то ходить? Коля? Смешно. А третье: Через несколько месяцев я заканчиваю Училище. Куда я поеду? Где буду жить?
На этих соревнованиях мне присвоили второй спортивный разряд по фехтованию.
А погулять по городу так и не пришлось!
За второе место в окружных соревнованиях по фехтованию на шпагах начальник Училища объявил мне благодарность. После её объявления Коля говорит обо мне: «Этот фехтовальщик!» У него это звучит всё равно как «Этот самовольщик!»
Больше я шпагу в руки уже не брал. Официально. Но на тренировки выходил уже как свой, и работал уже не только в качестве «болвана».
Чтобы из описанного эпизода не сложилось впечатления, что я супермен, которому были нипочём все спортивные достижения, продолжу, что на соревнованиях в плавании «брассом» я пришёл последним, едва уложившись в третий разряд, хотя плавал, вроде бы, и неплохо. А если бы участвовал в соревнованиях по штанге или двухпудовой гире, то тоже оказался бы в конце списка.

Переход власти в руки Хрущова сказывается и на общем климате в Училище. Командиры всё больше делятся властью с политработниками. Два года назад комбат Митин с издёвкой спрашивал, не хотим ли мы в Училище открыть школу бальных танцев, а теперь того, кто предъявит билет в театр, отпускают в увольнение вне очереди.
Я этим пользуюсь. Каждый раз покупать билет накладно, поэтому использую один и тот же билет многократно. Вспоминая школьные годы, вырезаю из резинки штамп с цифрами и к каждому выходному переделываю заново дату на билете. Одним и тем же билетом пользуюсь 4-5 раз.

Художественная самодеятельность

От случая к случаю (от одного смотра до другого) в Училище вдруг начинают заниматься художественной самодеятельностью. Пару раз выступал я на конкурсах с чтением стихов и прозы, но скажу правду: успеха не имел. А на третьем курсе, когда мы стали самыми старшими и почувствовали себя хозяевами Училища, вспомнил я драмкружок и задумал поставить к очередному смотру пьесу, точнее, отрывок из пьесы американского автора. Ни фамилии автора, ни названия пьесы, к сожалению, уже не помню, хотя, кажется, автор знаменит.
Содержание в следующем. Два военных лётчика после войны становятся безработными. Им предлагают испытать новый военный самолёт. Он не доработан. Риск большой. Один из друзей отказывается, другой соглашается.
Я решил поставить заключительную часть пьесы.
Отказник сидит в баре (!), пьёт виски и слушает прямую радиопередачу об испытании самолёта. Передача постоянно прерывается рекламой и шумной, весёлой музыкой. Сначала испытания проходят хорошо, затем появляются мелкие неполадки, потом – крупные и, наконец, взрыв самолёта. Необходимо показать по ходу пьесы реакцию разных посетителей бара, в том числе главного героя – друга испытателя.
В этой постановке можно показать всё, что у нас запрещено: джазовую заграничную музыку, выпивку, даже полуголых женщин, хотя бы на рекламных плакатах, которыми оклеен бар, «Пейте Кока-Колу!»
Кого же пригласить в актёры? В нашей комнате подходящих кандидатур нет. На такие роли больше всего подходят москвичи, и они с удовольствием соглашаются, так как готовящиеся к выступлению имеют значительные послабления в службе. Да и само содержание им нравится. Один Сима играет Бармена, другой – Официанта, на роль Случайного Посетителя приглашаю Бушуева, героя играю сам.
С большим трудом достаём гражданские костюмы, джазовые пластинки; всё через знакомых в городе. Знакомые, как правило, девчонки, а костюмы нужны мужские. Художник из клуба на куске обоев нарисовал шикарную девушку в купальнике, на каблуках, с бутылкой в руке.
Готовимся с энтузиазмом. Уж мы произведём фурор не только в Училище, но и, возможно, за его пределами!
Оба Симы и Бушуев вошли в роли, работают прекрасно.

Как-то сижу на занятиях по общественным дисциплинам и вижу, как рядом Журба выводит в тетрадке красивый заголовок «Комсомольский билет» и ниже: «Пьеса. Автор Журба». Немного подумав, пишет дальше: «Действующие лица: курсант Петров, курсант Иванов, американский шпион… и тд».
- Пьесу пишешь? – с издёвкой спрашиваю я.
- А что? Поставим не хуже твоей.
- Ты бы сначала хотя бы текст написал, а уж потом заголовок и действующих лиц, - советую я.
- А ты что никогда не видел, как пьесы пишутся? – наивно спрашивает Журба и тут же объясняет мне, в каком порядке напечатаны пьесы в книгах.
Значит, конкурент. Рассказываю своим. Они презрительно смеются…
Через какое-то время Журба отдаёт своё «произведение» Коле на рецензию и получает «Добро» на постановку. Мало того, он переманивает у нас Бушуева, которому мы вынуждены срочно искать замену. Вместо него берём ещё одного москвича – Моторного. Моторный похож чем-то на Марафона: разболтанная походка, всегда улыбающееся лицо, постоянно шутит, иногда и над собой.
В часы полит-массовой работы, а иногда и самоподготовки, мы закрываемся в отдельном классе и «входим в образы». Оба Симы рассказывают о московских ресторанах, как будто являются их завсегдатаями, отрабатываем походку, позы, манеры, особенно за столом, при выпивке. У Моторного замечательно получается роль официанта, и мы меняем его с одним из Сим. Изображая американцев, оба Симы кладут ноги на стол. Гротескно, но для Училища сойдёт.
Вскоре мы уже готовы показать свою баро-ресторанно-американскую постановку на любом уровне.
Предварительный просмотр. На стенах рекламные плакаты с полуголыми женщинами, громко играет джазовая музыка, за столиками, положив на них ноги, сидят два Симы, оба в безупречно белых рубашках, чёрных костюмах; оба курят, пуская кольца к потолку… В рядах комиссии – сначала лёгкое движение, затем, когда из кулис вылетает Моторный, тоже в белой рубашке, с полотенцем на одной руке и подносом с бутылкой в другой, лёгкое движение перерастает в пока ещё тихий ужас. Начальник Училища поворачивается к Коле, что-то ему говорит, возможно, спрашивает. Коля вскакивает, чтобы куда-то бежать, но его останавливает замполит… Спасибо ему, нам дали доиграть.
С последнего ряда раздаются аплодисменты. Несколько курсантов, услышав заграничную (почти запрещённую) музыку, просочились в клуб. Им-то понравилось. Улыбается и молодой старший лейтенант – начальник клуба…
А затем свой ужас выражают члены комиссии. Выясняется, что мы пропагандируем американский образ жизни, призываем чуть ли ни к смещению общественного строя. Мои объяснения никто не хочет слушать. В основном, все обращаются не ко мне, а к Коле, как к главному виновнику, допустившему такое. Тот с побагровевшим лицом волком смотрит на нас.
А ведь мы прекрасно сыграли. Каждый, в соответствии с системой Станиславского, полностью вошёл в свою роль…
За нами на сцену выпустили группу Журбы. Они ещё не были подготовлены. В некоторых местах автор (он же главный герой) объяснял комиссии, как это будет. Играли они отвратительно.
Комиссия единогласно признала пьесу Журбы нужной, просто необходимой, идеологически выдержанной, рекомендовала кое-что доработать.
Короче, их пьеса прошла конкурс, наша – нет.
Мы же всей командой стали чаще ходить в наряд. Хорошо ещё, что у обоих Сим папы были большими начальниками, иначе могло быть и хуже (для нас).
На конкурсе мы полностью увидели пьесу Журбы. Она состояла из трёх действий, каждое из которых длилось не более трёх минут.
1. Курсант Иванов (он же Журба) знакомится на танцах с девушкой. На сцене она не появляется, однако умудряется украсть у Иванова комсомольский билет.
2. Курсант Иванов узнаёт, что по его комсомольскому билету (?) на важный военный объект должен проникнуть шпион-диверсант. Иванов спешит на объект. Схватка с диверсантом. Иванов ранен, но подоспели товарищи. Диверсант задержан.
3. На сцене солдатская кровать. В ней лежит Журба-Иванов. Из-под одеяла торчат сапоги 45го размера, которые Журба не успел или не захотел снять. Входит курсант Петров (предавший нас Бушуев) с двумя яблоками в руках.
- Здравствуй, Иванов. Как твои дела?
- Здравствуй, Петров, - из-под одеяла отвечает Журба. – Хорошо.
- Ты у нас герой – задержал шпиона!
- Ну, что там. Ерунда.
- Ребята гордятся тобой. Вот тут кое-что передали.
Бушуев ищет, куда положить яблоки, но тумбочки нет, и он кладёт их на койку рядом с торчащими сапогами.
- Спасибо.
Наступает пауза, которая длится излишне долго. Похоже, пьесу так и не доработали. Журба на ходу пытается спасти ситуацию:
- Как там наши ребята?
- Хорошо. А ты как? Выздоравливаешь?
- Выздоравливаю.
Снова большая пауза.
- Ну, я пошёл, - говорит Бушуев в зал.
- Иди, - доносится из-под одеяла.
- До свидания.
Бушуев чётко, как на плацу, делает поворот «кругом», натыкается на кулису, быстро находится, ещё чётче делает поворот «налево» и уходит.
Зал рукоплещет. Некоторые открыто смеются, но основная масса во главе с комиссией искренна.
С того времени, увидев плохой спектакль, плохой фильм, сделанные по заявке, я говорю: «Пьеса Журбы». Когда меня спрашивают, что это значит, охотно рассказываю всю эту историю, чем популяризирую автора пьесы.
Интересно, что года через полтора вышел фильм с таким же названием и содержанием. Кто-то украл сюжет у Журбы или идеи витают в ноосфере?

Волковыск

В мае мы едем на стажировку по специальности. После неё остаются только госэкзамены. Потом долгожданный выпуск.
На стажировку роту раскидали по многим военным округам. Почему-то я еду с ребятами третьего отделения: Бушуевым, Журбой, Коковкиным, Сидоровым. Вместе добираемся до Минска. Там у меня пересадка.
У кого-то из ребят в минском институте учится родственник. Все вместе вваливаемся в гости в студенческое общежитие. Нам искренне рады. Студенты готовы показать нам город. Приглашают пообедать. Сегодня у них на обед щи: вода, капуста, соль. Кроме щей, каждому полагается по куску хлеба. По случаю гостей хлеба достаётся на человека по полкуска.
У нас с собой съестного тоже не много. Достаём все свои запасы. Курсанты скидываются на водку. У студентов стипендии едва хватает на хлеб и капусту. Наши обеды в Училище, по сравнению со студенческими, должны казаться пиром. А ведь уже 1956 год, 11 лет прошло после окончания Войны.
Из Минска поездом добираюсь до станции Мосты, от неё автобусом – до города Волковыск.
Конечная автобусная станция на пригорке. Выхожу. Оглядываюсь. Где же город?
Внизу, метрах в ста, огороженное двухэтажное кирпичное здание. Ниже – полоса зелени. В центре её угадывается дорога, по бокам которой кое-где проглядывают крыши частных домиков. Городок совсем мал. Таких мне ещё видеть не приходилось.
Подходит старший лейтенант. Мы вместе ехали в автобусе.
- Соловьёв?
Вот здорово! Меня уже знают.
Здание ниже остановки – штаб дивизии. Старший лейтенант – мой непосредственный начальник. Вообще-то, начальник отделения – майор, но он сейчас в отпуске. Помощника у него нет. То ли не положено по штату, то ли должность вакантная. Старший лейтенант числится в авиационном полку, который находится в местечке Рось. Там у него семья. Временно командирован сюда. Вот и мечется между семьёй и службой. А в полку вместо него остался сержант – помощник по документам СУВ (скрытое управление войсками). Теперь все распоряжения в полк передаются по этим документам. Это большое нарушение (как потом выяснилось, не единственное), Людей не хватает.
На втором этаже, в самом конце коридора – маленькая комнатка. Это наш рабочий кабинет, святая святых, куда кроме нас разрешён  вход только начальнику штаба. Про себя замечаю сразу несколько нарушений в оборудовании кабинета. Одно – грубое, на окне нет решётки.
Нас, а точнее, его, старлея, уже ждёт работа. Он отдаёт её мне. Это проверка. Минут через 40 работа выполнена. Старлей удовлетворён:
- Во время тебя прислали. Теперь можно будет иногда домой сматываться, хотя бы на ночь.
Вместе несём шифровку начальнику штаба. Опять замечаю нарушение: в дверях кабинетов командира дивизии и начальника штаба снаружи торчат ключи. Этого при работе с секретными документами быть не должно. Так учил нас майор Райков.
Старлей представляет меня начальству.
Комендантская рота находится тут же на первом этаже. В неё входят, в основном, писари отделов и отделений штаба, водители личных машин. Командует ротой старшина-сверхсрочник. Писари подчиняются своим начальникам отделов, а старшине только по хозяйственной части. Вечерних проверок и прогулок нет, на подъёме никто никогда не присутствует. Лафа, а не служба.
Постели для меня не нашлось.
- Напомни завтра. Привезём из батальона, - говорит старшина. – А сегодня поспи на свободной койке, кто-нибудь всегда отсутствует.
Я уверяю старшину, что готов все полтора месяца спать на свободных койках. Это хитрость. Не иметь постоянного места – значит, никто не заметит твоего отсутствия, в том числе и ночью.
То ли старшина согласился со мной, то ли просто забыл. Всё время стажировки ночую на разных койках.
Столовая находится в батальоне, на другом конце городка. До неё три километра. На завтрак, обед и ужин комендантская рота ездит на грузовой, не оборудованной для перевозки людей, машине. Машина очень старая. Двигатель работает с перебоями, часто глохнет. Главное – у машины совсем не работают тормоза. Медленно и плавно едем мы в столовую и обратно, кто, сидя на корточках, кто – стоя. Помню одну из солдатских заповедей: «Лучше плохо ехать, чем хорошо идти».
Как только я немного освоился, стал ходить в столовую и обратно пешком, удовлетворяя этим своё стремление к свободе.
Городок мал. Есть в нём музей, состоящий из двух небольших комнат. В качестве экспонатов – несколько наконечников стрел, найденных при раскопках, плакаты военных лет, домашняя утварь, которая имеется здесь в каждом доме.
Привыкший к музеям Ленинграда, я проскочил эту пару комнатушек за несколько минут и неожиданно для себя оказался на улице. Пришлось ещё раз вернуться и более тщательно осмотреть то, что есть.
Настоящий музей в Волковыске – это кладбище. Война его почти не коснулась. Надгробия, склепы – настоящие произведения искусства. По этому кладбищу можно ходить часами, любуясь многочисленными памятниками. Некоторым захоронениям более трёхсот лет.
Такое же кладбище-музей в местечке Рось, куда однажды старший лейтенант взял меня с собой. Мы приехали в Рось по надуманному предлогу, он – повидаться с семьёй, я – посмотреть городок. По кладбищу я гуляю в сопровождении его маленькой дочери, давая супругам побыть наедине. Сохранился склеп местного влиятельного князя, которого здесь поминают на уровне святого. У склепа – свежие цветы.
Штаб без шифровальщиков оставаться не может, и через пару часов мы уже едем обратно.
Через несколько дней после моего приезда с машиной, возящей нас на приём пищи, происходит ЧП. Из-за отсутствия тормозов она съезжает в кювет. Солдаты отделываются синяками и ушибами, но поездки на ней теперь запрещены, в столовую приказано ходить строем.
Старшина роты – сверхсрочник. Он питается дома. Кто же будет водить солдат в столовую? И тут вспомнили о курсанте. Идею подсказал начальнику штаба кто-то из младших офицеров штаба: то ли финансист, то ли продовольственник. Мне приказано водить строем эту ораву три раза в день через весь городок туда и обратно. С ума сойти!
Передавая мне это приказание, «чижик» ещё закатывает глаза:
- Вы можете идти не сбоку, а впереди колонны. Это будет так красиво.
Он, видимо, плохо знает, что представляет из себя комендантская рота. Конец моим одиноким прогулкам по городку. А если сказать правду, не так уж и одиноким. Частенько, особенно в вечернее время, меня провожают туда и даже ждут, пока я поем и пойду обратно. Конечно, это девочки. Они в открытую отбивают меня друг у друга. Одна из них демонстративно, на моих глазах порвала какую-то фотографию. Я тайком подобрал обрывки и собрал их на службе. Она, совсем ещё девочкой, стоит, взявшись за руки с парнем… Ничего, уведу - помирятся.
А у меня уже роман со взрослой женщиной, судьёй городка. Она говорит, что ей 23 года. Сыну – 4. С ним мне даже интереснее проводить время, чем с ней. Мы с ним бегаем друг за другом, лазаем под столами, кидаемся подушками, играем в детские игры. Мама такого себе позволить не может и только улыбается, глядя на наши забавы.
Любовь у нас чисто платоническая, хотя я не прочь пойти дальше.
Тамара училась 5 лет в Ленинграде, здесь вышла замуж, здесь же развелась. По окончании института распределена в Волковыск.
Она вспоминает Ленинград, как далёкую сказку, особенно кафе-мороженые и среди них, конечно, «Лягушатник». В нём она познакомилась с теперь уже бывшим мужем – ленинградцем. По-моему, она всё ещё любит его. Её мечта – вновь побывать в Ленинграде. Как мало иногда надо человеку для счастья.

Гауптвахта

Я сводил роту в столовую всего один раз. Причин больше не ходить с ротой было у меня много. Первая и основная, что сами солдаты не умели и не хотели ходить строем. Вторая – этого не хотел и я. Кроме этих двух было ещё множество других, о которых уже здесь говорилось.
Старлей частенько уезжал домой, оставляя дела на меня. Было их не так уж много – на два-три часа работы, но почти всегда срочной, иногда дело должно было решиться в течение часа или меньше. Пользуясь тем, что никто не может проверить, чем я занимаюсь, стал задерживаться в кабинете, дожидаясь, пока все уйдут в столовую без меня. Из столовой тоже приходил позже других, а после ужина вообще задерживался иногда до ночи.
Однажды, возвращаясь с обеда, я натолкнулся на группу офицеров, стоящих у входа в штаб. В центре её находился генерал – командир дивизии. Командир что-то вещал, остальные делали вид, что внимательно слушают. Солдаты роты тоже только что пришли и обходили начальство стороной.
Увидев меня, капитан, предложивший мне водить роту, стал что-то говорить генералу, показывая на меня головой. Спрятаться было некуда, и я строевым шагом прошёл мимо стоящих офицеров, отдавая честь. Глаза генерала вцепились в меня, как у щуки, увидевшей карася:
- Товарищ курсант, подойдите ко мне.
Я подошёл, доложился. Точно, ему необходимо меня проглотить. Сейчас начнёт ругать за то, что не вожу роту.
- Вы почему не спросили разрешения пройти?
Боже мой! Да только что мимо прошло множество солдат, и никто не спрашивал никакого разрешения.
- Вы мне не помешали, товарищ генерал! – с идиотской улыбкой отчеканил я первое, что пришло в голову.
Глаза генерала округлились:
- Он ещё острит!
Окружение подхалимски кивает головами.
- На гауптвахту! Немедленно!
- Есть на гауптвахту! – автоматически отвечаю я.
А ведь в шифротделении никого не останется. Старлей сегодня уехал домой навестить выздоравливающую дочь. Я всего этого не говорю. Не к месту. От сердитого начальства надо держаться подальше, чтобы не заработать ещё больше.
Старшина привычно оформляет мне Записку об арестовании.
- Сколько суток?
Действительно, сколько? Срок не назван.
- Одни! – быстро нахожусь я.
Рядового, а я являюсь рядовым, положено сопровождать на гауптвахту с вооружённой охраной.
- Сам дойдёшь? – спрашивает старшина.
- Дойду, - пожимаю я плечами. – Куда я денусь?
Гауптвахта находится в батальоне, там же, где столовая.
Начальник караула – сержант. Подаю ему Записку об арестовании.
- Ремень снимать будешь? – спрашивает он.
- Как положено.
- Тогда застегни его под гимнастёркой, а то могут спереть. Кожаный, на дембель.
Сидим в караульном помещении, разговариваем. Начальник караула ушёл по своим делам, а я нашёл у него книгу «Страдания молодого Вертера» и увлёкся.
Ужинал я вместе с караулом.
Проходя по коридору, случайно увидел дверь с глазком. Заглянул. В комнате находились солдаты без ремней – арестованные.
Подхожу к начальнику караула:
- Слушай, меня надо туда.
- Спи с караулом, - спокойно отвечает он. – Там и так тесно.
Ночью я сплю на нарах в комнате отдыха караула. Жарко. Снимаю сапоги и гимнастёрку. Караульным этого делать нельзя.
Сквозь сон слышу, как дежурный по части спрашивает начальника караула:
- А кто это развалился, как в бане?
- Курсант.
- А-а-а, - неопределённо тянет дежурный и уходит.
Утром, опять позавтракав с караулом, я собираюсь уходить. Мои сутки кончаются в обед, даже немного позже, но никто меня не держит.
- Постой! Давай сфоткаемся на память, в дембельский альбом, - просит сержзант. – Всё-таки курсант, без пяти минут офицер.
Уже на другой день фотография была и у меня. Она и сейчас хранится в моём альбоме.
Не идти же с гауптвахты сразу на службу. Иду купаться на речку. Она мала, плавать в ней нельзя, но поплескаться можно. На берегу нахожу новых знакомых.
В штаб возвращаюсь после обеда. Старлей уже здесь. Его вызвали. Чувствую себя перед ним виноватым. Из-за меня неприятности у него. Он же, наоборот, успокаивает меня:
- Не дрейфь! Всё образуется. Постараемся, чтобы о гауптвахте в отзыве не упоминалось.
Отличный мужик, только немного забит, как большинство младших офицеров.
Теперь у меня ещё одна задача – не попадаться генералу на глаза. Стараюсь больше сидеть в кабинете или ухожу подальше в посёлок.
Из Ленинграда пришло письмо от соседки по дому тёти Моти. У неё в Волковыске к началу Войны служил сын. Пропал без вести.
Пытаюсь наводить справки о частях, находившихся до Войны в Волковыске. Но сведений достать негде. Даже людей, живших здесь до Войны, почти не осталось. Бои шли жестокие. Захоронений вокруг города много. Военкомата в городе нет.
К концу моей стажировки вышел из госпиталя майор – начальник отделения. Старлей уехал в свой полк. Жаль. Мы уже привыкли друг к другу.
Осторожно завожу с майором речь об отзыве.
- Пиши сам, как тебе надо, - безразлично говорит майор.
Я написал и отпечатал. Подпись поставил начальника отделения, «Утверждаю» - начальника штаба.
Вечером майор принёс от начштаба пачку подписанных бумаг, среди них и отзыв о моей стажировке. Я сам его упаковал и секретной почтой отправил в Училище. Теория об отзывах, характеристиках, аттестациях подтвердилась. Последние три дня пребывания на стажировке вообще не появляюсь в штабе. Только ночью являюсь в роту, нахожу свободную постель, сплю до подъёма и потом сразу ухожу.
Провожает меня до станции Мосты судья Тамара. На станции купили бутылку Розового ликёра, конфет. Выпили. Она по-женски всплакнула. Потом тут же в кустах, за стеной станции, сошлись в первый и в последний раз. Тамара стала моей второй женщиной после Люды.
Договорились писать. Она прислала одно письмо. Я ответил. На этом переписка закончилась.

Обворовали

В Минске на вокзале встретились все, возвращающиеся из Белорусского военного округа. Кто-то предложил обмыть это дело. У меня оставалось после стажировки 80 рублей. У остальных вообще денег не оказалось. О своей заначке я благоразумно умолчал.
- У кого остались часы? – спросил курсант Коковкин. – Я свои уже пропил.
Продали свои часы за время стажировки Бушуев и Журба. Остались они только у Сидорова Коли и у меня. Отдать своё сокровище на всеобщий пропой я отказался. Это были мои первые в жизни часы. Я нашёл их на пляже в Петродворце. По тем временам, часы – это  целое состояние.
Сидоров отказать своим друзьям не смог. Нашли покупателя. В вагон садились, имея в руках пару бутылок водки.
Поскольку я своё добро пожалел, пропивать чужое не захотел тоже. Компания села в один вагон, я – в другой.
Привычно занимаю третью полку. Внизу едут какие-то женщины. Моим соседом по третьей полке (напротив) оказывается молодой весёлый мужик в красной майке. Из багажа у него – сетка с огрызком батона. По виду и разговору он явно принадлежит к уголовникам. Мне он наплёл, что возвращается из командировки с Дальнего Востока. Красноречиво поглядев на его майку и сетку с батоном, делаю вид, что поверил.
Через какое-то время вижу, что парень с кем-то переглядывается и делает знаки ещё двоим.
Стемнело. Света в вагоне нет. Один из сообщников моего соседа достаёт где-то керосиновый фонарь и проходит с ним по вагону, требуя предъявить билеты. При этом смотрит он не на билеты, а обшаривает глазами багаж.
«Кто-то останется сегодня без багажа,» - думаю я.
Появляется настоящий проводник. Парень объясняет ему, что шутит с пассажирами, чтобы развеять скуку.
Поболтав немного с соседом, устраиваюсь спать. Снимаю сапоги и кладу один из них себе под голову; гимнастёрку, чтобы не мять её, расстилаю около стенки вдоль себя.
Рано утром проводника будит меня в Краснодаре. Моя остановка, а поезд идёт до Новороссийска. Гимнастёрки рядом со мной нет, как нет ни соседа, ни его друзей.
Пока поезд стоит, расспрашиваю женщин.
- На одной из маленьких станций сосед неожиданно вышел. Перед этим он перегнулся через тебя и, кажется, что-то взял.
В гимнастёрке все мои документы: служебная книжка, комсомольский билет,  командировочное предписание, билеты, а также злополучные 80 рублей.
Я знал, что они кого-то обворуют, но не ожидал, что меня.
В одной майке выхожу из вагона и бегу в линейный отдел милиции. Там мы по карте определяем станцию, на которой вышли воры. Сосед рассказывал мне, как они ловят рыбу в прудах (браконьерствуют), такие пруды есть только около станции Каневская. Даём туда телеграмму с приметами всех троих.
В майке, без документов прихожу в часть.
- Почему ты ехал отдельно от остальных? – налетает на меня Коля. Что ему ответить?
- Люблю одиночество…
В моей первой аттестации ротный написал: «…замкнут, скрытен, с товарищами не общителен…». Он забыл, кому даёт характеристику. Что было бы недостатком для командира взвода, стало достоинством для моей будущей специальности.
Уже к вечеру первого же дня мне сообщат из милиции, что все трое задержаны. Вину за воровство взял на себя не сосед, а парень, ходивший с фонарём. Я должен приехать в Каневскую для опознания вора и получения своих документов. Докладыдваю Коле. Он запрещает мне ехать в Каневскую.
Только через несколько дней меня вызывают на КПП. Милиционер вручает мне документы, отобранные у воров. Гимнастёрку и деньги они успели пропить.
То, что я получил обратно документы, теперь уже никого не волнует. «Они побывали в чужих руках», - объясняют мне.
Накануне выпуска я получаю «строгий выговор в приказе за небрежное отношение к сбережению документов» и по комсомольской линии «строгий выговор за утерю комсомольского билета». Билет выдают новый.
 
Выпуск

Наступила пора выпускных экзаменов. Мы сдаём специальность, Историю КПСС, строевую, огневую подготовки, оружие массового поражения, ФИЗО.
После очередного экзамена подводится общий балл каждого и определяется его место (очерёдность) для выбора военного округа, в котором мы будем проводить службу.
Пять экзаменов я сдаю на пятёрки. В списке я занимаю 12ое место (мешает четвёрка по Уставам, поставленная мне ротным за происшествие в поезде). Остаётся последний экзамен – ФИЗО. Общая оценка по ФИЗО состоит из трёх оценок: гимнастика, кросс, полоса препятствий. Я не отличаюсь большими талантами по ФИЗО, но нормативы на «отлично» перекрывает вся рота. По гимнастике и кроссу получаю пятёрки.
Обычно полосу препятствий я прохожу с большим запасом по времени, но в этот раз происходит неожиданное. Преодолевая забор, я бросился с него вниз головой и должен был одной рукой придержаться на мгновение за верх забора, чтобы при падении ноги опередили голову. Поспешил опуститься, и вместо того, чтобы спрыгнуть на ноги, падаю на четвереньки. Карабин, весом 4,5 кг, висящий за спиной, сильно бьёт меня по голове. В глазах круги. Сознание настолько помутилось, что я, ничего не соображая, бегу в обратную сторону. Кто-то перехватывает меня и поворачивает на 180 градусов. Механически выполняю всё, что должен сделать, но две гранаты, которыми должен попасть в окоп, летят куда-то в сторону. Штрафное время – 20 секунд. Общее время 1 минута 51 секунда, а оценка «отлично» - 1 минута 50 секунд. Лишняя секунда и оценка «четыре». При одной четвёрке – общая по ФИЗО тоже «четыре».
С 12го места перехожу сразу на 58е. ФИЗО – основная дисциплина, и прощай «красный диплом». И всё – из-за одной секунды. Я не жалел об этом ни тогда, ни никогда позже. Просто показываю, от каких мелочей может зависеть судьба человека.
Когда я вхожу в кабинет Комиссии за назначением, мне на выбор остаётся всего четыре военных округа: Северо-Кавказский, Закавказский, Дальневосточный и Забайкальский.
В Северо-Кавказском округе мы служим. Всем так надоела эта жара, что Северо-Кавказский и Закавказский остаются последними. Не помню, по каким причинам (учился он на отлично) Гаврилов шёл в списке даже после меня. Ему достался Забайкальский округ, и поехал он туда командиром стрелкового взвода по собственному желанию. Ох, уж эти романтики!
Казалось бы, распределение происходило гласно, на глазах у всех, однако все блатные москвичи поехали в Москву, один из Сим – к папе адъютантом.
Адъютантом к собственному папе, но не в Москву, а во Львов, поехал и ещё один «курсант». О нём – особый разговор.
В мае месяце 1956 года, за каких-то несколько месяцев до выпуска к нам в роту прямо на третий курс прислали новичка. Хотя возраст его был таким же, как у нас, образования он имел всего 7 классов, что опять же не давало ему права поступать в Училище даже на первый курс. Где он болтался всё это время? Почему не закончил даже десятилетку? Конечно, был он блатным, но отец занимал не такой уж большой пост в Советской Армии, всего лишь – член Военного Совета округа.
Такой наглости удивилось всё Училище. Преподаватели кричали:
- Что я могу ему поставить? Он же полный профан!
Однако, когда пришло время, все поставили тройки, за исключением преподавателей общественных дисциплин (История КПСС, Партийно-политическая работа, Марксистско-Ленинская философия, Научный коммунизм). Из тех меньше четвёрки не поставил никто.
К чести Коли Гуркова надо сказать, что он возмущался, пожалуй, больше всех, и не скрывал этого. А уж досталось от него блатному парню по самые уши. Ежедневно тот мыл окна или стены, убирал туалет, а уж строевой подготовкой Коля занимался с ним лично, как будто стремился за оставшееся до выпуска время доставить ему то количество неприятностей, какое получили мы за три года.
Этот случай показал нам, курсантам (и не только курсантам), что законы в стране не для всех одинаковы, и что есть люди, готовые этим воспользоваться.
Из четырёх оставшихся округов я выбрал Дальневосточный. Почему? Объяснить не могу.
Экзамены закончены. Ждём приказа. Нам уже сшили (или заканчивают шить) офицерскую форму. Однако, мы всё ещё на положении курсантов – никаких послаблений.
Постоянно заняты: хозяйственные работы, тренировки по специальности, спортивные соревнования. Главное, нас не выпускают за пределы части. Все увольнения для нас отменены. Сейчас я думаю, а сколько ЧП мы бы принесли, если бы получили свободу?
Один интересный эпизод из этого времени.
На наши места приезжают новые абитуриенты. И одного из нас, а именно курсанта Коковкина, временно назначают старшиной карантина.
Все три года Коковкин был в жесточайшей оппозиции к любому училищному начальству: от начальника Училища до своего лучшего друга и командира отделения Юры Бушуева.
Курсант Коковкин всегда шумел, всегда почти открыто проявлял недовольство любыми действиями командиров всех рангов; короче, был самым заядлым бузетёром. Кто придумал назначить его на так не соответствующую ему должность? По идее, он должен был развалить всю дисциплину в карантине.
Кто так думал, тот глубоко ошибся. Курсант Коковкин далеко переплюнул старшину Чикунова, которого когда-то так люто ненавидел. Он, впервые дорвавшись до власти, упивался ею. Многое в своём отношении к подчинённым он взял от так ненавистного ему Коли Гуркова.
Часами мог тренировать Коковкин «Отбой» и «Подъём». Прохождение в столовую и обратно он превратил для новичков в муку. От Коли он перенял привычку, выбрав жертву, методично издеваться над нею. Много раз мы обращались к нему с советами, просьбами прекратить издевательства над молодёжью. Ответ получали один:
- Меня мучили так же. Пусть и они узнают, какова армейская служба.
Коля гордился своим питомцем. Он часто приходил в карантин и давал советы курсанту Коковкину. Суть их сводилась к одному: как сделать жизнь поступающих невыносимой.
Привожу этот эпизод, чтобы показать, как быстро, держа нос по ветру, человек (особенно человек бессовестный, подлый) может переходить из одной крайности в противоположную. Не показали ли нам недавно то же самое Ельцин и Гайдар, Руцкой и Собчак?.. Перечислять их противно и не хочется.
Во время ожидания Приказа в Краснодар приезжает Люда. Мы договорились зарегистрироваться. Честно говоря, я надеялся, что это и наличие ленинградской прописки помогут мне распределиться в Ленинградский военный округ.
Люда опять останавливается в Горогородах. Я опять лажу в самоволку через тыльный забор.
Подаю рапорт с просьбой отпустить в увольнение для регистрации брака. Коля рад бы не пустить, как это делается с Гавриловым, но боится скандала. Только что несколько человек с нашего курса женились. В их числе Журба, Бушуев. Им никто не мешал.
Вместо положенных на брак трое суток Коля даёт мне двое.
В ЗАГС иду в гражданской одежде: брюки, рубашка, босоножки. Свидетелями приглашаем пару, стоящую в очереди за нами. Мы же свидетельствуем их брак.
После ЗАКСа пошли в мороженицу. Мороженое здесь плохое, со льдинками, не то, что в Ленинграде.
Под руку идём «домой» - в Горогороды. Надо же, какая случайность! Навстречу нам идёт старший лейтенант, ловивший в колодце кур. Он останавливает меня и напоминает, что военнослужащим срочной службы носить гражданскую одежду запрещается. А Приказа ещё нет, следовательно, я являюсь таким военнослужащим.
На следующий день после окончания увольнения возвращаюсь в роту, докладываю Коле о состоявшейся регистрации. Он уже знает, что я ходил по городу «в гражданке». Казалось бы: ну, что это за проступок, да ещё в день свадьбы, да ещё накануне выпуска?! Коля другого мнения. В качестве свадебного подарка он объявляет мне ещё один выговор. А самое главное, он запрещает мне все увольнения до самого Приказа. Он заявляет, что лично будет следить за каждым моим шагом. Но и я уже не тот желторотый курсант. Иду к замполиту Училища, рассказываю ему всё, что касается свадьбы, прошу разрешения проводить Люду до вокзала и получаю такое разрешение. Спасибо и на том!
Приказ пришёл только в конце сентября. Торжественное построение, вручение дипломов и погон. Получение в финотделе первого офицерского денежного содержания и подъёмных. 
Молодым лейтенантам по-прежнему запрещено выходить за пределы части. Усилены караул и наряд на КПП, вокруг части дежурят офицерские патрули. Ротные офицеры уговаривают нас:
- Потерпите ещё один день. Завтра  выпускной ужин, с вином!
Но мы не хотим терпеть. Мы даже не хотим оставаться до завтра. На этот раз организатором последней самоволки стал самый спокойный и рассудительный из нас – Никодим.
- Это надо обмыть прямо сегодня! – решительно заявляет он.
На глазах у курсанта-часового мы в парадной офицерской форме преодолеваем забор и попадаем во двор сумасшедшего дома. Там тоже труднопреодолимые заборы, но не для нас.
Пивных и забегалок в городе много. Мы идём в ближайшую из них, не прячась и никого не боясь. Даже Кожарский с нами:
- Я теперь такой же лейтенант, как и все, - оправдывается он.
Раньше я не раз видел Лёню Береснева выпившим, но в таком состоянии увидел впервые. Даже у Никодима рыжие глаза смотрят в разные стороны.
В этом состоянии заборов нам не преодолеть, и мы шумной весёлой компанией идём прямо через КПП. Нам никто не препятствует.
Все выговоры по служебной линии снимаются с меня автоматически – нельзя выпускать офицера из училища со взысканием. А вот для снятия «строгача» по комсомольской линии необходимо минимум собрать комсомольский комитет Училища. Секретарь комитета – старший лейтенант уговаривает меня остаться ещё хотя бы на два дня. Ни в коем случае! Я не могу оставаться даже лишнего часа в этом учреждении рядом с Колей, Вылкой, полковником Дубровским (зам. По строевой). Плевать на завтрашний выпускной ужин, на строгий выговор по комсомолу. Я еду сегодня. Если не будет билетов, лучше просижу сутки на вокзале.
Многие решают так же, как и я.
- Скажи им, кто все эти годы писал на них эпиграммы, злые стихи, - уговаривает меня Гаврилов.
Я отказываюсь. Даже теперь, после Приказа считаю это опасным. Боюсь.
- Давай, я возьму всё на себя! – уговаривает меня Толя.
Нет и нет. Представляю, какой шум может произойти, К тому же, хорошо знаю характер Гаврилова.
Вместе в этот же вечер мы (Лёня, Никодим, Коля Кочетков и я) навсегда покидаем Училище специальной связи, войсковую часть 01335. Эти пять цифр теперь навсегда становятся нашим паролем, нашим девизом.
Нас не останавливают ни уговоры командиров, ни просьбы остающихся товарищей. На вокзале мы встречаем других выпускников, в том числе и старшину роты Корчагина Виктора. До завтра остались немногие. К сожалению, Толя Гаврилов среди них.
Третий взвод уезжает в полном составе. Они уже сегодня отметили выпуск вместе с командиром взвода. Сейчас он среди нас, единственный достойный офицер роты.
Не обошлось без курьёзов. Третий взвод вызвал к Училищу несколько машин такси. Все вместе таскали чемоданы, не разбираясь, свои или чужие, вместе загружались в машины, кто в какую, вместе разгружались. Когда такси ушли, и стали разбирать каждый свои чемоданы, не досчитались трёх. Когда они пропали? При погрузке? Выгрузке? На этот вопрос ответить не смог никто.
Мои два чемодана и тюк при мне. Я тащу их сам. Это моё имущество. При выпуске мы получили офицерскую повседневную форму, парадную, полевую. Здесь две шинели, три фуражки, яловые и хромовые сапоги, несколько пар нательного белья, плащ-накидка, фляга, даже байковое одеяло, наматрасник и тд. Не выкидываю, как некоторые, ничего. Всё может пригодиться. Вся служба впереди. Эти чемоданы будут перемещаться вместе со мной в течение многих лет на Дальний Восток, в Ленинград, за границу и обратно… Это будет потом.
Здесь на вокзале в Краснодаре мы ещё не верим, что никогда не встретимся, нам трудно это представить. Три года постоянно вместе: в строю, в спальне, в столовой, на горшке…
Прежде мне очень хотелось узнать, как сложилась судьба моих друзей; поймут ли в войсках Никодима, поднимется ли вверх или останется на дне Толя Гаврилов? Судьба других для меня более-менее была ясна.
О большинстве из моих училищных друзей я никогда более не услышал. Знаю, что Коковкина и нашего помкомвзвода Ковалёва Владимира (в Ростове он был старшиной роты) за рвение оставили в Училище командирами взводов. К моему удивлению, Коковкин скоро уволился и пошёл работать на ГАЗ. Ковалев дослужился до заместителя начальника Училища по МТО.
Коля Гурков ещё долго зверствовал в Училище. Он вырос до заместителя по строевой части, возможностей делать гадости у него стало больше, и он их с рвением использовал.
О событиях в Училище узнавал я от следующих поколений выпускников. Судьбы остальных так и остались мне не известны.
До сих пор хранил, как одну из самых дорогих реликвий, безопасную бритву с гравировкой: «Юрию от курсантов первого взвода. 16 ноября 1955 года». Я брал её в руки и сразу вспоминал Ростов и Краснодар, Гаврилова и Никодима, Журбу и Бушуева, Лёню Береснева и Кожарского,  Колю Гуркова и Вылку… Сколько чувств, сколько эмоций может вызвать простая бритва!.. Совсем недавно при очередном ремонте квартиры она   пропала.

Желание уволиться

Желание каким-то образом уволиться из Армии появилось у меня сразу, как только я попал в Училище, и не проходило в течение всех трёх лет обучения и дальше, до самого конца службы, хотя уже не так остро.
Я был твёрдо уверен, что Армия и Я – явления несовместимые. Оканчивая Училище, я решил сделать всё возможное, чтобы, как можно, быстрее, уволиться. Постоянно искал, перебирал в уме различные способы уволиться со службы. В те времена одним из них могло бы стать заявление о моей вере в Бога, не обязательно христианского. Хорошо бы выбрать религию позаковыристей, Буддизм, например, или Ислам, но в них я не разбирался. Христианство понятней и ближе.
Официально, по Конституции, в стране существует свобода вероисповедования, и открыто преследовать за это нельзя. Смогу ли я, приходя на службу, креститься, проповедовать другим Слово Божие? Тяжело, почти невозможно; но если сильно припечёт… Даже достать обыкновенную Библию – проблема. Для начала читаю «Забавную библию», «Библию для верующих и неверующих», «Библейские истории». Таким образом, когда, уже после Училища, мне удалось наконец достать настоящую Библию, я был достаточно подготовлен с определённой стороны. Совсем не предвзято читая «оригинал» (если можно так выразиться), сразу же увидел в еврейском творении кучу несуразностей. Трактат об этом мною, конечно, никогда написан не будет. А что сказать, есть, хотя бы о фразе Христа: «…Отойди от меня. Для меня нееврей – хуже бешеной собаки». Позже обнаружил, что разные варианты Библии значительно отличаются друг от друга, и данной фразы в других вариантах не нашёл.
Другой, придуманный мной, способ увольнения, - «косить» под шизофрению. Здесь главное – не утверждать, что ты сумасшедший, а наоборот, твердить, что ты психически здоров. Прочёл пару учебников по психическим болезням. Понравилась «Судебная психиатрия». Шизофрения – это то, что мне нужно. Кажется, я, действительно, немного чокнутый. Недаром ещё в школе прочили мне сумасшедший дом. Конечно, здесь тоже возникнет много трудностей, но кто особенно тщательно будет в этом разбираться? Ведь я не преступник.
Примерно с такими мыслями покидал я Училище.

Почему так много внимания уделил я этим, всего трём, годам моей жизни? Постараюсь объяснить.
Самое главное – в Училище произошла ломка моего характера, изменились мои взгляды на жизнь. До этого, начиная с раннего детства, дома, в детском саду, в школе, в книгах, мне внушали представления о добре и зле, о справедливости и любви к ближнему, о любви к Родине, наконец, настоящей, а не показной. Я твёрдо знал, «что такое «хорошо» и что такое «плохо».
Если учитель командовал мной, поучал меня, он имел на это право в силу своего интеллекта, образования, опыта, отношения к жизни. При всём этом он был ограничен рамками Закона, морали, мнением окружающих  его людей. Он не мог оскорбить меня, унизить, хотя бы потому, что это било, в первую очередь, по его же престижу.
Здесь же в Училище, да и в Армии в целом какой-нибудь засранец Чикунов с тремя классами образования, с повадками садиста, может почти безнаказанно издеваться над тобой, будь ты хоть Леонардо да Винчи.
Капитан Семёнов, старший лейтенант Гурков по своим деловым и моральным качествам недостойные даже руководить водопроводчиками ЖЭК, становятся наставниками молодёжи, по-своему учат их жить; из честных, порядочных, добрых, отзывчивых парней делают подхалимов, немыслящих тупиц, исполнителей чужой, злой воли. Именно такие насаждают и сегодня дедовщину, хотя формально борются с ней. Именно они доводят тех, кто не смог прогнуться, подстроиться, до самоубийства.
Один из моих бывших солдат-подчинённых сказал в доверительной беседе:
- Я всегда был самого высокого мнения об офицерах, пока сам не оказался в Армии. Не ожидал, что среди них столько нехороших людей.
На что я ему ответил:
- Так оставайся служить, достигай больших должностей и борись с этими людьми.
- Нет. Я вижу, что мне это не под силу. Меня сломают быстрее.
Для продолжения службы нужно было или выбросить, или запрятать далеко-далеко внутрь себя много простых нормальных человеческих понятий.
Мы, вчерашние курсанты, душевно стали черствы до грубости. Иначе как можно стоять на морозе, не шевелясь, чувствуя, как теряет чувствительность сначала нос, потом пальцы рук и ног, щёки, и боясь даже пошевелиться; как можно спокойно по команде падать носом в грязь и лежать неподвижно, пока эта грязь проникает сквозь одежду к телу? Если бы в этом была необходимость, то было бы понятно, но нас приучали, именно не думая, выполнять любые приказы.
Понимаю, что с этим можно поспорить, что всё это, действительно, необходимо пройти. Тогда и наставники должны быть такими, которым бы солдат, курсант доверял, которыми бы гордился, которым бы хотел подражать.
Следующей причиной подробного описания училищной эпопеи является то, что эти три года определили всю дальнейшую жизнь, дальнейшую судьбу.
Пребывание в Училище научило и заставило разбираться в людях, не выбирать себе начальников, сослуживцев и подчинённых, а приспосабливаться к ним.
За эти три года мы научились концентрировать свои силы, познали их, увидели, что рубеж возможного для организма, для духа гораздо дальше, чем мы считали прежде. Это проявилось на кроссах, полосе препятствий, на учениях, даже на выполнении обычных гимнастических упражнений, поднятии тяжестей.      
Жизнь в Училище показала, что есть другие критерии оценки людей, по сравнению с теми, которые мы знали раньше. В школе ценились ум и знания, во дворе – сила и наглость. Здесь же стали необходимыми выдержка, настойчивость, умение подчиняться, подавить себя, подавить в себе человека, умение приспосабливаться к обстоятельствам.
В конце концов, я так подробно описал эти три года потому, что они были самыми трудными в жизни, самыми тяжёлыми, сравнимыми разве только с пребыванием в тюрьме.
Неволя есть неволя во всех её проявлениях. Для человека мыслящего это самое тяжёлое состояние.

   



ДАЛЬНЕВОСТОЧНЫЙ ВОЕННЫЙ ОКРУГ
(октябрь 1956 – сентябрь 1959)

В сентябре 1956 года я, лейтенант, выпускник Училища специальной связи прибываю в Ленинград для проведения первого в жизни офицерского отпуска. У меня два чемодана собственного имущества, которое составляют две шинели, сапоги хромовые и яловые, парадное, повседневное, полевое обмундирование и другие вещи, необходимые офицеру на первое время.
Я женат уже второй месяц. распределён в Дальневосточный военный округ, куда и собираюсь ехать с женой после отпуска.
Первое недоразумение. Оказывается, моя жена за последние три года не успела закончить курс техникума продолжительностью два с половиной года. Она имела одногодичный академический отпуск (была оставлена на второй год) и теперь для получения диплома должна остаться в Ленинграде минимум до начала нового 1957 года. Почему-то в письмах, которые я регулярно получал в Училище, ничего об этом не упоминалось. Маленький, но очень неприятный обман, как скоро окажется, не единственный.
Хотя мы твёрдо решили не справлять ни каких свадеб, родители наши придерживаются противоположного мнения. Они уже всё решили за нас, и на свадьбу приглашено громадное количество ближних и дальних родственников, знакомых и совсем не знакомых нам с женой людей.
Двух небольших комнат в трёхкомнатной коммунальной квартире, где живёт семья Люды, явно для этой цели не достаточно. Снимается квартира через лестничную площадку напротив, с приглашением, соответственно, и всех её жильцов. А вот моих друзей и Лениных подруг пригласить позабыли и мест для них на этом мероприятии не запланировано.
Мать не может выложить нашу долю в организации свадьбы – денег у неё никогда не водилось, и мне приходится отдать полученный двухмесячный офицерский оклад и часть курсантских сбережений. У родителей Люды денег – тоже не густо. Однако они считают, что такое событие бывает один раз в жизни, и чем больше денег на него будет истрачено, тем лучше. Приходится горячо доказывать матери и тёще, что мне ещё ехать в другой конец страны и жить там ещё не известно сколько времени.
С трудом удаётся спасти 500 рублей. С трудом удаётся выбить несколько мест на свадьбе для наших друзей и подруг.
Мать и тёща рассчитывают на богатые подарки, но большинство подарков представляют просто ненужный хлам. Лучший подарок сделала моя мать, подарив 6 чайных ложечек. Тётушка-генеральша подарила гранёный графин, а приведённые ею друзья (подполковник с женой), которых вообще никто не знал, подарили набор, состоящий из двух стальных столовых ложек и двух вилок, завёрнутых в бумажку. Остальные подарки были ещё смешнее. Незнакомый мужик, очередной кавалер матери, с большим пафосом преподнёс нам бутылку водки. Думаю, в тот вечер он выпил больше.
Нехорошо об этом писать? Это не жалоба, а историческая действительность, соответствующая времени. Сейчас подарки на  свадьбу делают не такие. Другие времена – другие нравы.
Ещё один неожиданный подарок сделала мне и жена. О нём узнал я случайно прямо на свадьбе, сидя в туалете на горшке. Но об этом более подробно будет идти речь в четвёртой части.
Месяц отпуска пролетел сплошным праздником. Ведь это одновременно и медовый месяц. И вот я в одиночку отправляюсь, соответственно предписанию, на самый край нашей необъятной Родины – во Владивосток.
Я в сером парадном мундире с золотыми погонами и галунами. При мне опять два чемодана и громадный баул, сделанный из наматрасника и перепоясанный верёвкой. Вещей прибавилось. Везу с собой ещё гражданскую одежду, некоторые самые необходимые вещи и еду на неделю. Глубоко в трусах мне трут определённое место 500 рублей, зашитые туда тёщей. Тёща на работе (она буфетчица) по дешёвке достала мне головку сыра, которая теперь и является моей основной пищей на неделю. Каждый раз, когда я достаю и режу сыр, весь плацкартный вагон наполняется его ароматом.
Об этом интересней и раньше меня написал Джером К. Джером и ещё кто-то.
Кстати, впервые я еду не на третьей полке, а как нормальный пассажир, на второй, положенной мне по билету.
От Москвы до Владивостока поезд идёт семь дней. За это время мы в купе не только познакомились, но даже подружились и привыкли друг к другу.
Поезд пересекает семь часовых поясов. Одни выходят из вагона, другие входят. В одно и то же время то-то встаёт, а кто-то ещё ложится спать; одни ужинают, другие обедают, третьи завтракают. Каждый живёт по своему времени.
Маленькое поучительное событие. Где-то в Сибири на очередной остановке в вагон с мороза влетает мужик в майке и тапочках. Он торопится:
- Кто разменяет 100 рублей? Продукты кончились, семью кормить надо. Хотел купить консервы, а у продавщицы сдачи нет.
- Только по 50, - робко говорю я.
- Давай, - торопит он. - Только быстрее.
Я, отворачиваясь, достаю из заветного места одну бумажку,.. пытаюсь достать вторую, но мужик хватает 50 рублей, машет рукой:
- Скорей. Сейчас отдам. Я в соседнем купе. Жена Ира, дочка Марина, - тараторит он и убегает.
Поезд трогается. Денег никто не приносит. Соседки начинают беспокоиться. Они посылают меня в соседнее купе. Вроде бы там такого мужика не было.
- Отдаст, - успокаиваю я их. – Пусть поест спокойно.
Наконец решаюсь заглянуть к соседям. Там такого мужика нет. Прохожу во второе купе, потом в третье…
Вместе с женщинами тщательно исследуем весь вагон… Убеждаемся, что меня надули.
Я удивлён:
- Почему же он не взял вторую бумажку?..
Описывать красоты, виденные из вагона поезда, не буду. Видел столб на границе Европы и Азии, Байкал. Пробовал омуля с душком.
Вот и Владивосток. За неделю так привыкаешь к жизни в поезде, что выходить уже не хочется. Прижились.
Мне надо ехать на Вторую речку. Там офицерский пересыльный пункт – Пересылка.
С еле движимым имуществом стою на остановке автобуса. Подходит молодая симпатичная блондинка:
- Кому на Вторую речку? Берём такси? – говорит она в очередь, но смотрит явно на меня. Я молчу.
- Поехали, лейтенант! Чего ждать?
Нет. Я не поеду. Я экономить буду. К тому же, я уже учёный. Где Вторая речка, не знаю. Завезут ещё. Спокойней на автобусе. Куда мне спешить? Служба идёт.
Девица презрительно отворачивается.

Офицерская пересылка.

Каждое помещение Пересылки – громадная казарма, заполненная солдатскими койками в два этажа. Некоторые проводят здесь довольно длительное время, дожидаясь отправки на Сахалин, Камчатку, Чукотку, Курильские острова.
Детей не видел, но жён много. Она спит на нижней полке, он – на верхней. Для приличия с верхней полки спущены какие-нибудь тряпки, и ночью муж спускается вниз. Все делают вид, что этого не замечают, как не замечают и скрипа кровати, и всхлипываний молодой.
Хуже, когда туда же лезет посторонний, а муж уже заснул наверху. Крики, возня, драка. Хитрец объясняет, что спьяну перепутал койки. Как говорится: и смех, и грех. Не понятно, чего больше.
На улице Владивостока неожиданно встречаю Лёню Береснева. Остолбеваю от  удивления. Офицерская двубортная шинель застёгнута у Лёни на левую сторону. Пуговицы на этой стороне не пришиты, а просто вставлены в отверстия, изнутри через них пропущен шнурок. От напряжения шнурок через дыры вылез на несколько сантиметров, собрав полу шинели в гармошку. Фуражка у Лёни лихо заломлена назад набекрень, из-под козырька навис на глаза молодецкий чуб. На руках у Лёни цветные (неуставные) перчатки – это бы ещё полбеды – перчатки старые, драные, пальцы торчат наружу. Зато на до блеска начищенных хромовых сапогах блестят новенькие галоши. На правой руке у Лёни висит хорошенькая, пухленькая Лизка (а кто же ещё?).
- Лёня! Ты что? – вырывается у меня.
Насквозь счастливый Лёня лезет обниматься:
- А что такое? Это вот моя Лизка. Знакомься.
Я продолжаю своё:
- Как тебя ещё не задержали патрули?! Кто же носит шинель, застёгнутой на левую сторону?
- А я всю жизнь мамкино пальто донашивал. Они все на левую сторону застёгивались.
Показываю ему на висящие на шнурках пуговицы, объясняю причину.
- Вот в чём дело! – радуется Лёня. – А я эти верёвки давно заметил, но думал, что с правой стороны то же самое будет.
- Зачем ты надел галоши?
- Чтобы не снашивались и не пачкались сапоги. Только что купил здесь, во Владивостоке.
- Снимай! Так не носят.
- Но ведь так лучше!
- Снимай быстрее!.. Тебя в Училище учили правильно носить фуражку, почему она у тебя теперь на затылке?
- У нас в деревне все так ходят. Раньше я был курсантом, теперь – офицер. Как хочу, так и ношу.
- Носи, как учили. Перчатки тоже мамкины?
- Угадал.
- Получше не было?
- Были. Которые в Училище выдали. Я их мамке подарил.
- Эти выброси.
- Ты что? Носить ещё можно.
- Лёня! Ты же офицер. Перчатки должны быть форменными… И Лиза должна ходить не с правой стороны, а с левой. Правой ты будешь честь отдавать.
В забегаловке, куда мы зашли отметить встречу, продолжаю поучать Лёню, как должен вести себя офицер. Лёня на это не обижается.

Хабаровск.
Успел я налюбоваться Владивостоком, Великим океаном, бухтой Золотой рог. Теперь меня вызывают в 8й отдел штаба Дальневосточного военного округа в Хабаровск. Надо ехать обратно на Запад. Не проще ли было выйти из поезда сразу в Хабаровске?
Отправляясь на Дальний Восток, я совершил небольшую хитрость – выехал из дома на три дня раньше срока. Теперь в 8й отдел я приехал первым, имею шанс показать себя. Надо сказать, что этим шансом я воспользовался.
Пару дней помогаю кадровику наводить порядок в его хозяйстве и получаю положительный отзыв.
В это же время начальник отдела, решив проверить своих подчинённых, проводит контрольную работу по основной специальности. Приглашен и я.
На удивление всем и самому себе оказываюсь в числе первых, как по качеству выполненной работы, так и по скорости выполнения. А ведь в отделе работают лучшие асы округа. Этот случай поднимает не только мой авторитет, но и авторитет Училища.
До приезда семи остальных выпускников сумел показать также свои общую эрудицию и характер. Не даром же занимался в драмкружке. Жизнь – театр, люди – актёры. Мне хорошо удалось сыграть свою роль.

8 отдел штаба ДВО

Ещё за два месяца до нашего выпуска должность офицера 8 отдела была майорской, но к нашему прибытию в войска Москва понизила её до старшего лейтенанта, а это означает, что на свободные вакансии, которые в отделе имеются, можно назначать только лейтенантов или старших лейтенантов.
Меня оставляют в Хабаровске и назначают начальником секретной части 8го отдела штаба округа. Должность капитанская с окладом 850 рублей. Это самый маленький оклад в отделе, но, для сравнения, оклад командира взвода – 700 рублей, а в штабе добавляются ещё 10%  за секретность.
Кима Смолина, приехавшего позже всех, назначают на должность офицера отдела. Его оклад превышает мой на 250 рублей. Обидно, но не смертельно.
Остальные выпускники Училища разъезжаются по разным гарнизонам округа. Береснев едет в дивизию ВДВ, размещённую в Куйбышевке Восточной.
С начальником отдела мне по долгу службы приходится встречаться часто. После официального назначения он вызывает меня на беседу, подробно расспрашивает о моих делах: о жене, матери, подробности биографии, увлечениях, сам рассказывает о состоянии дел в отделе и, даже несколько извиняясь, сообщает, что кроме комнаты в коммунальной квартире на Казачке ( окраинный район города) ничего предложить мне не может. Комнату можно занять прямо сейчас. Зная, как мучились с жильём офицеры в Ростове и Краснодаре, я счастлив, получив такое предложение.
В заключение беседы полковник осторожно расспрашивает меня о моём финансовом положении и предлагает дать в долг.
Его поведение так контрастирует с отношением к подчинённым офицерам начальства Училища, что я готов броситься к нему на шею (в переносном смысле).
Полковник Агапов всего за несколько месяцев до меня приехал из Москвы, где был начальником отдела Главного 8 управления ГШ. Прослужив долгое время в Москве, он не мог рассчитывать на дальнейший рост по службе и вынужден был отправиться «в войска».
Приезд его в Хабаровск лишил продвижения заместителя, который старше его по возрасту, уже давно исполняет свою должность и до приезда Агапова рассчитывал на повышение. Надо ли говорить, какие отношения сложились между начальником и замом?
Агапов в коллектив не вписался, относился к дальневосточникам, как к провинциалам, несколько свысока, рассчитывая в скором времени вернуться в Москву. Часто от него можно было услышать:
- У вас тут на Дальнем Востоке…
- А у нас в Москве…
Такие высказывания не прибавляют ему популярности в штабе. Говорят о его больших связях в Генеральном Штабе, однако командующий войсками округа генерал-полковник Пеньковский, который сам когда-то был заместителем у Малиновского, в бытность того командующим, относится к нему с нескрываемой враждебностью, что, в свою очередь, сказывается на отношении командующего ко всему отделу.
В свои 47 лет Агапов ещё холост, но из Москвы в Хабаровск дошли уже слухи, что в Москве у него есть любовница – жена крупного военачальника, которая, якобы, проталкивает его по службе. Любовь эта длится уже многие годы, о ней давно известно  всём в Генеральном Штабе, конечно, кроме мужа. Поговаривают ещё, что и муж сделал головокружительную карьеру, именно благодаря жене, которая в молодости была красавицей и подругой такого человека… имя которого даже опасно называть. Я этого имени так и не услышал.
Сплетням рот не заткнёшь. Что касается меня, то скажу, что Агапов отнёсся ко мне очень благожелательно, не будет преувеличением сказать, что даже выделил среди других.
Независимо от штатной должности (начальник секретной части), я определён в смену по основной специальности. В отделе таких называют «активными штыками».
В смене ко мне отнеслись также, пожалуй, сверхблагожелательно. Товарищи (все много старше меня) предлагают мне денег в долг, делятся ужином, принесённым из дома, при работе в ночную смену. После одной из первых дневных смен мы отметили моё назначение в кафе, причём не за мой счёт, а вскладчину.
Я работаю не хуже остальных, работы не боюсь, а наоборот, рву её из-под рук у остальных. «Стариков» это вполне устраивает, особенно ночью.
За ошибку с шифровальщика спрашивают очень строго, иногда до снятия с должности. Периодически в адрес то одного, то другого приходят «запросы». А это брак в работе. За все три года моей службы в Хабаровске запросов по моей работе не приходило.
Через пару месяцев после начала моей службы Лёша Патрушев, который реально работает за меня начальником секретной части, уходит в отпуск сразу за два года, то есть два раза по 45 суток плюс дорога в оба конца. На время его отпуска Агапов принимает решение поставить меня на должность, по которой я числюсь. Это смелое, даже очень смелое, решение. У нас есть целое отделение контроля за состоянием секретной службы.
Там работают большие специалисты. Начальник этого отделения и заместитель Агапова предлагают вместо меня поставить одного из офицеров этого отделения, как это и делалось всегда. Нельзя ставить молодого лейтенанта на такой ответственный пост. Но решение принято:
- Стоит на должности, значит, пусть её и исполняет.
А ведь, действительно, у меня совершенно нет опыта работы, а объём её громадный, ответственность – соответственно.
Вот тут и пришёл на помощь майор Райков, занятия которого мы так любили. Вспоминая его лекции, конкретные примеры, разъяснения, я выхожу из самых запутанных положений.
В подчинении у меня один делопроизводитель и несколько машинисток. Все они – жёны офицеров. У каждой свой норов и полное нежелание работать. Каждая считает, что если её выгонят, то будет формальный повод сидеть дома.
Мне не хочется с ними спорить, не хочется ссориться с их мужьями, и я тащу не только свой нелёгкий воз, но и, насколько это возможно, выполняю их работу: бегаю на почту, в экспедицию и канцелярию командующего, конвертую корреспонденцию, регистрирую, подшиваю, докладываю исполнителям.
Бабы только посмеиваются. Тайком от мужей они курят, иногда прямо на рабочем месте. Но как только кто-то входит в помещение, они суют дымящуюся сигарету мне в рот. Посетитель возмущается:
- Ну, ты и накурил! Не стыдно? Тут же женщины!
Я молчу.
Я вынужден слушать их разговоры о сегодняшних и бывших мужьях – почти все замужем по второму, третьему разу – о любовниках, детях, тряпках и женских болезнях. Они не только не стесняются, а видя моё смущение, ещё больше наглеют. Зная, что моя жена ещё не приехала, некоторые открыто предлагают себя. Другие подначивают:
- Попробуй!
Мне 22 года. Их разговоры, их пахнущие потом тела вызывают у меня только отвращение.
Об этом я тоже молчу.
Некоторые офицеры, видя меня в таком цветнике, игриво конфиденциально спрашивают, не завёл ли я роман с одной из подчинённых, на что я, честно глядя в глаза, отвечаю:
- Нет. Не завё л.
И думаю про себя: «Если бы ты знал их так же хорошо, как я, то не задавал бы таких дурацких вопросов».
Ко мне постоянно заходят то начальник отдела, чтобы подбодрить, то его заместитель, чтобы подловить; инспекторы по секретному делопроизводству, чтобы проконтролировать мою работу и, если нужно, помочь.
- Спасибо. Всё в порядке. В Училище мы всё это проходили.
Кадровик – подполковник Мокров смеётся:
- Не споткнёшься – далеко пойдешь. Давай работай.
Наконец-то настаёт день, когда возвращается из отпуска Лёша Патрушев. Теперь я сдаю дела ему. Дотошная комиссия из нескольких майоров-инспекторов проверяет мою работу за время его отсутствия. Странно, но замечаний нет. Зато по прежней Лёшиной работе они есть, о чём и докладывается начальству. Решается вопрос, не оставить ли меня здесь постоянно. Об этом просят также и находившиеся в моём подчинении дамы. А это в отделе большая сила.
- Нет, - заявляет Агапов. – Пусть Патрушев принимает дела, а Соловьёва, раз он такой спец, используйте как инспектора по контролю за состоянием секретного делопроизводства в штабе.
Таких инспекторов в отделе шесть. Все они в возрасте. Самому молодому 37 лет. В соответствии с наименованием отделения их основная работа – контроль обращения с секретными документами (от разработки до уничтожения или сдачи в архив) всех должностных лиц округа. Работы навалом. Инспектора, получив предписание начальника штаба округа, выезжают в любую армию, дивизию, воинское учреждение или часть. Чаще же всего приходится работать непосредственно в управлениях штаба округа.
Каждого инспектора все офицеры штаба знают в лицо, так как сталкиваются с ним не однажды.
На мой взгляд, а точнее, на взгляд майора Райкова, работают наши инспектора не совсем правильно. Чтобы показать своё усердие, каждый старается найти, как можно, больше недостатков, упущений, чтобы доложить о них наверх. Инспекторов боятся все, имеющие дело с секретными документами и аппаратурой. Как всегда бывает, среди них имеется один самый рьяный, самый страшный, всеми ненавидимый – майор Невтенайло. Если он провепряет какое-либо управление, жди разгромного акта, а за ним, соответственно, вереницу взысканий, иногда до снятия с должности. Уж этот накопает! Он всегда начеку…
Какой-то майор приходит с обычной папкой в столовую. Едва он отворачивается Невтенайло уводит у него папку и тут же проверяет её содержимое. В папке нет ни одного документа с грифом «секретно». Казалось бы: извинись и верни папку. Невтенайло не такой простой. Он изучает содержание документов, находящихся в папке, и находит в них секретные сведения. Теперь уже майору, а заодно и его начальнику не отвертеться. Первый получает «несоответствие», второй – выговор от начальника штаба. Подобных случаев у Невтенайло много.
Однажды он подловил и меня. Начальник нашего отдела, во время моего командования секретной частью, заглядывает в наше помещение, здоровается с дамами, а мне говорит:
- Вон сколько у вас свободного места. Забери-ка у меня десяток стульев.
Наши кабинеты в коридоре напротив друг друга. Я перетаскиваю стулья, а двери кабинетов, естественно, в это время открыты. Вдруг моя дверь захлопывается. Замок автоматический, ключ у меня в руках. Рассерженный, я тут же открываю дверь и застаю за ней Невтенайло.
- Вы начальник секретной части, а нарушаете приказ №060. Разве можно оставлять дверь открытой, если в помещении находятся секретные документы? – злорадно ухмыляется он.
Формально вопрос законен. «На секундочку» - это не оправдание; то, что в помещении находятся другие работники, - только усугубляет ситуацию – они тоже работают с секретными документами. Из своего кабинета выходит Агапов и сам разъясняет ситуацию. Но Нефтенайло не согласен и с начальником. Он тут же приносит Наставление, где написано… Отклонений от Приказа быть не должно.
Этим он как бы поднимает свой авторитет – в отношении выполнения своего долга готов поспорить даже с начальником.
Невтенайло родился на Дальнем Востоке. Ни разу, даже в отпуск, не ездил в Европу. Свои отпуска он проводит в тайге, охотится, ловит рыбу, собирает Жень-шень. Он может разговаривать только о тайге, медведях, тайменях… и о работе. Дерсу Узала и строгий чиновник в одном лице.
Методы работы других инспекторов те же, но у них, как говорится, «труба пониже и дым пожиже».
От меня ждут того же, учат, как подловить, подсмотреть, выведать, подсидеть, куда залезть, чтобы найти…
…Как инспектор, я проверяю делопроизводство в Управлении артвооружения. Начальник секретной части – весёлый, бесшабашный капитан, относящийся к своей работе спустя рукава. Куча недостатков. На моём месте другой инспектор составил бы разгромный акт, чем показал бы своё рвение, но майор Райков учил не так, да и у меня не тот характер. Совестно подводить капитана. Вместе с ним мы выявляем и устраняем недостатки. То же с исполнителями. У них полно своих, специфичных, забот, и сохранение тайны – для них последнее дело. Приходится работать и с каждым из них, а точнее, за них: заполняю журналы учёта, реестры выдачи, передачи, иногда приходится идти на формальный подлог.
Наконец акт готов и докладывается начальнику штаба округа. Начальник Управления артвооружения, конечно, в курсе дела нашей с секретчиком работы. Я, скорей всего, спасаю его от выговора. Он звонит Агапову, благодарит его за помощь и наведение порядка в делопроизводстве, хвалит меня.
- Именно таким должен быть инспектор, - говорит он, - помогать, а не вынюхивать.
Я тоже что-то с этого поимел. В мастерских Управления мне помогли сделать маску и трубку для подводного плавания. В продажу они ещё не поступали, а в журнале «Техника – молодёжи» только появилось их описание и рекомендации по изготовлению.
Проверка Автотракторного управления также проводилась по методике майора Райкова. А затем, видимо, что-то пронюхав, вездесущие политработники просят Агапова прислать для их проверки именно молодого инспектора. Оказалось, и у них есть секреты.
Документы эти очень интересны. Они касаются судеб людей, иногда очень больших. В Политуправление, как к последней инстанции, обращалось много людей, считающих, что с ними в то или другое время поступили несправедливо: бывшие военнопленные, уже отсидевшие свой срок, офицеры и сверхсрочники, уволенные по наветам, за развод, не дослужившие до пенсии один – два месяца…
Например. Отсидев 10 лет за дезертирство, бывший солдат уже много лет собирал документы, доказывающие, что был осуждён несправедливо. Во время Войны командир роты послал его с устным донесением на НП батальона. По дороге его перехватили особисты, вышедшие из собственной землянки. Не желая слушать никаких объяснений, не проверив фактов, они составили какой-то липовый документ, отвели его в трибунал, расположенный недалеко в тылу, где он и был осуждён. Человек нашёл своего бывшего командира роты, свидетелей получения приказа, а также узнал, где служат его обидчики, дослужившиеся к тому времени до больших чинов. Он требовал справедливости. Документов по этому делу было три тома…
Были и не менее интересные документы, но, описывая их, пришлось бы отвлечься от основного направления записок.
Не знаю, по чьей-либо просьбе или нет, меня посылают на проверку «святая святых» - Разведуправления.
Три вещи, которые произвели на меня впечатление при работе в РУ.
Первое. В военных журналах американцев было полно голых или почти голых женщин. Даже страшно было подумать, что у нас в «Советском воине» или в «Коммунисте Вооружённых Сил» может быть такое. Они сидели на башнях танков, на артиллерийских орудиях, посреди одетых по форме солдат.
Второе. Полковник Батюшев – почти мой ровесник. Интересно, за какие заслуги он так быстро дошёл до «полковника». Об этом мне спрашивать не положено, но я спросил, у себя в отделе.
- Не совсем ровесник, - поправил меня Агапов. – Ему уже 28… А больше сам ничего не знаю.
Третье. Лейтенант Пушкин – тоже мой ровесник – стоит на должности «подполковника». Причина: лейтенант – сын Министра иностранных дел СССР.
А вот один из капитанов, у которого я проверял состояние документов,  шесть лет сидит на капитанской должности, хотя и характеризуется положительно. Несправедливо. Удивило меня обилие документов, связанных с «друзьями навек» - китайцами.
Конечно, узнал я там и многое другое, но… давал подписку, поэтому говорить об этом, тем более, писать, опасаюсь.
В составе комиссии участвую в проверке канцелярии и архива командующего войсками округа.
Замечаю одну особенность: новые поступления литературы стоят нетронутыми, а вот старыми пользовались – в них пометки, подчёркивания. До Пеньковского округом командовал Малиновский, который находил время работать над собой.
На имя командующего ежедневно приходит 80-100 писем от частных лиц. В большинстве из них – просьбы помочь в получении жилья. 2-3 письма – от сумасшедших, 2-3 – от заключённых. Остальное – различные просьбы и жалобы.
Вначале читает эти письма женщина-секретарь. Красным карандашом она подчёркивает в них главное, на небольшом отдельном листке печатает краткое содержание письма. Например: «Просит квартиру. Больна жена»; «Просит перевести с Курил на материк. Служит на Шикотане 7 лет. Дочь заканчивает школу».
Свои резолюции командующий, как правило, пишет на том же листочке. Они обтекаемы. «Командующему 15 армией. На усмотрение»…
Это последняя проверка с моим участием. Теперь меня переводят в отделение скрытого управления войсками (СУВ). Опять временно. Вместо очередного отпускника. Затыкая мной дыры, Агапов даёт мне поработать почти во всех отделениях нашего отдела.
Отмечу ещё одну интересную особенность – команда нашего отдела по стрельбе из пистолета – одна из сильнейших в округе. Большинство членов команды – инспектора. Совпадение или закономерность?
Неплохо стреляя, становлюсь полноправным членом команды. Но опять особенность: если на тренировках я спокойно бью 93-97 из 100, то на соревнованиях еле выполняю норму второго разряда (85 из 100). Нервы. Ни валерьянка, ни другие способы не помогают.
Как самого молодого в отделе меня выставляют на лыжные соревнования. Кросс 10 км. До армии в Ленинграде я на лыжи не вставал, в Училище тоже. 10 км прохожу за 1 час 26 минут. Наверное, самое последнее место. Больше на лыжи меня не выставляют. Правда, в Академии пришлось учиться и лыжам, но это уже потом.
Мужа моей родной тётки переводят из Еревана в Дальневосточный военный округ помощником командующего округом по ПВО.
Мы с женой встречаем родственников, помогаем разместиться. Генеральской чете предоставляется трёхкомнатная квартира со всеми удобствами в центре, недалеко от штаба.

Быт

Пора немного рассказать о собственном житье.
У меня комната в коммунальной квартире на Казачке. Это окраина Хабаровска. Сюда не ходят автобусы, а трамвай в городе ещё не пущен. Улицы без какого-либо покрытия. Пройти по ним после дождя даже в резиновых сапогах – проблема.
Две комнаты в квартире занимает майор из нашего отдела. У него жена и двое детей.
Старый деревянный двухэтажный дом. Через щели в стенах видна улица. Их приходится затыкать тряпками. Отопление печное. Если зимой рискнёшь помыть пол, он покрывается тонкой корочкой льда.
Удобства на улице: водопроводная колонка, деревянный туалет на 4 очка, мусорная куча. Вода в ведре, стоящем в кладовке, за ночь превращается в лёд.
Но мы с женой, которая наконец закончила свой техникум, рады: своя площадь, не надо тратить денег на съём квартиры.
У начальника КЭЧ (квартирно-эксплуатационная часть) получаю две солдатские кровати, канцелярский стол, по паре солдатских тумбочек и табуреток. А уже через несколько месяцев позволяем себе обновку: покупаем шкаф и полуторную кровать со шведской пружинной сеткой. Теперь у нас есть собственная мебель.
Население Казачки соответствует её географическому положению. Пьянки и драки здесь не редкость. Когда в хозяйственный магазин привозят «динашку», так ласково здесь называют денатурат, весь посёлок выстраивается в очередь. По наклейке на бутылке напиток называют ещё «Три косточки». Затем дня три – сплошная гулянка. И никому ничего не делается, даже сморщенным старушкам.
Под нами, на первом этаже, живёт «девочка» определённого поведения. В подъезде всегда можно встретить как просто выпивших, так и вдрызг пьяных мужчин, в том числе – молоденьких солдат, их денежного содержания хватает, чтобы прийти сюда.
Недавно эта девочка спустила в отверстие деревянного туалета новорождённого. К счастью, он не успел замёрзнуть. Соседи вытащили его и снова вручили матери. Это событие не уменьшило количества гостей на нашей лестнице.
Жена считает, что мы достаточно обеспечены, и не хочет устраиваться на работу. Я же на этом настаиваю и, в конце концов, побеждаю. Так воспитан: «Кто не работает, тот не ест».
Небольшой частный случай.
У нас свой сарай, в котором хранятся уголь для топки печи и дрова на растопку.
Я колю дрова на улице. Не привыкать. В Ленинграде и у меня и у Люды тоже печное отопление. Подходит старушка с гусем.
- Милый! У тебя топор есть. Отруби гусю голову.
Теряюсь. Откажи – засмеют.
Бабка вытягивает гусиную шею над колодой. Гусь лениво вырывается.
- Руби уж скорей. Мне с ним не справиться.
Дрожащими руками слегка тюкаю по тонкой длинной шее. Гусь кричит, вырывается у бабки из рук и бежит по двору. Бабуся, на чём свет, ругает меня. Второй раз я бью изо всей силы, потом ночью не могу заснуть. А ведь считал себя настоящим мужчиной.

Камчатка

Апрель 1957 года.
Посланный в командировку на Камчатку лейтенант Ложкин, с которым мы выпускались из Училища, гибнет в авиакатастрофе, не долетев до места. Меня посылают вместо него.
Рейсовый самолёт Хабаровск – Петропавловск летит над океаном. Громадные гребни волн видны даже с самолёта. Промежуточная посадка в Магадане. Я ступаю на легендарную землю Колымского края.
Из Петропавловска к Ключам летим уже на военном самолёте ЛИ-2. В салоне, если его можно так назвать, несколько офицеров и кое-какой груз. В полёте одному капитану становится плохо. Члены экипажа привычно открывают боковую дверь, высовывают туда голову бедного капитана и держат его так, пока тот полностью не опоражнивается вниз с высоты в несколько километров. Не пачкать же салон…  Я это видел.
Ключи – совсем небольшой посёлок. Оказывается, что горячие ключи, бьющие из-под земли и давшие посёлку своё название, находятся на расстоянии более 30 км от него. Жаль. Хотелось посмотреть. Так и не удалось, хотя провёл я на Камчатке больше четырёх месяцев.
До отправки из Ключей на точку успеваю побывать на местных танцах и даже познакомиться. Провожаю девушку домой. Она, как большинство жителей посёлка, здесь родилась, выросла и больше нигде не была, ничего не видела. 1957 год. Средства информации: газеты, радио, книги. А кто здесь ими пользуется? Вообще-то, телевидение уже изобретено и даже кое-где работает. В Хабаровске, например, один раз в неделю, по четвергам, транслируют старые кинофильмы. Во всём нашем отделе из 50 человек телевизор имеется у одного капитана Михайлова.
Для моей новой знакомой – что Ленинград, что Владивосток, что Нью-Йорк – одно и то же. С таким человеком разговаривать интересно. Чувствуешь себя Миклухо-Маклаем среди туземцев.
Здесь впервые живьём увидел я собачью упряжку. Камчадал подъехал к магазину, оставил упряжку и ушёл. Собаки его тут же улеглись отдыхать. Зато местные дворняги сбежались со всего посёлка; они лают, прыгают вокруг, пытаясь затеять драку, но ездовым не до того: они устали и теперь мирно отдыхают.
Оказывается, мы участники грандиозного мероприятия грандиозной и даже исторической важности – запуска первой в мире баллистической ракеты большой дальности.
Старт в Тюротаме, или, как потом будут его называть, Байконуре. Мы находимся на Финише, то есть должны встретить эту ракету, определить место падения, собрать данные о полёте и остатки после её падения. Из Москвы прибыла сюда специальная военная научно-исследовательская часть во главе с генералом. Ей придано большое количество различных войсковых частей, подразделений, отдельных команд и должностных лиц.
Всё совершенно секретно. Однако, как потом выяснится, американцы полностью в курсе дела – даже посылают радиограммы отдельным должностным лицам, поздравляя их с днём рождения.
Основной КП в Ключах. Вокруг предполагаемого Финиша создано семь измерительных пунктов (ИП). На одном из них буду нести службу я.
Идёт негласное соревнование между СССР и США, кто быстрее запустит такую ракету. Американцы одновременно пытаются запустить свою с финишем в Тихом океане. У них пока сплошные неудачи.
В моём командировочном предписании стоит срок командировки – 50 суток. Я надеюсь, что дела пойдут хорошо, и командировка кончится раньше… Моим надеждам сбыться не суждено.
Среди приданных командованию подразделений – самолётная и вертолётная эскадрильи. У них свои командиры, свои порядки и инструкции. Общее командование этих порядков и инструкций не знает, в результате на большинство своих приказаний и требований получает от лётчиков отказ: не положено, идут профилактические работы, погода нелётная и тд… Именно поэтому я сижу в Ключах и не могу вылететь на точку. В Ключах и на остальных точках шифровальщики уже работают.
Наконец все факторы удачно совпадают, и мне предложено лететь.
На взлётной полосе маленький самолётик АН-2 на лыжах вместо колёс. Он загружен досками, ящиками, мешками, которые необходимо отвезти на ИП-13. Жду пилота. Появляется лейтенант-летун в расстёгнутой шинели, без фуражки или шапки, на нём вместо форменного серого – ярко-красный шарф. Он явно навеселе. Мне уже известно, что лётчики постоянно требуют спирт, которого здесь немерено, и часто летают «под этим делом», объясняя это сложными лётными условиями: «Ну, трезвым лететь совершенно невозможно».
Балагуря, лётчик приглашает меня в самолёт и предупреждает, чтобы я был осторожен – груз не закреплён.
Начало мне не нравится. Невольно вспоминаю своего предшественника Ложкина.
Поднимаемся в воздух. В самолётике нас двое: пилот и я. Он громко поёт, оборачиваясь ко мне, отпускает какие-то шутки, но из-за шума двигателя я их не понимаю.
Под крылом – снега и кое-где на сопках невысокие хвойные деревья. Подлетаем к вулкану Шивелуч. Он громаден. Летим мимо. Хорошо видны обрывистые каменные ущелья, наклонный кратер, отвесные стены. Вулкан потухший. Так считают геологи и наши командиры, но через несколько месяцев этот великан покажет всем, что они ошибались, наделает шума.
От ИП-13, куда мы летим, до ближайшего населённого пункта или такого же ИП более 200 км.
Нас ждут. Мы везём продовольствие, оборудование, материалы.
Вот они. Внизу на совершенно ровной поверхности – несколько полярных домиков, большая антенна; бегут, махая руками, людишки-букашки.
Приехали.
И тут на моего водилу что-то находит. Он решает показать зрителям высший пилотаж. Пикируем прямо на людей. Те в страхе разбегаются.
Выхода из пике я уже не вижу. Мы вместе с незакреплённым грузом срываемся с места, летим куда-то назад. Барахтаюсь между досками и ящиками, двумя руками прижимаю к себе сумку с шифрдокументами… Снова поднимаемся вверх. Теперь пилот делает что-то вроде «бочки». Груз, частью которого являюсь и я, летает от стенки к стенке. Теперь мне плевать на документы – стараюсь прикрыть собственную голову.
Ещё одно пике в ближайшую ложбину между двумя сопками. Людей уже не видно. Мы стремительно падаем вниз. Впереди крутая снежная стена. Выходим из пике, почти касаясь её лыжами. Очевидцы снизу скажут потом:
- Мы думали, что вы уже врезались в гору,  и не ожидали вас больше увидеть.
Делаем ещё какие-то фигуры. В соответствии с законами тяготения мне кажется, что земля под ногами, а она мелькает то справа, то слева, иногда небо оказывается под ногами. И вообще оно сейчас для меня «с овчинку».
Наконец мы садимся. Выбираюсь из-под груза. Проверяю – сумка на мне.
Лётчик уже на снегу и здоровается с людьми.
- Видел, что можно сделать на АН-2? – хохочет он.
«Ну, я тебе покажу, герой! – злобно думаю я. – Я на тебя такую телегу накатаю! Ещё одного Ложкина чуть не сделал».
Ко мне подходит начальник пункта капитан Малкин. Участливо расспрашивает о самочувствии, советует обязательно сообщить на базу о случившемся.
Из самолётика выгребают груз. Что просыпалось, что сломалось. Доски беспорядочно торчат во всех направлениях. Летун-хулиган выпрашивает у начальника пункта спирт.
- А то больше к вам не полечу! – нагло заявляет он.
Бутылка на этот счёт у начальника уже в кармане. Сюда, действительно, прилетают очень редко, примерно, один раз в месяц.
Опять забыли прислать спички. Солдаты и так уже больше недели поддерживают в плите «вечный огонь». У лейтенанта спичек с собой не оказывается, я тоже некурящий.
Из круп почему-то только один громадный мешок пшена. Теперь пшено будет на завтрак, обед и ужин. А на соседний ИП прислан такой же мешок риса.
Главное – почта. Тут же у самолёта расхватываются и вскрываются конверты, торопливо просматриваются листки письма, фотографии. У неполучивших – опущенный вид.
- Пишут! – улыбается лейтенант. – Им что? У них там развлечений хватает. В кино каждую неделю ходят, в баню. Не до вас.
Я так же скоро буду ждать писем «с Материка».
Улетает самолётик. Проходит нервное напряжение. Писать жалобы уже больше никуда не хочется.
Начало апреля. А люди живут здесь уже с осени. Обжились. Средняя глубина снежного покрова 3,5 метра. Сейчас снег немного осел. Зимой его было больше.
Полярные домики – только для техники. Люди сначала жили в палатках. Пара палаток ещё осенью сгорела. От чего? Никто не разбирался.
Потом вырыли большую землянку для казармы. Оборудовали в ней печь. Сейчас даже пекут в ней хлеб…, который есть совершенно невозможно: сверху – горелые корки, внутри – сырое тесто. Невозможно? Но ведь едят!
Техники очень много, прямо засилье. Для неё собран и щитовой домик. В нём же, вместе с расставленной кругом аппаратурой, ютятся «штаб» и люди.
Моё требование предоставить для работы отдельное помещение начальник пункта принимает, как наглую выходку. Места нет. Я вижу, что требовать от него, чтобы это помещение ещё было и специально оборудовано, только «дразнить собак».
Сам выбираю для работы кладовку, в которой размещены бочки и канистры с бензином и спиртом. Последнего так же много, как бензина. И всё это находится в одном домике со «штабом» и уникальной, конечно, секретной, техникой. Сплошные нарушения.
Для офицеров ИП и всех командировочных, вроде меня, негласно отведена в щитовом домике крохотная комнатушка. Койки – в два этажа. Никаких тумбочек – все вещи под кроватью. Малюсенький самодельный стол. Он и для работы штаба и для приёма пищи, точнее, для её раздачи. Едим, сидя на койках, держа миску на коленях. Вечером на этом столе играют в карты.
Один из офицеров умудрился привезти сюда жену – некуда девать. Солдаты помогли беднягам выкопать отдельную землянку. Строительный материал, привозимый на самолётах и вертолётах, подлежит строгому учёту. Пустить его на землянку запрещено. А из местных материалов вокруг только полярная берёза, вся перегнутая, узловатая, которую и материалом-то не назовешь, да несколько маленьких сосенок на соседней сопке. Из таких материалов в землянке сделаны и стены, и пол, и потолок. Ходить внутри можно только в резиновых сапогах. Ноги проваливаются сквозь гнутые стволики берёзок, а под ними плещется вода. Весной, когда снег начал таять вода потекла и через крышу, и со стен. Пол полностью покрылся водой.
Бедные людишки. Особенно молодая женщина. Ей даже выходить из землянки некуда и нежелательно.
Всего на пункте 37 человек (без женщины). Из них офицеров и командировочных инженеров из Москвы – 9. Семеро разместились в штабе-общежитии. Начальник пункта капитан Малкин поставил сейф с секретными документами в комнатушке для какой-то сверхсекретной аппаратуры, там же ютится сам, отдельно от всех.
У капитана высшее военное образование – он закончил Академию связи. Ещё у двоих – среднее военное. Это командир взвода охраны Ильяс Ильясов и артиллерист, тоже лейтенант, Юра.
4 офицера только что призваны после окончания гражданских институтов, имеющих военные кафедры, назначены на должности и сразу сюда, в условия, во всех отношениях не лёгкие. У них есть начальники и подчинённые, но сами они не могут ни подчиняться, ни, тем более, командовать. Армейской дисциплине их нигде не учили. В условиях, в которых они оказались, это большой недостаток.
Подчинённые, которые с ними одного возраста, а в службе гораздо опытнее, обращаются к ним на «ты», кто-то посмеивается, попрекая погонами, которые бывшие студенты и носить-то не умеют.
Вот жизненный пример. Студент-начальник обращается к подчинённому рядовому:
- Володя, сделай-ка то-то…
Володя отвечает:
- Пошёл ты на … И сам сделаешь.
- Ты, засранец! Я тебе командир или кто? Выполняй приказ, а то ведь я имею право применить все меры, вплоть до оружия (где-то слышал).
- Ну, попробуй, примени!
Младший лейтенант разворачивается и бьёт подчинённого по уху. Володя даёт ему сдачи. Завязывается борьба. На помощь спешат другие офицеры. Они более дружны, да и закон на их стороне. Володю скручивают, слегка намяв ему бока. Потом проходит военный совет: что делать с нарушителем дисциплины?
- На гауптвахту его! – общее решение.
Остаётся найти на пункте гауптвахту. Для этой цели используют наружный туалет, куда и заталкивают Володю.
Холодно. Отсидев на «гауптвахте» час или даже меньше, Володя колотит руками и ногами в подпёртую снаружи колом дверь:
- Откройте! Холодно!
- Сиди! Будешь знать, как нарушать дисциплину.
Ещё через полчаса Володя уже умоляет:
- Выпустите! Холодно! Я больше не буду.
- Чего не будешь?
- Нарушать дисциплину.
- То-то же!
Володю выпускают из туалета. Он провёл на «гауптвахте» меньше двух часов.
- Ну, я вам покажу! – бормочет он, направляясь к казарме.
Дело в том, что Володя – единственный из солдат, кто утром, выбравшись из казармы, может в белой, ровной, снежной пустыне найти штаб-общежитие, расположенный в 300 метрах от казармы, добраться до него с термосами, откопать занесённую за ночь снегом дверь, доставить завтрак «господам офицерам» и растопить в штабе печь.
До его прихода все или спят, или лежат и ждут, пока разгорится печь и в помещении станет несколько теплее.
Завтрак, обед и ужин готовятся в одном котле для солдат и офицеров. Паёк единый. Но офицеры «постоянного состава» (не командированные) получают ещё дополнительный паёк: сахар, масло, печенье, консервы.
- Ну, что валяетесь, лежебоки? – обращается к нам Володя. – Можете вставать. Жрать вам принёс.
- Ты не болтай, а давай скорее печку растапливай, - замечает кто-то со второго яруса.
Растапливается печь, появляется на столе посуда, Володя раскладывает в неё еду.
Для меня в комнате койки не нашлось. Капитан Малкин предлагает поставить раскладушку у него. Не хочется отрываться от коллектива, и так здесь скучно. Раскладушку мне ставят в общежитии. Теперь пока я не встану, не уберу раскладушку, остальным тоже не встать.
Правда, такое положение длится недолго. У лейтенанта Ильясова умирает отец, и он уезжает на Материк. Занимаю место на втором ярусе. Здесь гораздо теплее, чем на раскладушке у пола.
У младших лейтенантов подполковничьи должности и сумасшедшие оклады. Здесь им деньги не нужны, поэтому полностью идут на сберкнижку. Иногда никогда не имевшие таких больших денег «студенты» периодически подсчитывают свои накопления. Жадность обуревает их.
- Для  меня - купить машину – то же, что для тебя – купить радиоприёмник, - говорит мне один.
- Купи у меня доппаёк, - предлагает другой. – Всё равно, будешь через финчасть выписывать.
Офицерский доппаёк большой, весь не съедается и накапливается у них под кроватями. Я возмущён предложением. На мой взгляд, все пайки должны лежать общей кучей, из которой каждый брал бы, чего ему надо. Какую-то часть необходимо отдавать солдатам. Это было бы справедливо – живём ведь в одинаковых условиях. Любой из нашего Училища поступил бы именно так.
Выписываю себе доппаёк через финчасть (за деньги) и тоже, как все, держу его под кроватью.
Одному из «студентов», москвичу, приходит посылка с Большой земли. В ней, кроме всего, бутылка «Московской». На глазах у всех он вскрывает её, выливает содержимое в большую кружку и выпивает. Один! Сразу все пол-литра!
- И вкуса не почувствовал, - обводит он нас глазами. Распаковывает посылку дальше. Что-то тут же съедает, что-то прячет.
Все реагируют на это спокойно.
«Скоты!» – думаю про себя, вспоминая, как во дворе мы делились друг с другом последним куском хлеба, оставленным матерью на весь день. То же в Училище…
Да, здесь, в 200 километрах от ближайшего жилья, кто-то уже перестал умываться. Робы их засалены, не стираны с самого получения. Некоторых в форме я так никогда и не увидел.
По вечерам все играют в карты. В преферанс. За наличные и по мелочи. До меня играли и в «секу», и в «очко», проигрывали целые оклады. Когда начфин стал получать с точки указания перевести с одной сберкнижки на другую большие суммы, кто-то из начальства догадался о причине переводов, и азартные игры были официально запрещены. Запрет соблюдается.
А вот спиртом каждый пользуется «по потребности». Его уже почти не разбавляют, только подкрашивают чаем. Поэтому москвич и не почувствовал вкуса «Московской».
16 ноября 1956 года три человека замёрзли вблизи точки. Заблудились. Их нашли только по звериным следам, сходящимся звездой на снегу. В присланные из Ключей три гроба класть практически было нечего.
Алкоголь в этом случае сыграл свою роль. Поэтому я, прибывший позже других и увидевший свежим взглядом, до чего можно докатиться, дал себе слово – спиртным не баловаться. Правда, когда его вокруг – море, то пить уже и не хочется.
Так в 22 года прекратил я пить крепкие напитки, к которым был приучен с детства. А вот хорошие вина уважаю до сих пор и отказать себе в них не могу.
Кормёжка своеобразная. Большую часть еды составляют различные консервы. Банки специальные, от одного килограмма до пяти и более. Больше всего консервов из кеты. Их делают тут же на Камчатке. С удовольствием и с хлебом потребляю эти консервы дня четыре. Затем наступает пресыщение. Остальные давно уже не могут их видеть. Даже пёс «Рыжий», чудом оказавшийся на точке, с отвращением отворачивается от угощения.
На втором месте в питании – крупы. Было бы ещё ничего, если бы крупы были разными, но снабженцы присылают на один ИП мешок гречи, на второй – овсянки, на третий – риса… Нам в последнюю доставку прислали пшено. Интендантам некогда или некому расфасовывать крупы. Едим пшено на завтрак, обед и ужин. Говорят, нам ещё повезло. Горох вообще больше трёх дней есть невозможно.
Овощи – сушёные, в виде брикетов, чуть меньше автомобильного колеса. Их рубят на части топором. Топором рубятся капуста, морковь, лук…
У солдат, находящихся здесь с осени, - цинга. Я видел не только кровоточащие дёсны, я видел, как солдат вынул рукой изо рта сразу несколько, не шатающихся, а уже болтающихся, зубов и выкинул их. Признаюсь, это меня настолько потрясло, что я ищу, где только можно, любые живые растения, ростки и жую их. Я жую ветки полярной березы, каких-то вылезающих из-под снега кустов, а когда решаюсь отойти подальше от ИП, ломаю ветки хвои, приношу их с собой и тоже жую, жую.
Меня цинга не коснулась, но без зубов остались многие.
Зимой продукты, почта и другие, крайне необходимые предметы доставлялись на самолётах АН-2, поставленных на лыжи. Весной, из-за изменения условий, самолёты заменены вертолётами. Последние приняты на вооружение совсем недавно. Сочетание ненадёжности техники, некачественного обучения личного состава и погодных условий сделало этот вид транспорта опасным. За время моего пребывания на Камчатке в эскадрильи разбилось четыре вертолёта. Если зимой самолёт садился на снег, то весной было предложено на каждом ИП подготовить вертолётную площадку 50х50 метров, очищенную от снега до грунта.
В период пург (здесь так говорят) и метелей эти требования до смешного невыполнимы.
Вертолёты, прилетев и не обнаружив требуемой площадки, не садились, а сбрасывали груз с высоты 10-20 метров и улетали, не приняв на борт ни почты, ни другого груза. В результате доставленные приборы ломались, мешки лопались.
Солдаты грозили вслед вертолёту кулаками, а если те опускались ниже для погрузки, посадки и высадки пассажиров, то солдаты висли на колёсах и заставляли лётчиков сесть.
После выгрузки те снова взлетали, тем самым показывая, что садиться на снег и взлетать с него можно.
Работы у меня не много. Я прикомандирован и поэтому напрямую никому не подчиняюсь.

Связисты

Связь у нас только с Ключами и только по радио.
До моего приезда пользовались документами СУВ (скрытого управления войсками), после моего приезда всё идёт только шифром.
Радиостанция находится на другом конце точки (а ведь точка, согласно правилам геометрии, не имеет размеров) и размещается в отдельном полярном домике. Рядом развёрнута антенна. В домике, кроме самой радиостанции, стоит печка с теплоуловителем. Дежурство круглосуточное. У дежурных две заботы: приёмник и печка (спичек-то нет).
Как и все солдаты на точке, связисты специальной подготовке почти не обучены. Не знаю, как они передают, но первые принятые радиограммы расшифровке не поддавались: пропуски, повторения, искажения. Даже в Училище нам не давали таких закрученных заданий. Просишь радиограмму повторить – приносят совсем другой текст, который тоже расшифровке не поддаётся.
Договариваюсь с начальством, и во время приёма криптограммы сажаем на приём трёх-четырёх связистов одновременно. Потом сравниваем все тексты. Как правило, просим корреспондента повторить ещё раз. Только после этого с криптограммой можно работать.
Связисты мне ближе других специалистов, хотя я сам ещё не связист и даже не знаю о том, что я им стану.
Подолгу сижу в их жарко натопленном домике. Болтаем. Каждый рассказывает о своём. Биографии немудрёные, но люди собраны со всего Советского Союза. У каждого есть что рассказать. И я не молчу, всё-таки ленинградец.
На точке не только нет библиотеки, но из художественной литературы вообще не больше трёх книг. Одна у меня – Гашек, одна у солдата – военные приключения, у старлея-отшельника -  дамский роман. Это даёт мне возможность нанести ему визит вежливости, то есть, посетить его землянку, увидеть жену. Они (особенно она) рады увидеть живого человека, нового на точке, не строящего жене глазки, не делающего за спиной мужа грязные намёки. А это, как рассказал старлей, было.
Кроме этих трёх книг в штабе имеется журнал «Огонёк» с Белоусовой и Протопоповым на обложке, зачитанный до дыр.
Проглотив эти три книжки и «Огонёк», задумываюсь о дальнейшем проведении свободного времени.
Хочется каких-то развлечений, впечатлений, приключений.
На точке есть киноаппарат и к нему один фильм. Его все знают уже наизусть, прокрутили даже задом наперёд и вверх ногами, поэтому специально для меня никто его показывать не будет. Да и мне этого не нужно.
Хотелось бы прогуляться, но желающих составить компанию нет. Все напуганы зимой, неожиданными пургами, метелями. И сейчас ещё, в апреле, снег иногда мгновенно заметает лыжный след. Идёшь, а следа не остаётся. Без лыж вообще не сделать ни шагу.
Однако, когда светит яркое солнышко, так хочется сходить… хоть куда-нибудь.
В первые дни расспрашиваю всех об окружающей местности, рассматриваю карту. Меня предупреждают: вероятность заблудиться, потеряться очень большая. Троих уже нет. Вокруг точки бродят медведи.
Некоторую аппаратуру необходимо выносить на определённое расстояние от людей и остальной аппаратуры. На эти отдельно расположенные датчики медведи приходят чаще всего. Они терзают, ломают аппаратуру и, как правило, будто нарочно, тут же гадят. Осенью медведей видели часто. Сейчас же никто далеко от точки не ходит, но иногда медведя-шатуна можно увидеть.
«Вот бы привезти домой шкуру!» – мечтаю я. По долгу службы пистолет с двумя обоймами всегда при мне. Стреляю я отлично. Неужели не завалю медведя?
Кроме медведей часто можно увидеть оленей, в одиночку и стадом, но всегда очень далеко.
А вот росомаху видеть приходилось не многим, зато следы её встречаются довольно часто, и, как правило, они идут параллельно лыжне. То есть, она сопровождает человека и может, выбрав момент, неожиданно напасть. В дальнейшем я увижу росомаху несколько раз, но всегда вне выстрела.
Кроме названных зверей, можно встретить волков, зайцев, иногда попадаются стайки куропаток. Суслики с началом весны выбираются наружу и стоят столбиками возле норок на чистейшем, белом, блестящем снегу.
Солнце светит всё ярче, ведь мы находимся на широте Москвы. Но растопить такую массу снега ему тяжело. Снег будет здесь даже в июле, когда мне придёт наконец замена.
Узнаю, что из достопримечательностей здесь есть река Кротон. Она протекает где-то внизу под горой. Если пройти подальше в противоположную сторону, упрёшься в реку Лотон. На юге, примерно в 60 км – сопка Шивелуч, мимо которой мы пролетали.
Говорят (а может, это легенда), где-то в запретной зоне живёт семья охотника, у которого то ли 12, то ли 17 сыновей и сколько-то дочерей. Говорят также, что учительница, попавшая после окончания института по распределению в эту семью, бежала от них пешком через несколько недель.
Знакомясь с местностью, расположением элементов ИП и людьми, обхожу на лыжах всю «точку». Полярные домики с аппаратурой, во избежание взаимных помех,  расположены на расстоянии друг от друга 600-800 метров. Вся наша цивилизация размещена в круге диаметром не более трёх км. Например, мне от штаба до радиостанции, куда я ношу свои шифровки, идти чуть более километра.
Казалось бы, чего люди так боятся выходить из помещений? Так рассуждаю я, имеющий за плечами 22,5 года и не видевший здешней зимы. Надо сходить хотя бы на Кротон. По словам «стариков» он где-то рядом. Внизу под нами, примерно, в полутора километрах, чернеется небольшой лесок, недавно появившийся из-под снега. Наверное, Кротон там.
На лыжах потихоньку скольжу вниз. Минут через 20 я в лесочке. Он не такой уж и маленький. Прохожу его насквозь. Реки нет. Дальше опять спуск, чуть покруче первого. Внизу опять чернеет лесок. Не отступать же, если цель так близко.
Осторожно, зигзагами, спускаюсь ещё. Пару раз при этом падаю, но это мелочи. Лесок такой же, но реки опять нет. Дальше ещё спуск и внизу лесок…
Таких больших ступеней оказалось несколько. Я не засекал времени, сколько спускался по ним, но мне показалось, долго.
Вот она река! Стоило ли столько мучиться? Совсем небольшой ручеёк 4-5 метров шириной. Берега снежные обрывистые высотой около четырёх метров. Вниз упадёшт – назад долго придётся выбираться. Водичка весело течёт между лежащими на дне камнями, даже не покрывая их. А говорили, что осенью река кишела красной рыбой, которую можно было выкидывать на берег прямо ногами. Выдавливали и собирали икру, заваливая весь берег дохлой рыбой. Медведь съест.
Всё. Побывал. Увидел. Посмотрел. Солнышка не видно. Темнеет. Пора обратно.
Обратно надо подниматься. Оказалось, это намного тяжелее и сложнее, чем спускаться. Мои лыжи креплений не имеют – только ремешки для носков обуви. При подъёме нога съезжает с лыжи… Вверх идти невозможно!
Снимаю лыжи и пытаюсь подниматься пешком. Тут же проваливаюсь в снег почти по пояс. Вот так положение! С тоской смотрю вверх на ближайший лесок. До него больше километра, и теперь он кажется недостижимым. А таких подъёмов 5 или 6!
Мысль работает: нужны лыжные крепления. Снимаю поясной ремень и привязываю одну ногу. Хорошо, только штаны надо теперь руками поддерживать. Чем привязать вторую ногу? Приходится использовать кожаный тренчик от пистолета. Не потерять бы пистолет!
Больше часа добираюсь до ближайшего лесочка… Отдыхаю… Почти ночь…
С большими усилиями преодолеваю второй подъём. Хорошо, что светит луна. Хорошо, что нет пурги… Уже ночь.
Опять подъём… и опять.
Светает. Совсем выбился из сил. Мои самодельные крепления намокли, вытягиваются, рвутся. Я как-то связываю их. Уже почти механически работаю ногами и руками. В руках палки, а ещё надо регулярно подтягивать штаны. Останавливаться нельзя. Это я понимаю. Это смерть.
Встречи со зверьём не боюсь. Постоянно ощупываю пистолет. Патрон в патроннике (на всякий случай).
Строения появляются даже как-то неожиданно. 5 часов утра.
О моём отсутствии знают все, но никаких мер по поиску ещё не принято. Сомневаюсь, были бы они приняты вообще.
Капитан Малкин выговаривает мне, пугая возможными последствиями… А если бы началась пурга, напали медведь или росомаха? Мог и просто заблудиться!..
Чего ж блудить? Назад-то шёл по лыжне. Конечно, признаюсь, возможность неприятности была.
Позднее я и в пургу попадал и к Кротону ходил играючи; несколько раз посетил Лотон, встречал и медведей, и волка, побывал на самой высокой окрестной вершине. Но это было потом. С каждым походом набираюсь всё больше опыта, всё меньше становится вероятность пурги, а потом и совсем проходит. Началось камчатское лето.

Готовности и запуски

К запуску (а точнее, у нас – к приёму) баллистической ракеты люди готовятся с осени. Ничего не зная, что делается на Старте, народ по каким-нибудь изменениям гадает о наступлении дня запуска. Вот приехали специалисты по налаживанию аппаратуры СЕВ (службы единого времени) из московского НИИ. Вот прислали шифровальщика, то есть, меня. А вот над нами залетали американские самолёты – значит, совсем уже скоро.
Их самолёты имеют потолок на 3000 метров выше наших. Поэтому их разведчики свободно летают над запретной зоной. Наши летают снизу. Проявляя героизм, пытаются даже встать на хвост, стреляют, но куда там. Китайцы уже сделали американцам четырехсотое самое серьёзное предупреждение, а мы молчим. Я, как шифровальщик, знаю, что нашим учёным и промышленности дано задание срочно получить качественно новое оружие для уничтожения самолётов на большой высоте. Работы идут…
Но они пока летают. Иногда даже опускаются совсем низко. Тогда начальник ИП объявляет тревогу. Солдаты из карабинов образца 1944 года постреливают в воздух. Я даю срочную шифровку в Ключи…
Ага, стали много летать, да ещё так низко, значит, уже совсем скоро.
Наконец, объявляется 30дневная готовность. Где – как, а мы готовы давно…
20дневная готовность… 15дневная…
Отбой!
Что? Почему? Мы не знаем.
Через несколько дней опять объявляется 30дневная готовность.
Мне в это время делать почти нечего. Мои лыжи хорошо подогнаны. Прогулки становятся регулярными. Иногда кроме пистолета беру с собой карабин.
У меня появился верный, постоянный спутник, который, как и я, не может усидеть на одном месте. Это собака Рыжий или Рыжик. Он не приспособлен бегать по снегу, зарывается по самый живот, но не отстаёт. Несколько раз, из жалости, его пытаются закрыть, однако, вырвавшись, он идёт по моим следам и, в конце концов, находит меня.
Посещение Кротона для нас с Рыжим уже не проблема. Воды в Кротоне прибавилось, и течёт она бурно. Берега, по-прежнему, снежные, обрывистые.
Однажды, при очередном спуске к Кротону, слышу впереди ожесточённый лай. На самом краю снежного берега-обрыва Рыжий лает на кого-то внизу. Явно, там какой-то зверь.
Вынимаю пистолет и осторожно подбираюсь к руслу реки. Внизу, по колено в воде, стоит молодой олень. Не задумываясь, всаживаю ему пулю между глаз. Второго выстрела не потребовалось.
Проделав спуск-дорожку к воде, пробую подтащить убитого зверя к берегу. Не тут-то было!
Пришлось «бежать» вверх за подмогой.
Затем уже коллективный спуск к реке. Хорошо, что среди нас оказался настоящий охотник. Он снимает с оленя шкуру, рубит его на части. Получив свою долю груза, каждый тянет её наверх. Напоминаю, мы всё ещё на лыжах, на которых я так и проходил до конца командировки, то есть, до июля.
Мне достаётся нести шкуру. Это теперь моя собственность.
Опять возвращаемся мы домой поздно ночью, но на этот раз у нас праздник.
Свежего мяса не ели с осени. Его тут же и варят, и жарят. Под оленину уходит громадное количество спирта. Пир длится до утра.
Изрядно выпив и «от пуза» наевшись мяса, утомленный и одновременно возбуждённый народ садится играть в карты. Кто-то громко рассказывает анекдот, другой делится сомнениями в долгой верности жены; третий, издеваясь над ним, уверяет, что «все они одинаковы» и рисует красочную картину измены. Дело чуть не кончается дракой.
Давно пора спать. С трудом удаётся уговорить игроков прекратить игру. Двое, чего-то не поделив, уходят в сени и там режутся «в очко».
Холодильников на ИП нет. Мясо приходится зарывать в снег, но снег уже «тёплый» и это может привлечь зверьё (медведей, росомах, волков).
Предлагаю отдать мясо в солдатский котёл, оставив себе лучшие куски. Все против. С большим трудом удаётся уговорить народ дать немного мяса жителям землянки – старлею с женой. Даже против этого выступили многие:
- Пусть сам добывает!
Я настаиваю на угощении солдат. В конце концов, кто убил оленя? Но мне разъясняют, что убить не главное, а главное – разделать и донести, а ещё главное т о, что есть документ, в котором говорится, что кормить солдат непроверенными продуктами, да ещё мясными, запрещено. Против такого аргумента не возразить.
Теперь каждый день офицеры обжираются мясом. Солдатам же, кроме Володи, который помогает нам готовить, не достаётся ничего…
Вскоре наше мясо в снегу протухло.
После этого я хожу на охоту регулярно, но, истратив ещё 7 патронов, мне удаётся подстрелить только двух куропаток и двух зайцев. Их тоже готовят и едят сообща, но праздника нет – каждому достаётся лишь небольшой кусочек.
Итак, 8 патронов истрачено. А я привёз с собой пистолет Макарова и две обоймы к нему, по 8 патронов каждая. Патроны 9 мм, а офицеры ИП вооружены пистолетами ТТ-2 (7,62 мм). Патроны даны мне вовсе не для охоты, и оставшуюся обойму надо хранить.
Вместе с пистолетом частенько прихватываю теперь и карабин, но не всегда – уж очень он громоздкий…
Объявляется 10дневная готовность.., 5дневная, 4х, 3х, 2х…
Готовность 24 часа!..
Отбой!
Домой хочется.

Другие офицеры тоже уже не сидят дома, особенно вернувшийся из отпуска Ильясов и артиллерист Юра из Харькова.
Они рассказывают, что видели медведицу с двумя медвежатами. Называют место. Вообще, медвежьих следов стало очень много, звери теперь постоянно появляются в пределах видимости, но не выстрела.
С вечера, надев шапку и полушубок, взяв с собой карабин и Рыжего, иду туда, где видели медведицу.
Днём солнце греет сильно, и снег тает быстро. Однако его ещё очень много. Сочетание яркого солнца и белого блестящего снега – ночью он покрывается ледяной корочкой и поэтому днём блестит ещё ярче – резко влияет на глаза. Если забудешь одеть тёмные очки, то к вечеру глаза болят до крика.
Врача у нас нет, только сержант-фельдшер. Глаза лечат, кто как может.
Освободившиеся из-под снега холмики, бугорки и просто неровности тут же покрываются густыми зелёными травами и яркими цветами. Встают, стряхнув с себя снег, полярные берёзы. Где раньше было ровное снежное поле, вдруг появляется не очень высокий, но довольно густой и труднопроходимый лес. А уж комарья и мошки – тучи. Кого они до нас здесь раньше кусали?
От комара и гнуса нам привозят специальную жидкость – диметилфтолат. Намажешься – хватает минут на 40. От солнца же прислали защитные очки вроде мотоциклетных. Но жидкость, очки, яркое солнце и отражающий его снег влияют на кожу. Лицо моё загорело до черноты, кроме места, прикрытого очками; по кромке загара пошли язвы. Эта фотография у меня сохранилась.
Иногда, особенно при ветре, хожу на лыжах в одних трусах, но тут уже дифтолатом приходится умываться.
Никогда в жизни, ни до, ни после командировки, у меня не было такого загара, как в то лето.
Идёшь на лыжах по снегу. Кое-где, между холмов или в оврагах, под снегом слышен шум бегущей воды. Провалишься – и унесёт тебя поток, неизвестно куда, откуда не выберешься, и никто уж тебя не найдёт.
Мы с Рыжим находим большой, метров 40, холм, весь покрытый зелёной травой и цветами. Красота! Снимаю лыжи, скидываю с мокрой спины полушубок. Ложимся с Рыжим среди этой красоты и наслаждаемся ею. Воздух прозрачен, никакой дымки. Видимость – десятки, а может быть, и сотни километров. Я вижу многочисленные остроконечные сопки, из некоторых поднимается вверх дымок. Вот Ключевская, до неё больше 200 километров, а видно отлично. Жаль, нет бинокля, но не забыт фотоаппарат. Позднее, при проявке плёнки, Ключевской и других сопок, находившихся на больших расстояниях, на плёнке не окажется. Человеческий глаз оказался сильнее оптики, а ведь у меня была немецкая «Лейка».
Мы находимся на Срединном Камчатском хребте. Высота над уровнем моря около полутора километров.
Долго мы с Рыжим сидим на полушубке, вглядываясь и прислушиваясь. Постепенно пропадает бдительность. Темнеет и холодает. Клонит ко сну. Я не боюсь – собака рядом, она почувствует зверя, а других врагов здесь нет.
Проходит короткая ночь. Восток светлеет, и я вижу море, океан! Это невозможно! Море очень далеко, но несколько секунд, когда солнце появлялось из-за горизонта, я видел блестящую дорожку, проложенную от появившегося яркого сегмента по Океану.
Совсем рассвело. Нас так никто и не навестил.
Прихожу домой. Работы, к счастью, нет. Ложусь спать.
Просыпаюсь от многочисленных выстрелов. Что случилось? На нас напали? Но это невероятно.
Досылаю патрон в патронник пистолета и выскакиваю из помещения.
Поздно. Вот оно в чём дело. Прямо по моей лыжне на точку пришёл медведь. Это случилось в 4 часа дня.
Только в теле медведя потом обнаружат 37 пуль! А сколько прошло мимо?
Начальник пункта будет проводить расследование, откуда у солдат появились патроны? Оружие стоит в пирамидах свободно, но патроны хранятся только у старшины.
Каждому хочется сфотографироваться с таким трофеем. Сохранилась такая фотография и у меня.
Оказывается, медвежье мясо можно есть и солдатам. Правда, офицеры забирают себе львиную долю (большую и лучшую).
Жаль, что медведь не вышел на меня, и стыдно за офицерский корпус.
В поисках встречи с медведем всё дальше и дальше ухожу от точки…
Встреча состоялась. Вот он, совсем рядом, метрах в пятидесяти. При мне только пистолет. Тренированным движением выхватываю его, ожидая нападения. Страха никакого, только азарт. (Молодость! Молодость!). Но медведь позорно бежит. Я мог бы в него попасть, разозлить; нет, стрелять можно только наверняка: в сердце или в голову.
Он убегает. Я за ним. Расстояние между нами медленно увеличивается.
Медведь идёт в гору. Кажется, совсем не быстро, не оборачиваясь, словно и не видя меня. Скидываю полушубок и жму на лыжах за ним в гору, как могу, но расстояние не сокращается. Жаль, нет сегодня со мной Рыжего. Он бы задержал медведя…
Быстрее уже не могу. Надеюсь, вдруг всё же он устанет быстрее. Ведь не зря нас так гоняли в Училище. Может быть, обернётся, захочет сразиться, встанет во весь рост на дыбы?.. Вот тут я ему и всажу! У меня в обойме ещё 8 патронов.
Поднимается медведь по крутой горе, я бегу сзади, вроде бы неплохо, а расстояние между нами всё увеличивается.
Вот он уже на вершине… Перевалил её и скрылся из вида…
Наконец вершины достиг и я. Что это? Невозможно не заметить, не остановиться. На вершине стоит огромный крест, обложенный камнями.
А где медведь? Он далеко внизу. Между нами уже около полутора километров.
Не настолько я бесшабашен, чтобы спускаться за ним. Можно упасть. Могу въехать на лыжах прямо в медведя, тогда вопрос «Кто кого?», скорей всего, решится в его пользу. А как потом снова подниматься вверх? Я уже не говорю: как тащить убитого медведя, если даже он будет убит? Когда и как вернусь я в часть? Такие мысли невольно возникают в голове, и вопрос решён в пользу осторожности.
Осматриваю и фотографирую крест. Измеряю медвежий след и тоже фотографирую два следа: его и мой. Разница впечатляет. Слон и Моська. Фотографии вышли хорошо, но, к сожалению, утонули в реке времени.
Глянул от креста вниз и ахнул: как я сюда залез? Очень круто.
Но спускаться надо. Закрепил всё на себе, палки между ног сунул, чтобы тормозить, и полетел вниз. Именно полетел. Палки не помогают. Метров 50-70 ещё на лыжах держался, а потом начало меня крутить…
Остановиться удалось только метров через сто.
Встал. Стою на гребне. Справа – узкий глубокий обрыв, а слева – большая котловина шириной метров 800, глубокая… Главное, ветер в ней, видно, кругами ходил. Снег висит над котловиной козырьком. За счёт чего держится? Непонятно.
По самому хребту ехать невозможно – на снегу поверху ледяная корка, и сносит меня то влево, то вправо…
Еду по левой стороне,  и сносит меня всё ближе и ближе к снежному козырьку, а сделать ничего не могу.
Вдруг снег под лыжами хрустнул, и вся часть, обрезанная лыжами, быстро потекла вниз. Вместе с ней поехал и я, но, упав на ледяной наст, поехал по нему гораздо быстрее, чем  двигался снег, ухнул с козырька в котловину и, посмотрев наверх, увидел, что вся махина снежного козырька, ускоряясь, движется на меня.
Успел сгруппироваться, прижать к себе лыжи и палки, убрать голову в колени… Наехал снег, мокрый, тяжёлый, и потащил вниз.
Попал в лавину, которую сам и устроил.
Тащило недолго, но сжало сильно. Остановились. Левая рука завёрнута за спину вместе с палкой, голова у самой (извините!) задницы…
Пока жив. Шевелюсь. Прессую телом снег. Освободил руки. Добрался до лыжных креплений и отстегнул их. Поработал ногами. И вот уже сижу в замкнутом пространстве, как цыплёнок в яйце. А вдруг мне не хватит воздуха? Освобождаю одну из палок и пробиваю ею отверстие вверх. Палка наружу не вышла – глубоко сижу. Руками, ногами сбиваю вокруг себя снег, делаю тоннель. Вот в отверстии, проделанном палкой, появился свет. Ещё минут через 20 я оказываюсь на свободе!
Надо спасать казённое имущество. Опасливо спускаюсь в свою нору и откапываю лыжи. Всё это легко и просто написать, но как непросто было сделать.
Темнеет. Мне исключительно везёт: ни пурги, ни ветра. На небе луна, и где-то внизу, под горой, должен лежать мой полушубок.
Дальше спускаюсь по центру котловины, оказавшейся оврагом. Лавины мне не страшны.
Нахожу свою лыжню, а по ней и казённый полушубок.
Остались небольшой спуск с этой горы и затяжной подъём на другую.
Вот и точка. Ещё не рассвело, а я уже дома. Моё долгое отсутствие опять никого не обеспокоило.
Утром рассказываю о своих приключениях. Взяли карту. Определили вершину с крестом. По прямой – около 30 км. Мне никто не верит. Поднимают на смех.
Высота горы почти полтора километра. Меньше, чем за сутки, спуститься с одной горы, подняться на другую и снова вернуться.
- Невозможно! – решают они. – А ещё медведь, лавина! Ну, наплёл!
Я был реабилитирован лишь через несколько недель, когда компания наших охотников поднялась на эту гору, увидела своими глазами крест и траншею в снегу, которую я пропахал при спуске, обвалившийся кусок снежного карниза.
Больше всего их удивило, что я в тот вечер остался не только жив, но даже невредим.

Объявлена ещё одна 20дневная готовность. Никто уже не верит в успех запуска…
24часовая готовность!
В небе появляются американские самолёты. Значит, уже серьёзно.
Наши приборы показывают: 5, 4, 3, 2, 1. Протяжка! Пуск!
Солдатам объявляют:
- Кто первый увидит падающий объект, поедет в отпуск.
Они облепили крыши казармы и полярных домиков. А что приборам уже никто не верит?
Я бы тоже посмотрел на такое зрелище, но работы много. Шифровки с указаниями, что, как, в каких случаях делать, идут беспрерывно. Разве нельзя было дать эти указания заранее?
Нет. Наши приборы так и не зафиксировали ракеты. Она пропала, как потом выяснилось, в районе Иркутска.

Три дня назад я был на озере. Лёд ещё не сошёл, но у берега полоса воды 8-10 метров. Пытался ловить рыбу. Несколько раз менял наживку. Не клевало даже на червя. А сегодня Ильяс принёс целую сумку свежей рыбы. Мы с Юрой не стали дожидаться угощения – принцип собственности в нашем коллективе по-прежнему силён – и сами побежали на озеро.
Льда уже нет. Надеваем наживку и закидываем удочки. Вода в озере на наших глазах будто вскипает. Со всех сторон на неуспевающую ещё утонуть наживку, на грузило, и даже на поплавок устремляется рыба. Дёргаешь удилище – на крючке уже сидит серебристый голец размером чуть больше селёдки, но рот у него полон больших острых зубов.
Это не рыбалка! Только закидываешь и выдёргиваешь. У каждого из нас за спиной уже гора рыбы. Домой на плече мы тянем полные плащ-накидки.
В течение нескольких дней все едят живую жареную рыбу.
Солнце всё ярче. Воздух теплее. Снег, конечно, тает, и очень даже быстро, но его ещё очень-очень много. Хожу на лыжах в трусах, обуви и солнцезащитных очках.
Однажды встретил волка.
Иду на лыжах по оврагу забитому снегом. Под снегом шумит вода, грозящая унести бурным потоком куда-то вниз. По сторонам оврага – высокая сочная трава и разноцветье. Жара. Чтобы перейти в другой овраг, приходится снимать лыжи. По зелени несу их на плече.
Вот и новая полоса снега. Что это? На снегу брюхом вверх отдыхает от жары серая овчарка. Не сразу соображаю, что это волк. Смотрим друг на друга. Он вскакивает. Бросаю лыжи, снимаю с плеча карабин. Патрон в патроннике, но я об этом уже забыл и передёргиваю затвор. Вылетает патрон, и я пытаюсь одной рукой его поймать. Не поймал. А волк уже бежит от меня по хребту между двумя оврагами. Второпях стреляю вслед. Мимо. Второй выстрел тоже мимо. Третий раз можно уже не стрелять, но делаю ещё один выстрел вдогонку, не видя цели.
А ведь из пистолета я бы его убил.
Несмотря на то, что шкуру убитого мной оленя выдерживали в соляном растворе, а потом вывесили сушиться на крыше штаба, по ней пошли белые черви, она завоняла, и, по общему решению, её пришлось выкинуть.
Несколько раз хожу к реке Лотон. Меня туда тянет. Лотон от нас гораздо дальше, чем Кротон, но идти туда не трудно. Нет крутых подъёмов и спусков. Вот и волка я встретил по дороге на Лотон.
В горах всё ещё тает снег, поэтому вода холодна, течение быстрое, в русле перекатываются центнерные валуны.
Меня манит та сторона. Вот бы перейти реку! Там, буквально в километре, видны высокие, обрывистые, с почти вертикальными стенами, горы. Кое-где на камнях, уцепившись корнями, растут хвойные. Вода стекает с гор вертикальными потоками. Их много. Водопады. Некоторые достигают сотен метров. Подойти бы ближе, полюбоваться. Тягаться с Лотоном боюсь.
В Абинке мы с Гавриловым форсировали подобный поток, но здесь нет зрителей, неоткуда ждать помощи. Короче, я боюсь. Прибьёт валуном, и концов никто не найдёт.
В будущем я увижу и Крым, и Кавказ, водопад Джур-Джур, водопады возле Красной пещеры, водопады Мацесты, наконец, Таиланда, Вьетнама. Они все красивы и привлекают тысячи зрителей, но они ничтожны и по красоте, и по величественности перед теми, почти никому не известными водопадами Камчатки.

Четыре неудачных запуска подряд. О подробностях и причинах неудач я узнаю много позже. Вместо запланированных 50 дней провожу в командировке более 4 месяцев. Ещё не конец. Просто мне присылают замену.
А командировочные деньги финансисты выплатили по закону – только за два месяца.
Передаю сменщику все шифрдокументы. Теперь за мной ничего не висит. Чувствую себя по-настоящему свободным.
Капитан Малкин уговаривает меня остаться. Обещает даже выхлопотать отдельный полярный домик. Это здесь – высшее благо.
Нет, нет. Только домой, в ставший родным Хабаровск.

Вертолёт доставляет меня в Ключи. В Ключевском магазине красная икра продаётся по 70 копеек килограмм, а в Хабаровске она по 4 рубля.
Пока раздумываю: стоит ли покупать икру, как её паковать, довезти, является майор Калинин, мой сослуживец, старший группы шифровальщиков, отличнейший мужик. Он просит меня отвезти в Хабаровск складной лом-пешню – мечту каждого рыбака. На самолёт можно взять только 20 килограммов. Вот и решение проблемы. Вместо икры или редкой рыбы везу с собой складной лом.
Заменили шифровальщиков и на других ИП. Интересный рассказ мы услышали от капитана, находившегося невдалеке от посёлка Озерная.
В Озерной находится завод по переработке красной рыбы. Работают на нём одни женщины. Как правило, они нанимаются туда на какой-то срок.
Капитан сразу пристроился к начальнице одного из цехов и жил у неё. Сожительница предупредила его, чтобы он был осторожен и меньше появлялся в посёлке или вблизи него – женщины могут изнасиловать. Такие случаи здесь уже были. Пойманного раздевают, настраивают его член, перевязывают шнуром где-то внизу – налитый кровью член не обмякает –  по очереди садятся сверху…   
Военным самолётом без приключений долетели до Петропавловска. Там, правда, нелётная погода, но это уже ерунда. Сидим в Елизово недолго – всего лишь 3-4 дня. Главное, командировка кончилась, а уж до Хабаровска как-нибудь доберёмся. Жаль, что не удалось посмотреть знаменитые камчатские ключи. На вездеходе туда, в Долину гейзеров, от Ключей – меньше часа. Однако, кто там был, говорят, что ничего интересного нет. Лужи с тёплой и горячей водой. Пар. Разделся, сел в лужу, посидел, оделся.
За эту командировку получил я Грамоту с факсимиле Министра обороны и благодарность командующего округом «за выполнение особого правительственного задания». Слово «правительственного» было напечатано с заглавной буквы.

Из заслуживающих внимания новостей узнал я в Хабаровске только, что за время командировки к моей жене подбивались мой начальник отдела и сосед по квартире.
Если в отношении 47летнего Агапова (на мой взгляд, глубокого старика) это было понятно, я и раньше замечал его плотоядные взгляды на свою жену, то от соседа, признаюсь, не ожидал. Это был невзрачный, согбенный майор, боящийся всего на свете, а больше всего – собственной жены. Когда его сын от первого брака, достигнув сознательного возраста (14 лет), прислал отцу письмо, тот, убоявшись очередной истерики «молодой» жены, даже не ответил сыну. Я тогда посчитал это предательством. Мне ничего не стоило бы ни набить ему морду, ни, в отместку, трахнуть его жену, которая работала машинисткой в нашей смене и постоянно делала мне откровенные намёки дома и на работе. Я пожалел соседа, представив себе его появившимся на службе в синяках; а жену его я видел каждый день дома в таком неприглядном, неопрятном виде, что не лёг бы с ней и под пистолетом, хотя некоторым из нашей смены она нравилась, и они удивлялись моей сдержанности. Увидели бы они её без грима по утрам! Кстати, от неё впервые услышал я крылатую фразу, которую потом неоднократно слышал от некоторых других женщин: «Я лучше выйду из дома с грязной шеей, чем с ненакрашенными губами».

Русский с китайцем братья навек

Моя спокойная работа в отделе продолжалась недолго. Осенью 1957 года состоялись совместные манёвры Советской Армии и Народно-освободительной Армии Китая. На это мероприятие были брошены все самые лучшие силы и средства ДВО, в том числе и мы с Кимом Смолиным.
Отношения с Китаем в это время были самыми дружескими, самыми близкими. Ну, прямо ближе некуда. «Русский с китайцем – братья навек. Крепнет единство народов и рас» - слова самой популярной песни того времени.
Встречая любого китайца, русские относились к нему лучше, чем к родному брату, пожимали руки, похлопывали по плечу и спине, принимая подобострастную и заискивающую улыбку на хитром узкоглазом лице за искреннюю. Улицы больших и малых городов, ВУЗы и средние учебные заведения, заводы и учреждения СССР были забиты китайцами. Китайцы женились на наших девушках, увозили их к себе на родину (а там отношение количества мужчин к количеству женщин было 1:2) и после этого сразу занимали на родине высокие должности, а их русские жёны, устроившись там на работу, приносили семье баснословный доход. Средняя зарплата китайского рабочего составляла 30 юаней, министра – 250 юаней, советского специалиста – 700 юаней.
На Дальнем Востоке граница с Китаем практически была открыта. Постоянно на ней проводились какие-нибудь совместные праздники. Зимой посреди Амура ставили ёлки, возле которых тысячами собирались советские и китайские жители.
Ежедневно нашу границу пересекало до 30 тысяч китайцев. Как правило, назад они не возвращались. Стихийно (а может быть, и нет) создавались на нашей территории китайские колхозы, совхозы, лесхозы, комбинаты по переработке древесины. На окраинах наших городов и посёлков появлялись вдруг китайские круглые низкие глинобитные фанзы. Такое же положение было на границе с Северной Кореей.
Однако, проверяя секретную документацию разведуправления, я был удивлён, поражён и даже несколько возмущён мероприятиями, проводимыми и планируемыми нами по отношению к «братскому» Китаю.
Манёвры проводились как на китайской, так и на нашей территории . Тайга и там и там одинакова. Когда и как пересекли мы границу в закрытых автомашинах, я не видел. Иногда машины проходили через небольшие посёлки сельского типа, состоящие из тех же фанз. Возле каждой фанзы выстроена семья, достигающая 12-15 человек, все приветливо машут нам руками.
Штаб фронта был объединённым. Китайские машины стояли рядом с нашими машинами,  китайские солдаты и офицеры работали рядом с нами. Тут, однако, разница бросалась в глаза. Даже по сравнению с нашими солдатами, одетыми в рваные, замасленные гимнастёрки, китайцы выглядели нищими: старое, заплатанное ХБ, парусиновые тапочки-вонючки от рядового до подполковника. Только полковники,  старшие полковники (четыре звезды) и генералы носили ботинки.
Наши при любой необходимости разъезжали на машинах, китайцы ходили пешком. Если подбросить китайца, он долго кланяется и улыбается, а ведь мы – «товарищи».
Русский солдат, поставив машину на своё место, выполнит самые необходимые работы, и после этого найти его можно, как правило, отдыхающим в тенёчке под машиной. Отдыхающих китайцев я не видел. Они постоянно копошатся на своих рабочих местах, что-то маскируют, подкапывают, укладывают, посыпают песочком, улучшают.

Да и как не копошиться? Недавно в НОАК принят новый Устав, по которому возможны такие наказания, как оставление без пищи, зарывание по горло в землю до нескольких дней, расстрел и «мнимый расстрел». Последний заключается в следующем. Виновному объявляют приговор: «Расстрелять!» Проводятся все необходимые процедуры, приговорённого ставят к стенке, напротив – отделение солдат с оружием. Даётся команда. Производится выстрел (холостой). После выстрела виновному сообщают, что расстрел был мнимым. До производства выстрела ни солдаты, ни осуждённый не знают, заряжено оружие холостыми или боевыми патронами. Последнее бывает даже чаще. Возможно, эти положения я вычитал не из Устава, а из других специальных документов, но они были официальными.
Тайга осенью очень красива: саранки (по-нашему – лилии), лимонник, сопки, ели, кедры, змеи, ядовитые и не очень. Об этом много написано в художественной литературе. Я распространяться не буду.
Всё это видишь днём, а ночью ползаешь по тайге с «весьма срочной» шифровкой в поисках адресата, натыкаешься на кусты, деревья, часовых, узнаёшь, что попал совсем не туда, а управление, которое ты ищешь, в другом уголке КП.
Зато, если ночью выдается времечко для сна, залезаю на крышу спецмашины, расстилаю плащ-палатку и любуюсь звездами, которые мне так и не пришлось изучить в Заочной школе, дышу хвойным воздухом тайги, мечтаю о лучшем и засыпаю, никому не мешая, и никто не мешает мне.
Посреди ночи просыпаюсь от яркого света. Это случайно я положил руку с часами на глаза. «Командирские» часы – новинка. Они противоударные, водонепроницаемые, со светящимся циферблатом. Позже, приложив их к дозиметру, с удивлением увижу зашкалившую стрелку. Подсчитав, сколько рентген я уже успел получить, убираю часы подальше.
Маленький развлекательный эпизод. Большая палатка-столовая установлена среди деревьев. Под столами и в проходе – сучки и корни. Молоденькая официантка несёт поднос щей, заглядывается на меня (мне нет ещё 23 лет и, видимо, есть на что заглядеться), я заглядываюсь на неё, мы оба улыбаемся, она спотыкается, падает, и все 8 тарелок со щами обрушиваются на меня. Я ещё в шоке, а она, извиняясь, снимает с моих погон капусту, стряхивает с брюк куски мяса, спрашивает, всё ли там (под брюками) в порядке, не ошпарился ли я горячими щами.
После этого поздним вечером сижу в палатке работниц столовой в одних трусах. Девушки что-то колдуют над моим ПШ (полушерстяные гимнастёрка и брюки). Кого-то из них вызывают из палатки дружки, а кого-то начальство – с той же целью.
Мы остаёмся одни. Девушка предлагает мне остаться ночевать здесь. Свободные койки есть, и она мне нравится. Она чувствует себя передо мной виноватой и хочет как-то  загладить вину. Но идут манёвры. Я не могу провести здесь не только ночь, но даже пару часов. Каждую минуту меня могут спохватиться. Никто в отделе не знает, где я. Риск очень велик. Не могу ради случайного приключения рисковать карьерой. Получив выстиранную и отутюженную одежду, неловко прижимаю к себе девушку, мы обещаем друг другу обязательно встретиться потом…  А потом оказалось, что я из Хабаровска, а она из Уссурийска. Наскоро целуемся, и я убегаю – у меня начинается дежурство.
Кто же знал, что я после манёвров почти два дня проведу в Уссурийске совершенно свободный? Я буду искать её, но кроме имени и того, что она официантка, больше никаких данных о ней у меня нет.
Сколько таких случайных встреч-расставаний уже было и ещё больше будет.
Манёвры закончились. За пребывание «за границей» нас тут же на месте рассчитывают в юанях. Сумма мизерная, и тратить её негде. На обратной дороге делаем остановку в одном из китайских посёлков, где в магазинчике выданной мне суммы едва хватает на колоду игральных карт.
Несколько человек, любителей горячительного, устремляются в ресторанчик. После заказа пары бутылок денег на закуску почти не остаётся. По цене в меню, написанном, естественно, по-китайски, выбирают что-то дешёвое, быстро закусывают и, посмотрев на часы, из любопытства спрашивают на пальцах, что же это была за закуска.
Объяснение короткое: жареные черви. Одного капитана тут же выворачивает. Другой сам, выйдя за дверь, засовывает два пальца в рот. Остальные только посмеиваются. Эта шутка долго ходила по отделу.
Всю ночь на спецмашинах нас куда-то везут. Хочется спать, и каждый приспосабливается, как может. Я устраиваюсь на письменном столе. Кто не доверяет себе, боясь упасть, ложится прямо на полу. Просыпаюсь посреди ночи. Полная темнота. Наша машинистка, жена моего непосредственного начальника, осторожно забирается ко мне на стол. Она лет на 10-12 старше меня и, кроме того, - жена человека, которого я уважаю, с которым вместе побывали на Камчатке (он оставался в Ключах). Почти друг. У неё нет детей, и рассказывают, что она переспала уже не с одним молодым офицером отдела. Кроме того, она не чуждается и начальства. Именно этим её муж обязан своим очередным продвижением.
Даю возможность женщине лечь у стенки, сам же свисаю с края стола. Чтобы не упасть, вынужден обнять её. Она недвусмысленно прижимается, крутит задом.
Я бы вставил… этот эпизод в четвёртую часть воспоминаний, специально посвящённую женщинам, но этот случай, в общем-то, окончился невинно и хорошо вписывается в общее повествование.
Каждый в машине может включить свет. С другой стороны, если накрыться и прижаться друг к другу, то никто ничего не увидит. Женщина явно призывает меня. Я уже две недели на учениях. Пропустил недавно возможность в палатке официанток…
Слышу, как под столом, подо мной, ворочается Колпаков. Он не спит. Видимо, она потревожила его, когда полезла на стол… Задача.
Я прижимаюсь к ней, она – ко мне. Как я буду смотреть в глаза её мужу? Ведь мы будем видеться каждую смену! Кроме того, у меня никогда не было женщины намного старше меня, почему-то я считаю это аморальным, нечистоплотным.
Мы оба промучились до рассвета. Я устоял. Правильно ли я поступил?
Колпаков всё слышал. Он уверен, что мы согрешили, с усмешкой заявляет мне об этом и не верит моим возражениям.
Утром нас привезли в Уссурийск лишь для того, чтобы окончательно рассчитать. Командировочные за дни, проведённые на нашей территории, оплатили, как полевые, по 70 копеек в день. Ради этой, даже не полной, пятёрки нас и везли в Уссурийск. Теперь можно ехать в Хабаровск. Вот так и катаемся за государственный счёт.

Ким Смолин

Взяв номер в гостинице, пошли знакомиться с городом: я – искать свою официантку, Ким Смолин – приключений.
В результате поисков Ким познакомился с двумя местными девчонками. Берём водки, закуски и отправляемся в гости. Своего жилья у девчонок нет, и они ведут нас к своей подруге.
Поскольку на момент укладки спать хозяйка оказалась без пары – а была она не хуже других – посреди ночи нас выставили на улицу.
Утром я на поезде поехал домой, а Ким с новой подругой на пару дней остался в Уссурийске. Этот маленький проступок окончательно добивает его по службе. Во время манёвров он сделал серьёзное упущение, в результате которого ядерный удар был «нанесён» не потому району (или не в то время).
До этого у него тоже были серьёзные упущения по работе. Припомнили всё.
Надо сказать, что с самого начала работы в отделе Ким, на мой взгляд, повёл себя неправильно.   
Хотя должность офицера отдела и сделали из майорской старлейской, оклады оставили старые – высокие. Поэтому капитаны и майоры не захотели покидать насиженных мест и остались дослуживать в отделе до пенсии. Да и куда, на какую должность ехать? У большинства нет никакого образования. Некоторые совсем недавно закончили вечернюю школу. Только мы с Кимом имеем среднее военное образование, к тому же ещё и по специальности. Зато это были фронтовики, имеющие заслуги и награды.
Как я понял, нас с Кимом (молодых) взяли для пробы. Ким слишком поспешно и нагло попытался среди них адаптироваться.
Почти все в отделе обращались друг к другу на «ты». Естественно, к нам обращались так же. Когда Ким стал «тыкать» людям на 10-15 лет старше себя, это многих покоробило. Я попытался подсказать ему, на что он пояснил мне:
- В старой русской армии все офицеры обращались друг к другу на «ты».
Мало того, многие в отделе обращались друг к другу по кличкам или вымышленным именам, принятым для ходьбы «по бабам». Так, например, Михаил Иванович называл Анатолия Григорьевича Борей, а «Боря» собеседника – Кириллом. Ким перенял и эту манеру.
На дежурстве между собой мужики рассказывают о своих похождениях. Ким выложил о себе всё, да ещё в непозволительно хвастливой манере – этакий Казанова.
А выкладывать было что. Хотя многое, к сожалению, потом выяснилось и без помощи Кима. В роддоме познакомились жена и любовница, которой Ким представился холостым. Девушка, как это было принято,  обратилась «в партком». После комсомольского собрания, на котором Киму влепили «строгача», к начальству прибежала ещё одна беременная телеграфистка, заявив, что и на ней Ким обещал жениться.
Теперь прибавились два дня задержки в Уссурийске.
Пожалуй, Киму ещё повезло: его перевели на равнозначную должность в штаб ВВС округа. В лётной форме красовался он недолго. Из штаба ВВС его перевели, уже за новые, не известные мне, грехи, в штаб армии; а оттуда вскоре (после развода с женой) угодил он куда-то на периферию. Дальний Восток большой.
После Кима, уже из следующего выпуска в отдел был взят Виталий Авдеев. В отличие от Кима, он обладал твёрдыми моральными устоями, активно участвовал в общественной работе, хорошо стрелял, занимался спортом, однако так часто допускал просчёты в шифровальной службе, что и его вскоре вынуждены были убрать.
После Камчатки и манёвров, где я также был отмечен «благодарностью» командующего округом, я окончательно почувствовал себя в отделе «своим», повёл себя уверенно и даже немного обнаглел. Так, узнав об освободившейся комнате вблизи штаба в квартире со всеми удобствами, я сам пришёл к Агапову и попросил разрешения занять её, хотя на неё имел виды подполковник с «мохнатой рукой», занимавший две комнаты в этой же квартире. Агапов пошёл мне навстречу.
Почти в то же время я обратился к нему с рапортом о переводе на должность офицера 8 отдела, на которой практически уже давно работал. В этом случае мой оклад увеличивался на 250 рублей, а в дальнейшем мог увеличиться ещё на 200.
Начальник отдела уступил мне и в этом.
Мой «дядя» (муж родной тётки) генерал вызвал меня к себе домой, где они вместе с тётей предложили мне должность его адъютанта. При этом делался упор на то, как они меня облагодетельствуют, как я должен быть благодарен и, соответственно, как должен буду себя вести. Из разговора я понял, что адъютант нужен не столько генералу, сколько его жене, обиделся и в резкой форме отказался, указав и на свой оклад (гораздо выше адъютантского), и на то, что только что добровольно ушёл с капитанской должности, что работаю по полученной специальности и дорожу ею, а в армию пошёл не  для того, чтобы угождать женщинам, пусть даже родной тётке. Появилась серьёзная трещина в отношениях с роднёй.
Когда в отделе стало известно о моих родственных отношениях с помощником командующего округом по ПВО, стали шептаться о моих «связях». Ими отмечали и благосклонное отношение ко мне Агапова. Сразу же появились и недовольные (я их отлично понимал). Среди них особенно опасным был заместитель начальника отдела полковник Нестерович, в общем-то, отличный мужик, фронтовик без образования, дальневосточник, заслуженно претендовавший на должность начальника отдела, которую у него перед носом занял москвич Агапов.
Кстати, Агапов теперь женился. «Молодая» была старше его на 7 лет (54 года), непомерно толста, на полторы головы превышала мужа и была в курсе всех интриг, происходивших в ГШ,  и всех верхах Советской Армии.
К месту или не к месту, скажу здесь ещё об одной особенности тех лет. Только у Агапова и у меня имелись гражданские костюмы. Остальные смотрели на это, как на блажь и «лишние деньги» тратили на приобретение новой щегольской военной формы: фуражки с козырьком – аэродромом, брюк с шириной штанин до 42 см, кителя из генеральского сукна, генеральских сапог.

Астма

В конце 1957 года на очередных крупных учениях я схватил воспаление лёгких, несколько дней крепился, работал с высокой температурой, в озноб накидывал на себя полушубок, а пот с пальцев стекал на шифровку. После этого приходилось бежать с той же шифровкой по 40градусному морозу к адресату, а, если это было большое начальство, простаивать у него в холодном тамбуре, ожидая приёма.
В конце концов, я окончательно свалился, был отправлен в Хабаровск, а там, вместо того, чтобы лечь в госпиталь, продолжал ходить в отдел, где работать было некому (все на учениях).
В результате такого геройского поступка лечение затянулось и перешло в тяжелейшей форме бронхиальную астму, с которой я мучился потом много лет и окончательно не вылечил её до сих пор.
Это была первая серьёзная болезнь, заработанная в Вооруженных Силах СССР.

Жёны офицеров
 В те времена каждый служащий, рабочий, учащийся, особенно, успевающий, перспективный, должен был нести какую-нибудь общественную нагрузку.
Сначала Агапов хотел сделать меня секретарём комсомольской организации школы сержантов при отделе, но выяснилось, что у меня висит «строгий выговор», полученный ещё в Училище. Тогда, как самого молодого, меня выбрали спорторгом. Но и в этой общественной должности я проявить себя мне не удалось.
Работа в секретной части показала, что отношения с женщинами я наладить могу, и Агапов назначает меня ответственным за культурно-массовую работу с жёнами офицеров.
Раньше с ними проводили обзор международных отношений один раз в месяц. После этого они ещё часа полтора болтают между собой, решая собственные проблемы.
Первое занятие я посвятил изменениям в правилах правописания. После занятий спросил, о чём бы они ещё хотели услышать. Предложения посыпались самые разные: культура поведения, моды, обращение с мужчинами, использование макияжа. Только на политические темы предложений не поступало.
Как и большинство офицеров, жёны, чаще всего, родились и воспитывались на периферии, представление о культуре, в том числе и культуре речи, имели поверхностное.
Следующее занятие прошло на тему: «Правильно ли мы говорим?» Прошло оно «на ура». По просьбе моих слушательниц занятие пришлось повторить и, конечно, расширить. Народа пришло гораздо больше, чем обычно, в том числе, жёны Агапова и Нестеровича, наверное, для контроля.
На этот раз некоторые даже делали записи.
Стороной узнаю, что Нестерович просит убрать меня от жён по причине слишком тёплых отзывов, но «милый мальчик» уже понравился 54летней метрессе, и занятия продолжились.
По книге «Как себя вести» провожу пару занятий и окончательно покоряю своих слушательниц. Вопросы так и сыплются. Вместо 40 минут занятия проходят полтора часа, а слушательницы обращаются к начальству с просьбой проводить занятия каждую неделю.
И опять Нестерович предлагает Агапову убрать меня от жён, чтобы «чего не случилось».
Может быть, следующие занятия были не так успешны, но в среде женщин я становлюсь своим человеком и кроме Нестеровича ревности ни у кого из офицеров отдела не вызываю.
По правде говоря, некоторые женщины пытались кокетничать со мной (комплекс Евы), но я понимал, что любое моё, даже самое маленькое, предпочтение одной тут же вызовет пересуды не только в среде других, но и в отделе в целом. А потом, все они были старше меня, все имели мужей, моих хороших знакомых. Мне проще и интересней было завести шашни с девчонками на телеграфе или познакомиться с молоденькими на танцах, куда я с этой целью нередко захаживал.

Рыбалка

Любимое занятие почти всех офицеров штаба – рыбалка. На Дальнем Востоке это хобби далеко не бескорыстно.
Однажды, например, адъютант командующего поймал за день двух тайменей, каждый около 60 кг. Но это редкость. Рыбацкое счастье, как известно, обманчиво. Однако каждый на зимнюю рыбалку берёт с собой санки и рюкзак. Иногда, привязав к санкам рыбу, как дрова, и наполнив рюкзак, рыбак не знает, как дотащить до машины остальной улов.
Блёсны для зимней рыбалки достигают у некоторых величины столовой ложки, а миллиметровую леску для прочности скручивают втрое.
Блёсны, как правило, используются самодельные, и в свободное время каждый рыбак подтачивает, отдраивает свою блесну, хвастая ею перед другими.
Пешня у каждого тоже самодельная. К концу зимы толщина льда на Амуре и протоках превышает 1,5 метра. Бур-спиральку я впервые увидел только на Западе, на Дальнем Востоке она совершенно ни к чему. В конце зимы на реках иногда можно увидеть рыбака, готовящего лунку и с головой скрывшегося в ней. Главное при этом, так подготовить донышко лунки, чтобы, когда пойдёт в неё вода, можно было во время выскочить на поверхность. После этого уже с поверхности льда выравниваются стенки лунки.
Лунку каждый делает такую, что сам может свободно нырнуть в неё. Если кто-то поленился, сделал её меньше, а потом поймал тайменя, то окружающие бегут на помощь, расширяют лунку, помогают удержать и вытащить рыбу.
Мне, честно говоря, по местным меркам с рыбалкой не везёт. Каждый раз, как по стандарту, я каждый раз вылавливаю по 6 щук. Щука на Амуре – рыба бросовая, никому не нужная. А такое мизерное количество вызывает только усмешку. Ни тайменя, ни сига, ни даже толстолобика я ни разу так и не поймал. А заработав астму, на зимнюю рыбалку стал ездить совсем редко.
Летняя рыбалка не столь обильна, но тоже интересна. Караси на Дальнем Востоке больше западного леща. Удачный рыбак, с трудом дотащив рюкзак до дома, вываливает улов в два больших таза около своего подъезда:
- Бери, кто сколько хочет.
Лещей ловят в озёрах на закидушку (по западному – «донку»), форель и ленка на быстрых речках и ручьях – на удочку, а кету можно поймать прямо с набережной в городе (не знаю, как сейчас).
Очень досаждает рыбаку рыба – касатка, похожая на колюшку, но во много раз больше размерами. Её надо осторожно снимать с крючка, так как неожиданно выбросив колючки, она может серьёзно поранить руку. Её никто не берёт, а сняв с крючка, давят ногой и выбрасывают обратно в Амур.
Если весной переехать на левый берег Амура после его разлива, то не нужно никаких удочек: в каждой яме, колдобине, углублении, даже неглубокой луже плавает рыба. Идёшь и видишь на глубине 20-30 сантиметров метровую щуку, толстолобика, мечущегося сига, а если повезёт, то и многокилограммового тайменя.
Через несколько дней, в зависимости от размеров водоёма, рыба всплывет вверх брюхом и начнёт гнить; но если приехать с сачком во-время, её можно собирать мешками.
Ещё о рыбалке можно было бы рассказать, как одевались на 40градусный мороз, чем согревались; как руками по самые плечи, вместе с часами и рукавами тулупа, засунув их в лунку, вылавливали сорвавшуюся с крючка и крутящуюся там рыбу; как проваливались в лунку или не успевали из неё выскочить, когда вода устремлялась через пробитое отверстие фонтаном вверх.
А как хорошо на летней рыбалке ночью валяться у костра, считая звёзды, как вместо рыбы привозишь домой мешок лимонника.

Однажды, проходя по коридору штаба, я увидел в конце его человека необычно высокого роста. Он был в форме и вышел из кабинета командующего. Я уже хорошо знаю всё командование, но эта фигура мне незнакома. Он движется навстречу, и кажется, что это всадник на лошади. Пока я раскрывал от удивления рот, он почти поравнялся со мной, и я увидел на нём маршальские погоны. Это был Маршал Советского Союза Василевский. Смешно, но он первым отдал мне, лейтенанту, честь…

Первый свой офицерский отпуск получаю, как все молодые офицеры, в декабре. Чтобы ек ездить несколько раз из одного конца Страны в другой, совмещаю его со следующим, 1958ым, годом. Дальневосточный отпуск – 45 суток. Помножаем на 2, прибавляем 15 суток на дорогу и в итоге получаем 105 суток.
Мы с женой накупили в Хабаровске подарков всем родственникам. Матерям – по мутоновой китайской шубе – громадному дефициту на Западе, остальным – что-нибудь подешевле. Деньги, накопленные за год, истратили почти все. О будущем ещё не думали, накопительством не занимались – у нас ещё всё впереди.
Можно было бы сказать, что отпуск – сплошное удовольствие, если бы не постоянные приступы астмы и необходимость бегать по врачам. Вторая неприятная сторона зимнего отпуска – холод в поезде. На обратном пути я опять схватил воспаление легких. Всё-таки климат Сибири и Дальнего Востока – не для меня.

Страдания поступающего в Академию

Вернувшись из отпуска, серьёзно задумываюсь о смене места службы. Потянуло домой, к родственникам, друзьям. Выход один – поступление в военный ВУЗ.
Иду к нашему кадровику, честно рассказываю ему, что хотел бы получить высшее военное образование, и прошу его ознакомить меня с конкурсными требованиями в различные ВУЗы. Его почему-то это очень возмущает:
- Люди мечтают об определённой профессии, о повышении своего уровня знаний, а Вам всё равно куда, лишь бы конкурс поменьше.
Сделал вывод, что к нему можно приходить только с вопросами о конкретном ВУЗе. Требуемые мне данные узнаю, минуя кадровика. Утешительного мало. Самые низкие конкурсы – в Институт военных дирижёров и в Харьковское высшее артиллерийское училище на ракетный факультет.
Данных стать дирижёром, даже военным, у меня нет. С ракетными войсками столкнулся на Камчатке и знаю, что основными местами службы ракетчиков (в то время) являются Тюротам (Байконур), Капустин Яр и Камчатка. Перспектива не радужная.
Из ленинградских ВУЗов самый высокий конкурс в Академию связи, куда я и подаю заявление. Единственным основанием для этого является то, что я окончил Училище специальной связи, но каждый кадровик знает: к связи это училище имеет довольно косвенное.
Агапов рапорт об учёбе принял, вызвал заместителя (Нестеровича), кадровика и предложил обсудить этот вопрос вместе.
- С одной стороны, - говорит Агапов, - я не могу и не хочу чинить препятствий молодёжи. С другой стороны, ещё неизвестно, как сложится его карьера в этом случае. Если же он останется в отделе, то при его данных и отношению к службе я вижу его в дальнейшем начальником отдела, чему и буду способствовать при переводе в Москву.
О таком переводе я услышал впервые, но не очень удивился, об этом желании Агапова все знали давно.
Нестеровича перекосило:
- Рано ему думать об академиях, пусть послужит. И лучше всего, не в штабе округа, а на периферии. После этого можно решать вопрос, каких должностей он заслуживает.
Кадровик удивлённо смотрит на обоих, быстро понимает ситуацию и не вмешивается.
Мой рапорт Агапов подписал.
Опять опускаю женский вопрос, хотя по времени рассказать о нём стоит. Всё перенесено в 4ую часть. 

Командующий войсками ДВО генерал-полковник Пеньковский

Как-то ночью приходит срочная шифровка из Москвы на имя командующего округом. Исполнить её необходимо срочно, к утру, а командующий находится в собственном железнодорожном вагоне где-то под Уссурийском. Шифровальщика при нём нет. Согласно инструкций, не только содержание шифровки, но даже намёк на него, нельзя передавать по телефону, даже ВЧ. Старший нашей смены дозванивается до адресата и сообщает ему:
- На Ваше имя получен срочный документ.
- Подождать моего приезда нельзя?
- Нет.
- Тогда берите машину и приезжайте сюда.
Командующий войсками ДВО генерал-полковник Пеньковский – начальник строгий, раздражительный, не терпящий возражений, опозданий. Много офицерских карьер сломано за время его командования. Мне, как шифровальщику, приходится сталкиваться с ним довольно часто. Хотя для доклада высокому начальству у нас выделен специальный офицер, он не всегда находится в нужный момент на службе. Попадаться же лишний раз на глаза сердитому начальнику никто не хочет. Вот и посылают в этом случае лейтенанта. Чаще всего случается это в ночное время или поздно вечером, а Пеньковский любит посидеть на службе. Если он в кабинете – хорошо – иду в кабинет; если уже дома – иду домой.
У коттеджа начальника штаба, куда тоже часто приходится ходить, выставлен отдельный пост; у особняка командующего – целый отдельный караул с собаками.
Иногда он выходит сам, читает шифровку, накладывает резолюцию, иногда (особенно ночью) это происходит через адъютанта (вот работёнка!).
Вот что рассказывают о быстрой карьере Пеньковского.
В Войну был он писарем при каком-то штабе. За отличные способности в каллиграфии и черчении попал в оперативный отдел, потом – в оперативное управление. За эти же способности Малиновский сделал его офицером и, меняя должности (фронт, потом округа), брал его с собой, как и некоторых других офицеров. Так поступают многие большие начальники.
Пеньковский дорос до начальника оперативного управления. Затем стал у Малиновского (когда тот командовал войсками ДВО) начальником штаба, а после отъезда Маршала в Москву занял его место.
Всё это узнал я на уровне слухов. За что купил – за то и продаю.
В моём общении с командующим было несколько особенностей. 
Первая и основная заключалась в том, что он никогда не поднимал на меня глаз. Он никогда меня не видел! Хотя общались мы достаточно часто.
Вторая особенность. К командующему войсками округа все офицеры обращаются со словами: «Товарищ Командующий!»
В Уставе такое обращение не предусмотрено. Я считаю всех подхалимами и обращаюсь к нему согласно положению УВС: «Товарищ генерал!». Говорят, что многих он поправляет:
- В округе генералов иного, а Командующий один.
На это я бы обязательно указал ему на Устав. Но меня он не поправлял. Ни разу не поправил!
Третья особенность. В Училище нам повторяли, что самое главное в работе шифровальщика – достоверность и скорость. Расшифрованные телеграммы любому начальству надо докладывать написанными от руки и даже прямо «в карандаше». Я так и делаю. Однако, в отделе шифровки высокому начальству печатают на специальной машинке. Ни Пеньковский, ни начальник штаба генерал-лейтенант Соболев ни разу не сделали мне замечаний, хотя мой почерк желает лучшего. Видимо, они ещё помнили документы времён Войны.
В этот раз шифровку командующему повезли двое: старший докладчик капитан Каргопольцев и я с пистолетом (в качестве охраны).
Пока выбивали машину в гараже, оформляли документы на выезд, пока блудили с картой по ночной тайге, вагон нашли почти к утру.
Через тамбур вошли в приёмную, где меня больше всего поразила сияющая огнями люстра. Адъютант сделал большие глаза:
- Командующий уже давно ждёт вас, из-за вас спать не ложится.
Каргопольцев исчезает с папкой за дверью и почти сразу выскакивает обратно. Вслед ему несётся грозный рёв. Капитан торопливо суёт мне в руки папку:
- Иди ты.
Стучу в дверь. Ответа нет. Так бывает обычно и в штабе. Вхожу и рапортую:
- Товарищ генерал! Разрешите доложить документ.
Пеньковский сидит, уткнувшись носом в стол. Так тоже было всегда. Сую ему под нос папку с шифровкой.
Документ, в общем-то, ерундовый. В Москве спохватились, что у китайцев сегодня какой-то очередной праздник, и рекомендуют Пеньковскому с утра лично поздравить командующего граничащего с нами военного округа.
Впервые я услышал его голос, обращённый лично ко мне:
- Ну, и что теперь я должен делать?
Настала моя очередь молчать. Торопливо собираюсь с мыслями: «А действительно, что делать? Давать шифровку через штаб уже поздно: пока доедем, зашифруем, отошлём.»
- Позвонить по телефону, - бормочу я.
Пеньковский отодвигает от себя папку:
- Агапову передай: чтобы этого болвана я больше не видел.
Оказывается, Каргопольцев на вопрос командующего:
- Почему так долго ехали? – ответил:
- Согласно Вашему приказу, товарищ Командующий! – Со скоростью, не превышающей 25 километров в час.
Такой приказ, действительно, был издан недавно по причине большого количества аварий в ночное время.
«Докладчик» остался без работы. Сбился установленный ритм.
Прошло месяца три. И вот опять очередная срочная шифровка. Действительно, очень срочная и важная. На этот раз Командующий дома, а Каргопольцев в отделе.
- Дай-ка я попробую, - говорит он. – Забыл, наверное.
Опять мы отправляемся вдвоём. Я остаюсь в прихожей, Каргопольцев входит в кабинет. На этот раз я чётко слышу громкий бас:
- Я же сказал Агапову убрать Вас из штаба! Или он сам хочет вылететь?!
Процедура повторяется. Каргопольцев суёт мне папку. Вхожу, докладываюсь, кладу на стол шифровку. Он читает. Накладывает резолюцию. Всё!
Каргопольцева убрали из Хабаровска. На его место назначен капитан Миронов, которого мне тоже часто приходится сопровождать к высокому начальству.
Не удержусь. Особенность Миронова в том, что его жена не остаётся одинокой, даже в его отсутствие. Об этом знают все, и бывает даже, заявляют ему в глаза.
- Это они от зависти, - говорит он мне в одной из поездок. – А я им не верю. Я верю только своей жене.
Я не стал его разуверять.
На открытие бассейна СКА собралось множество офицеров штаба округа, желающих покупаться зимой. Явился Пеньковский и приказал всем присутствующим прыгнуть с 3метровой вышки. Не отказался ни один. Прыгнули даже те, кто не умел плавать. Их вытаскивали из воды страхующие…
На учениях, поздней осенью один из офицеров штаба предложил машинистке переплыть бурную речку – приток Уссури, голой, на глазах у всех, за китайскую шубу. Та переплыла. Голой. На глазах у всех. И потребовала шубу.
Офицер заявил, что пошутил. Дама обратилась к Командующему. Тот приказал: шубу машинистке купить, офицера из штаба убрать.

Весной 1959 года Агапов получает повышение и уезжает в Москву. Вот что значит – удачная женитьба.
В своём прощальном слове он употребляет выражения: «здесь у вас на Дальнем Востоке…», «у нас в Москве…» и подобные, чем усиливает стену отчуждения с уже бывшими сослуживцами, которая и раньше была не хрупкой.

Страдания поступающего в академию (продолжение)

Так лишился я начальника, относящегося ко мне благосклонно.
И тут же приходит изменение в штатах: должность офицера 8 отдела опять делают майорской. Большинство моих сослуживцев вздохнуло с облегчением. Сразу же несколько человек представлены к «майору» и «капитану».
Меня вызывает к себе Нестерович, наконец-то получивший долгожданную должность начальника отдела:
- Сам понимаешь, я не могу держать лейтенанта на майорской должности. Ко мне уже поступило несколько рапортов о переводе в Хабаровск. У одного – взрослые дети, которым надо поступать в институт. У другого – больная жена – ей требуется квалифицированное лечение. Придётся перевести тебя на Сахалин. Там есть вакантная капитанская должность.
Я знаю, что перевести офицера с высшей должности на низшую можно только с его согласия или в наказание.
- Разве я в чём-то провинился, товарищ полковник?
- Как хочешь. Взыскание – дело нехитрое, наживное. Я предлагаю тебе добровольно написать рапорт о переводе.
После времени, данного мне на размышление, прихожу к начальнику вместе с кадровиком и прошу отсрочить перевод до осени. В этом случае, если я поступлю в академию, то с майорской должности и с высоким окладом, которые останутся за мной на время службы в академии. Если же я не поступлю, то добровольно напишу рапорт о переводе.
Кадровик мои доводы подтверждает. Нестерович неохотно, с оговорками, соглашается.
И с этого дня начинается у меня полоса неудач.
Мы живём на первом этаже двухэтажного деревянного домика. Однажды, придя утром домой после тяжёлой ночной смены, не успев ещё, как следует, заснуть, был разбужен пронзительным трубным звуком. Кто-то трубил прямо у меня под окном.
Выглянув в форточку, увидел мальчишку с горном.
- Послушай! – прошу я. – Понимаешь, ночь не спал. Пойди подуди где-нибудь в другом месте.
Мальчишка с усмешкой смотрит на меня и тут же трубит снова. Прекращать он явно не собирается.
Обозлённый, обещаю ему:
- Ещё раз прогудишь – я выйду, сломаю горн и заброшу его на крышу.
- Попробуй! – парень всё более наглеет. – Вон моя мамка сидит. Под моим окном, действительно, сидит мамка. Более 100 килограммов весом, к которой я и обращаюсь с  просьбой, унять нахальное дитё.
Не успел я улечься в постель, а горн уже призывает меня снова. Подождав несколько минут и убедившись, что мои просьбы не возымели действия, натягиваю штаны и иду выполнять обещанное.
На глазах у разинувшей от удивления, или чего ещё, рот мамаши ломаю горн через колено, забрасываю его на крышу и иду в дом под громкие завывания парня.
Вечером я посещаю главу семейства – затюканного службой и женой капитана, объясняю ему ситуацию и прошу извинения, обещая в ближайшее время откупить горн. Мне показалось, капитан меня понял.
На другой день (в мой выходной) меня вызывает Нестерович. В кабинете, кроме него, сидит секретарь партийной организации.
- Лейтенант Соловьёв, как Вы объясните свою антисоветскую, антиобщественную деятельность? – торжественно, на высокой ноте, начинает Нестерович.
Секретарь испуганно смотрит на него, потом старается отодвинуться от меня.
А Нестерович с тем же пафосом продолжает:
- Вот полюбуйтесь, товарищ секретарь. Офицер нашего отдела, подавший заявление о приёме в Партию, вчера напал на проходивший мимо пионерский отряд, разогнал его, поломал пионерский горн, проткнул барабан и после этого спокойно лёг спать.
Мои попытки объясниться тут же пресекаются:
- Молчать! Я Вам слова не давал.
Затем следует, в общем-то, риторический вопрос:
- Вы были пьяны?
Едва успеваю ответить:
- Я не пью.
Он знает отлично, что я был со смены, что смена была тяжёлой. Он мог проверить (и, конечно, проверил) по отчёту, который составляется после каждой смены, что работал я в ту ночь больше всех. Но вопрос задаётся, чтобы завести меня, вывести из себя.
- А Вы знаете, чему он учит наших женщин? – обращается он теперь к секретарю. – Вместо политинформаций он пичкает их всякой ерундой. «Как себя вести!» Да они там моды обсуждают. Я давно хотел попросить Вас: уберите его от наших женщин, пока он их совсем не испортил.
Я получаю выговор «За нарушение общественного порядка». Это первое взыскание после нашего разговора. Меня снимают с общественной должности руководителя политико-массовой работой с жёнами офицеров.
Теперь я провожу политинформации с уборщицами штаба. Чудные бабки. Пока я их «поучаю», они отдыхают. У них нет вопросов. Всё им понятно. Спокойно ждут, пока я отпущу их домой.
Убеждаюсь, что травля только начинается.
Сегодня пришёл на службу в 8.50. Смена начинается в 9.00. Нестерович стоит у входа в отдел. Проходя мимо, смотрю на часы – не опоздал. Однако начальник отдела останавливает меня:
- Вы приходите на службу, как большое начальство, за 10 минут. Запомните, никто в отделе не должен приходить после меня!
Так хочется спросить:
- Мне что же звонить Вам домой, чтобы знать, когда Вы придёте.
Конечно, сдержался. Он ищет предлог, чтобы вообще запретить мне поступать в академию.
Начал готовиться к вступительным экзаменам, но где взять учебники за среднюю школу? Это не родной город. Знакомых мало.
Криптограммы для расшифровки нам поступают с телеграфа. Приносят нам их молодые девушки, из которых состоит почти весь телеграф. Среди них у меня есть близкие подруги, но разговор пойдёт не о них. Одна из девушек готовится к поступлению в ВУЗ. Узнав, что я неплохо разбираюсь в математике, она стала частенько обращаться ко мне с вопросами или просьбами решить пример, задачу. Я охотно помогаю ей.
Однажды попросил её принести какой-то учебник, кажется, «Химию». Мы живём рядом, и она говорит:
- Подойди вечером к моему дому. Я тебе вынесу.
- Как мне тебя вызвать?
- Свистни под окном два раза. Парень меня всегда так вызывает.
Под окном 17летней Людмилы Петровны – так я к ней в шутку обращаюсь – сидит группа женщин. Я в «гражданке», поэтому свободно свищу. Она выходит с книгой. Здороваемся. Отдав учебник, девушка провожает меня. 
- Людка! Куда пошла? – кричит ей кто-то со скамеечки.
- Не твоё дело! – бросает Люда через плечо.
- Кто это? – спрашиваю я.
- Да матка! – отвечает она. – Суётся всюду.
Тёплый весенний вечер. Она знает, что я женат. Я знаю, что у неё есть парень. Осенью он уходит в армию. Как все парни, он требует от неё подтверждения любви. Она сомневается. Всё это она выкладывает мне тут же, на прогулке. Я, как старший по возрасту, даю ей «умные» советы. Точнее, просто смеюсь:
- Всё равно, уступишь, чего бы я ни посоветовал.
Прогулка длится минут сорок, после чего мы расходимся.
В этот раз, когда Нестерович вызывает меня в свой кабинет, я ничего плохого не ожидаю, считаю, что получу очередное индивидуальное задание по работе.
- Вы любите свою жену? – ошарашивает он меня вопросом.
Вопрос неожиданный и, главное, слишком интимный – кому какое дело, как и кого я люблю? Пусть даже и начальнику.
Он повторяет вопрос. Я высказываю ему, что думаю по этому поводу.
Нестерович меняет формулировку вопроса:
- Какие отношения у Вас с женой? Вы разводитесь?
С чего это вдруг он задаёт такие вопросы? Мы живём у всех на виду и повода для таких вопросов не подавали. Кроме того, кажется, жена беременна, но мы ещё в этом сомневаемся.
- Какого же … ты шляешься по ночам с девками, кружишь им головы?
С трудом поняв, что речь идёт о прогулке с Людмилой Петровной, объясняю Нестеровичу суть произошедшего, точнее, пытаюсь объяснить. Как и в предыдущий раз он не даёт мне до конца высказаться:
- Задачки решали?! Ошибочку вы сделали – одночлен в скобки взяли.
И он повторяет пошлую шутку, варьируя её на все лады. Мало того, он требует чистосердечного признания: где, когда, сколько раз?
После моих отказов лицо его звереет, глаза стекленеют, и он пугает меня самыми страшными наказаниями, если я не открою ему «правду».
Возможно, в более зрелом возрасте я бы и смолчал, но здесь юношеский пыл берёт верх. Голова тяжелеет, чувствую, что бледнею, руки мои дрожат, и теперь уже я перехожу на крик.
Я назвал его маньяком, сказал, что ему для кого-то нужна моя должность, наговорил, не удержавшись, ещё кучу гадостей и вышел, не спросив разрешения, а хлопнув дверью.
Конечно, я не удержался и вечером рассказал всё в смене. Ребята там замечательные, душевные, хотя и старше меня. Возможно, именно это и помогло мне: кто-нибудь, имеющий у Нестеровича авторитет, вступился за меня, но это только мои предположения.
Секретарь парторганизации тоже требует «чистосердечно признаться». На партбюро шутка об одночлене в скобках повторилась много раз, но я настроен по боевому и сам задаю секретарю провокационный вопрос:
- Вы верите в возможность «чистых отношений»  между мужчиной и женщиной?
Он не может ответить «Нет!». Вопрос из области личной морали переходит в область политики.
Оказалось, что в это же время Людмилу Петровну разбирали на комсомольском собрании за то, что она пытается «развалить семью».
Друзья по несчастью встретились, поделились информацией о случившемся и постановили всем назло доказать, что «чистые отношения» между мужчиной и женщиной имеют право на существование. Вот когда они нас подержат за ноги, тогда пусть и обвиняют. Мы так увлеклись, что до этого, по-моему, осталось совсем не много времени.
Теперь перед работой я демонстративно захожу за Людмилой Петровной, и мы под руку, под перекрёстными взглядами окружающих, идём до самого КПП, где мимо и церемонно прощаемся.
- У нас «чистые отношения» заявляем мы каждому, кто ещё лезет с вопросами. Правда, её парень этого понять не может.
Вопрос о приёме меня кандидатом в члены Партии отложен на неопределенное время.
Сборная приёмная комиссия приехала в Хабаровск за месяц до начала экзаменов. Возглавляет её генерал-майор из Москвы, члены комиссии – представители ВВузов, в которые проходит набор, и преподаватели вечерней школы при Доме офицеров.
За месяц до начала экзаменов начались сборы по подготовке к ним. На эти сборы съехались поступающие со всего Дальневосточного военного округа.
Размещение приехавших – в казармах за городом. Там же проводятся занятия.
Формально я тоже должен перейти на казарменное положение, но, поскольку я живу в Хабаровске, постоянно находиться в казарме мне не хочется, и я заявляю на сборах, что иногда привлекаюсь на срочную работу в штабе, поэтому жить буду дома. Представитель Академии связи подполковник Доморацкий не возражает. Кстати, двое других хабаровчан из нашей группы тоже живут дома.
На Дальневосточный военный округ Академия связи выделила всего 5 мест. Желающих их занять оказалось 47. Наша группа самая многочисленная, и конкурс в ней самый высокий.
Опять сажусь я за парту. Рядом со мной сидит старший лейтенант, мой тёзка по имени, с которым мы быстро подружились.
Как хорошо, что я учился в Ленинграде. Знания, данные мне учителями, гораздо обширнее и глубже, чем у офицеров, учившихся когда-то в провинциях. Месяц, проведённый на сборах, существенно помог мне вспомнить школьный материал, и к концу его я считаю себя полностью готовым к экзаменам.
За этот месяц почти случайно заработал от начальника отдела ещё один выговор. Вот как это произошло.
По окончании Училища мы все получили форму общевойскового офицера. В ней я хожу уже третий год. В отделе каждый носит форму той части, из которой он прибыл. Здесь и «артиллеристы», и «танкисты», и «летуны». Один подполковник продолжает носить морскую форму, что доставляет ему целый ряд неудобств, но тот, кто хотя бы единожды наденет морскую форму, всегда и всячески держится за неё, пусть даже не имеет отношения ни к пруду, ни к ручейку.
В нашей группе поступающих в Академию связи все носят эмблемы связи и, чтобы не выделяться, я тоже меняю общевойсковые эмблемы на связные. Казалось бы, пустяк.
Будучи вызван в очередной раз в отдел для выполнения срочной работы, встречаю там Нестеровича.
Подчинённые быстро улавливают настроение начальства. К начавшейся на меня травле уже подключилось немало народа. Один из них показывает Нестеровичу на мои эмблемы.
- Вы уже поступили в Академию? – язвит он и, как всегда, не выслушав даже моих объяснений, оправданий, тут же лепит мне очередной выговор «за нарушение формы одежды».
Сказать по правде, Нестерович был неплохим мужиком, неплохим начальником. Во время Войны он занимал должности в крупных штабах, был близок к большому начальству. Орденов у него гораздо больше, чем даже у Агапова, и уж, конечно, неизмеримо больше, чем у какого-нибудь командира полка, всю Войну проведшего на передовой. Такова жизнь!
В сложившейся ситуации я отлично его понимаю. Ему нужно освободить должность. Он выбрал для этого самый простой способ – затравить молодого лейтенанта. Сыграло свою роль и хорошее отношение ко мне Агапова, ведь Нестерович терпеть его не мог, как выскочку. Эта неприязнь распространилась и на меня. Я перед ним абсолютно беззащитен. Он давно бы съел меня совсем, но не хотел выглядеть деспотом в общественном мнении.
Уже давно изгнан из отдела Виталий, тоже выпускник Училища, взятый Агаповым в отдел через год после меня.
В то же время, когда освободилась комната в квартире со всеми удобствами, Нестерович предлагает мне в неё переехать.
- Чтобы не пропала для отдела, - поясняет он.
Скорей бы экзамены! Ниточка, удерживающая меня в Хабаровске, всё тончает. Или я поеду домой в Питер, или на Острова.
Прошёл месяц, выделенный на подготовку к экзаменам. 8 июня подполковник Доморацкий собирает нас и объявляет расписание экзаменов. Первый – сочинение, 13 июня. На подготовку – 4 дня.
Попросив моего нового друга Юру позвонить мне по телефону «в случае чего», спокойно отправляюсь домой, где всё оставшееся время честно штудирую русскую литературу…
…А прибыв 13го на экзамен, узнаю, что вечером 8го были объявлены изменения: первый экзамен (сочинение) уже прошёл 10го, а сейчас будет Химия, к которой я ещё даже не готовился.
По сочинению почти половина конкурсантов получила двойки.
Когда же с вопросом «Как мне быть?» я подхожу к Доморацкому, тот спокойно отвечает:
- Отправляться на службу. Я Вас отчислил «за недисциплинированность». Вы пропустили экзамен.
- Но Вы же объявили нам, что первый экзамен будет 13го. После этого я уехал домой.
- И за все четыре дня Вы ни разу здесь не появились?
- Я готовился к экзаменам.
- А Вы должны были все  четыре дня дежурить на ступеньках этого здания, ждать, не произойдёт ли каких-либо изменений или, по крайней мере, жить, как все, в казарме.
Начальник всегда прав. Повлиять на его решение может только ещё больший начальник.
Хорош я буду, когда месяц отгуляв на сборах, лишь изредка по вызову появляясь на службе, доложу Нестеровичу, что отчислен, не сдав ни одного экзамена, за недисциплинированность. Такой козырь ему в руки!
Что же делать?
Бегу к Доморацкому и прошу его разрешить мне сейчас сдавать экзамен по Химии. Пусть даже «двойка». Это лучше, чем «недисциплинированность».
Доморацкий непреклонен:
- Вы уже вычеркнуты из списков.
Из списка вычеркнута почти половина конкурсантов, получивших двойки за сочинение.
Ищу своего «друга» Юру, чтобы узнать, почему он не предупредил меня об изменении в расписании экзаменов. Оказывается, он входит в число отчисленных двоечников и сейчас в казарме готовится к отбытию в часть.
Теряя драгоценное время, не зная ещё толком, как поступить, бегу в казарму. На койке, уже без постельного белья, Юра собирает чемодан.
- Ты почему не предупредил меня о переносе сочинения? – выпаливаю, задыхаясь.
Кривая ухмылка на его лице сказала мне всё прежде, чем он раскрыл рот:
- Конкурс, дорогой!
Меня как бы сразу отбросило от этого человека. Я ещё не отвык от курсантской дружбы, когда, при необходимости, один жертвует своим благополучием ради другого. Но наоборот!?
В голове промелькнуло: «Ведь если бы я присутствовал на сочинении, мы сидели бы рядом, и, конечно, зная способности друга, я скрупулёзно бы проверил его сочинение – он бы не получил двойку и, возможно, мы бы оба поступили в Академию, опять сидели бы за одной партой, и я бы не знал, какой подлец сидит рядом. Сейчас по его вине мы оба отчислены – есть всё-таки высшая справедливость».
Он ожидал упрёков, оскорблений, может быть, драки, но мне, в отличие от него, некогда. Надо искать и использовать любой шанс, чтобы исправить положение.
Еду в штаб округа. Начальник управления кадров генерал Тарасов знает меня и неплохо относится. Я проверял их управление и, как мог, помогал.
Генерал выслушивает меня, звонит Доморацкому, задаёт несколько вопросов, даже хвалит меня, рекомендует пересмотреть решение, если возможно… Затем кладёт трубку и спокойно произносит:
- Да ладно. Поступишь в следующем году.
Он не знает положения дел с Нестеровичем. Я не поступлю никогда. Кто позволит мне поступать ещё раз?
Но времени нет. Бегу к своему родственнику – генералу. Отношения у нас неважные, но я хватаюсь за соломинку. Всё повторяется. Звонок Доморацкому, разговор с ним, очередной отказ, совет поступать на будущий год.
Терять мне нечего. Решаюсь на отчаянный шаг. Ловлю такси и еду на Красную речку. Это за городом. Там находится гостиница, в которой проживает комиссия. Там сейчас находится председатель приёмной комиссии – московский генерал.
Всё это время на улице беспрерывно льёт дождь. Я уже промок и имею довольно жалкий вид. Время идёт. Экзамен по Химии подходит к концу.
Как можно спокойнее вхожу в номер генерала.
Неубранная постель. На столе остатки еды и бутылки, бутылки. Сам генерал в нижней белой рубахе и спущенных подтяжках. У него болит голова. Он никого не ждал и недоволен моим визитом. Пытается понять мои сбивчивые объяснения. Это у него не получается. Наконец он спрашивает:
- А от меня-то Вы чего хотите?
- Разрешения продолжать дальше сдавать экзамены, - как можно, спокойнее и чётче стараюсь говорить я. – А сочинение написать с другой группой.
- Разве Доморацкий не может решить такой вопрос?
Вот что значит напряжённая работа мозга – нахожусь мгновенно: с честными, широко раскрытыми глазами выпаливаю:
- Подполковник Доморацкий согласен, но просит у Вас формального разрешения.
Генерал вздыхает с облегчением. Оказывается, вопрос не так уж сложен и даже может быть разрешён положительно.
- Я не возражаю.
Он машет мне рукой в сторону двери.
Опять такси. Скорей на сборы! Успею ли?
Нахожу Доморацкого.
- Генерал… (где уж сейчас вспомнить фамилию) приказал (нажимаю именно на это слово) мне продолжать сдавать экзамены, сочинение написать завтра вместе с 24й группой!
Доморацкий ошарашен. Генерал – фигура представительская. Реально всё решает он, как представитель Академии.
- Хорошо, - медленно произносит он. – Я проверю. Сдавайте, но я всё равно отчислю Вас по конкурсу.
Ура! По конкурсу – это совсем другое дело! По конкурсу будет отчислено 42 человека из 47.
Врываюсь на экзамен по Химии. Отвечает последний человек. Меня нет в списке. Я возбуждён, весь мокрый, с ног до головы забрызган грязью.
Комиссия просит позвать Доморацкого. Только не это! Коротко объясняю ситуацию, заявляю, что готов отвечать без подготовки.
Видимо, у меня такой жалкий вид, такие умоляющие глаза, что комиссия входит в положение.
Отвечаю и получаю пятёрку. А ведь я по Химии совсем не готовился! Спасибо школе и немного Людмиле Петровне.
В аудиторию входит Доморацкий. Он рассчитывал присутствовать при моём ответе, ведь он тоже член комиссии. Опоздал!
К сожалению, он не опоздал завтра. Сочинение я пишу на свободную тему, что-то по цитате Грибоедова. Главное, не форсить своими знаниями, не завираться. Поменьше и без ошибок. Тщательно проверяю текст несколько раз. Ошибок, вроде, нет.
В конце экзамена входит Доморацкий и забирает прямо у меня ещё не проверенное преподавателем сочинение. На другой день мне объявляют оценку – «4».
Как член комиссии, Доморацкий присутствует на всех экзаменах.
Вот и на Физике он задаёт мне несколько вопросов, на которые мне удается ответить. Доморацкий наклоняется к преподавателю и что-то шепчет ему. Я настороже. Тот задаёт мне каверзный вопрос по разделу оптики. Я не только, как мне кажется, правильно отвечаю, но и демонстрирую свой ответ примером: два карандаша втыкаю в парту и нацеливаю их на дымящуюся на улице трубу; затем поочерёдно закрываю и открываю окно под разными углами, демонстрируя правильность ответа.
Моему негодованию нет предела. Преподаватель говорит, что полученный эффект обусловлен не углом открытия окна, а просто неровностями, кривизной стекла. Он явно не прав, но оценка объявлена – «4»…
Уже после сдачи всех экзаменов иду по Чердымовке. Рядом останавливается такси, из которого выскакивает преподаватель Физики:
- Извините! Вы поступили в Академию? Я тогда был неправ. Приношу свои извинения.
«На черта мне твои извинения? – думаю я. – А если бы я из-за тебя не прошёл по конкурсу?»
Но пока ещё экзамены сданы не все. После каждого отсеивается почти половина сдающих.
- Троечников брать не будем! – объявляет Доморацкий. – Забирайте документы и ищите другой ВУЗ.
Троечники спешат перейти в другие ВВУЗы, где уже недобор. Слишком пристрастно проводились первые экзамены.
В нашей группе последний экзамен (иностранный язык) сдаёт 7 человек. Захожу пятым, а отвечаю и выхожу первым. Слишком просто. Почти как на экзамене в Заочной школе. Не понадобился даже словарь.
У меня 28 баллов из 30. У двоих в группе по 30. Оба хабаровчане. Правда, как потом они признались мне, оба дали взятки преподавателям. Для меня в те времена это было немыслимо. Потом в Академии были мы в одной группе и  учились они слабовато, особенно по общим предметам.
На мандатную комиссию явились 6 человек. Один, из семи оставшихся,  получив на последнем экзамене тройку, подался в другой ВУЗ. 
С каждым Доморацкий беседует по 30-40 минут.
Подходит и моя очередь. Неужели отчислят?
После моего представления Доморацкий встаёт и, улыбаясь, торжественно произносит:
- Ну вот, товарищ Соловьёв! Вы приняты в Академию на факультет, который указали в рапорте.
Пауза. А как же обещание отчислить по конкурсу? Чуть было сам не задал этот вопрос. И что это за факультет, на который я, якобы, пожелал поступить. Как помнится, я подавал рапорт просто в Академию связи. Но я молчу.
- Идите. Собирайтесь.
И всё? Выскакиваю из дверей.
- Почему так быстро? Отчислили по конкурсу? – сочувствуют товарищи.
- Принят! – отвечаю я, сам удивляясь.
Приняли всех шестерых. Одного, из Правительственной связи, условно, но потом он прошёл.
Перед своим отъездом Доморацкий собирает всех шестерых, рассказывает, куда, к какому сроку явиться, какие документы привезти - обычные формальности. Потом, горестно вздохнув, говорит:
- Возможно, вы меня в Академии и не встретите. Приеду на ваше место, куда-нибудь на Камчатку, Чукотку или Острова.
Разоткровенничась, он рассказывает нам свою историю.
При знакомстве с личными делами поступающих генерал Тарасов(!) показал ему дело старшего лейтенанта Андреева, рекомендовал обратить на него внимание и принять в Академию.
Андреев вёл себя безобразно-вызывающе. Занятия пропускал, напивался, устраивал скандалы в казарме. На первом же экзамене (сочинение) Андреев схватил «пару», получил документы и убыл во Владивосток, откуда должен был выехать к месту службы.
Позвонил Тарасов, поинтересовался, как сдал Андреев первый экзамен. Домораацкий наивно доложил суть дела.
- Вы с ума сошли! – воскликнул Тарасов. – Я же предупреждал!
А вечером был звонок из управления связи ГШ, конкретно рекомендовали найти Андреева, пересмотреть оценку по русскому языку и заставить сдавать дальше.
Да где же его найдешь? В части он ещё не появлялся, а во Владивостоке притонов много. Об этом преподаватель Академии связи подполковник Доморацкий и сообщил на следующий день в управление связи ГШ.
А ещё на следующий день Доморацкого вызвал председатель комиссии и положил перед ним Правительственную телеграмму из ЦК КПСС, где было коротко и ясно написано: «Андреева в Академию принять(!)». То есть, по боку все формальности. Принять! И точка.
КГБ облазало все вертепы и притоны Хабаровска и Владивостока, проверили все отходящие от Владивостока пароходы. Нет Андреева.
А из ГШ и ЦК идут грозные телеграммы: «Найти! Принять!»
- Вот и еду я обратно в Ленинград. Что дальше будет, не знаю, - закончил свою исповедь Доморацкий.
А я сопоставил факты. Вот почему он меня больше не трогает. Тарасов просил и за меня. Ожёгшись на одном, Доморацкий решил не связываться со вторым. Так это или нет, я у него не спрашивал.

В отделе меня поздравляют друзья, всё-таки их у меня не так и мало. Они искренне болели за меня. Это из-за их заступничества Нестерович не изгнал меня из отдела раньше времени.
Теперь я поеду в Академию с большой должности и с большим окладом. Мой оклад превысит оклад обычного слушателя на 200 рублей, а должность позволит получить за время учёбы два звания.
Нестерович тоже доволен. Не придётся меня изгонять. Всё образовалось. Он неплохой мужик, просто, щенок перешёл ему дорогу, тут уж не приходится выбирать методы борьбы: отшвырнул с дороги ногой и всё.
Как положено, справляем «отвальную». Поздравления, пожелания, наказы писать, обещания присылать рыбу и икру. Всё от чистого сердца. Дальневосточники и сибиряки – народ радушный и очень порядочный. В этом мне ещё не раз придётся убедиться.
За углом, на кухне украдкой вытирает слёзы моя новая соседка. Ей 12 лет, и она тайно влюблена в меня. Иногда даже, будто по-детски, она пыталась забраться ко мне в постель. Сказать по правде, у меня к ней тоже чувства  не «старшего товарища», но оно где-то далеко, и я не даю ему свободу. Я шифровальщик, и через мои руки прошло немало документов, описывающих подобные случаи. Они плохо кончаются. «Лолиту» я тогда ещё не читал, но что-то подобное, когда она ласкалась ко мне, ощущал.
Мы с женой раздаём всем свой адрес, приглашаем в гости.
Вскоре после нашего приезда в Ленинград один из сослуживцев воспользуется приглашением и приедет с женой посмотреть Питер. Они много старше нас, любят выпить и быстро находят общий язык с тёщей и с тестем. Мы с ними почти не видимся.
Кончился очередной этап моей жизни. Больше на Дальний Восток я уже не попаду.
Я видел, как в Хабаровске запустили первый трамвай, присутствовал на открытии стадиона СКА, одним из первых прошёлся по только что построенной набережной Амура, видел деревянные, вросшие в землю, одноэтажные дома-развалюхи вдоль сточных речек Чардымовка и Плюснинка, говорят, сейчас их уже нет.
 
   

 


ВОЕННАЯ АКАДЕМИЯ СВЯЗИ
(сентябрь 1959 – август 1954)
Я снова в родном городе. Теперь я слушатель Военной Краснознамённой Академии связи имени С.М. Будённого. Факультет, на который я «хотел» поступить, оказался факультетом радиоэлектропроводной связи (РЭПС). На первом курсе три группы, по 25 человек каждая. Нам предстоит провести вместе целых 5 лет.
В Академии изучают много общеобразовательных предметов: математику (2,5 года), физику, химию, теоретическую механику, сопромат, начертательную геометрию, электротехнику и, конечно, с первого до последнего курса целый ряд общественных наук: историю КПСС, марксистско-ленинскую философию (диалектический и исторический материализм, политэкономию, парт-полит. работу, научный коммунизм). Специальные предметы начинаются только с третьего курса и то постепенно.

Быт

Я снова общаюсь с друзьями, могу, сколько угодно, гулять по любимому городу.
Правда, обитаю я теперь не на Сердобольской (там, по-прежнему, живут мать с сестрой), а у родителей жены, на Новороссийской улице. Когда-то она называлась Новосильцевской, так как именно здесь происходила дуэль графа Новосильцева с Черновым, окончившаяся для обоих трагически. Здесь матерью Новосильцева был построен мужской монастырь, переоборудованный при Советской власти в коммунальное жильё. В наше время в стенах монастыря размещается зубная клиника. В 50х годах Новосильцевскую улицу переименовали в Новосельцевскую, а при Хрущове – в Новороссийскую.
Дом наш деревянный, двухэтажный, два подъезда, восемь квартир. В нашей квартире три комнаты, две из которых принадлежат Людиным родителям, в третьей живёт соседка Руфа с двумя детьми.
Наши комнаты проходные, их общая площадь не превышает 20 метров.
Отопление – печное. Против дома – сарай для дров. Из удобств – холодная вода и туалет.
Дом старый, дерево трухлявое, и моя астма даёт о себе знать тяжёлыми приступами. Обращаться к военным врачам нельзя. При поступлении я скрыл свою болезнь, и сейчас, если это раскроется, могу вылететь из Академии.
Прецеденты уже были. У одного из слушателей нашей группы обнаружили затемнение в лёгких, другой скрыл, что побывал в серьёзной автомобильной аварии. Обоих тут же отчислили.
В январе 1960го появляется дочь, и нас становится пятеро. В двух малюсеньких комнатушках нам тесновато.
Однако, мы почти счастливы: живём в родном городе, я получаю высшее образование, мы не вынуждены снимать квартиру, как большинство моих сослуживцев, а это изрядная сумма (300-400 рублей, 20-25%  оклада), кроме того, мой оклад выше, чем у других слушателей, на 200 рублей. Таким образом, мы имеем на полтысячи больше, чем большинство семей остальных слушателей…
Наше счастье постепенно испаряется.
Как только мы приехали, я отдал тёще весь свой месячный оклад и был удивлён и расстроен, когда через 10 дней тёща объявила, что деньги кончились, и потребовала ещё. На мои объяснения, что это весь мой месячный оклад, что больше денег мне взять неоткуда, она отреагировала своеобразно:
- А три тысячи на сберкнижке?
Да, на Дальнем Востоке мы накопили какую-то сумму. Из этих денег большую часть мы истратили на подарки родственникам, моим и жены. Оставшиеся три тысячи я храню на крайние обстоятельства (ребёнок появится через четыре месяца), и отдавать их в бездонный котёл я не собираюсь.
Не знаю, что было в этой семье до нас, но с нашим приездом гости появляются в доме каждый день. Их встречают обильной выпивкой и не столь обильной закуской. Оказывается, тесть-алкоголик денег тёще не даёт вообще, а пропивает их самостоятельно. Только иногда, после его получки и большого по этому поводу возлияния, ей удаётся вытащить у него из карманов полсотни рублей, но тесть аккуратен, и такое событие случается не каждый месяц. Почти сразу после нашего приезда тёща увольняется с работы по причине будущих родов дочери. А до пенсии ей ещё далеко. Таким образом, на мои плечи легла обязанность содержать всю семью, сначала из четырёх, а потом из пяти человек; из них двое постоянно находятся навеселе, и это очень мягко сказано.
Моя мать тоже рада моему приезду, Сразу, как только стал офицером, я посылал ей ежемесячно 200 рублей. Сумма, конечно, небольшая, и мать надеется, что с моим приездом эта сумма возрастёт, о чём она мне сразу и заявляет.
Пришлось объясняться перед тёщей и матерью, делать расчёты. Мой оклад составляет 1300 рублей, плюс 5% - выслуга, плюс 500 рублей за звание (лейтенант), минус 46 рублей 63 копейки – членские взносы в Партию. Остаётся 1818 рублей. Матери 200, тёще – 1500, себе, на мелкие нужды – оставшиеся 118 рублей. Так впредь и повелось.
В Хабаровске Люда работала, и мы не нуждались, даже могли что-то откладывать. Сейчас – не разбежишься. А мы то рассчитывали пошиковать в Ленинграде.
А ведь однокурсники получают ещё меньше. У них, после вычета партвзносов, остаётся 1200-1300 рублей. А ещё нужно снимать квартиру. На оставшиеся деньги прожить, кому втроём, кому вчетвером, а Володе Дамаскину – впятером, жена второй беременностью родила двойню.
Когда-то мы, будучи хулиганами-мальчишками, проходя мимо офицерского общежития, мечтали:
- Вот бы грабануть офицеров!
А они, оказывается, почти нищие.
Постоянные пьянки в доме мешают мне заниматься, но это ещё полбеды. Отказавшись в них участвовать и запретив пить беременной жене, я воздвиг стену между собой и новыми родственниками.
Сидя в соседней комнате, даже не за дверью, а за занавеской, я вынужден постоянно выслушивать жалобы тёщи в мой адрес и слова сочувствия её собутыльников.
Однажды не выдерживаю и, когда кто-то из присутствующих пьяно выговаривает: «Мы за них кровь проливали!» ( а сказал это подонок, во время Войны сотрудничавший с немцами), я выскакиваю из-за занавески с криком: «За меня было кому кровь проливать!» - расшвыриваю пьянчуг, посторонних выставляю за дверь, тёще и тестю делаю серьёзное предупреждение, а жене предлагаю покинуть этот дом и или перейти к моей матери, или снимать квартиру. Первое – нереально, так как жить впятером в 13метровой комнате невозможно (а у матери характер – тоже не сахар); от второго жена тоже категорически отказывается. После родов ей нужна помощь матери. Всё остаётся, как было.
Второй раз я разогнал пьяное сообщество, когда тесть напился до бесчувствия, а тёща стала устраиваться на ночлег с оставшимся для этого гостем. Я всячески обозвал тёщу, высказал тестю всё, что думаю о нём, его пьянстве, потенции, жене, спустил с лестницы гостя. Тот после этого попал в вытрезвитель, и тёща долго мне пеняла за это.
Для домашних занятий мне поставлен маленький кухонный столик. Когда же появляется дочь, столик используется под молочные продукты, пелёнки, детское бельё и прочие атрибуты новорождённого. Заниматься стало негде.
От всего этого меняются, естественно, и наши отношения с женой. Лишь только я начинаю ей говорить о невозможности жить в таких условиях, тут же к нам влетает тёща и поносит меня всеми выражениями, которые знает, не давая мне раскрыть рта для защиты.
Из-за этого однажды происходит курьёзный случай. Не имея возможности высказаться в доме, предложил жене выйти погулять. В парке ЛТА обрушиваю на неё весь накопившийся гнев. Наконец-то я могу сказать всё, никем не перебиваемый. Во время нашего разговора к нам подходят двое молодых людей, представляются милиционером и дружинником, показав даже какие-то бумажки – в темноте парка разве чего-нибудь можно разглядеть. Они заявляют, что видели, как мы занимались сексом, и предлагают пройти в милицию. Старый трюк для выманивания денег из бедолаг, не имеющих пристанища. Если бы они знали, в каком состоянии я нахожусь, они бы этого не сделали. Я хватаюсь за возможность на ком-то отыграться:
- Пошли в милицию!
«Уж тут-то я вас, голубчики, разоблачу!» - злорадствую я.
Переборщил. Я первым рванул к 18му отделению и сразу понял, что они даже не знают, где находится милиция. Тогда я хватаю одного из них за руку и тащу в отделение. С трудом вырвавшись от меня, они убегают…
Каждый раз я подхожу к дому, в котором теперь живу, с тяжёлым чувством. На лестнице задерживаюсь: «Может быть, ещё куда-то пойти?» Если есть возможность, захожу к друзьям. Но прошли времена, когда мы беззаботно в любое время шастали группой по улицам, пугая прохожих. У каждого появились свои дела: Шилин заканчивает ВУЗ, потом – работа, новые друзья; Валентин Юдин дослуживает своё в Армии, затем, решив закончить своё среднее образование, идёт в вечернюю школу; Шурик Гавриченко ещё служит; его младший брат Володька уже женился, имеет ребёнка, но с его женой отношения у меня не складываются, она ревнует его ко всем друзьям; у Бориса Фёдорова своя компания выпивох, от которой его отбить практически невозможно. Да и нельзя же все вечера проводить с друзьями – дома появилась дочь, требуется время для подготовки к занятиям.
Тёща считает, что мужчины должны пить, а есть они могут любую дрянь. Для себя и дочери (моей жены) она готовит отдельно. Для нас с тестем варится одно и то же фирменное блюдо – картошка в мундире. Почистить её мы можем сами, по мнению тёщи. Приходится воспротивиться и этой традиции.
- Ты же мужик! – аргументирует систему питания тёща.
- Я хочу, как все, есть нормальную пищу. В конце концов, я имею на это право – вы все живёте на мои деньги! – не выдерживаю я.
Что тут произошло, можно представить, но трудно. Наших отношений с тёщей это не улучшило.
Мать, выслушав мою очередную исповедь, каждый раз укоряет меня:
- Я тебя предупреждала! Я знала, что это за семья! Разводись, пока не поздно.
На деле, они остаются с тёщей лучшими подругами, и при встрече мать сочувственно (за рюмкой водки) поддакивает ей.
Всё чаще вечерами я выхожу на улицу, выбираю самые глухие, самые тёмные места, стараясь остаться наедине с собой. В голове у меня самые дикие, самые немыслимые планы. Через какое-то время мне их оказывается недостаточно. Я выбираю жертву, представляю себе, что мне необходимо убить этого человека, и начинаю преследовать его. Для меня это становится зловещей игрой. Представляю, что ощущала «жертва», когда в тёмном, глухом месте я вдруг настигал её и… проходил мимо.
Скорей всего, с моей стороны это было какое-то психическое отклонение.

Руфа и её дети

Соседка Руфа, имея двух детей, не работает, точнее, работает периодически. Живёт она, в основном, на детское пособие, которое составляет 5 рублей на одного ребёнка и 7.50 – на двоих (после 1961 года).
Подростком в Блокаду Руфа потеряла родителей и осталась совершенно одна. Дом их то ли сгорел, то ли был разобран на дрова, и Руфа получила комнату в коммуналке. Так стала она соседкой тёщи и её семьи.
Удары судьбы, голод, неумение жить повлияли на психику девушки. Проучившись несколько лет до Войны, больше в школу она не пошла; после Войны периодически устраивалась почтальоном, но и эту работу долго исполнять не могла или не хотела.
В Войну, ещё девчонкой, Руфа, видимо, за кусок хлеба, стала жить с тестем. Тёща, накрыв их на месте преступления, будучи более сытой (буфетчица!), а следовательно, более сильной, быстро разобралась с Руфой по-своему. Тесть любовницу не защищал: бабы дерутся – мужики тешатся.
Какое-то время Руфа даже опасалась выходить из комнаты.
Затем у Руфы появляется Колька. Никто никогда не видел Кольку трезвым. Он приходит к Руфе вдрызг пьяным, иногда, даже наложив в штаны, раз в несколько месяцев. Но дети рождаются.
Когда я впервые увидел соседку, человеком разумным назвать её было уже нельзя. Хотя она и не работает, дома бывает редко. Появляясь, приносит в дом помоечные вещи и продукты: то грязную, рваную кофту, то поломанный стул, гнилые овощи, заплесневелые куски хлеба.
Дети её в детский сад не ходят, тихо, как мыши, сидят за закрытой дверью, ни между собой, ни с матерью не разговаривают.
Даже после кратковременного открывания её комнаты при входе и выходе, по квартире, особенно по кухне, куда выходит дверь её комнаты, распространяется зловоние. Дети дышат этим постоянно.
Я очень чувствителен к запахам, поэтому при появлении Руфы на кухне вынужден уходить. Сильнейший запах годами не мытого женского тела, дряхлого, разлагающегося белья, по которому во множестве ползают насекомые, вызывают у меня аллергический кашель и тошноту. Вид её страшен: всклокоченные, не видевшие расчёски волосы, с грязного, серого лица настороженно зло смотрят безумные глаза. А ведь ей, по расчёту, не больше 30ти.
Подобное приходилось мне видеть только во время Войны, но прошло уже 15 лет.
Если Руфа начинает готовить что-либо на керосинке ( а позднее – на газовой плите), то зловонный запах протухших, гнилых продуктов распространяется на всю кухню, а затем и на всю квартиру. Иногда, не доев или даже не доварив, она оставляет всё это на кухне. Беги из дома! Однажды что-то, долго гнившее в алюминиевой кастрюле, разъело в последней дыру с кулак.
Сделать ей замечание или просто разговаривать с ней нельзя. На любое обращение, ворчание она может с диким криком накинуться на заговорившего и царапать его, рвать на нём одежду, при этом старается попасть в лицо, в глаза. Тёще часто приходится ходить покалеченной. Не избегает такой участи и тесть. Иногда достаётся даже Люде, особенно если они остаются наедине. Таким образом женщина вымещает злость на окружающих.
Тёща иногда подкармливает Руфиных детей – они не виноваты.
Несколько раз тёща вызывала различные комиссии. Люди приходят и стоят перед закрытой дверью. За ней – тишина. Никто не отвечает, никто не открывает. Полюбовавшись безобразием на Руфином кухонном столе, очередная комиссия уходит.
А что ей сделаешь? У неё дети.
Маленький конкретный эпизод. На кухне имеется «холодильник». Это встроенный в стену шкаф, имеющий продувание с улицы. Полки в шкафу поделены: одна – Руфина, две – наши.
Утром, после очередного посещения Кольки, из кухни не выветривается запах говна. Обшарив все закоулки, тёща находит в «холодильнике» на нашей полке полностью обделанные Колькины кальсоны. Запачканы стенки «холодильника», полки, наши кастрюли и продукты.
Тёща, не выдержав, орёт перед Руфиной дверью. Выскакивает Руфа – очередная драка – очередной поход по управлениям, товарищеским судам и комиссиям – очередное всеобщее разведение руками.
Как-то раз дети устроили в комнате пожар. Руфы дома не было. Тёща вызывает пожарных и очередную комиссию. Пожарные выбивают дверь и из шланга поливают горящую рухлядь. Полуодетых детей вытаскивают на кухню.
Комиссия и пожарные убедились в неприглядном виде комнаты и детей.
Явилась Руфа и всех выгнала. От одного нечеловеческого визга убежишь! Избавившись от посторонних, сама кое-как починила замок.
Старший мальчик пошёл в школу. Через несколько дней он сам пытается под краном, холодной водой вымыть голову. Там же, в раковине, он сам стирает своё бельё.
Я очень не люблю тёщу, но именно она согрела мальчишке воды, дала тазик, мыло, помогла выстирать одежду.
Девочка в школу не пошла.
В начале 1967 года дом сносят, и Руфа, как и тёща с тестем, получает отдельную квартиру. Соседи говорят:
- Парень – нормальный. Дочка – в мать.
Кто виноват?

Гимн мотоциклу

Почти все мои друзья: Валя Юдин, братья Гавриченко, Масал и их друзья имеют мотоциклы. Я всегда относился к технике с опаской, но, больше на зло тёще, чем по необходимости, покупая дочери в ДЛТ детскую коляску, «заодно» приобрёл мотоцикл ИЖ-56. В этом мне помогает Валентин, только что вернувшийся из Армии.
Появляются новые заботы. Мотоцикл надо обслуживать, а главное, охранять. Угоны очень распространены.
В Училище я получил права на вождение автомобиля, но на мотоцикл приходится сдавать заново. Порядок сдачи экзаменов на права (в конце 50х годов) следующий:
- платишь 15 рублей;
- сдаёшь теоретическую часть;
- если её сдал, сдаёшь вождение;
- если не сдал теоретическую часть или вождение, снова платишь 15 рублей и через 10 дней после провала можешь сдавать экзамен заново.
Автомотошколы существуют, но учиться в них совершенно не обязательно. Правда, школьной группой сдавать экзамены легче, так как через инструктора инспектору даётся взятка.
Теоретическая часть, сданная мной в Училище на автомобильные права, в Ленинграде не засчитывается, так как её (теоретическую часть) сдают все водители каждый год заново. Без ежегодной справки о сдаче теоретической части, где главное составляет разводка, выехать невозможно – права отбираются.
Номерной знак выдаётся только при наличии прав.
Теоретическую часть я сдаю три раза, практическую езду – пять.
Права я получаю только к концу года, а до этого тренируюсь во дворах, на стадионах, по ночам на пустынных улицах.
Таких лихих наездников, без прав, без номера или с табличкой на его месте «в ГАИ», по городу носится великое множество. Милиция считает своим долгом их вылавливать, но, проверив наличие техпаспорта и документов, вынуждена отпускать. У злостных нарушителей могут на какое-то время отобрать мотоцикл. Ставят его, обычно, прямо в отделении и через некоторое время под честное слово (больше не буду!) отдают. Денежных штрафов почти не существует. Платных штрафных площадок ещё не придумали.
А вот как мы заправляемся. Бензоколонками не пользуется ни один мотоциклист и автомобилист-частник. Кто думает, что это громко сказано, ошибается. Имея канистру, достаточно поднять руку на дороге, и почти любой водитель грузовой машины остановится и сольёт тебе лишний бензин. Пишу здесь слово «лишний» без кавычек, так как он, действительно, оказывается у водителя лишним. Зарплата их зависит от километража. Почти у каждого есть приспособление, с помощью которого он накручивает на опломбированный спидометр нужные километры. Это позволяет приписывать себе лишние рейсы. Появляются лишний бензин и свободное время. Бензин надо куда-то девать, а это небольшая, но проблема.
Около моего дома находится гараж поливальных и снегоуборочных машин. Взяв шланг и канистру, прихожу в гараж, здороваюсь со сторожем и сливаю бензин с любой машины.
Лишь много позже, уже в 70х годах, когда появились первые «Жигули» и   автомобилистов стало гораздо больше, водителям за бензин стали платить копейки. Именно, копейки. Когда я дал водителю за канистру бензина рубль, Валентин Юдин отругал меня:
- Зачем ты их балуешь? У тебя есть лишние деньги, а у других – нет. Общепринятая цена – полтинник за канистру.
Это напомнило мне Одессу 70х. Там при бескондукторном проезде (было такое время) пассажиры, вместо того, чтобы деньги класть в кассу, отдавали их водителю. В конце работы он сам решал, сколько в кассе оторвать билетов и, соответственно, отдать государству денег. При стоимости проезда 5 копеек, все дают водителю 10. Это за то, что он делает остановки не там, где положено, а когда пассажир на тротуаре поднимет руку, а внутри автобуса – попросит остановиться. При выходе кладу водителю монету в 15 копеек и тут же слышу сзади старушечий голос:
- Возьмите сдачи! Не надо их баловать. У Вас есть лишние деньги, у меня – нет.
Значит, лишний пятачок водителю дать можно, а гривенник – уже нельзя.
К 80м годам, когда машин на дорогах стало ещё больше, цена канистры бензина поднялась до трёх рублей. Милиция стала отлавливать как продавцов, так и покупателей. Для заправки, уже на «Жигулях», я выезжаю уже на Горское шоссе сразу с несколькими канистрами. Заправляюсь «под завязку» у мусоровозов, снующих между городом и городской свалкой.
Самостоятельно обучаясь езде, всего за несколько месяцев я изрядно попортил свой первый мотоцикл, сумел выгодно его продать (вспомним время всеобщего дефицита), приобрести новый, получить права, и вот, наконец, я могу свободно летать по любым улицам и дорогам нашего города и вокруг него.
На долгие годы мотоцикл становится для меня необходимостью и забавой, незаменимым помощником, почти другом, и предметом, доставляющим много хлопот, неприятностей, приводящим иногда к травмам, заставляющим, при случае, рисковать жизнью.
Всего у меня было 5 мотоциклов ( два ИЖ-56; четырёхтактный БМВ; М-105, ИЖ-Юпитер. С последним я расстался в 1973 году (мне было 39 лет, и я только что приобрёл очередную (не первую) легковую машину).
Здесь планировал я написать гимн мотоциклу, но как трудно писать о друге (вспомним Валентина), так трудно писать о мотоцикле, в общем-то, железяке, пусть даже очень необходимой.
Как друг, он выручает в трудное время и так же, как друг, неожиданно подводит, требует внимания и облегчает досуг, даёт возможность «спустить пар».
С помощью мотоцикла прессуется время и расстояние: только что ты был здесь и вот уже, через несколько минут, оказываешься совсем в другом месте.
Могут сказать, что машина даёт то же самое. Нет. На мотоцикле ощущения совсем другие. В машине ты отгорожен от окружающей среды (тепло, комфорт, музыка, мягкое кресло, тело почти не участвует в управлении машиной), на мотоцикле ты сливаешься с природой и осёдланным другом; вы становитесь единым организмом, обоих ощущаешь и кожей и внутренностями. Машина не обладает той проходимостью, на ней нельзя проехать по дощечке, по тропинке, через калитку, вдоль по канаве, её даже не перетащить через железнодорожную насыпь, она не управляется движением головы, спины, задницы, наконец. Только на мотоцикле ощущаешь чувство полёта и острее чувство опасности, хотя она и не больше, чем при езде на машине.
Расхожее мнение, что мотоцикл опаснее машины, ошибочно. Да, несчастных случаев на нём больше, но виноват не он, а его владельцы. Я всегда говорю:
- Поменяйте владельцев машин и мотоциклов местами, и количество аварий с машинами резко возрастёт, а с мотоциклами уменьшится.
В те времена на «точилах» гоняла бесшабашная молодёжь, «тачки» же имели люди среднего, а чаще, пожилого возраста.
Если, вспоминая недалёкое прошлое, мотоцикл можно сравнить с конём, а себя, в этом случае, с богатырём или лихим молодцем, пусть даже с татарином, то машина – это только карета, а водитель внутри её тогда, в лучшем случае – правящий барин. Да ведь так оно и есть.
Я быстро привык к мотоциклу, он стал неотъемлемой частью моего тела, необходимой, как все другие части.
Человеку, как воздух, как пища и питьё, нужны эмоции, он давал мне их в избытке.
Шурик Гавриченко заменил мне в «точиле» ведомую шестерню. Несколько проиграв в «приёме», мотоцикл стал более экономичным, максимальная скорость его увеличилась до 130-145 км/час. Он стал летать. На такой скорости уже не ощущаешь дороги, а реакции обостряются до предела.
Замечаешь на дороге камушек (наезд на него на такой скорости может привести к трагедии)  - неуловимое движение телом влево и тут же вправо, и прямая полёта изменяется всего лишь на 15-20 см в сторону и на 2-3 метра по длине, а ты продолжаешь лететь.
Впереди серьёзное препятствие – сложный организм (симбиоз человека с мотоциклом) тут же реагирует: почти одновременно правая рука сбрасывает газ, левая – выжимает сцепление, правая нога давит на тормоз, левая – переключает скорости до первой или «нейтралки», правая рука уже давит на ручной тормоз. Мотоцикл упирается и останавливается. Ноги уже стоят на земле.
Если препятствие появляется совсем внезапно, то проделываешь то же самое, но ещё ложишься на один бок, ставишь соответствующую ногу на землю и или уходишь в сторону, или идешь на препятствие почти лёжа, сразу двумя колёсами вперёд, этим смягчая удар, подставляя мотоцикл вместо себя.
А сколько любовных романов, различных интересных и опасных приключений не произошло бы со мной, не имей я мотоцикла!
Открытие Пискарёвского мемориала в Ленинграде произошло уже в моё отсутствие. Что-то слышал о нём, читал в газетах. Вот я выезжаю на окраину города, навещаю свой Детский дом, еду мимо «Зеленки», рядом с которой проходила взлётная полоса военных самолётов. Дальше должны быть совхозные огороды… Вдруг впереди справа появляются какие-то монументальные башни. Подъезжаю ближе и вижу бетонный забор с чугунным литьём наверху… Здесь же ничего не было! Приглушённая музыка. Приспущенные флаги. Вдали внушительный памятник. По бокам широкого прохода – две башни. Двери башен открыты.
Вхожу в одну из них. С увеличенной фотографии на меня смотрят глаза… Мои глаза! Как недавно в зеркале глаза блокадного мальчишки. Только у него ещё нет руки. Фотография напоминает икону.
В центре помещения – кафедра-алтарь с раскрытой книгой усиливает ощущение церкви, святости. По стенам – фотографии блокадного Ленинграда. Здесь, в этом маленьком помещении остановилось моё время.
По ступенькам спускаюсь к братским могилам. 1941 год, 1942й.
Вспоминаю рассказы тех, кто копал эти могилы, кто привозил сюда своих родных. Это они оставили на могилах вместе с цветами конфеты, печенье, яички, простые куски чёрного хлеба.
Здесь где-нибудь лежат Юрка Башев, подруга Галочка, Вера – подруга матери, дядя Коля – наш сосед и родственник. Вот их сколько! Их не забыли, им воздали по заслугам – воздвигли этот величественный памятник.
А какие памятники получат блокадники, выжившие тогда и погибшие потом, в 90х годах и позже, по вине Гайдара и Чубайса, Ельцина и Горбачёва? Вечная память одним и вечное проклятие другим.
Так открыл я для себя Пискарёвское кладбище.
На всём курсе почти до самого выпуска мотоцикл есть только у меня одного. Правда, в последний год им обзавелся ещё один слушатель. Машин же нет даже у начальников курсов (почти все полковники).
Каждое лето после сдачи весенних экзаменов мы выезжаем в лагерь. Там почти нет теоретических предметов; учимся работать на технике, занимаемся физкультурой, получаем практику вождения автомашины, много стреляем, плаваем, ходим по азимуту. Не забыты строевая подготовка и, конечно, общественные науки.
Доехать до академического лагеря (25й км Выборгского шоссе) из дома я могу за 15 минут, даже быстрее, если захочу. Добираться другим способом туда очень сложно. Автобусы ходят редко, а по железной дороге и потом идти пешком – очень долго.
Надо ли говорить, что в период нахождения в лагере я бываю дома гораздо чаще других.
Тяга к приключениям заставляет в свободное время садиться на своё «точило» и ехать, куда глаза глядят. Так, например, я знакомлюсь с большой частью Ладожского побережья. Это запретная зона, но помогает военная форма.
В первый раз просто сказал на посту ГАИ, что хочу своими глазами увидеть Ладогу. Гаишник открыл шлагбаум, и я помчался по ровной, как указка, бетонке от Матоксы до берега Ладожского озера.
Ни спереди, ни сзади нет никого. До отказа выворачиваю ручку газа. Поперечные чёрные полоски между плитами несутся навстречу и пролетают подо мной. 140 км/час! Ещё больше!
Страшно отводить глаза от дороги даже на спидометр. Километровые столбы часто мелькают справа. Вдруг… Что такое? Слева от меня на дороге отсутствует одна плита. На такой скорости и мысли работают так же. Представляю: если бы плиты не было с моей стороны!..
Останавливаюсь. Возвращаюсь обратно. Не показалось ли? Нет. Одна плита отсутствует. Вместо неё – яма, сантиметров 40 глубиной. Страшно подумать, что было бы. На такой скорости я бы врезался в край следующей плиты. Да, с военными сапёрами не соскучишься. Ведь именно они отвечают за состояние этой рокады.
Такие случаи надолго заставляют быть осторожным.
Позже нахожу и другие дороги на Ладогу. Как не похожа она на южные моря: всегда сурова, всегда холодна.
Другие случаи, связанные с мотоциклом, не столь трагичны, но тоже могли повлиять на дальнейшую жизнь или, хотя бы, карьеру.
Однажды я выезжаю из нашего лагеря на очередную прогулку, естественно, в форме. Где-то в районе Агалатово решаюсь съехать с хорошей дороги на Приозерск под закрытый шлагбаум. Подъезжаю ближе. Лежащий в траве солдат вскакивает, открывает шлагбаум, отдаёт мне честь. Хорошо. Еду дальше.
Въезжаю в обычную деревню. Что-то не так. Замечаю: в деревне нет людей. Есть дома с закрытыми дверьми, застеклёнными окнами, но нет ни людей, ни собак, ни другой живности.
Дальше за деревней дорога вылизана бульдозерами, хорошо утрамбована.
Проезжаю ещё мимо одного развалившегося, расхристанного солдата. Он торопливо вскакивает, натягивает сапоги, пытается застегнуться, поднимает с земли и берёт «на ремень» автомат. На скорости 80-90 км проезжаю мимо.
Ещё один такой же солдатик… Километра через три - ещё один. С чего это их здесь понатыкали?
Дорога поворачивает влево, а прямо идёт хорошо утоптанная тропа. Еду по ней. Догоняю каких-то людей: один офицер и несколько человек в синей форме – охрана. Они уступают мне дорогу. А впереди ручеёк, быстрый и глубокий, через него перекинуты всего две лесинки.
Пока раздумываю: ехать дальше или нет, подходят люди и помогают мне перетащить мотоцикл. Дальше препятствий нет. Со скоростью 60-70 км выезжаю на ровную площадку… На ней носами вверх стоят три или четыре серебристых ракеты высотой 7-10 метров. Может, и вру – разглядывать было некогда. Ко мне бежит офицер с красной повязкой на рукаве – дежурный, на ходу пытается вытащить пистолет. Ещё не хватало! Между нами метров 70. Разворачиваюсь и мчусь к лесу. Сзади слышится выстрел. Совсем он обалдел, не видит, что ли, что я в форме? Да и стрелять из пистолета на такое расстояние бесполезно.
Назад по той же тропе ехать нельзя – там идёт охрана. Она уже, вслед за мной, выходит из леса. Сворачиваю в сторону и газую на малой скорости по кочкам и бурелому. Быстрей! А то охрана, чего доброго, начнёт меня ловить.
Мотоцикл подпрыгивает на кочках и буреломе, бьёт постоянно снизу седлом довольно больно; приходится ехать стоя, выворачивая руль то вправо, то влево.
Вот он – ручей. На раздумья нет времени. Даю полный газ, врезаюсь в воду и мокрый по пояс выскакиваю на другой берег. Надо же, мой друг даже не заглох!
Выезжаю на дорогу и лечу на полной скорости мимо вооружённых солдат. А что если у них есть телефоны? Кажется, нет. А возможно, просто запоздал сигнал. На всякий случай, сворачиваю с утрамбованной дороги и еду полем, огородами, мимо нежилой деревни, но уже с другой стороны. Обгоняю несущего какие-то вещи сверхсрочника. Он пытается от меня спрятаться, но не успевает. Видно, мародёрничает.
Наконец, ещё одна канава, и я выскакиваю на Приозерское шоссе.
Чего я испугался? В чём виноват? Ведь это у них не сработала охрана. Но, как говорится в анекдоте, после того, как тебе отрежут яйца, поздно доказывать, что ты не верблюд.
…Другой аналогичный случай. Еду через Озерки, Шуваловский парк (люблю ездить напрямик), проезжаю бывший военный аэродром вблизи озера Долгое, пересекаю дорогу на Каменку. Собираюсь объехать справа совхозные поля и выехать в Левашово, а там – на дорогу к Шалашу Ленина.
Пересекаю шоссе на Каменку, проезжаю мимо домика лесника, маленького пруда, военного лётного кладбища. Блужу по лесным тропинкам и… попадаю на старинное заброшенное кладбище. Это потом, через много лет после моего посещения, его снова откроют, назовут «Северным» и забьют под завязку. Это потом сюда будет толпами валить народ в любое время года и суток. А тогда, в самом начале 60х, дорожки заросли кустами и даже деревьями, большинство могил скрыто высокой травой, а те, что не скрыты, производят ещё более удручающее впечатление. Деревянные кресты сгнили, каменные – поломаны, покосились или вообще упали. Многие могилы кем-то вскрыты и, кажется, уже давно. Вскрыты все склепы и зияют глубокими ямами, гробы из них вытащены и стоят открытыми, в том числе и металлические, то ли цинковые, то ли свинцовые. Поверх всего этого лежат упавшие вековые деревья. Ехать невозможно. Пробираюсь, держа мотоцикл за руль, оглядываясь по сторонам. Немного жутко. Убеждаю себя, что здесь никто не может появиться, сюда просто не добраться.
И опять – «вдруг!»… Вдруг посреди этого нагромождения страшилок вижу свежевырытую родной советской техникой ровную, чистенькую траншею правильной формы. В ней нет ни воды, ни крестов, ни сучков. Спускаю мотоцикл в эту траншею, идеальную для него дорогу, и спокойно, легко качу по ней. Выбраться из этой канавы с почти отвесными краями я, если бы даже захотел, уже не смог.
Моя путеводная дорожка выводит меня на большую ровную поляну. Ракет, на этот раз, на ней нет. Так почему же ко мне опять бегут люди в форме, машут руками, требуют остановиться?
Они ещё далеко, и я пробую оглядеться. Слева в углублениях, под покрытыми зелёным дёрном навесами, стоят самолёты. Их не видно ни сверху, ни с земли, так как они находятся ниже поляны-аэродрома. Их удалось увидеть мне. Кто знает, может быть, они какие-нибудь сверхсекретные?
На этот раз я не в военной форме, а в спортивном костюме. Из документов у меня – только права.
Успею ли, смогу ли проскочить в Левашово мимо этих людей? Сомнительно. А вдруг там вообще забор, закрытые ворота или колючая проволока?
Спокойно! Не надо рисковать. Разворачиваюсь, снова въезжаю в канаву и на большой скорости несусь по ней. Не думаю, что они будут искать меня на заброшенном кладбище, но, на всякий случай, надо быстрее убираться с него. Титаническим усилием выталкиваю из траншеи своего металлического друга. Мы несёмся без всяких тропинок, перескакивая могилы и поваленные кресты, лавируя между вековыми деревьями. Когда же, наконец, будет это грёбаное совхозное поле!?.
Вот и оно!.. Оказывается, между ним и кладбищем проходит довольно хорошая грунтовая дорога. Можно, конечно, ехать по ней, но она идёт, как раз, от лётного поля, с которого я только что улепетнул; по ней свободно пройдёт машина, тем более, военная.
Пересекаю дорогу и еду прямо через вспаханное поле. Надо выбираться туда, где больше транспорта, чтобы затеряться среди него. Мотоцикл гудит от натуги. Поле перепахано только что. Комья земли летят из-под колёс. Меня кидает в разные стороны. Руки немеют от напряжения, уже трудно удерживать руль…
За несколько минут (каких минут!) пересекаю пахоту, выбираюсь на шоссе и еду не в город, а в обратную сторону – в лагерь. Останавливаюсь у КПП. Затекшей рукой пытаюсь вытащить из кармана пропуск, другой – удержать мотоцикл. Подводят ноги. Они так устали, что дрожат от перенесённого напряжения. Мотоцикл падает на бок. Я вместе с ним. Пытаюсь подняться, но не в силах этого сделать. С удивлением солдат-дежурный помогает мне.
Только снова сев в седло, чувствую себя почти комфортно. Доезжаю до своей палатки, ставлю мотоцикл и заваливаюсь на постель.
Я проделал трудный путь,
Дайте, братцы, отдохнуть!..
Отлежавшись, чувствую себя героем. А мои сослуживцы в это время курят, болтают, подшивают подворотнички.
Расскажи им свои переживания, они не поймут. Ведь часто меня не понимают даже друзья. Ну, съездить на рыбалку, особенно в запретную зону, это здорово! Прокатиться за город, например, в Выборг, тоже неплохо. Но мотаться без дорог по лесам, собирать с мотоцикла грибы, разбивать его по пахоте, подвозить на десятки километров незнакомых людей, забираться, просто так, туда, откуда потом не выбраться… Словом, искать на свою задницу приключений – это чудачество.
Валентин считает чудачеством поездки в одном тренировочном костюме под проливным дождём, когда вода, как из пожарного шланга, сечёт и пытается сбить тебя, хлещет по глазам, по лицу, по всему, словно голому, телу – ни с чем не сравнимые ощущения. Я частенько люблю это делать.
Володя Гавриченко шутит над моими поездками в костюме, при галстуке и в шляпе:
- Во всём городе только один мотоциклист ездит в шляпе, - говорит Володя, - это Соловей. Зато всегда можно узнать издалека.
Мода на езду в шлемах пришла к нам с Запада лишь через 10 лет, обязательное ношение шлемов мотоциклистами – ещё позже.
Юдин купил себе «Яву» и очень ею дорожит. Он больше с ней возится (чистит, моет, регулирует, смазывает), чем ездит.
У Володи Гавриченко – старая «Макака». Когда Юрка, его брат, приехал в очередной отпуск, мы договорились все вместе поехать на прогулку. Маршрут выбрал я по военной карте с грифом «секретно».
Пассажиром у меня сидит Толя Шилин. Валентин на новой «Яве» везёт Юрку. Володя едет один, ввиду маломощности его мотоцикла.
Вот как рассказывал об этой поездке Валя Юдин:
- До Шувалово шёл сплошной асфальт. Ехать – одно удовольствие. Когда начался песок на военном аэродроме, я знал, что скоро выедем на дорогу в Каменку. Там будет опять асфальт. В Каменке такая грязища! Все ходят в резиновых сапогах. Я ожидал, что проедем деревню, а там будет опять асфальт. Да, если бы я знал, что там вообще дороги нет, а одна грязюка, то ещё в Каменке повернул бы обратно.
После Каменки, когда дорога практически пропала, и ехать пришлось по узкой полосе грязи между двумя канавами, полными воды, Валентин опять решил, что это ненадолго, и всё ждал, когда же начнётся хорошая дорога.
Мотоциклы увязали. Володькино «точило». Хотя и маломощное, но лёгкое, и Володя справляется с ним успешно, поэтому едет первым. Мы с Шилиным следуем за ним. Нам приходится часто слезать и вытаскивать из грязи нашего уже не коня, а двугорбого верблюда.
Валентин и Юрка оба – «при параде», лишний раз слезать с мотоцикла не хотят, и, в конце концов, заезжают в канаву с водой, откуда их приходится вытаскивать уже хором.
Юрка молчит, но Валентин материт меня, военных, их долбанные карты, как только может.
Вместо ожидаемой лучшей дороги упираемся в очередную Чёрную речку; их несколько в этих местах. На военной (секретной) карте здесь показан мост. Реально от него торчат только опоры. Назад ехать никому не хочется. Приходится перетаскивать мотоциклы вброд. Заодно их и помыли. Как потом оказалось, напрасно. До Горского шоссе остаётся три километра, но это километры сплошной воды и грязи. Дважды ещё нам приходится перетаскивать мотоциклы через овраги, по дну которых текут ручейки, не показанные на карте.
Потом, лет через 20, там проложат приличную дорогу Ольгино – Горское шоссе, над Чёрной речкой построят деревянный мост, а над оврагами – даже бетонные.
Одно время я часто приезжал туда на машине и вспоминал наше приключение.
Больше всего эту поездку вспоминал, и всегда с наигранным возмущением, Валя Юдин. Тонкие, почти жестяные крылья его «Явы» помялись, а от грязи он очищал её несколько дней.
Для меня в этой поездке окончательно был решён вопрос о преимуществах и недостатках ИЖа и «Явы».
Здесь уже упоминалось, что иногда мы выезжали на рыбалку, преодолевая заграждения и посты, в запретную зону. Было их вокруг Ленинграда великое множество. Например, зона Зеркального озера, где сейчас у меня дача, была запретной. В этой же зоне находились озёра: Гладышевское, Нахимовское, Красавица. Считалось, что на этих озёрах рыбы больше.
Помогает мотоцикл и дома. Дочь часто болеет. А как ещё  в поисках нужного лекарства можно объехать ночью редко открытые в это время аптеки? Признаюсь, такие поездки, с поиском нужного дома, подъёмам по тёмным лестницам, долгим стуком в закрытую дверь, мне даже нравятся. Чувствуешь, что делаешь нужное дело. Это лучше, чем безнадёжно сидеть у кроватки, держа ребёнка за руку.
Незаменим мотоцикл в любовных похождениях, которые, увы (ханжеское), начались. Расхожее выражение того времени (о мотоцикле) – «Перед употреблением взбалтывать!»
Часто мне приходится ездить в Лосево на Вуоксу. Несусь я туда, как правило, со скоростью 120-130 км/час. Не потому, что спешу, а нравится мне сам процесс риска с постоянными неожиданностями. К тому же, подруга моя, цыганского типа, к которой я так бешено стремлюсь, серьёзно сказала мне:
- Если едешь ко мне или от меня, ничего не бойся – ничего не случится. А поездок, не связанных со мной, остерегайся.
Не то, чтобы я ей верю, но в поездках к ней рискую больше, чем в других.
Понимаю, что в момент написания этих строк и, особенно, ещё позже, я безвозвратно устарел. И скорости, которыми я гордился, сейчас совсем не те, и дороги теперь прямые и широкие, без прежних крутых зигзагов, даже мотоцикл и мотоциклисты сейчас уже – «байк» и «байкеры». Всё течёт, всё меняется.
Иногда девушки и молодые женщины (не обязательно мои знакомые, но знакомые  моих друзей, приятелей), почувствовав себя в начале интересного положения, просят прокатить их вечерком по плохой дороге. Говорят, помогает.
А как удобно, без всяких проблем, рано утром добираться на Петровскую набережную или на Дворцовую площадь при подготовке к парадам.
В начале мая, шутки ради, примерно, в половине шестого, направляясь на очередную тренировку к параду, я проехался по дорожкам Марсового поля. Боже! Чего я там только не нагляделся! На каждой скамейке – две-три пары. Они сидят здесь с вечера. Целуясь, обнимаясь, щупая друг друга, они уже дошли до кондиции и совсем перестали стесняться соседей и окружающих. На меня – «ноль внимания». Нет. В лесу заниматься этим гораздо лучше, особенно, если взять с собой одеяло.
Как-то, возвращаясь с тренировки к параду, подвозил своего сослуживца и друга Васю Резакова. Я торопился, скорость держал приличную и увидел канаву, вырытую поперёк улицы, слишком поздно. Затормозить успел, но переднее колесо всё же соскочило в узкую канаву. Я успел к этому подготовиться – сильно упёрся руками в руль и поэтому остался сидеть в седле. Васька же, сидя сзади, опасности не видел и то, что он оказался стоящим на четвереньках на другой стороне траншеи, для него стало неожиданностью. Поднимаясь с колен и рассматривая безнадёжно порванные брюки, стёртые ладони и злополучную канаву, он говорит почти историческую фразу:
- Мне всё понятно. Однако, как я оказался впереди тебя?
После этого он уже никогда не садился ко мне на мотоцикл.
Единожды прокатившись со мной от лагерей до города, отказываются от повторной поездки и другие сокурсники.
Дурная слава  идёт быстро. Вскоре и другие однокурсники, как сифилиса, стали бояться моего мотоцикла.
Получается парадокс. Одним нравится ездить со мной, нравится рисковать, и это, преимущественно, женщины. Другие (чаще всего, мужчины, воины) обходят мотоцикл с опаской.
Теперь с репетиций к параду я обычно возвращаюсь один, о чём не сожалею.
Как-то в лесу, на одной из тропинок, мне встретились то ли грибники, то ли ягодники. Они попросили довезти женщину до станции, она опаздывала на поезд. Появилась объективная причина показать себя. Не сбрасывая газа, повторяю все повороты и зигзаги тропинки. Мы перескакиваем через тонкие стволы, лежащие поперек, сходу по одной дощечке преодолеваем канаву с водой.
Женщина совсем не боялась, она только ахала от восторга. Слезая с мотоцикла на станции, она долго поёт мне дифирамбы. У её знакомых тоже имеются мотоциклы, но такой езды не видела никогда.
Она уговаривает меня взять её адрес (домашний телефон ещё большая редкость) и настойчиво приглашает в гости, но я привык сам  выбирать партнёршу и, чтобы не было соблазна, адрес тут же выбрасываю…
Теперь же, хотя бы немного, надо рассказать о минусах мотодруга.
Первый и не очень страшный – это то, что он вдруг, кажется, ни с того, ни с сего, как упрямая лошадь, отказывается заводиться. Этот недостаток часто преодолевается заводкой «сходу». Ставишь вторую передачу, выжимаешь сцепление, разбегаешься, толкая его, отпускаешь сцепление, продолжая, как можно, сильнее,  его толкать; и он, чаще всего, сердито забухав, вдруг начинает рваться вперед. Тут не зевай, запрыгивай на него верхом, иначе окажешься лежащим на дороге.
Так со мной и было; хотя всего один раз, но он закончился вывихом руки с небольшим переломом.
…Я довёз до деревни какую-то проголосовавшую девицу. Она ушла, а мой конь вдруг заупрямился. Разгоняю его под горку. Он, как всегда, неожиданно сразу рвётся вперед.  Пытаюсь запрыгнуть в седло, но помешала плащ-накидка, висящая через плечо справа. Промахнулся. Скорость настолько большая, что не успеваю бежать за взбесившимся вдруг мотоциклом – ноги отстают от рук, держащих руль. Я не успеваю левой рукой выжать сцепление, зато правая, пытаясь удержать мотоцикл, непроизвольно поворачивает ручку газа на себя, то есть, даёт полный газ. Мотоцикл взвывает, резко прибавляет и без того большую скорость – я падаю плашмя – инерция переворачивает меня через голову ногами вперёд. Мотоцикл летит с горки под откос. Я остаюсь лежать на спине…
Пытаюсь встать. Разбираюсь с частями своего тела. Вижу, что правая рука находится в неестественном положении: локоть ушёл куда-то к плечу, рука болтается плетью. Страшно болят позвонки шеи, что с ней, мне не видно.
Первая мысль – надо спасать мотоцикл. Сверху видно, как из бака течёт бензин. Двигатель на полном газу продолжает бешено работать, а заднее колесо – крутиться.
В обморочном состоянии спускаюсь вниз под откос, вытаскиваю ключ зажигания, одной левой рукой переворачиваю мотоцикл вверх баком…
Почувствовав себя совсем плохо, сажусь отдохнуть. Нет, здесь сидеть нельзя: если потеряю сознание, никто здесь меня не увидит.
Поднимаюсь на дорогу. Никого нет. Место глухое. Надо что-то делать с правой рукой. Вспоминаю, как однажды на пляже мужчина вставлял сам себе привычный вывих. Надо попробовать. Становлюсь двумя ногами на ладонь вывихнутой руки, становой силой растягиваю руку. Это мне удаётся, но боль – невыносимая. Осторожно левой ощупываю и вправляю локтевой сустав правой руки. Кажется, удалось. Да. Рука на месте и даже может двигаться.
Измученный болью, сажусь на дорогу, забывшись, опираюсь на правую руку, и она тотчас снова выскакивает из сустава.
«Очевидно, там ещё что-то сломано», - соображаю я. Снова повторяю болезненную процедуру постановки руки на место. После этого, чувствуя, что могу потерять сознание, придерживая левой рукой правую (не дай Бог, ещё раз выскочит. Не перенесу), бегу в ближайшую деревню.
Там ни врача, ни фельдшера нет. Они есть в соседней деревне. До неё два километра.
Скрепя зубами, придерживая больную руку, бегу два километра.
- Сегодня выходной. Врач и фельдшер уехали в город, - говорят мне у закрытого медпункта.
Всё! Больше двигаться не могу. Выхожу на дорогу, в полузабытьи сажусь на проезжей части. Должны подобрать. Даже, если буду без сознания…
Грузовик сигналит, требуя освободить дорогу. Встаю и иду ему навстречу. Только бы не объехал! Ему надо ехать в другую сторону, но я уговариваю мужика довезти меня до Девяткина.
Там врач и сестра стаскивают с меня куртку, разрезают рукава свитера и рубашки.
- Ну, и понадевал ты на себя, - ворчит врач. Ещё бы, конец лета, на мотоцикле ездить холодно.
После осмотра врач спрашивает, кто вправлял мне руку. Слушая мой рассказ, он в сомнении качает головой:
- Этого не может быть! Тут сила нужна больше ста килограмм. Да и вообще, не может человек сделать это сам, болевой шок не позволит. Что-то ты скрываешь.
Спорить нет сил. Мне накладывают лангету. Часа два я отлёживаюсь на топчане в поликлинике, потом на автобусе еду домой.
В тот же вечер (точнее сказать, ночь) Шурик и Валентин находят мой мотоцикл, приводят его в нормальное состояние и доставляют в город. Вот так поступают друзья!
Академические врачи ещё в отпуске. Кто-то в санчасти, не очень компетентный, накладывает мне вместо девяткинской лангеты гипс. С ним я и прихожу к настоящему хирургу почти через месяц, уже в сентябре.
Гипс сняли. Всё зажило, как на собаке, но рука не разгибается и не сгибается. Оказывается, нужна была именно лангета, чтобы периодически делать лечебную физкультуру.
Пришлось разрабатывать руку более полугода. А до конца она не разгибалась несколько лет.
…В другой раз я упал с мотоцикла в районе Финляндского вокзала, поскользнувшись на трамвайных рельсах. Проехав на костяшках пальцев по асфальту несколько метров, обнаружил, что на средней фаланге указательного пальца левой руки нет ни кожи, ни мяса, а хорошо видны кость и два сустава.
В Военно-медицинской академии мне оказали первую помощь. Сначала я с интересом наблюдал за операцией, но, когда стали чистить суставы, вспомнив Училище, попросил нашатырного спирта.
В обморок я всё же упал, но позже, около мотоцикла, когда стал проходить наркоз… «Упал» - это, пожалуй, не то слово. Почувствовав, что теряю сознание, осторожно приземлился на тротуар рядом с мотоциклом прямо на улице Лебедева.
Придя в себя, никого для транспортировки мотоцикла звать не стал, а с забинтованной рукой тихонько доехал до дома. И только там, сойдя с мотоцикла, позволил себе ещё раз «присесть в обморок», не сумев пересилить боль в руке.
Палец зажил сравнительно быстро, но новая кожа , стянув, загнула его в обратную сторону. На лекциях, в транспорте, в гостях, где только это возможно, я постоянно тычу этим пальцем в стол, в стенку, дверцу, стараясь разогнуть его, а затем и загнуть в естественном направлении. Это тоже продолжается не один год. Своего добился – палец заработал. Да, в молодости болячки проходят быстро… А в старости вдруг начинают снова болеть.
…А ещё как-то я возвращался с пассажиркой из Кузьмолово в город. Впереди – спуск и ровная прямая широкая бетонка. На максимальной скорости, опять «вдруг», с мотоциклом происходит что-то необычное. Мне показалось, что я потерял заднее колесо. Нас мотает по всей дороге. С трудом удерживаю руль и направляю его в нужную сторону. Оказалось, что «на выстрел» произошёл прокол заднего колеса. Запасной камеры нет.
Приходится сажать девушку на попутку, самому ловить грузовик и на нём везти своего «коня» до Детского дома, который ещё существует, и где у меня есть даже знакомые (угол Непокорённых и Гражданского проспекта).
Приехали мои дежурные умельцы Валя и Шурик, вместо камеры запихали в покрышку одеяло и так доехали до дома.
Они «поздравили» меня – мне ещё повезло, если бы «на выстрел» лопнуло переднее колесо, навряд бы мы остались живы при такой скорости.
Честно скажу, сам с ремонтом справляюсь плохо и, если бы не друзья, то даже не знаю, что бы делал.
Здесь описал я только несколько неприятных случаев, связанных с мотоциклом. На самом деле их было гораздо больше. Можно бы и закруглиться, но следующий случай оригинален своей необычной редкостью, особенно с точки зрения математики.
Происходит это уже в Германии на БМВ. Поднимаюсь на мотоцикле по бездорожью в крутую гору. Сил у него уже не хватает, приходится спрыгнуть и подталкивать мотоцикл, держа «за рога».
На самом верху подъёма поперёк стоит старое кирпичное полуразрушенное здание, где я должен повернуть и ехать уже вдоль него. Подъём кончается, мощный мотоцикл рвётся вперёд всеми своими лошадиными силами. Левой рукой выжимаю сцепление… Именно в этот момент трос сцепления лопается, разъединения двигателя с колесом не происходит – мотоцикл продолжает тащить меня вперёд. Тогда я правой рукой выжимаю ручной тормоз. Трос тормоза тоже тут же лопается.
Невероятное совпадение – в одно и то же время, именно в конце подъёма одновременно лопаются два  троса, хотя выход из строя даже одного – большая, даже величайшая, редкость. Вот тебе на практике теория вероятности.
Воспользоваться ножным тормозом я не могу, так как он находится с правой стороны, а я бегу слева от мотоцикла. Даже сбросить газ уже невозможно. Для этого нужно повернуть рукоятку «от себя», но мотоцикл тащит меня вперёд, и рукоятка сама поворачивается «на себя». Газ увеличивается - авария неизбежна.
Повернуть мотоцикл влево или вправо тоже уже невозможно – стена слишком близко, и столкновения с ней не избежать.
«При боковом ударе вероятность серьёзно покалечить мотоцикл увеличивается», - проносится у меня в голове. Я направляю мотоцикл строго перпендикулярно стене. Расчёт оказался верным. Ударившись в стену, двигатель заглох. Старинную мощную переднюю вилку даже не пришлось ремонтировать.
Ох, как много ещё подобных случаев в моей жизни! Все их вспоминаешь, обо всех хочется рассказать. Но для читателя, особенно не имеющего мотоцикл, это утомительно. Мне кажется, я достаточно показал роль механической лошади в моей жизни и количество времени, которое мы проводили вместе.
Добавлю, что, приехав в Германию, я уже не мог обходиться без мотоцикла. Я собирал на нём грибы, изучал окрестности, при необходимости ездил в город и отвозил туда других; даже перемещение в гарнизоне и в части  от одного объекта до другого удобнее и быстрее сделать с его помощью. Отдача давала себя знать.

Очередное воинское звание – старший лейтенант

Прибыв в Академию, я докладываю начальнику курса, что у меня в сентябре выходит срок воинского звания, и получаю ответ:
- Этот вопрос будем решать по окончании первого семестра. А пока в Академии нет даже ваших личных дел.
Значит, не раньше февраля. Хотелось бы быстрее.
Кто-то подсказывает мне, что личные дела из округа в Академию будут отправлены только после получения приказа из Академии о зачислении нас слушателями. А сейчас я ещё числюсь на Дальнем Востоке.
Секретная почта туда и обратно идёт месяцами. Подсчитываю и даю туда подробную телеграмму с просьбой провернуть присвоение звания там в округе.
Может быть, нехорошо так думать, но, не сделай я хорошей отвальной, не стали бы так беспокоиться обо мне в отделе. Вскоре в Академию приходит приказ Командующего ДВО о присвоении мне звания «старший лейтенант», подписанный 27 сентября 1959 года. Таким образом, я обошёл начальника курса минимум на полгода. Он почему-то недоволен.
Очередная звёздочка – это и очередная прибавка к жалованью ещё 100 рублей.

Комендант Академии и Гера Малиновский

Общеобразовательные предметы первых курсов даются мне легко. Я почти отличник, хотя и не стремлюсь к этому. Как видим, у меня хватает времени не только на учёбу.
Не буду подробно описывать учебный процесс, преподавателей, отношения с однокурсниками. Они были самыми приятельскими, ведь делить нам нечего. Конечно, это не Училище, и мы не так близки, как там. У каждого – своя семья, свои интересы и заботы. Абсолютное число преподавателей достойно восхищения и подражания.
Ограничусь только некоторыми, на мой взгляд, интересными случаями, событиями, характеристиками.
Чаще всего, я хожу в Академию пешком, иногда, опаздывая, пользуюсь трамваем. Метро сюда провели много позже.
Заметная фигура Академии – комендант. Очень высокого роста, с пышными чёрными усами, всегда вычищенный и выглаженный, с отличной строевой выправкой, он встречает нас каждое утро на КПП или даже на трамвайной остановке.
Трамваи ещё не имеют автоматически закрывающихся дверей. Окружность трамвайного кольца у Политеха почти касается красного жилого дома около сегодняшнего метро «Политехническая», но остановки там нет, поэтому слушатели на ходу спрыгивают с трамвая, чтобы потом не идти лишние метры обратно.
Тут-то комендант их и ловит. Очень корректно он подзывает слушателя, а иногда и молодого преподавателя, просит предъявить пропуск, записывает и ежедневно представляет свои записки начальнику Академии. Тому остаётся только наложить резолюцию.
Тщательно следит комендант и за точностью прибытия, и особенно тщательно – за внешним видом. Он не пропускает ни несвежей рубашки, ни мятых брюк, ни нечищеных ботинок, ни небритых подбородков, ни косматых шевелюр. Особенно строго комендант относится к нарушениям формы одежды. Здесь и перешитый козырёк фуражки, неформенные (то есть, неказённые) ботинки, зауженные брюки. Это было время перехода от брюк-клёшей к брюкам-дудочкам. По приказу Министра обороны ширина низа брюк в зависимости от роста колеблется в пределах 25-28 см. Консерваторы (чаще старики) имеют штанины до 40 см, молодёжь ушивает их до 15 см (хотя парижская мода рекомендует 21 см, но нам ведь она не указ).
Иногда нарушителей формы одежды доставляют прямо к начальнику Академии, который разбирается с ними в присутствии начальников факультетов и курсов.
Строгого коменданта боятся и, по возможности, обходят стороной.
Из среды всех слушателей выделяется молодой лейтенант, у которого почти всё не так: фуражка, заказанная в Одессе, с высокой тульей и козырьком-аэродромом; до невозможности зауженные, короткие брюки, из-под которых сверкают ярко-красные носки; а длинным, узким носам ботинок позавидовал бы знаменитый клоун Олег Попов.
Лейтенантик, не сворачивая, идёт на коменданта, а тот отворачивается и делает вид, что ничего не замечает. Мне быстро разъяснили, что лейтенант – это Гера Малиновский, сын Министра обороны, он тоже учится на первом курсе, но на факультете радиосвязи.
Позже мне часто приходилось встречать Геру в злачных местах Питера, к каковым, в частности, относились Дом офицеров, «Мраморный» - на Васильевском острове, «Промка» - на Петроградской стороне. Из этого можно сделать вывод, что там бывал и я. Мы дадже познакомились, но дальше простого «Привет!» дело не пошло. Зато мой друг Васька Резаков с Герой находится в самых лучших отношениях.
На одном потоке с Малиновским учится бывший курсант нашего Училища, ленинградец, Юра Пелевин. От него я больше всего и узнаю о событиях, связанных с Герой.
В Академии, да и в округе в целом, большие сложности с жильём. Семейное общежитие на первом курсе получили только некоторые, имеющие двух и более детей. Холостяку Гере предоставлена отдельная квартира в центре. Он много гуляет, пьёт, прогуливает занятия; за первый семестр получает три двойки при самом лояльном отношении к нему военных преподавателей, гражданские – более принципиальны. Обычных слушателей отчисляют за две…
Кого-то из слушателей на их курсе застукали с чужой женой. Вопрос обсуждался на партийном собрании курса. Нашёлся смельчак, который заявил:
- Мы ругаем человека за пустяки. Все знают, ка ведёт себя Малиновский. Почему ему всё сходит с рук? Разве требования Морального кодекса строителя коммунизма распространяются не на всех?
Вместо провинившегося слушателя все накидываются на Геру. И даже не на него, а на его покровителей, защитников, начальников-подхалимов всех мастей. Особенно напирали на вопрос жилья.
Председательствует на собрании секретарь парторганизации курса Пелевин Юрий, который, к слову сказать, учился на одни пятёрки все пять лет и закончил Академию с Золотой медалью. Вот его рассказ:
- На следующий день меня вызвали на партбюро Академии, где присутствовали не только члены бюро, но также люди совершенно посторонние, подробно расспросили о том, как проходило собрание. Особенно интересовали их фамилии крикунов и что подробно они говорили. Поругали меня за то, что не сумел вести собрание в соответствии с повесткой дня. А секретарь бюро, будущий начальник Академии генерал Фролов сказал мне прямо:
- Что Малиновский закончит Академию, никто не сомневается. А вот закончите ли её Вы, если дальше будете вести себя так же, ещё не известно.
Такие слова были сказаны отличнику, секретарю партийной организации, ничем не запятнавшему себя ни в Академии, ни в быту.
А вскоре Гера вообще пропал. Его не могли найти ни в общежитии Академии, ни дома, ни у друзей, ни у родственников. Всё КГБ Ленинграда встало на уши. Обнаружился у женщины лишь через пять дней.
Отец был взбешён, приказал посадить Геру под арест на 10 суток без всяких амнистий и поселить в общежитии для холостяков, чтобы всегда был на виду.
Кроме Папы у Геры была ещё и Мама. Перефразируя русскую поговорку, можно сказать: «Кто служит попу, кто – попадье, а кто – поповой дочке».
Мама самолично приехала в Питер, и Геру сразу выпустили с гауптвахты. Однако в общежитии поселиться ему пришлось.
Однажды, перебрав, Гера облевал половину общежития. Возмущённая уборщица бросилась к дежурному по Академии. Возмущённый полковник отлаял Геру и заставил убирать за собой, то есть, практически – вымыть всё общежитие. Возмущённый таким обращением и ещё не протрезвевший Гера послал полковника далеко, пообещал ему Колыму, скорую отставку и вообще принародно вёл себя вызывающе.
Полковник-преподаватель написал рапорт, и все с интересом стали следить, чем же кончится дело.
Долгое время полковник вёл себя принципиально. Однако после разговора с адъютантом Маршала Советского Союза попросил у Геры извинения за вспыльчивость.
Да. Во все времена законы пишутся не для всех и не всеми соблюдаются.
Вскоре, без всякого стеснения, определённая группа начальства Академии взяло Геру под своё крыло. Они вместе с ним заходили на экзамен, задавали ему простейшие вопросы, подсказывали преподавателю оценку. А однажды даже, когда Гера перед поставленным вопросом встал в тупик, и преподаватель предложил ему сесть и подумать, один такой холуй сказал:
- Ну, ладно, хватит. Он уже опаздывает на самолёт.
Кому хочется ссориться с начальством и проявлять излишнюю принципиальность? Преподаватели, в том числе и гражданские, помалкивали.
После выпуска Гера, конечно, поехал в Москву, дослужился до генеральской должности. Получил ли он генерала? Данных не имею.

Вася Резаков

Ближе всего в Академии сошёлся я с Васей Резаковым. Мне могут сказать ( и говорили): «Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты». Пусть так. С Васей мы были очень разными, но подчас имели одни интересы, помогали друг другу, дополняли друг друга. Он ни разу меня не предал (я его тоже), и уже за это я ценил его.
У того, кто его знал, создавалось впечатление, что Вася был известен всей Академии, всему городу, всей Советской Армии и даже больше. Вот немного переделанный мною анекдот, показывающий Васину популярность. «В нашу страну приехал Президент Соединённых штатов. Оба президента, наш и американский, вместе со свитами появляются перед народом на балконе. Один мужик спрашивает у другого:
- Послушай, кто там стоит рядом с Васей Резаковым?»
Родился Вася в Ленинграде. В Академию приехал из Москвы. Однако пыль культуры и просвещения на Васю не опустилась.
Однажды пьяный Вася избил кочергой жену и хозяйку снимаемой квартиры, поломал всю мебель. Для него устроить такой погром было делом обыденным. Хозяйка принесла в Академию жалобу на постояльца с просьбой убрать его из квартиры и возместить ущерб, нанесённый с помощью кочерги, квартире и мебели.
Васю заставили писать объяснительную записку. Прочитав её, начальник факультета схватился за голову. Его не так поразило описание самих событий, как полная Васькина безграмотность. На каждой отдельной строке ошибок было больше, чем на целой странице двоечника-пятиклассника.
- Как Вы могли написать вступительное сочинение? – воскликнул генерал.
- Очень просто, - ответил Вася (мне, а не генералу), - у меня был набор из нескольких сочинений. Одно из них буква в букву я и переписал на экзамене. Пусть не в тему, зато без ошибок.
Примерно так Вася учился, примерно так сдавал экзамены.
Он был далеко не глуп, даже сообразителен, но считал свой метод учёбы удобнее, занимает меньше времени и даёт больше гарантий.
До Академии старший лейтенант Резаков был командиром линейного взвода, работал постоянно в поле, прокладывал воздушные линии связи. Одни солдаты роют ямы. Другие ставят столбы. Третьи крепят изоляторы. Четвёртые натягивают провода. Командир взвода всем этим руководит.
Считалось, что Вася живёт в Москве. На самом деле ему удаётся вырваться туда не больше двух раз в месяц. Успевает только переспать с женой и напиться. Пил, правда, он и на работе.
После поступления в Академию квартиру в Москве Васька не сдал, следовательно, даже на место в семейном общежитии рассчитывать не мог. Жена и ребёнок постоянно болтались то в Питер, то в Москву – квартира ведомственная – могут отобрать и силой.
В Питере Вася снимал иногда квартиру или комнату для семьи, но чаще жил в общежитии для холостяков. Я бы сказал, «числился в общежитии», так как ночевал он большей частью у сердобольных женщин, которых приводил в умиление Васькин внешний вид: засаленный, вытянутый в верёвку, галстук; мятая, без пуговиц, с чёрной каймой на воротнике, рубашка; жёваные брюки с вытянутыми коленками; бело-серые, болтающиеся из-под брюк, завязки от кальсон; никогда не знавшие ни крема, ни щётки, ботинки. Васины носки, как носки Чапаева, можно ставить под кровать.
Борода у Васи не росла, отдельные волосинки на подбородке он выщипывал, умывался от случая к случаю, а зубную щётку считал ненужной роскошью. Естественно, что одеколонами Вася тоже не пользовался, и запашок от него исходил соответствующий.
Куда смотрело начальство и комендант? Да Вася сам всё время смотрел, как бы сделать так, чтобы они его не видели, по возможности, даже не замечали.
По моему выражению, Вася в общении с женщинами пользовался запрещённым приёмом. Он постоянно стонал, что его никто не любит, за ним никто не ухаживает, и он готов на всё, если такая женщина вдруг найдётся, только и ищет случая, чтобы на такой жениться. Женщины находились толпами, и телефон общежития накалялся от их звонков.
Каждая из них, жалея его и желая поскорее приобрести в полную собственность, что-нибудь ему дарила, по мере своего благосостояния, от трусов до часов. Кавычек здесь я не ставлю. Действительно, одна подарила шерстяные трусы, другая – часы, увидев которые, жена потребовала их выбросить. На что Вася резонно ответил:
- Такими подарками пробросаешься.
Часами он иногда расплачивался в ресторане, при нехватке денег.
Женщины были единственным Васькиным хобби. Он относился к ним бездушно, как к вещам, получая плотское удовольствие и без угрызения совести оставляя.
Друзья, зная его интеллект, иногда спрашивали:
- Вася, о чём ты хотя бы с ними разговариваешь?
- А чего с ними разговаривать? Одной рукой – за титьку, другой – за …, и в койку.
Возрастной диапазон его любовниц составлял от 14 до 50 лет.
В то же время глаз его был очень намётан. Однажды мы ехали в трамвае, и я указал ему на пару молодых симпатичных девиц. Вася повернул голову, несколько секунд из рассматривал…
- Не дадут, - коротко и точно определил он и уже без всякого интереса отвернулся.
Сторона его характера, обращённая к женскому полу, больше относится к 4й части Воспоминаний, там я и постараюсь описать её более подробно.
Однажды, ссылаясь на голод, Васька в очередной раз попросил у меня рубль. Справка: на рубль можно дважды пообедать в офицерской столовой. Вот что рассказал он мне на следующий день.
- Вот ты говоришь, что я пьяница. Нет, ты настоящих пьяниц не знаешь. Вчера прихожу в общежитие с твоим рублём, говорю своему соседу Коле Елистратову:
- Коля, вот рубль. Жрать хочется страшно. Сбегай в магазин, принеси чего-нибудь.
Приносит он через полчаса из магазина бутылку, Говорит:
- Вот стрельнул в магазине у знакомых ещё 47 копеек.
Я ему:
- Коля, а чем закусывать? Я с утра не ел ничего.
Он мне:
- Вася, я уже три дня ничего не ел. Обойдёмся без закуски.
- Бутылку на двоих выпили и спать легли, - закончил свой рассказ Вася.
Его друг, сосед по комнате и тоже москвич, действительно, на глазах у всех становится алкоголиком. Таких можно узнать сразу по лицу и повадкам – они кучкуются у винных магазинов.
Колина жена была любовницей какого-то крупного генерала, постоянно жила в Москве и Колю даже не навещала.
По окончании Академии на Елистратова пришёл запрос из Москвы. Академическое начальство ответило, что старший лейтенант Елистратов пьёт, ведёт аморальный образ жизни и не достоин служить в столице. Вместо него Академия может подобрать другого специалиста того же профиля.
Содержание новой московской бумаги было примерно следующим: «Мы к вам направили отличного офицера, а вы сделали из него пьяницу. Присылайте обратно. Мы из него человека сделаем».
И Коля поехал служить в Москву.
Имея в Москве жилплощадь, Вася тоже был распределён в столицу. Там, продолжая прежний образ жизни, пошёл с женой в гости, стал волочиться за чужими жёнами, обидевшись на замечание, а по другой версии, получив даже по роже, раздетый, в октябре месяце выскочил на улицу, присел в сквере на скамеечку, заснул и не проснулся – умер от переохлаждения. Осенью Вася замёрз посреди Москвы! Как безалаберно жил, так и помер.
Надо сказать, что и прежде, в Питере, с ним происходили подобные истории. Напившись до бесчувствия, он мог очнуться на каком-нибудь пустыре, в кустах, в незнакомом подъезде, без копейки денег, но всегда с офицерскими документами, брошенными ему на грудь.
Это был единственный человек в Академии, с которым я искренне дружил. Сейчас Записки заставили меня задуматься: что же было у нас общего, что нас связывало?
Первое. Наплевательское отношение к учёбе. С одной стороны, она давалась мне слишком легко; с другой – я всё ещё считал себя гуманитарием, к техническим наукам относился пренебрежительно, занимался без огонька, без желания. Например, почти вся группа после основных занятий идёт обедать, а затем остаётся на 3-4 часа самоподготовки, я же сразу бегу к своему железному «другу». У нас с ним начинается вторая жизнь, ждёт нас много интересных дел, женщины, дворовые друзья и приключения.
Вася же считал, что он учится только для получения «корочек», что науку ему всё равно не постигнуть, поэтому и учиться нечего, а все силы надо бросить на сдачу экзаменов, зачётов, контрольных, выбирая для этого самые простые и доступные способы.
Второе. Не буду кривить душой – это любовь к женщинам. Я уверял себя, что ищу настоящую, постоянную любовь, а Васька жаждал телесных утех, но интересы наши то проходили параллельно, то пересекались, мы помогали друг другу, поддерживали один другого, то есть, занимались, в конце концов, одним и тем же.
Тут же добавлю. Женщины у нас с Васькой были совершенно разные. Я никогда не общался с его любовницами, даже не видел их; он не знал моих.
Третье. Всю жизнь меня тянуло к людям необычным, презренным другими, изгоям, но по каким-то человеческим качествам стоящим даже выше мещанского большинства общества.

Учёба

Занятия в Академии мало чем отличались от занятий в гражданском ВУЗе, но всё-таки отличались.
Мы обязаны были ходить на службу каждый день. Даже опоздание наказывалось: отбирали пропуска, вызывали «на ковёр».
В Академии имеется такая должность, как начальник курса в чине полковника – этакий дядька, отвечающий за состояние учёбы каждого на курсе, его поведение, внешний вид, моральное состояние и тд. Всё это он делает в перерывах между занятиями. Бытовала такая шутка: «Преподаватель 50 минут работает и 10 минут отдыхает, а начальник курса 10 минут работает, 50 отдыхает». Шутка эта, скорей всего, выдумана преподавателями.
Начальник курса утром встречал нас, иногда успевал построить, проверял внешний вид ( от длины причёски до стоптанности каблуков), контролировал присутствие на занятиях и обязательной самоподготовке. Надоедал нам он очень. По какому-то устному приказу мы не должны были уходить из Академии раньше 20.00. Именно к этому времени частенько появлялся он на самоподготовке. Отсутствующие оправдываются на следующий день. Как любой чинуша, он имел мало возможности сделать для нас что-нибудь хорошее, но много – чтобы сделать гадость.
Слушатели относились к занятиям по-разному. Как это делали мы с Васькой, я уже показал. В качестве примера полярного отношения расскажу о друзьях Ткаченко и Туровском.
Ткаченко был у нас старшиной курса. Способности имел средние, но желание быть отличником – большое. Преподаватели обычно дают в оценках старшине «фору», и, получив несколько пятёрок в начале учёбы, Ткаченко стал тянуться и дольше всех задерживаться на самоподготовке не только по должности, но и по собственному желанию.
Рахмиль Аронович Туровский, рыжий, маленького роста, еврейчик, обладал гораздо большими интеллектуальными способностями, по сравнению с Ткаченко, и такой же, если не больше, усидчивостью. Правда, в Академию ему удалось поступить не с первого раза и даже не со второго, виной чему, видимо, была его национальность.
Он вцепился в учёбу, как собака в палку.
Короче, Ткаченко и Туровский стали парой, как два сапога. Они ежедневно сидели в Академии до 10ти часов вечера, а в сессию – ещё и позже. Они учили, зубрили все предметы подряд. Туровский досконально во всём разбирался, Ткаченко зубрил.
Таким образом, бок о бок, проучились они все пять лет.
Остальные слушатели по отношению к учёбе находились между Васей Резаковым с Колей Елистратовым, с одной стороны, и Туровским с Ткаченко - с другой, по мере своих способностей и желания учиться.
В эти рамки не входил только один человек – Никита Штром, о котором я обязательно расскажу.
В отношении учащихся к учёбе просматривается 4 варианта (это теория не моя), каждый из которых иллюстрируется двумя треугольниками, расположенными друг над другом.
1. (оба треугольника вершинами вверх) – усидчивый и головастый (Туровский).
2. (верхний треугольник вершиной вниз, нижний – вершиной вверх) – усидчивый, но тупой (Ткаченко).
3. (оба вершинами вниз) – неусидчивый и тупой (Резаков Вася).
4. (верхний – вершиной вверх, нижний – вершиной вниз) – неусидчивый и головастый (сюда отношу себя).
Покончим с друзьями-отличниками. Туровский и Ткаченко закончили Академию с Золотыми медалями.
Ткаченко был оставлен в Академии, закончил адъюнктуру, защитился; оставшуюся службу и ещё много лет после неё, проработал преподавателем. Обычная история.
Туровский получил направление в Пермь военпредом на завод, хотя остаться в Ленинграде хотел очень (и имел на это право). Несколько раз после выпуска приезжал он в Академию и пытался поступить в Адъюнктуру, но каждый раз не проходил по конкурсу.
В последний раз ему отчётливо дали понять, что приезжать ещё бесполезно.
Должность военпреда почти никакого роста не предполагает. Убедившись, что до конца службы из Перми ему не выбраться, Туровский вытащил туда многочисленную родню и хорошо пристроил всех на заводе, где принимал продукцию.
Последний раз мы встретились с ним в стенах Академии, когда я учился в адъюнктуре. Он был поражён и, конечно, расстроен.
- Вот видишь, - сказал мне Михаил (он сменил имя), - как несправедливо устроена жизнь.
Я с ним согласился. С моей стороны была даже попытка ему помочь.
Начальник Военно-научной группы генерал Захаров как-то спросил меня, нет ли у меня на примете в войсках трудолюбивых и талантливых ребят.
- Есть! – ответил я. – Трудолюбивый, талантливый, окончил Академию с Золотой медалью и очень рвётся сюда.
- Так давай данные. Напишем вызов.
- Есть только одно небольшое «но», товарищ генерал, - он еврей.
Захарова подкинуло на месте:
- Ты представляешь, кого предлагаешь? Через пять лет в ВНГ будут одни евреи. Не останется места ни для тебя, ни для меня.
Так заявил доктор военных наук, профессор, член Высшей аттестационной комиссии…
А может быть, он был прав? Ведь у него большой опыт работы с людьми.
Я всегда сочувствовал Туровскому и, не будь он отличником и другом старшины, возможно, даже подружился бы с ним.
В конце 2002 года случайно встретил я Ткаченко. К тому времени он уже давно уволился из Армии, но продолжал работать в Академии. Он сообщил:
- Вчера из Перми мне позвонила жена Туровского. Он умер от инфаркта…
В 2014 году исполняется 50 лет, как мы закончили Академию. Хорошо бы, встретиться с теми, кто ещё жив. Дозвонился до дежурного по Академии, объяснил ситуацию.
- Виктор Ткаченко?.. Так его две недели назад похоронили. На работе и умер…
Никита Никитович Штром тоже был евреем. Такие, как он, встречаются один на несколько миллионов. Мы на лекциях пытались записать в конспект как можно больше – он спал. Он ничего никогда не записывал и, казалось, ничего не слушал, но стоило преподавателю где-то ошибиться, оговориться, Никита тут же просыпался.
- Нет, - мямлил он полусонно. - Неправильно.
И снова погружался в спячку.
Для подготовки к экзаменам мы добровольно-принудительно разбивались на группы по 5-6 человек. Принудительно – так как должны были обязательно войти в одну из групп, добровольно – так как создавали эту группу сами. Для ускорения процесса подготовки каждый в группе готовил по одному билету или вопросу, а потом докладывал остальным. При необходимости, сообща выясняли трудные вопросы. Таким образом, каждый, подготовив один билет, выучивал 5-6.
В такой группе вынужден сидеть и Штром. Когда мы уже теряли голоса, выясняя очередную трудность, Штром продолжал спать. Наконец его расталкивали, он раскрывал глаза, бросал взгляд на доску или учебник и произносил:
- Ну, что тут непонятного? Электроны текут от катода к аноду… - И дальше он внятно и понятно разбирал самую сложную схему или выводил труднейшую математическую формулу и, слушая его, каждый про себя думал: «Как же я раньше сам не догадался?! Действительно, просто».
Для души занимался Никита электронным любительством (радиолюбительством это не назовёшь, язык не поворачивается). Собирал сложнейшие схемы, и они работали именно так, как он планировал. Элементы схем брал на кафедрах, как для студенческих научных работ, однако на кафедры свои самоделки не относил, ни перед кем ими не хвастал, а приспосабливал для личных нужд.
Это был не талант. Это был гений. Многие преподаватели точных наук так и считали.
На его пути к Золотой медали стояли две непреодолимых преграды: физкультура и общественные науки.
Никита не мог даже просто висеть на турнике, на кроссах последним приходил пешком, виновато улыбаясь.
Зато на общественных науках он всегда имел собственное мнение, чаще всего, отличающееся от общепринятого. Это пугало и бесило преподавателей данной категории. Поспорив с ним единожды, не сумев опровергнуть его логически выверенные доводы, они уже боялись в следующий раз устраивать с ним диспут. Поэтому на экзаменах по Истории партии или Марксистско-ленинской философии Никита больше четвёрки не получал. Поставь ему сегодня пятёрку, а завтра его КГБ заберёт, и тебе нагоняй будет: «Не заметил! Прозевал! Пятёрки ставил».
Имел Никита и ещё один, чисто человеческий, недостаток. Друзей у него не было. С соседями по общежитию не ладил. Всем в семье руководила тёща, которая могла в Новогоднюю ночь послать Никиту к соседям с требованием прекратить шум. Тот шёл, ругался, наживал врагов, портил отношения и репутацию.
При распределении Штром получил назначение куда-то в верховье Волги. Лично я больше ничего о нём не слышал, хотя и интересовался, ждал, вдруг прорвётся. Замордовали, наверное, отцы-командиры.
Сколько талантливых евреев остались отвергнутыми, не понятыми своей русской родиной?
Экзамены

Каждый слушатель, как бы хорошо он ни учился, пользовался подсобным материалом. Не отказывались от «шпор» ни Туровский, ни Ткаченко. Если были известны билеты или, хотя бы, вопросы, то материал готовили сообща на фирменных академических бланках и даже секретных листах. Каждый получал задание подготовить 1-2 билета или 5-6 вопросов. На экзамене получающий билет громко и чётко называл его номер, следующий за ним слушатель нёс ему лист с готовым текстом ответа. Передать билет и заменить один другим – дело техники. Последний нёс с собой все оставшиеся билеты.
На Теоретических основах электротехники (ТОЭ) я шёл последним. Мне сунули толстую пачку оставшихся билетов:
- Пошёл!
Я отлично знал материал билета, неплохо разбирался в электротехнике, но, получив билет, решил всё-таки подстраховаться и стал за пазухой отсчитывать нужный билет.
Вытащил один лист – ошибся. Вытащил второй лист – опять не тот.
Пришлось тащить наружу всю пачку, разложив её под столом на коленях, отыскивать нужный номер.
Наконец-то. Я подменил лист, лежащий на столе, а чтобы оставшиеся не запихивать снова за пазуху, решил положить их в стол, а после экзамена забрать. Ведь я – последний.
Выбрав, как мне показалось, удачный момент, я быстро швырнул пачку в стол. Ужас!.. Листы не попали в ящик, а широко разлетелись за пределы стола.
Обречённый, я ждал реакции преподавателя.
Полковник Максимов, автор учебника по ТОЭ, старейший и опытнейший педагог Академии, встал из-за стола, подошёл к окну и стал что-то рассматривать во дворе.
Я подобрал листы, лежащие рядом со мной, полез под стол, собрал там… Полковник заинтересованно смотрел в окно. Что-то сообразив, я выскочил из-за стола и торопливо стал ползать по всему классу. Остались несколько листов у самых ног Максимова. Уже не торопясь, я собрал и их. Всё! Я громко сел, давая преподавателю понять, что уже можно поворачиваться.
Полковник Максимов сел на своё место и, как ни в чём не бывало, продолжал опрос.
Попасться на экзамене со шпаргалкой – гауптвахта вместо каникул и пересдача после них.
«Отыграется при ответе, больше трояка не поставит», - решил я про себя. На оценки Максимов был скуповат, а уж пятёрки ставил совсем не часто.
Действительно, гонял он меня долго и здорово. В зачётку я заглянул, только выйдя за дверь. Пять!
Как не быть благодарным такому преподавателю! Как можно не подражать ему?!
Сам, будучи преподавателем, я всегда замечал шпаргалку и даже косвенно показывал это слушателю, но никогда не хватал его за руку, а распознать, что стоит каждый, не составляет труда.
…Это было в лагере. Мы знали, что билеты по оружию массового поражения (ОМП) уже готовы и находятся в секретной части. Но как с ними познакомиться?
В секретной части лагеря работали молодые девчонки, и достать билеты вызвался молодой грузин, младший лейтенант Джамашвили. Как известно, все грузины – бабники, и Джамашвили исключением не был.
Всё послеобеденное время провёл он в секретке, но вернулся с носом.
Тогда на другой день в секретку пошли Васька Резаков и Паршиков, тоже оба большие специалисты АО женской части. Ваське уже давно нравились фигурка, попка и ножки Люси. Но не повезло и ему.
- Не даст, - только и сказал он. Чего не даст, никто уточнять у него не стал.
Паршиков вернулся на пару часов позже, заявив, что уломать девок невозможно.
Честно говоря, о своих способностях в общении с женщинами я был самого высокого мнения. Бросив какую-то шутку в сторону неудачников, иду «на дело».
Длинная худая Маша не понравилась мне сразу. Люсей же восхищается вся Академия, около неё всегда кто-то вертится. Одним словом, задачка не из лёгких.
Начинаю издалека и часа через полтора уговариваю девчонок только на ничего не значащее мероприятие – пойти купаться.
После купания удалось уговорить Люсю поехать в лес, но я не наглею, веду себя даже излишне скромно, и вечером мы едем к Люсе домой на бульвар Профсоюзов за какой-то женской ерундой.
Дома у неё никого не оказывается, и я, без особого напряжения, склоняю Люсю к сожительству (опять включаю материал четвёртой части. Так, чего доброго, не останется для неё никаких фактов).
Нам обоим необходимо вернуться в лагерь до отбоя. Поздно вечером ребята переписывают вопросы билетов, получают секретные листы, а ночью, уже по всей форме, готовят шпоры. Я в этом не участвую, так как не только уже отработал своё, но и продолжаю отрабатывать в маленькой комнатушке женского домика в лагере. Маша спит рядом, и не только всё слышит, но и видит. Виной тому – питерские белые ночи. Пришлось ей тогда поворочаться.
Утром мы сдаём экзамены по ОМП, а вечером я уезжаю на побывку домой. На другой день в нашу палатку пришла Маша и рассказала, что Люся плакала всю ночь, а с моей стороны очень нехорошо так поступать. Я же уверен: лучше сразу разойтись, серьёзно не сходясь, чем потом иметь неприятности, тем более, в Академии. У меня и без этого есть куда ходить налево.
Этот случай приносит мне лавры Казановы. Васька гордо повторяет:
- Если мы за что-нибудь берёмся, то уж обязательно сделаем! – считая, что наша дружба делает и его причастным к успеху.
Чья заслуга здесь больше, моя или мотоцикла? Без него мы бы экзаменационных билетов не получили.
Посчастливилось мне показать свою неординарность и ещё в одном эпизоде. Здоров очень физически наш командир группы Толя Муравьёв. Не исключено, что именно за высокий рост, стальные мышцы сам он сравнивает себя с Аполлоном (статуей), утверждая, что физические данные у них (рост, объём и размеры других частей тела) одинаковы. Не исключено также, что именно за эти данные и поразительную мужскую красоту его и назначили на эту должность. Мы замечаем, как женщины-преподавательницы не могут отвести от него взгляда.
Однажды в спортзале при виде борцовского ковра Толя предлагает померяться силами с любым в группе и свободно кладёт на лопатки одного за другим несколько человек. Никакими приёмами он не пользуется. Сила из него так и прёт.
Я замечаю, что он кладёт всех одним и тем же способом – силой, удобно захватив, просто переламывает противника назад.
Одно время, в 8м классе, мы с Шилиным ходили в Университет заниматься самбо. Успев только научиться падать из любого положения, и скоро поняв, что мне в этом виде спорта больших успехов не достигнуть, я забросил занятия. Всё же несколько простых, но нужных, приёмов я усвоил и даже в школе ими пользовался (за что однажды имел большие неприятности от директора школы и родителей пострадавшего).
Поигрывая мускулами, с усмешкой поглядывая на каждого, Толя Муравьёв обходит ковёр. Под его надменным взглядом, как бы нехотя, встаю, выхожу на самый краешек ковра. Он подманивает меня пальцем, пытается схватить, стремится к сближению. Я отступаю, ухожу, увёртываюсь. Наконец, выбрав удобную позицию, останавливаюсь, упираюсь руками в его плечи, делаю вид, что пытаюсь вытолкнуть его за ковёр. Толя обрадовался, со всей силой жмёт он на меня… Отступив на пару шагов, мгновенно падаю на спину, тащу его за собой и одновременно упираюсь ногой в падающую на меня тушу. Обычный бросок через голову – очень простой и эффектный приём. Под воздействием собственной гигантской силы Толя летит через меня. Потянув его за плечи на себя, подстраховываю, не даю ему упасть плашмя, лицом вниз. Через миг сижу верхом на грозе всей группы, взяв, на всякий случай, ногами его руку на болевой приём. Всё – как учили.
Придя в себя, Толя требует реванша.
- Я и так, пожалев тебя, не дал тебе упасть мордой об пол. Другие приёмы у меня более опасны. Не хочу рисковать твоим здоровьем, - лукаво улыбаюсь я и развожу руками.
Опять Васька приводит в группу многочисленных своих знакомых, чтобы показать друга, который «уложил на лопатки самого Муравьёва и может получить согласие у любой женщины Академии». Я ругаю Ваську за это, но, признаюсь, самому приятно.

Гагарин

Я и сам иногда перестаю верить в этот случай…
Это тк необычно, что мы с Васькой дали слово – никому и никогда о нём не рассказывать. Но время идёт, меняются ценности, а случай, в общем-то, уникальный и загадочный.
Я уже рассказывал, что, посещая злачные места Питера, иногда встречался с Герой Малиновским. На этот раз встреча произошла с ещё более известным человеком.
На танцах в «Мраморном» (дворец культуры имени Кирова) увидел я старшего лейтенанта, примерно, своего ровесника, в лётной форме, роста небольшого, вида неказистого, в обществе двух девиц. Был он выпивши, вёл себя развязно, хапал девиц за задницы, угощал их в буфете вином, то есть, был при деньгах. Обратить на него внимание заставляла Звезда Героя Советского Союза, блестевшая на парадном кителе.
Через несколько дней в Доме офицеров я снова увидел его уже в цивильной форме. Показав на него Ваське, рассказал о предыдущей встрече и спросил, не знает ли тот, за что этот летун получил Героя.
Васька знал в «Домике» всех завсегдатаев, он тут же подозвал друга-лётчика и спросил, указав на паренька:
- Не знаешь, за что он, такой молодой, получил Героя?
Васькин друг этого не знал, но бесцеремонно подозвав Героя к нам, задал ему тот же вопрос.
Парень смутился, сделал вид, что ничего не понимает, заёрзал и, стараясь скорее уйти, произнёс:
- Какого ещё героя?
Тут уж вмешался я:
- Ты старший лейтенант?
- Ну, допустим.
- Лётчик?
- Ну и что?
- Несколько дней назад был в Мраморном в форме?
- Не помню, - вновь заёрзал он.
- Ну, вспомни. Ты был в форме старлея, с двумя девицами-блондинками и со Звездой Героя на груди. Поделись, за что в наше мирное время дают Героя?
Парень совсем смутился:
- Это был не я. У меня никакой Звезды нет.
От вопроса, из какой он Академии или части, парень тоже отвертелся. Помнится, мы поняли, что он здесь в отпуске.
- Звать-то тебя как? – спросил Васькин друг напоследок.
- Юра.
- Ну, иди, Юра, гуляй. Вопросов больше нет.
Герой ушёл, а мы посмеялись:
- Из медяшки какой-нибудь слесарь выточил, - подытожил Васька. – Перед девками хотел хвост распустить. Потому в Домик и побоялся надеть. Здесь бы быстро на чистую воду вывели…
…12 апреля 1961 года математик-профессор опоздал на лекцию. Он вошёл в аудиторию возбуждённый и обратился к нам:
- Поздравляю вас с запуском первого человека в Космос.
Далее он минут 15 ещё говорил о значении этого события, о перспективах полёта в Космос, о Циолковском…
Вечером мы уже знали, что корабль, сделав один виток вокруг Земли, благополучно вернулся, что Юрий Гагарин из старшего лейтенанта превратился в майора.
- Повезло парню, - шутили некоторые. – Белке и Стрелке майоров не дали.
Белка и Стрелка – это две собаки, вернувшиеся из Космоса накануне запуска человека.
Развернув на следующий день свежую газету, я увидел портрет своего «знакомого». Вот неожиданность! Дома никому ничего рассказывать не стал. Как объяснить жене своё пребывание в Мраморном и в Домике? Утром принёс газету Ваське, а он то же самое сделал для меня.
Васька был практичнее меня, имел много связей в разных кругах. Он сказал примерно следующее.
- Умные люди говорят, что нам с тобой надо помалкивать в тряпочку. Он теперь, действительно, Герой. Знаменит на весь мир. Отец семейства. Двух детей имеет. С самим Хрущом на брудершафт пил, в засос целовался. Будешь болтать – упекут в два счёта. Я «Их» знаю.
Ваське и «умным людям» можно поверить. Мы договорились – молчать. А хранить тайну меня в Училище научили. Это значит: никому и никогда.
Я нарушил это правило? Так ведь мы теперь живём в другом государстве. Разве нет?
Может быть, по пьянке, Васька где-нибудь и проговорился, но кто ему поверит? А сейчас нет уже ни Гагарина, ни Васьки.
Будучи ровесниками, мы с интересом и, конечно, с завистью следили за карьерой Гагарина и его похождениями.
Через полтора-два года он уже заплыл жирком, появились мешки под глазами и новые шрамы, даже на лице, отнюдь не боевые. Рассказывали о его прыжках с балкона от разъярённого мужа, об аварии на «Волге», говорили даже, что в гостинице «Орлёнок» у него есть свой личный номер, куда он водит поклонниц.
Народная поговорка «Из грязи, да в князи» здесь очень подошла.
Когда по телевизору я увидел полковника Гагарина, защищающего диплом, толстого, рыхлого, с громадным животом (хоть «генерала» давай), надменно водящего указкой по схемам перед подобострастно склонившимися преподавателями, то вдруг невольно пришло в голову: «Юра уже не жилец!» Почему? Объяснить не могу. Я не Мессинг, и даже не Кашпировский, но иногда это так очевидно по внешности, цвету лица, поведению или даже запаху. Ведь многие современники предвидели скорую смерть Пушкина.
Конечно, смерть Гагарина была для всех неожиданна и загадочна. О ней много говорили. Вот, примерно, что я вынес из этих разговоров.
Юра стал самонадеян и нахален, не признавал никаких авторитетов. Он сам чувствовал себя авторитетом. Его сверстники и сослуживцы оставались ещё старшими лейтенантами, в лучшем случае, получили капитана, а у полковника Гагарина карьера только начиналась. Он мог на самолёте слетать попить пивка в ближайший, имеющий аэродром, город. Его начальники ни в чём не смели ему перечить.
В тот день он садился в самолёт «под газом». Командир полка Герой Советского Союза полковник Егоров пытался его отговорить, но увидев, что это бесполезно, и понимая, что в случае чего, ему придётся за всё отвечать, сам сел на место инструктора. Далее тумана ещё больше. На экранах радаров появился второй самолёт, потом остался только один, но и он вскоре пропал. Одни объясняют это тем, что самолёт Гагарина вышел из разрешённого коридора, на вопросы не реагировал и был сбит, другие вообще говорят о заговоре в связи с растущим авторитетом Гагарина, и только о технических неисправностях никто не говорит ничего.
Механик самолёта старший лейтенант, ровесник Гагарина, в отснятом кино уверял, что самолёт был абсолютно надёжен.
Через какое-то время после похорон поползли слухи (по телевизору и в газетах), что Гагарин жив и находится в психиатрической больнице, из которой однажды даже сбежал. Якобы он успел позвонить кому-то из космонавтов, кажется, Поповичу, назначить встречу в кафе, но не появился. Эти слухи не опровергались, о них просто забыли.
В разное время космонавт Леонов сделал два заявления.
Первое. Самолёт Гагарина попал под сопло другого реактивного самолёта.
Второе. Он сам видел часть черепа с волосами и родимым пятном Гагарина.
Так ярко, на короткое время, промелькнула в нашей жизни звезда первого космонавта.

Партсобрание
  Напомню, что слушатели Академии, в основном, жили на частных квартирах. Это отнимало значительную часть жалованья и не давало возможности жёнам устроиться на работу.
Когда-то, до Войны и после неё, офицеры, не имеющие жилья, получали «квартирные» деньги. К описываемому времени такие выплаты были уже отменены. Место в офицерском семейном общежитии большинство получало только к моменту написания диплома, то есть, на пятом курсе. Были случаи, когда хозяева снимаемой комнаты, чем-нибудь не довольные, просто выставляли защитников Отечества на улицу.
Короче, отсутствие жилья раздражало, мешало учиться, било по карману.
Неожиданно, вне плана, на одном из партийных собраний, обязательно проводившихся раз в месяц, был поднят этот животрепещущий вопрос. Конечно, его кто-то заранее подготовил, но я к этому отношения не имел, так как жил у тёщи и по ряду других причин.
Когда все обиженные и возмущённые отсутствием жилья коммунисты курса вволю наговорились о своём житье-бытье, кто-то предложил написать письмо в ЦК Партии. Большинство это предложение сразу же поддержало, против из 76 коммунистов выступили только двое: начальник курса и я.
Начальник курса защищал свои шкурные интересы. Квартиру, конечно, он имел и понимал, что за такое письмо его по головке не погладят, а получит он большие неприятности.
Я же, по опыту службы в крупных штабах, знал, что письмо не дойдёт даже до Москвы, а пройдя через руки партийного чиновника в Смольном, осядет где-нибудь в архиве. Ребята же получат отписку, а начальника Академии пожурят сверху за плохую воспитательную работу. На этом всё и кончится. То есть, толку с этого письма не будет никакого.
Своё мнение я на собрании высказал. Пророка не услышали.
Составление письма поручили самым горластым. Всех фамилий горластых не помню, но Стеца и Кошеля в голове удержал, так как дальше именно на их головы шишки посыпались.
Не успели ещё авторы сочинить послание Доброму Дяденьке, а их уже вызывают в партком Академии, ознакамливают с его (парткома) решением – письма не посылать. В соответствии с Уставом КПСС решение вышестоящей организации (парткома) обязательно для нижестоящей (первичной организации курса). На всякий случай, чтобы кто-то не проявил своеволия, текст письма тут же в парткоме у авторов отбирают.  Вот и всё.
- Нет. Не всё! – решили Кошель и Стец. – А как же наши труды?
Один по черновикам восстановил и оформил письмо, другой отвёз его в Москву и опустил в специальный почтовый ящик на здании ЦК.
Конечно, письмо пришло обратно в Академию. Конечно, нашли виновных и для устрашения остальных устроили судилище. Специальные люди, из своих же слушателей, «осудили» поступок ретивых товарищей, заклеймили их. Начальство, присутствующее на собрании, предложило ограничиться «строгим выговором». Защитники, их всё же оказалось большинство, решили «поставить на вид». Проголосовали два предложения. Прошло последнее. Поздравили Стеца и Кошеля с лёгким испугом… Да рано.
Партком решения не утвердил и вынес сам каждому по «строгачу». Повторим: решение вышестоящей обязательно для нижестоящей… Теперь всё.
Хотя я и оказался прав, но всё же чувствую себя негодяем наравне с членами парткома. Весь коллектив был заодно, а я – с начальством.

Стажировка в Борисове

За время обучения, кроме лагерей, мы проходили практику на заводе – в рабочих рукавицах собирали силовые трансформаторы по полтора метра высотой; ездили на войсковую стажировку; по специальности занимались преддипломной практикой в НИИ Ленинграда.
Осенью 1963 года мы приехали в город Борисов на войсковую практику. Нас трое. Каждый назначен на свою должность. Я стажировался командиром радиороты, так как до этого никем никогда не командовал.
Вышли мы в Борисове из поезда поздно вечером, голодные, как волки. Оказалось, что вечером в Борисове можно поесть только в ресторане, единственном на весь город.
Ресторан был пуст. В преддверии встречи с начальством, от спиртного мы отказались. А расплачиваясь после вкусного и сытного ужина, были приятно удивлены: вышло по 67 копеек с носа.
Позже мы узнали: ресторан считается в городе вертепом, местом разврата; обыватель считает для себя ходить туда зазорным, поэтому посещают ресторан только приезжие.
Позже мы частенько ужинали в этом вертепе, и ужин с Токайским или Шампанским обходился нам по трёхе.
Вообще, деньги в Борисове очень ценились. Рабочий спичечной фабрики получал в месяц 50 рублей; рабочий танкового завода – 60-70 рублей.
Обедая однажды на танковом заводе, мы заплатили за отличнейший обед по 30 копеек, а оладьи с вареньем, маслом или мёдом стоили 3-6 копеек порция. Порция – 6 штук.

Наши полторы сотни делали нас в этом городе миллионерами. По вечерам мы сидим в кафе, заказывая яблочный сидр по 70 копеек за бутылку (из-под шампанского), зефир, пастилу, халву. Всё это в Ленинграде – большой дефицит, а здесь стоит копейки.
Рынок ломится от отличных яблок, цена которых не превышала 50 копеек.
Как только я появился в роте, настоящий ротный тут же лёг в госпиталь. Взводными были два младших лейтенанта, вчерашние солдаты этой же роты, закончившие 3месячные курсы офицеров запаса и оставшиеся служить, и лейтенант – бывший старшина роты, экстерном сдавший экзамен за училище.
Младшие лейтенанты продолжали чувствовать себя солдатами: боялись начальства, отлынивали от работы; подчинённые к ним обращались на «ты», а по вечерам они дружно напивались в офицерском общежитии. Бывший старшина стал толковым взводным, но по старой привычке постоянно что-нибудь тащил из роты.
Когда появляется жёсткая необходимость, я могу работать много и добросовестно. Рота готовилась к инспекторской проверке, и мне однажды пришлось три дня не есть и три ночи не спать. Говорю об этом только из-за курьёза. Ничего ещё не зная о пользе голодания, я, ввалившись после третьего голодного дня в кафе, заказал два первых и три вторых блюда. Сидящие напротив девчонки переглядывались и хихикали. Я съел всё и после этого познакомился с Розой и Галей.
Вообще-то, знакомились мы в Борисове так часто, что об этом обязательно будет рассказано в четвёртой части. Скажу только, что пришлось довольно сильно отшлёпать по заднице дочь Члена Военного совета армии, не сдержался.
Чтобы на инспекторской проверке повысить оценку роты, пришлось мне лично бежать кросс, стрелять и даже сдавать специальную подготовку. А вот младших лейтенантов заставить это сделать не смог.

О НИИ и НИЛах

Преддипломную практику проходил я в одной из лабораторий на «Красной заре». В лаборатории разрабатывали именно то изделие, по которому я писал диплом, но найти в ней сведущего человека оказалось довольно трудно. Из 48 служащих лаборатории только 5-6 знали о назначении изделия, ещё меньшее количество разбиралось в принципе работы и деталях изделия. Чем занимались остальные работники, не могли сказать даже они сами.
Это меня очень поразило, но оказалось семечками по сравнению с московским институтом НИИСУ (связи и управления), куда я попал случайно в середине 80х годов. Институт размещался (а может быть, и сейчас размещается) в 28этажном здании. Лабораторий там гораздо больше, чем на «Красной заре». Большинство работников – женщины, не представляющие вообще, зачем они здесь сидят. Солдат первого года службы, по сравнению с ними – академик.
В каждой лаборатории висит список, кто за что отвечает: поливка цветов, кормление рыбок и многое другое. Когда я сказал, что должен купить себе билет в Питер, все хором закричали:
- За это у нас отвечает Петрова.
Взяв деньги на билет, Петрова на следующий день не пришла на службу. Я стал беспокоиться, но меня успокоили:
- В назначенный срок Вы получите свой билет. У Петровой в кассах всё схвачено.
Девушка появилась в Институте через три дня, накануне моего отъезда из Москвы.
В каждой лаборатории на стене висит подробный график: кто и когда работает в совхозе на картошке, перебирает овощи на овощебазе, проводит беседы о любви и дружбе, контролирует работу институтской столовой.
Ни в вопросах связи, ни, тем более, в вопросах управления никто из женщин не разбирался. Чем-то они занимаются сейчас?

Случай на остановке

Этот, в общем-то, незаметный, случай приведу, как информацию к размышлению о характере нашего народа.
Утром с Новороссийской улицы в Академию я иду пешком. Однажды зимой, проходя мимо Телевизионного института, вижу, как на трамвайной остановке, полной народу (час пик), пьяный мужичёк, вынув свой прибор, спокойно мочится в сугроб.
Женщины помоложе стыдливо отворачиваются, постарше – ворчат, мужчины, одни улыбаются, другие – безразличны.
Если я, человек в форме, пройду мимо, люди скажут: «А ещё офицер! Идёт, будто это его не касается». Ругать нарушителя порядка, когда он находится в таком состоянии, бесполезно, а если он ещё тебя в это время покроет матом, то будет совсем смешно. А раздумывать некогда. Я уже поравнялся с пьяницей и вижу, как все на меня смотрят, ждут моей реакции.
Не останавливаясь, маховым движением бью его по затылку. Продолжая писать, он падает своим членом прямо в сугроб и остаётся так лежать.
- Такой реакции от народа я не ожидал.
- Бандит!
- Сволочь!
- А ещё в форме!
- Надо задержать! Сдать в милицию! Узнает, как руки распускать!
- Нет. Их надо сдавать в военную комендатуру.
Многое ещё услышал я вслед, а молоденькая девушка, увидев, что я обернулся, погрозила мне кулаком. А ведь я сделал это, можно сказать, ради неё!
Несколько женщин бросились поднимать беднягу, отряхивать. Как они его отряхивали, на что обратили особое внимание, рассматривать мне было некогда.
А ведь и сдали бы в комендатуру или в милицию, если бы сами не спешили на работу.
Из народного защитника, наводившего порядок, я мгновенно оказался бандитом и хулиганом, избившим бедного, беззащитного мужичка, никому не причинившего вреда.
Вот и пойми наш народ!
Привыкнув с детства большинство проблем решать с помощью кулака, трудно от этого удержаться и в зрелом возрасте.
Вот и другой подобный случай.
Я приехал к друзьям в свой родной двор. На месте нашего бывшего «штаба» они построили гаражи. У Валентина – уже машина, у Шурика и Володьки Гавриченко – по-прежнему, мотоциклы. Мы мирно беседуем у гаражей. Сюда же ко мне после работы должна подъехать жена.
Появляется трамвай, и я иду в сторону остановки её встречать. Вот и она. Увидев меня, прибавляет шаг, но вдруг какой-то верзила преграждает ей дорогу. Она хочет его обойти, , но он грубо хватает её за локоть, разворачивает лицом к себе. И всё это делается у меня на глазах, на моей миниродине, где когда-то я был единственным и полноправным хозяином!
Жена пытается вырваться, но тот уже чувствует себя обиженным…
А вот сильнейшего удара между глаз совершенно не ожидал.
Беру жену под руку и веду к друзьям. Ребята этой сцены не видели, и мы продолжаем беседовать.
Придя в себя, парень бежит за нами, но, увидев толпу мужиков, останавливается и ждёт, когда я отойду.
- Что тебе? – спрашиваю его.
- За что ты меня?
- А ты подумай. Может, догадаешься.
Друзья с интересом его рассматривают. Есть, на что посмотреть: оба глаза заплыли, покраснели, лицо стало тёмно-фиолетовым, из носа льётся кровь.
- Это ты его так? – с интересом спрашивает Шурик. Я в ответ киваю головой.
- Когда?
- Да только что.
Володька, смеясь, спрашивает пострадавшего:
  - Ты что за добавкой пришёл?
Тот понял: можно нарваться на ещё большие неприятности.
Будь я один, возможно, драка бы продолжилась, но, как говорится в стишке нашего детства: «Заяц с кодлой член кладёт на льва».
Пользоваться кулаками нехорошо. Я это понимаю. А как по-другому решить эти два вышеописанных конфликта?
Признаюсь, что не все подобные конфликты кончались для меня так же удачно.

Отпуска

Отпуск после окончания первого курса провожу в городе. Тому несколько причин.
 У меня только что родилась дочь. Первое время, несмотря на то, что жена и тёща  постоянно находятся рядом, она часто болеет. Это и удерживает меня дома.
Второй причиной стал мотоцикл. Надо его освоить. Он доставляет мне массу удовольствий, и меня никуда не тянет.
Третья причина. Я недавно вернулся в родной город. Вокруг столько интересного, друзья, родственники, встречи, поездки на рыбалку, за грибами, в Петродворец, Пушкин, Гатчину, Ораниенбаум, да просто на Лахту, в Сестрорецк, на Разлив…
Но вот проходит год. А ведь у офицеров бесплатный проезд в любую точку страны каждый отпуск. Есть о чём задуматься.
Все ездят в отпуск «на юга». Почему бы не попробовать.
С Васькой Резаковым мы берём карту Кавказского побережья, закрыв глаза, тычем пальцем и попадаем в Адлер ( а ведь могли попасть и куда-нибудь в Азербайджан).
Решено. Едем в Адлер.
В 1961 году в возрасте 26 лет я впервые еду в отпуск на Чёрное море.
Поезд прибывает в Адлер в час ночи. Попутчики в вагоне сказали мне, что на вокзале меня будут встречать многочисленные бабушки, наперебой предлагая жильё. В эту ночь бабушки не пришли. Кто уехал с вокзала на такси, кто остался ждать утра.
Мне сказали ещё в поезде, что от вокзала до самого Адлера идти далеко. Я ещё раз спрашиваю кого-то на привокзальной площади:
- Как пройти в Адлер?
Мне неопределенно машут рукой вдоль путей.
- А идти далеко?
Парень косится на мой чемодан в одной руке, баул – в другой и хмыкает:
- К утру дотащишь.
Все снующие по вокзалу личности кажутся мне подозрительными. «Лучше уж идти» - думаю я, перекладываю поближе громадных размеров складной нож, незаметно щупаю на себе документы, деньги и, подхватив вещички, шагаю в темноту.
Тёмная, душная, южная ночь будит воспоминания о Краснодаре. Иду почти наощупь. Справа тянется непрерывающаяся живая изгородь, слева – шоссе, по которому изредка на огромной скорости пролетают машины.
Иду и иду размеренным солдатским шагом. Мне не привыкать. Идти-то далеко.
Прошёл по мосту с шумящей под ним бурной рекой, прочёл название «Мзымта», вспомнил Абинку. Живая изгородь справа сменилась то ли лесом, то ли рощей, в темноте не разберёшь. Потом деревья кончились. Пошли поля.
Чуть рассвело. Я уже утомился и решил отдохнуть в посадках кукурузы. Захожу поглубже, достаю из баула офицерскую накидку, свитер сую под голову , завёртываюсь и засыпаю.
Проснулся от неимоверно припекающего солнышка. Собрал все вещи и снова выхожу на шоссе. У дороги стоит алыча. Плоды на ней спелые, сочные. Позавтракал и шагаю дальше. Прошёл ещё не меньше трёх часов, а Адлер всё не появляется.
Пришлось спросить у встречного, далеко ли ещё до него. Тот удивлённо смотрит на меня и с большим акцентом сообщает:
- Далеко, дарагой! Только ты идёшь не в ту сторону.
Оказалось, что за ночь я прошёл почти до Гагр. Парень охотно рассказывает мне, сколько идти обратно, мимо чего проходить. Советует взять машину, но я подхватываю баул с чемоданом и пешком шлёпаю обратно.
На центральной площади в Адлере бабушки, действительно, предлагают мне жилплощадь. Такса – один рубль.
Через некоторое время в Адлер должны были приехать Инга и Васька. Несколько дней до их приезда я согласился пожить у одной из бабушек в коридоре за занавеской.
Даже за занавеской оказываюсь не один. Мой сосед – молодой парень из Москвы. Мы быстро находим с ним общий язык: днём болтаемся на пляже, а ближе к вечеру посещаем колхозные сады.
Отдыхающие дальше 2-3 км от моря не удаляются, а если пройти пяток километров, то попадаешь в райские сады. Здесь растут груши и яблоки, персики и хурма, ближе к осени – виноград, а также овощи: помидоры, лук, кабачки. Всё это на Кавказе совершенно не охраняется; местные жители ходят в колхозные сады, как в свои; встречая нас с мешками, они вежливо здороваются. Но не дай бог, если Вы, проходя мимо частного дома, сорвёте у забора вишенку или листик лавра, в этом случае будете иметь большие неприятности.
А вот в Крыму, даже далеко от моря, на каждом поле, в любом колхозном саду встречаешь целые отряды сторожей, которые, ещё издалека, увидев тебя подходящим к границе, бегут навстречу, угрожающе машут обрезками арматуры, а если в руках у тебя окажется виноградная гроздь или персик, то хватают, тащат (особенно девчонок), куда, правда, тащат, не знаю.
Меня тоже пытались тащить, даже несколько раз, но не дотаскивали.
Вот такое разное отношение к разворовыванию общенародного добра было на Кавказе и в Крыму. Сейчас, в начале третьего тысячелетия разворовывать уже нечего. Поля стоят, заросшие бурьяном, сады высохли или вырублены, а на Кавказе далеко отходить от зоны отдыха вообще опасно.
Вылазки за фруктами и овощами мы с москвичом делаем каждый день. Сегодня несём домой яблоки, завтра помидоры, послезавтра груши. Всё это едва помещается под нашими кроватями.
После такого похода приключения наши не кончаются. Мы ещё успеваем на танцы, после которых наступает время долгого провожания. Домой возвращаемся поздно ночью.
Однажды мой знакомый (было ему 19 лет) пришёл только утром и взахлёб стал мне рассказывать, какую девушку он встретил и чем они всю ночь занимались. В эту ночь он лишился девственности. Девушка же прошла не только медные трубы, но всё, что может в таком возрасте при большом желании пройти «девушка». Он рассказывал мне целый день то, чему она учила его целую ночь. Мне пришлось выслушать в пересказе друга сказки Шехерезады о русских и неграх, кавказцах и прибалтах, «увидеть» (опять же в изображении молодого восторженного парнишки) различные позы Камасутры, о которой мы тогда ещё ничего не знали.
- Ну,я и нае..лся! – повторяет он каждые четверть часа.
На следующую ночь всё повторяется, только мой знакомый уже не так восторжен, а третьей ночи, к его большому сожалению, не было. Девушка с компанией Грузинов укатила в горы. Представляю, что она там им показывала.
Через день или два товарищ прямо на пляже подводит ко мне пару молодых симпатичных девушек, которые согласны переспать с нами за поездку к озеру Рица. Вечером я объясняю напарнику, во сколько это обойдётся, и он сам делает вывод:
- Нет. Это очень дорого.
Русские очень жадны. Наверное, потому, что денег у них тогда не было. Девушек свозили на Рицу армяне, да ещё на такси, да ещё угощали их вином и шашлыками. Всё-таки русские женщины чего-то стоят, а мы их не ценим, зато ценят другие.
Знакомых на пляже у нас с каждым днём становится больше. Все они не отходят от моря более, чем на 500 метров, а с противоположной стороны белеют вершины гор. Они кажутся такими близкими. Узнав, что мы часто ходим в ту сторону, кто-то предлагает «сходить в горы».
Я доказываю своим новым знакомым, что им не дойти даже до ближайших зелёных холмов, но они уже загорелись этой идеей. И позавтракав рано утром в столовой ближайшей птицефабрики, взяв с собой по паре куриных котлет, мы «идём в горы».
Как я и предполагал, мы не дошли даже до предгорья. Зато пришлось показать им «наши» сады и огороды. Девчонки так наелись фруктов, что ни о каком движении вперёд не могло быть и речи. Они заявляют, что впервые попали в Рай и изображают из себя Ев, соблазняющих другую половину группы.
На следующий день наши туристы потребовали повторить поход. Мы с другом отказываемся, и компания рассыпается.
Васька не появился. Как потом выяснится, он застрянет в Москве у жены, а Инга приехала.
Мы находим чудесный сарайчик в «Южных культурах». В нём – одна узкая жёсткая лежанка, но нас это не пугает, как не пугает и множество крыс, тоже облюбовавших его. Зато он стоит полтора рубля в день на двоих.
Крысы чувствуют себя хозяевами в нашем сарайчике. Когда мы уходим, они буквально его заполняют, лазят по потолку, стенам, нашему ложу. Если мы, входя, забываем постучать в дверь, они сыплются отовсюду, падают даже нам на голову и на плечи, затем разбегаются через многочисленные щели. Мы с ними быстро привыкаем друг к другу. Теперь, возвращаясь домой, мы стучим в собственную дверь, слушаем, как секунд десять крысы торопливо покидают помещение, и только потом входим.
Ночью мы слышим, а то и видим, как крысы снуют по нашему жилью. Особенно им почему-то нравится лазить по потолку. Пугать их в это время нельзя, так как со страху они падают прямо к нам в постель и, царапая нас когтями через тонкую простыню, с недовольным писком убегают.
Официальные экскурсии не дороги, но достать путёвку практически возможности нет. Всё-таки мы с Ингой, пусть в разных автобусах, умудряемся съездить на Рицу. Рассказывать о впечатлениях бесполезно, это надо видеть и испытать самому.
У меня настоящие маска, трубка, ласты. Увлекаюсь сбором рапанов. Их много уже на глубине 7-10 метров. За один заплыв приношу штук по 50. Снабжаю рапанами всех знакомых и присутствующих на берегу, полчемодана привожу домой.
В парке «Южные культуры» и через речку напротив растут целые бамбуковые рощи. Собираю бамбук, режу его на удобные для перевозки куски, но, как всегда, я излишне жаден – с такой вязанкой меня не пускают в самолёт. Приходится её ополовинить.
В Ленинграде Володя Гавриченко делает мне на заводе переходные трубки, и я снабжаю бамбуковыми удочками всех знакомых рыбаков. По окончании Академии я везу с собой на место распределения ещё довольно большую связку этих удочек, чем очень удивляю таможенников.

Сочи

Естественно, что побывал я и в Сочи – легендарной столице советских курортов. Уйма народа. Гораздо больше, чем в Адлере. Автобусы и троллейбусы набиты потными, обозлёнными людьми. На пляже, из-за такого количества отдыхающих, не ступить.
Надел маску, нырнул, проплыв не больше 10 метров, вынырнул. Кроме нескольких презервативов на дне ничего интересного не увидел. Плюнул, оделся, уехал, дал зарок больше сюда не приезжать.

Отпуск с приключениями

Для проведения следующего отпуска опять выбираю Черноморское побережье Кавказа, станцию Санапира. Второй отпуск не так безоблачен, как первый. Чего в нём больше: авантюризма или случайности?
Почему Санапира? Второй раз в одно и то же место ехать не хочется. Случайная знакомая Наташа рассказала, что у неё есть подруга по работе, живёт в общежитии, на лето ездит домой к родителям, в Санапиру, пригласила Наташку в гости.
Посмотрел по карте – не очень далеко от Адлера и Сочи – и взял билет до Санапиры.
На станции вышел, осмотрелся. Оказалось: это маленький посёлок, почти деревня. Здания станции нет, отдыхающих нет.
Хозяин первого же дома, куда я обратился, за один рубль выделяет мне не койку и даже не комнату, а целый этаж, с отдельным входом и разрешением водить кого угодно, в какое угодно время.
Оказывается, здесь нет ни клуба, ни даже столовой; вообще, ничего нет, кроме пляжа, моря и источника минеральной воды.
На вопрос «Где можно поужинать?» хозяин-армянин улыбается:
- Зачем столовая? Будешь с нами кушать.
- Сколько это будет стоить?
Хозяин делает вид, что обиделся:
- Ничего стоить не будет! Гостем будешь!
Ужинаю вместе с хозяевами варёным рисом с помидорами.
На завтрак опять подают варёный рис и много зелени. Я же привык ежедневно есть мясо. Неужели весь отпуск питаться овощами и рисом?
После завтрака вышел к морю. На чудесном морском берегу лежат всего три человека. Одна из них – моя знакомая, Наташка, вторая – её подруга Люда, тоже ленинградка, третий – местный житель, армянин Виктор, чуть старше 20 лет.
Кстати, «Виктор», как я понял, - имя для русских, кличка. У каждого местного есть русское имя и настоящее, которое русским не сообщается.
Я хотел, приехав, произвести здесь эффект. Я его произвёл.
- Приветик! – как ни в чём не бывало, произношу я и сажусь рядом. – Как вода?
Девчонки обрадовались – свежий человек. Стали расспрашивать, как доехал, как устроился. Обычный, ничего не значащий разговор.
Так вчетвером и лежим на берегу. Больше никто не появляется.
С Людой Виктор ведёт себя так, что сразу видно: тут полный порядок. По-моему, он уже даже немного устал от неё.
На мой вопрос, почему местные не ходят на море, он ответил:
- Девушкам одним ходить по деревне, особенно на пляж, не разрешают. Не принято. А парни… - тут он с усмешкой посмотрел на Наташку, - походили и перестали. Да и большинство разъехалось на заработки.
Ближе к вечеру девчонки стали подбивать меня на выпивку в честь приезда. При покупке спиртного в магазине выясняется, что ленинградские девчонки пьют только водку, а Виктор и я – только вино. Пришлось брать две разные бутылки.
Распиваем их на пляже. Виктор успевает мне шепнуть, что девочки почти каждый день раскручивают кого-нибудь на выпивку. А у местных парней обычай свой: пили вместе – ложись! Люда обычай соблюла, живёт теперь с Виктором, а Наташка выкручивается каждый раз: то убежит, то подерётся, то так парня матом облает, что тот набьёт ей морду и уйдёт. Вот почему теперь рядом с ними никого нет.
- Не даёшь, так сиди дома, за чужой счёт не пей, глазки никому не строй! – с сердцем резюмирует Виктор.
Люда же без подруги – никуда, вот и приходится бедняге содержать двоих.
- Только на выпивке и сигаретах разориться можно, а у нас семья бедная – 80 тысяч рублей годовой доход.
О годовом доходе я читал только в иностранных да старинных русских книгах.
- А почему считаете годовой доход, да ещё на семью? – спрашиваю я. – Не лучше ли считать зарплату по месяцам?
Выясняется, что в колхозе люди только числятся, зарплату получают чисто символическую, на неё не прожить. Каждый, кроме колхоза, занимается ещё какой-либо деятельностью. Виктор скупает у односельчан яблоки и везёт их в Саратов, где продаёт на рынке.
- Там же своих яблок много! – удивляюсь я. – Не лучше ли возить в Саратов лимоны и мандарины?
- Нет. Не лучше. Яблоки я за три дня продам, а с лимонами больше двух недель простоишь. Обратно тоже не пустой еду, всегда чего-нибудь прихвачу: то носки мужские, то трусики женские. По рублю накинешь – уже выгода. Осенью и зимой ездишь, а весной – простой. Поэтому и считаем доход в год. Мы бедные. А у председателя колхоза - доход больше 300 тысяч.
У меня, старшего лейтенанта, такие цифры в голове не укладываются. Я получаю 1990 рублей в месяц. С них ещё – подоходный, членские взносы в Партию, обязательная подписка на газеты и журналы… Прикинул: в год меньше 20 тысяч. А другие слушатели получают на 200 рублей меньше меня да ещё квартиру снимают за 300-350 рублей. На всё житьё-бытьё – 15 тысяч. И живут!.. Что уж говорить о рабочих!
Получается опять же – мы в разных странах живём?
О многих местных обычаях сообщает мне Виктор за время знакомства. Так например, на приезжих женщин смотрят здесь только как на предмет сексуального удовольствия. Некоторые мужчины в апреле-мае семью бросают, всё лето с приезжими ****ями гуляют, а в октябре домой возвращаются.
Местные женщины за это ненавидят приезжих, открыто прилюдно показывают им своё презрение, обзывают, оскорбляют и даже избивают.
Мужчина же с одной отгулял, одарил её в соответствии с полученной любовью, в поезд, честь по чести, посадил и тут же на вокзале другую ищет. Особенно блондинки ценятся, да ещё с белым телом, да ещё с большим задом, да ещё пухленькие.
Бывает, что один у другого перекупает подругу, а те или этого не замечают или делают вид.
В общем-то, я и сам всё это вижу, но услышать такое от местного мальчишки – неприятно. Делаю свой вывод: всем женщинам, без своих мужчин побывавшим на Кавказе, надо ставить на лоб несмываемую печать, чтобы дома их уже за порядочных не считали…
Покончив с водкой, девушки стараются выбить из меня ещё бутылку, но я, уяснив обстановку, продолжать это дело отказываюсь и ухожу домой.
Как хозяину целого этажа сидеть целый вечер дома очень тоскливо. До темноты читал. Но не за этим приехал я в отпуск!
На следующий день всё до нудности повторяется. Девчонки попросили денег на сигареты, стали подбивать на выпивку. В этот день я узнаю их ещё ближе. Курят, не переставая (чужие), пить готовы за чей угодно счёт. Мат в разговоре проскакивает постоянно, а уж если выпьют да потом разойдутся,  то смогут выдать такое, что даже местные парни при этом похихикивают и краснеют. Типичные ленинградские девочки из швейного ПТУ.
Виктор расспрашивает меня о Ленинграде, можно ли там устроиться на работу, как относятся к приезжим, правда ли, что улица Горького находится в центре города? Он решил жениться на Люде.
- Пропишусь, устроюсь на работу, а там найду приличную девчонку, не с ****ью же жить! – доверительно рассказывает он.
В разговорах, между прочим, я заявляю, что собираюсь переехать в более людное место и предлагаю, кто хочет, составить компанию. Девчонки уехали бы с удовольствием, но у них совершенно нет денег, сидят на хлебах у своих хозяев – родителей подруги.
Вечером поить компанию я категорически отказываюсь и твёрдо уже решаю на другой день переехать в Гудауту или Гагру…
Все трое неожиданно являются ко мне посреди ночи. Виктору стало известно, что хозяин продал девок в горы. Ночью их должны «выкрасть» и увезти, а после нескольких недель пользования отпустят или даже привезут обратно. Здесь такое бывает и, как правило, сходит с рук.
Виктор предупредил девчонок, и они бежали через окно. Кроме как ко мне идти им было некуда.
Я в такое не верю. Виктор предлагает мне убедиться.
Сидеть ночь с дрожащими ревущими девчонками не хочется, и мы с Виктором отправляемся к дому подруги.
Тихо переговариваясь, сидим у сарая, в метрах 20ти от входа в дом.
Действительно, минут через 40 к дому подъезжает машина. Из дома кто-то выходит, наверное, хозяин, разглядеть невозможно. Минут 5-10 стоит тишина. Затем в окнах девчонок зажигается свет, слышатся голоса. Зажигается свет в других окнах. Вот на отца по-армянски что-то закричала подружка. Она ничего не знала, жестами объясняет мне Виктор.
Свет в окнах освещает нас, и мы спешим убраться. Сомнения мои рассеялись.
- Возьми нас с собой! – рыдают девки. – Увези, хоть куда!
Виктор предлагает утром уехать в Новый Афон, у него там живёт дядя, у которого можно остановиться.
Вчетвером являемся к дяде. Виктор представляет нас с Наташкой, как мужа и жену, Люду – как свою невесту.
Дядя машет руками. Он всё понимает. Не нужно объяснений. А вот нет ли у нас ещё одной девицы – для него?..
Виктор рассказывает нам, что в Новом Афоне есть интересные пещеры и предлагает их посетить. Это 1962 год. О пещерах было известно уже тогда, а вот официальная дата их «открытия» каким-то мальчиком почему-то считается много позже.
Ни пещеры, ни монастырь, ни горы девушек не интересуют. Счастливое спасение они предлагают отметить в ресторане. Чтобы не злить свою невесту, Виктор согласен. Я тайком подсчитываю свои финансы. При такой жизни их явно не хватит до конца отпуска.
Хозяин идёт с нами. Опять девки пьют водку, мужчины – вино. Наших дам приглашают на танец местные джигиты. Сначала на танец, потом за столик…
Особенно развязно ведёт себя Наташка. Она сидит в большой компании грузин, почти не смотрит в нашу сторону и всё пьёт, пьёт.
Улучив момент, делаю ей замечание:
- Ты ведь моя «жена». Перестань! Перед хозяином неудобно.
Мы собираемся уходить, и я ещё раз подхожу к «жене»:
- Пойдём домой!
Грузины зашумели:
- Зачем не даёшь девушке веселиться? Садись рядом.
Дядя Виктора советует мне набить ей морду, но у меня уже своё решение
Мы уходим. Наташа остаётся. Виктор тянет на себе напившуюся до бесчувствия Люду.
В двуспальную кровать я ложусь спать один.
Я ожидал, что Наташка не вернётся вообще, но она появляется часа через три, почти утром.
- Фу! Еле убежала! Чуть не изнасиловали! – беспечно щебечет она.
Стараюсь быть спокойным, объясняю ей, что роль мужа при такой жене играть не намерен, что денег у меня на рестораны не хватит и предлагаю в долг небольшую сумму с отдачей в Ленинграде.
- Зачем же ты тогда потащил меня сюда из Санапиры. Нет денег? Дай телеграмму домой; займи у Виктора или его дяди. Я приехала сюда веселиться!
И тут я не удержался. По плану я собирался утром перейти на другую квартиру или куда-нибудь уехать, но эмоции пересилили. Звон пощёчины услышали все в доме. Щека и глаз у Наташки тут же посинели, что явно уменьшило её рейтинг на местном рынке красавиц. Взяв заранее приготовленный чемодан, иду к выходу.
- Правильно делаешь, - на прощание говорит мне дядя. – А мы здесь её обломаем.
Виктор со вздохом добавляет:
- Пожалуй, я свою ****ь тоже брошу. Не придётся нам в Ленинграде встретиться.
Снял комнатушку в Гудаутах. Отдыхающих много. На пляже весело.
Но мне уж очень не нравится поведение местных мужиков по отношению к приезжим, особенно к женщинам. Бесцеремонное приставание, хватанье незнакомых девушек за руки, затаскивание их в машину – всё это меня задевает, каждый раз хочется ввязаться, но, как говорил Виктор, «здесь свои законы».
Вечером отправляюсь на танцы. У кассы местные сопляки-мальчишки, с купленными уже билетами в руках приглашают подошедших девушек. И здесь своё правило: можешь пройти бесплатно, но танцевать и провожаться должна только с ним. Если второй раз с ним пойдёшь – должна под него лечь. Такие порядки, и все их знают.
Выбираю для танца подходящую девушку, но рядом с ней кавказец. Подхожу, приглашаю.
- Вы не знаете здешних порядков? – спрашивает она.
- А Вы им всем подчиняетесь? – отвечаю вопросом на вопрос.
- Я с ним первый раз, - смеётся она. – Второй раз не пойду. Других много.
После танца отвожу девушку в противоположный угол и не отхожу от неё.
- Не боитесь? – восхищённо спрашивает она. – Вы его обидели, унизили перед другими. Он может отомстить.
Мужественно повожу плечами. С танцев провожаю девушку до дома. Обиженный грузин (а может, и не грузин) идёт сзади.
Прощаемся. Оля показывает мне на стоящую в стороне фигуру:
- Будьте осторожны.
Он один, и это уже хорошо.
Я плохо знаю Гудауту. Надо идти домой, а даже адрес свой не запомнил. Блуждая, выхожу на железную дорогу. Теперь надо дойти до станции, а там «от печки» окончательно сориентируюсь.
Фигура движется сзади, но подходить не хочет. Знаю, у каждого местного есть нож. Такой обычай. Видел днём, как переодевались футболисты. У всех ножи, складные или в ножнах. Даже днём молодые джигиты хватаются за них, пугая приезжих.
Меня не напугаешь. Я сам с детства таскаю в кармане финку или складняк, в зависимости от обстоятельств. Сейчас зажал в кулаке дешёвенький (67 копеек) ножичек, но у него длинное, не менее 12 см, хорошо мною отточенное, лезвие.
За спиной, в такт моим, раздаются его шаги. Он всё на том же расстоянии.
Вдруг у каких-то пакгаузов он переходит на бег. Оборачиваюсь, готовый ко всему. Несётся прямо на меня. Может быть, он думал, что я стану убегать, подставляя спину? А ведь смог бы убежать – физическая подготовка у меня ещё на уровне. Училище не забыл, и в Академии постоянно кроссы бегаем. Нет. Мне нужны приключения. Стою.
Он замедляет бег и, в конце концов, вынужден остановиться. В руке у него кинжал, но я его вижу, а он мой нож - нет.
Мгновение он в растерянности, почему я не убегаю? Затем делает выпад. Очень неумело. Заученным движением левой парирую удар, правая сама автоматически идёт вперёд. Так учили. Сообразил, что сделал, только отдёрнув руку обратно. Он сжался, сдулся, как шарик, и полусогнутый пошёл к пакгаузам.
Я огляделся. Никого, кроме нас, нет. Он всё так же движется в темноту. Я же бегу вдоль рельсов.
Первая мысль: надо выбросить нож. Затем приходят другие. Вдруг он ещё пригодится? Кто видел? Кто и как найдёт меня?
Станцию прохожу спокойным шагом. Поворачиваю на пляж. Разулся и прохожу по кромке воды метров 500. Вымыл руки и вычистил песком нож.
Придя домой, спать не ложусь. Собрал вещи. Деньги за проживание оставляю на столе. Документы при мне. Удостоверения личности хозяевам не отдавал и не показывал.
На станцию не иду, а, выйдя на шоссе, голосую попутке. Водитель едет до Гагры. Значит нам туда дорога.
Городок мне понравился: уютный, зелени много, отдыхающих тоже…
Вот уже четвёртый день нормально отдыхаю. Никуда не лезу. День провожу на пляже среди отдыхающих, вечером хожу на танцы в санаторий около дома. Я напуган предыдущим случаем и теперь осторожен.
Надо же такому случиться! Любуясь красотами Гагры, носом к носу сталкиваюсь с Васькой Резаковым. На руке у него висит жена, с которой он поехал разводиться в Москву. Рядом ещё одна красотка, моложе, сестра жены, очень даже ничего.
Вместе пообедали, погуляли по парку. Счастливое семейство приглашает меня в гости, поиграть в карты.
Надев лучшую рубашку, выбритый и пахнущий «Шипром», около семи часов вечера нахожу нужную улицу и, проверяя номера, подхожу к нужному мне дому.
Что такое? У дома, явно, не всё спокойно. Вдоль забора бегают два молоденьких армянина, кричат, ругаются, чего-то требуют. Отдыхающие из соседних домов, в основном, москвичи и ленинградцы, с интересом ждут развития событий.
Меня пропускают через полуоткрытую калитку и снова тут же запирают её с большой скоростью. Мои друзья явно не в себе.
Произошло, приблизительно, следующее. Приехав в Москву, Васька застал там только сына с бабушкой. Жена же со своей сестрой укатила к морю. Васька поехал следом.
На станции девушек встретили два молоденьких армянина (это они бегали сейчас вдоль забора), предложили жилплощадь у своей «тёти», любезно и совсем бесплатно отвезли прибывших по адресу.
Вечером дамы были приглашены в ресторан и, конечно, не отказались. Мало того, «тётя» молодых людей была так любезна, что деньги за жильё не взяла – «за всё уже уплачено».
Всё было бы прекрасно, если бы вдруг, неожиданно для всех, не появился Васька.
Узнав, что к одной из дам приехал муж, «тётя», во избежание скандала, не пустила «племянников» в дом. Оказалось однако, что она плохо их знала. Те всё-таки устроили этот скандал и сейчас бегают вокруг дома, рассказывая всем про вокзал, ресторан, «тётю».
Они считают, что их надули, и, пожалуй, они правы.
Выслушав сбивчивые, неполные, противоречащие друг другу, объяснения женщин и Васьки, я, по глупости, берусь уладить это дело. Правда, увидев валявшийся на земле кусок водопроводной трубы, я, на всякий случай, поднимаю его и приставляю к забору у калитки.
- Ребята! – доверительно обращаюсь я к молодым людям. – Вы ведь, скорей всего, что-нибудь уже получили после ресторана. Поймите, к женщине неожиданно приехал муж, а вы её так компрометируете. Уйдите, не позорьте женщин. Ну, не повезло вам. Бывает.
Молодёжь неопытна и горяча:
- А зачем они к тёте поехали? Зачем сказали: мужа нет? Зачем в ресторан ходили?
- Так что сейчас-то вы от них хотите? Чтобы мужа бросили и с вами продолжали встречаться? Или чтобы его, бедолагу, из дома выгнали?
Ребята и сами толком не знают, чего они хотят.
- А ты кто такой? Тоже муж? Обманывать нас приехали!
В руках у парней появляются перочинные ножи. Я мирно улыбаюсь:
- Ну, что у вас за ножички? Вот нож! – раскрываю свой нож-саблю. - Уберите ваши ковырялки.
Считая, что на этом инцидент исчерпан, складываю свой тесак, кладу в карман и развожу руками:
- Ну, пошли, пошли.
Вдруг, совершенно неожиданно, один из них пытается своей ковырялкой нанести мне удар в живот. Я отскакиваю, но нож делает дырку в моей новой рубахе и царапает кожу на животе.
Задом отступаю к калитке, не глядя, пытаюсь нащупать её рукой, но вместо калитки получаю в руку железную трубу, услужливо вложенную Васькой. Со всего маха бью трубой по плечу молодого идиота. Мне показалось, что я слышал хруст костей. Парень тоненько, но громко, завизжал поросёнком, привлекая всеобщее внимание, и стал кататься по земле. Второй побежал. Окрылённый лёгкой победой и азартом преследователя, догоняю его и несколько раз, пусть теперь уже не так сильно, охаживаю по спине. Мальчишка бежит и кричит от страха, я луплю его трубой, а вокруг из-за заборов и из окон кричат:
- Правильно! Знай наших! Молодец!
«Молодец-то, молодец, - думаю я, - но опять надо сматываться и побыстрее».
Обгоняю ошалевшего от страха противника, швыряю в кусты трубу и, прибежав домой, уже привычно отсчитываю хозяину деньги, хватаю чемодан и на попутке еду в сторону России. На этот раз водитель направлялся  в Адлер.
До конца отпуска осталось 7 дней.
Вера Матвеевна сообщает мне, что сарайчик с крысами занят молодой парой, и поселить меня ей негде. Дом забит отдыхающими под завязку.
После долгих моих уговоров она предлагает раскладушку на улице. Приходится соглашаться.
Раскладушка стоит на тропинке между домом и туалетом. Каждое утро я должен отвечать на приветствия многочисленных жильцов.
Среди них – мама с дочкой из Ленинграда. Знакомимся. Вера Матвеевна сказала маме, что хотя я был в прошлом году не один, но в документах у меня «штампа нет – сама видела». А видела она, скорей всего, паспорт Инги, там, действительно, всё чисто. Я же удостоверения личности никому в руки не давал.
Вместе с землячками ходим в столовую, на пляж, а по вечерам развлекаю маму с дочкой разговорами.
Так продолжается целых три дня.
На четвёртый день иду на танцы, знакомлюсь с девушкой, рядом с которой никого нет (и вообще, это Россия, а не Грузия) и иду её провожать.
На этот раз за нами увязывается какая-то шпана – трое мальчишек лет 17-18ти. Они идут сзади, иногда отпуская какие-то шуточки в нашу сторону, обращаются с глупыми вопросами, одним словом, дурачатся.
- Это твои знакомые? – спрашиваю я девушку.
- Нет, Это мальчишки с нашей улицы. Они просто дурачатся.
Когда калитка закрылась, а светлое платье мелькнуло вдали и пропало, обнаруживаю, что окружён с трёх сторон, с четвёртой – забор. Никто уже не дурачится и не улыбается.
- Давно ей  знаешь? – развязно спрашивает парень, стоящий передо мной.
- Нет, - честно говорю я и хочу уже продолжить рассказ о нашем знакомстве, но в это время меня бьют чем-то тяжёлым по голове.
«Сознания терять нельзя!» – твержу я себе и, превозмогая дурноту, бегу. Метров через 50 убеждаюсь, что меня никто не преследует.
Моему гневу нет предела. На следующий день я нахожу девушку, узнаю у неё адреса всех троих и строю планы мести.
У меня есть подводное ружьё с двумя тугими резинками, вместо одной, гарпун пробивает доску.
«Вызову из дома и пригвозжу к дверям!» – решаю я. А сознание подсказывает продолжение: «А потом в тюрьму? Мало натворил в этот отпуск?»
«Нет. Возьму стрелу и металлической палкой изобью до полусмерти…А дальше? Осенью у меня выходит срок очередного звания. Какое, к чёрту, «звание»? Минимум: вылечу из Академии».
А до конца отпуска остаётся два дня. «Отомстить! – кричит сердце. «А потом хватать вещи и бежать в следующий город? Сколько раз можно испытывать судьбу?» - спрашивает разум.
«Сделаю всё в последний день, в последний час, - решаю я. – Отомщу и сразу уеду. Не найдут!»
Наступает последний день. Беру стрелу, сую её в брючину и иду к дому обидчика. Постоял. Походил. У дома никого нет. Вызывать кого-либо не стал… Так и уехал.
«Во всём виноваты горячие кавказские парни, - решаю я дома после анализа столь активного отдыха. – В следующий отпуск поеду в Крым».

Крым
Что знал я о Крыме? «Бахчисарайский фонтан», «Севастопольские рассказы», пионерский Артек – несбывшаяся мечта детства, упоминание Гурзуфа в биографии Пушкина. В отпуск 1963 года я еду с женой в Гурзуф.
Нам удаётся снять веранду высоко на склоне. Вид на море открывается прекрасный, но каждый раз спускаться и особенно подниматься в гору – утомительно.
Окна на веранде не открываются, и за день воздух нагревается в ней до температуры сауны.
Городской пляж жалок. Его ширина – всего несколько метров, и бабушки занимают на нём место ещё затемно.
В отличие от Кавказа, где подход к морю возможен почти в любом месте, здесь всё побережье поделено между самыми разными организациями: пляж санатория «Заря», пляж колхоза «Красная лоза», пляж детского сада №67, пионерлагеря «Ласточка», «Буревестник»… Все эти пляжи большее время пустуют, но на каждом входе сидит здоровенный мордоворот, иногда пропускающий, после умильных просьб, только красивых девушек.
Идёшь по асфальтированному тротуару, смотришь на сверкающее, зовущее море, пустынный берег, изнываешь от жары и натыкаешься на выжидательный враждебный  взгляд охранника: а вдруг ты захочешь пролезть в какую-нибудь щель забора.
Лишь далеко за Гурзуфом, в Рабочем посёлке остаётся свободным небольшой кусочек берега. Туда мы и вынуждены ходить купаться.
Ищем жильё вблизи этого благословенного места, и бабуля-уборщица предлагает нам свою комнатку в мужском общежитии строителей. Не подумав, мы соглашаемся.
Трудно даже описать обстановку в этом злачном месте. Днём мы вообще стараемся там не появляться, но и ночью заснуть можно только с большим трудом. Больше всего досаждают пьяные драки. Они начинаются вечером и продолжаются почти до утра. Приходится всё это терпеть, но последняя капля в чашу нашего долготерпения заставляет нас покинуть гостеприимное общежитие: свободный кусочек берега, ради которого мы претерпевали все муки, передана погранзаставе, которая тут же поставила высокий забор и вышку (не для ныряния в воду).  С неё бдительный пограничник охраняет вверенный ему объект – тот самый кусочек берега, где совсем недавно могли купаться «дикари».
За Рабочим посёлком начинается Артек, который также огорожен, но дед, который приглашает нас пожить на территории лагеря у него, в качестве «родственников», обещает сделать пропуск.
Стать жителями Артека заманчиво. Соглашаемся.
В камнях Аю-дагаводится много крупных крабов, море кишит рыбой: зеленухи, кефаль, бычки, камбала и скаты. Упиваюсь морской охотой, ловлей крабов. По вечерам посещаем выступления выступающих в Артеке артистов и (тут не подходит ни слово «детей», ни даже слово «пионеров)… Артековцы, как на подбор, все рослые, толстые, жопистые девушки и юноши (последних меньше). Каким образом попадают они в пионерский лагерь? Я считаю, что это великовозрастные дети советской номенклатуры.
Всё хорошо, но в Артеке нет платной столовой, а в бесплатную нас тоже не приглашают. Дед предлагает нам готовить самим на электроплитке, но мы к этому тогда почему-то готовы не были.
Во Фрунзенском столовые есть, но нет свободного жилья. Зато нам показали грандиозную стройку – будущую дачу Ворошилова.
Наконец добрались до Алушты. Она нам очень понравилась. Сразу снимаются многие вопросы. Быстро и без проблем нашли вполне подходящее жильё совсем не далеко от городского пляжа. Кому этот пляж не подходит, может пройти в Рабочий уголок, где на пляже играют даже в волейбол. Кафе, закусочные, столовые, шашлычные, пельменные, блинные тянутся вдоль всего берега. Сев на кольце в свободный троллейбус, можно доехать до Ялты, Никитского ботанического сада, Массандры, Алупки, Симеиза. В другую сторону автобус довёзёт тебя до Симферополя. По дороге можно выйти на Перевале и попасть в горы, посетить пещеры; от Лучистого дойти до Демерджи, можно дойти до знаменитых Красных пещер, длина которых превышает 12 км, с подземными реками, озёрами.
Алушта понравилась нам больше всего, и несколько лет я езжу только туда.
Правда, сегодняшняя Алушта, разросшаяся вдоль, вширь и в высоту, с её многоэтажными безликими домами, значительно потеряла свою прелесть того времени.
Мне очень понравился Крым. Покупаю различные справочники, карты, путеводители по Крыму. Руководствуясь ими, посещаю многие интереснейшие и красивейшие места. Конечно, можно найти их описание, но только побывав лично, почувствовав высоту, чистый воздух, зной, усталость во всём теле, получишь надолго запоминающиеся впечатления.
Обязательно надо сходить на Демерджи, по её Долине привидений подняться до верха и спуститься у бюста Катерины.
Надо залезть на Чатырдаг и поползать по его пещерам, хотя бы посетить Тысячеголовую и Холодную.
Надо попробовать проникнуть в Красные пещеры. Теперь там поставили железные двери. Раньше их не было, и мы ходили по пещере даже без фонарей сжигая ненужные бумаги, найденные рядом палки и даже галоши. Можно найти владельцев ключа, заплатить и с проводником побродить по пещере.
Немного походив по протоптанным тропам, полазав по горам Крыма, посетив пещеры, я возомнил себя скалолазом, спелеологом, смело с путеводителем и фотоаппаратом лезу в любую дыру без всякой страховки. Этого делать нельзя.
Вот, к примеру, как я ходил в пещеры Чатырдага.
В путеводителе сообщалось, что это двухдневная экскурсия. Рассчитываю, что без рюкзака, спутников и ночёвки управлюсь за полдня.
В день вылета в Питер рано утром выезжаю на Перевал. Мой самолёт вылетает в 17 часов. Надо экономить время, где только можно.
Плюнув на тропы, лезу вверх напрямик. Схемы в Путеводителе достаточно хороши.
Без труда нахожу Тысячеголовую, осматриваю её. Возвращаясь, слышу, что от входа навстречу идёт экскурсия. Захотелось пошутить. В тронном зале залезаю на гигантских размеров трон, зажигаю позади себя свечу и, когда экскурсанты заходят в зал, громким голосом завываю:
- Кто пришёл в мою пещеру?
Акустика в зале оказалась прекрасной. Моя громадная тень металась по неровным стенам, сталактитам и сталагмитам.
Эффект был. Кто-то завизжал, кто-то побежал обратно. Пока экскурсовод успокаивает своё стадо, тихонько спускаюсь с трона и смешиваюсь с пришедшими. Моя свеча продолжает гореть. Только её и обнаруживают смельчаки, заалевшие на трон.
В Холодной пещере я опять один. По Путеводителю в одном месте необходимо пролезть несколько метров ползком под сводами пещеры. Своды сырые и пачкаются. Пролез на другую сторону, при свете фонарика осмотрел себя. Весь мокрый и испачканный в жёлтой глине. На обратном пути заблудился и полез не в ту щель. Метров через 15-20 она сужается так, что дальше уже не пролезть. Развернуться нельзя, приподнять зад тоже. Отталкиваясь только руками от мокрой, скользкой поверхности лаза, продвигаюсь вперёд ногами обратно, боясь окончательно застрять в узком, холодном, сыром подземном коридоре. Когда всё же выбрался из пещеры, то не увидел ни группы, ни даже одного человека, приближающегося к пещере. Сколько бы мне пришлось ждать выручки, если бы я застрял или окончательно заблудился в многочисленных разветвлённых кишках этой пещеры.
В пять часов отлетает самолёт. Самонадеянность  моя  может дорого обойтись. Времени совершенно не остаётся.
Плато наверху Чатырдага, хотя и кажется ровным, на нём нет больших выступов, но всё оно покрыто небольшими острыми каменными шипами и пластинками, да ещё под углом 45 градусов. Идти по нему тяжело. Ноги постоянно попадают в щели между выступов, застревая там, бежать же совсем невозможно… А надо!
Падая, застревая, вывихивая лодыжки и разбивая колени, бегу до самого откоса.
Вот, наконец, лесистый крутой спуск. Деревья помогают мне быстро спускаться. Намечаю внизу дерево и несусь на него. Главное, чтобы оно не сломалось под моим напором. Подбегая, не останавливаюсь, а только, хватаясь за него одной рукой, замедляю этим скорость. Тут же намечаю следующее дерево и несусь к нему. Мой фотоаппарат постоянно бьётся о стволы. Но это советский аппарат. Как потом окажется, в некоторых местах только помялись металлические части. Автоматика и оптика не повредились.
Спуск, на который по Путеводителю отводится несколько часов, преодолеваю за минуты.
Выскакиваю на шоссе. Голосую. Меня подбирает грузовая машина. Водитель хорошо знает окрестности, сам неоднократно ходил в горы, лазал по пещерам. Он недоверчиво слушает мой рассказ, иногда высказывает сомнение, но мои убеждения и искренность убеждают его в правдивости сказанного.
Дома быстро переодеваюсь, хватаю приготовленный чемодан, лечу на троллейбус.
Успел! Дальше всё идёт по расписанию.
Всё-таки приятно ехать в троллейбусе, смотреть в окошко на вершины и думать: «Я только что здесь был!»
С отпусками на Юге у меня связано много казусов, и смешных, и не очень.
Вот один. В ту пору всеобщего дефицита ни весной, ни летом не могу купить в Ленинграде летней обуви: босоножек, сандалий, сандалет, кед, чего угодно. Нет!
Подошло время отпуска. Куплены билеты, завтра лететь. А подходящей обуви нет.
«Ладно! – думаю я. – Поеду в Крым в старых разваливающихся тёплых ботинках, а  там-то уж куплю, что угодно.
Два дня обхожу магазины Алушты в старой обуви. Нет ничего!
На третий день еду во Фрунзенское. Не найдя и там того, что мне нужно, добираюсь до Гурзуфа. Полки обувных магазинов ломятся от зимней и осенней обуви. Летнюю ещё не завезли.
Добираюсь до Никиты. Кто-то подсказал мне, что в маленьком магазинчикае у самого моря есть сандалии… Я спускался напрасно. А вверх, даже по ровному асфальту, идти в тёплых ботинках несколько километров тяжеловато.
«Ну, уж в Ялте-то, курортной столице, найду! - упрямо решаю я. – Доберусь! Достану!»
Шиш! Из Ялты возвращаюсь троллейбусом в Алушту поздно вечером. Что же мне весь отпуск ходить в меховых тёплых ботинках? В них на пляже-то появиться стыдно.
Дня через три кто-то сообщает мне, что в магазины Алушты «выкинули» летнюю обувь. Бегу в универмаг. Толкучка страшная. Полдня давлюсь в очереди. Во второй половине дня удалось пробраться к прилавку… Моего размера нет! Кончился. Пришлось купить немецкие босоножки на два размера меньше. Зато красивые. Разнашивал их несколько лет.

Интрига

До этого мой рассказ об учёбе в Академии, а точнее, пребывания в Ленинграде, носил спокойный, повествовательный характер. Как всегда, интрига появляется в конце, и для её разрешения требуется много усилий духовных, психических и даже физических.
Третий курс я закончил на пятёрки. Моя майорская должность и результаты учёбы позволяли присвоить мне очередное звание - «капитан». Препятствий к этому не было, и звание я получил.
Но после третьего курса пошли специальные предметы. Ребята учили это ещё в училищах связи, я же оказался профаном. В зимнюю сессию на четвёртом курсе я не получил ни одной пятёрки, а по радиоприёмным устройствам схватил даже трояк.
Вызвали к начальнику факультету. Вместо того, чтобы покаяться, на вопрос, почему снизились мои показатели в учёбе, я глупо ляпнул:
- Стимула не было.
Язык мой – враг мой. Я ещё после этого пояснил, что раз звание уже получено, напрягаться больше ни к чему.
Такой ответ сильно рассердил начальство.
К этому времени я ушёл от жены. С помощью бывшего соседа, уголовника Вани Фролова, снял комнатушку в дачном домике на Лахте. Комната размещается на чердаке старого деревянного дома. Нет ни мебели, ни отопления, только щели в стенах. На свалке мы с Иваном отыскали кривую железную кровать. Напилили на неё досок. Несколько дней я, как Рахметов, сплю на голых досках, накрывшись шинелью.
Из принципа денег у жены при уходе не взял, запасов не имел. На несколько последних рублей купил себе шляпу. Пришлось питаться одним луком, который мне дал Толя Шилин, запивая его холодной колодезной водой.
Преодоление всех этих трудностей меня даже радовало. С первой получки приобрёл одеяло и обогреватель.
На службу я еду на мотоцикле в спортивном костюме и шляпе. В форму переодеваюсь в общежитии у Васьки.
Вскоре меня вызывает начальник курса:
- Вы стесняетесь формы?
Объясняю свои переодевания частыми поломками мотоцикла и необходимостью его ремонта. Не пачкать же форму! И всё же появляться в Академии в гражданской одежде мне запрещено.

Москва

Выпускной курс. Я уже получил тему диплома и успешно разрабатываю её. Серьёзно встаёт вопрос о дальнейшей службе, иными словами, о дальнейшей судьбе. Я всё ещё глубоко в душе вынашиваю мысль покинуть Армию, но кто же отпустит без скандала выпускника Академии? Придётся ещё служить и служить. Вопрос: где и кем?
Послушав рассказы Васьки и его друзей, продолжать службу связистом мне очень не хочется. С удовольствием вспоминаю 8 отдел, работу шифровальщика, пусть даже в дивизии. Меньше начальника отделения мне теперь должности не дадут. А ведь в 8 управлении совсем нет офицеров с высшим образованием. Значит, если туда попасть, можно и нужно рассчитывать на большее, чем начальник отделения дивизии, и даже на дальнейшее продвижение. Вспоминаю Агапова, он теперь большой начальник в Москве, пророчил же он когда-то мне большую карьеру. Надо постараться переметнуться обратно под крыло 8 управления.
Под лежачий камень вода не течёт. В зимние каникулы еду в Москву.
В 8 управлении генерал-кадровик встретил меня радушно. Стремление вернуться похвалил, созвонился с Агаповым и совсем расцвёл, но всё же осторожно спросил:
- В какой должности Вы видите себя после Академии?
Этот вопрос я продумывал неоднократно. Решение было такое: если уж в Академию я пришёл с майорской должности, то теперь, в звании капитана, меньше, чем на майорскую, соглашаться не резон.
- Начальника 6 отделения штаба дивизии, - начал я своё перечисление, - офицера отдела штаба округа…
Последовала пауза. Затем, набрав в себя воздуха, говорю самое сокровенное, о чём надеюсь в душе:
- Может быть, я много на себя беру, но мне очень хотелось бы стать преподавателем в Училище.
Генерал даже подпрыгнул от радости:
- Это именно то, что нам надо! Преподавать в Училище должны только офицеры с высшим образованием.
Он рад, что я не прошусь в Москву. Обговорили детали. Записали данные. Генерал уверил меня, что всё получится в лучшем виде. Я уже могу считать себя преподавателем Училища в Краснодаре.
Домой в Ленинград приехал с триумфом. О своей поездке доложил начальнику курса. Тот выцслушал спокойно и сказал мне, что на распределение может повлиять только начальник Генерального Штаба.
- Придёт бумага из ГШ, получишь свою должность.
С этого времени я спокойно занимаюсь дипломом, не заботясь о распределении. Кстати, тема диплома напрямую связана с прежней службой.
Над дипломами мы работали на кафедрах. Обеспечить контроль за нами у факультетского начальства возможности почти не было. Я этим успешно пользовался. До 15 часов честно работал над дипломом, а затем садился на мотоцикл, и встречным ветром все мысли выдувались из моей головы.
Небольшой штрих к этому времени. Должность секретаря партийной организации факультета была штатной. На неё по очереди выбирались офицеры Академии, не имеющие возможности другим путём получить «полковника». А через два года, после очередных перевыборов, новоиспечённому полковнику нужно было найти соответствующую званию должность. Вот такой бывший секретарь, назначенный потом старшим преподавателем, стал моим руководителем диплома.
В качестве основной литературы он рекомендовал мне только что вышедшую в свет Монографию начальника кафедры, Заслуженного деятеля науки и техники СССР, доктора технических наук, профессора, полковника Котова.
Детально разбираясь с дипломом, обнаруживаю несоответствие между моими выводами и выводами Котова, то есть мои расчёты дают результаты, противоположные выводам Монографии.
Боясь ошибиться, я пошёл со своими выводами к руководителю, который даже по должности обязан был изучить труд своего начальника.
- Что ты! Что ты! – замахал руками мой наставник. – Делай, как у Котова. Разве он может ошибиться?!
Делать «как у Котова» я не мог, пришлось идти за разъяснениями к автору Монографии.
Тот взял книгу, рассмотрел первое несоответствие, сначала у меня, потом у себя, и, к моему удивлению и восхищению, спокойно сказал:
- Здесь, конечно, я ошибся.
Быстро нашёл я в Монографии второе несоответствие, начал что-то доказывать… Котов меня остановил, минут 10 разбирался сам, нашёл у себя ошибку (в одном месте «минус» вместо «плюса»), посмотрел мой вывод, заключил:
- Ну, это очевидно.
Стесняясь, сунул я ему в нос третье несоответствие. Разобравшись, Котов стал передо мной, слушателем(!), объясняться:
- Работы много… Монографию надо было сдать к определё ному сроку…
Хотя бы похвалил, восхитился бы моей прозорливостью! Ведь ни один из преподавателей его кафедры не обнаружил ошибок в Монографии, не разобрался, а, может быть, и вообще не читал работу.
Для Котова было вполне допустимым, вполне понятным ошибиться. Человек имеет право на ошибку. А для большинства подчинённых он уже полубог, сказал «люминь», значит, так тому и быть.
Правда, на защите Котов меня вспомнил и предложил комиссии рекомендовать мои выводы к публикации в Трудах Академии. Выпускнику после распределения только этим и заниматься!

Пришла весна – пора любви. Васька со своим другом Толей Трушиным (вот только где подходим мы вплотную к интриге) попросил предоставить им на воскресенье мою загородную резиденцию. Друзьям не отказывают, тем более, в таких пустяках. Толя женат, у Васьки тоже в это время приехала из Москвы жена. Конечно, я знал, для чего им необходимо помещение, да и они этого не скрывали.
Дальше пошли неприятности. Васька, как всегда, перепил, избил свою новую подругу, та прибежала жаловаться в Академию, а членов парткома хлебом не корми – дай только покопаться в чужом грязном белье.
Копнули. С Васьки что возьмёшь? И так висит на ниточке. А отчислить с последнего курса слушателя-офицера может только Министр обороны. Никто не захочет взять на себя такую повинность – представлять к отчислению из Академии офицера. Это ведь и свою голову одновременно подставлять. Через все другие наказания Вася уже прошёл. Сейчас бы его до  выпуска дотянуть, куда-нибудь подальше отправить, а уж потом пусть там с ним разбирается кто-нибудь другой.
У майора Трушина (а майоров всего два на курсе) папа – не кто-нибудь, а начальник управления госбезопасности автономной республики – величина. Да и не сделал ничего особенного. Ну, сходил налево, морду никому не набил, никто на него не жаловался. Ваську не сумел удержать? Так кто ж его удержит, когда он под градусом?..
А жалоба была. Отреагировать надо. Виновных найти и наказать.
Кого наказывать?.. А кто помещение предоставил? Почему он вообще его снимал, имея жилплощадь, жену и ребёнка? Вот он главный виновник! Это он из отличников в троечники съехал, над начальством смеётся!
Пришлось мне в парткоме отчитываться.
- Комнату в пригороде зачем снимал, чтобы оргии устраивать?
- Нет, чтобы к экзамену готовиться, над дипломом работать.
- Почему ключи Резакову и Трушину дал?
- Попросили, чтобы в тишине, на свежем воздухе позаниматься в воскресенье. Академия-то по воскресеньям закрыта.
Формально отговорился, но теперь генерал – начальник факультета совсем зверем на меня смотрит, дескать, подвёл весь факультет, а его – как начальника, в первую очередь. За ним, конечно, и начальник курса тянется. Вспомнил, что как только я «капитана» получил, совсем плохо учиться стал, две тройки в диплом схватил: по математике и радиоприёмным устройствам. От жены ушёл, а от родной парторганизации это скрывает, и начальству не доложил, других тоже совращает, площадь им для этого предоставляет, в связи служить не хочет, назад в 8 управление рвётся. Надо, надо примерно за всё это наказать. А формально – вроде бы и не за что.
Как бывший офицер 8 отдела, был я в своей группе «секретчиком». Это значит, когда надо, секретную литературу и тетради получал на всю группу, раздавал каждому под расписку, а после занятий собирал, в портфель складывал, и портфель в секретную часть сдавал. Для выдачи и приёма секретных документов листок имеется по специальной форме. Листок этот после занятий я должен был сдавать вместе с портфелем в секретную часть. Вечером эти листы уже уничтожаются. Формальность. Реально же, как только тетради приносишь, все налетают, каждый свою хватает, а потом, уже на занятиях, по столам этот листок пускаешь, каждый расписывается. В конце занятий я все тетради пересчитываю, против каждой фамилии в листке расписываюсь. Процедура не сложная, дольше описывать.
Пока листок по столам ходит, на нём, бывало, с обратной стороны кто только чего ни напишет – всё равно, сжигать.
Вызывает однажды начальник факультета меня в кабинет. «Чего, - думаю, - ему от меня надо? Вроде бы ключи больше никому не давал».  Захожу. За столом в полном составе всё начальство сидит: начальники курсов, партийное руководство, учебный отдел.
Генерал, грозно так, ко мне обращается:
- Расскажите, как Вы опустились до такого безобразия?! – и пальцем в какой-то листок тычет.
Я прошу объяснить, о чём речь. Он ещё больше кипятится.
- Не делайте вид, что ничего не понимаете. Как Вы могли такую гадость написать и в руки порядочным женщинам дать? Вы, оказывается, ещё и похабник!
Я заявляю, что никаким женщинам ничего похабного в руки не давал, бумагу эту впервые вижу.
Генерал обрадовался:
- Он ещё и обманывает нас всех! Смотрите, сколько здесь его росписей!
Счастливый, он, как фокусник, переворачивает листок, и я узнаю Реестр документов, выдаваемых на временное пользование.
Мне даже удаётся, правда, после всех, получить в руки злополучную бумажку.
На обратной, чистой, стороне листа кто-то нарисовал план с указателями, куда и как идти; другой рукой, в уголке, мелко написано: «А если эти отношения половые?» Разобрать текст можно только с большим трудом, а следовательно, с большим желанием. И всё? И за этим меня вызвали на судилище?
Осматриваю факультетский генералитет: может быть, есть что-то ещё? Может, я чего-то не понял, не досмотрел? На листке, предназначенном для сжигания, кто-то из слушателей, от нечего делать, написал ничего не значащую фразу.
Начинаю всем подробно разъяснять назначение бумаги, как собираются росписи, почему на обратной стороне появляются записи, пометки.
Генерал Сирук неоднократно перебивает меня. Он не хочет, чтобы другие усомнились в моей вине:
- Это сделали Вы! Сделали нарочно, чтобы поставить в неудобное положение работающих в секретной части женщин!
Тут уж я позволяю себе рассмеяться:
- Кто бы это ни сделал, пусть даже я, здесь нет никакого преступления. Никто, никогда эти листки не читает, тем более, обратную сторону. А если бы даже и прочитали, то в библиотеке всем женщинам далеко за сорок, и уж такой фразой их не смутишь.
- Так Вы признаёте, что написали эту фразу?
- Нет. Это сделал не я, но не считаю, что в этом есть что-то предосудительное.
Генерал опять не даёт мне договорить:
- Это сделали Вы! И сделали специально. Если это не так, то найдите виновника.
Я не хочу показать на этих страницах себя героем, но сцена меня возмутила. Генерал и десяток полковников занимаются ерундой. Им что, совсем нечего делать?
Чётко докладываю:
- Я не так воспитан, чтобы искать кого-либо среди товарищей. Вины в случившемся никакой не вижу. Считайте, что это сделал я.
- Так и будем считать! – подвёл итог генерал.
Через несколько дней назначается партийное собрание по моему персональному делу. Суть дела докладывает начальник курса. Всё, что можно, он утрирует, передёргивает, и мне приходится несколько раз вскакивать, чтобы возразить ему. Поставил он мне в вину и моё поведение на совещании командования факультета,  и отказ искать виновника представил, как признание собственной вины. В конце своего сообщения он требует вынести мне «строгий выговор с занесением в учётную карточку». Накануне выпуска! К этому всё идёт, но вдруг… вдруг встаёт хороший парень, секретарь парторганизации курса Гриша Астапов и, смущаясь, говорит:
- Товарищи! Это я написал. Листок лежал передо мной. Лектор в это время говорил о каких-то отношениях, я, в шутку, написал эту фразу и показал соседу. Не подумал, что эта фраза будет иметь такое значение…
Собрание тут же приходится свернуть. Дело принимает нехороший оборот, но уже не для меня. Теперь начальству придётся наказывать главу коммунистов курса.
Через несколько дней меня опять вызывают на совещание командования. Зачем? Что ещё не ясно?
За длинным столом в том же составе сидит начальство. Отдельно, у стены, понурясь, сидит Астапов. Мне стало его жалко. Значит, меня вызвали, как свидетеля, чтобы получить на него показания.
- Так вот, товарищ секретарь партийной организации! – как-то слишком торжественно начинает генерал свою речь. – Полюбуйтесь на своего коммуниста. Он знал, что это Вы написали, знал, что командование за это вынуждено будет Вас наказать, и специально отнёс листок в секретную часть. Вот такие предатели, провокаторы состоят в вашей организации.
Я не дождался конца его тирады:
- Товарищ генерал! В войсках люди в Вашем звании делом занимаются, а Вы здесь всякой ***нёй!
Чётко поворачиваюсь «кругом», щёлкнув каблуками, и, не спросив разрешения, зато сильно хлопнув дверью, выхожу. Вот за это я могу ответить, где угодно. Порядочные люди меня поймут. Не все в Армии негодяи и подхалимы.
Гришка потом рассказывал, что некоторое время генерал не знал, что сказать, потом заорал на «папу» (начальника курса):
- Накажите его своей властью! Иначе я от него мокрого места не оставлю.
Сижу за дипломом и перебираю в уме, какие взыскания имеет право наложить на меня начальник курса. По отношению к слушателю у него власть командира дивизии.
Прошли, положенные по Уставу, 5 суток, в течение которых он имел право это сделать. Взыскания я не получил. Знаю: они ничего не забыли. Так в чем же дело?..
На курсе вовсю идёт распределение. Ребят вызывают, беседуют. Кто выходит счастливым, кто – расстроенным.
На некоторых с прежнего места службы приходят вызовы с просьбой вернуть их в свою часть. Таким ребятам разъясняют, что на распределение может повлиять только Генеральный Штаб.
- Вот на Соловьёва пришёл запрос за подписью заместителя начальника Генштаба. Тут уж даже мы не можем ничего изменить.
Мне эти слова передают, и я спокойно жду формального вызова.
Узнаю, что приехал представитель 8 управления ГШ. Вызвали Колю Климова – отличника, члена партбюро курса, центра нападения футбольной команды Академии. Через какое-то время Коля прибежал ко мне:
- Предлагают место преподавателем в училище. Где находится, не сказали.
- Соглашайся! – радуюсь я. – Вместе поедем в Краснодар.
В Краснодаре у Коли в собственном доме живёт мать. Конечно, он согласен. Васька и другие подталкивают меня:
- Иди, напомни о себе. Спроси, почему тебя не вызывают?
- Вызовут, - уверяю я себя и их.
На второй день всё же иду к «папе»:
- Слышал, что приехал представитель 8 управления. Климова вызывали. Почему не вызывают меня?
- У Климова нужно было получить согласие, - объясняет мне начальник курса. – А Вы сами ездили в Москву, там и согласие дали. Зачем же Вас вызывать?
Логично. Больше о распределении я не беспокоюсь, и когда меня вызывает в кабинет один из «покупателей», немного удивляюсь.
- Вы заканчиваете Академию. Какую должность Вы хотели бы занять? – примерно так начинает разговор подполковник. Я перебиваю его:
- К чему эти формальности? Я уже ездил в Москву, дал согласие…
Подполковник выслушивает меня до конца.
- Я работаю совершенно по другой части, представляю управление по спецстроительству. К 8 управлению совершенно отношения не имею. Мне рекомендовали Вас, как не распределённого. У меня 4 места, которые и могу Вам предложить: спецобъект в Тбилиси, спецобъект в Германии, то же в Перми. Все должности майорские. И капитанская должность на спецобъекте в Ленинграде.
Я ошарашен. Вот она месть начальства! Климову отдали моё место! А меня – в строители. 
- Разрешите мне подумать до завтра, - прошу я.
- Я уезжаю сегодня в 6 часов. Сейчас пойду на другие факультеты. Не думаю, что даже через два часа у меня останется хотя бы одно место.
У него не такие уж плохие должности. Некоторые получили гораздо хуже.
- А Вы показывали свои места командованию факультета? – соображаю что-то я.
- Нет. Они знают только, что я из спецстроительства.
- Тогда в Германию, - ещё обречённо произношу я.
- Только смотрите, чтобы завтра никаких отказов. Я не хочу приезжать сюда ещё раз.
Приходится заверять его, что я согласен окончательно.
Сразу за дверью меня встречают товарищи:
- Ну, что? Краснодар?
Рассказываю им всё, как есть.
- Чем же ты не доволен? Германия! Двойной оклад! Об этом можно только мечтать.
- Давай меняться! – предлагает мне один. – У меня подполковничья должность в Мурманске.
- Кто же нас поменяет?
- У меня знакомство в комиссии, - настаивает он. – Я всё сделаю. Соглашайся!
«Значит, не всё уж так плохо, - соображаю я, - если даже блатные хотят меняться. Надо использовать шанс побывать за границей. С моей биографией бывшего шифровальщика это редкий шанс».
Поступив в Академию с майорской должности с окладом 130 рублей, через 5 лет учёбы я получаю майорскую же должность с окладом 100 рублей. Правда, в Группе Советских войск в Германии (ГСВГ) – оклад двойной.
Вечером звоню начальнику 8 отдела Ленинградского военного округа. Через него я уже несколько раз общался с 8 управлением. Тот обещает всё выяснить и перезвонить. Звонка не было.
Предложенная мне должность оказалась неожиданностью для командования факультета, и «папа» побежал к подполковнику-«покупателю», чтобы изменить это назначение. Он даже предлагает вместо меня конкретного подхалима, но то ли  я подполковнику понравился, то ли просто ему не хотелось терять времени, менять он ничего не стал, и через пару часов его уже не было в Академии.
- Прозевали! – с горечью сказал «папа» своим приближённым, а что ему сказал после этого генерал, можно только догадываться.
Должно же человеку, хотя бы когда-нибудь, просто повезти.
Диплом и отъезд за границу мы обмывали у меня на Лахте. Валентин Юдин, Толя Шилин, Шурик и Володя Гавриченко. Ездил приглашать и Бориса Фёдорова, но опять не застал его трезвым. Юра Гавриченко к тому времени, закончив спецакадемию, пропадал на Дальнем Востоке. Чем он там занимался, мы могли только догадываться.
Изрядно накачавшись, решили вспомнить былые дни и пошли на Лахтинский разлив купаться.
Володька научил нас ловить рыбу в мутной воде. Необходимо замутить ногами большую площадь. Рыба в этом случае выскакивает из воды, и её можно хватать руками. Тут же, живую, мы съедаем её. Этому тоже научил нас Володя. Может быть, в другое время нам было бы это неприятно, но в тот день – понравилось.
Как в старые добрые времена, купались без трусов. Во время нашего купания на берег пришли девушки. Хотя мы в то время и были пьяны, но всё же чувствовали себя джентльменами, поэтому, замёрзнув, сообщаем девушкам: выйти не можем по причине полной наготы. Они же, смеясь, усаживаются возле нашей одежды и начинают завязывать на ней узлы. Предупредив их, что вынуждены будем выйти из воды, в чём мать родила, мы всё-таки стесняемся это сделать.
- Ну, кто же у вас самый смелый? – кричат девчонки, размахивая брюками одного из нас.
Ко всеобщему изумлению, самым смелым оказался Толя, в обычном состоянии самый скромный из нас. Он спокойно выходит на берег, даже не прикрывая ничего руками, и одевается.
Теперь смущаются девчонки. Им хотелось познакомиться, но мы к этому не расположены – в последнее время друзья собираются очень редко – девочки испортили бы вечер. А ведь он был прощальным.
В августе 1964 года я снова покинул родной город, в котором мне посчастливилось прожить ещё целых пять лет; покинул друзей, мать с сестрой, не прощённую жену с невинной дочкой, Милку – последнюю (к тому времени) любовь. Я еду к новому месту службы, в Германскую демократическую республику (ГДР), республику, которая, с лёгкой руки предателя своего народа Горбачёва, исчезла с карты мира.
Валентин как раз собирался жениться. Жаль, на свадьбе мне погулять не пришлось.
В предвкушении молочных рек и кисельных берегов, раздаю своим друзьям и родственникам свою гражданскую одежду от ботинок до шляпы.
Через Валю Юдина продаю мотоцикл в рассрочку с уговором, что деньги будут выплачиваться ежемесячно матери. Одновременно накупаю разговорников, словарей, учебников и серьёзно заново занимаюсь изучением немецкого языка. К тому времени я изучал его почти непрерывно почти 16 лет: 8 лет – в школе, 3 года – в Училище, 5 лет в Академии. Заново перечитываю Ремарка, Гёте, Анну Зегерс. Так хотелось показаться в Европе. 
    

 



      

 
   
 
–

ГРУППА СОВЕТСКИХ ВОЙСК В ГЕРМАНИИ

(1964 – 1970 гг.)



В Москве нас, семерых выпускников Академии, распределённых в ГСВГ, напоследок ещё раз проверили на знание политического положения страны, в которую едем, имён её основных руководителей, ещё раз проинструктировали (скорее, заинструктировали–), снабдили необходимыми документами.
На таможне в Бресте при проверке изъяли у двоих по одной «лишней» бутылке водки, а у Дамаскина изъяли тестер – простейший прибор для измерения напряжения, тока и сопротивления, необходимый и в быту, и в работе инженера.
Вот уже за окном чужая (польская) земля. В городах Польши, чтобы исключить контакты пассажиров с местным населением, поезд останавливается на специально огороженных платформах, но, несмотря на это, даже в закрытых вагонах появляются пронырливые польские коммерсанты. Они предлагают галстуки, записные книжки, фотопорнуху, ручки и другие мелкие товары; берут любую валюту: рубли, марки, злотые, но цены такие, что челюсти наши отвисают сами собой.
Тщательно нас проверяет только советская таможня. Польские, немецкие пограничники и таможенники не обращают на нас никакого внимания. Некоторые пассажиры сами вынуждены бегать за ними, чтобы оформить необходимые документы для пересечения границы. Позже, когда я возвращался в Германию из очередного отпуска и проспал пересечение границы, мне пришлось уже в Германии ехать в какое-то управление, чтобы сделать соответствующую отметку в документах. Иначе получалось, что я пересёк границу незаконно.
А один наш школьник, поссорившись с родителями, живущими в Магдебурге, бежал из Германии в Россию (правильно писать «СССР», но и в те времена нашу страну чаще называли Россией), так его задержали только наши пограничники при пересечении польско-советской границы. Никаких документов при нём не было. То есть, без документов и денег он прошёл всю ГДР, пересёк границу, прошёл Польшу и попался, пересекая уже границу СССР.

Мытарства в Вюнсдорфе

В субботу в 6 часов утра мы вышли из поезда Москва – Вюнсдорф на конечной станции.
Вюнсдорф – это столица русских людей, находящихся в ГДР. Там размещался не только штаб ГСВГ, но и остальные учреждения, подвластные России и обслуживающие русских людей, вплоть до ЗАГСа.
Нас так тщательно провожали в Москве, что мы рассчитывали на так же организованную встречу. Увы. К нашему наивному удивлению, нас никто не встречал. Куда идти? Кому представляться? Хорошо, что вокруг были русские люди. Мы слышали только русскую речь, видели русские вывески и указатели и могли легко ориентироваться в обстановке.
Кто-то догадался позвонить дежурному по управлению связи. Тот сообщил нам, что суббота и воскресенье, как и в Советском Союзе, являются выходными днями, принять нас никто не сможет до понедельника и предложил нам самостоятельно устраиваться в гостинице.
В гостинице выяснилась одна существенная деталь: у нас не было марок ГДР, а гостиница – организация хозрасчётная, деньги требует. Пришлось опять звонить дежурному по управлению связи. На этот раз вопрос утрясли быстро – места в гостинице мы получили в кредит. Тут же стало известно, что марки мы получим не раньше вторника. Если вопрос с жильём нас волновать перестал, то своё потребовал желудок. Ни у кого никакой еды не осталось. Посоветовавшись, мы решили… поискать деньги на улице. К этому подтолкнула нас случайно найденная монета. Замечу, что самому молодому из нас было чуть меньше тридцати, остальные – старше, все в званиях не ниже капитана.
Мы пошли искать деньги.
На стадионе, тщательно проверив каждую трибуну, нашли несколько монеток. Пару монет нашли, вернувшись на вокзал. Это нас вдохновило. Наверное, увидев нас со стороны, люди недоумевали: «Что ищут семеро офицеров, уставившись глазами в землю, поддавая ногами банки и бумаги?» Впрочем, мы находились на «русской» территории, вокруг ходили советские люди, которых ничем не удивишь.
Часам к одиннадцати сумма совместно найденного (мне не повезло – я не нашёл ничего) составляла 27 пфеннигов. А хлеб стоил целую марку. Ещё раз посоветовавшись, решили расстаться с самым дорогим – продать по одной бутылке привезённой из России  водки. Постояльцы гостиницы и её работники, как сговорившись, больше 10 марок за бутылку «Столичной» не давали. Таких денег едва хватило бы на один день питания в столовой. Нам же предстояло ждать «получки» 3-4 дня.
Во-первых, продавать всю водку (весь «золотой запас») жалко. Во-вторых, такого количества нам просто не продать. Это надо вставать с бутылками у винного магазина.
Так до самого обеда мы смеялись, шутили сами над собой, продолжали искать деньги (но больше ничего не нашли), а в обед побежали в столовую, нашли опять же нашу русскую заведующую и слёзно объяснили ей ситуацию, клянясь заплатить «как только, так сразу». Конечно, договорились. Подсчёт съеденного каждый производил сам.
Во вторник я держал в руках аванс – 240 марок ГДР. Остальные должен был получить по прибытии в часть.
Привезённую с собой и «сэкономленную» водку распивали в гостинице в первый день приезда… и во второй… и тд. Хотя к тому времени водки я не пил, но, чтобы «не отрываться от коллектива», свою долю тоже выставил. Неприятность в Училище пошла впрок.
Мы ещё не успели подружиться, ведь все были с разных факультетов, а уже первых забрали командиры частей, в которые каждый был назначен. Через несколько дней из семерых связистов в гостинице остались только майор Саша и я.
Саша был назначен шифровальщиком в разведуправление ГСВГ. Что-то скребануло в душе: то ли зависть, то ли грусть. Оба мы проходили дополнительную проверку.
Чтобы постоянно не ходить в форме, пришлось приобрести брюки, рубашку, обувь, плавки. Середина августа – можно ещё купаться.
Вокруг Вюнсдорфа прекрасные озёра, пляжи, с вышками, водяными горками, можно взять напрокат лодку.
И вот, одевшись во всё, купленное в немецких магазинах, еду на немецкий пляж подальше от Вюнсдорфа, раздеваюсь до плавок, забираюсь  на вышку для прыжков и на «хорошем» немецком языке небрежно завожу разговор с местными парнями.
Я удивлён и шокирован – сразу же после первой моей фразы они обращаются ко мне, называя «камрадом». Так здесь обращаются только к русским.
Выхожу из воды, устраиваюсь на песке рядом с хорошенькими девушками, опять пытаюсь выдать себя за немца. Они ведут себя скромнее, обращаются по имени (Петер – так представился). Слышу, как между собой они называют меня «Аузлендер» - иностранец. Это уже более приятно, всё же не русский.
Как же все они догадались? Что же 16 лет изучения языка мне ничего не дали? Оказалось, что повседневный разговорный язык, с сокращениями, проглатыванием окончаний, совсем не похож на изучаемый нами в учебных заведениях. А уж о произношении и говорить не приходится.
Потом, со временем, я начну с этим немного разбираться. У нас – диалекты на окраинах, и это легко объясняется; у немцев – самый отличающийся от общепринятого языка диалект – берлинский – столичный сленг, который не сразу понимают даже приезжающие в Берлин немцы других областей.
Одно время пытался работать над произношением. Знакомые немцы не советовали:
- Не надо. Говори, как вас учили. Сразу видно, что русский. Иначе могут принять за еврея. Их здесь всё ещё не любят.
Правда, на этапе проживания в Вюнсдорфе общение с немцами – экзотика. Здесь одни русские: на улицах, в магазинах, на пляже.
На одном из русских пляжей познакомился с дочкой главного пожарника ГСВГ, студенткой второго курса, ленинградкой, проводядщей у отца в Германии последние дни летних каникул.
Жаль, что поздно познакомились, жаль, что в Вюнсдорфе я пробуду недолго, но зато есть возможность поздравить Валентина Юдина с законным браком. Вот будет неожиданность!
240 марок аванса уже почти испарились. На последние деньги покупаю подарок – фарфоровую статуэтку-бутылку: моряк с трубкой, бескозырка – пробка, в руках и вокруг – 6 бочонков-стопок.
Когда меня заберут в часть, неизвестно, а деньги кончились. Сижу на хлебе и воде, но мне – не привыкать, я счастлив, что такой ценой могу порадовать друга.
Девушка любезно согласилась передать мою посылку и доставила её точно в срок. В ответном на моё поздравление письме Валя, после описания свадьбы и полученных подарков, написал: «…Спасибо за твой скромный подарок».
Сознательно обидел или оговорился? Не оговорился. Валя только представляется дурачком. Получилось – обидел, ожидал большего. Дальше то же произойдёт с матерью. Все ждут от меня необыкновенных, дорогих подарков.
Вот уже и Саша, хотя ещё не покинул гостиницу, но уже ходит на службу, должность подполковничья, сотрудники замечательные, получил деньги. Теперь есть, у кого занять, но это – последнее дело, стараюсь никогда не брать в долг, возвёл это в принцип.
Наконец, и меня вызывают «в кадры». Вместо должности старшего инженера, на которую я назначен, предлагают другую, капитанскую, обещают в будущем подобрать более высокую. Пришлось объяснять, что ещё до Академии я стоял на майорской должности; проучившись 5 лет, получив высшее образование, на понижение не пойду. Знал я: если соглашусь, то останусь капитаном надолго. Должность моя вакантная, на неё хотят поставить кого-то другого, но без моего согласия не могут.
Видимо, меня хотели взять измором, дней десять не вызывали. Деньги закончились. Пошёл в финансовое управление, но там развели руками:
- Пока больше не положено. Добивайся отправки в часть.
Пришлось нюхать цветочки на завтрак и обед.
Всё-таки вызвали в кадры ещё раз. Попугали, что доложат Командующему ГСВГ о моём упрямстве, а он зашлёт куда-нибудь далеко-далеко и надолго на ту же капитанскую должность.
- Для этого ему придётся нарушить Приказ Министра обороны, - ляпаю я.
И ведь помогло. Видя мою настойчивость, тут же предложили мне стать начальником телефонного центра в той же части, с тем же окладом 100 рублей и с той же майорской категорией. Растерялся я и согласился. Может быть, и правильно сделал.

Лесной гарнизон. Первые впечатления

На другой же день за мной приехал командир части майор Тарасов. Представили нас друг другу и тут же при мне стали его ругать. Сказали, что представление его к «подполковнику» давно в сейфе начальства лежит, но вынуть его оттуда никак нельзя: дисциплина в части отсутствует, офицеры, во главе с командиром, пьянствуют, планы строительства все сорваны и тд.
Пока его ругали, я своего нового командира рассматривал. Помятый какой-то весь, маленький, но с большим животом, глазки бегают – видно, что на руку нечист.
По выезде из Вюнсдорфа командир несколько раз машину у гастштеттов останавливал, забегал туда (меня не приглашал), назад возвращался хорошо накачанным; глазки после второго захода совсем заплыли. Дословный перевод слова «гастштетт» - место для гостей, а правильным может быть и трактир, и ресторан, и забегаловка.
«Да, - думаю. – В хорошую часть я еду, хотя и специальная, а всё-таки, строительная, судя по командиру, что-то вроде стройбата.
В машине Тарасов меня для порядка что-то спросил и тут же заснул, хотя был он старшим машины, то есть, отвечал за все действия солдата-водителя и морально, и материально.
Ехали очень долго. Сеть автомобильных дорог у немцев хорошо развита. Страну во всех направлениях пересекают автострады, ровные, широкие. Правила движения по ним очень жёсткие. В то время ограничения скорости сверху не было вообще жми – сколько можешь, а снизу было – не меньше 60 км/час. Остановка вообще запрещена, даже на обочине. Едешь на нашей военной технике, выжимаешь из неё 60-70 км с большим трудом, а мимо западные легковушки со скоростью 180 просвистывают.
В любую деревню, в любой населённый пункт ведёт асфальтовая дорога или бетонка. На них свои правила. Грунтовка – вообще исключение, ездят по ней только на тракторах да мотоциклах.
Зато железнодорожная сеть развита была очень слабо (не знаю, как сейчас). Ходили по железным дорогам поезда, в основном, на дизельной тяге. Народ в них сидел, как у нас в электричке. Ни плацкартных, ни купейных, ни, тем более, СВ на внутренних линиях не было. Только, в отличие от нас, в поездах совершенно свободно.
Вот свернули мы с автострады. Вот, проехав несколько населённых пунктов, в лес заехали, хотя лесов-то здесь почти нет. Бетонка – ровная, как линейка, а над головой – кроны деревьев, соединяющиеся аркой. Красота.
Ровная бетонка налево в деревню пошла, а мы направо повернули и километра через полтора в ворота со звёздами упёрлись. Приехали.
Тут Тарасов проснулся, точно и не спал, походя, дежурного по КПП за что-то отругал. Открыли нам ворота, и въехали мы на территорию, окружённую двумя рядами колючей проволоки на выгнутых сверху бетонных столбах. Столбы эти называют здесь «Хайль Гитлер». А за проволокой во все стороны только лес и лес.
Машина остановилась у клумбы, на которой не было цветов, зато лежала крупных размеров свинья. Рядом паслись ещё две. Тарасов вылез из машины, выругался, пнул лежащую ногой.
«Совсем как в «Капитанской дочке»», - пришло мне на ум.
Дежурный по части командира так и не встретил.
Ко мне подскочил излишне вежливый человек в потрёпанном комбинезоне. Брюки комбинезона были не в меру широки и очень коротки. Из широких штанин торчали голубые, совсем не загорелые ноги; цветные (неформенные) носки, а ниже – стоптанные остроносые немецкие ботинки. С Тарасовым человек даже не поздоровался. Он подхватил мой чемодан и понёс его к небольшому одноэтажному кирпичному зданию. Как выяснилось, в здании находились штаб, караульное помещение, казармы, склады, столовая, и жилые помещения. Других, годных для жилья, строений в части не было.
У железнодорожных путей, которые заходили в часть с тыльной стороны, стоял ещё построенный немцами пакгауз. В клетках этого, в общем-то, не пригодного для жилья, сооружения ютились офицерские семьи, которым не хватило места в основном здании.
Двухэтажный дом для офицерского состава ещё только начинался строиться.
Я шёл за товарищем, несущим мой чемодан, а неизвестно откуда взявшиеся дамы, вереницей шедшие навстречу, беззастенчиво рассматривали меня, и каждая вежливо здоровалась.
- Почему Вы не отвечаете им? – спросил мой провожатый.
- Они же здороваются с Вами. Я их совсем не знаю.
- Нет. Они здороваются именно с Вами и вышли специально, чтобы увидеть нового человека. Здесь все друг друга знают. Скоро и Вы будете знать не только каждого и каждую, но даже, у кого что болит, как часто каждый ходит на горшок или сношается со своей женой, а некоторые и не со своей.
Он был прав. Раньше, чем через три месяца, я уже всё это знал.
Мой невзрачный (на первый взгляд) провожатый оказался моим непосредственным начальником, занявшим моё место, старшим инженером узла связи капитаном Снежновым Борисом Кузьмичом, очень незаурядным человеком, о котором разговор пойдёт ещё не раз. Вот и сейчас уже он даёт мне первые представления о части в целом, о конкретных её офицерах, и подсказывает, как правильно вести себя, хотя бы в первое время.
Помещение штаба состоит из двух малюсеньких комнат. Одна является кабинетом и секреткой, в другой стоит телефонный коммутатор на 10 номеров и сидит дежурный телефонист. Рядом находится большая светлая комната. Она используется, как Ленинская. По Уставу такую комнату должна иметь каждая рота. Тут же в других комнатушках живут семейные офицеры.
В штабе Тарасов, Снежнов и офицер по режиму (он же начальник строевой части, он же секретчик) майор Собко стали решать вопрос, куда меня поселить, хотя бы на первое время. Места такого не оказалось.
Начальник строевой части сам временно жил в комнате офицера, находящегося в отпуске, и вселился туда без ведома отпускника. Вариантов было два: вторым номером к отпускнику или в Ленкомнату. Решали, от кого больше попадёт: от Зои Ивановны или от начальника политотдела спецчастей? При этом самого отпускника почти не вспоминали, зато с уважением и ужасом произносили Имя его жены Зои Ивановны. Имя это пользовалось популярностью даже у солдат, а когда необходимо было назвать самого офицера, то говорили: «Муж Зои Ивановны».
Меня временно подселили к майору Собко (в комнату Зои Ивановны).
Общаясь вечерами, я узнал основные этапы биографии майора. Это был очень высокий, крепкий, жилистый мужик. Я не сразу поверил, что он воевал в Отечественную войну, так молодо он выглядел.
До Войны он серьёзно занимался спортом и играл в сборной СССР по волейболу.
Воевал в армейской разведке. Неделями они пропадали в тылу противника, занимались собственно разведкой, диверсиями, захватом «языков».
По его словам, он лично убил во время Войны 102 человека, когда из стрелкового оружия, а когда и ножом, кулаком, руками.
- И всего двух япошек, - добавлял он, как бы извиняясь. – Война с ними быстро кончилась.
Много интересного рассказывал он о Войне, вспоминая каждый раз новые, как правило, кровавые эпизоды. Особенно неприятное впечатление произвело на меня сообщение, что «расколовшихся языков», как правило тут же приканчивали – не тащить же его с собой через линию фронта, если вся информация уже получена.
Возвращаясь из очередного спецрейса они получали наркомовские 100 граммов за всё время отсутствия. Он выпивал сразу целую пивную кружку и спал после этого двое суток, не просыпаясь. А поднявшись, умудрялся наставить рога командиру дивизии, трахая его официантку.  Это были самые светлые воспоминания Собко о Войне. 
В Германии он имел два хобби: спорт и охота. В волейбол против него боялись играть – ломал мячом пальцы. Когда он упражнялся на турнике, солдаты ахали от восхищения. Никто из них не мог сделать ничего подобного. А ведь ему было уже за 45, имел право выйти на пенсию.
На коллективной охоте он самый эффективный стрелок, но больше любил охотиться один или вдвоём. Несколько раз брал меня с собой в качестве загонщика, и по вечерам на закуску мы жарили свежее мясо.
Я сразу заявил, что не пью. Он не настаивал, сам пил много, при этом совершенно не пьянел.
Всё-таки, когда мы, ложась спать, выключали свет, нехорошие (прямо скажу: жутковатые) мысли невольно посещали мою голову.
Собко уехал в Союз в том же году. Его должность занял майор Матюхин – скучный, нудный бюрократ.
Тут же расскажу об одном эпизоде, косвенно связанном с Собко.
Вернувшись с очередной охоты, мы пошли ужинать в столовую. Там уже никого не было, и официантка занималась уборкой помещения.
Я сильно устал. Хотелось пить. На столе стоял графин, как я подумал, с водой, рядом стакан. Наполнив стакан, я жадно, большими глотками начал пить. Горло обожгло. Попробовал вздохнуть и не смог. Опрометью бросился к водопроводному крану, у которого мыл руки Собко, оттолкнул его и начал пить из-под крана.
Прибежала испуганная официантка. Это она оставила на столе графин с уксусной кислотой и стакан. Я успел выпить несколько глотков… Странно, но всё обошлось. Видимо, спасло большое количество воды, выпитой тут же. Правда, голос надолго резко сел.
Повторюсь, что с жилыми и рабочими помещениями было очень туго. Первый этаж единственного нормального здания занимали штаб, Ленкомната (без которой уж никак не обойтись), караул; тут же в двух комнатах размещались две офицерских семьи.
Под казарму использовали низкий чердак, продуваемый и не отапливаемый. Для обогрева в казарме ставили несколько «козлов» - самодельных обогревателей. Тугоплавкая проволока наматывалась на негорючий изолятор. Во всех инструкциях по противопожарной безопасности «козлы» категорически запрещены, но в нашу засекреченную часть ни один пожарник попасть не мог.
В казарме размещались солдаты не только разных подразделений, но и разных частей: строители, которые заканчивали работу в «сооружении» и начинали строить жилой дом; монтажники из Ленинграда, монтирующие аппаратуру «сооружения» и «эксплуатация», то есть часть, которая впоследствии будет эксплуатировать строящийся сейчас объект. Именно в эту часть я и был назначен начальником телефонного центра.
Солдаты, которым не хватило места на чердаке, размещались в подвале. Потолки подвала были настолько низки, что двухъярусные койки в них можно было установить только с большими ухищрениями. Здесь тоже не было отопления, но от «козлов» приходилось отказываться – они сжигали кислород, и дышать в помещении становилось нечем.
Вновь прибывающим в часть офицерам вызывать из Союза семьи было запрещено до окончания строительства жилого дома. Все с нетерпением ждали этого события.
В подвалах также находились солдатская и офицерская столовые, склады продовольствия, имущества и вооружения.
Территорию часть занимала небольшую, примерно 500х200 метров. В центре этой территории, под землёй, находилось «сооружение», то, ради чего, и пребывал здесь весь народ.
Сооружение было построено ещё при Гитлере. Тогда в нём размещался завод по производству секретного оружия. Толщина бетонных стен сооружения достигала 7-8 метров, высота, а точнее, глубина – 4 этажа. Этажи считались сверху вниз. Для возведения этого сооружения рядом был построен бетонный завод.
Завод и само сооружение после Войны наши сапёры пытались уничтожить. При этом погибло несколько человек. Их могилы находятся около КПП.
Затем было принято мудрое решение восстановить и использовать бункер. При восстановлении погибло ещё несколько человек. Тела их, на этот раз, похоронили на Русском кладбище в Потсдаме.
Теперь в бункере оборудовали защищённый пункт управления. Толщина бетонных стен в сочетании с полной герметизацией объекта и использованием приборов полной регенерации воздуха должны были обеспечить работу пункта управления даже при воздушном ядерном взрыве непосредственно над объектом.
Как всегда, сроки несколько раз уже срывались, виновные наказывались, одни начальники сменялись другими. Но работ оставалось ещё очень и очень много.

Тарасов и Снежнов

Назначение Тарасова командиром части стало одним из парадоксов строительства. Дело осложнялось тем, что Тарасов не имел допуска к работе с совершенно секретными и секретными документами. Следовательно, ни показывать ему планов, ни допускать его внутрь объекта было нельзя. И не допускали. А он и не рвался туда попасть. И ни у кого из начальства не возникало вопроса: как можно руководить строительством, установкой аппаратуры, отвечать за сроки, не зная, что должно делаться, к какому сроку и что реально делается на объекте.
Всезнающие женщины говорили, что жена Тарасова является сестрой «большого начальника». Последний сумел, после очередного разгона командования части, «порадеть родному человечку» - поставить засидевшегося в майорах Тарасова на подполковничью должность. После получения Тарасовым этого звания его должны были быстро перевести на другую должность. Однако, положение дел в части не давало возможности присвоить её командиру «подполковника». Он вынужден был оставаться командиром части и отдавать команды типа: «Иди туда, не знаю, куда. Принеси то, не знаю, что».
Такое положение вещей в Армии не так уж удивительно. В Училище у нас точно так же командный состав рот не знал, что изучают курсанты по спецпредметам, и командир наказывал курсанта за двойку, не имея права спросить, как он её получил.
При разводе на работы Тарасов инструктировал нас, связистов:
- А вы, связисты, идите и паяйте свои железки.
Бездеятельность внутри объекта Тарасов компенсировал работой на поверхности. Любимым его занятием было разведение свиней. Толк в этом он понимал. При части имелся большой свинарник, на котором, кстати, работали и связисты. Это позволяло подавать дополнительное мясо на солдатский стол по праздникам и на стол Тарасова – каждый день.
Однажды, посреди ночи, я проснулся от сильного шума в помещении. Очередной скандал происходил в семье Тарасовых. Хлопнула дверь, и уже в коридоре раздался горестный крик командира:
- Маша! Не надо!
Если не вся часть, то, по крайней мере, офицерский состав и солдаты караула, могли видеть своего командира в нижнем белье, убегающим от разъярённой жены, несущейся за ним с каким-нибудь тяжёлым предметом в руках. Территория части маленькая – бежать некуда. Обежав один-два раза вокруг здания, супруги приходят к согласию, а подчинённые получают возможность спокойно заснуть.
Когда Тарасов решил повременить с присвоением очередного воинского звания одному из первых офицеров части – мужу Зои Ивановны, та при многих свидетелях громогласно заявила Тарасову, что сообщит наверх, куда делись деньги, выделенные на приобретение мебели для штаба. Тарасов тут же сник и предложил ей решить вопрос миром. Тут же Зоя Ивановна пригласила его к себе… Вышел он от неё нескоро и в хорошем подпитии. Быстро была составлена соответствующая аттестация, и в скором времени мы обмывали нового майора.
Таким образом решались многие вопросы в части, и кое-кто этим пользовался.
Открыто противостоял Тарасову Снежнов. Поскольку должность заместителя командира части – начальника узла связи оставалась вакантной, Снежнов временно исполнял её, то есть являлся заместителем Тарасова. Обладая совестью и офицерской честью, Снежнов часто возмущался положением дел в части и поведением её командира. Он просто ненавидел Тарасова, возражал ему постоянно, даже когда это было совсем не обязательно. Можно сказать, он открыто лез на рожон, не имея прямой поддержки сверху. Я вовсе не собираюсь представить его борцом за дисциплину и справедливость, таковым он не был, но действия Тарасова вызывали гадливое отношение к нему любого порядочного человека. Снежнов это понимал и рисковал совсем не много, предвидя, как умный человек, чем это, в конце концов, должно кончиться.
Соответственно поделились и офицеры. Одни приспосабливались к Тарасову и за счёт подхалимажа и водки получали какие-то льготы, какую-то выгоду. Другие, особенно связисты, объединились вокруг Снежнова, предпочитая, с одной стороны, не терять собственной порядочности, с другой стороны – не усложнять отношений с начальником-связистом.
В противоположность Тарасову, Снежнов не пил вообще. Он, единственный, знал все проекты по оборудованию узла связи, изучил устанавливаемую аппаратуру, имел хорошие отношения с монтажниками, со строителями и с личным составом.
Высокое самомнение Снежнова было обосновано. Он метил на вакантную должность начальника узла связи, и некоторая его амбициозность играла ему на руку.
Любой праздник офицеры справляли двумя группами. Одни упивались до умопомрачения и выкидывали после этого различные номера на глазах у всего личного состава, вплоть до мордобоя. Другие чинно сидели за парой бутылок шампанского или даже сухого вина, манерно обращались друг к другу на «Вы» и только по имени-отчеству.
И тут я опять забегу вперёд. Когда Тарасова убрали от нас, Борис Кузьмич Снежнов стал глушить водку не хуже любого другого офицера части. Я не выдержал и указал ему на это.
- Тогда так надо было, - хитро ответил он.
По внешности и особенно по характеру Снежнов был типичным евреем. Таковым считали его и все немцы, а уж их-то не обманешь. Ему постоянно приходилось доказывать, что это не так. В качестве основного доказательства предъявлял собственную жизнь – всю Войну мальчишкой он находился на оккупированной территории и остался жив. Доказательство веское.
Добавлю, Снежнов свободно говорил по-немецки, выписывал и читал немецкие газеты и журналы, при том, что в школе и в Академии он изучал английский, а немецкий выучил уже здесь прямо на месте.
После всего этого уже по тону моих записок можно сделать вывод, чью сторону я принял: Тарасова или Снежнова.
Скажу сразу, мой начальник был далеко не так идеален, как может показаться (например, с выпивкой), но это ещё будет показано.

И здесь самоволка

Сибири, как у нас, в Германии нет, и поэтому даже самый засекреченный объект далеко не спрячешь. В семи километрах от нас находилась деревня Петерсхаген, в двух – Фалькенхаген, ближе к Франкфурту – Треплин.
В свободные будничные вечера я посетил каждую из этих деревушек. Чужие люди, незнакомые обычаи, косые взгляды, отнюдь не литературный язык. Нам не рекомендовано общаться с ними, им – с нами.
Зайдёшь в гастштетт, выпьешь рюмку вина или стакан пива, посидишь, посмотришь по сторонам, иногда перекинешься парой слов с присутствующими. Нет, не то.
В субботу, воспользовавшись тем, что от нас шла во Франкфурт машина строителей, я уехал в город, никого об этом не предупредив. Ведь в своё личное время я могу делать, что мне хочется.
Посмотрел город, поужинал в ресторане советского Дома офицеров, сходил на концерт художественной самодеятельности при нём.
При исполнении одного из танцевальных номеров девушка, упав посреди танца, никак не могла снова войти в ритм, пугалась, оглядывалась, останавливалась. Как говорится, номер не удался.
После концерта были танцы. Там я увидел неудачницу, забившуюся в тёмный угол, переживающую свой провал. Присел. Подбодрил. Рассмешил. Предложил распить бутылку вина в ресторане. Проводил до дома.
При прощании, смеясь, рассказал, что часть находится почти в тридцати километрах, что автобусы уже не ходят, ночевать мне негде, и, из милосердия, был приглашён девушкой провести эту ночь у неё.
Работала Зина в Военторге. На другой день она показала мне достопримечательности города, каковыми были русский госпиталь, солдатская пересылка, офицерская пересылка, русский Дом офицеров, где мы познакомились, комендатура, склады Военторга, многочисленные советские соединения и части, расположенные прямо в городе, целые микрорайоны русских жилых домов.
С воскресенья на понедельник я снова ночевал у Зины.
В понедельник утренним автобусом доехал до Фалькенхагена и в хорошем настроении вернулся в часть.
Ещё на КПП дежурный предупредил меня, что я должен сразу же прибыть к командиру. В штабе Тарасов, Собко, Снежнов, а чуть позже и контрик Лёва стали с пристрастием и нездоровым интересом допрашивать меня: где я был, где ночевал, с кем встречался? Мои попытки парировать эти вопросы ссылками на свободу личности, джентльменское поведение по отношению к женщине, право иметь личные секреты разбились об их полное непонимание.
Тут же выяснилось, что время выхода и время возвращения в часть фиксируется на КПП.

Приезд Зои Ивановны

Мы с Собко уже привыкли к жилищу отпускника и считали его почти своим. Однажды посреди ночи кто-то постучал к нам в дверь. Я сплю чутко и проснулся первым:
- Кто там? Что случилось?
- Зоя Ивановна приехала! – громко произнесли за дверью. С просонья я ничего не понял, даже когда Собко молниеносно вскочил, собрал свои вещи, постельное бельё, даже раскладушку, и тут же выскочил из комнаты.
Постепенно я стал что-то понимать, но мысль «А куда я пойду?» заставила меня остаться в постели.
Затем в коридоре послышался женский крик. Женщина ругала Тарасова последними словами, не стесняясь в выражениях, за то, что тот не прислал к её приезду машину. Тарасов виновато доказывал, что телеграмму он не получал. Перебранка длилась несколько минут.
 Дверь в комнату распахнулась зажёгся свет. Женщина удивлённо смотрела на меня и мою раскладушку.
- Кто Вы такой, и как здесь оказались? – грозно спросила она. Я же опять подумал: «Куда я денусь среди ночи?» - и не нашёлся, что сказать, кроме:
- Все вопросы к командиру части.
Действительно, ведь это он вселил меня сюда.
Комната Тарасова находилась в этом же коридоре. Через несколько секунд опять послышалась ругань. Появился полуодетый, жалкий командир.
- Скорее одевайтесь и уходите, - попросил он меня.
- Куда? – тупо спросил я, садясь на раскладушку.
- Куда-нибудь, - умоляюще произнёс Тарасов. За его спиной Зоя Ивановна подгоняла меня:
- Скорее! Скорее! Я хочу спать!
«А я не хочу?» - подумалось мне, но теперь уже пример Собко высветился у меня перед глазами: уж если такой боевой офицер убежал, не вступая в спор, то надо, видимо, следовать его примеру.
Стараясь не терять достоинства, я стал натягивать брюки, а Зоя Ивановна уже схватила мой чемодан и выкинула в коридор. Она так и вертелась вокруг меня, высматривая, что бы ещё выбросить. Я же тянул время, стараясь показать, что не так уж её боюсь. Муж Зои Ивановны виновато стоял в углу, не произнося ни слова.
- Скорее! Скорее! Молодой человек! – твердила женщина. Будто ей надо было не спать, а по крайней мере, в туалет.
Не успел я оторвать зад от раскладушки, а Зоя Ивановна уже сложила её и ловко выставила за дверь. Туда же полетели мои сапоги.
Дверь хлопнула. Щёлкнул замок. Теперь уже Зоя Ивановна поливала растяпу-мужа. Мне это слушать было совсем не интересно.
Не хотел бы я иметь такую жену. Впрочем, каждому – своё.
Сначала, на зло всем, я хотел улечься тут же на раскладушке в коридоре, но затем, посмотрев на всё это со стороны, увидел, какую жалкую картину буду я представлять, собрал вещи, пошёл в штаб и уселся в ногах у Собко, который к тому времени успел занять топчан, предназначенный для ночного отдыха телефониста. Последнему пришлось сидеть остаток ночи за коммутатором К-10, единственным средством связи с внешним миром.
Наутро коммутатор перенесли в соседнюю комнату. Теперь она одна представляла весь штаб. Освободившееся помещение превратилось в общежитие для вновь прибывающих офицеров.

Приезд жены

Жилой дом должны были сдать к октябрьским праздникам. Как всегда, строители в сроки не уложились, но площади уже распределены, и каждый сам начал обустраивать своё гнездо: что-то, что должны были поставить строители, но не поставили, украл у них же; что-то (опять же у них) купил за бутылку; здесь сам приколотил, там подстрогал, тут подогнал, на это махнул рукой – обойдусь. И без всякого приёма комиссией началось самостийное вселение.
Я получил две комнаты на втором этаже с видом из одного окна на сторожевую вышку с часовым, из другого – на сосну в лесу. Оформил вызов, и к Новому 1965 году жена с дочерью были на месте.
Мебель: три солдатские кровати, три солдатские тумбочки и несколько табуреток -  получил на складе. Для оживления интерьера покрасил тумбочки в ярко-зелёный цвет, а поверху Снежнов нарисовал жёлтые осенние листья. Вбив несколько гвоздей, соорудил на стене несколько полочек для книг. Пара ящиков из-под аппаратуры заменила комод. Жилище временное. Когда и куда ещё поедешь, неизвестно.
Многие впоследствии покупали в Германии мебельные гарнитуры, но я, как вспомню Камчатку, те землянки и полярные домики, так пропадает всякое желание покупать громоздкие вещи. До конца службы ещё много лет. Где придётся их провести? И, как выяснилось, правильно сделал, хотя больше в дырах и не служил. Но мог. Только в Германии переезжал с места на место 6 раз.

Вот так гарнизон!

Огороженный двумя рядами колючей проволоки участок официально считается гарнизоном, так как на нём размещены подразделения нескольких частей.
Общий уровень дисциплины в этом карликовом гарнизоне очень низок. У монтажников и строителей офицеры иногда не появляются по несколько дней. Солдаты ходят в самоволку, напиваются. Вокруг нашего маленького гарнизона постоянно возникают ЧП, что приводит к большим неприятностям.
…Один из строителей остановил на лесной дороге немца, избил его и отобрал часы. Часы у них дешёвые. Немец так и не понял, за что его били и зачем русскому понадобились его часы.
…Солдат напился в гастштетте и стал приставать к деревенским девушкам. Немецкие парни его побили. Тот ушёл в часть и вернулся обратно с целой командой. В драке стенка на стенку убили немецкого парня.
…Другой солдат средь белого дня напился до чёртиков, поскидывал в деревне все цветы с наружных подоконников, разбил доску объявлений, отряс во дворе у напуганного немца грушу и тщательно растоптал все плоды. У другого хозяина он же оторвал калитку и закинул её на крышу, затем в третьем дворе вытащил из конуры испуганную собаку, отвязал и выгнал её, разделся, аккуратно сложил обмундирование, обмотал портянки вокруг голенищ сапог и возле конуры улёгся спать. Там и забрала его комендатура.
…Двое строителей (записано со слов их командира) пришли в гастштетт за водкой. Хозяин отказался продавать им её. Найти хануриков-немцев оказалось не трудно. Получив две бутылки по 0,7 литра каждая, друзья уселись под забором, выпили за Родину, за родных, за любимых девушек и уже решили пойти домой в часть. Но тут их попутал бес. Они увидели велосипеды, стоящие у гастштетта. Зачем идти пешком, если можно ехать? Каждый сел на велосипед. За пару сотен метров до КПП увидели, что их догоняет полицейский на мотоцикле. Один из солдат бросил велосипед под колёса мотоцикла:
- Забирай, камрад. Мы не воры.
Полицейский перевернулся через голову и оказался в кювете. Строители вошли в гарнизон через тыльные ворота. Дежурный по КПП оказал полицаю первую помощь.
Это только малая часть списка ЧП, происходящих почти каждый день.

Стрельба на поражение

В конце концов, приехало высокое командование, отругали в очередной раз Тарасова, приказали увеличить число караульных постов, а в качестве реальной помощи между рядами колючей проволоки установили сигнальные ракеты на растяжках. Сработала растяжка – и вокруг нарушителя взлетает с противным свистом, по очереди, то спереди, то сзади, целый рой ракет. Настоящий фейерверк. Караул в это время должен бежать к месту преступления и задержать нарушителя.
Но ведь тот не дурак, он не будет ждать, пока начальник караула даст команду, свободная смена разберёт оружие и прибежит его хватать.
Немного спустя, самовольщики ещё более приспособились. В месте предполагаемого прохода кидают пару веток. Срабатывает сигнализация – бежит караул. Никого нет. Караул уходит. Теперь спокойно по расчищенному месту можно идти.
Вскоре этот метод переняли детишки. Они, обходя периметр, кидали ветки через проволоку и смотрели «Салют». Красота.
Количество самовольщиков, а следовательно, и ЧП не уменьшалось.
Тарасов озверел. Он приказывает караулу не бежать к месту срабатывания сигнализации, а прямо с постов, без предупреждения ( в нарушение Устава гарнизонной и караульной службы), открывать огонь на поражение. Этого ему показалось мало, и теперь он лично после смены караула поощряет тех часовых, кто за смену истратил больше патронов. Теперь вокруг гарнизона день и ночь идёт стрельба. Находиться у проволоки, как с той стороны, так и с другой, стало опасно. Семьи уже не пытаются выходить в лес за грибами или ягодами – может достаться шальная пуля.
ЧП стало неминуемым. А Тарасов, постоянно пьяный, не приходящий в себя, отправляет в отпуска наиболее отличившихся солдат из роты охраны. Теперь уже двух рожков с патронами, выдаваемых на время несения караульной службы, солдатам не хватает.
Я обратился к своему соседу по комнате:
- Идёт вопиющее нарушение Устава. ЧП неминуемо. Вы, как офицер по режиму, будете за него отвечать.
- Нет, - ответил Собко. – Я храню письменные приказы Тарасова, на всё, что происходит в карауле, и свои рапорта по этому поводу. Со дня на день я должен уехать в Союз и поднимать сейчас бучу мне ни к чему.
Я пришёл к Снежнову, как к своему непосредственному командиру. Тот, с постоянной ухмылочкой, когда речь идёт о Тарасове, мне разъяснил:
- Юрий Петрович! Разве Вы будете отвечать за это безобразие? Или Вы лазаете через проволоку и боитесь, что Вас подстрелят? ЧП, конечно, произойдёт, и отвечать за него будет Тарасов. Тогда мы должны постаратаься, чтобы он ответил по всей строгости. Впрочем, я официально разрешаю Вам обратиться к нему по этому вопросу, если хотите, чтобы он относился к Вам так же, как ко мне.
Я официально пришёл на приём к командиру части. Едва поняв, о чём идёт речь, даже не дослушав меня, Тарасов покраснел, вскочил и громко закричал:
- Стрелять сволочей! Стрелять!
Когда человек находится в таком состоянии, разговаривать с ним бесполезно. Оставалось только или через голову командира части обратиться к высшему начальству, что является нарушением Дисциплинарного устава, или позвонить «куда надо». Я выбрал последнее.
Стараясь быть спокойным, я прерывающимся от волнения голосом рассказал по телефону о положении дел, предупредил, что ЧП может произойти каждую минуту: убьют ребёнка или случайного немца, если он подойдёт к проволоке с наружной стороны. Солдаты же уже давно перестали лазать через проволоку, они нашли хорошо оборудованный подземный ход от развалин бетонного завода в сторону Треплина.
Надо сказать, что различных развалин, колодцев, подземных ходов и на территории гарнизона и за её пределами, было множество. Мы в этом убедились ещё раз позже, когда искали пропавшего сверхсрочника.
- Я сообщаю всё это официально, - заключил я. – И в случае происшествия, заявлю на следствии, что вы были мной информированы.
Контрик Лёва приехал на мотоцикле через несколько часов. Поговорив со мной, Собко и другими офицерами, он пошёл к Тарасову. Вечером приказ о стрельбе на поражение был отменён.
Запущенный маховик остановить уже трудно. ЧП случилось в эту же ночь. Я считал, что, вероятнее всего, пострадают пьяные, возвращающиеся в часть, строители или дети. Я ошибся. Застрелили часового на посту.

ЧП

Ночью начальник караула младший лейтенант Кравец лично производил смену часовых на постах. На смену ходили по внешней стороне периметра, там имелась уже хорошо протоптанная тропа. В эту ночь младший лейтенант услышал (или ему почудилось) в лесу треск кустов. Сойдя с привычной тропинки, смена проверила кусты, ничего не обнаружила и направилась к посту напрямую, то есть, подошла к нему с другой стороны.
Часовой, услышав шум в лесу, а не на привычной тропинке, спустился с вышки в один из окопов под ней и, без предупреждения (уже по привычке) открыл огонь в сторону шума. Смена, считая, что часовой находится на вышке, залегла и, в свою очередь, открыла ответный огонь по вспышкам на земле. Как всегда, патронов не жалели.
В роте охраны служили два брата-близнеца. Один из них стоял на посту, другой шёл его сменять.
Убили часового на посту при исполнении им своих прямых обязанностей! Это ли не ЧП?
Теперь уже приехали и прокурор и «контра». Формально приказ о стрельбе был уже отменён, и всё шло к тому, чтобы смерть часового рассматривать, как несчастный случай.
Меня никто не вызывал, но я сам пришёл к прокурору и в очередной раз рассказал о безобразиях в части, о ежедневной стрельбе, которая и привела к убийству часового. То же утверждал и Снежнов. Всё же официально версия осталась прежней – несчастный случай.
Искали не истину, а способ закрыть дело с меньшим шумом. Кто же сознается, что на должность командира сверхсекретной части был поставлен невежда, пьяница, взяточник, вор, садист?
Косвенным виновником посчитали младшего лейтенанта, и через несколько дней ему объявили строгий выговор от самого Главнокомандующего ГСВГ. Однако, одновременно со строгим выговором в часть пришёл приказ того же Главкома о присвоении очередного воинского звания младшему лейтенанту Кравцу – «лейтенант». Тарасов забыл или не захотел отозвать представление.
Через несколько дней Тарасова всё-таки «уехали» в Союз. О его дальнейшей судьбе мы узнали через полтора года, когда получили письмо от убывшего к тому времени, по замене, Снежнова. Вот что он писал:
- Первое, что я увидел по прибытии в новую часть, ненавистную мне рожу Тарасова…
Так враги встретились вновь. В новой части Тарасов занимал должность офицера по режиму, то есть, пошёл на понижение.

Козленко. Какие бывают места службы

Нашим командиром части после Тарасова стал, прибывший из Забайкалья, подполковник Козленко.
До перевода в Германию он 15 лет прослужил в укрепрайоне, расположенном где-то в пустыне, на южных границах Союза. Вокруг ни дерева, ни зелени. Вода привозная. Нередко бывает, что привоз её задерживается. Вокруг песок, и ни одного населённого пункта на сотни километров. Из живых существ – только змеи, ящерицы, скорпионы, сайгаки. Представьте себе: так прожить 15 лет!
Правда, один раз в год – отдушина, светлое пятно – отпуск. Можешь бесплатно проехаться в любую точку СССР, один. Можно и со всей семьёй (бесплатно), но тогда – один раз в три года.
Там, в укрепрайоне, у него родилось трое детей, все – мальчики. Видимо, климат пустыни не очень полезен детям – все они были чем-нибудь больны.
Вообще-то, Козленко должен был служить в Вюнсдорфе. Очевидно, начальство решило, что он и так достаточно послужил в тёплом месте, и направило его к нам в лес. Этим семья Козленко нисколько обижена не была. Все они, вместе с главой семейства, ходили, разглядывали, постоянно восхищались тем, что можно служить в таких прекрасных, по их мнению, местах.
Козленко был порядочным, честным офицером, добросовестно относился к службе. Властью для собственных нужд и нужд семьи никогда не пользовался. Наравне с другими, записался в очередь на дефицитные товары, поступающие в магазин части, что немало удивило женщин.
Сначала Снежнов (как с Тарасовым) попытался противопоставить себя новому командиру, но тот спокойно, без скандалов, сумел поставить подчинённого на место: сказал, что доверяет знаниям и опыту ИО начальника узла связи и не собирается вмешиваться в дела связистов.
Он никогда не кричал и не командовал, а убедительно сообщал, утверждал, что делать нужно именно так, а по-другому – будет хуже.
Раньше Тарасов, за разрешение пойти поохотиться, требовал от охотников себе долю. Козленко сам стал ходить на охоту, имея радикулит, старался побольше перемещаться, так что к вечеру многие из охотников возвращались домой порядком уставшими.
Дисциплина в гарнизоне улучшилась. Служить стало много спокойнее. Каждый занимался своим делом. Прекратились интриги.

Сверхсрочник-дезертир

Для передачи дел от Тарасова к Козленко приехала комиссия штаба Группы войск. Она обнаружила вопиющие недостатки в хранении и использовании имущества, продовольствия, оружия.
Заведующих складами Тарасов набрал молодых сверхсрочников – вчерашних солдат, как правило, по принципу личной преданности. Жили они все вместе в одном из помещений подвала. Тут же рядом, в других помещениях находилось вверенное им имущество. Ключи от складов висели на гвоздике в общежитии сверхсрочников. Если кому-либо из офицеров, чаще всего, семейных, нужно было взять что-то на складе, то он просто брал ключи, вместе с семейством шёл на склад (продовольственный или вещевой) и брал мясо, рыбу, подсолнечное масло, крупу муку, а также простыни, одеяла, полотенца, тумбочки, табуретки и другое, в количестве, обратно пропорциональном совести. Сами сверхсрочники тоже питались не в столовой, а готовили прямо у себя и вечерами частенько бегали на склад за закусью.
Комиссия обнаружила недостачу нескольких десятков одеял, простыней, резиновых и кирзовых сапог; а недостача продовольствия исчислялась сотнями килограммов.
Учёт патронов не велся вообще, а нормы их расхода были перекрыты на несколько лет вперед.
Картина, конечно, ужасная, но в армии списывали и не такие вещи. А вот отсутствие двух пистолетов в те времена списать без суда было невозможно. Ответственный за хранение оружия сверхсрочник только разводил руками.
Один пистолет, в конце концов, обнаружили в комнате сверхсрочников под матрацем.
- Другой - у Лощилова. Он дежурит на КПП, - заявил заведующий оружейным складом и тут же вызвался принести недостающее оружие.
Ни пистолета, ни самого сверхсрочника комиссия не дождалась.
Лощилов доложил, что пистолета он не только не брал, но даже не видел, а заявивший на него друг вышел за КПП и скрылся.
Утром был объявлен поиск. Все работы отменили. Каждый офицер получал подразделение солдат и участок местности для прочёсывания.
Не исключали, что искомый может оказаться уже мёртвым.
И до этого было известно, что на территории и вокруг гарнизона очень много подземных ходов, но такого количества никто не предполагал.
Некоторые ходы были перегорожены кирпичными кладками или бетонными стенами, другие оказывались сквозными и выходили в самых неожиданных местах. Два хода почему-то заканчивались вертикальными бетонными трубами большой высоты со ступеньками-скобами внутри и отсутствием таковых снаружи. Какой цели они служили, можно только гадать. В некоторых коридорах уже образовались натёки – своеобразные сталактиты и даже сталагмиты, но были они тоненькими и легко ломались.
До обеда поиски ничего не дали, а после обеда кто-то из солдат должен был заступать на смену, кто-то – в наряд, а кто-то просто отказался идти, натёр ногу, устал.
С трудом набрав новую команду, я продолжил поиски. Мне нравилось ходить по весеннему лесу без дорог, заглядывая под каждый куст, нравилось перекликаться со своей командой, лазать по лабиринту подземных ходов, находя иногда интереснейшие вещи времён Войны: сгнившие противогазы, ржавые гранаты, фауст-патроны, бутылки, банки, ремешки, тряпьё, какие-то огромные стеклянные колбы («вазы» - как окрестили их солдаты).
С наступлением темноты вернулись домой, а на другой день снова в поиск. В этот день моя группа прочёсывала лес. Мы спугнули пару косуль, преследуя их, прижали к берегу озера. Нас было много, и солдаты уже были готовы схватить животных. Громадным, фантастическим прыжком те перемахнули через наши головы и длинными скачками пошли к лесу, подгоняемые улюлюканьем.
Несколько раз поднимали зайцев. Одного поймали руками. Старшина радистов держал его руками за все четыре лапы, и каждому обязательно хотелось потрогать и погладить зайчишку. Как он не умер от страха?
После обеда опять пришлось менять команду. Я с удовольствием гулял за пределами колючей проволоки вторые сутки и готов был гулять ещё. На этот раз подняли кабаниху с кабанятами. Мать убежала, бросив совсем маленьких рыже-полосатых детёнышей. Их отлавливали, брали на руки, а те повизгивали и не очень вырывались. Видно, не понимали грозившей им опасности.
Парочку малышей солдаты взяли домой. Их подложили к свиньям в свинарнике, но через некоторое время они сдохли.
В обычных условиях солдат выпускали за пределы части только в исключительных случаях. Многие из них, да и я тоже, с удовольствием потом вспоминали эти два светлых дня.
На третий день решено было сообщить о случившемся немцам. И ещё до обеда беглеца на мотоцикле полицаи привезли на КПП и сдали в соответствующие руки.
На складах был наведён порядок, чем многие женщины остались недовольны. Теперь палтус, селёдка, мясо отпускались по весу, а полноправной хозяйкой на складе можно было стать, только повозившись с солдатом-кладовщиком на пустых мешках в соседней кладовке, что некоторые жёны и делали.
Ещё одним результатом поиска беглеца стал приезд в часть топографов, которые составили план подземных ходов и дали рекомендации по их перекрытию, уничтожению и изоляции.
Правда, даже после проведения работ дежурная смена уверяла, что иногда по ночам под полом последнего этажа слышны стуки и голоса. Сомнительно.

Там, снаружи, за колючей проволокой

Я никогда не был трудоголиком. Работа никогда не занимала меня целиком. Да и не могу я долго оставаться в замкнутом пространстве, в окружении одних и тех же людей. Короче, меня тянуло на приключения.
Сначала освоил я гастштетты близлежащих деревень, куда можно в вечернее время добраться пешком. Почему гастштетты? Да только там можно посидеть, не очень привлекая внимания окружающих. Не болтаться же туда-обратно по единственной улице деревни. Немцы расходятся по домам и ложатся спать рано. Только в гастштетте допоздна горит свет. Только туда идут люди, которым больше некуда деться. За 40 пфеннигов можно взять кружку пива и просидеть с ней весь вечер. Никто к тебе не подойдёт, не спросит, не нужно ли тебе ещё что-либо.
Здесь есть телевизор, бильярд, здесь за столиками играют в картишки. Желая поболтать, побыть вместе, немцы не приглашают друг друга домой, а идут в гастштетт. Недаром точный перевод этого слова означает «гостевое место».
Отмечая какое-нибудь событие, можно взять бутылочку вина или шампанского. Можно просто выпить рюмку водки или взять бутылку домой.
Если попросишь водки, тебе дадут в стопке 20 граммов, они будут отмечены на стопке чертой. Надо больше – закажи «дупель» - двойную порцию – 40 граммов. Большей посуды для спиртного здесь нет.
Когда наши заскакивают на скорую руку выпить свою русскую норму 150 граммов, немцы не сразу находятся, во что её налить, а посетители с любопытством наблюдают, как советский офицер или сверхсрочник одним махом переворачивает в рот пивной стакан водки, занюхивает рукавом и торопливо бежит назад к машине.
Немцы даже свои 20 граммов пьют постепенно. Эти маленькие порции продаются без наценки. Я видел, как уходя, немец рассчитывался за 17 «шнапсов», то есть 340 граммов.
Если же взять сразу бутылку, это будет стоить дороже и, конечно, гораздо дороже, чем в магазине.
Если ты на мотоцикле, то тебе не только водки, но даже пива не дадут – бери лимонад. Это я испытал на себе много раз. Ни водки, ни шнапса я не любил, но пропустить рюмочку вишнёвки (киршликёр), мятной настойки (кюммель), яичного ликёра любил. Во всём этом тебе могли отказать, даже если ты приехал на велосипеде.
- Ты – за рулём! – строго говорил Обер. Кстати, наши, в том числе и я, не могли обращаться к хозяину с этим словом. Оно похоже на кличку. Говорили: «Товарищ Обер!» или, в лучшем случае, «Господин Обер», чем ставили его в тупик.
Посещая такие места, наши ставили свои мотоциклы, мопеды, велосипеды где-нибудь за углом.
Если хозяин видит, что ты уже перебрал, может отказать тебе в новой порции.
При малейшем шуме, а наши это любят, тут же появляется полицай; а если этого оказалось мало, то и советская машина с патрулём. Тут уж разберутся с тобой по-своему.
По выходным можно встретить в гастштетте целое немецкое семейство. Хозяин пьёт шнапс и пиво, хозяйка – ликёр или вино, дети сосут из стаканов лимонад или мажут рожицы шоколадом.
Мне было интересно, сидя в уголке, наблюдать чужую, не знакомую нам жизнь.
Иногда удаётся перекинуться несколькими фразами с кем-нибудь из посетителей. Их интересует одно, меня – другое.
Однажды в одном из гастштеттов я встретился с нашим сверхсрочником Лощиловым. Ещё недавно при мне он был солдатом и далеко не лучшим. Уговорил его остаться Снежнов. Последнему хотелось иметь в части «своих» сверхсрочников. Дескать, «и мы – не хуже других». Работа и поведение Лощилова подтверждали поговорку о сверхсрочниках: «До обеда думает, что украсть, после обеда – как вынести».
Посчитав эту встречу случайностью, я вынужден был покинуть место моего наблюдения чужой жизни. Посещение гастштеттов нам запрещено, и продолжать нарушение дисциплины на глазах у подчинённого – минимум неэтично.
Когда я пошёл на прогулку в следующий раз, то заметил сзади фигуру, прячущуюся за деревьями и явно преследующую меня. Не трудно было узнать Лощилова. Слежка была гротескной, неумелой и, с одной стороны позабавила меня, с другой – заставила задуматься.
Лощилов зашёл в гастштедт минут через 10 после меня, сел в противоположном углу, стараясь не показаться мне на глаза. Всем поведением он изображал детектива. Неснятая шляпа с широкими полями, закрывающая половину лица, подтверждала его статус.
Выпив стакан пива, пришлось уйти.
Вечером, без особого труда, узнал от Лощилова, кто его послал, и прямо высказал Лёве своё возмущение и обиду.
- А зачем ты туда ходишь? Зачем учишь дома немецкий язык? – стал задавать мне свои вопросы Лёва. Он намекал на мои словари и разговорники.
Они там считали, что можно и даже нужно жить в чужой стране, не высовывая носа за пределы колючей проволоки, не интересуясь жизнью этой страны, её обычаями, языком. Большинство русских так и жили: своим обществом, по своим правилам, им вполне достаточно было русского языка, тем более, что большинство немцев русский знало неплохо.
Расстояния, на которые я уходил, чтобы не встретить ни своих сослуживцев, ни соглядатаев Лёвы, всё увеличивались. В этот день какого-то большого немецкого праздника дошёл пешком через лес до Треплина – небольшого немецкого посёлка.
Устроившись в гастштетте за угловым столиком, потягиваю вишнёвку, запивая её пивом, наблюдаю прибывающую нарядную публику. Свободных мест остаётся всё меньше. Вот и ко мне подсели местные мужики. Завязался нормальный мужской разговор.    
Скоро гастштетт был забит до отказа.
И тут моему благодушному настроению неожиданно приходит конец – в открывшуюся дверь входит Лощилов. Народу много, и он глазами водит по головам, чего-то выискивая. Конечно, меня. Увидел и сразу успокоился, теперь ищет место, чтобы удобнее было смотреть в мою сторону.
Как он меня здесь нашёл? Ведь по ходу я несколько раз оборачивался, но никого за собой не увидел. Не мог же он идти, не замеченным мной, больше 10 км!
Свободных мест почти нет, и он подсаживается к группе молодёжи, сдвинувшей пару столов.
Узнав в нём русского, немцы о чём-то расспрашивают его, угощают. Кто-то из них заказал бутылку шампанского. Тут же другие из их компании заказали ещё пару.
Лощилов доволен, что можно выпить на дармовщину. Теперь ему уже не до меня; пригласил рядом сидящую девушку на танец, что-то ей объясняет. Слов ему не хватает и пальцы пущены в ход. Иногда поводит на меня глазом. Никуда я не денусь – он сидит у двери, а я - в противоположном углу.
А вот обстановка у них изменилась. Парни что-то втолковывают Лощилову. Он, криво улыбаясь, отказывается… Теперь уже не улыбается, и немцы явно им недовольны, хватают его за грудки. Ещё немного, и начнётся мордобой. Надо выручать подонка.
Оказалось, каждый мужчина за столом заказал по бутылке шампанского. Сейчас они требуют того же от Лощилова. А шампанское здесь дорогое.
- Ты же пил вместе со всеми! – объясняю ему.
- Я думал, они меня угощают, - оправдывается Лощилов.
Настроение испорчено окончательно. Заказываю для «друзей» Лощилова шампанское и выхожу на улицу.
Темнеет. Мне ещё больше двух часов шагать по лесу. Ни людей, ни животных я не боюсь. У нас в Союзе, даже в моём родном городе, ночью страшнее. Люди здесь спокойные, а из животных опасен только кабан, но я не знаю случая, чтобы кабан сам напал на человека. Наличие в кармане ножа ещё более успокаивает.
Хотя шёл я домой быстро и напрямую, Лощилов оказался уже дома. Загадка, которую теперь отгадать не трудно.
У кого-то из отъезжающих в Союз я купил велосипед. Радиус моего знакомства с местностью сразу увеличился. Мне ничего не стоит проехать 20 км в один конец, чтобы выпить в незнакомом гастштетте бутылочку лимонада и вернуться обратно. Иногда, особенно по выходным, езжу на велосипеде в город.
У немцев рядом с каждым магазином, школой, заводом, гастштеттом оборудована велосипедная стоянка. В каждой семье имеется 2-3 велосипеда, которые используются постоянно. Совсем не удивительно увидеть старушку на велосипеде и даже просто рядом с велосипедом. В последнем случае он является одновременно и тележкой для поклажи, и тростью – на него удобно опираться.
Велосипеды здесь никто не ворует и, оставив его на одной из стоянок, можно спокойно гулять по городу пешком. Правда, поскольку он является распространённым средством передвижения, требования по соблюдению правил движения на нём здесь гораздо жёстче, чем у нас. Однажды я вёз на багажнике велосипеда молодого наладчика с нашей части. Мы оба были в гражданском, и ему досталось от полицая дубинкой по спине.
Дубинками полицейские пользуются часто. Я видел, как при посадке в трамвай досталось по спине молодому парню, не пропустившему вперёд женщину (он оказался русским), как совершенно спокойно использует дубинку сельский полицейский Лаушке для наказания мальчишек за мелкие проступки. Быстро и действенно.
А ещё через некоторое время я купил у покидающего нас Собко мопед. Проблема перемещения на сравнительно небольшие расстояния вообще отпала.
Чтобы не вызывать лишних разговоров, я, покидая часть, надеваю поверх гражданского костюма рабочий комбинезон, и в таком виде выезжаю за КПП.
Мопед развивает скорость до 35 км/час, и комбинезон служит ещё защитой от ветра. В городе я его снимаю и кладу поверх мопеда, который оставляю на любой стоянке. Связь с городом была окончательно налажена.
Единственная лампочка на мопеде работала от небольшой русской «динамки», размещённой на переднем колесе. Она была рассчитана на скорость велосипеда, на мопеде же горела ярче, зато и перегорала гораздо быстрее. Приходилось брать с собой целый карман лампочек и периодически их менять. Это так надоедает, что иногда я еду в ночное время без света, ориентируясь на лесной дороге просветом между крон деревьев над головой. Конечно, в темноте можно на что-то наткнуться и разбиться, но, во-первых, немцы – не русские, они ничего на дороге не оставляют; а во-вторых, как видим, Бог миловал, и ничего не произошло.

Секретные сведения

Узел связи особого назначения по количеству техники, личного состава и занимаемой площади является основным элементом объекта, который обслуживается нашей частью. Кроме узла связи в состав части входят инженерная рота и рота охраны.
Инженерная рота обслуживает само сооружение, особенно вентиляцию, водоснабжение, канализацию. Название роты охраны говорит само за себя. В состав узла входит пять центров: радиоцентр, телефонный, телеграфный, центр электропитания и подвижный передающий радиоцентр (на машинах). Последний во время моего прибытия числился только на бумаге. Ни техники, ни личного состава для него ещё не было, и с точки зрения скрытности располагаться он должен в другом месте.
Подполковничья должность начальника узла связи пока так и остаётся вакантной. Исполняя эти обязанности, Снежнов рассчитывает её занять, но шансов на это у него мало.
Каждый центр делится на отделения. Должности начальников центров – майорские, начальников отделений – капитанские, заместителей начальников отделений – старлейские.

Снежнов

Снежнов приехал на объект одним из первых, одновременно с Тарасовым и мужем Зои Ивановны. Он отлично знает узел связи по документам и практически, грамотно работает сам и умеет заставлять работать других. Он закончил Академию связи и широко использует теоретические знания на практике. При этом, не стесняется спросить, если чего не знает, ни у офицеров, ни у солдат-специалистов. Твёрдо вжился он и в быт части. Единственный в части имеет средство передвижения с мотором – мотороллер «Вятка». Ездит на нём по ближайшим населённым пунктам, покупая в одном месте дешёвую рыбу, в другом – кур, в третьем – ягоды и фрукты, в четвёртом – обувь, в пятом – одежду и тд. То есть, он хорошо знает окрестности, как потребитель, и умело этим пользуется. В ближайших деревнях он знаком со многими жителями, чему способствует его отличное знание немецкого языка. В Фалькенхагене он выписывает немецкие газеты и журналы.
Для сравнения можно сказать, что остальные офицеры дальше гастштетта  носа не показывают и объясняются там, в основном, по-русски, пользуясь отдельными немецкими исковерканными словами.
Казалось бы, чем не положительный герой? Но нет человека без недостатков. У Снежного первым является громадное самомнение. Во всём считает себя самым, самым. Если, по методике Толстого поставить в числителе его заслуги, а в знаменателе – мнение о этих заслугах, то получилась бы мизерная величина. Чтобы показать людям свои положительные качества, неординарность, он живёт напоказ, ведёт себя, будто находится на сцене, блистает своей положительностью, где это требуется, часто унижая этим других, выставляя их смешными, тупицами, бездельниками.
В то же время, для повышения своего авторитета, Снежнов заигрывает с подчинёнными, особенно, с солдатами, изображая отца-командира, часто во вред службе. Возможно, это качество было только частью его основной (еврейской) черты – постоянно грести под себя.
Окружающие это отлично видят и за спиной чаще насмехаются над ним, чем восхищаются.
У меня со Снежновым самые лучшие отношения. Мы дружны (почти), поэтому я, переживая за него, вынужден постоянно раскрывать ему глаза на истинное к нему отношение. Когда же он слишком уж заносится, приходится щёлкать его по носу, как когда-то Гаврилова.
Окончивших Академию связи нас в части только двое. По возрасту, воинскому званию, знаниям, отношению к работе мы, примерно, одинаковы. Поэтому Снежнов относится ко мне ревниво и, по-моему, видит во мне больше противника, чем соратника, тем более, что я позволяю себе часто подшучивать над ним.
А теперь несколько подробнее и с примерами.
Мотороллер «Вятка» был гордостью Снежнова и предметом зависти других. После каждой поездки на нём Борис Кузьмич рассказывает о жутких приключениях, случившихся с ним в дороге. Женщины ахают и восхищаются, особенно собственная жена. Однажды он, на глазах у жителей гарнизона, возвращающихся из деревни, умудряется врезаться в ворота КПП, разбив фару мотороллера, помяв свой шлем и ворота КПП. Это прибавляет ему романтичности, к которой он так стремится – человек каждый раз, выезжая, рискует жизнью. А мои друзья в Питере всегда считали мотороллер средством передвижения беременных женщин. Ни один уважающий себя мотоциклист нашего круга не захотел бы показаться друзьям на «Вятке». А заявление, что она может представлять какую-то опасность, вызвало бы всеобщий смех и презрение к ездюку.
Снежнов может, как бы между прочим, задать какой-нибудь технический вопрос, убедиться, что ты его не знаешь, тщательно подготовиться и задать тебе этот вопрос уже в присутствии свидетелей, затем сделать удивлённое лицо и заявить:
- Как можно этого не знать! Сейчас я Вам всё объясню.
Тут же начинается излишне грамотное, умелое, подробное объяснение, больше для зрителей, чем для тебя. По правилам хорошего тона, которые Снежнов неукоснительно внедряет и поддерживает среди связистов, ты ещё должен его за это поблагодарить.
По этим же правилам все офицеры-связисты должны обращаться друг к другу только по имени-отчеству и на «Вы».
Семья Снежновых приобрела какой-то особый диван-уголок. Всем офицерам связи, как друзьям, объявляется, что Снежновы «принимают» по четвергам. В четверг вечером «друзья» собираются у ИО командира, чинно рассаживаются на чудо-диване, каждому предлагается малюсенькая чашечка кофе, иногда, по вдохновению хозяина и с молчаливого согласия хозяйки, в кофе добавляется чайная ложечка из заветной бутылки особого армянского коньяка, привезённого специально для этой цели из Союза.
Умную беседу направляет жена Снежнова Анна, неработающая учительница английского языка. На два года старше его, чопорная и самовлюблённая, она-то и есть истинная глава семьи. Сам Снежнов это полностью признаёт, гордится и ставит в пример другим любое качество своей жены, показывая его с самой лучшей стороны. Пожалуй, он советовался с ней по любому поводу, в том числе и по служебным делам.
Постоянно рисуясь, Снежнов любит показать свою галантность в отношении «милых дам»: целует им ручки, говорит комплименты, на что-то туманно намекает, отводя в сторону. Жёны офицеров, в большинстве, русские бабы из глубинки, понимают это по-своему и одни обижаются принимая его ухаживания, как недостойное предложение, другие говорят потом:
- Не хочешь, так нечего и подманывать!
В результате обе категории женщин через какое-то время теряют к нему всякий интерес… Хотя и тут нет правил без исключения.
Однажды, придя в бункер, взволнованный Снежнов подошёл ко мне:
- Юрий Петрович! Сейчас со мной произошла такая история! Прямо не знаю, как теперь быть! Ко мне пришла Тамара Герасимова и попросила перенести им отпуск на лето. Я, в шутку, спросил её:
- А что я буду с этого иметь? (Я хорошо себе представил, как Снежнов шепчет ей это на ухо).
Она мне в лоб:
- А что бы Вы хотели?
Я хотел только сделать ей комплимент:
- Чего может хотеть настоящий мужчина от красивой женщины?
Представьте себе. Она подошла к двери, заперла её на ключ и стала раздеваться. Я не сразу пришёл в себя. Мне было стыдно. Только когда она почти разделась, я сказал:
- Тамара, я пошутил. Вы не так меня поняли. Оденьтесь, пожалуйста.
Теперь, наверное, придётся дать им отпуск летом. Как Вы считаете?
Снежнов закончил свой рассказ. Я представил себя на его месте. Нет, я бы в такое положение просто не попал…  Хорошо смеяться над чужими промахами.
- Борис Кузьмич! Вы подвели весь узел связи, всех его мужчин. Каков начальник, таковы и подчинённые. Представляете, какая дурная слава пойдёт теперь среди женщин о всех связистах.
- Неужели она посмеет это рассказать? – в надежде на «Нет» спрашивает Снежнов.
- Обязательно! – ехидно заявляю я. – Все женщины гарнизона узнают об этом в течение двух дней.
- Только бы не жена! – вздыхает он.
- Обязательно донесут. Да чего Вам бояться? Перед женой Вы чисты.
Даже этот случай не разучил Снежнова ухаживать за женщинами, делать им комплименты.
Как Козьма Прутков повторюсь: «Нет правил без исключений!» Был роман и у Снежнова… Но об этом много позже.
Особенно комичен Снежнов, когда хочет быть самым первым в областях, ему не свойственных. Он считает себя образцом физического совершенства, Аполлоном, первым в любом виде спорта и играх. Услышав однажды, что Иван Поддубный постоянно носил с собой тяжёлую, залитую свинцом, трость, Снежнов заказывает солдатам сделать ему такую же. Те изогнули водопроводную трубу и залили её свинцом. Несколько дней Борис Кузьмич ходит, опираясь на эту клюку. Если кто-нибудь интересуется, зачем она ему, не болен ли, он хитро улыбается и заявляет:
- Нога болит.
Выслушав сочувствия, он, под каким-нибудь предлогом просит собеседника подержать «тросточку». Естественно, тот ахает. Кузьмич счастлив.
Когда трость попала в руки Собко, тот взвесил её на руке и откровенно сказал Борису:
- Кончай выпендриваться!
А затем взял снаряд за нижний конец, размахнулся и закинул далеко за колючую проволоку, в лес.
Побывав в отпуске, я сшил в Ленинграде двое форменных брюк. Семья Снежновых была жадновата (и это мягко сказано). Его военные брюки давно требуют замены, но тратить на их пошив марки Борис не хочет  и ходит постоянно в комбинезоне. Узнав, что я привёз сразу двое брюк ( а роста мы одинакового), он просит продать ему одни за рубли.
Борис Кузьмич, Вы в них не влезете. У меня слишком тонкая талия, - сообщаю  ему. Действительно, со времён юношества талия моя остаётся настолько тонкой, что я стесняюсь, и стараюсь этого никому не показывать, считая наследством Блокады.
Это было на одном из «четвергов».
- Самая тонкая талия у меня! – тут же заявляет Снежнов и просит принести брюки.
- Одни из них на мне. Примерьте.
Я не очень стесняюсь здешних дам, но, приличия ради, мы просим их отвернуться. Офицеры же с интересом наблюдают за окончанием спора.
Задницей он чуть не порвал мои брюки, а уж о том, чтобы их застегнуть, не может быть и речи, не хватает сантиметров двадцати.
Больше всех шокирована Анна. Тут же, при всех, Борис Кузьмич услышал целый ряд нелестных комплиментов. В отличие от него, Анна не считает мужа  идеалом и надменно показывает это.
Как большинство женщин, Анна не прочь пофлиртовать и даже больше, при этом мужа не боится, а партнёров выбирает и добивается сама. Автору посчастливилось услышать из её уст признание, что именно он является «настоящим мужчиной». Фраза почему-то была сказана по-немецки. Уж такие мы – не как все.
Пытался Снежнов показать себя и в волейболе, и в футболе, но всё с тем же результатом. Стрелял он совсем плохо, поэтому стрельб не любил. На охоту ходил, ружьё имел, промахи объяснял своей  жалостью к животным, однако при дележке долю свою брал и мясо ел охотно.
Работать на объекте, особенно под конец своего пребывания в части, Снежнов не любил и больше занимался личными делами дома, но если узнавал, что к нам едет очередное начальство, спускался в бункер и обязательно ждал там, пока его не вызовут. Выходил жеманно-утомлённым, держась за сердце, иногда делая вид, что ему становится плохо от свежего воздуха. Вот, мол, какой я работяга! Солдаты эту его особенность быстро заметили и старались выйти вместе с ним, чтобы посмотреть очередное представление.
Большинство офицеров, когда им нужна солдатская сила, солдатская помощь или работа, просто дают команду старшине прислать на квартиру столько-то человек.
Снежнов в подобных случаях приходит в казарму, обращается к отдельному солдату по имени или даже по имени-отчеству с просьбой помочь. Конечно, никто не может отказать командиру, но всё-таки каждому это приятно. После проделанной работы Борис Кузьмич каждого благодарит; жена, как правило, готовит на всех вкусный обед. Опять же, во время работы и обеда Снежнов просит всех называть его по имени-отчеству. Если же во время работы в бункере какой-нибудь солдатик, забывшись, назовёт его Борисом Кузьмичом, тот разъяснит ему:
- Дома у меня или, если пригласишь, у тебя, ко мне можно обращаться по имени-отчеству, а на службе извольте называть меня «товарищ капитан».
Такого фиглярства люди не понимают и обижаются.
Сам Снежнов почти всегда обращается к солдатам по именам в любом месте и при любых обстоятельствах.
В праздник – День Великой октябрьской социалистической революции связисты сменили в карауле роту охраны. Это было справедливо. Стрелки несли караульную службу через день (через день – «на ремень»), не высыпались, уставали, не имели времени постираться, привести себя в надлежащий вид. Связисты же в карауле приобщались к армейской службе.
Вечером Снежнов послал меня проверить караул.
На первом проверяемом посту мы часового не нашли. Поискав его и покричав, направились к следующему посту. Там тоже никого не было. Это уже ЧП. Мы мчимся на следующий пост – опять никого. Трое часовых с оружием и патронами отсутствуют на постах! Я срочно вызываю следующую смену. Только при расстановке новых часовых со стороны немецкой деревни появились старые. Они были в хорошем подпитии,  и их тут же пришлось снимать с постов, разоружать и на их место в карауле присылать новых людей.
Проделав всё это, прихожу к Снежнову с докладом о случившемся. По закону – дело подсудное.
Все трое – друзья, лучшие специалисты, выпускники Киевского техникума связи, школы сержантов, отличные ребята.
Конечно, надо как-то их отмазать, не доводить дело до суда, ни в коем случае не сообщать о случившемся Тарасову, но у себя жёстко всыпать по первое число. Гауптвахта – вот минимальное наказание, за мягкость которого нарушители должны ещё благодарить командира.
Снежнов меня удивил. Он вызвал всех троих к себе домой и, сидя в кресле в одной майке, начал:
- Толя! Володя! Боря! Как же так случилось? Нехорошо. Что же мне теперь вас наказывать? (А как же иначе!)
Долго несёт он несусветную чушь перед пьяными солдатами, стараясь показать себя добрым отцом-командиром. Так не к месту! Потом обращается ко мне:
- Юрий Петрович! Что Вы предлагаете?
- До суда не доводить, но наказать по всей строгости. Под любым формальным предлогом дня через три отправить на гауптвахту, - докладываю заранее сформулированное решение.
- Ну, это уж слишком! – добродушно, как будто речь идёт о какой-то шалости, тянет Снежнов. – Я думаю, они сейчас проспятся и на следующую смену заступят на посты.
Следующая смена через 4 часа. Если кто-нибудь (Собко, Тарасов, замполит) обнаружит в карауле пьяных, спящих не в своё время, солдат, это уже ЧП. Если же станет известно истинное происшествие, то ни Снежнову, ни мне, ни начальнику караула (тоже офицеру-связисту) уже не служить. Где гарантия, что кто-нибудь из караула или из нас не выдаст остальных?
Все трое нарушителей караульной службы возвращаются в караул. Их замену отправляют обратно в казарму… И всё прошло не замеченным!
«Такое может произойти только в части под командованием Тарасова», - думаю я. Нет. В дальнейшей службе я сталкивался с чем-то подобным много раз.
Вот такие факты. Сделал это Снежнов ради солдат? Ради себя? По недомыслию или неопытности? Вот уж последнее абсолютно исключается.
Почему я так много внимания уделяю Снежнову? Мне постоянно кажется, что в моём описании он похож на меня. А мне этого так не хочется. И на самом деле это не так. Может быть, потому, что это яркая личность и по достоинствам и по недостаткам? Или потому, что я, действительно многое у него перенял, многому у него научился, увидел, как в зеркале, свои недостатки, что помогло от них, хотя бы иногда, избавляться.

Ночной ресторан во Франкфурте

Врач части – немолодой лейтенант до назначения к нам служил здесь же в Германии в большом городе. Это был искушённый прожигатель жизни, любитель выпить, покутить.
Любому, приходящему к нему с жалобами, солдату он даёт таблетки из одной и той же трёхлитровой банки, стоящей под столом.
- Что это у тебя за универсальное лекарство? – спрашиваю я.
- Это поливитамины, - отвечает он. – Хуже от них не будет.
Если же заболевание требует от нашего доктора чего-нибудь более серьёзного, он ставит солдату устрашающий, заведомо неверный диагноз и отправляет его во франкфуртский госпиталь.
- Там разберутся.
Раньше, служа в другом городе, ему приходилось посещать немало злачных мест. Знает он такие и во Франкфурте.
Мне тоже очень хочется посмотреть ночную «заграничную» жизнь. В этом вопросе мы с Дооктором быстро находим общий язык. Он предлагает познакомить меня с Ночным рестораном Франкфурта, который работает с вечера до 6 утра. Чтобы не было скучно и одиноко, решено пригласить пару знакомых Доктору медсестёр из русского госпиталя.
Доставку нас в город Доктор взял на себя. С шиком мы подкатываем к ресторану на Скорой помощи. Договорились, что обратно каждый должен добираться по обстоятельствам.
Итак, в начале одиннадцатого вчетвером заходим в ресторан. Пропустя троих, швейцар останавливает нашего предводителя – без галстука посещение ресторана запрещено. Доктор пытается доказать, что к толстой шерстяной рубашке галстук не одевается. Швейцар настаивает и угрожает, что вообще не пустит упрямца, если тот не возьмёт у него галстук напрокат. Стоит это 10 марок, гораздо больше, чем новый галстук в магазине.
Каждый – хозяин на своём месте. Расходы только начались. За предоставление «лучшего» столика метрдотель требует внушительные чаевые…
Сначала мы осторожно заказываем пару бутылок сухого вина. Потом девочкам захотелось ликёра, а вслед за ним – обычной русской водки. Напомню, здесь это был импорт и не дешёвый. После водки всем вдруг захотелось шампанского. А дальше пошло...
В зале курят все. Вытяжки нет, или она не работает. Дым стоит над столиками вначале отдельными облаками, затем – густым туманом. В этом тумане – контуры извивающихся танцующих.
Моя подруга, разговаривая со мной, пускает дым мне в лицо, очевидно, считая это признаком хорошего тона.
Шум оркестра и пьяные крики бьют по ушам. Уже часам к двум у меня потекли слёзы – глаза ещё с Войны не переносят дыма.
Захотелось домой, но идти некуда, до дома около 30 км. Девчонки живут в общежитии при госпитале, куда нас всё равно бы не пустили.
Часам к 4 утра я совершенно обалдеваю. Не хочется ни танцевать, ни пить. Пара вдохов свежего лесного воздуха на территории родной части желаннее для меня любого шампанского.
В 6 утра я, вместе со всеми, выхожу из ресторана, отравленный, задушенный, с противно липким телом, дурной головой, непослушными ногами.
Доктор имеет пропуск в госпиталь и идёт ночевать к подруге. Я же вынужден проститься со своей партнёршей и пешком направиться в сторону части.
На окраине города удаётся сесть в автобус, идущий через Петерсхаген. От него последние 7 км пришлось идти пешком.
Опять, на этот раз Козленко и Снежнов,   вынуждены (по должности) допрашивать меня, где я был. На этот раз у меня хорошая отговорка:
- Стало плохо. Доктор отвёз меня в госпиталь. Там разобрались, дали лекарство. Полегчало. Поехал домой. Доктор может всё это подтвердить.
И хотя от меня несёт табаком и спиртным, объяснение всех удовлетворяет. Всех, кроме женщин, которые, не известно откуда, всё знают и теперь прочно поставили на меня словесный штамп ****уна.
После обеда у меня уже беседа с Лёвой-контриком. Он уверяет меня, что Галка, с которой я был в ресторане, - американская шпионка, что теперь у меня могут быть крупные неприятности, и опять предлагает мне сотрудничество с их органами. Я соглашаюсь с ним, что Галка, возможно, и американская шпионка, только ни я, ни Доктор в ресторане о работе даже не вспоминали; что, как только я что-либо увижу или услышу, сразу сообщу Лёве… но никаких документов подписывать не буду.
Вот такое комплексное удовольствие получаю я от посещения Ночного ресторана Франкфурта. Про себя же решаю, что этого испытания для меня не только довольно, но даже с избытком, и теперь уже меня никто не уговорит ещё раз провести ночь в ресторане.
Решение это было принято сгоряча. Ещё дважды в Германии мне придётся добровольно пройти через этот ад, и последующие два раза уже не так давили на меня, наоборот, я был даже счастлив. Здесь к месту вспомнить анекдот о том, как на собаках проверяли, какой инстинкт сильнее: голода или половой. Профессору доложили, что кобель постоянно сперва кидается к еде и только потом к суке. «А пробовали ли менять сучку?» – спросил профессор.

Разделение части

Вскоре после приезда Козленко нашу часть (так и хочется последнее слово поставить в кавычки) разделили надвое. Связистов выделили в отдельную воинскую часть с присвоением названия (узел связи особого назначения), номера полевой почты, получением печати, увеличением штатного состава и окладов.
Начальником гарнизона остаётся Козленко, но теперь мы от него не зависим.
В новую часть командира опять не прислали. Должность старшего инженера сделали «главным инженером – заместителем командира части». Теперь Снежнов – ИО командира части. Он важничает, перестаёт постоянно носить комбинезон, ходит надутым, на обращения отвечает не  сразу. Уже два года, ожидая замены, он не ездил в отпуск. Материально это выгодно – сохраняется двойной оклад. В конце года его всё-таки отправляют отдыхать.
Как в любой части, у нас есть должность замполита, и его присылают почти вместе с новыми штатами.
В штате также 6 гражданских должностей – уборщиц. Раньше их заняли бы жёны командования, а объект по-прежнему убирался бы солдатами. Новое командование новой части отдаёт эти должности «малообеспеченным» семьям. Их заняли жёны сверхсрочников и молодых офицеров. Правда, ни одна из них по штатной специальности не работает, зато у нас появились секретарь-машинистка, медсестра, библиотекарша, буфетчица, воспитательница детского сада (без площади), уборщица гостиницы.

Приезд наладчиков

Работы в бункере подходят к концу, и для наладки аппаратуры, особенно гражданской, стационарной, к нам в командировку из Москвы прибывает бригада наладчиков – молодых, но опытных, парней и девушек. К каждому из них, для обучения, прикрепляется несколько солдат, да и мы со Снежновым стараемся от них не отходить. Поучиться есть чему. Это даёт сувои плоды: солдаты получают объёмные теоретические знания и большую практику в работе.
Наладчики - не офицеры. Их за проволокой в лесу удержать трудно. Они требуют от нас не только уютных общежитий и хорошей кормёжки, но и развлечений. «Четверги» у Снежновых, хотя и стали живее, их не удовлетворяют. А один из парней, довольно разбитной и нахальный, положил на Анну глаз и начал нагло с ней флиртовать на глазах у мужа и окружающих. Той это явно нравилось, и Борис Кузьмич, ссылаясь на увеличение количества работы, «четверги» прекратил.

Конец службы Лощилова

Здесь же расскажу о конце недолгой военной карьеры Лощилова.
Я вообще не сторонник оставлять солдат на сверхсрочную службу, пусть даже это будет называться прапорщиком или контрактником. Хороший, порядочный солдат не останется, а с плохим и во время его срочной службы намаешься.  Зачем же добровольно его ещё на длительный срок себе на шею вешать? Другим, лучшим, он не станет никогда, а хуже стать может. Исключения, конечно, бывают. Наверное, я их просто за 34 года службы ни разу не встретил. Зато примеров, подтверждающих моё мнение, мог бы привести такое множество, что пришлось бы написать об этом многотомный труд, а это сейчас в мои задачи не входит.
Моё мнение: лучше на должностях сверхсрочников держать солдат срочной службы. Причин тому несколько.
Первое. Можно выбрать именно такого, какой нужен на эту должность по образованию, характеру, деловым качествам.
Второе. Этот не украдёт или украдёт меньше.
Третье. Он всегда на глазах и под рукой. Если он кладовщик, то он и сидит на складе, не показывая носа в казарме. Там ему Бог – старшина, а здесь он – сам по себе. Сверхсрочник же напишет на дверях часы работы, но даже в эти часы его трудно будет застать на месте.
Четвёртое. Не надо предоставлять жилплощадь, сначала одному, потом с семейством. А происходит это очень быстро.
Пятое. Он не пустится пьянствовать во все тяжкие, как большинство сверхсрочников, а если даже что-то пойдёт не так, то его проще заменить.
Шестое. Государству - меньше расход, солдату – облегчение по службе и чуть больше жалованье, делу – польза.
Седьмое. Солдат будет лично вам за это благодарен. Сверхсрочник же – всегда недоволен.
Список можно бы и продолжить.
Против оставления в части Лощилова были многие офицеры, но Снежнов настоял на своём. Копьев ломать не стали. Он – командир, ему отвечать.
Работа комиссии показала, что Лощилов, наряду с друзьями, воровал, продавал немцам и пропивал имущество, причастен к пропаже пистолета. Пока не поздно, надо гнать.
Снежнов же решил его выручить. Выход один: наказать Лощилова властью командира части, то есть, посадить на гауптвахту.
Снежнов оформляет записку об арестовании, а один из младших офицеров везёт Лощилова на «губу». Но сам Лощилов сидеть не хочет, а он в этом вопросе компетентнее офицеров.
Лощилова на гауптвахту не приняли. Причины: плохо пострижен и побрит, мятое обмундирование, не укомплектован полностью личными вещами (нет зубной щётки).
Лощилова стригут, бреют, гладят, подшивают ему чистый подворотничок… И такого образцового сверхсрочника везёт на гауптвахту. Не кто-нибудь, а капитан Васильев, фронтовик, секретарь парторганизации части.
По дороге Лощилов умудряется выбросить зубную щётку, и его снова не принимают.
В третий раз Снежнов просит меня подготовить Лощилова и сдать на гауптвахту. Я стараюсь, как могу. Лощилов смеётся:
- Всё равно меня никто не сдаст. Я знаю много способов, чтобы туда не попасть. Зубная щётка – это только цветочки.
Мне не хочется возвращаться осмеянным. Досконально проверяю всё. Сажаю его в грузовую машину между двух солдат. Сам, как старший машины, сажусь рядом с водителем. Других машин у нас нет.
Километров через 7-8 раздаётся стук в кабину. Солдаты докладывают:
- Лощилов что-то выбросил.
Проверяем всё. Нет бритвенного прибора. Поворачиваем назад.
У Снежнова на поверхности служебного кабинета нет, а в бункер у Лощилова нет допуска. Разбираемся тут же на улице, вблизи деревянного туалета.
Снежнов пытается урезонить подчинённого, объясняет ему необходимость посидеть на «губе». Лощилов издевается над командиром, намекая на свою связь с Лёвой. Я быв не сказал, что Снежнов может выйти из себя, но то, что он сделал, мне понравилось. Он схватил сверхсрочника за грудки и с силой ударил его спиной и затылком о стоящее сзади того дерево. Лощилов почувствовал себя свободным. Это уже была драка двух мужиков. Он кинулся на Снежнова с кулаками, но тот врезал ему такого «леща», что Лощилов был сбит с ног и не торопился подняться. Поняв, что сила не на его стороне, он закричал, что это самоуправство и он будет жаловаться.
- А кто видел? – спросил Снежнов.
- Вот, Соловьёв, - тычет в мою сторону Лощилов.
- Я видел только, как Вы накинулись с кулаками на командира, и он вынужден был защититься, - заявляю я со смехом и тут же предлагаю Снежнову обратиться к Лёве, которым нас сейчас пытался напугать его осведомитель. На гауптвахту его не отправить, в бункер пропуск отобрали, в подсудном деле замешан. Не резон ему оставаться без дела в режимной части.
У Снежного с Лёвой - свои дела. Я давно это заметил.
Уже этим же вечером забрали Лощилова с вещами. Писем он нам не писал.

Поездка в Берлин с наладчиками

Мужской и женский персонал наладчиков придерживались между собой сугубо дружеских отношений. Зато каждый из них развивал бурную деятельность в отношении противоположного пола аборигенов гарнизона. Мужчины соблазняли жён офицеров, женщины охотно принимали ухаживания местных мужчин. Всё – от скуки.
Снежнов, с присущей ему галантностью и расчётом на свой авторитет, стал обхаживать главу группы Людочку Круглову. Я же, с присущей мне вредностью, решил увести её из-под носа командира. Больших трудов это не составило.
Через несколько дней, лёжа в её комнате на полу (для уменьшения шума), мы, тихо посмеиваясь, слушали, как скребётся в дверь и что-то шепчет в замочную скважину Снежнов.
Гурьбой наладчики, по моей наводке, съездили несколько раз в Ночной ресторан Франкфурта, но разве москвичей этим удивишь. Для них Франкфурт – захолустье, всё чаще речь заходит о Берлине.
Я сам ещё ни разу в Берлине не был и, конечно, очень хотелось побывать, но только не в ночном ресторане. Мне вовсе не импонируют пьяные, красные рожи, дикие выкрики, смог табачного дыма, липкие женщины, пахнущие потом и дезодорантами. Но Люда Круглова настаивает, уговаривает. Роман только начался, и приходится согласиться.
Снежнов даёт неофициальное согласие на мою поездку, ведь кто-то должен за ними присматривать. Он и сам с удовольствием возглавил бы компанию, но разве Анна его отпустит, разве позволит истратить кучу марок накануне замены, которую они постоянно ожидают вот уже почти два года?
Замполита уговорили сделать вид, что он ничего не знает. Наивно понадеялись, что Лёве-контрику ничего известно не станет. Откуда? Ведь вокруг только порядочные люди!
Вечером, накануне выходного дня, ватага русских из 8 человек едет поездом в Берлин (восточный).
Для немцев официально Берлин не закрыт, у них только при въезде проверяют документы. Русским посещать Берлин без специальных пропусков категорически запрещено различными приказами и инструкциями.
Проверяющие документы немцы, увидев наши русские удостоверения, даже не стали в них заглядывать – пусть русские разбираются сами; а когда мимо проходят наши патрули, мы делаем безразличные «немецкие» лица и, конечно, молчим. Всё проходит благополучно.
Немного погуляли по городу, полюбовались архитектурой, рекламой, водами Шпрее – чуть шире Обводного канала, выбрали большой, горящий огнями, ресторан со здоровенными швейцарами и, без всяких препятствий с их стороны, заняли пару столиков в большом зале с высокими потолками и громадной хрустальной люстрой.
Прочесть меню грамоты у нас хватило, а вот переварить цифры, стоящие после названий блюд, тяжело. Переглянулись, вздохнули. Отступать поздно.    
Сначала разговаривали почти шёпотом – не дай Бог, нас узнают. Пили, оглядываясь по сторонам… Через несколько рюмок осмелели. Разговор стал громче. Кто – то пригласил на танец грудастую немку (это здесь не такой уж частый экземпляр). А потом и не заметили, как с одной и другой стороны к нашим столикам стали подседать немцы. Кто-то из них заказал шампанское – выпили за дружбу. Разговариваем уже не только громко, а перекрикивая друг друга. Сидящие за другими столиками с интересом наблюдают за нашей компанией. Немцы первыми запели «Катюшу». Пришлось подхватить… Откуда они знают столько русских песен? Поёт уже весь ресторан. «Подмосковные вечера», «Хотят ли русские войны?»… Да нет. Что Вы?! Конечно, не хотят. С других столиков стали присылать нам бутылки. Некоторые подходят, чтобы чокнуться, поговорить по-русски.
Надо бы меньше привлекать к себе внимания. Но куда там!
Какая-то старая тощая немка приглашает меня танцевать. Разве можно отказать женщине, особенно некрасивой? Во время танца она прижимается (Ишь ты!), вдруг целует мне руки (Ну, это уже никуда не годится!). Почему-то наших двух дам никто не приглашает, и никто с ними не разговаривает, а ведь они не дурнушки.
Моя немка снимает с себя какие-то украшения и пытается мне вручить. Ну, нет! Я не альфонс! Объясняю ей это по-немецки, а она суёт мне в карман свои бусы. Чёрт знает, сколько они стоят. Еле отбился.
Пошёл танцевать с Людой, а немка томно смотрит и вздыхает. Чёрт возьми! Ведь ей уже больше пятидесяти!
Здесь нет такого смрада, как в ночном ресторане Франкфурта, нет такой жары.
Под утро нас провожает почти весь ресторан. Возможно, нам это только кажется. Немки так и висят на наших парнях. А мужики их совсем не ревнуют.
Отсыпаемся в поезде и, конечно, дома.
Но дома отсыпаются не все. Меня уже ждёт Лёва. Надо же, известен не только сам факт, но и все подробности. А ведь немцы казались такими искренними!
\Пришлось признаваться во всём. А что, собственно, произошло? Ну выпили, подзакусили и ни капли не бузили. Должны же товарищи москвичи немного отдохнуть, расслабиться на заработанные здесь марки, и не могли же мы отпустить их одних.
Этот способ обороны оказался лучшим. От меня почти отстают. Только Лёва вдруг попросил позаниматься с ним немецким языком. Это явный подвох. Я напрямую не отказываюсь, но подсказываю, что Снежнов знает немецкий лучше меня, да и времени нет на настоящие занятия. Лёва настаивает.
После этого Лёва вдруг пару раз приглашает меня на рыбалку на запретное для ловли рыбы озеро. Нас никто не останавливает, не выгоняет. Порыбачили славно. Потом как-то сразу Лёва интерес ко мне потерял. И слава Богу!
Хоть и обещал: о женщинах только в четвёртой части, - всё-таки закончу эту историю. Люда Шарова заявила нашим женщинам, что она от меня беременна. Те, естественно, передали всё жене. А дальше, как обычно…

Первое упоминание о Лариске

Опять ненадолго вернусь к Снежнову. Я говорил уже: нет правил без исключения. Исключением стала одна из жён вновь прибывших  офицеров, хохлушка, преподаватель русского языка и литературы Лариска. Основное качество Лариски признание собственной исключительности, ума, таланта, красоты. Я, к сожалению, никак этих качеств никак не мог разглядеть. К мужу у неё самое наплевательское отношение, и он это очень глубоко переживает. Снежнов же почувствовал родственную душу и распустил перед нею разноцветный хвост своих талантов. В общем, они нашли друг друга.
Неслышно болтаясь по лесу с ружьём, я иногда вижу мотороллер, замаскированный в кустах… Да чего греха таить, вижу под кустами соответствующие части оголённых человеческих тел, хотя утверждать точно, кто это был, не могу – специально не подглядывал… А у Лариски редкие формы, совсем не такие, как у Анны.
Лариска ещё будет фигурировать в этих записках.

Приёмка объекта госкомиссией

Наладчики закончили свою работу и уехали. Теперь на их место приехала большая Государственная комиссия, состоящая из генералов и полковников.
Нас загнали в бункер и в течение нескольких дней, как на подопытных кроликах, испытывали различные режимы работы объекта: повышали и понижали воздушное давление, температуру, меняли способы очищения воздуха и его регенерации в герметизированном помещении. Народ вынес всё нормально; по крайней мере, врачи так заявили после медицинского осмотра. Только Снежнов прикинулся потерявшим сознание, но и у него, когда нюхнул нашатыря, отклонений в состоянии здоровья врачи не нашли.
После испытаний объекта Снежнова, наконец, заменили, то есть отправили в Союз. На его место назначили меня, как предполагалось ещё при распределении. Командиром же части был назначен майор Седов, который почти сразу получил «подполковника» «за отличное руководство узлом связи при его оборудовании и вводе в эксплуатацию», хотя на испытаниях он даже не присутствовал.
Снежнову и иже с ним от этого пирога не досталось ничего. Получилось, как в старой армейской присказке: «поощрение непричастных, наказание невиновных»…
Я помогал Снежнову собирать чемоданы, а точнее, громадные, почти неподъёмные ящики. В них – только малая доля для себя, остальное  - на продажу. Одной обуви больше сотни пар, с десяток шуб. Думал, задержат его на таможне. Нет, Проскочил. Зато почти сразу приобрёл «Волгу» - мечту почти каждого советского человека.

Седов

Итак, у нас наконец-то появился не ИО, а назначенный соответствующим приказом, настоящий командир части, связист. Он пока ещё не в курсе всех дел, но у него есть заместитель, прослуживший на узле почти два года, имеющий высшее военное и техническое образование (так удачно я выражаюсь сам о себе). Под командованием Седова я прослужил более двух лет, и, конечно, необходимо дать ему хотя бы краткую (чего не получится) характеристику. Тем более, что его характер, привычки, стиль командования заслуживают этого. Одного боюсь, что они с Тарасовым получатся похожими, хотя на самом деле сходство между двумя командирами имеется только в отдельных деталях, а противоположностей гораздо больше. На них и обратим внимание.
Тарасов не был связистом, в связи не разбирался, поэтому в неё не лез, оставив себе лишь порядок, дисциплину и общее снабжение.
Седов был связистом, хотя в связи тоже не разбирался, разбираться не хотел, но лез во все дырки, пугая подчинённых безграмотностью, матом, незаслуженными наказаниями.
Тарасов выпивал, стеснялся этого, в нетрезвом виде старался подчинённым не показываться и в таком состоянии людьми не командовал, кардинальных решений не принимал.
Седов пил запоем, не показывался подчинённым только когда не мог встать на ноги. Если на ногах держался, то желание покомандовать, показать свою власть и её возможности заставляли его не сидеть, по крайней мере, в кабинете, а идти на службу, к подчинённым, где эта власть полностью и проявлялась.
Тарасов воровал и стеснялся этого.
Седов считал, что командиру принадлежит всё имущество части и подчинённые должны выполнять все его прихоти. Щедрой рукой раздавал он государственное имущество друзьям-собутыльникам, а подчинённые часто выполняли работы, совершенно не связанные с задачами части.
Оба беспредельно боялись начальства.
Список качеств нового командира можно было бы и продолжить, но примеры и факты говорят всегда сами за себя и позволяют читателю самому сделать выводы.
Трезвым Седов был максимум первых два дня. Затем, сделав с утра развод, он куда-то удаляется.
«Мало ли дел у командира: ознакомление с многочисленной документацией, приём дел», - думают его подчинённые, если они вообще о нём вспоминают.
Однако после обеда он появляется.
- Эй ты, засранец! – раздаётся вдруг его раскатистый командирский голос. – Ты! Ты! Что хлебало раззявил!? Ко мне! Бегом!
Солдат в таких случаях – существо безответное, бессловесное. Он выполняет приказание и, приложив руку к пилотке, пытается доложить о своём прибытии. Но командир не даёт ему раскрыть рта:
- Какого хрена ты здесь болтаешься? Где твоё рабочее место? Где ты должен быть   сейчас?
Солдата послал наверх из бункера офицер принести инструмент или документацию, возможно, он идёт на инструктаж перед заступлением в наряд. Собираясь с мыслями, он пытается это доложить, но глаза командира уже налились и в таком состоянии он не терпит никаких возражений и объяснений:
- Как фамилия? Молчать! Три наряда вне очереди! Такую-то мать!
Разобравшись так с одним-двумя солдатами, а иногда и с младшим офицером, командир спускается в бункер. Боясь заблудиться, он идёт всегда одним маршрутом. Солдаты на постах уже дают друг другу условный сигнал. Чаще всего и сигнала давать не надо – имеется общая диспетчерская громкая связь. Солдат ставит тумблер на передачу, и на всех постах слышны ругань и мат командира. Командовать иначе он не умеет.
Чтобы не показать свою некомпетентность, Седов ни на одном посту долго не задерживается. Разгромы учиняются за разбросанные инструменты и документацию, пыль на аппаратуре, грязь на полу, несвоевременную подачу команды «Встать! Смирно!». На боевых постах такую команду подавать не положено, но Седов требует подавать её, даже когда на посту находится один человек. Иногда он вдруг своеобразно вспоминает демократизм Снежного:
- Я из вас этот еврейский дух вышибу!
Седов – не еврей. Даже совсем не еврей. У него русское круглое лицо с носом картошкой в центре. По цвету картошка больше похожа на помидор.
Зная о моих похождениях с Шаровой и другими женщинами, желая мне польстить, солдаты задают прозрачную загадку:
- Нос с горбинкой,
Х.. дубинкой,
Палку бросит –
Ещё просит.
Нос картошкой,
Х.. лепёшкой,
Палку бросит –
На пол-литра просит.
Делаю вид, что не понимаю. Подчинённые разъяснять боятся.
…В центре электропитания вышла из строя стойка. Начальник центра капитан Улеватый, чтобы не подвергать солдат опасности, а потом отвечать за них, сам работает, не выключая высокого напряжения. Резиновый коврик, резиновые перчатки, изолированный инструмент – всё, как положено. Похоже на операцию больного человека.
- Плоскогубцы! – говорит начальник и протягивает руку вниз со стремянки. Солдат вкладывает в эту руку плоскогубцы.
- Отвёртку!
- Тестер! – звучат команды.
Нервы у всех напряжены.
- Почему не подаётся команда?! – вдруг нарушает тишину голос Седова.
Улеватый застенчив и труслив, лицом и манерами похож на девушку. Бросив всё, он спрыгивает со стремянки, вытягивается, подаёт команду и докладывает командиру о ведущихся работах.
- Кто виноват, что стойка вышла из строя? – надувается Седов.
Улеватый недоумевает. Отказы техники – случай непредсказуемый.
- Я спрашиваю ещё раз: кто виноват, что стойка выла из строя? В чью смену она сломалась?
Застенчивый начальник центра пытается объяснить командиру очевидное:
- Никто невиноват. Она сама. Сейчас починим.
- Укрывательством занимаешься, сволочь! Добреньким хочешь быть!  На чужом х.. в рай въехать!? Не выйдет!
Это уж слишком. Глаза Улеватого наливаются слезами. Он пытается возразить. Но командир этого не любит. Сегодня он принял немного больше обычного, поэтому особенно рьян:
- Молчать, говнюк! Ты вздумал учить меня, боевого командира!?
И всё это при подчинённых, при молодых солдатах, только что прибывших в часть. Для них Улеватый, действительно, добрый, заботливый командир, отличный специалист, не жалеющий времени и сил для обучения подчинённых, рискующий за них жизнью, интересующийся их бытом и состоянием здоровья.
Куда пойти капитану Улеватому? Кому пожаловаться в этом лесу? Он идёт ко мне. Одновременно с ним примерно с такой же жалобой приходит молодой лейтенант, только что прибывший из училища. Его тоже незаслуженно оскорбил командир и опять при подчинённых. А вслед за ним идёт тот солдат, который ни за что получил три наряда вне очереди.
Я сочувственно выслушиваю Улеватого, иногда поддакиваю:
- Да, я знаю, иногда немного выпивает. Несдержан. Оскорбил при подчинённых? Совсем нехорошо. Я с ним поговорю, но извиняться он не будет. Вы же знаете.
Улеватый настаивает на принятии каких-то мер.
- Какие меры? Поговори с замполитом или секретарём партийной организации. Может быть, они повлияют по партийной линии.
Лейтенанту я рассказываю байки о собственной службе, о хороших командирах и не очень:
- Терпи. В Германию ещё посылают лучших. Вот, например, тебя послали. А попадёшь в Среднюю Азию, так ещё и не так натерпишься. Решил служить в Армии – терпи. Служи хорошо, чинов добивайся. Вырастешь – будешь сам командовать, как посчитаешь нужным. Расти быстрее по службе.
Вечером иду домой к Седову. Он не удивляется.
- Садись. Выпьешь со мной?
- Не пью я, Григорий Титович.
Этот номер не проходит.
- Не уважаешь. Копаешь под меня. С Улеватым заодно? Всё знаю. Замполит мне всё рассказал. Вместо того, чтобы мой авторитет поддерживать, слухи распускаешь, что я пьяница, в политотдел советуешь пожаловаться.
Оказывается, замполит побывал уже у Седова и, как это обычно делают политработники, по-иезуитски всё переиначил. В его пересказе получается, я объяснил Улеватому, что Седов пьяница, посоветовал жаловаться.
Не люблю оправдываться. Чем больше оправдываешься, тем быстрее тебя затюкают. Надо нападать самому. К тому же, я уже понял: Седов наступает на горло слабакам и боится людей с сильным характером.
- Наливай! – говорю я Седову. – Будем разговаривать.
Он отходчив. Вот уже хлопает меня по спине:
- Улеватый – говно, баба, хлюпик сраный. В порошок сотру!
Объясняю, как важен для нас Улеватый, закончивший специальное училище по электропитанию. В войсках хороших электриков почти нет. А у нас такое огромное энергохозяйство.
- Пусть служит, - соглашается Седов, - но если ещё пойдёт к кому жаловаться, в Сибирь отправлю. Так и передай. Сам я с ним разговаривать не хочу… Давай ещё по одной!.. Кстати, ведь там у нас спирт есть. Не зажимай для командира. Не жди, пока попрошу… А лейтенант потерпит. Я и не то терпел. Знаешь, на фронте…
Выслушиваю длинную, пьяную, сбивчивую историю, не имеющую отношения к предыдущему разговору.
После этого вопрос о солдате с тремя нарядами решается совсем легко.
На выходе меня ловит жена Седова, забитая, много перенёсшая женщина.
- Вы уж, пожалуйста, не закладывайте нас. Дайте ему дослужить. Вам на его место ещё рано. Всё равно, другого пришлют. А он Вас уважает… У Вас ведь тоже не всё было гладко.
Ага. Сарафанное радио уже сработало. Донесли.
Самое неприятное, что теперь пить стали все офицеры узла. Мы по-прежнему собираемся вместе по любому празднику, даже чаще. Узнав о пагубной страсти командира, каждый находит причину, чтобы пригласить его в гости, а значит, по традиции, и всех остальных.
- Борис! Ведь ты пьёшь только вино, - обращаюсь я к одному.
- Это при Снежнове я пил вино, - смеётся он. – Сейчас надо пить водку.
То же думают и остальные.
За столом, не смотря на присутствие женщин, - сплошная похабщина. Седов это любит и сам частенько выдаёт что-нибудь солёненькое.
А ведь это те же люди, которые совсем недавно чинно сидели за этим же столом, чопорно предлагали дамам то или иное блюдо, обращались друг к другу только по имени-отчеству.

Новые люди

Правда, люди тоже не совсем те. Появилось много новых. С вводом узла в эксплуатацию штаты увеличились, и во все части ГСВГ поступает приказ «выделить лучших офицеров для укомплектования объекта государственного значения».
И вот со всей Германии нам присылают «лучших» по принципу «что нам не гоже». Попадаются и толковые, но редко, как камешек в рисе или зёрнышко в говне.
…На должность инженера по кабельно-линейным сооружениям приехал зампотех строительной роты. Его прислали после того, как он сгубил несколько самосвалов, дав цементу застыть в кузовах. До строительной роты этот офицер был авиационным техником. Ни о кабельных, ни о воздушных линиях связи он не имеет никакого понятия, а в связь попросился потому, что немного занимался радиолюбительством.
…На должность начальника отделения телефонной засекреченной связи (ЗАС) приехал офицер комендатуры на том основании, что заочно закончил Львовский политехнический институт. Разговаривая с ним, я убедился, что он не видел даже радиоприёмник с обратной стороны.
Когда я представляю ему его подчинённых, выпускников школы сержантов, специалистов, у которых ему придётся первое время учиться, он каждому делает замечание по внешнему виду (плохо подшит подворотничок, петлицы короче уставных, стоптанные каблуки, зауженные штаны) и назначает срок по устранению недостатков. Я тихонько подсказываю ему, что зря он восстанавливает против себя подчиненных, они ещё не раз выручат его в работе (а могут и не выручить), он же убеждает меня:
- В армии внешний вид прежде всего.
Через два года, так и не разобравшись в аппаратуре ЗАС, он уехал от нас на должность «офицер по надзору за оптическими приборами».
…Начальником внутренней связи назначен офицер, закончивший какой-то институт во Львове. Преподавание там велось только на украинском языке, поэтому он и сам не знает, чему его учили и как можно применить обрывки этого обучения в его работе. В личном деле этого офицера значится, что будучи Волковым Виталием Николаевичем, он добровольно, в зрелом возрасте, заменил своё ФИО на Лисовский Сигизмунд Станиславович. Так к нему все и обращаются «Сигизмунд».
Сигизмунд имеет странность – весь полученный инструмент он тащит домой, а солдаты вынуждены работать буквально пальцами.
…На должность начальника приёмного радиоцентра приехал капитан, разбирающийся в радиоделе, но паталогически не терпящий никакой работы и с множеством самых различных болезней от хронического насморка до… Я тогда ещё не очень разбирался в болезнях. Главное, что застать его на службе было трудно.
…На должность начальника отделения тонального телеграфа приехал Владимиров Борис, в дальнейшем мой друг, отличный специалист в области связи, ставший впоследствии начальником такого же узла в Риге. Вся вина его, за которую он попал к нам состояла в том, что под ним развалился унитаз, осколки которого разрезали ему всю задницу. После нескорого выздоровления он нашёл свою должность в Вюнсдорфе (это всё же столица) занятой, и ему пришлось ехать к нам в лес.
Можно было бы продолжить список вновь прибывших офицеров, но это будет уже утомительно.
Вот так укомплектовывались должности на одном из важнейших объектов за границей.
И всё же продолжу в несколько другом ключе.
На должности начальников полевых радиостанций назначены сразу 12 выпускников-лейтенантов. Только двое из них успели жениться. Остальные – холостёжь. Десять молодых людей по выходным обивают пороги начальства с просьбой выделить машину для поездки в Дом офицеров. В части же имеется только один маленький грузовик, давно уже перерасходовавший все свои лимиты.
Как-то я поделился с ними опытом и посоветовал ездить в город на велосипедах. Предложил свой напрокат.
Поехали трое, назад приехали двое. За третьим пришлось посылать машину – свело ноги. У первых же двоих на неделю изменилась походка (не в лучшую сторону), и в следующие выходные повторить их подвиг никто не захотел. Вот тебе и молодёжь!
Ребята стали ходить в ближайшие деревни, и скоро три молодые немки заявили, что они беременны от русских офицеров. В ГДР отцы платили алименты независимо от того, признаёт он себя отцом или нет.
Ваню Филимонова, оставив в списках части, отправили служить за 400 км под Магдебург. Второму быстро собрали вещи и отправили в Союз, объявив немке, что никакого Геры в части никогда не было. А Андрееву справили совместную комсомольско-молодёжную свадьбу. С занимаемой должности его сняли и «выбрали» секретарём комсомольской организации. Через некоторое время он пошёл на повышение, а затем поступил в Военно-политическую академию в Москве.
Вот так на одном и том же камешке можно споткнуться по-разному: один грош найдёт, другой лоб разобьёт. Эту поговорку я сам придумал. Правда, неплохо?
Один из наших холостяков шёл однажды по Франкфурту и услышал на русском языке крики о помощи. Трое русских били одного тоже русского. Катышев указал дерущимся на несправедливость схватки и получил по зубам. Они не знали, что он кандидат в мастера по боксу, и все трое с травмами различной степени тяжести были отправлены в госпиталь. Победителя же отвезли в комендатуру.
Один из пострадавших оказался сыном начальника гарнизона, что сразу ухудшило положение боксёра. Седова вызвали на ковёр. После чего он возненавидел Катышева. Мы пытались изменить это мнение, доказывая, что тот был прав, но Седов считал себя лично пострадавшим и ненависть свою постоянно проявлял.
Во время отпуска Седова начальник войск связи ГСВГ приказал мне, оставшемуся за командира, представить на повышение лучшего в части офицера-радиста. Таким был Чаплоуцкий, который вскоре и покинул нас.
Приехавшему из отпуска Седову я с радостью доложил о происшедшем. Тот зло уставился на меня:
- Ты что, идиот?
- ?
- Надо было отдать этого драчуна Катышева или Ивана Филимонова, от него всё равно толку нет.
- Так приказали «лучшего».
- А избавляются от худших.
Чаплоуцкий быстро пошёл в гору. И когда я стал преподавателем в Академии, командир батальона связи, орденоносец, майор Чаплоуцкий поступил в Академию и с блеском закончил её. Кто знает, если бы Седов не был в отпуске, как сложилась бы судьба Чаплоуцкого?
Холостые лейтенанты жили в общежитии, женатые получили по комнате. Построенный новый дом не смог вместить всех прибывших. У многих семьи остались по прежнему месту службы до решения вопроса с жильём.
И вдруг ко мне приходит трёхмесячный лейтенант Герасименко (видимо, по наущению жены) с требованием выделить ему комнату большей площади (уехавшего Снежнова) на том основании, что они собираются покупать мебельный гарнитур. По природе я считаю себя человеком мягким, но такая наглость меня выводит из себя. 
- Знаешь, - говорю я ему, - я боюсь покупать гарнитур, так как не знаю, где мне придётся ещё служить. Многие, не тебе чета, ещё не могут привезти сюда детей, по несколько месяцев не видят жён. А ты службу только начал. Хочешь поехать отсюда на Камчатку или Сахалин вместе с гарнитуром и женой, у которой ты ходишь под каблуком?
Вопрос об увеличении площади, казалось бы, отпал. Приехал из отпуска Седов, выпил у Герасименко по какому-то поводу и вызвал меня.
Почему бы не отдать комнату Снежнова Герасименко? Они гарнитур поокупают.
Значит, не понял меня лейтенант, решил перепрыгнуть. Разъяснил я Седову ситуацию, а чтобы не вышло промашки, поговорил с замполитом, заручился его поддержкой.
Как я и предполагал, не вышло из Герасименко хорошего офицера. Жена помешала. 

Ещё о мотоциклах

Ни велосипед, ни мопед не дают того ощущения полёта, уверенности, что расстояний для тебя не существует, как мотоцикл.
С самого приезда в Германию я постоянно ощущал его нехватку, как, наверное, ощущают отсутствие жизненно важной части тела: руки, ноги, глаза.
Тут же вверну ещё одну историю, которую некуда пристроить. Связана она с мопедом, приобретённым у Собко. Мопед был стареньким, изношенным и часто выходил из строя. Никакие починки, ремонты ему уже не помогали. Разболтано было всё. Ремонтировали его все, кто хотел: молодые офицеры и сверхсрочники, чтобы съездить в город или в гастштетт; солдаты, чтобы просто прокатиться или убить время.
Когда в очередной раз возился я с мопедом, подошёл молодой солдатик из роты охраны, азербайджанец. Постояв возле меня, он попросил (именно попросил, а не предложил):
- Пожалуйста, дайте, я Вам его починю. Хотя бы минут на двадцать. Будет ездить 35-40 км/час.
Я уже так устал возиться с этим мопедом, отдавая его в ремонт нашим гарнизонным «специалистам», что тут же махнул рукой, рассмеялся и сказал:
- Возись хоть три часа, только сделай, чтобы он ездил, не ломаясь, хотя бы пару дней.
Мальчишка колдовал недолго. Минут через 15 он поднялся и произзнёс коротко:
- Готово!
Потом, опять стесняясь, попросил:
- Можно, я сам его проверю?
Получив разрешение, паренёк с разбега оседлал моего старенького друга и, к моему изумлению, тот действительно побежал быстрее 30 км/час.
Доехав до КПП, парень лихо развернулся почти на месте, показал ещё несколько трюков, чем убедил меня, что с мопедом дело явно имел, и вручил мне агрегат. Попробовал прокатиться и я. Мопед работал отлично.
Разговорились. Вот история паренька, которую я узнал из разговора и при дальнейшем общении с ним.
Матери он не помнит. Умерла рано. Отец работал водителем в гараже. Чаще всего ребёнок находился при отце: то вместе едут в рейс, то ремонтируют машину. Исправна своя – помогают другому водителю. Книжек почти не читал. Друзей и родственников не имел.
Коллектив гаража сообща и воспитывал мальчишку, и учил своему ремеслу. Гараж стал ему домом. Кто-то подарил старенький мопед, на котором он гонял в свободное время. Вот откуда навыки езды на мопеде.
К моменту призыва в армию он мог по слуху определить причину неисправности любого двигателя. Разобрать, собрать какой-либо узел для него было только удовольствием. В отцовском гараже его ценили. Со временем получил права. Даже какое-то время успел поработать. Но по непонятным причинам в армии к машинам не приставили, а направили в роту охраны. По машинам, двигателям парень просто тосковал.
Рота охраны теперь входила в состав другой части, перевести солдата в свою часть оказалось более чем сложно, невозможно.
Начальник крупной автомобильной мастерской был мне почти другом. Я рассказал ему о готовом мастере. Они разговаривали. Офицер ездил в Вюнсдорф, объяснял, доказывал, просил. Ничего не помогло. Бюрократическая заковыка встала на пути.
Когда впоследствии у меня появились даже два мотоцикла и большой гараж, парень проводил в нём всё свободное время. Мне вообще не приходилось заниматься личной техникой, я только ездил. Оба мотоцикла всегда были на ходу и в отличном состоянии. Правды ради, скажу, что в моём гараже он был не одинок. Помещение стало своеобразным клубом для любителей мотоспорта и мототехники.
Вернёмся назад, пока ещё только к мечте о мотоцикле, которая вскоре всё-таки стала явью.
Где-то в немецкой газете я прочёл, что в Фюрстенвальде, сравнительно недалеко от нас, продаётся мотоцикл БМВ с объёмом двигателя 350 куб.см, 4хтактным, с карданной передачей.
Оформление купли-продажи в ГДР было очень простым. К обеду я уже ехал в часть на собственном мотоцикле. Оставался пустяк – зарегистрировать его в советской комендатуре и получить там номер. Со всеми документами приехал я в комендатуру. Не хочу никого утруждать описанием мук, которые мне пришлось перенести при пытках (а не попытках) по регистрации. К тому же, они оказались напрасными – номера мне не дали. Я даже до конца не смог понять причину отказа. Комендатура выдавала номера только машинам и мотоциклам, привезённым из Союза, хотя покупать их в Германии никем, ни в каких документах не было запрещено.
У меня оставался немецкий номер, но в этом случае я, как любой немец, должен был иметь и права, выданные в ГДР. При наличии советского номера в советские права ставился штампик «Правила ГДР сдал». Впрочем, полицейские у водителей с советскими номерами прав не спрашивали.
Я не стал ломать голову. Жена, уехавшая в Ленинград, навещать больную мать, с помощью Вали Юдина купила самый дешёвый мотоцикл М-105 и привезла его в ГДР.
На франкфуртском вокзале я заправил мотоцикл бензином и маслом. Посадив жену и дочку в машину, сам сел на новенького коня и поехал сзади.
Когда подъехал к немецкому КПП, расположенному при выезде из города, все полицаи  КПП уже ждали меня. Оказывается, работа маломощного двигателя моего мотоцикла создала помехи всем радиостанциям в радиусе почти 100 км. Не будь я русским, мотоцикл сразу бы был бы арестован, а вместе с ним, возможно, и я.
Пришлось предъявить техническое описание (естественно, на русском языке). Проверили. Мотоцикл точно соответствовал советским техническим условиям. Немцы были столь любезны, что нарисовали мне схему защиты и попросили скорей поставить её на агрегат. Мои помощники в гараже сделали это за пару дней.
Свободно в комендатуре получил я номер на свою «Макаку». Солдаты-помощники, мастера на все руки, чтобы не перевешивать номер с одного мотоцикла на другой, изготовили такой же. Теперь в гараже стояли два новых мотоцикла с одинаковыми советскими номерами.
В город и на дальние расстояния езжу я на БМВ, а купаться и собирать грибы – на «Макаке».

Рыбалка

В маленькой, по сравнению с Советским Союзом, стране – Германской демократической республике и рыбы в озёрах, и зверья в лесах гораздо больше, чем у нас.
Озёра в ГДР, как в любой социалистической стране, - собственность государства, но они сдаются в аренду Рыбаку. Тот разводит в озере рыбу, следит за соблюдением правил рыбной ловли рыбаками-любителями, одновременно отвечает за соблюдением порядка в прибрежной зоне, то есть, чтобы отдыхающие не мусорили, не губили природу, не рвали цветы ни на берегу, ни в озере, не мыли машины и тд.
Сам Рыбак ловит рыбу любым способом и может сдавать её в магазины или продавать сам. Обычно возле домика Рыбака есть небольшой огороженный затончик, в котором плавает рыба для продажи. Покупатель выбирает товар. Рыбак сачком вылавливает понравившуюся покупателю рыбу и кидает её на весы. Торг не уместен.   
Рыболов-любитель должен иметь билет рыболова и, кроме того, приобрести у государства Фишкарту, то есть разрешение ловить рыбу в конкретном водоёме или в другом (разрешённым для ловли). Последняя. Естественно, дороже.
Давно я не встречал русских рыболовов, имеющих билет или Фишкарту, но верю, что такие были, особенно в районе Вюнсдорфа, так как там кроме немцев их наличие и наличие Фишкарты проверяет русская комендатура.
Чаще всего, Рыбак, объезжая свои владения на лодке или велосипеде и встретив русских, просто здоровается с ними и едет дальше. Почему привыкшие к порядку немцы не замечают нарушений со стороны русских? Можно только догадываться. Скорей всего, они понимают, что это будет себе дороже. А может быть, они просто не представляют себе, что можно пойти ловить рыбу, не имея на это документов? Догадывайтесь сами.
Можно, как это делали мы, познакомиться с Рыбаком, выпить с ним в гастштетте, привезти из Союза хороший подарок, а потом ловить рыбу в , не имея документов? Догадывайтесь сами.
Можно, как это делали мы, познакомиться с Рыбаком, выпить с ним в гастштетте, привезти из Союза хороший подарок, а потом ловить рыбу в его угодьях на правах друзей.
Есть водоёмы, на которых ловить рыбу запрещено вообще. Почему-то сообщающие об этом надписи на щитах сделаны только на русском языке. Нас всегда это возмущает. Ну, хотя бы для приличия, написали сверху по-немецки, а внизу по-русски или лучше по-английски (всё-таки международный язык). Представьте себе, приезжает в Германию иностранец и видит запрещающие надписи только на русском языке. Каждые 50, а то и 30 метров на берегу или прямо в воде стоит огромный щит с надписью «Ловить рыбу запрещено».
Конечно, самая лучшая рыбалка именно на этих водоёмах. Нас ли, русских, учить, как это сделать незаметно? Можно прятаться за кустом, можно ловить без удилища и без поплавка – на донку. Каждый выбирает свой метод. Мы, например, имеем место, на которое можно попасть только через почти непроходимое болото, можно сказать, с риском для жизни. По бокам – кусты, впереди – чистая водная гладь, на которой Рыбака увидишь издалека, сзади – болото, через которое не полезет ни один немец. Мы же имеем доску, которую перекидываем с кочки на кочку, и, пройдя по ней, снова убираем её.
Основная рыба в таких водоёмах: карп, сазан, лещ; а уж клюёт – одна за одной, только успевай вытаскивать.
Говорят, что особо наглые любители-рыболовы, приезжая на озеро, вытаскивали щиты и прятали их или даже сжигали. Ловили до появления Рыбака, а при его появлении разводили руками: «Где написано?»
Каждый вид выловленной рыбы должен быть не менее определённой длины. Кажется, карп и сазан – не менее 35 см. В магазинах продаются специальные рыбацкие линейки. На них отмечены минимальные длины окуня, плотвы, леща, карпа, даже уклейки.
Как-то раз мы с Борисом Владимировым открыли для себя новое рыбное, не запрещённое для рыбалки озеро. Приехали туда на мотоцикле. Рыболовов много и всё немцы. Мы встали рядом, закинули свои удочки.
Вот клюнуло у левого соседа. Удилище изгибается в дугу. С трудом он подводит рыбину к берегу. Товарищ черпает её сачком. Мы в восхищении: вот это да! Немец вынимает линейку, прикладывает её к пойманному карпу и… выкидывает его снова в озеро.
А вот и сосед справа тянет из воды свою добычу. Вытащил – померял – выкинул.
Мы с Борисом переглянулись.
- Поехали, - вздохнул Борис. – Ведь если я такую поймаю, рука не поднимется отпустить.
Мы ещё постояли, посмотрели. Вокруг немцы вылавливали и снова выкидывали рыбу. Нет, такая рыбалка не для нас!
Существует ограничение и по количеству выловленной рыбы, и по общему весу.
Как-то раз один из наших больших начальников договорился с Рыбаком половить рыбу на запретном озере. Клевало хорошо. Когда через какое-то время пришёл Рыбак и увидел набитые мешки, позеленел от злости. Затем, ругаясь по-своему, схватил мешки и высыпал всю рыбу обратно в озеро. Вот и дружбе конец!
При покупке рыбы нельзя было торговаться с Рыбаком. Этим особенно возмущались наши женщины. Цена твёрдая: лещ – 1 марка, сазан – 4 марки за килограмм.
Ну вот! Увлеклись мы рыбалкой очень. Времени на неё тратили много, варили уху прямо на берегу, дома всегда была свежая рыба. А вот стал писать – вроде бы и сказать нечего.

Охота

Охоте в моих воспоминаниях должно повезти больше, чем рыбалке. Зверья в Германии много, даже очень.
Зайцы (или кролики) гуляют прямо по городу, особенно на кладбищах и в парках.
Косулю можно встретить почти сразу, как выйдешь за КПП. Во многих гарнизонах видел я приручённых косуль, не боящихся людей, принимающих пищу прямо из рук. Особенно это нравится детям.
Кабана встретишь реже, но немцы из соседних деревень сами приходят к нам с просьбой поохотиться на кабанов, которые портят урожай на полях.
Оленя, признаюсь, видел только издалека и то 2-3 раза. Стрелять же по нему не случалось.
Иногда вечером после работы я беру дочь за руку:
- Идём смотреть зверей.
Выходим за КПП и идём прямо по бетонке, ответвляющей от основной дороги к нашей части.
- А вон заяц побежал.
- Смотри! Ещё два прыгают!
- А вон косуля с козлёнком.
Погуляв таким образом по лесу, удовлетворённые увиденным, возвращаемся домой.
Наш замполит ходить много не любил – быстро уставал. Выйдя с ружьём за КПП, он просил дежурного:
- Ну-ка, сынок! Принеси мне табуреточку.
Затем садился посреди бетонки на принесённый табурет и так сидел, держа ружьё на коленях и наблюдая вдоль ровной, как по линейке проложенной дороги. А минут через 30-40 раздавался выстрел.
- Сбегай, сынок. Кажется, я попал.
Солдат приносит зайца, а иногда и косулю, кладёт перед начальником. Вот и вся охота!
По приезде в часть я каждый раз с завистью смотрел вслед уходящим в лес охотникам. Ружья у меня не было.
Бывало, что иногда Собко, выходя «проверить периметр», брал меня с собой в качестве загонщика, но это было совсем не то. Хотелось поохотиться самому.
Офицеры и сверхсрочники строительного подразделения смотрели на это дело просто и ходили на охоту с автоматами. Звали с собой и меня. Но это уже грубое нарушение, за которое, при неудачном раскладе, можно угодить и под суд.
Смешно сейчас искушённому охотнику-браконьеру вспоминать свой первый самостоятельный выход на охоту.
Это была моя первая осень в ГДР. Снежнов, постоянно готовящийся к отъезду, видя мою страсть к охоте, предложил мне, когда поступит приказ о его замене, купить у него ружьё за 30 марок, а пока взять его во временное пользование. Сам он охотился редко, что меня удивляло, так как звание хорошего охотника было очень авторитетно в гарнизоне, а ведь он всегда стремился быть первым, лучшим.
Я принёс ружьё домой. Оно жгло мне руки. Не выдержав, уже вечером, я пошёл в лес.
В кармане три патрона. Ружьё, не имеющее ремня, как старый солдат, несу на левом плече. В правой руке – переносной, громко играющий приёмник «Спидола», настроенный на русскую волну. В таком виде я иду, марширую по лесной дороге к облюбованному мной озерку, рассчитывая поохотиться на животных, приходящих на водопой.
Из кустов выходит человек в зелёной форме, тоже с ружьём, но на ремне. «Егерь!»  - догадываюсь я.
Я немного напуган, он удивлён.
Дело в том, что у немцев индивидуальная охота, то есть в одиночку, вообще запрещена.
Немецкие охотники хранят свои ружья в запертых пирамидах магистрата. Только в соответствующее время года, преимущественно осенью, получив разрешение на конкретный выезд, с указанием времени и места, коллектив охотников разбирает собственное оружие в магистрате, прибывает к Егерю. Тот руководит коллективной охотой, которая, кстати, разрешается только в светлое время суток.
Егерь выводит охотников в заданный район, ставит общую задачу, назначает загонщиков, а затем идёт по большому кругу, расставляя каждого охотника на свой номер и указывая ему сектор обстрела. На каждую такую подготовку уходит гораздо больше часа.
Поставив последнего охотника на номер, егерь занимает своё место в общей позиции и даёт сигнал начала охоты. Загонщики трогаются с места, шумят, движутся в сторону цепи охотников. Ружья их разряжены. Стрелять они не имеют права. Охотники на номерах также не имеют права стрелять в сторону загонщиков. Их секторы обстрела с противоположной стороны цепи. Необходимо пропустить бегущее мимо тебя от загонщиков животное и стрелять только ему вслед.
Когда загонщики выходят на цепь, егерь даёт сигнал отбоя. Все ищут и собирают добычу, если она есть, затем собираются вокруг Егеря. Он ведёт группу на новое место, и всё начинается с начала.
Два, максимум три, таких захода, и охота закончена. Егерь берёт свою часть добычи: 60% от убитых кабанов, 70% коз и зайцев. Это государству. Охота не средство наживы, а спортивно-развлекательное мероприятие!
Охотники делят между собой оставленное Егерем.
Отличившиеся получают на фуражку веточку, вымазанную кровью, и имеют право выбирать свою долю. Остальные эти доли разыгрывают.
Теперь вся компания едет домой, чистит и сдаёт оружие и только после этого направляется в гастштетт, где празднуется проведённое мероприятие и чевствуются отличившиеся, которые не снимают фуражек с окровавленными веточками, наверное, даже ложась спать.
Так проходит охота у немцев. Так же она должна проводиться и у русских.
Появление одного человека с ружьём в лесу – нонсенс.
Егерь спрашивает, куда это я иду с ружьём. Я объясняю, что хотел бы где-нибудь подальше от людей пристрелять ружьё. Действительно, с играющим на весь лес приёмником на охотника я не похож. Егерь терпеливо и вежливо, как ребёнку или идиоту, объясняет, что стрелять здесь нельзя, с ружьём шататься по лесу нельзя и просит (требует) уйти обратно в часть. Вот так закончился мой первый самостоятельный выход.
После этого, имея ружьё, я включаюсь в первую же организованную у нас коллективную охоту. Стою, как все, на номере, вижу бегущего зверя, стреляю. Результат нулевой.
Хотя свой кусок мяса после охоты я получаю, но чувствую себя не очень хорошо.
В следующий выходной, на другой охоте – то же самое. Теперь чувствую себя совсем скверно.
При охоте русских есть одна особенность – мы не спешим принести добычу Егерю, наоборот, тщательно маскируем её. Егерь спрашивает каждого стрелявшего: в кого стрелял, попал – не попал? Обычный ответ на это:
- Промазал.
Немец качает головой, то ли недоверчиво, то ли сожалея.
Иногда, если охота удачная, ему приносят изрешечённого дробью зайца или больную, еле стоящую на ногах, косулю. Как правило, он брезгливо дарит их нам.
После прощания с Егерем, который в качестве утешительного приза получает бутылку, извлекается на свет реальный трофей (русские мажут редко) и грузится на машину. Разделка, дележка происходят уже в части. При дележе не забывают и командира, иначе в следующий раз он может не разрешить выезд на охоту.
Такие отличия имеет официальная охота у русских.
Товарищи по охоте не понимают моего огорчения:
- Мясо-то ты заработал.
Нет. Быть статистом унизительно. Я знаю и вижу, что некоторые ходят на охоту только ради мяса. Особо хитрые и жадные даже не берут с собой патронов, они у немцев стоят дорого. Эти люди, стоя на номере, чешутся, кашляют, курят, зимой топают ногами, чтобы согреться. На таких зверь не идёт.
Однажды одного из них я случайно не подстрелил. Правда, это случилось много позже, когда я стал уже опытным, уважаемым в определённых кругах, охотником.
В тот день мы охотились недалеко от части. Я проспал, вышел позже и пытался нагнать группу. Дело было в поле, на котором изредка оставляются небольшие лесные островки, специально для диких животных.
На подходе к такому островку я услышал голоса наших загонщиков и остановился, ожидая, когда зверь выскочит из леска.
Наблюдая за опушкой, увидел в сумраке совсем ещё раннего утра что-то шевелящееся, большое, чёрно-бурое. Оно явно не вписывалось в фон леса, немного шевелилось, но не бежало. Не было сомнения, что это что-то живое. Медленно продвигаюсь вперед, держа «зверя» на мушке, а палец – на спусковом крючке. Ведь он, увидев меня, может повернуться и скрыться в лесу. Нет, он не бежит… Между нами метров 30, и я чётко слышу хрипящие звуки. Кабан! Надо стрелять, но что-то удерживает меня. Загонщики близко. Почему он не бежит?
Делаю ещё несколько шагов вперёд и узнаю по цвету офицерскую плащ-накидку.
Рядом лежит ружьё. Под накидкой храпит человек. А у меня в стволе жакан – пуля, которая делает дырку в теле величиной с кулак. Мой палец готов нажать на курок.
Обозлённый, подхожу к спящему и бью его ногой. Он вскакивает. Это наш инженер по воздуховоду, водопроводу и канализации, майор, муж Зои Ивановны. Его поставили здесь на номер, а он лёг вздремнуть. Этот ходит только ради мяса.
С того времени уважающие себя браконьеры его с собой уже не брали.
Но это произошло потом, когда у меня уже было хорошее ружьё, а сам имел достаточный опыт. А пока я неудачник. Некоторые, в том числе и сам Снежнов, объясняют мои промахи качеством ружья. Я возвращаю его хозяину и больше на охоту не хожу.
Сомнения гложут меня: «Кто же всё-таки виноват, я или ружьё?»
Как-то мне звонит сверхсрочник, дежурный по КПП, заядлый охотник:
- Приехал офицер комендатуры. Уезжая в Союз, продаёт ружьё. Ружьё очень хорошее, но стоит дорого, 150 марок.
Так дорого за ружьё ещё никто не просил. В охотничьем оружии я не разбираюсь. Кто знает, хорошее оно или нет? И в ружье ли причина моих неудач? Но я лечу на КПП, с умным видом смотрю в стволы, вижу только густую смазку и, не торгуясь, не проверяя, стреляет ли оно вообще, отдаю деньги.
Ружьё ижевское, бескурковое, 16 калибр.
На следующей охоте мы подстрелили четырёх коз, из них трёх убил я.
Плевать на поздравления! Главное, что я сам поверил в себя! Именно теперь началась моя эпопея охотника-браконьера.
А ведь могло всё произойти совсем по-другому. Попадись мне второе плохое ружьё, и я посчитал бы, что охота не для меня, что я для неё не гожусь. И не было бы стольких приключений, испытаний собственной выдержки, смелости, нервов, реакции, не было бы самоуважения, сидел бы по ночам дома или, в лучшем случае, ходил бы по кабакам и бабам, что, правда, я делал и имея отличное ружьё.
Да. Теперь почти при каждом выходе на моём счету было больше убитых животных, чем у других; и когда однажды Рудик Т. убил больше коз, чем я, меня это не расстроило, а только удивило.
Постепенно я изучил окружающую местность, повадки животных; знал возможные лёжки кабанов, места, где они питаются, куда бегут в случае опасности; знал, где пасутся козы, как к ним подойти; на каких полях лучше поднять и выгнать зайца.
Честно скажу, изменилось и моё поведение на охоте, тем более, что одновременно был и начальником. Как-то стало само собой, что любой охотой руководил теперь я: назначал загонщиков, расставлял людей на номера, устанавливал правила поведения и следил за выполнением их.
- Накурился? Иди в загонщики. На номере от тебя толку не будет.
- Насморк? Постоянно сморкаешься! Иди в загонщики или лучше домой.
Зато и охота стала более продуктивной. Я уже снабжал мясом не только свою семью, но и соседей. Один из них, татарин, Равиль Шарипов, очень любил мясо и уничтожал его в огромных количествах. Охотником он не был и часто повторял:
- Что бы я ел без такого соседа! Пришлось бы сидеть на кашах.
Глядя на нашу группу, а главное, на результаты её походов, стали покупать ружья многие офицеры и сверхсрочники. Выводить такую ораву на браконьерство (разрешения мы почти никогда не имели) стало опасно и нерентабельно. По-прежнему, многие ходили на охоту, как в бесплатный магазин, только за мясом.
Как-то мы выехали такой громадной оравой на очередную охоту. Шум, неразбериха, медлительность, полная неготовность и неспособность некоторых к охоте настолько раздражали меня, что незаметно ушёл я от группы километра на два, хорошо поохотился и с трофеями вернулся через пару часов. Инцидент не значительный для остальных, но я с этого дня окончательно потерял интерес к коллективной охоте.

На кабанов с Антоном

В очередной осенний выходной, время всеобщей охоты, мы с Антоном, недавно приехавшим к нам откуда-то из Средней Азии, один раз уже служившим в Германии, вдвоём отправляемся на болото, где, если повезёт, можно встретить кабанов. Иногда их хорошо слышно в высоких сухих шуршащих камышах. Проблема заключается в том, чтобы выгнать их на чистое место под выстрел.
На краю болота стоит дуб шириной в несколько обхватов, на котором висит специальный знак – сова в прямоугольнике, означающий, что данное дерево является уникальным явлением природы и охраняется государством. Мощные ветви дуба   расходятся в стороны очень низко, и между ними образовалась естественная площадка, очень удобная для «засидки». На ней я размещаю Антона, сам же, как более опытный и лучше знающий местность, хочу зайти с другой стороны болота и погнать зверя на напарника.
Едва Антон успел расположиться на засидке, как вдали раздались выстрелы. Скорей всего, это другая группа русских, вышедших в выходной день на охоту.
Вскоре в лесу за болотом мы услышали треск ломающихся сучьев и топот. Не надо быть охотником, чтобы понять, напуганное выстрелами стадо кабанов идёт в нашу сторону.
Оставив Антона на засидке, бегу к тропинке, огибающей болото, только с неё можно успеть сделать прицельный выстрел.
Вот стадо уже вошло в болото – треск ломающихся камышей, хлюпанье болотной жижи, недовольное хрюканье взрослых кабанов и повизгивание подсвинков. Стадо в таком состоянии уже сильнее не напугать и не остановить даже выстрелами. Оно несётся по прямой, сметая на своём пути всё, мешающее быстрому продвижению.
Я замираю на узкой тропе. Спереди передо мной сплошная стена болотных камышей, сразу сзади – густой подлесок, скрывающий зверя лучше взрослых деревьев. Расстояние между камышами и кустами менее метра. В таких условиях сделать прицельный выстрел по быстро бегущей цели почти невозможно. Позиция явно неудачная, не то, что у Антона. Ему сверху всё видно.
Звери идут уже под ним. Почему же он не стреляет!?
Шум такой, будто рота пьяных солдат ускоренным шагом пробирается через болото.
Стадо мчится прямо на меня – уже совсем близко – остаются метры. С какой стороны пойдёт зверь? Наугад поворачиваюсь вправо, держу стволы вдоль тропы, палец выбрал люфт на спусковом крючке. На короткий миг мелькает первая тень – выстрел. Мгновенно поворачиваюсь влево. Там через тропу на моих глазах проскакивает ещё несколько особей – ещё выстрел… Патронов в стволах больше нет. Надо переломить ружьё, вытащить хотя бы одну стреляную гильзу, вставить в этот ствол другой патрон, который я держу в кулаке, собрать ружьё, приставить его к плечу и только после этого произвести новый выстрел. А слева и справа в это время мелькают тени. Один проскочил в полутора метрах от меня, я даже не смог бы в него выстрелить. Если только – в упор… Наконец через пару бесконечно длящихся секунд вставлен третий патрон, произведён третий выстрел.
Всё… Шум стада раздаётся уже далеко.
Почему же всё-таки Антон не стрелял? А может быть он слез с дерева и… С ужасом представляю себе разорванного клыками секача Антона. И только теперь соображаю: а ведь выйди кабан прямо на меня, не стоял бы я сейчас на тропинке.
Тишина. Уходящее стадо почти не слышно. Надо бы поискать в кустах – ведь в кого-то я мог и попасть. Но сначала к Антону. Что с ним?..
Живёхонький Антон по-прежнему сидит между толстых ветвей. Вид у него встревоженный, нет, даже – страшно напуганный.
- Как ты там? – первым задаёт он вопрос.
- Ничего. А ты почему не стрелял? – удивляюсь я.
- Испугался! – честно признаётся Антон. – Ты знаешь, сколько их было! Полное болото! Испугаешься!
- Но ведь ты – на дереве. Кабаны по деревьям не лазят.
- Всё равно страшно.
После таких его слов и мне вдруг стало страшно.
- Слезай, Пойдём искать. Всё-таки – три выстрела. Может, попал.
- Как ты думаешь, они все ушли? – боязливо сверху спрашивает Антон. – А не вернутся?
И с таким кадром я пошёл на охоту!
Мы ищем. То есть, я лазаю по кустам, а Антон боязливо озирается на тропе.
Вот нахожу на листве кровь. Это я стрелял в первый раз. Лезу сквозь кусты по следам крови. Найду или уйдёт?.. Вот он! Небольшой подсвинок, чуть больше двух пудов.
Клыки ещё не выросли. Лежит на боку. Ещё жив. Скалит зубы. Пытается уйти, увернуться. Я не хочу тратить патрон, а главное, показывать ещё одним выстрелом место нашего нахождения. Достаю нож и, изловчившись, всаживаю его в сердце раненого.
Зову Антона. Он, воровато, постоянно оглядываясь, лезет сквозь кусты ко мне. Вижу направленные на меня стволы. Спрашиваю:
- У тебя ружьё разряжено?
- Не, что ты! – сразу не поняв, почему я так строго на него смотрю, уверяет он.
Тогда какого хрена ты направляешь его на меня? Ружьё твоё – старое, курковое, может выстрелить само по себе.
У него проверенное мной ружьё Снежнова. Они дружат теперь семьями. Вернее, Снежнов близок с его женой Лариской. Антон об этом знает, но закрывает глаза.
- Тащи его на тропу, а я поищу ещё.
Он, то ли брезгливо, то ли с опаской, смотрит на кабанчика.
- Давай, лучше вместе, - просит меня Антон.
Взваливаю добычу себе на плечи, несу её на тропу и скидываю там. Подчёркнуто показываю, как нужно вести себя на охоте. А ведь он в Германии уже второй раз. Понял ли мой молчаливый укор?..
С другой стороны тропы, куда я стрелял второй раз, тоже нахожу следы крови. Лезу в гущу кустов, но ни кабана, ни даже крови не нахожу. Ищу минут 20. Обидно, если оставим подранка. С тропы кричит Антон:
- Да ладно, Юра, бросай! Хватит нам мяса!
«Ему «хватит», - уже зло думаю я. – Нельзя подранков оставлять в лесу – закон охотников. Тем более, что волков, санитаров леса, здесь нет».
Разделываем кабанчика. Антон повеселел, помогает охотно, хотя и неумело.
Шкуру, кишки и голову забрасываю в болото. Остальное справедливо делим пополам. Укладываем свои доли в солдатские мешки и идём домой.
Охота удалась. Почему же я иду такой злой? Мне что жалко отданного трусу мяса?
«Нет. Не жалко, - думаю я. – А вот, всё таки, справедливо ли мы поделили?»
Антон не пропускает ни одной коллективной охоты. Ни разу никого не убив, каждый раз получает свою долю. Скорей всего, он вообще не стреляет.

На день рождения – кабан

Поздняя осень, грачи улетели, лес обнажился, на носу мой день рождения. Такие праздники в части (бери выше – в нашем маленьком гарнизоне) отмечаются торжественно. Каждый старается перещеголять остальных богатством и разнообразием стола, как в напитках, так и в закусках.
Спиртного из Союза я привожу много и хорошего качества. Поскольку сами мы не пьём, оно ждёт такого особого случая. А свежайшее мясо бегает за проволокой, надо пойти и взять. Дня за три до дня рождения начинаю готовиться.
Конечно, можно пойти на засидку, то есть, залезть на дерево, поудобнее устроиться между сучков и сидеть, ждать, пока не появятся заяц, косуля или кабан. Но это утомительно, а главное, не интересно.
Я иду, по-прежнему, на то же болото, где нередко слышны хрюканье, треск ломаемого сухого камыша, повизгивание. Говорят, в одиночку на кабана не ходят, но ведь я на Камчатке не боялся и медведя, да и в прошлый раз, с Антоном, практически находился посреди стада, и ведь ничего не произошло.

Первый день

На болоте сегодня тихо. Осторожно иду вдоль камышей. Прислушиваюсь. Обошёл полболота. Внутри, в камышах, тишина.
Зато в лесу под ёлками играют зайцы. Их несколько. Они, действительно, будто бы играют: бесцельно прыгают то в одну сторону, то в другую, сходятся, расходятся. После первого выстрела все, за исключением одного, разбегаются. Последний уже трупиком попадает в мой мешок.
Теперь, после прогрохотавшего выстрела можно гарантировать, что зверя рядом нет и в ближайшее время не будет.
Направляюсь в сторону КПП. Однако по дороге встречаю ещё одного зайчишку. Он тоже оказывается в мешке.
Конечно, на такой праздник двух зайцев мало. Даже если  прибавлю к ним свою месячную мясную норму – что-то около трёх килограммов – и тогда мяса вдоволь не будет.

Второй день

На следующий день собираюсь ещё раз. Принимаю душ, надеваю только что выстиранный спортивный костюм – обоняние зверя лучше нашего. Под костюмом, на голом теле, патронташ с патронами. Кеды позволяют ходить по лесу почти бесшумно. С ружья снимаю ремень – он создаёт дополнительный шум.
В этот день на болоте явно что-то есть, но как заставить зверя выйти оттуда, да ещё, чтобы прямо на меня? Кружу вокруг болота, выбирая подходящее место. Тут уже нужны интуиция и опыт. Войдёшь в камыши – ничего не увидишь, шансы убить зверя уменьшаются, а риск увеличивается. Полезешь на дерево – нашумишь, и зверь уйдёт. К тому же, засидка не разрешает манёвр – нельзя бесшумно и быстро переместиться на другое место. И вообще, сидеть скучно, нельзя проявить активность. А ещё может прийти егерь и не один. Как тогда, на глазах у всех, слезать с дерево, объясняться? А на земле, даже столкнувшись носом к носу, можно уйти, убежать, в конце концов.
Выбираю место в ложбине. Справа и слева небольшие возвышенности. Кабан должен пройти здесь. Интуиция это или опыт – не задумываюсь. Прислонился спиной к дереву. Держу ружьё навесу двумя руками, принял удобную позу, расслабился – ждать, возможно, придётся очень долго. Два патрона – в ружье, третий – в руке, как всегда.
Теперь главное, не выдать себя, не шевелиться не шуметь, не поворачивать резко голову, смотреть по сторонам, только кося глазами, и ждать, ждать…
Слух обострён. Слышу, как хрустит сломанная тростинка. А теперь слышу далёкое чавканье, звериный шаг… Мешает шелест сухого листа на соседнем дереве. Уже слышно ворчание матери-кабанихи, что-то объясняющей потомству.
На этот раз их никто не пугает, и движутся они медленно, осторожно, почти бесшумно.
Справа от меня, метрах в двадцати, подсвинок высунул морду из камыша и тут же перескочил через тропку в кусты. Я, пожалуй, мог бы в него выстрелить, но шансы попасть невелики, а выстрел напугает остальных, и стадо скроется в камышах, так и не показавшись.
Плавно и очень медленно начинаю поднимать ружьё, ведь за мной, может быть, кто-то из них наблюдает из камышей.
Появляется второй подсвинок. Какое-то мгновение вижу его на мушке. По этому я бы уже не промахнулся, но какое-то подсознание удерживает мой палец – ещё не время.
А вот и папаша! Из камышей появляется громадная голова с клыками длиннее моего пальца. Он так же быстр, как его кабанчики и мелькает через тропинку за доли секунды, но мой выстрел прозвучал, туша дёрнулась на лету. И сразу через тропинку пролетает ещё несколько особей. Среди них мамаша. Успеваю выстрелить ещё раз. Перезаряжаю ружьё… Но уже никого нет. Шум убегающего стада где-то там, за кустами.
Я видел, что попал в кабана. Вставляю второй патрон и с ружьём наготове осторожно двигаюсь к месту перехода тропы стадом.
Посреди густых кустов лежит чёрная туша. Убит или ранен? Зверь слишком опасен, чтобы подходить сразу, но лишний выстрел делать тоже не хочу.
Долго стою с пальцем на курке; вглядываюсь, решаю. Медленно, очень медленно, маленькими шагами продвигаюсь вперёд.
Вот теперь вижу: входное отверстие сразу за ухом, пожалуй, с таким не выживешь.
Зверь здоров! Очень здоров! Пытаюсь приподнять его за задние ноги, но не могу даже сдвинуть его с места, а хотел вытащить из кустов.
Спешу в часть. Нахожу троих крепких мужиков. Вчетвером идём на место. Они тоже удивлены.
- Не меньше того, который перевернул на шоссе «Трабант», - заявляет один.
- Да это он и есть! – утверждает другой. – Двух таких не может быть.
Вчетвером, за четыре ноги мы еле вытаскиваем тушу из кустов, и волоком, не отрывая от земли, тащим её напрямую к проволоке, окружающей часть.
Васильев смотрит на меня и вдруг говорит:
- Стой! Отдохни! На тебе лица нет, совсем бледный.
Периодически отдыхаем.
- Килограммов 180, - прикидывает командир роты охраны.
- Больше 200! – уверенно заявляет Васильев.
Вот, наконец, и проволока.
- Стой! Кто идёт? – кричит часовой.
- Командир роты! – отвечает ротный.
- Стой! Стрелять буду! – раздаётся новая команда.
Ротный даже доволен:
- Знают Устав! – с гордостью показывает на вышку и кричит. – Вызывай начальника караула!
Прибегает начальник караула, узнаёт ротного, на время снимает часового с поста.
Мы, с большими потугами, протаскиваем кабана под двумя рядами колючей проволоки. Начальник караула и один из караульных помогают нам.
Солдат больше интересует сам выстрел:
- Надо же, прямо за ухом! – восхищается караульный, любуясь на отверстие.
Маскируем листьями и хворостом дорожку, образовавшуюся после волочения туши по земле, затем вчетвером разделываем тушу. Это не заяц и не коза, у которых шкура снимается чулком. Здесь жёсткая шкура с трудом отходит от мышц, под ней ни жиринки.
Забираю себе одну заднюю и одну переднюю ноги, ливер и, конечно, клыки. Остальное делят между собой помощники. Что-то попадает в караул – «на сковородку», хотя это нарушение каких-то инструкций. Правда, за их нарушение в данном случае отвечает присутствующий здесь командир роты.
Я охотно отдавал бы часть добычи в солдатский котёл, но это строжайше запрещено, тем более, из браконьерской доли.
Всё же, иногда и я подкармливаю в гараже своих умельцев. Это уже частный случай.
Громадных размеров задняя нога прокалывается во многих местах охотничьим ножом. Образовавшиеся дыры заполняются свиным салом и чесноком. Всё обмазывается жиром, обворачивается металлической фольгой и запекается в духовке солдатской кухни – наши квартирные духовки для этого малы.
Нога эта является главным украшением стола на дне рождения. По бокам ноги – два испечённых зайца. Тут же – котлеты из печени с мясом. Аболденный аромат! Умеют наши женщины готовить. Только поставляй продукты. Одного взгляда на стол достаточно, чтобы сказать: «Хозяин – охотник!»
Это подтверждается и соответствующим подарком. Мне преподносят от всех гостей складной охотничий нож в чехле. Правда, сначала я даже немного обалдел: от всех и один паршивый складной нож!? В нём всего-то три лезвия: собственно нож – добивать раненного зверя, резать мясо; кривой нож с тупым концом – для вскрытия брюшины, чтобы случайно не перерезать кишки, не выпустить их содержимое внутрь туши (очень удобно); нож-пила – пилить кости. Хорошее видится на расстоянии. Этот нож, наряду с ружьём, стал атрибутом охотника-браконьера. Он оказался очень удобным, практичным, позволяющим быстро свежевать зверя, даже в полной темноте. Отличная сталь, ручка из натурального рога козла, лезвие закрывается лишь после нажатия специальной кнопки, что исключает случайное складывание с травмой руки. Умеют немцы делать хорошие вещи! Хотя и цена, когда я её узнал, тоже очень хороша…
…Не стало ружья, не стало охотника (хотя человек остался), поржавел (за ненадобностью), а потом совсем поломался нож… Всё проходит…
И ещё раз о праздничном столе. Есть здесь и рыба, у Рыбака купленная или друзьями привезённая; грибы, которые недавно сам собирал; варенья всякие, напитки немецкие… Но это не главное. Всё это здесь, на чужой земле, убито, поймано, собрано, куплено. Стол украшают «Столичная», коньяк «Три звёздочки», «Советское шампанское» - всё с Родины привезённое, о Родине напоминающее, с Родиной связанное. И Родина – это не Россия, а Советский Союз, потому, что сидят за этим столом и русские, и хохлы, и белорусы, и татары, и очень симпатичные лица кавказских национальностей, которых так называют потому, что много этих национальностей на Кавказе, всех не упомнишь. Тут же и евреи, и сибиряки, и дальневосточники, москвичи и ленинградцы. Каждый свои особенности имеет, присущие своей малой родине, и по внешности, и по выговору, и по характеру. Обращаются люди, у которых малая родина общая, друг к другу словом «земляк», «земеля». У всех, сидящих за столом, Родина общая – Советский Союз, и чувствуют они это в данный момент особенно остро.
Вот увидела женщина банку шпрот на столе, и совсем не важно ей, что здесь это деликатес, а то важно, что это с Родины привезено. Протянула она руку, банку погладила, а лицо её такое сияющее, хоть картину пиши.
Другая же схватила банку «Бычки в томате», случайно в поезде не вскрытую, к щеке прижала, и слёзы в глазах стоят.
И чувствуют все себя сегодня одной дружной семьёй на этой чужой земле, и поздравления их такие искренние, от всего сердца, и любят они друг друга почти навек… до утра.
А утром эти женщины опять будут между собой лаяться, друг друга обговаривать, мужей своих и их начальство поносить за то, что денег мало, что «как другие» на охоту не ходят, мяса не приносят… Начальство будет подчинённых распекать, те в курилке – ругать начальство.
С тех пор в Германии на каждый свой день рождения я кабана старался «забить». За неделю начинал охотиться, чтобы срыва не было. Убить кабана – дело не такое уж простое. Из шести дней рождения на пяти было кабанье мясо. Лишь раз оплошал – только двух коз принёс.

Борис Владимиров

Говорил уже я, что к дружбе и другу отношусь очень требовательно, поэтому так мало у меня друзей. Зато настоящие. За все шесть лет, проведённых в Германии, приобрёл я лишь одного друга – Бориса Владимирова.
Первое его качество – простота. К нам он из Вюнсдорфа был переведён. В беседе с ним Снежнов, как бы случайно, спросил:
- А к нам-то Вас за что перевели?
- Унитаз задницей разбил, - просто ответил Борис.
- Как же так?
Надо сказать, что внешне был он похож на Дон Кихота: длинный, тощий, нескладный, к повседневной жизни мало подготовленный. Однако, хотя мяса в нём было мало, а жира совсем не было, кость имел широкую и весил под сотню килограммов.
Однажды в штабе ГСВГ забрался он с ногами на унитаз. Тот не выдержал, развалился, а Борис, упав задом на его остатки, сильно поранился, чуть «хозяйство» на обломках не оставил, больше месяца пролежал в госпитале, а когда выписался, узнал, что его «тёплое» место в Вюнсдорфе уже занято, приказ подписан, а он, сам этого ещё не зная, почти месяц служит у нас в лесу.
Подружились мы раньше, чем он стал охотником. Мне он нравился за свою простоту, честное, бесхитростное отношение к службе. Он же, увидев здесь в лесу возможности охоты, заочно стал страстным охотником, от меня не отходил, о всех тонкостях её расспрашивал. Здесь тебе не Вюнсдорф, не столица, а лес густой, глухой, местными жителями почти не посещаемый.
Из первого же отпуска привёз Борис двустволку 12го калибра с вертикальными стволами – лучшее ружьё во всём гарнизоне.
До этого на охоту он ни разу не ходил, а тут напросился у меня взять его с собой. Я тогда ночной охотой увлекался – злейшее браконьерство по немецким законам, но уж очень нервы щекочет.
В одиннадцатом часу выходим из части. Зима, но снега нет. Полнолуние. Лунный свет почти ярко заливает поля, пробивается через деревья отдельными пятнами до самой земли. Неестественно светло.
Учитывая, что Борис местность знает ещё плохо и может заблудиться, веду его на госхозное поле посреди леса. Картошку с поля убрали ещё осенью, и его часто посещают кабаны, особенно ночью в поисках остатков.
Выбираем для Бориса место засидки. Наказываю ему никуда не уходить и дожидаться меня. Объясняю, что на поле могут появиться кабаны, поэтому ружьё лучше зарядить пулей. Он со всем соглашается, ещё бы – новичок.
Обхожу освещённое поле по краю леса, спускаюсь в узкую ложбину, где когда-то из мелкашки убил козу. Сейчас здесь нет никого. Тень леса накрывает ложбину и меня в ней. В то же время на фоне неба мне отлично видно всё, что делается по краям ложбины выше меня. Тихо, медленно продвигаюсь по льду водостока.
Вдруг вижу на верху косогора, прямо напротив луны, два отчётливых силуэта. Кабаны! Они всматриваются вниз. Видимо, почувствовали меня или услышали шаги, но ещё не определили, опасно ли это.
Расстояние между нами – более, чем на выстрел, и я, уже не скрываясь, бегу к ним поперёк ложбины, надеясь сократить дистанцию до выстрела.
Недовольно хрюкнув, звери поворачиваются и скрываются наверху из зоны видимости. Я же торопливо поднимаюсь по косогору.
Выскакиваю наверх. Передо мной освещённое луной поле, километра полтора длиной и метров 800 шириной. Посреди него медленно движется вперёд, словно льётся, стадо, как мне показалось, голов 200. Если бы я не был охотником, то мог бы подумать, что это овцы, так кучно и плавно, вроде бы, не спеша, они перемещались. Позади, отдельно от остальных, движутся два кабана, которых я только что спугнул. Они смотрят в мою сторону, будто решая, что им делать. Наверное, со стороны мы представляем пастушескую идиллию: впереди – овцы, за ними – пара собак, а позади –я в роли отставшего пастуха.
Почти бегом стараюсь приблизиться на выстрел к этим двум, выполняющим роль тылового охранения. Видя, что меня не напугать, они поворачиваются к месту, где сидит в засаде Владимиров.
Всё это происходит совершенно бесшумно, то есть стадо ещё не напугано, но уже чуть потревожено. Да, у Бориса есть чудесный шанс отличиться на первой же охоте.
Чтобы не спугнуть свиней, ухожу вправо под тень леса и по опушке стараюсь обогнать стадо. Нужно выйти вперёд и встать на его пути, когда после выстрелов Бориса кабаны бросятся в лес.
Надо же, эти двое бегут уже сбоку, отжимая основную массу от меня к лесу. Те почти строем, тевтонской «свиньёй», проходят мимо Бориса… А выстрелов всё нет.
На моих глазах, всё так же бесшумно, но довольно быстро, стадо скрывается в лесу.
Неужели и этот телеграфист сдрейфил?
Предварительно окликнув Бориса, чтобы он случайно не пальнул в меня, подхожу. Борис сидит на своём месте, точно там, где я его оставил.
- Ты почему не стрелял?
- В кого?
Его искренний вопрос ставит меня в тупик.
- В кабанов! – кипячусь я.
- Не видел, - ещё искреннее заявляет он.
- Мимо тебя прошло целое стадо! Перед самым носом! Вот следы.
- А – а! – как-то даже радостно и в то же время разочарованно тянет он. – Видел. Но я думал, что это тени от облаков.
- Какие облака? Небо чистое! Луна светлая!.. – перечисляю я и вдруг осекаюсь. Мой взгляд останавливается на его выпуклых очках. Ведь он же почти слепой. А кабаны шли совершенно бесшумно.
Объясняю ему ситуацию. Показываю следы. Он жалобно извиняется. Его слепота и в будущем доставит нам массу неприятностей.
В эту ночь, уже далеко от части, нам всё-таки удаётся подстрелить косулю (козу).
Повесив её на шею, движемся к дому. Идём через лес – по дороге при такой освещённости идти опасно, можно кого-нибудь встретить. Через какое-то время, устав, передаю козу Борису, а сам иду впереди, раздвигая ветки, обходя ямы, перепрыгивая канавы. Вдруг сзади слышу шум и удар тела о землю. Дальше уже совсем непотребные звуки, а между ними – мат. Оборачиваюсь:
- Ты что, упал?
Не сразу замечаю вдвое сложенную фигуру. Его рвёт.
- Что случилось?
- Воняет, - едва успевает выговорить он и опять выпускает струю жидкости, не переварившуюся ещё после ужина. Коза лежит рядом.
Ну, вот ещё! Оказывается, он не переносит козлиного духа. Тошнит его и от крови, текущей по спине. До самого дома мне, как негру, приходится тащить тушу одному.
Это ещё не всё. Козу надо «разделать», то есть снять с неё шкуру, вытащить внутренности, отрезать голову и всё это куда-то спрятать (лучше всего, кинуть в муравейник или закопать). После этого разрубить тушу на части и сложить мясо по мешкам. Такую операцию я могу проделать с помощью моего ножа один в полной темноте за 6 минут. Проверено. С помощью напарника это можно проделать ещё быстрее.
Передаю козу Борису:
- Держи её за задние ноги.
Он высок, и шкуру снимать с ещё тёплой козы будет удобно.
Делаю своё дело. Между раздвинутых ног козы белеет лицо Бориса. Быстро чулком стягиваю шкуру вниз до висящей там головы. Вдруг туша летит на землю в грязь, а Бориса опять выворачивает. Да что это за охотник!? Чёрт возьми!
Обозлённый, я заставляю его поднять труп животного. Отрезал голову и отбросил её вместе со шкурой. Специальным лезвием вскрываю брюшину. Специфичный тёплый запах внутренностей и переваренной пищи бьёт Борису в нос. Об этом я не подумал. Коза вновь валяется, а Борис сломлен пополам и пытается выдавить из себя остатки пищи. Тоже мне – интеллигенция!
Вываленное в земле мясо положено в мешки. Охота окончена.
Разбираем ружья и прячем их части под одежду. Через КПП проходим с мешками за спиной, ружей не видно. Формальности соблюдены.
Дежурный по КПП понимающе улыбается и честно отмечает наш приход в часть: 3 часа ночи.
Где мы были, никто не спросит. Гуляли по лесу.
Через некоторое время мне удалось увидеть Егеря. Я сказал ему, что ночью видел стадо кабанов «голов 200».
- Не 200, - поправляет он меня, - а 67.
Вот так. У них всё учтено.
Борис так никогда и не станет хорошим охотником. Это, как и другое любое дело, одним дано, другим – нет. Ему будут мешать и зрение (а точнее, его отсутствие), и рост, и боязнь крови, неумение перемещаться без шума, долго стоять неподвижно в неудобной позе, в которой застало его животное. Он так и не научится быстро (и даже медленно) разделывать убитого зверя. Честно скажу, что я не помню случая, чтобы Борис кого-нибудь подстрелил. Возможно, здесь я ошибаюсь. Но он так и останется страстным, заядлым охотником, готовым в любое время сопровождать тебя, куда угодно, не считающим патроны, ходящим в лес вовсе не ради мяса, с широко раскрытыми глазами рассказывающего охотничьи истории, в которых он зачастую играл смешную или совсем неудачную роль. Главное, он сам считает себя охотником, а не добытчиком мяса.
Вот, например, ещё пара смешных историй, произошедших при его участии.
…Накрапывает дождь. Мы идём в офицерских плащ-накидках по узкой просеке. Ходить на охоту в таком виде даже удобнее – не видно спрятанного под накидкой ружья. Борис идёт впереди.
На просеку выходит олениха. Она не спешит. Заглядывается назад.
Олень – даже в Германии большая редкость.
Я поднимаю ружьё, но Борис впереди начинает метаться, и мои стволы остаются смотрящими в небо. Он никак не может вытащить из-под накидки ружьё. Наконец вытащил. Зачем-то встаёт на одно колено. Прицеливается… Но выстрела нет.
За оленихой появляется оленёнок. Они спокойно пересекают прямую, хотя и узкую, но, в общем-то, удобную для выстрела просеку и скрываются на другой её стороне. В оленёнка я мог бы выстрелить, но этика охотника и человечность взяли верх.
Борис встаёт и, не понятно, на кого, ругается. Мой первый и естественный вопрос:
- Почему ты не стрелял?
- Ты знаешь, сначала у меня запотели очки. Пришлось их протирать.
- Но после этого ты же ещё прицелился.
- Да. Я уже начал спускать курок, но в это время капюшон накидки упал мне на глаза. А когда я его поднимал, задел очки, и они свалились. Ты же знаешь, без очков я стрелять не могу. Когда же я надел очки, остался один оленёнок. Его жалко… А почему ты не стрелял? Я специально встал на одно колено, чтобы тебе освободить тебе место.
- Да потому, что твои выкрутасы непредсказуемы. Сейчас ты встаёшь на колено, а потом можешь вдруг выпрямиться во весь свой идиотский рост прямо перед стволами.
- Ладно, Юра. Не сердись. Ведь было бы плохо, если бы мы убили олениху. Ребёночек бы один остался.
Он прав…
…Какое-то время мы с Борисом живём во Франкфурте на офицерской пересылке. Ходить на охоту было не так удобно, как при проживании на территории части. Наличие мотоцикла в какой-то мере сглаживало этот недостаток.
В этот раз мы решили поохотиться подальше от части. Местечко, очень удобное, присмотрели давно. Местность вся прямо изрыта кабанами. На одной полянке сосна, от постоянного чесания кабанов о её ствол, прогнулась в одну сторону, образовав полукруг.
На деревьях вокруг этой порядке и рядом в лесу немцы сделали множество засидок.
«Значит, зверя много», - решили мы.
Замаскировав мотоцикл в кустах, собираем и заряжаем ружья, расходимся метров на 50 и осторожно по условному сигналу движемся в сторону облюбованной поляны, где и должны встретиться.
Я дошёл до поляны без приключений. Осмотрев её из части леса, увидел пристроившегося на засидке, прямо на кривой сосне, немца. Он не может быть одиночкой. Следовательно, на этом участке сейчас идёт коллективная охота. Как она проходит: с загонщиками или без? В какую сторону будет загон? Не попадём ли мы в его центр? Надо как-то дать знать об этом Борису.
А вот и он!
Немец вздрагивает и испуганно смотрит в кусты под собой, торопливо направляет ружьё в сторону открытого места, как его учили, вдоль поляны, на другой стороне которой, в кустах, нахожусь я. Расстояние метров 80, предельное для выстрела по кабану из ненарезного ружья. Но я не кабан, у меня не такая жёсткая шкура.
Пока всё это проносится в голове, из кустов прямо под немцем выходит Борис. Он не смотрит вверх, не видит немца и идёт с оружием наперевес, в полуприседе, на цыпочках, ноги согнуты в коленках. Вот он подходит всё к той же сосне, на которой сидит немец, опирается на неё спиной, протирает очки, поводит стволами по сторонам.
Сверху немец удивлённо смотрит на Бориса. Это его, немца, номер, его сектор обстрела, здесь больше никого не может быть.
Возможно, он кашлянул или повернулся, или чего-то сказал, но Борис, наконец-то, поднимает голову.
Происходящее дальше вообще мне не понятно. Борис тычет пальцами вверх. Немец разводит руками и показывает в ту сторону, откуда мы пришли. Борис понимающе кивает, делает немцу прощальный знак, и так же на полусогнутых, на цыпочках уходит обратно в лес.
Я спешу к нему, объясняю ситуацию:
- Кругом немцы. У них здесь плановая охота. Надо сматываться. Кстати, о чём это вы с ним разговаривали на пальцах?
- Я спросил его, на кого он охотится: на кабана или козу и видел ли он какого-либо зверя? Он ответил, что видел козла, который ушёл в лес. Я поблагодарил его и пошёл к тебе.
- И всё это на пальцах? – ехидно спрашиваю я.
- Да, конечно.
- А мне показалось, что он объяснил тебе: «Катись отсюда быстрее, пока цел».
Борис –существо безответное, спорить не стал. Интересно было бы знать, как этот разговор понял немец.
Во время нашей перепалки, в 20 метрах от нас, появляется кабан. Он пытается проскочить небольшое открытое пространство. Мозг ещё ничего не сообразил, а ружьё, как бы само, взметнулось вверх. Выстрел прозвучал.
Почти одновременно с моим выстрелом звучит сигнал горна – у немцев начался загон.
Кабан ранен в заднюю часть, поэтому бежать не может. С помощью передних ног он поворачивается в нашу сторону и скалит клыки. Они впечатляют.
Борис поднимает ружьё, чтобы сделать контрольный выстрел, но я его останавливаю. По звуку одного выстрела в лесу трудно определить, откуда он сделан. Сейчас же все охотники слушают; если раздастся второй, то нас засекут.
А оставлять подранка нельзя.
- Страхуй! – говорю я Борису. – Заодно подразни его.
Борис добросовестно с двух метров суёт стволы в нос кабану. Тот скалится в сторону Бориса. Я же вынимаю нож, сзади подкрадываюсь к зверю, нацеливаюсь и нырком прыгаю на него – нож уже торчит под лопаткой. Кабан дёргается подо мной и замирает.
Оставаться на месте выстрела рискованно, тащить тушу невозможно: шумно и тяжело. Справа и слева слышится шум загонщиков. Кажется, их не много. Это хорошо. Возможно, не заметят нас и пройдут мимо.
Бешено, с помощью одних ножей, постоянно оглядываясь и прислушиваясь, начинаем разделывать зверя. Слово «разделывать» в этой ситуации мало подходит. Шкура отслаивается плохо, и мы снимаем её с задней части только наполовину. Режем мясо на части до костей. Пилить кости некогда. Ломаем их ногами, выворачиваем суставы руками. Спешим. Пот застилает глаза. Вытаскиваем из земли втоптанные туда куски, грязные, в земле, листьях, в хвое, не удобные для переноски. Запихиваем их в мешки. Больше половины растерзанного нами кабана, со шкурой, натянутой на голову, остаётся. Положить некуда. Кое-как маскируем остатки, бежим с мешками к мотоциклу и уезжаем.
Но оставлять после себя такое безобразие нельзя. Мы едем в часть.
Борис ещё не все вещи перевёз в город. Кое-что осталось. Из двух чемоданов выкидываем тряпки, связываем ручки чемоданов верёвкой, перекидываем чемоданы через седло мотоцикла и едем обратно в лес.
Уже поздно и темно. Немцев нет. Тишина. Находим затоптанные замаскированные останки и впихиваем всё в чемоданы. Захватив по обратной дороге спрятанные мешки, надеваем их за спину. В таком виде: с двумя мешками за спиной и двумя чемоданами по бокам, уже ночью едем в город.
При въезде транспортполицай останавливает нас жезлом, но, узнав русских, машет: «машет: «Проезжай!» Его не удивляют ни наши чемоданы, ни мешки. От русских можно ожидать чего угодно.
На Пересылке всю эту грязь, вместе с кусками шкуры и землёй отдаём женщинам в общий котёл. Дальше пусть работают они. В конце концов, для нас не важно мясо, а важно приключение, оно, безусловно, было.
Борис с восхищением рассказывает сослуживцам, как я с ножом бросался на живого кабана, как мастерски, одним ударом, убил его, и что бы сделал он, Борис, если бы я промазал.
После таких похождений становишься настоящими друзьями…
…Однажды зимним вечером мы с Борисом вышли из леса на большую, покрытую снегом, поляну, освещённую луной. Решили некоторое время постоять на номерах – возможно, кто-нибудь появится на поляне.
Разошлись метров на 150, и каждый выбрал себе удобное местечко для стрельбы в сторону поляны.
Я стоял, опершись спиной на толстую берёзу, прислушиваясь к тому, что делается за спиной в лесу и любуясь красотой пейзажа.
Стоять так иногда приходится очень долго. Зверь выходит на открытое пространство лишь в том случае, если уверен в собственной безопасности.
Примерно через час сзади слышится шум. Он приближается. Судя по характеру шума, это небольшая семья кабанов. Я замираю в ожидании.
Звери приблизились к опушке, но из леса выходить не спешат. Теперь они перемещаются туда и обратно вдоль кромки леса. Всё ближе они подходят ко мне со стороны спины. Ощущение – не из приятных. Слышу, у самых моих каблуков кабан роет землю. Знаю, пока я повернусь на 180 градусов, пока успею прицелиться, он уже скроется в темноте леса. Выходить же на открытое место они всё ещё не собираются.
Что-то почуяв, кабан, хрюкнув, отбегает от меня. Нервы не выдерживают. Кажется, поворачиваюсь мгновенно, но успеваю увидеть только колебание веток. Всё. Сегодня они уже не придут.
А Борис уже идёт ко мне. У него почти такая же история, но более смешная. Замёрзнув на номере, он стал тихонько стучать нога об ногу, а когда прекратил, услышал, что стук продолжается – около него сидел зайчишка и колотил задней лапой по снегу. Пока Борис выделывал ружейные приёмы, чтобы выстрелить в зайца с расстояния менее одного метра, тот убежал.
На другой день я рассказывал на службе очередной анекдот, как заяц наступил Борису на ногу и даже несколько раз постучал по ней, чтобы обратить на себя внимание…
…Если вспоминать, как переживал я в Училище ограничение свободы передвижения, сидение в четырёх стенах, то станет понятным, почему всю службу снисходительно относился к самовольщикам. Солдаты это чувствовали и не только самовольно часто сматывались из части, но даже не особенно это скрывали (от меня).
Как-то двое солдат срочной службы, киевляне – Кашуба и Лопата, зная нашу с Борисом страсть к охоте, рассказали, что однажды проходили мимо болотистого места в лесу, где слышали кабанов и просили взять их с собой поучаствовать в охоте.
Место это мы знали, но ребята были отличными специалистами, добросовестными работниками, и для поощрения мы взяли их в качестве загонщиков.
В лесочке на болоте и вправду было слышно кабанье действо: хруст веток, чавканье, хрюканье. Объяснив солдатам их задачу, назначив время начала гона, мы с Борисом разошлись в разные стороны выбирать себе место для стрельбы.
Я встал у одинокого дерева в поле, метрах в 30 от леса, что обеспечивало мне дополнительное время для стрельбы. То есть зверь сначала должен был поравняться со мной, а потом уже убегать.
Время пошло. Загонщиков ещё не слышно, но зато с моей стороны через какое-то время послышались шум ломающихся кустов и хрюканье – зверь шёл на меня. Я изготовился для стрельы. Совсем близко трещат и качаются деревья, чётче слышно хрюканье. Вижу тропинку между кустами, оттуда должны появиться кабаны. Прицеливаюсь. Палец плавно выбирает люфт спускового крючка. Последнее мгновение… На мушке – светлая рожа солдата. Внутри всё холодеет. Если бы…
Опускаю ружьё и разражаюсь матом. В части я вообще никогда не ругаюсь, а здесь вспомнил весь лексикон юности.
- Ты зачем хрюкал? – спрашиваю Лопату.
- Чтобы больше шума наделать.
- Надо было петь, кричать, разговаривать, показывать, что ты человек.
Лопата переминается с ноги на ногу.
Кабаны были, но они обошли нас далеко стороной – мой мат им не понравился.
Сделали ещё пару загонов в других местах. Неудачно.
Стемнело. У нас нет ни фары, ни даже фонарика. Идём домой по тёмной лесной дороге. На развилке дорог, огибающих с двух сторон небольшой лесок, слышим впереди характерный шум кабаньего стада.
Борис с Лопатой бегут по левой дорожке, я с Кашубой – по правой.
Теперь-то они не уйдут. Впереди дороги сходятся. Главное, с меньшим шумом обогнать кабанов и выйти к месту схождения дорог раньше их.
Шепчу Кашубе:
- Через минуту заходи в лес и гони их вперёд.
К моему удивлению, он отказывается:
- Страшно!
С другой стороны массива  Лопата вдруг начинает громко разговаривать, кашлять и даже пытается петь; всё, как я говорил раньше, но сейчас это совсем не к месту. Он же распугает стадо!
Не сговариваясь, бежим с Борисом вперёд, но уже слишком поздно. Круша всё на своём пути, вспугнутое «помощниками» стадо ушло раньше нас в основной массив. Там их уже не найдёшь. Два засранца сорали нам охоту!
- Мы испугались, - честно признаются оба. – У вас-то ружья.
Зато вечером в казарме они вставляют себя героями, без ружей отважно идущими на стадо кабанов и чуть ли не держащими косача за хвостик.
Это был единственный раз, когда я взял солдат на охоту. Впредь закаялся…

Если в лесу и в поле зимой снега нет, то ночью увидеть что-либо проблематично.
А ведь люди охотятся… с фарой.
Узнаём, как это делается; достаём фары  и оборудуем их для ночной охоты.
Автомобильный патрон для лампочки заменяется патроном карманного фонарика. В него ввёртывается соответствующая лампочка на 13 вольт. От патрона через кнопку-выключатель провода идут на «басовку» (щелочную батарею БАС-80). Таким образом, на лампочку подаётся вместо 13 вольт – 80. Она горит с перекалом всего несколько секунд, а затем перегорает. Зато луч света – яркий и бьёт на расстояние 100 метров. Перегоревшую лампочку необходимо заменить, поэтому несёшь их с собой полный карман, благо у связистов их много.
Басовка весит более килограмма и вешается с помощью ремня на шею, носится на груди.
Стрелять приходится с одной руки – правой, так как левой держишь за ручку самодельное устройство с закреплёнными на нём отражательным устройством и кнопкой включения фары. Лучше всего охотиться с этим устройством вдвоём. Один несёт басовку и фару, периодически освещая местность и меняя лампочки, другой – наготове с ружьём. Синхронность действий достигается тренировкой. При таком партнёре, как Борис, второе ружьё не мешает иметь тоже, хотя оно и мешает (каламбур), но уже в другом смысле.
Стрельба с фарой в одной руке и ружьём в другой требует навыка и специального укрепления отдельных мышц. Следует помнить, что ружьё не пистолет. Нельзя стрелять с вытянутой руки – у охотничьего ружья сильная отдача, и если не прижать его плотно к плечу, можно получить травму.
Ночная охота – это уже серьёзное преступление, с фарой – вдвойне (а может быть, втройне). Зато эффективность высокая и ощущения – соответственно.
Я ходил на охоту с фарой много раз, и вдвоём и в одиночку. Боюсь, что мне здесь не передать ощущений силы и собственных возможностей с одной стороны и опасности – с другой. Дважды по мне кто-то стрелял. Конечно, немцы. По-своему, они правы. Вот один из таких случаев.
Тёмной безлунной ночью (иначе зачем фара?) мы с Борисом долго болтались по лесу и ушли довольно далеко от части. Фара эффективна только на открытом пространстве; приходится искать поля, удалённые от населённых пунктов, или поляны посреди леса. В таких местах у немцев, как правило, оборудованы комфортабельные засидки. С них они наблюдают за движением животных, отстреливают, по специальному разрешению, их на мясо в государственные магазины, охраняют их от злостных браконьеров (то есть, от нас).
Выходим на одну из таких полян.
- Светани! – выдыхаю в ухо Борису.
Слева направо луч скользит по поляне. Синхронно с ним движутся стволы моего ружья.
Стоп! В луче света отразились глаза животного. Иногда они отражаются красным светом, иногда - голубым. Странно, но зверьё вообще не боится света – только шума и движения. Посмотрев в сторону фары, козёл опускает голову и продолжает пастись.
Выстрел! Одновременно перегорает лампочка фары. Попал я или нет, мы не видим, но оба несёмся в направлении только что потухшего луча. Пробежав метров 60, останавливаемся. Где-то здесь (если попал). Если хорошо попал, потому, что легко раненный козёл может уйти очень далеко.
Для поисков пользуемся обычными карманными фонариками. Вроде, ничего нет.
- Светани фарой! – опрошу я Бориса.
Луч находит козла. Вот он лежит в 15ти метрах от нас.
Неожиданно (для нас) звучат от леса два выстрела, дуплетом; дробь противно шлёпает у нас под ногами.
Гасим фару и фонари. Бежим к козлу. Я хватаю его на плечи, а дальше – к лесу, но в сторону, противоположную выстрелам, хотя не исключено, что там тоже есть засидки.
Что бы мы делали, если бы нас попытались задержать? Одно скажу твёрдо: отстреливаться бы не стали. Возможно, для испуга, выстрелили бы в воздух. А вот в рукопашную схватились бы точно.
Знаю, что Борис отличный друг, не подведёт, не оставит; но боец он неважный, неуклюж и бегает плохо.
Не останавливаясь и не зажигая фонариков, бежим по лесу метров 800. Дальше повторяется та же история, которую второй раз можно и не описывать. Устав, передаю козла Борису, а через сотню метров его начинает выворачивать – так и не привык. Вот и приходится мне тащить козла одному. А до дома более 10 км и всё по лесу – с добычей по дороге не пойдёшь, да ещё тёмной ночью… А вспоминать приятно!
… Ещё можно рассказать, как на расстоянии более 90 метров я попал картечью в бегущего зайца. Из шести картечин, входящих в гильзу 16го калибра, пять оказались в зайце – кучность для охотничьего ружья – почти невероятная. Совершенно случайно я купил уникальное ружьё!      
…А можно рассказать, как, став заместителем командира части, я при получении оружия для части выпросил на складе свою мечту – мелкокалиберный пистолет Марголина. Заявив, что это оружие спортивное, держу его дома. По кучности стрельбы он в несколько раз превосходит «Макарова», зато по громкости – гораздо тише. Его не надо прятать, как ружьё, под плащ-накидку – достаточно сунуть за пояс. Ра расстоянии 50 метров я свободно расстреливаю из него висящую алюминиевую поварёжку.
Теперь, возвращаясь с утренней зарядки, на которую бегаю в лес, приношу в мешке домой зайца, а то и двух.
Есть у меня одна полянка с ёлками, на которой почти всегда прыгают зайчики. Выстрелов МК они не боятся, и содержимое мешка определяется только потребностью в мясе.
Попадаются и козы. Им тоже достаточно одного меткого выстрела из МК-пистолета. В своё оправдание заявлю, что бегал я вдоль проволоки далеко не каждый день, а пистолет брал с собой ещё реже.
И на коллективной охоте, и в одиночку, мы не стреляем в детёнышей, даже в кабанят. Однажды под ёлкой я углядел длинные уши. Решив, что это большой заяц, я ухлопал его. Вместо зайца нашёл под ёлкой маленькую косулю. Было стыдно перед собой, жалко козлёнка. При виде убитого взрослого животного таких чувств не возникает. Чтобы не слышать упрёков женщин, решил его закопать, но, признаюсь честно, практичность взяла верх. Помочь-то ему всё равно уже было нельзя.
Пока что я только хвастал своими достижениями в охоте. Но всё имеет и вторую, отрицательную, сторону, даже кучно стреляющее ружьё.
Есть ещё один вид охоты – на птицу. Здесь, по вине того же ружья, я был полным неудачником. Птицу бьют мелкой дробью, как правило, влёт. Дробью накрывают цель. Чем больше рассеивание, тем лучше. Здесь-то и выигрывает ружьё Снежнова. Из походов на гуся и утку я возвращаюсь, расстреляв все патроны, пустым. Утешает только то, что в утке – только перо да кости, а тонкие плёночки мяса воняют тиной. На уток хожу вместе со всеми только из чувства коллективизма и в надежде подстрелить в камышах что-нибудь покрупнее.
Как-то, правда, это тоже было ночью, после моего выстрела на воде озера осталась плавать неподвижная утка. Осень. Холодно. Другой дичи нет. Миша Баев раздевается и плывёт к чернеющему бугорку. Не доплыв пару метров, вдруг резко останавливается и потом кричит нам:
- Боюсь брать. У этой утки очень острые зубы и длинный хвост.
Оказалось, я подстрелил ондатру, тоже охотящуюся на уток. Так удалось попробовать крысиного мяса – всё-таки вкуснее утки.
Вот теперь можно считать, что об охоте написано достаточно. Конечно, было ещё много, достойных описания, случаев; причём, пером не моим, а более художественным.
Говорят, нельзя никому доверять жену и ружьё. Уезжая в отпуск (это было уже в другой части- под Магдебургом), я оставил ружьё соседу, начальнику автослужбы, своему подчинённому. После отпуска получил назад заржавленное оружие с расколотым прикладом. Ружьё за всё это время ни разу не почистили, а прикладом добивали раненную козу.
Покидая Германию, долго сомневался: продавать ружьё или везти в Союз? Решил продать.
1. Я знал, что в Ленинградской области такой охоты, как в Германии, уже не будет. Бродить же по лесу ради одного зайца я бы уже не смог.
2. При отъезде каждый из нас старался увезти с собой, как можно, больше вещей. А для этого нужно больше марок.
3. Если будет время, и останется тяга к охоте, куплю новое ружьё. Руководствуясь этими соображениями, продал вещь, к которой привык, если не как к части собственного тела, то как к протезу, без которого трудно обходиться.
Всего за время пребывания в Германии убил я более 30ти кабанов, 70ти косуль и раза в три больше зайцев (кто же их считает?). Разве мог я рассчитывать на что-либо подобное в Ленинградской области?
Иногда, когда я рассказываю свои охотничьи байки, некоторые слушатели, поёживаясь, говорят:
- Ужасно! Я бы не смог убить живое существо.
Я отвечаю им так же, как тогда говорил соседям, произносившим те же слова и с удовольствием принимающим в дар громадные куски мяса:
- Не надо ханжества. Вы при этом убийстве не стоите в стороне. Вы убиваете их тем, что едите это мясо.
Да, я стрелял по живым существам. Больше того, мне приходилось добивать зверя, и не только выстрелом, а ножом и даже каблуком, раздавливая череп. Я слышал крики боли и ужаса раненных животных (особенно жалостно кричат козы и зайцы) и смотрел в глаза существу, которого сейчас должен добить. Мне не было при этом приятно. Я содрогался сам, но заставлял себя сделать то, что считал в данный момент необходимым. Ведь я – человек военный, то есть потенциальный убийца, офицер, который должен быть в готовности убивать. С этой точки зрения, охота – это своеобразное испытание на такую готовность. Я это испытание прошёл.

Люди. Личный состав


     Когда Тарасов впервые привёз меня из Вюнсдорфа в часть, на создаваемом узле связи из «эксплуатации», то есть, из тех, кто впоследствии будет эксплуатировать устанавливаемую аппаратуру, работало 14 солдат и 3 офицера. Я приехал четвёртым.
Когда же через четыре года я покидал часть, на узле связи трудились около полусотни офицеров и соответствующее им количество солдат и сверхсрочников.
Первыми на узел связи прибыли Снежнов (о нём рассказано уже достаточно), начальник телеграфного центра капитан Васильев и начальник одного из отделений этого же центра лейтенант Власов. Напомню: я был начальником телефонного центра.

Васильев

Васильеву лет сорок. Он успел повоевать, закончил какие-то краткосрочные курсы, и хотя срок службы лейтенантов во время Войны в среднем составлял две недели, остался жив; около 20ти лет добирался до должности ротного командира, и новый пост начальника телеграфного центра стал для него подарком судьбы и начальства, так как позволял служить дальше и давал возможность перед увольнением получить майора.
Даже из телеграфной техники, которая находилась в его распоряжении, он не знает ничего, кроме телеграфного аппарата СТ-35. Однако, это не мешает ему командовать телеграфным центром, где техника гораздо разнообразнее, а если бы ему предложили более высокую должность, то справился бы и с ней, так как считает (и правильно), что начальник не обязан всё знать, а должен правильно командовать грамотными подчинёнными; то есть, отдавать нужные приказания и контролировать их выполнение, используя для этого все данные ему Уставом меры взысканий и поощрений.
За время службы Васильев неоднократно занимал штатные партийные должности и в момент моего приезда являлся секретарём партийной организации части. Пороха выдумать он не может и не собирается; как ротный с большим стажем, может наладить порядок и дисциплину в своём подразделении, проверить правильность выдачи солдатам всех норм довольствия, работу солдатской столовой, а, при необходимости, правильно оформить записку об арестовании.
Познав на строевой службе, почём фунт лиха, Васильев, попав за границу, знает, что эта его должность – последняя, и заранее готовится к гражданской жизни, то есть закупает в Германии всё, что является дефицитом в Союзе: мебель, посуду, одежду, обувь для всех членов семьи: на всю жизнь – для себя и жены, и на много-много лет – вперёд для двоих своих детей.

Власов

Лейтенант Власов родом из небольшой украинской деревни. Военную карьеру начал с большим желанием после окончания гражданского ВУЗа. Деревенская ли жизнь сделала его таким, или унаследовал он свою стать от предков, не знаю, но это настоящий Никита Селянинович: ростом под потолок, плечами и грудью дверной проём полностью занимает. Чтобы он специально подковы гнул, я не видел, да и подков в Германии не найти, но силищи был неимоверной. А сам нрава тихого, молчалив к тому же. Приказание выслушает, подумает, головой кивнёт, «Есть!» скажет и уйдёт. Можно потом не проверять – всё выполнит в полном объёме и вовремя.
Подобрал он где-то (не у себя в деревне, даже там таких не было) жену под стать себе. Здоровый мужик у нас в деревне – не чудо, часто встретить можно, а вот женщину такую встретишь – остановишься. Ростом она – с него, может, на вершок меньше, плечи развёрнуты, кость широкая, а грудь… Видел я груди у украинок, но такую, натуральную, белую, каждую по ведру… Про талию ничего не скажу, она была, конечно, но, наверное, сам Власов своими лапищами полностью обхватить её не мог. А что тогда говорить о бёдрах, на которых шаровары «с Чёрное море» в обтяжку будут сидеть, о ножках 44 размера?
Говорил Некрасов: «Коня на скаку остановит»… Здесь эта фраза не подходит. Любой конь сам на скаку остановится от удивления,  её на пути увидев.
Местные ловеласы посмотрели, языками поцокали. Куда там! Каждый из них рядом с ней – что «Запорожец» возле БЕЛАЗа.
В деревне у него, оказывается, мода такая: «Чем девка больше и, главное, толще, тем, значит, красивее». Перед отпуском он специально её дополнительно
Выкармливает. А там, на месте, свекровь её под руку берёт и по деревне – туда-обратно, на зависть всем, туда-обратно… Знай наших!
Ребёнок у них скоро родился. Богатырь – в родителей. В кого ему ещё быть?

Герасимов и его жена

Чуть позже меня из Вюнсдорфа прибыл к нам начальник приёмного радиоцентра капитан Герасимов. За какие провинности его к нам прислали, я не спрашивал, но тех, что у нас натворил, вполне бы хватило, чтобы его, не то что в Союз, а и на Колыму отправить.
Володя Герасимов стал моим соседом по «квартире». В кавычках потому, что наше жильё квартирой назвать можно было с большой натяжкой. Возрастом он был несколько старше меня, тоже закончил Академию связи. Сказать, что мы подружились, было бы неверно, но узнали друг друга хорошо.
Всё у Володи почему-то не так, как у всех. К работе относится не спустя рукава – это было бы полбеды – а вообще никак.
Привезли как-то для его центра секретную аппаратуру. Выгрузили. Расписался он в получении там, где положено. Недели через две приходят к Тарасову строители:
- Чьи ящики в проходе стоят, мешают? Тачку не провезти, с носилками не пройти!
Тарасов связистов спросил – никто не знает. Вскрыли один ящик, ахнули:
- Герасимов, ты же эту аппаратуру принял, под тремя замками в опечатанном виде хранить её должен, а она, никчемная, в коридоре валяется.
Как ещё никто из радиолюбителей (а они везде есть) не разобрал на детали?
В этом весь Володя. Подобное или что-то в этом роде почти постоянно с ним происходит.
Как-то прихожу домой на обед, вижу, весь коридор мелом и краской заляпан. У Герасимова в комнатах ремонт идёт. Хотел Володю отругать, зашёл в комнаты, а там шестеро солдат, только что прибывших из школы сержантов, прямо в парадных мундирах потолок белят, стены красят. Володя, видите ли, к приезду жены готовится. Солдат я в роту отослал. Герасимова отыскал, спрашиваю:
- Что ж ты, гад такой, делаешь? Зачем молодёжь, ещё не оглядевшуюся, сразу на свои домашние работы посылаешь? Они же мундиры парадные теперь до конца службы не отчистят! Договорился бы со своими подчинёнными – старослужащими. Они бы тебе всё в лучшем виде сделали.
- Да, договоришься с ними! – отвечает Володя. – Один Филипчук чего стоит. Да и работа есть для них в бункере. А этим, всё равно, делать нечего.
Объясняю ему:
- Не положено солдат на домашних работах использовать. Иное дело – они сами тебе помогать придут.
Володя, как с ёлки свалился, удивляется:
- Ведь все так делают.
Жена Герасимова работала дежурной в вюнсдорфской гостинице. В лес ехать не спешила. Зачем? «Холостых» мужиков вокруг полно, всегда можно выпить, закусить на халяву, да ещё при этом государство деньги в валюте платит, рабочий стаж идёт.
Съездил как-то Володя её навестить – измучился, ночь целую не спал. Квартира у них в Вюнсдорфе на первом этаже. Всю ночь кто-то то в дверь, то в окно стучит.
- Чего им ночью не спится? – и Володя и Тамара удивляются.
Всё-таки из Вюнсдорфа с тёплой должности Тамару выперли, и она вынуждена была поехать в лес к законному мужу.
Первые впечатления большинства – темпераментная женщина. Тамара со всеми «на ты»; знакомится, сходится быстро; через пару дней уже почти в любую квартиру входит без стука. Особенно активна она, когда дело касается выпивки. Тут уж большие организаторские способности проявляет.
Только вот одна из новых её подруг вдруг спохватилась:
- Деньги пропали! В шкафу под бельём лежали.
- Солдаты украли! – первая заявляет Тамара. – Они у вас свободно по дому шляются.
Действительно, при необходимости, солдаты к любому из нас домой приходят, но самые надёжные, которым мы доверяем, как друзьям. На телевизор иногда напрашиваются, особенно при трансляции хоккея или футбола. Замков во всём доме нет – без них всегда обходились.
Через несколько дней у другой подруги тоже деньги пропали и не малые. Женщины – не дуры, в глаза Тамаре сказали, что о ней думают, но та, как росой умылась.
Не стало у Тамары в гарнизоне подруг – пошла она в деревню, в гастштетт. Возвращалась всегда «на бровях». Через несколько дней в часть явилась делегация немецких женщин:
- Уберите он нас русскую проститутку! Напивается до скотского состояния, к мужикам пристаёт.
Деревня – не Вюнсдорф, в ней всё на виду.
Здесь упоминалось уже, как она чуть не соблазнила Снежнова. Ко мне, как к соседу, тоже подъезжала, но я на таких брезглив. Зато второй сосед, Равиль, менее разборчивым оказался. Как-то спрашивает:
- Ты Тамарку драл?
- Нет, - отвечаю, - побрезговал.
- А я попробовал. Очень опытная!
Отношения с мужем у неё даже не натянутые, а уже полностью порванные. Он её последними словами при всех поносит, она же постоянно всем о его импотенции заявляет. После таких заявлений у нашей квартиры очередь желающих помочь выстраивается: холостые лейтенанты, сверхсрочники. Нехорошо. Во-первых, покой нарушают, во-вторых, пятно на всех офицерских жён ложится.
Несколько раз Тамара мне, как соседу, заявляла упорно:
- К тебе всё время солдаты приходят, даже когда тебя дома нет. Проверь, ничего не пропало?
- Да нечему у меня пропадать! – отвечаю. – И солдаты все надёжные. Я им больше, чем тебе доверяю.
С другой стороны, женщины местные, бывшие подруги Тамары, приходят:
- Соседка твоя в гастштетт ходить перестала, а каждый день навеселе. Пахнет от неё вином очень хорошим, наверное, дорогим. Где берёт?
- Её дело, - отвечаю.
Жена у меня в это время родную мать навещала в Питере. Когда она вернулась, сели мы вечером и стали думать:
- Чего бы нам, в честь её приезда, выпить?
Каждый раз, возвращаясь из отпуска, мы привозим из Союза лучшие, самые любимые нами, вина, и открываем их только по особо торжественным случаям. Вот и сейчас, перечислив, что у нас имеется, и выбрав наиболее для данного случая подходящее, я лезу в шкаф, где на нижней полке должен стоять винный запас… Стоял… Шкаф оказался пуст. Тут-то и вспомнил я и настойчивые предупреждения Тамары, и вопросы, а точнее, намёки соседей, откуда та берёт хорошее вино.
Сомнений у меня нет, и я заявляю Герасимовым свои претензии.
- Я же тебя предупреждала! – нагло парирует Тамара. – Солдаты всё и выпили.
Володя же зашёл к себе в комнату и вынес несколько пустых бутылок:
- Эти?
Да, это были они, наши, так бережно хранимые, крымские, молдавские, армянские вина. Конечно, не сами вина, а ёмкости из-под них. Тамара не удосужилась даже выкинуть бутылки и складывала их в один из «дембельских» ящиков, которые имеются у каждого офицера.
Так они и жили. Несколько раз Володя замахивался порвать супружеские отношения, но начальство, под руководством замполита, с участием секретаря партийной организации, каждый раз, рассмотрев этот вопрос, выносит решение: «Веских причин для развода не имеется. Миритесь. А вы, товарищ Герасимов больше внимания должны уделять крепости семьи».
Тамара же уезжать из Германии не хочет и добровольного согласия на развод не даёт.
Решив, что в Союзе он избавится от жены быстрее и с меньшими потерями, Володя подаёт рапорт о поступлении в адъюнктуру Академии связи и начинает собирать необходимые для этого документы. Когда бумаги были собраны, Тамара выкрала их и уничтожила, а чтобы исключить данный вариант окончательно, был уничтожен и основной документ офицера – удостоверение личности.
Доказать, что это козни жены, Володя не может и, получив взыскание за небрежное хранение и потерю удостоверения, теряет возможность досрочно попасть в Союз.
Чтобы как можно меньше времени находиться на службе, которую он терпеть не может, и в семье, которую терпеть не может ещё больше, Володя подаёт заявление о поступлении в Университет марксизма-ленинизма, находящийся во Франкфурте, и хотя он даже не коммунист, отказать ему в этом никто не решается, офицер хочет повысить свой политический уровень.
Специальную машину для поездки во Франкфурт по вечерам никто Володе не выделяет, и приходится для этой цели купить себе мопед. И раньше у него был хронический гайморит – зелёные сопли постоянно свисали до нижней губы – поездки же на мопеде осенью и зимой Володю отнюдь не закалили. Теперь эти сопли он втягивает в себя вдвойне чаще.
Мопед периодически выходит из строя и, чаще всего, во время движения, поэтому Герасимов периодически возвращается из Университета не вечером, а посреди ночи, когда все в квартире уже спят. Жена, постоянно находясь в определённом состоянии, разносолов мужу не готовит, и он, будучи голодным, опорожняет на общей кухне кастрюли соседей. Особенно вкусно готовит Римма Шарипова – жена Равиля. Их кастрюли чаще других к утру оказываются пустыми.
Сначала соседи над этим подтрунивали (не жалко), но однажды, встав посреди ночи, Римма своими глазами увидела, как Володя, согнувшись над её кастрюлей, торопливо, прямо из поварёжки глотает суп, как этот суп, уже вместе с зелёными соплями, льётся обратно в кастрюлю. Ей стало дурно. Она испустила горестный крик, на который выскочил испуганный Равиль и, разобравшись в чём дело, набил Володе морду. После этого, в утешение и как компенсацию за побои, Римма подарила Володе остатки злополучного супа. Одновременно с него было взято слово, что в следующий раз он будет есть чужой суп, налив его предварительно в собственную тарелку. Всё-таки жалели наши женщины Володю.
Ходил Герасимов и на охоту. Для этого ружьишко где-то приобрёл старое, с болтающимися стволами, звякающее при каждом шаге; имел пару патронов, которые каждый раз целёхонькими приносил обратно. Не видел я ни разу, чтобы он стрелял. На номер же рядом с ним лучше не вставать: носом шмыгает так, что соседи на номерах вздрагивают, вертится, разговаривает, шутит невпопад. При делёжке мяса тщательно следит, чтобы всем поровну.
Не удержусь и расскажу ещё один, в общем-то ничего не прибавляющий к рассказу, эпизод. Володя и Тамара вместе поехали в Дом офицеров справлять очередной Новый год. Утром вернулись – Тамара вся так и светится от счастья. Ей просто необходимо с кем-то поделиться своей удачей. Конечно, больше всего для этой цели подходят соседки.
- Сегодня имела пять раз за ночь! – взахлёб сообщает она женщинам.
- Неужели Владимир Иванович оказался таким половым гигантом? – наивно спрашивает Римма.
Тамара на миг задумывается, потом, решив, что так лучше, подтверждает:
- Да, оказался.
Бабы не успокаиваются и решают это дело проверить.
- Владимир Иванович! – обращается к нему Римма. – Что же Вы свои таланты только в Новый год раскрываете?
- Какие таланты? – настораживается Володя. Ему доходчиво разъясняют его подвиг.
- Врёт она! – стесняется Герасимов. – Я выпил и спокойно всю ночь на диванчике проспал. Где и с кем она подвиги совершала, не знаю.
Нам же, мужчинам, Володя потом добавил:
- Я с ней уже два года не сплю. Надоело триппер лечить.
Заменился Герасимов куда-то под Москву. Там развёлся и снова женился, уже на молодой и порядочной. Но, видимо, своевременно когда-то не долечился. Жена вскоре ушла от него по причине половой импотенции.

Равиль Шарипов

Всегда и везде строители уже после сдачи объекта ещё долго устраняют недостатки. Наш бункер не стал исключением. Основная масса строителей уехала, а для устранения недостатков осталось около 30 солдат во главе с капитаном Шариповым. Остались они надолго. Даже когда я через четыре года покидал эту часть, Шарипов ещё спокойно, никуда не собираясь, продолжал жить в гарнизоне. У меня тогда создалось впечатление, что о нём просто забыли.
Кроме личного состава Шарипову оставлен склад, полный различного имущества. Ведёт он себя, как африканский царёк, считая свою личность полновластным владыкой над оставленными людьми и хозяином всего оставленного барахла.
Например, в качестве барахла на складе оказалось семь холодильников, и Равиль широким жестом хозяина раздаривает эти холодильники друзьям и собутыльникам. Когда я заикнулся, что мне для заправки мотоцикла неудобно бесплатно пользоваться бензином своей части, Равиль заявил:
- И не пользуйся. Я прикажу, чтобы тебе завезли в гараж бочку бензина. Когда он кончится, завезут ещё. 
Мало того, что он снабжал меня бензином несколько лет в первом гарнизоне, но даже, когда я переехал на противоположный край ГДР, Равиль на попутке присылает мне и туда, под Магдебург, в качестве подарка, бочку бензина.
В отличие от меня, мой сосед не чурается спиртного и, когда в гарнизон приезжает Седов, они становятся закадычными друзьями.
По возрасту Равиль несколько старше своей капитанской должности, и когда ему задают вопрос «Почему?», шутит:
- Вы звёздочки только получаете, а с меня их дважды снимали.
- За что?
- Ну, например, в Одессе за то, что два вагона шифера не дошли до места назначения. Были и другие подобные случаи.
Равиль любит выпить, женщин и хорошо поесть. В отличие от нас, он не скрывает этих качеств и даже бравирует ими.
Романов с женщинами он не заводит и терпеть не может ухаживаний. Честно и откровенно сообщает он желанной даме о своём желании и спрашивает цену (не обязательно – в деньгах) или назначает её сам. Это нам кажется удивительным, но женщины на такое поведение не обижаются, а или спокойно отказываются, или, что бывает чаще, соглашаются, иногда торгуясь.
Повторю, что жили мы в лесу, далеко от города, и с транспортом, чтобы куда-либо выехать, было туго. Как правило, если в «школьном автобусе» появляется свободное место, на него претендует несколько женщин: одной нужно за покупками, другой – показаться врачу, третьей – поговорить с учителем. У Равиля же своя «будка» - грузовая машина, со сколоченной вместо кузова будкой, в которой даже поставлена «буржуйка» для отопления в зимнее время. Своеобразная «Антилопа-Гну». Если кому-то надо в город, и этот кто-то очень просит об этом, Равиль не жадничает и будку предоставляет: мужчинам – за бутылку, женщинам – по договорённости. Таким образом будкой пользуются не редко. Я, как сосед и друг, чаще всего в курсе, кто какой «валютой» расплачивается.
Никаких романов, даже кратковременных, Равиль не допускает, а только честно, «баш на баш» получает своё, в соответствии с условиями договора. Темпераментом Равиль обладает отменным, то ли потому, что много мяса ест, то ли по каким другим причинам. Жена к его «изменам» (если так можно их назвать) относится спокойно, и когда сердобольные соседки ей что-либо сообщают, машет рукой:
- Слава Богу! Мне меньше от него достанется, а то совсем замучил.
Сам Равиль рассказывает, что имел жену даже в кабине машины во время движения, на глазах у солдата-водителя.
- А что ему? Он на дорогу пусть смотрит. Она у меня на коленях сидит. Машина трясётся. Удобно…
Как-то раз Тамара Герасимова, услышав подобное, предложила Римме ночью заменить её в постели. Та, не обидевшись, просто сказала:
- Он же подмену узнает сразу.
Действительно, Тамара, как большинство алкоголиков, тоща, жилиста, а Римма габаритами может равняться только что с Власовой. Правда, у Власовой тело налитое, а у Риммы жирок висит, который Равиля даже очень устраивает. Римма принадлежит к тому меньшинству женщин, которые не изменяют мужьями не пытаются закружить голову другим мужчинам. Хотя однажды…
Однажды Равилю сообщили, что к нему едет ревизор, а точнее, новый начальник с проверкой, только что прибывший из Москвы. Как ни странно, Равиля не озаботило ни отсутствие на складе большого количества числящегося имущества, ни ничегонеделание личного состава.
- Главное, - сразу объявил он жене, - правильно принять начальство: необходимо подготовить соответствующие стол и компанию.
С большой тщательностью убирается квартира, готовятся напитки, закуски, горячие блюда. Срочно умываются, причёсываются, одеваются в лучшие платья дети.
- Говорят, он к женщинам неравнодушен, - обращается Равиль к жене. Пригласи в гости на этот вечер какую-нибудь молодую симпатичную соседку.
Ни одной соседке, кроме Тамары Герасимовой, мужья не разрешают присутствовать в качестве подсадной утки на таком приёме, хотя Равиль клянётся, что ничего серьёзного в этот вечер произойти не может. Предлагающей себя Тамаре приходится отказать, а жене Равиль заявляет:
- Придётся тебе самой постараться. Приоденься, подмажься, глазами постреляй, улыбнись как-нибудь загадочно – в общем, постарайся ему понравиться. Так сказать – лёгкий флирт. Второй-то раз он нескоро сюда приедет.
Сообща женщины выбирают для Риммы наряд, общими усилиями делают причёску, наводят макияж. Ну, прямо невеста!
Начальник оказался симпатичным, интеллигентным молодым человеком. Приехал даже не в форме; пьёт, ест нормально, говорит комплименты Римме, хвалит детей.
Во время ужина через проигрыватель звучит классическая музыка. Глава семейства спрашивает старшую дочь (8-9 лет):
- Марина, это что за музыка?
И Марина соответственно бойко отвечает:
- Лебединое озеро.
- А теперь что за музыка? – спрашивает Равиль после того, как поставили новую пластинку.
- Спящая красавица.
У Шариповых всего две пластинки с классикой, и Марина их не перепутала. Гость девочку похвалил.
На смену классике пришли пластинки с другой, более ритмичной, уже танцевальной музыкой.
Начальник приглашает Римму на танец. Равиль незаметно скрывается.
Пару медленных танцев походили по комнате; затем сбацали более зажигательные: твист и даже рок-н-ролл. Римма, хотя и ухандокалась, но оказалась выше всех похвал. Гость тоже показал столичный класс. Все остались довольны.
При прощании гость церемонно целует Римме руку и произносит:
- Большое Вам спасибо! Я словно дома побывал. Вы так похожи на мою маму: и готовите так же вкусно, и танцуете, даже выглядите одинаково.
Начальник с Равилем спустились к машине, а возмущённая Римма прибежала к нам:
- … его мать! Сопляк! Я на его маму похожа! Выглядим одинаково! Да мы с ним почти ровесники!
В общем, одни восклицательные знаки. Вот такой получился «лёгкий флирт». Правда, главная цель достигнута. Начальник остался доволен. Разгона не произошло. А уж каким путём это достигнуто, не так и важно.
Равиль и Римма мечтали после Германии замениться на юг страны. Лучшим городом страны Равиль считал Одессу, но служить в этом городе не хотел, считал, слишком тяжело. Оба мечтали попасть в Бендеры: тихий, спокойный городок, с дешёвой жизнью, множеством фруктов и вина.
Говорят, что мечта Шариповых сбылась. Интересно, как чувствуют они себя сейчас в этом, далеко не тихом, городе? Кто и какую выплачивает им пенсию, и можно ли на неё прожить?

Ещё о Борисе Владимирове

Пока мы познакомились с Борисом только с одной стороны, как с охотником.
Меня удивляло: почему Бориса выслали из Вюнсдорфа? Как специалист, по знаниям и рабочим навыкам, это мастер высшего класса. С точки зрения исполнительности, рабочей дисциплины, отношения к работе его можно только хвалить и хвалить. Техника, которой он командует, всегда в отличном состоянии, люди обучены. Мало этого, своей работы ему как бы не хватает, и Борис постоянно кому-то помогает. Им можно заткнуть любой «горящий» участок. Уходит ли кто-то в отпуск или просто в запой, его обязанности вешают на Бориса. Отказывается Меньшов в плохую погоду выполнять свои непосредственные обязанности – восстанавливать воздушную линию связи – попроси Бориса, и он, без ругани и недовольства, взяв с собой пару солдат, полдня, а то и целый день, будет под проливным дождём лазать по столбам.
Проводят в отделении дальней связи профилактические работы, Владимиров тут как тут: смотрит, интересуется, помогает.
Спросишь:
- Борис, зачем тебе это?
- Знаешь, Юра, я ведь по профилю училища – дальник. Может, когда и пригодится.
Бульдозером порвали кабель. Кабельщик, мичман Лось, устраняет аварию – ставит на разрыв кабельную муфту. Борис опять здесь.
- Ведь это должен знать каждый связист. У кого ещё поучиться, как ни у Лося?
Вот такой он, мой друг Борис, в работе.
Борис мечтал по замене из Германии попасть в Прибалтику. Ему нравились там люди, порядок. После службы в ГСВГ место замены выбрать сравнительно легко. Борис попадает в Ригу. А там, даже не имея высшего образования, благодаря своему трудолюбию, дослуживается до начальника узла связи штаба округа.
В 1985 году я был включён в состав комиссии по приёмке образцов новой техники связи. Комиссия работала в Риге. Дозвонившись на узел связи, узнал, что Владимиров недавно уволился. Взял номер его домашнего телефона. Вот и знакомый голос.
- Привет, Борис! – кричу я. – Это Соловьёв. Ты не продал ещё своё ружьё?
- Соловьёв? – уж слишком спокойно спрашивает он. – А зачем тебе моё ружьё? Ты же не охотник!
Понимаю: он явно меня с кем-то путает.
- Как не охотник!? – возмущаюсь я. – Разве не мы с тобой, два браконьера, терроризировали леса вокруг Фалькенхагена?
- Юра!! – уже совсем по-другому орёт он в трубку. – Ты? Где ты? Откуда звонишь?
Вечером он долго водит меня по своему любимому городу, показывает его достопримечательности, а затем ведёт в маленькое уютное кафе. Сидим, болтаем, вспоминаем свои похождения. Он сообщает мне, что Седов тоже в Риге. Сейчас уже окончательно спился.
Слегка захмелев, Борис идёт знакомиться с женщинами за соседним столиком и вскоре приводит их к нам. Показывая на меня, как на памятник, он рассказывает им, каким «большим человеком»  я был и каким (ещё больше!) стал. Мне это неудобно и неприятно, но, учитывая, что мне уезжать, а ему оставаться, приходится изображать из себя величину. Чем больше я, тем, следовательно, больше он. Таким образом Борис несколько подпортил нашу последнюю встречу.
Жизнью в Риге Борис был доволен. Нет, это не то слово. Он был счастлив, что живёт в этом городе. Тогда, в 1985 году, он считал Ригу родным, любимым городом. Гордился им. С любовью рассказывал о его людях, своих соседях по дому, о знакомых, об их хорошем отношении к нему и его семье…
Друг мой, так любящий Прибалтику и прибалтов! Как ты чувствуешь себя на обетованной земле, получив статус оккупанта? Кто платит тебе пенсию? Как общаешься с окружающими? Надеюсь, что простые люди, по-прежнему, хорошо к тебе относятся, а антирусская шумиха происходит только в верхах, как в лесу. Дай Бог!
А может быть, ты, так легко ранимый, не вынесший унижений и гонений, плюнул на любимый, теперь уже когда-то, город, уехал в Россию и только вспоминаешь ту Прибалтику, бывшую, родную и любимую, которой для тебя уже нет?

Рабочие будни

«Объект» всё больше набирает силу. Увеличивается количество действующих связей (проф.  сленг), в эксплуатацию вводится больше аппаратуры. Это, в свою очередь, приводит к увеличению количества обслуживающего личного состава, как солдат, так и офицеров. Со всех уголков ГДР присылают к нам «лучших» специалистов. Многим из них приходится сталкиваться  с техникой, которую они и в глаза не видели. Это и новейшая аппаратура, ещё не поступившая в войска, и гражданская, стационарная, редко используемая военными, и специфичная, применяемая только на спецобъектах.
В период монтажа и наладки удалось создать хорошо подготовленную к эксплуатации аппаратуры группу сержантов и солдат. А затем каждому даётся установка: тебя не уволят из Армии, пока ты не подготовишь себе достойную замену. Конечно, это блеф, нов нём есть и доля правды: время увольнения любого можно затянуть на 2-3 месяца, и примеры тому в части были. К каждому специалисту (без кавычек) прикрепляется 2-3 молодых солдата. Они вместе, как в связке, ходят на дежурство, в наряды по роте, по кухне, рядом спят. «Старик» отвечает не только за обучение молодого специалиста, но и за его «социальное» положение в роте. Подшефного никто не может обидеть, раздеть, как это обычно бывает в Армии. Молодёжь же охотно набирается ума у «стариков». Причин этому несколько. Во-первых, просто интересно, если ты не дурак. Во-вторых, после сержанта займёшь его должность техника, что увеличивает денежное содержание в марках ГДР ровно в три раза, и дополнительно 10 рублей идёт на сберкнижку. Напомню, что в Союзе солдат получал 3 рубля в месяц. В-третьих, знание техники упрощает поступление в соответствующий институт. Справки же о работе с определённым типом аппаратуры, выдаваемые в части, идут на уровне дипломов техникума и дают возможность в дальнейшем на работу по специальности, полученной в Армии. Многие именно так и поступали.
Как главный инженер и председатель комиссии по рационализации и изобретательству, постоянно помогаю солдатам оформить заявки на рационализации, что так же приносит ощутимый доход (правда, в рублях).
Всё это я так подробно описал для того, чтобы показать, что проблем с личным составом срочной службы по части эксплуатации техники не было.
Этому способствовало и ещё одно обстоятельство. Как «части центрального подчинения» нам разрешили самим отбирать себе на пересыльном пункте молодых солдат. Эту обязанность я взял на себя.
В очереди на отбор иду третьим. Первым отбирает себе людей представитель вюнсдорфского парадного полка. Его критерии: рост не менее 185 см и хороший внешний вид. Во вторую очередь набирает представитель спортивного батальона. Они забирают мастеров спорта, кандидатов в мастера и перспективных перворазрядников. Таким образом, конкуренции для нас они не представляют. Я беру окончивших техникум связи (особенно киевский), техникум автоматизации, специалистов по связи и кабельным линиям. Если таких специалистов не достаёт, я собираю молодёжь вокруг себя, несколько минут рассказываю им об «огромных преимуществах» службы в нашей части (умалчивая о недостатках), затем приступаю к индивидуальному отбору.
- Есть ли радиолюбители?
В ответ – лес рук. Тут уж приходится заниматься конкретно каждым. Отшиваешь самозванцев, а из настоящих радиолюбителей получаются отличные специалисты.
Если и после этого остаются ещё вакансии, задаю вопросы по электротехнике: закон Ома в трёх видах, формула мощности, чем отличается ёмкость от индуктивности и тд. Наконец, когда и эти вопросы исчерпаны, я предлагаю оставшимся перемножить в уме два двухзначных числа или разделить трёхзначное на двухзначное, разговариваю с желающими о доме, задавая невзначай вопросы по географии, истории, литературе. Это так же даёт возможность отобрать умных людей.
Последним этапом отбора становится вопрос об отношении к музыке: не является кто-нибудь из уже отобранных музыкантом или окончившим музыкальную школу? Таких обращаю обратно в толпу. Причина этому проста: замполит создаёт внештатный оркестр, и музыканты будут только числиться в штате, а реально работать у него.
Скажу честно, после такого отбора у меня оказывается половина москвичей, ленинградцев, киевлян. Это очень не нравится большинству наших офицеров. В Армии москвичей и моих земляков не любят. Почему? Коротко: слишком умны и заносчивы.
Вот теперь преемственность обеспечена!
Я и так много хвастаю, но здесь добавлю: почти все отобранные мной солдаты оказались порядочными людьми и стали отличными специалистами. Даже – не почти, а все. Перечислять фамилии и положительные качества каждого нет надобности, но по ходу с некоторыми мы ещё столкнёмся.
А Диму Барского ещё до меня отобрал Снежнов.
Для сравнения скажу, что Равиль имел свой подход к выбору личного состава – он брал только «надсменов», старался получить самых глупых, забитых.
- Я его подкормлю, слабинку в службе дам – он мне, как собака, предан будет. А умники, вроде твоих, у меня или сами воровать будут, или меня заложат.
Поступающие же в часть новые офицеры «отбирались» по третьему принципу. Каждый командир отдавал нам то, что по разным причинам ему было не нужно. Так на должность кабельщика с повышением по службе попал зампотех строительной роты, на должность ЗАСовца – офицер комендатуры. Спихнули нам и нескольких заочников ВУЗов. На место уехавшего, наконец, Герасимова назначен заочник выпускного курса Академии связи. Два месяца он сдаёт зимнюю сессию, четыре месяца пишет диплом, а после этого два месяца находится в законном отпуске. В часть он прибывает прямо к инспекторской проверке, на которой получает полновесную двойку, как полностью не пригодный к занимаемой должности. Не даром в войсках говорят о заочниках:
Несчастье – для части,
Обуза – для ВУЗа, Не отец – для детей,
Но находка – для ****ей.
Хорошо ещё, что Военно-медицинская академия не имеет заочного отделения.
Конечно, самим заочникам тоже не позавидуешь. Ругают в части и дома за постоянные разъезды. Денег не хватает. Жёны остаются одни в мужском здоровом коллективе и верность если хранят, то только в плохих военных романах. Продвижения за время учёбы – никакого. Любой начальник постоянно грозит запрещением учёбы и имеет на это законное право.
Список офицеров, прибывших в часть и абсолютно не пригодных для выполнения своих обязанностей можно продолжить, подтверждая каждый раз вопиющим примером. Одни не хотели изучать вверенную им технику, другие просто не могли этого сделать в силу образования или возраста. Учиться у солдат большинство считает зазорным, да и времени на это, как часто бывает в Армии, не хватает. Многим остаётся прослужить в Германии 1-1,5 года, и они уже больше думают, куда замениться, что купить, как переслать это в Союз. Наиболее наглые вообще заявляют, что у них аллергия на затхлый воздух бункера и предпочитают оставаться на поверхности.
Почти все вновь прибывшие офицеры старше меня по возрасту, некоторые намного. Ко мне они относятся снисходительно-панибратски, почти все обращаются на «ты», чему способствуют так же коллективные охоты и пьянки по любому поводу, поощряемые Седовым. Отсутствовать же на таком мероприятии никак нельзя: обидишь именинника, оторвёшься от коллектива. Вот уж в этом случае тебя оговорят, ославят, а при случае, подсидят. Это мы уже проходили.
У меня же нет опыта командования людьми, особенно такими, да и характер не тот – в Академии все были в одинаковом положении и, естественно, на «ты».
На обслуживание нашей техники выделяется большое количество спирта. По своей неопытности, при первом его получении, я, выдал его в центры и отделения в соответствии с нормами. Ни капли этого спирта до аппаратуры не дошло. Зато офицеры узла связи несколько дней появлялись на службе под хмельком.
Когда в следующий раз я выдал спирт непосредственно на рабочие места, то есть солдатам, офицеры подняли бунт, обвиняя меня в спаивании личного состава. Но ни одного (!) факта употребления спиртного солдатами обнаружено не было. Конечно, и я, проводя такой эксперимент, проделал соответствующую разъяснительную работу среди солдат.
Ситуация, прямо сказать, сложилась неординарная: грамотные, интересующиеся своей работой, непьющие, дисциплинированные, во всех отношениях порядочные люди – солдаты; и боящиеся техники, не желающие служить нормально, всякими правдами и неправдами отлынивающие от работы офицеры – их начальники.
Чтобы работать оперативно, мне приходится командовать непосредственно солдатами через головы офицеров, оставляя их без работы. Они же этому только рады и, в случае любой неувязки, обращаются ко мне, звонят даже домой, заявляя:
- Беги скорее! У меня там что-то произошло. Разберись.
И я, их начальник, часто среди ночи, бегу в бункер, вместе с солдатами разбираюсь в произошедшем, устраняю неисправность, а потом сообщаю людям, за это отвечающим, что у них теперь всё в порядке. Вскоре это становится нормой, и солдаты уже не беспокоят своих начальников, иногда излишне строгих, а сами звонят тому, кто может принять решение и дать соответствующее указание, что и как делать.
Работы у меня становится невпроворот, а большинство офицеров, опускают руки и смотрят, как на чудака, которому больше всех надо.
Седов же, находясь на поверхности в штабе, периодически даёт команду принести ему канистру спирта и вместе с соответствующим окружением, как правило, под хмельком, принимает только чисто административные решения, в том числе и по перемещению личного состава, то есть (для непонимающих), кого повысить, кого в какой округ распределить, кого отправить в отпуск летом, а кого – зимой.
За столом окружение шепчет Седову, что моё отношение к работе – не что иное, как подсиживание его, Седова, стремление занять его место. Мне вовсе не хочется командовать, стремление к власти отсутствует у меня начисто, но ведь кто-то должен руководить такой махиной, иначе – всем нам крышка, а Седову и мне, как начальникам, в первую очередь.
Изучение аппаратуры заставляет солдат обращаться к теоретическим знаниям, всё чаще задают они вопросы чисто теоретического характера. Чтобы не ударить в грязь лицом, приходится доставать академические конспекты; в отпуске я приобретаю несколько книг по электронике, радиотехнике, штудирую их сам и, чтобы по несколько раз не объяснять одно и то же, начинаю проводить еженедельные занятия для желающих.
Первое занятие, запланированное на один вечер, затянулось на два. Называлось оно «Типы транзисторов и использование их в электронных схемах». Присутствовало 8 человек.
На второе занятие пришло больше 20ти, а на третьем было столько желающих, что пришлось перейти в другой более свободный ЛАЗ (линейно-аппаратный зал). Занятия стали посещать не только связисты, но и строители и стрелки из роты охраны.
Демонстрационный материал изготавливаю не сам, его готовят механики, дежурящие в ночное время. Эти схемы свободно висят в ЛАЗе, и я вижу, что солдаты ими пользуются, консультируют друг друга. У людей появились необходимость и тяга к знаниям. Иногда, чтобы поощрить эту тягу, лучшим из них даю задание подготовить и провести занятие (мы называли его «сообщение») на определённую тему. Так, например, выпускник железнодорожного техникума очень интересно рассказал об использовании средств автоматики на железной дороге. После такого сообщения было подано несколько рационализаторских предложений с разных боевых постов.
Не скрою, что после таких занятий стали пропадать полупроводники и другие радиодетали, которые прежде свободно лежали в рабочих помещениях.
Постоянное общение с солдатами способствует моему неформальному общению с ними. О каждом я знаю гораздо больше, чем их непосредственные командиры. Обращаюсь к ним по имени, а иногда и по отчеству, подчёркивая в последнем случае своё уважение. Ко мне идут они со своими проблемами, иногда мелкими – «Что послать любимой в день рождения?», а иногда и с более крупными. Так дважды мне пришлось выбивать отпуск (вопреки Уставу) женатику, имеющему ребёнка. Причина в обоих случаях была одна – жена пошла в загул. Такие факты в Армии не редкость. Случается, что не проходит ещё и одного года службы, а «любимая» уже загуляла или, того больше, выходит замуж. Помочь в этом случае трудно – такова сущность большинства женщин – и солдат приходит не за помощью, а просто поговорить, поплакаться на плече у старшего; если его в этом случае не оттолкнуть, уделить хотя бы 20-30 минут серьёзному задушевному разговору, то сам чувствуешь свою нужность для этих людей, оторванных от семьи и от Родины, и каждый из них становится твоим близким – духовным родственником, если не сыном, то, по крайней мере, младшим братом.
В увольнение солдат нашей части не пускают, да и ходить некуда: кругом лес да маленькие немецкие деревушки, где появление русского солдата вызывает настороженность и даже страх. Просидеть три года за колючей проволокой в европейской стране – это ли не пытка? В многочисленных разъездах по складам, мастерским связи, лабораториям, воинским частям, разбросанным по разным уголкам ГДР, меня постоянно сопровождают 4-5 «помощников», «грузчиков». Чаще всего они мне не нужны, но таким образом я могу поощрить (в обход Устава) наиболее добросовестных, трудолюбивых, уважаемых мной солдат. В этом случае они могут походить по чужому городу, поглазеть, что-то купить в настоящем немецком магазине, а не нашем военторговском.
Всего в 20ти километрах от нас находится небольшой городок Бризен. Не знаю причин, но цены на промышленные товары в нём гораздо ниже, чем в других местах, особенно на обувь и часы. Мы с женой обычно ездим туда на мотоцикле. «Дембелей» же приходится возить туда на машине. Это становится своеобразной традицией. Смешно сказать, но до моего отъезда из части Бризен остаётся не известным офицерам нашего гарнизона, а мечта каждого солдата – побывать в нём, хотя бы перед дембелем.
Имелись и другие возможности на какое-то время вызволить солдат из ограниченного пространства гарнизона. По выходным, под личную ответственность офицера, группами можно выводить подчинённых на прогулки: рыбалка, купание, спортивные мероприятия. Конечно, заниматься этим должны, в первую очередь, непосредственные командиры и замполит, но я уже показывал, что качества нашего офицерского состава обстоятельствам не соответствовали. Вот и приходится с наиболее близкими друзьями, такими как Борис Владимиров, организовывать развлекательные мероприятия. Об одном из них – походе к братской могиле советских солдат на Зееловских высотах – я рассказывал во второй части воспоминаний.
Часто по воскресеньям беру жену, дочь, её маленьких подруг и друзей, а также 15-20 человек личного состава и веду их куда-нибудь на озеро, за грибами или просто погулять; а если по дороге попадаются фруктовые сады, то это – простая случайность. Садов же таких: яблоневых, грушевых, сливовых – вокруг полно, и охраны они не имеют (это же не Россия). Поэтому и берут солдаты с собой вещмешки (на всякий случай). Не отказываются они и от свежей морковки, гороха… Даже картошка, испечённая на костре, становится деликатесом на свежем воздухе.
Что делать? Сам я с детства был воспитан именно так, а воспитание это закладывается на всю жизнь. Простые немцы, даже если они что и видят, относятся к нашим солдатам с пониманием, несмотря на все их неординарные поступки. Вот один маленький эпизод на эту тему.
…Недалеко от части находится глухое лесное озеро. Немцы там почти не появляются, и приказом по гарнизону оно объявлено официальным местом купания. Как-то инициативная группа солдат попросила у меня разрешения сварить вышку для прыжков в воду и поставить её в купальне. Преподносится это – как инициатива комсомольской организации.
- Где возьмёте материал? – интересуюсь я.
- Да вон его сколько вокруг валяется.
Если «валяется», почему не разрешить?
За два дня вышка сварена. Получилась она не такой уж и маленькой. Концы  для забивки в дно – 2 метра, подводная часть – 2,5 метра, высота надводной части – 3 метра, высота перил – 1 метр. Итого общая длина 8,5 метра. Как перевозить такую махину на обычной открытой грузовой машине, длина кузова которой около трёх метров?
Решили этот вопрос, можно сказать, оригинально. Один конец вышки кладём на машину, а затем на него виснут солдаты инициативной группы до тех пор, пока другой конец не оторвётся от земли. Всё это – сплошное нарушение техники безопасности, правил перевозки грузов и тп, но кругом лес – немцы нас не остановят, а ВАИ (военная автоинспекция) здесь никогда не бывает. Так и поехали с гроздьями висящих солдат на железных трубах.
Пирамиду эту увидел Равиль Шарипов, мой сосед, он же командир строителей. А увидев, схватился он за голову (свою), а меня схватил за грудки.
Оказалось, что трубы эти – его, и предназначены они (были) для определённых целей.
Тут же выяснили, что даже если конструкцию эту снова разобрать, то трубы эти всё равно уже ни к чему не пригодны. Поэтому, немного поругавшись, сходимся с Равилем на откупных – канистре спирта. Это дорого, но, пойманным на месте преступления, нам приходится согласиться.
Кавалькада выезжает за пределы гарнизона. Пару километров едем по ровной дороге без происшествий, но когда сворачиваем на просёлок, конструкция приходит в постоянное движение: солдаты то подлетают вверх, то падают вниз. Правда, мы с водителем этого не видим. После криков приходится остановиться, подправить груз и дальше ехать аккуратнее. Как назло, из леса выскакивает заяц и, испугавшись машины, мчится от неё вдоль дороги. Я, как охотник, зайцев видел много и прореагировал на него спокойно. Водитель же с азартом жмёт на газ и несётся по ухабам, лихо лавируя на зигзагообразной лесной грунтовой дороге. Крики из кузов уже не могут его остановить. А заяц всё бежит вдоль дороги, вместо того, чтобы свернуть снова в чащу.
Когда мне всё же удаётся остановить водителя (соответственно – и машину), я со страхом выхожу из машины. Счастливая случайность – травм нет.
Выбрали место. Установили вышку. Мне так хочется самому сделать первый прыжок (молодость!), но пока я тщательно проверял дно под вышкой, показывая солдатам моё мастерство в плавании под водой, мне на голову сваливается с вышки Дима Барский – несчастье всей части связи. Первенство в прыжках он самозахватом присвоил себе. Надо ли дальше говорить, что напрыгались мы в тот день от души? Равиль же долго вспоминал эту вышку, принимая гостей за столом, пока канистра спирта не кончилась.
Были и другие казусы. Для получения техники на базе в Лукенвальде я взял в качестве помощников шесть человек. Вдвоём с сержантом Кашубой мы проверяем исправность и комплектацию приборов, остальных отпускаю поболтаться по городку.
В Лукенвальде размещена немецкая воинская часть, её спортплощадка доступна всему населению. У себя в части наших солдат на полосу препятствий не загнать палкой, здесь же, под взглядами местных красоток, они вдруг решают показать свою удаль. В результате этой удали сержант Гусаров падает со второго этажа макета здания и ломает себе руку.
Тут же в немецкой части ему оказали первую помощь, а затем отвезли в немецкий госпиталь, где под наркозом сделали операцию и наложили гипс. Всё это произошло очень быстро и стало мне известно только по окончании приёмки. Пришлось ехать в госпиталь и выручать незадачливого «орла». А его там не отдают, говорят: «Нужен покой!» Какой, к чёрту, покой?! Лёва-гебист узнает обо всём – голову не сносить. Солдат сверхсекретной части, засовец (!) – у немцев в госпитале! ЧП!
Много времени и нервов пришлось потратить на то, чтобы вызволить из госпиталя своего «спортсмена». Обещаю немцам, что сразу отвезу его в свой госпиталь. И отвожу, конечно.
Всё вышеописанное оказывается не завершением, а только предисловием событий. Вечером Лёва уже у нас. Беседует с каждым в отдельности.
- Почему без офицера по городу гуляли? Почему в немецкую, а не в советскую, воинскую часть попал пострадавший? Почему старшему (то есть, мне) ничего не доложили? Почему в немецкий(!) госпиталь отвезли? Почему операцию под наркозом делали? Что спрашивали? Что рассказал? Какие документы показывал?
И так целых четыре дня подряд то нас допрашивают, то Гусарова. Седов ещё поливает меня всячески за «демократические» замашки, солдат – участников поездки наказал всех, не разбираясь, кого и за что.

Одним из первых я привёз в часть телевизор. Сеть ретрансляционных пунктов даже в Германии развита ещё плохо. Для увеличения качества и дальности приёма нужна хорошая, даже отличная, антенна. Вместе с друзьями из солдат мы выбираем такую из журнала «Радио». Требуемое качество переросло в количество – антенна получилась очень громоздкой. Высоченные сосны растут у меня прямо под окном, но поднять на одну из них собранное  нами антенное сооружение оказывается очень не просто. Делают это опять же мои друзья – солдаты Кашуба, Бич и Лопата. Я же в это время сижу дома и по качеству изображения определяю наилучшее направление антенны.
Один из офицеров сказал потом:
- Я бы на такую сосну не полез даже за «майором».
Солдаты же сделали это из хорошего отношения ко мне.
Антенна напрямую берёт Западный и Восточный сектора Берлина, Франкфурт (на Одере), Познань и Варшаву, находящуюся в 300 км. При повороте же антенны на 90 градусов она может принять Прагу и Север Германии.
После таких работ комната, где находится телевизор, становится объектом паломничества солдат всего гарнизона (не делить же их на «своих» и «чужих»). 
Особенно много народа набивается в дни международных хоккейных матчей. От жены и соседей мне крепко достаётся за это, но закрыть двери не позволяет совесть.
Установка антенны с риском для здоровья стала своеобразной реакцией солдат на моё отношение к ним. Другим таким же конкретным фактом такого отношения стала Новогодняя ёлка.
Недалеко от нас находится какой-то секретный немецкий объект. Его территория огорожена сеткой с сигнализацией (проверено нами), вычищена от кустарника и лиственных деревьев. За оградой растут только крупные сосны и ели, стоит маленький одноэтажный домик да бегает штук шесть здоровенных овчарок. Надо полагать, что всё остальное, как и у нас, находится под землёй.   
Лишнее подтверждение этому – водозаборник в находящемся недалеко озере, на который я наткнулся, ловя рыбу с резиновой лодки.
Как-то, проходя мимо, я показал солдатам на вершины ёлок, усыпанные шишками, и сказал:
- Вот бы такую ёлку на новый год! И украшать не надо.
Дня за три до наступления Нового года такая ёлка доставляется мне на квартиру. Сначала я думал, что солдаты нашли подобную ель где-то в лесу, но, проходя мимо объекта, обнаружил, что одна из его елей лишилась макушки.
Как они смогли это сделать при наличии на объекте сигнализации и собак? Тайна! А ведь правда, приятно такое отношение подчинённых?
Добавлю к этому, что часто мои друзья одалживали у меня деньги, особенно перед дембелем. Отдавали потом рублями в Союзе, иногда через полгода или больше. Не было ни одного случая, чтобы кто-то забыл о своём долге.


 

Взыскания
Однако, и с солдатами всё было не так гладко, как я описывал до сих пор. Кто-то выпивал, кто-то на дежурстве играл в карты или просто спал, иногда даже отключив аварийную сигнализацию. В центре электропитания приспособили дистиллятор для получения самогона и снабжали им всю дежурную смену. Эти подрались. Те разобрали на детали для самодельных приёмников нужную аппаратуру.
Всё это требует соответствующего реагирования. Дисциплинарный устав предусматривает для таких случаев перечень взысканий. Пользоваться этим перечнем не хочется, но и оставаться безучастным тоже нельзя. Можно всё свалить на Седова, пусть он разбирается, но этот наломает дров, да и подло это. Для сохранения собственного авторитета необходимо найти золотую середину между солдафонством и попустительством, этакое «лезвие бритвы».
Имея свой такой список нарушителей дисциплины, однажды ночью прихожу в казарму, отдаю список дежурному и приказываю поднять по тревоге всех записанных.
Тревог в части никто давно не устраивал, и солдаты встают неохотно, потягиваясь, поругиваясь, медленно соображая, что делать дальше. Приходится их построить, объяснить, что такое «Тревога!», что и как нужно делать по этой команде. В заключение не выдерживаю и спрашиваю, все ли понимают, за что они попали в «чёрный список». Объяснений никто не потребовал.

После этого повторяется команда «Тревога!» Выполнение команды я теперь серьёзно контролирую. Через несколько минут все уже стоят в строю, имея оружие, противогазы и всё, что положено брать по тревоге.
Выходим на мороз. Только что выпал пушистый снежок. Луна и звёзды освещают местность, как это им и положено. Даю вводную:
- Диверсионная группа напала на часть, захватила КПП. Задача: уничтожить группу. К бою!
Солдаты удивлённо смотрят на меня: что им делать? Значит, не изучали. Приходится объяснять, что по такой команде они должны развернуться в цепь и изготовиться для стрельбы лёжа.
Неохотно расходятся и ещё более неохотно ложатся. Меня это не устраивает. Тренируем выполнение команды «К бою!» несколько раз. Люди они смышлённые и быстро понимают, что от них требуется. После нескольких повторений они уже быстро разбегаются и плюхаются носом в снег, особо не выбирая места.
Поступает новая команда:
- Пр-пластунски вперёд!
Метров 40 ползут правильно, затем начинают оглядываться на меня: когда же конец?
- Короткими перебежками до КПП, справа и слева по одному, вперёд!
Опять приходится объяснять, что крайние должны быстро вскочить, пробежать метров 20 и снова залечь. Остальные прикрывают бегущих своим «огнём».
Так, то ползком, то перебежками, передвигаемся до КПП. В рукава и в сапоги у них набился снег, в снегу – одежда и оружие. Добравшись до КПП, они облегчённо вздыхают…
- Противник с тыла! – даю я новую вводную. – Необходимо отбить у него тыльные ворота.
И снова, перебежками, ползком, по свеженькому девственному снежку, преодолеваем мы гарнизон во всю его длину.
С вышек за нами с интересом наблюдают часовые. При однообразии их службы – хоть какое-то развлечение.
У тыльных ворот эпопея заканчивается. Даётся команда:
- Вычистить и сдать оружие! Подъём – вместе со всеми!
Одежду и обувь в таких случаях отправляют в сушилку, но у нас её нет.
Так и в наказании я обхожу Устав.
Среди наказанных таким образом есть и мои «любимчики», и люди, относящиеся ко мне прохладно. Но никто не в обиде. Наоборот. Уже при дембеле ко мне подошли несколько человек из» любимчиков» и даже с каким-то восторгом заявили, что именно в эту ночь они поняли суть воинской службы и что они мечтали тогда иметь в стволе хотя бы один патрон. Я в этом и не сомневался. Но мечтать – ещё не сделать.
Когда после Германии я служил в Академии связи, некоторые из моих бывших подчинённых, солдат и младших офицеров, попадая в Ленинград, находили меня. Интересно видеть бывших мальчишек взрослыми отцами семейств. И я радовался, что благодаря мне, в их службе было немного больше того хорошего, что охотно вспоминается при встречах.

Дима Барский

Описывая взаимоотношения с солдатами, я до сих пор не дал ни одному подробной характеристики, какую давал офицерам. До сих пор сомневаюсь, надо ли писать о Диме Барском, который совершенно не являлся среднестатистическим солдатом, а наоборот, во всём от всех отличался.
Хотя Барского отобрал на пересылке ещё Снежнов, я, безусловно, сделал бы тоже самое. Был он москвичом – и вот здесь, пожалуй, можно сказать – типичным. Он оказался старше, умнее, опытнее, хитрее своих сослуживцев. За что-то его выгнали со второго курса института и тут же, естественно, забрали в Армию. Не исключаю сейчас, что если бы он тогда не попал в Армию, то попал бы в более суровые во всех отношениях условия.     Схватывал он всё буквально на лету, чем приводил в восторг Снежнова и московских наладчиков; показывал ко всему величайший интерес и тут же бросался выполнять, испытывать, монтировать, строить, чертить и тд. Всё это он старался проделывать на глазах у начальства, что поначалу вызывало у меня какое-то внутреннее сомнение, но он был так искренен, старателен. В конце концов, что плохого в том, что человек хочет, чтобы его заметило начальство?
Я был тогда начальником телефонного центра, и Барского определили ко мне в центр, на АТС.
Это он первым и единственным из солдат обратился к Снежнову (ИО командира части) по имени-отчеству, что позволяли себе даже не все офицеры.
Однажды в субботу вечером, ещё в период монтажа техники, Барский подошёл ко мне и попросил разрешения поработать на объекте в воскресенье.
- Зачем, Дима? Отдохни, развлекись.
- Нет, товарищ капитан, я должен обязательно к понедельнику доделать свою работу. Следом за мной идёт бригада Кашубы, а если я вовремя не закончу распайку стоек, у них будет простой. А ведь дорог каждый день!
Что-то в его объяснениях показалось мне не искренним. Я, как правило, чувствую обман, но не всегда могу сказать, в чём он заключается.
Разрешение я дал, но лично проверил выполнение работ в воскресение утром, спустился в бункер днём (Барский работал) и убедился, что он, действительно, всё подготовил к приходу бригады Кашубы в понедельник.
Мне стало даже несколько стыдно за свои сомнения. Он почти убедил меня в своей искренности и порядочности. Почти! Всё-таки мой внутренний голос ворчал не совсем зря. Дима подошёл ко мне, когда никого рядом не было:
- Товарищ капитан, я знаю, что у каждого офицера есть среди солдат «свои» люди. Вы мне очень симпатичны, и я решил, что буду докладывать Вам о том, что происходит в роте, что говорят о Вас и других офицерах.
Я всегда со школы, даже с детского сада, отрицательно отношусь к доносчикам. И вот он здесь, передо мной, и предлагает свои услуги.
- Знаешь, Дима, - стараюсь говорить спокойно. – Что мне надо, я узнаю сам. У меня есть среди солдат друзья, но не доносчики. Извини.
Когда Дима, оглядываясь, отходит, я всё же его останавливаю:
- А всё-таки интересно, что говорят обо мне в роте?
- Ну, в общем-то, много хорошего…
- А что плохого?
- Например, что Вы не равнодушны к женскому полу…
- А среди солдат есть равнодушные?
Дима обескуражен:
- Мы всё же молодые…
- Я тоже не считаю себя стариком.
В отделении внутренней связи, где Барский стоит на должности монтажника, имеются АТС и коммутатор дальней связи. Поскольку реального командования, для которого всё это готовится, нет, мы, для тренировки телефонистов, периодически переводим своих абонентов с автоматического режима обслуживания и обратно.
Как-то Зоя Ивановна, схватив телефонную трубку и не услышав привычного гудка, разразилась в молчавшую трубку длинной тирадой отборного мата. Дима, дежуривший на коммутаторе, подождал, пока она полностью выскажется, а потом трубка в руках Зои Ивановны вдруг заговорила… Но лучше рассказать всё словами самой Зои Ивановны:
- Когда я высказала всё, что думала о Тарасове, Снежнове, всех связистах и своём растяпе-муже, у которого всё – не как у всех, из трубки вдруг раздался прямо-таки нежный, ангельский голосок:
- Успокойтесь, пожалуйста, – сказала трубка. – Никто не виноват, ваш муж – тем более. Телефон нормально работает. С кем Вас соединить?
- Я, - продолжила Зоя Ивановна, - представила себе скромного, стеснительного, совсем молоденького красавца-мальчика, сидящего на другом конце, и, испугавшись, что своим матом оскорбила его, бросила трубку.   
Рассказ этот произвёл впечатление на слушательниц, и они с интересом ожидали появления телефонного херувима из-под земли на поверхность.
Дима их не разочаровал. Он, действительно, обладал именно такой внешностью: высокий, худощавый, с чёрными, навыкате пронзительными грустными глазами, мягким, тихим голосом.
Так Дима был выделен женщинами гарнизона из общей солдатской массы.
Через какое-то время Барский с фотоаппаратом крутится на детской площадке. А ещё через несколько дней он, скромно потупив глаза, подходит к некоторым женщинам и вручает им фотографии, сопровождая их примерно такими словами:
- Я тут вот мимо проходил. Ваш ребёночек так мило лопаткой орудовал, домик строил, что я не удержался – сфотографировал. Вот, возьмите пожалуйста.
Надо ли говорить, что фотографии сделаны с художественным вкусом и отличного качества, а художник уловил именно тот момент, который показывает ребёнка с самой выгодной стороны.
Мамы ахают, благодарят Диму и счастливые бегут к подругам показывать фотографии и пересказывать Димины слова. Те, в свою очередь, бегут к Барскому с просьбой сфотографировать и их дитё.
Дима разводит руками:
- Извините, пока нет фотоматериалов. Сами знаете, какие у солдата деньги. Вот получу пятнадцатого, куплю плёнку и обязательно Вашего сыночка (Вашу доченьку) тоже сфотографирую.
Напоминаю, что в те времена фотоаппаратов-«мыльниц» не было, и, чтобы сделать хорошую фотографию, необходимо было иметь навыки и талант.
От слов Димы мамам становится стыдно, они поспешно лезут в кошелёк и снабжают фотографа марками. Конечно, в избытке… Между прочим, фотоматериалы мастер вовсе не покупает, а пользуется ими из фотолаборатории замполита; но всё это выяснится много позже, а пока Дима собирает урожай.   
С солдатами Барский не церемонится. Здесь у него твёрдая такса. Оказывается, очень многие должны ему приличную сумму, которую он и собирает в очередную получку. Зато девушки, родственники и знакомые должника получают фотографии высокого художественного и технического качества. Дима – мастер, и все это признают. От заказов нет отбоя.
Барский отлично рисует, владеет словом и сам предлагает создать постоянную стенгазету, в которой он будет редактором.
Первый номер выполнен блестяще.
Замполит, который и раньше использовал рядового Барского для своих целей, теперь уже обращается с ним, как с непосредственным подчинённым. Барского всё реже можно увидеть на объекте. Он постоянно отирается при замполите. Они оформляют стенды с Политбюро, биографией Ленина, выпускают газеты, готовят материалы для политзанятий.
Скоро замполит подходит ко мне:
- Рядовой Барский хочет посещать Университет марксизма-ленинизма. Думаю, что разрешить надо. С Вашей стороны, как его начальника, возражения будут?
Университет находится во Франкфурте. Занятия проходят вечером. Капитан Герасимов ездит в Университет на личном одноместном мопеде. Я интересуюсь у замполита, как практически Барский сможет ездить по вечерам в город и обратно. Замполит неопределённо машет рукой:
- Во Франкфурт часто от нас машины ездят; есть местный транспорт. В крайнем случае, воспользуется попуткой, а от трассы дойдёт пешком (7 км). Нельзя мешать человеку в его стремлении к политическому совершенствованию.
Я мешать не стал. Снежнов эту идею тоже приветствовал. Замполит написал бумагу. Снежнов прихлопнул печать.
Так, не будучи ни офицером, ни сверхсрочником, ни даже комсомольцем, Барский становится слушателем Университета марксизма-ленинизма. Теперь по вечерам его уже никто не ищет, не проверяет. Частенько приходит он в казарму уже после отбоя. Пару раз, болтаясь с ружьём вблизи части, я встречаю его в ночное время бредущим по бетонке. На вопрос «Почему так поздно?» у Димы один ответ:
- Добирался пешком.
Дима становится завсегдатаем школьного автобуса, хотя автобус возит школьников к девяти утра, а занятия в Университете проходят вечером.
Где-то надо заметить, что я придерживаюсь не хронологического порядка, а при описании какой-то темы вынужден, то возвращаться назад, то забегать вперёд.
«Даже если парень завёл себе кого-нибудь в городе – дело молодое, пусть потешится, - думаю я. – В конце концов, вся ответственность за него лежит теперь на замполите».
Оказалось, в этом вопросе я ошибался.
В одно из воскресений старшина роты доложил по команде, что рядовой Барский отсутствовал на обеде. В Армии отсутствие на приёме пищи, то есть, отказ от пищи, является чрезвычайным происшествием.
Заикнулись о Университете, но по выходным он не работает. Проверили казарму, бункер, помещения роты охраны и строителей… Нет!.. Обратились к замполиту: не посылал ли он куда-нибудь своего любимца? Тот сразу сделал большие глаза:
- Это ваш подчинённый. Вы за него и отвечаете. Ищите сами.
В ближайших гастштеттах Барского не оказалось. Да и что ему там делать? Он – непьющий.
В казарме Дима появился после пяти вечера (в 16.20 отправляется автобус из Франкфурта в Фалькенхаген.
На вопрос «Где он был?», Дима, не моргнув глазом, отвечает:
- В караульном помещении играл с начальником караула в шахматы.
Начальник караула, сержант срочной службы, подтверждает этот факт, хотя по Уставу присутствие в карауле посторонних лиц категорически запрещено, и сержант понесёт за это наказание. Дима же формально виноват только в нарушении распорядка дня и отделается парой нарядов вне очереди.
Через неделю или две ситуация повторяется. Опять проверили всё, в том числе и караул – Барского не нашли. Опять он появляется в то же время. На этот раз свидетели из строителей подтвердили, что Дима играл в шахматы на чердаке, то есть, там, где опять его не искали.
Всем ясен обман, но формальность пересиливает – никому не хочется заниматься расследованием «самовольной отлучки». Наказание ограничивается мойкой туалета после отбоя.
Кто-то из офицеров предлагает запретить Барскому дальнейшую учёбу в Университете, но против горячо выступает замполит:
- Это единственный солдат в Университете! – заявляет он. – За его учёбой лично следит начальник Университета. А учится Барский отлично. Его отсутствие в казарме объясняется слабой работой офицеров с личным составом. Отдайте Барского в моё распоряжение, и я докажу вам, что это отличный солдат.
Все, кому в той или иной мере подчинён Барский, вздыхают с облегчением. С глаз долой – из сердца вон. Его снимают с боевого дежурства, а я самолично добиваюсь у помощника по режиму отмены пропуска Барского в бункер.
Дима получает рабочее место в кабинете, где сидят освобождённый секретарь парторганизации и инструктор политотдела. С обоими Дима – на дружеской ноге. По-прежнему ездит Барский в Университет, по-прежнему является завсегдатаем школьного автобуса. Появляется в части к ночи.
Прошли слухи, что Дима не является таким уж ангелочком: стал приставать к едущим в автобусе женщинам, обращается к ним по-дружески на «ты», пытается обнять. Здесь, правда он просчитался. Наши женщины, в основном, из глубинки, мужиков любят крепких, здоровых (и чтобы польза с них была), таких, как водитель машины - сибиряк Николай или кладовщик продовольственного склада – хохол Егор. Дима же тощ, вертляв, болтун, в любовники не подходит, а вот чтобы пожаловаться на его приставания мужу – в самый раз.
Короче, службу Барского назвать трудной никак нельзя.
Звонок замполита ко мне в бункер и его вопрос приводят меня в замешательство:
- Юрий Петрович! Барский Ваш подчинённый?
Мне хочется сказать ему: «Теперь-то он Ваш подчинённый. При всём офицерском составе Вы взяли его на поруки». Но так с замполитом не разговаривают. Приходится признать:
- Да, он по-прежнему состоит в штате телефонного центра.
- Необходимо срочно организовать его поиски. В 10 часов он отпросился у меня по личным делам. До обеда не появился. По словам старшины, на обеде он не был. И опять надо посылать людей в другие казармы, на чердаки, обшаривать склады, каптёрки, закутки, проверять ближайшие гастштетты.
Не появился Барский и к ужину. Опять ЧП! Послали машину в Университет, но там сегодня занятий не было. В Фалькенхагене, Петерсхагене, Треплине советских солдат не видели.
Дима пришёл в роту, как обычно, к ночи. На допросе присутствуют командир, замполит и все политработники, командир роты, большинство офицеров узла связи; кто – по необходимости, кто – из любопытства.
Замполит очень зол. Он знает свою вину, видит молчаливое осуждение офицеров. Ему не терпится. Он начинает первым:
- Где был?
Глаза Димы честно и искренне смотрят на замполита:
- В Университете.
- Врёшь! – взрывается замполит. – Университет закрыт! Почему убежал от меня? Куда так торопился?
Дима начинает рассказывать что-то о конспектах, соучениках-офицерах из других частей, постепенно переходит к трудам Ленина и уже что-то цитирует по памяти. Не прошло.
- Не тронь Ленина, мразь! – взрывается замполит. Где был? Только не ври. Сразу сейчас пойдём проверять.
Дима оглядывается. Вокруг только злые, враждебные или ехидные лица. Помощи ждать неоткуда. Понимает (не дурак): проверять пойдут, поедут, прямо сейчас! Ночью! Он ещё что-то объясняет, но не убедительно, сбивчиво, изворотливо.
Всем уже давно пора домой. Присутствующие с ожиданием смотрят на командира: пора кончать, всё ясно.
Седов встаёт:
- Пять суток ареста! – взгляд в сторону замполита. – И никаких университетов!
Замполит согласно кивает головой.
А на другой день появляется контрик Лёва. По его поведению видно, что Лёва тоже ставил на Барского и тоже обманут. Я, честно говоря, не удержался и прямо спросил его об этом.
- Да, всех обманул, - вздыхает Лёва. – Ничего, разберёмся.
К кабинету замполита Барского теперь близко не подпускают. Бывшие друзья, политработники, его в упор не узнают. По указанию контрика в бункер его не допускают. Постоянно дежурит, то по роте, то по кухне. В оставшееся время им командует старшина-сверхсрочник. Тот спуску не даст, без работы не оставит.
После упомянутых событий просьба, с которой он вдруг ко мне обратился, как к своему командиру, кажется дикой.
Суть просьбы. Рота строителей едет на экскурсию в Картинную галерею Дрездена (от нас около 400 км). Командование строителей согласно взять его с собой в качестве фотографа. Барский пришёл за разрешением.
- Конечно, нет, - отвечаю я ему. – В части множество отличных, не запятнавших себя, солдат. Каждый готов поехать в Дрезден, но у них даже мысли такой не возникает.
Про себя я думаю: «Какого чёрта ты вообще припёрся ко мне? Есть командир роты, замполит; шёл бы к ним».
На звонок старшего лейтенанта от строителей объясняю ситуацию:
- Ни в коем случае!.. Есть место? Возьмите кого-нибудь другого.
В воскресенье с утра Барский опять пропал. От строителей кто-то сообщил, что он уехал на экскурсию в Дрезден.
Седов – в ярости. Замполит ехидно потирает руки. Все с нетерпением ждут возвращения экскурсии.
Строители приехали поздно вечером… Барского среди них не оказалось.
- Да. Подходил. Просился. В соответствии с договором, не взяли.
Нужно срочно организовывать поиски, докладывать наверх. А день потерян. Барского ищут во Франкфурте и в лесу вокруг части, а он опять, спокойно и неожиданно, является к обеду в понедельник.
- Где был?
Барский отвечает спокойно, обстоятельно:
- Три года находиться в Германии и не побывать во всемирно известной Дрезденской галерее – преступление. Я знал, что если не увижу её сейчас, то не увижу никогда… Я её увидел!.. А теперь можете меня арестовывать.
Благородно, правда. Какая любовь к искусству!
- Как ты туда попал? Со строителями?
- Нет. Добрался до автострады. А там на попутках. Обратно, до Франкфурта, ехал на поезде, а тут уж – рукой подать.
Барский ожидает ареста с отсидкой на гауптвахте, но дело гораздо серьёзнее. Вырисовывается трибунал. Жалко парня. Надо как-то его спасать. Решаю, как прямой начальник, наказать его первым. В этом случае высокое начальство может ограничиться моим наказанием: за одну провинность дважды не наказывают. Надежды, правда, на это мало. Очень не хочется сажать его под арест, но другого выхода нет. Перед строем объявляю рядовому Барскому трое суток. Вижу, как косо смотрят на меня солдаты: «Подключился к общей травле!». Объясняться не могу и не хочу. Взыскание проступку соответствует. Это первый арест, который я наложил на подчинённого. Всего их было два.
Моя поспешность не помогла – маховик уже раскрутился. За дело взялось КГБ.
Посреди ночи рядового Барского увозят, и больше мы его не видели. Личные вещи Барского предложено доставить к утру в соответствующее учреждение. Их оказывается немало. Если «дембеля» уезжали из Германии с чемоданом или сумкой, то у Димы в роте оказалось три набитых битком чемодана. Ещё два его чемодана принесли из роты строителей и один – из роты охраны. В КГБ, неожиданно для всех, Дима заявляет, что чемоданы с его имуществом находятся ещё в нескольких частях Франкфуртского гарнизона.
Выясняется, что он вёл обширную «международную» торговлю. Его компаньонами и клиентами были немцы, поляки, чехи. В нашей части почти каждый солдат-отпускник, отправляясь в Союз, получал от Димы заказ на определённые товары, которые и привозил контрабандой, возвращаясь из отпуска.
Некоторые при этом попадались. У Лопаты изъяли на таможне несколько золотых женских часов из банок с вареньем. У другого нашли обручальные кольца в коробках с зубным порошком. Только теперь выясняется, что товар был куплен на деньги Барского и предназначался для него.
Казалось бы, всё ясно, но когда через тридцать с лишним лет я вспомнил и рассказал эту историю Шилину, тот спросил:
- Ты говоришь он был умный?
- Безусловно.
- Тогда почему он сам рассказал, что у него хранятся вещи в других частях? Он ведь знал, что их реквизируют. По глупости?
- Нет, не по глупости, - задумался я. – Тогда для чего?
- А не для того ли, чтобы специально показать, что он занимался именно спекуляцией, а не чем-то другим?..
А ведь вполне может быть. Это сейчас предательство, шпионаж стали обыденными вещами. Тогда мы не могли даже этого подумать.
Конечно, люди интересовались у Лёвы, что стало с Димой Барским.
- Отправили дослуживать в Тоцкие лагеря.
Может быть, сейчас не все знают, что в Тоцких лагерях проводились испытания ядерного оружия.
И ещё один маленький штрих к портрету Димы Барского. Когда впервые я увидел по телевизору Березовского Бориса Абрамовича, то невольно сказал вслух:
- Дима Барский!
Нет, конечно, это был не он, хотя возраст совпадает и внешнее сходство очень большое. Главное, что каждый человек имеет ещё внутренний портрет. С первого взгляда мы можем отличить умного человека от глупого, доброго от злого, хитрого от простоватого.
И вполне возможно, что москвич Дима Барский, при его уме, способностях, темпераменте, сейчас в нашем государстве стал маленьким (или даже не очень маленьким) «Березовским», занимает совсем не маленькое место и уж, конечно, не бедняк. Возможно, правда?

Комиссии

Во время строительства объекта, его оборудования, подготовки к вводу в эксплуатацию к нам часто приезжают различные комиссии из Вюнсдорфа, из Генштаба, разных закрытых НИИ и управлений. Пока Снежнов был главным инженером, «экскурсии» проводил он. После его отъезда эта обязанность переходит ко мне вместе с должностью. Особенно зачастили такие комиссии после ввода объекта в эксплуатацию. Любая комиссия – начальство, а кто они и откуда, нам не сообщается. Достаточно того, что их сопровождает наше непосредственное начальство: начальник штаба ГСВГ, начальник войск связи или его заместители.
Всегда при таких проверках происходят смешные, забавные случаи, иногда, правда, и не очень забавные.
При одном таком наезде старшим комиссии оказался генерал, считающий, что разбирается в связи. На первом и втором этажах его вопросы, из-за их глупости, приводят меня в шок, недоумение. Не сразу даже можно понять, что он хочет узнать, особенно когда вопросы касаются радиосвязи. После моих ответов, разъяснений он или действительно начинает понимать или делает вид, что понял. На третьем этаже, при ознакомлении с коммутатором дискретных сигналов, он задаёт вопрос начальнику центра Васильеву:
- Вам самому здесь всё ясно?
Васильев растерялся и, вместо того, чтобы гаркнуть «Так точно!», стал мямлить про два «земляных кабеля», которые он проложил к коммутатору от центра электропитания:
- …Один кабель к коммутатору подключили, а куда подключить другой, никто не может найти.
Вопрос этот Васильев уже не раз ставил перед Снежновым и потом передо мной. На схеме коммутатора в двух местах обозначена «земля». На принципиальных схемах «земля» может быть обозначена десятки раз, но на самом деле она одна. У Васильева она обозначена на схеме два раза. В соответствии со своим образованием фронтового телеграфиста он и проложил два кабеля, а клемма для подключения «земли» на коммутаторе одна. Если бы на схеме «земля» была обозначена большее количество раз, Васильев, наверное, задумался бы: сколько кабелей прокладывать?
Генерал с удивлением смотрит на начальника центра:
- Я что должен сейчас разбираться, куда подключать ваших кабелей?
- Но Вы спросили… Я уже задавал этот вопрос и монтажникам, и наладчикам, и главному инженеру. Никто не знает.
Генерал поворачивается ко мне:
- Вы тоже до сих пор не разобрались!?
Я сбивчиво, хуже, чем сейчас, в этих записках («генеральский эффект»), начинаю рассказывать, как обозначается «земля» на схемах, каким образом она подключается к аппаратуре… Не могу же я сказать коротко: «Васильев – дурак».
- Ждали, пока я приеду и разберусь! – сердито и в то же время самодовольно грохочет басом генерал. – Поехали дальше.
На четвёртом этаже мы входим в линейно-аппаратный зал воздушных линий.
- ЛАЗ воздушных систем, - называю я помещение.
- Что значит «воздушные системы»? – перебивает меня генерал. – Не слышал таких терминов. Какие каналы выдают стоящие здесь системы? Телефонные или телеграфные?
- Те и другие, - произношу я ошарашенно, но больше телефонных.
- Значит: зал телефонных систем! – вещает генерал. – Так впредь и называть. Пошли дальше.
Ему плевать, как называется это помещение в многочисленных проектах, на схемах, в штатном расписании. Он сказал своё слово и уверен, что будет так, как он сказал.
Следующий на очереди ЛАЗ кабельных систем. Я так его и называю. Генерал не на шутку сердится:
- Опять ты мелешь чушь. Какие каналы дают стоящие здесь системы: телефонные или телеграфные?
Вопрос поставлен конкретно.
- Телефонные… - мямлю я.
- Значит, это зал телефонных систем! – резюмирует генерал. Затем спохватывается. – А как же предыдущий зал? Значит, там был зал телеграфных систем?
- Так точно! – вякает кто-то из генеральской свиты.
- Ну вот! – произносит генерал самодовольно. – Я должен приезжать к вам и разбираться, где у вас что и как называется, что к чему подключается.
Смеялись даже солдаты, вспоминая посещение генерала. Они ведь находились в это время на боевых постах.
…Через некоторое время к нам является очередная комиссия во главе с очередным генералом. Из Вюнсдорфа сообщают:
- Генерал разбирается в связи.
- Знаем, отвечаю я, - И в кавалерии тоже.
На этот раз первые два этажа мы проходим без помех. На третьем Васильев больше не высовывается, и все идут дальше.
Заходим в ЛАЗ воздушных систем. Я уже боюсь называть его правильно.
- Аппаратура, находящаяся здесь, выдаёт телефонные каналы, - робко говорю я генералу.
Он смотрит на меня удивлённо:
- Какая аппаратура здесь стоит? По каким системам она работает? Сколько каналов выдаёт? С кем работает?
Я опять ошарашен: «Ишь ты! Разбирается!». Начинаю рассказывать о стойках, системах, каналах, спектрах частот… Сбиваюсь. Не готовился к такой лекции. А генерал задаёт вопросы один другого каверзнее:
Вся аппаратура работает нормально?
- Нет, - отвечаю я облегчённо. – Не вся (этот вопрос я знаю хорошо. Сам долго разбирался).
- А что плохо работает или вообще не работает? – заинтересованно спрашивает генерал.
- Да, вот… Стойки…
- Какие стойки? Как называются? Сколько их?
От таких неожиданных вопросов я даже забываю названия стоек и никак не могу их вспомнить. Под удивлённым взглядом генерала ищу на стойках таблички с их названиями, нахожу, читаю и произношу вслух.
Теперь немного ошарашен генерал:
- Так что же всё-таки не работает?
Я опять задумываюсь. Ну, не готов я так сразу к такому разговору.
- Фильтры!.. – наконец вспоминаю я.
- Что значит «фильтры не работают»? – спрашивает генерал.
- Не ту частоту дают! – обрадованно вспоминаю я.
- Разве фильтры могут давать частоту? Это же не генераторы! – опять пристаёт генерал.
Вот привязался! На этот раз, действительно, разбирается.
- Пропускают, - поправляюсь я.
- Другое дело, - продолжает разговор генерал. – А какую частоту они должны пропускать и какую пропускают?
Роюсь в голове. Бесполезно. Всё забыл. Ведь знал же!
Забыл! – честно признаюсь я. – Помнил, а сейчас забыл.
Генерал смотрит на мой академический значок:
- Вы какой факультет закончили?
Вот чёрт! Опять совсем не ожидал такого вопроса. Какой же факультет я закончил?   Вспоминаю с трудом. Никак не могу переключиться со стоек на Академию… А он продолжает:
- На какой кафедре писали диплом?
Опять долго вспоминаю. Слишком долго. Ничего не могу с собой поделать… Наконец вспомнил.
Генерал всё больше удивляется:
- А на каком этаже находится эта кафедра?
- На втором! - выпаливаю я.
- Неправда! – с ужасом смотрит на меня генерал. – На третьем.
- На третьем, - соглашаюсь я.
- Тема диплома?
Не могу больше вспоминать. Да и зачем это ему?
- Не помню! – твёрдо и уже зло произношу я.
- Как это? – удивляется генерал. – А кто был руководителем диплома?
У меня перед глазами вместо руководителя диплома вдруг встаёт финальная сцена из «Ревизора». К чему бы?
- Не помню! – опять повторяю я. Понимаю, что это смешно, ненормально, но никак не могу переключить память. Что-то там закоротило. Всё происходит, как во сне – хочу и не могу проснуться.
- Да Вы вообще учились ли в Академии?
Я только пожимаю плечами. Полный завал.
Генерал поворачивается и уходит.
- О чём ещё с ним можно разговаривать? – его последние слова…
И вдруг всё проясняется. Словно проснулся.
- Городничин! – кричу я ему вслед. – Городничин! «Повышение достоверности информации, передаваемой по дискретным каналам связи».
Наконец-то я переключился на Академию, вспомнил и фамилию руководителя, и тему диплома. Теперь можно было бы и поговорить… Но я вижу только спину уходящего генерала… Оказывается, раньше он преподавал в Академии.

Леонов

Чтобы реабилитировать себя, расскажу ещё об одном подобном случае. Сменился начальник войск связи ГСВГ. На место генерал-лейтенанта Кулакова назначен его заместитель, генерал-майор Леонов, бывший преподаватель Академии связи.
Преподавал Леонов на технической кафедре. Достигнув преподавательского потолка – кандидат наук, доцент, подполковник – Леонов сделал финт – подал рапорт о переводе в войска. За несколько лет он проходит ступени: заместитель начальника войск связи армии, НВС армии, заместитель НВС ГСВГ, НВС ГСВГ. ТО есть, дослуживается до должности генерал-лейтенанта.
Пока он был заместителем, допуска в нашу режимную часть не имел. Став же начальником, приехал для знакомства с объектом и личным составом.
Слухи о Леонове ходили разные. Одни говорили, что это энергичный, интеллигентный, глубоко порядочный, справедливый, спокойный и умный начальник. Другие слово «интеллигент» использовали, как уничижительное, называли Леонова выскочкой, «реформатором» (в самом отрицательном понятии этого слова) и предсказывали быстрое его падение; тем более, что командующим ГСВГ приехал молодой, задиристый, с солдафонскими замашками, Куликов.
На этот раз, узнав, что к нам «на экскурсию» едет новый начальник, я подготовился более тщательно, вспомнив, на всякий случай, и тему диплома, и фамилии преподавателей, особенно кафедры военных радиостанций, где когда-то преподавал Леонов.
«Экскурсия» проходит по накатанному маршруту. Генерал слушает внимательно, задаёт много вопросов по существу, интересуется новинками, имеющимися только у нас. Задал несколько вопросов и по Академии связи, именно тех, что я и ожидал. Это вызвало у меня невольную улыбку. К чему отнёс её Леонов, не знаю. В разговоре принимают участие только двое: Леонов и я. Седов с замполитом только обозначают присутствие и почтительность; начальники центров и отделений (офицерский состав), к сожалению, показали очень слабые знания вверенной техники.
Благополучно мы проходим ЛАЗ воздушных систем и уже выходим из ЛАЗа кабельных систем, когда Леонов, с издевкой, вдруг говорит:
- Всё хорошо у вас, почти отлично, но, Соловьёв, нельзя же так нагло заниматься очковтирательством.
- ?
- У вас по всему узлу связи развешаны схемы, в том числе и принципиальные. Можно подумать, что здесь Академия. Кто поверит, что солдаты разбираются в этих схемах?
Свита тут же услужливо хихикает.
Действительно, перед приездом начальства я приказал развесить на боевых постах все схемы, но такой реакции не ожидал.
- А как же иначе? – начинаю я с жаром. – Разве можно обслуживать аппаратуру, не понимая, как она работает?
- Во всей Советской Армии солдаты знают, какие ручки крутить, какие и когда нажимать кнопки, и этого достаточно, чтобы эксплуатировать технику. Остальным, при необходимости, занимаются ремонтники, - спокойно констатирует генерал. Свита дружно кивает.
- Мы ремонтируем аппаратуру сами, - парирую я. – а солдат не допускается к боевому дежурству, пока не сдаст экзамен по теории. Каждый, находящийся на боевом посту пользуется принципиальными схемами, конечно, только при необходимости.
- Проверим? – загорается генерал.
При приезде начальства на постах обычно дежурят лучшие. В ЛАЗе кабельных систем дежурит сейчас Кашуба, окончивший Киевский техникум связи, участвующий в монтаже и наладке аппаратуры. Этого я генералу, ясно, не рассказываю.
Генерал экзаменует Кашубу с пристрастием. Тот отвечает гораздо лучше среднего слушателя Академии.
- Какое у Вас образование? – наконец догадывается спросить генерал.
- Техникум связи.
- Тогда понятно. Вернёмся в ЛАЗ воздушных систем.
Там дежурит ленинградец Толя Бич. После ухода начальства он успел расслабиться, и наше возвращение стало для него неожиданностью. Отвечает Бич так же хорошо, как Кашуба.
Следующий объект – АТС. Мы открываем в неё двери и видим, словно нам в насмешку, молодого солдата, сидящего перед огромной принципиальной схемой и водящего по ней указкой. Молодого всегда можно узнать. Он вскакивает, одёргивает гимнастёрку и, не зная, куда её деть, берёт «на плечо».
- Чем занимаетесь? – спрашивает Леонов.
- Рядовой Груздев! – докладывает солдат. – Изучаю схему прохождения вызова.
- Кто дал Вам такое задание?
Груздев делает большие глаза:
- Сержант Филипчук. Сегодня вечером он будет принимать у меня зачёт.
- Ну, покажите, чему Вы научились.
Схема АТС только на первый взгляд сложная, в ней много линий и реле. Груздев уверенно водит указкой по схеме:
- Ток идёт от «плюса» к «минусу», проходит через реле; ток – вправо, «язычок» реле – влево, замыкаются контакты, образуется новая цепь…
- Достаточно! – останавливает генерал. – Какой техникум окончили?
- Никакой, товарищ генерал! – вытягивается Груздев. – 10 классов в местечке Рось Гродненской области.
Знакомясь с позывными, имеющимися на коммутаторе дальней связи, Леонов спрашивает:
Что прямо сейчас можно связаться с этим корреспондентом?
Получив положительный ответ, приказывает:
- Вызовите Ленинград!
Честно говоря, я засомневался, сумеет ли Груздев правильно и быстро произвести соединение, но тот уже спрашивает:
- Товарищ генерал! С кем соединить Вас в Ленинграде?
- Город, - генерал называет номер… И вот он уже разговаривает с родственниками.
Наши каналы, в отличие от вюнсдорфских всегда свободны и высокого качества.
- А теперь вызовите Легницу! – приказывает он.
И опять, буквально через секунды, разговаривает с другом, служащим в Польше.
В результате Груздев получает благодарность от НВС Группы войск, хотя основная заслуга в этом – «дальников». Генерал это знает не хуже меня, но так эффективнее.
После этого Леонов дотошно и долго в центре электропитания мучит рядового Иванова Николая. Результат – тот же. Ещё одна благодарность.
- Вернёмся на радиоцентр, - уже с интересом предлагает генерал.
Тут-то он специалист, и я начинаю побаиваться.
На приёмном радиоцентре дежурит рядовой Абаза с Алтая. До Армии он успел поработать в ателье по ремонту телевизоров и дело своё знает. Разговор его с Леоновым проходит почти на равных. Если возникает какой-то спор, Абаза кивает на меня, как на непререкаемый авторитет:
- Это именно так. Можете спросить у майора Соловьёва.
Откуда знать Абазе, что перед ним стоит преподаватель Академии, а Соловьёв – всего лишь её выпускник. Для солдата – все начальники одинаковы.
После разговора с Абазой генерал вдруг оборачивается к офицерам:
- Почему мы беседуем только с механиками и инженером? Начальник радиоцентра здесь?
Начальник приёмного радиоцентра оказался здесь, но лучше бы его не было. Капитан Третьяков назначен к нам недавно в наказание за то, что заочно учится в Академии связи. Он только что прибыл с очередной сессии и совершенно не в курсе собственных дел на центре, что сразу и выясняется.
Ни на один вопрос не отвечает и Седов.
Разбор проводится на поверхности в штабе. Леонов правильно отмечает отличную подготовку солдат срочной службы и безграмотность офицеров.
После официальной части следует неофициальная – в офицерской столовой уже накрыт стол (за счёт офицеров части). Спиртное – только из Союза, высшего качества. Леонов сам занимает председательское место (видно, не впервой). Справа от себя сажает полковника из свиты. Ищет глазами среди офицеров и кивает мне:
- Соловьёв, садитесь рядом со мной.
Замечаю недобрый взгляд Седова. С этих пор он будет постоянно твердить, что я его подсиживаю и стараюсь занять его место.
За столом выясняется, что мы с Леоновым земляки. Здесь, за границей, это ценится. Вспоминаем родной город, Академию. Леонов расспрашивает, как мне удалось добиться такой обученности личного состава.
- Использую принцип «дедовщины», - смеюсь я.
В разговор вмешивается Седов. Он рассказывает о моих занятиях, он первым упоминает о моих преподавательских наклонностях.
Каким-то образом заходит разговор о литературе. Леонов оказался очень начитанным, но и я не ударил в грязь лицом. Узнав, что я пью только вино, Леонов замечает:
- Непьющему трудно пробиться в Армии. Хочешь – не хочешь – приходится, - и опрокинул в себя рюмку коньяка.
Скажу прямо: Леонов мне очень понравился, наверное, потому, что я понравился ему.
Через несколько дней генерал Леонов приезжает к нам опять, не один, а с каким-то генштабным начальником. По узлу связи он водит гостя сам, иногда только ошибаясь в помещениях. Обращает внимание гостя на наши схемы, знания солдат, и получается, что это его, Леонова, заслуга, а мы, в лучшем случае, исполнители. Мне это не нравится, и вольно или невольно я ищу случая это показать.
Случай представился. Одеваясь перед выходом на поверхность, Леонов помогает гостю надеть шинель. Я громко хмыкаю. Леонов смотрит на меня с удивлением:
- Я что-то не так сделал?
- Не ожидал, что Вы можете подхалимничать, - дерзко ляпаю я.
Леонов даже меняется в лице:
- Это не подхалимаж, Соловьёв. Я помог человеку старше себя. Если хотите знать (переходит опять на «Вы»), в Петербурге было раньше общество подачи друг другу пальто. Это вовсе не подхалимаж, а признак культуры.
Вовремя ориентируюсь и прошу извинения.

Калитвинцев

Наша часть растёт, как снежный ком. Установка новых действующих связей требует увеличения количества личного состава. Рост числа боевых постов приводит к росту числа механиков и техников, что, в свою очередь, вызывает увеличение числа офицеров.
Из трёх воинских частей гарнизона (связистов, инженеров и строителей) создаётся единая воинская часть. Должность командира части становится полковничьей. Оказывается, что ни Козленко, ни Седов на эту должность не подходит, и новым командиром становится «варяг» из Вюнсдорфа, подполковник Калитвинцев. Впрочем, подполковником у нас он проходит совсем не долго.
Козленко же едет в Вюнсдорф начальником штаба вюнсдорфского «королевского» полка. Должность подполковничья, работы больше, престиж меньше. Здесь он был командиром отдельной части, начальником гарнизона; там придётся выгибаться перед многими начальниками.
Калитвинцева ещё только назначили, а слухи о его характере, отношении к подчинённым (и совсем другое – к начальникам) уже поползли по нашему маленькому гарнизону. В Вюнсдорфе он служил начальником штаба полка связи. Всю свою служебную обязанность он рассматривает, прежде всего, с точки зрения удовлетворения собственных интересов. С начальниками – подхалим. Не скрывает этого и даже этим гордится. С подчинёнными работает исключительно методом кнута. В любом проступке видит угрозу своему положению, авторитету и расправляется жестоко, иногда самыми неожиданными и изощрёнными способами.
Учился заочно в Академии связи. Для выполнения зачётов и контрольных работ использовал офицеров полка, закончивших Академию. Эта группа работала иногда по вечерам и даже по ночам, чтобы отослать контрольную в срок. Не дай Бог, работа, выполненная каким-либо офицером, получит «незачёт». Калитвинцев такого не забудет и не простит.
Графическую часть выполняли писари штаба полка. С ними Калитвинцев вообще не церемонился: крики, угрозы, наказания – обычное дело.
«Академики» полка думали, что после получения Калитвинцевым диплома они вздохнут с облегчением. Не тут-то было. Калитвинцев решил убрать из полка всех своих «помощников», чтобы не болтали лишнего. Он так торопился, что большинство из них поехало в глубинку на равнозначные должности или даже с понижением, а отказавшимся, вместо благодарности, создал такие условия, что они сами вынуждены были искать себе новые места службы. Один из таких помощников попал к нам, от него и пошла по части основная информация о новом командире.
После прибытия Калитвинцева в нашу часть Седов становится его заместителем – начальником узла связи. Кроме замполита появились также заместители по инженерной службе и по строительству.
Жаль, но мы расстаёмся со статусом отдельной части и печатью. Я теперь заместитель заместителя, старший инженер узла связи.
Разницу между старыми командирами (Тарасов, Козленко, Седов) и новым мы почувствовали сразу.
Квартира, освобождённая Козленко, которую он занимал с женой и тремя детьми, Калитвинцеву с женой не подошла. Осмотрев офицерскую гостиницу, он вызвал командира строительного взвода, который теперь (взвод) вошёл в штат нашей части, и приказал отделить стеной заднюю часть гостиницы с коридором, двадцатиметровой кухней, ванной с туалетом, несколькими комнатами и сделать из всего этого «командирскую» квартиру с отдельным входом. Он сам проектирует, какое окно переделать под входную дверь, как обустроить крыльцо. Всё должно показывать значимость командира и его отличие от остальных офицеров.
Резонно, что тут же последовали вопросы. Куда деть выселяемых из комнат, ведь всё и так забито битком? Куда оставшимся ходить в туалет, где готовить, умываться, наконец? У Калитвинцева всё очень просто. В гостинице оставить только холостяков. Семьи подселить к другим семьям – уплотнить. Одной комнаты на семью – вполне достаточно. Для холостяков построить на улице деревянный туалет, только так, чтобы с командирского крыльца и из окон квартиры его не было видно. В баню холостяки могут ходить с личным составом, а умываться по утрам – в казарме, заодно будут проверять выполнение утреннего распорядка.
Работа по строительству командирской квартиры закипела. Женщины, считая себя не зависимыми от службы мужей, попытались против нового строительства возражать, даже куда-то звонили, но Калитвинцев не стал с ними даже разговаривать, а вызвал мужей зачинщиц и так разъяснил им ситуацию, что у жён сразу отпала охота жаловаться. Все жалобы и их инициаторы тут же становятся известны новому командиру.
С офицерским составом он знакомится на рабочих местах. Мы с Седовым ведём его по узлу, называем технику, рассказываем о её предназначении, представляем офицеров. У меня сразу же создаётся впечатление, что Калитвинцев старается каждого унизить, ткнуть лицом в грязь. Например, если он знает предназначение какой-то техники (всё-таки бывший начальник штаба полка связи), он не просто останавливает, а грубо прерывает:
- Вы что меня за дурака принимаете? Думаете, что передатчик Р-102 не видел?
Правда, чего не знает, спрашивать не стесняется, но и тут грубит. Если Седов не может что-то объяснить, и я пытаюсь помочь, он тут же прерывает:
- Что Вы влезаете! Я спрашиваю начальника узла. Ваша очередь придёт.
В помещении с аппаратурой засекреченной связи его больше всего заинтересовали… входные двери: двойные, обитые железом, шумопоглощающие, с глазком, автоматическим замком, звонком и тяжёлой шторой внутри помещения. Интерес был явно нездоровый. Ознакомившись с устройством двери, он поворачивается ко мне:
- В моей квартире сделать так же. Срок Вам даю два дня.
Вместо того, чтобы сказать «Есть!», я удивлённо открываю рот, а потом начинаю объяснять, что двери ставили строители, из своих материалов; у нас таких материалов нет и приобрести их не на что.
- Меня всё это не интересует! – нахмурившись, грозным голосом вещает Калитвинцев. – Получили приказание – выполняйте, а не ищите причин отказаться.
Почти каждому солдату на боевом посту, каждому офицеру Калитвинцев делает замечание. Не доволен он буквально всем: как встают, как отвечают, как одеты, как смотрят, показывают, реагируют на замечание.
Каждый должен понять, что командир серьёзен и строг, что при его приближении каждого должен охватывать служебный трепет.
После знакомства с объектом Калитвинцев беседует отдельно со мной и Седовым.
- Мне не нравится Ваше отношение к службе, - с этой фразы он начинает разговор со мной. – Какие-то ухмылки, пытаетесь спорить, отказываетесь выполнять приказания. Боюсь, мы с Вами не сработаемся.
В таких случаях меня чёрт дёргает за язык, не могу сдержаться:
- Товарищ полковник, пока я здесь служу, вы пятый командир части.
Я имел ввиду Тарасова, Козленко, Снежнова и Седова. Вот так: «Вы меняетесь, а я остаюсь».
- Слышал, что Вас считают здесь незаменимым, – довольно спокойно реагирует он. – Но запомните: незаменимых людей нет.
После меня Седов вышел от него потный, красный:
- Ты что ему про меня наговорил?
- Григорий Титыч! Про Вас и разговора не было.
- Кто-то уже наклепал! – жалуется Седов. – Предупредил: «Будешь пить по-прежнему – уволю без пенсии!» Откуда же ему ещё знать?
Я пожимаю плечами, но мне уже ясно: Калитвинцев знает многое.
А ведь перестал Седов пить, ходил трезвый, как стёклышко.
На следующий день приходится ехать в город и закупать коленкор, глазок, звонок с кнопкой, занавеску с железным карнизом. Всё по статье 92 (расходы на содержание техники связи). Равиль Шарипов сварил дверь. За два дня приказание командира части было выполнено. Всё – честь честью, как приказано. А что делать? Армия! Приказ начальника – закон для подчинённого. Если сверху сочтут нужным – разберутся. Формально я даже имею право рапорт написать, и накажут по этому рапорту Калитвинцева. Но надо и о себе подумать.
Раньше ГАЗиком, единственной легковой машиной в гарнизоне, при большой необходимости мог воспользоваться каждый офицер, особенно, для срочной поездки во Франкфурт. Теперь «командирская машина» в рабочее время стоит у дверей штаба, в нерабочее – у крыльца командирской квартиры.
Как-то женщины прибежали к командиру с просьбой срочно отвезти больную в госпиталь. Тот объяснил им популярно, что такое «командир части» и для чего при нём постоянно должна находиться «командирская машина». Бабоньки при этом поняли одно: это не Тарасов и не Козленко.
Даже водитель командирской машины отличается от других солдат – парадная форма, в которой он находится постоянно, шьётся для него на заказ.
Вскоре я получаю ещё одно приказание, которое заставляет открыть рот ещё шире, чем в первый раз. Калитвинцев терпеть не может находиться в бункере. По-моему, это стало для него какой-то патологией. Так же, как с квартирой, он плюёт на нехватку помещений в штабе и с помпой отделывает командирский кабинет.
Мы, по возможности, используем в качестве рабочих кабинетов помещения в бункере: свободно, тихо, можно позвонить по телефону, куда угодно и кому угодно. При необходимости можно использовать засекреченную и даже правительственную связь. Тут же работает личный состав, можно быстро отдать любое распоряжение и проверить исполнение по громкой связи.
Калитвинцев вызывает меня во вновь оборудованный командирский кабинет. Любит он помпезность. Мечтает завести Знамя части, чтобы стояло рядом с кабинетом, и, конечно, «пост №1».
- Сюда необходимо поставить аппарат засекреченной связи, - тычет он пальцем в угол громадного стола.
Ну, хотя бы спросил: «Есть такая возможность?» или «Как можно это сделать?». Всё-таки, связист.
Объясняю ему, что засекреченной связью можно пользоваться только в бункере. Наружу не выведены кабели, которые можно бы использовать для этой связи. Из бункера имеется всего два кабельных ввода. Кабели через них проложены согласно Московскому проекту. Линий для ЗАС там нет. Их пришлось бы прокладывать заново. Кабельные вводы загерметизированы, в бункере поддерживается постоянное избыточное давление. Разгерметизировать его нельзя. Кроме того, кабели для ЗАС должны проходить не ближе одного метра от других. Следовательно, через существующие кабельгые вводы прокладывать их нельзя – пришлось бы делать в стене бункера специальное отверстие.
- Так делайте! – недовольно говорит командир, - Зачем Вы мне всё это рассказываете? Вы – специалист. Как это всё сделать, Ваша забота.
- Толщина бетонных стен бункера 7 метров, - объясняю я ему. Нет таких буров. А если бы и были, нужно получить разрешение из Москвы на разгерметизацию объекта, находящегося в постоянной боевой готовности. Разрешения на это никто не даст. Технически возможен ещё один вариант – пустить засекреченную связь по обычному кабелю, но это будет нарушением специального Наставления. Я смогу это сделать только по Вашему письменному приказу. Последний вариант: поставить комплект ЗАС в штабе. Для этого необходимо выделить специальное помещение, соответственно его оборудовать и поставить круглосуточную охрану.
По мере моих разъяснений лицо Калитвинцева всё больше наливается кровью. Она у него – с чёрным оттенком. Настоящий синьор Помидор, только гнилой.
- Я не могу работать с Вами! – грохочет командир части, - Вы только ищете повод, чтобы ничего не делать. Даю Вам срок – неделю. О выполнении доложить!
- По какому варианту делать связь: нарушать Наставление, выносить наружу комплект аппаратуры и обеспечивать, соответственно, его сохранность или сверлить стену? – не могу остановиться я.
- Один дурак может столько вопросов задать, что сто умных не ответит, - внешне совершенно спокойно произносит Калитвинцев свою коронную фразу.
- Так всё-таки, по какому варианту устанавливать связь?
Почему он не хочет отступиться, признать, что поторопился, посоветоваться?
- Пост выставлять не будем, - рассуждает командир, - Наставления нарушать тоже. Сверлите стену.
Я понимаю, что спорить бесполезно, что отношения с командиром испорчены раз и навсегда и, поскольку терять мне нечего, глядя ему в глаза, прошу:
- Отдайте письменный приказ на разгерметизацию объекта.
Докладываю обо всём Седову, объясняю абсурдность работ: никто никогда не может просверлить бетонную стену толщиной 7 метров.
Тот машет руками:
- Сверлить! Сверлить! Завтра же начнём. Передай мои приказания Меньшову.

Меньшов

Капитан Меньшов – командир отделения кабельно-линейных сооружений прибыл к нам с должности зампотеха строительной роты. О нём начинается отдельный, я бы сказал, драматичный и в то же время комичный рассказ, заканчивающийся в духе О. Генри.
К нам, на повышение, его послали после того, как он починил кому-то телевизор. При проверке его послужного списка выяснилось, что в Армию он попал в конце Войны. После Войны дослужился до сержанта, был направлен на курсы офицеров запаса, получил младшего лейтенанта, но в запас не ушёл. Ни одну из предыдущих офицерских должностей он не занимал более года. До строителей служил техником в авиации, до авиации – в комендатуре.
Даже беглого взгляда на его лицо достаточно, чтобы увидеть признаки шизофрении. Когда становится невозможно с ним работать, я звоню на место его прежней службы – строителям.
- Сумасшедший! – обрадованно заверяют они меня. – Поучал нас, как правильно строить дома, хотя никогда этого не делал. Может по несколько дней не появляться на работе, заявляя, что изобретает новые методы строительства (начинать предлагает с крыши). Получив несколько самосвалов с жидким бетоном, поставил их возле своего дома и занимался домашними делами, пока бетон ни застыл. Кузова пришлось выкидывать. За это и выгнали.
Когда представился мне в своей должности, я стал объяснять ему его обязанности. Несколько минут он слушал меня. Видно, что это даётся ему с большим трудом. Наконец не выдерживает и перебивает:
- Напрасно Вы тратите на меня время. Я у вас долго не задержусь.
- Скоро заменяетесь? – спрашиваю я с надеждой.
- Нет. Видите ли, я – Великий Изобретатель. Сейчас работаю над одним проектом. Как только закончу, все ваши средства связи выкинут, а мою аппаратуру поставят. Конечно, к тому времени я буду уже не в этой должности и не в этом звании.
Я всё-таки инженер. Поэтому спрашиваю его:
- Позвольте поинтересоваться. Вы что изобретаете сразу все типы аппаратуры: радио, радиорелейную, тропосферную, космическую, кабельную?
На какое-то время он задумывается, но совсем ненадолго:
- Нет. Моя аппаратура будет единой. Она сможет работать в любом режиме, обеспечивая при этом ещё и засекречивание.
Конечно, пожелания его были резонными. Очевидно, он что-то слышал или где-то читал о требованиях к связи в будущем.
Не желая его обидеть, аккуратно спрашиваю:
- А что-нибудь Вы уже изобрели?
- Да. У меня есть несколько больших, в общем-то, гениальных изобретений.
- Например?
- Во-первых, принцип радиорелейной связи – это моё изобретение.
- А я слышал, что радиорелейную связь ещё во время Войны использовали немцы.
Меньшов над моими словами не задумывается:
- Украли! У меня это изобретение украли.
- Что ещё Вы изобрели?
- Способ слепой посадки самолётов.
- В этом я не специалист. А по связи у Вас ещё что-нибудь есть?
- Да. Я изобрёл аппаратуру уплотнения кабельных и воздушных линий.
- Я слышал, что над этим работали целые НИИ. Вы служили в одном из них?
- Нет. Они украли у меня моё изобретение.
- Над чем Вы работаете сейчас? Можно поинтересоваться, посмотреть?
- Нет. Нельзя. Меня уже достаточно обворовывали. Я стал умнее. Покажу только полностью законченную работу и, конечно, не Вам, а там…
Меньшов тычет пальцем в низкий бетонный потолок.
Теперь приходит моя очередь говорить, как начальнику:
- Ваши изобретения пока – Ваше личное дело. Сюда Вас прислали на должность начальника отделения кабельно-линейных сооружений. Работы по Вашей новой специальности очень много. Мы Вас ждали с нетерпением. У Вас есть отличный помощник – мичман Лось Иван Степанович. Пока он Вас замещал. Теперь включайтесь в работу.
Я ставлю Меньшову конкретные задачи, а он не может усидеть на месте. Про таких говорят: «шило в заднице».
- Пусть Лось и дальше работает, - нагло заявляет мне Меньшов, - а мне пора к моим чертежам.
В одном из кабельных складов он оборудует себе стол, на котором грудой лежат чертежи, исполненные на ватмане. К чертежам Меньшов никого не подпускает.
Жена Меньшова тоже явно больна. Она ни с кем не общается, на вопросы, даже самые безобидные, не отвечает, смотрит на всех хмуро, при прямом обращении к ней отворачивается и уходит.
Сыну Меньшова исполнилось 16 лет. Он просто идиот (без кавычек). Он никогда, нигде не учился, нормально не разговаривает, со сверстниками и детьми общается жестами и мычанием, чавканьем, рыканьем, иногда заливисто смеётся, широко и некрасиво раскрыв рот. Его любимое занятие – езда на велосипеде, с которого парень почти не слезает, пользуясь им виртуозно. Мне думается, что он мог бы проехать по натянутой в воздухе проволоке.
В эту пору у него появляется новое хобби. Он тихонько заходит на общую кухню, где трудятся женщины, подходит незаметно к одной из них и стоячим членом тычет ей в задницу (через платье). После этого громко смеётся и убегает. Иногда в коридоре он подкарауливает девчонок и, вынув «прибор», кидается к ним. Те с криком разбегаются.
Обращения по этому поводу к матери и отцу ничего не дают. Начальство пожимает плечами. Что оно может сделать? Все женщины признают, что серьёзных намерений он пока не проявлял. А что у идиота в голове?..
Странно, но Седов встаёт на защиту Меньшова:
- Что ты к нему придираешься? Ну, болен человек. Что ж теперь делать? Увольнять без пенсии? Пусть дослуживает. Прослужил же он почти двадцать лет.
Я обращаюсь к начальнику медицинской службы части. Старший лейтенант, понаблюдав за Меньшовым старшим (за младшим и наблюдать не надо), заключает:
- Шизофрения!
- Так что же делать?
Врач категоричен:
- Отправить в психиатрическое отделение.
Я составил рапорт с описанием странного поведения Меньшова и сунул его на подпись Седову. Врач написал направление…
Меньшову сказали, что у него не всё в порядке с флюорографией и направили в госпиталь, кабинет №… (психиатр).
Обратно Меньшов приехал победителем. Вот что он рассказал:
- Доктор добрым оказался, отзывчивым; усадил меня рядом с собой, представился, что он психиатр, показал рапорт командира, направление врача и спросил, что я думаю по этому поводу. Я ответил, что чувствую себя совершенно здоровым, что рапорта написаны из зависти и вредности. Рассказал ему о своих изобретениях и отношении к ним. Он мне посочувствовал, сказал, что новое внедряется всегда трудно…
Вскоре из госпиталя пришёл официальный ответ: Меньшов психически здоров.
Так он посрамил нас в первый раз.
На этом можно было бы и успокоиться, но кто-то должен за него работать. Пока его не было, кабельную работу безропотно выполняли то Николай Рига, то Борис Владимиров, то мичман Лось. Теперь никто не хочет работать за живого и психически здорового Меньшова.
Я требую от Меньшова, в доказательство, что он действительно чем-то занимается, показать свои чертежи. Ему приходится согласиться. Однако он ставит условие: только в общем виде, не более 10-15 минут, без раскрытия принципов действия. Я ожидаю увидеть какую-нибудь белиберду (Меньшов технически абсолютно безграмотен, это уже поняли все), но при беглом знакомстве с чертежами не нахожу в них грубых ошибок и недостатков. В соответствии с принципиальными схемами вычерченные блоки могут или, по крайней мере, должны работать при соответствующем подборе показателей элементов и режимов работы.
Я честно рассказываю об этом Седову и даже радуюсь, когда тот предлагает отправить Меньшова со своими чертежами в управление связи.
«Там же уж его раскусят! – злорадно думаю я, – и заставят работать в соответствии с должностью: рыть канавы, прокладывать кабели, ставить телеграфные столбы».
В управлении Меньшов попал, как это и должно было произойти, к Главному инженеру.
На эту должность только что назначен полковник Галашин. За те несколько лет, что я прослужил в ГСВГ, я узнал Галашина довольно хорошо. Какое-то он был начальником склада в Лукенвальде, где самой большой его заслугой стало создание мастерсой по изготовлению сувениров. Мастерская выпускала охотничьи ножи-тесаки, ножи с выскакивающим лезвием, настольные лампы в форме Останкинской башни с радиоприёмником внутри, пистолеты-зажигалки и тп.
Сувениры преподносились различному начальству, в том числе и приезжающему из Москвы, что дало Галашину из начальника склада стать начальником ремонтной базы связи; где такую работу поставили на поток, а затем и Главным инженером управления связи.
От Главного инженера Меньшов приезжает ещё более счастливым, чем от психиатра.
Все вы здесь дураки и идиоты! – заявляет он. – Главный инженер разобрался в моих чертежах и приказал базе связи делать опытный образец.
Так Меньшов посрамил нас второй раз.
Мне стало понятно, как «разобрался» Главный инженер – заместитель начальника войск связи ГСВГ, но одно дело – подчинённый мне Меньшов, совсем другое –  мой прямой начальник Галашин.
Итак, Меньшов, со своими чертежами едет на ремонтную базу связи делать опытный образец.
В тот же день вечером мне звонит главный инженер базы Гриша Медведев.
- Кого вы к нам прислали? Он же сумасшедший! Чертежи его – это несвязанные обрывки схем разных типов аппаратуры связи.
Да, сумасшедший, - соглашаюсь я. – Но прислали его не мы, а Главный инженер управления, твой недавний командир, а теперь прямой начальник.
- Это не удивительно. Галашин совершенно безграмотен, но вы-то там куда смотрели, когда посылали его в управление?
Пришлось рассказывать Грише всю историю.
На базе Меньшова быстро убедили в его полной безграмотности. Медведев подарил ему несколько старых учебников по электро- и радиотехнике, посоветовал сначала познакомиться с ними, а потом изобретать.
Меньшов полдня листал учебники, потом пришёл к командованию базы:
- Спасибо, ребята! Теперь-то я столько наизобретаю…
И опять вернулся в часть, чтобы ничего не делать.
Пытался я бороться с Меньшовым через партийную организацию (был он и коммунистом). Те, кому приходилось выполнять работу за него, поддержали предложение о взыскании, но большинство, особенно радисты, совершенно с ним не знакомые, поддержали больного человека, тем более, после выступления Седова в его защиту.
Вот Меньшову-то теперь и поручено сверлить бетонную стену. Он, конечно, не спешит. Ежедневно напоминаю ему о командирском приказании, но тот твердит, что изобретает прибор, который позволит передавать сигнал через стену. Мои разъяснения, что сигнал будет открытым, то есть, незасекреченным, и передавать его никаким другим способом, кроме как по засекреченному каналу, нельзя, Меньшов не воспринимает.
Понимая, что нагорит Седову и мне, я обращаю внимание Седова на бойкот работы Меньшовым.
- А может быть, действительно, изобретёт? - с надеждой спрашивает меня Седов. – Помог бы ты ему.
Вопрос этот разрешится совершенно неожиданно для всех нас. Но об этом – потом, чуть позже.
Из Москвы в наш адрес приходит 12 полевых радиостанций большой мощности, каждая из четырёх большегрузных машин, и 2 радиорелейных станции, каждая из трёх машин. Всего 54 машины, до отказа набитых техникой. Станции надо принять, проверить, где-то разместить, организовать охрану и приступить к обучению личного состава.
Принять такое количество машин нам невозможно по нескольким причинам. Главная из них – полное рассекречивание объекта.
На наш вопрос Москва отвечает: «Решайте на месте. На объекте техника находиться не должна. Секретную технику (48 машин) хранить только в закрытых помещениях».
Вюнсдорф на наше обращение приказал: «Срочно стройте себе гаражи «хозяйственным способом»». Что означает: «Собственными силами, а средства ищи, где можешь». Руководить строительством гаражей приказано командиру части или его заместителю.
Представить себе, что за это возьмётся Калитвинцев, даже смешно. Седов последнее время всячески заискивает перед командиром, уговаривает его назначить начальником стройки меня. Пытаюсь разъяснить Калитвинцеву, что без меня на узле может произойти непоправимое, но тот повторяет свою любимую фразу:
- Незаменимых людей нет. Передайте дела Костину (начальнику радиоцентра, у которого своей работы с техникой хватает), и приступайте к стройке.
Приступать приходится с поиска места строительства и разработки проекта. Тут мне во многом помог мой сосед Равиль Шарипов. Я узнал, что такое «брандмауер», как устанавливать громоотводы и многое другое.
Расчёт потребного количества материалов показал, что за счёт средств части и даже управления связи мы ничего сделать не сможем. И тут показал себя Калитвинцев. Он сам отправился в Вюнсдорф в какое-то управление по спецстроительству выбивать материалы, прихватив меня в качестве счетовода и специалиста по данной стройке.
Когда мы приехали в это строительное управление, там проходило служебное совещание. Народу в управлении оказалось много, им был забит большой зрительный зал.
Мы с Калитвинцевым стояли в коридоре, иногда заглядывая в зал, и дожидались конца совещания. Несколько раз я пытался куда-нибудь отойти, но Калитвинцев держал меня около себя, «чтобы не упустить момент».
Совещание кончилось лишь через два с лишним часа. Ещё никто не успел подняться с места, как Калитвинцев уже ворвался в зал.
- Товарищи! Прошу оставаться на местах! – громогласно заявил он.
Все обернулись в его сторону. Вид незнакомого полковника остановил зад. Кто он? Что хочет сообщить? Какие неприятности ещё ожидают управление по спецстроительству после только что проведённого разгона?
Калитвинцев поднялся на сцену, где сидело командование управления.
- Товарищи! – торжественно произнёс он. – Сегодня у вашего начальника, а нашего друга и благодетеля (следуют фамилия, имя и отчество), - день рождения. Ему исполняется 47 лет.
Зал облегчённо и радостно вздыхает: разгона не будет. Все довольные смотрят на сцену. А Калитвинцев перечисляет многочисленные достоинства начальника управления. Откуда он их узнал? Наговорив кучу комплиментов, Калитвинцев заканчивает:
- Разрешите от вашего имени, а также от имени всех соединений и частей, о ком неустанно заботится (имя, отчество), поздравить его с Днём рождения, пожелать ему доброго здоровья, дальнейших успехов на его трудном и ответственном посту и в дальнейшем продвижения по службе, что, безусловно, на всей обороноспособности нашей Армии.
Калитвинцев говорит ещё что-то, а начальник управления, со слезами на глазах, лезет уже к нему обниматься:
- Никто из управления даже не вспомнил, а человек посторонний…
- Какие же мы посторонние? – перебивает его Калитвинцев. – Мы Ваши.
- Так что вы хотите? –уже деловито соглашается начальник.
Калитвинцев даёт знак, и я выступаю вперёд с кипой бумаг: чертежи, расчёты, заявки…
Нам подписали всё! Потребуй мы больше – нам подписали бы и больше. Ай да Калитвинцев!
На обратном пути я подхалимски спрашиваю у довольно развалившегося командира:
- Откуда Вы узнали о его дне рождения?
- Дорогой мой! – отвечает он, вынув записную книжку, - Вот здесь – фамилии, имена, отчества, даты рождения всех больших начальников, их жён, детей, не только ГСВГ, но и повыше. Я постоянно сюда заглядываю и не ленюсь звякнуть, а то и приехать лично; если нужно, то и с подарком. Бывает, что человек забудет меня, а жена напомнит: «Это тот самый, который прислал мне на День рождения французские духи!» Вот так. Вам ещё многому, оказывается, надо учиться.
Я перенял этот метод у Калитвинцева. Только использовал его по отношению не к начальству, а к подчинённым. Очень действенный метод! Поставишь солдата перед строем, перечислишь его достоинства, поздравишь… А подарок – в зависимости от возможностей, от благодарности до отпуска. Да ещё письмо родителям пошлёшь с благодарностью, что такого сына вырастили и воспитали. Метод хороший, и действует он не только на именинника, а и на всё подразделение тоже.
Стройка началась. Чтобы мне было удобнее, квартиру в лесном гарнизоне у меня отобрали. Поселился я на солдатской пересылке во Франкфурте. Днём работаешь на стройке, а вечером звонишь на узел: «Всё в порядке?»
Чаще всего слышишь в ответ: «Нет!» Тогда садишься на мотоцикл и летишь на узел. За меня там никто работать не будет и не сможет. Заодно, вечером можно и поохотиться, отвести душу.
Хотя все бумаги на строительные материалы подписаны, необходимо их ещё «выбить». Стройка тормозится то отсутствием кирпича, то цемента, то инвентаря. А проверяющих, как всегда, много.
Приехал как-то Калитвинцев, походил часок, говорит:
- Строительство потому медленно идёт, что люди медленно работают. Вы смотрите, они у Вас шагом ходят, а надо бегом бегать. Отдаю приказ: с сегодняшнего дня все передвижения постройке – только бегом.
После отъезда начальника собираю солдат. Все они – мои хорошие знакомые, связисты, снятые с боевых постов и брошенные «на прорыв». После объявления нового приказа (по этическим соображениям я не ссылаюсь на командира части) кто-то из них недовольно ворчит:
- Вы бы сами попробовали целый день с тачкой побегать.
Вызов я принял – на следующий день у всех на глазах взял тачку и целый день бегал с ней, перевозя землю, кирпичи, раствор и другие материалы. Доказал: бегать можно.
После моего примера стройка не пошла быстрее. Много времени отнимает снабжение, езда по инстанциям, складам.
В это время один из вновь прибывших офицеров, помощник командира части по ЗАС, принимает должность. Познакомившись с положением дел, он находит на объекте целый ряд отступлений (нарушений) от Инструкции по ЗАС. Не доложив об этом даже Калитвинцеву, он сразу вызывает комиссию из управления связи.
Комиссия приехала, капитан провёл их по объекту, показал все «нарушения». Был составлен соответствующий разгромный акт, где досталось и Седову, и Калитвинцеву. Успел к комиссии подъехать и Меньшов, приступивший, наконец, к сверлению стены. Комиссия засекла самоуправство Калитвинцева и зафиксировала это в акте.
Акт отдали печатать машинистке, и комиссия уехала, завещав, после отпечатывания и подписи командирами отправить документ в Вюнсдорф.
Совершенно случайно, заглянув поболтать к машинистке, я увидел этот акт.
Побежал к Калитвинцеву:
- Почему не сообщили мне о комиссии, не вызвали в часть?
- В части и без Вас много «засовцев». Расскажите лучше, как Вы, столько лет проработав на объекте, прозевали такие вопиющие недостатки, грубейшие нарушения!
- Именно поэтому я и пришёл к Вам, - говорю я Калитвинцеву. – Ввиду особенностей объекта, по-другому сделать было просто нельзя. На каждое «нарушение» имеется соответствующий разрешающий документ, подписанный Москвой. Если бы меня вызвали со стройки, я показал бы всё это комиссии.
- Берите все бумаги и поезжайте в Вюнсдорф. Попробуйте убедить в этом членов комиссии. Не убедите – пеняйте на себя. Придётся ставить вопрос о Вашем служебном соответствии.
Вот такое напутствие даёт мне Калитвинцев. С кипами бумаг, напечатанным актом и охраной мчусь в Вюнсдорф, на время бросив стройку.
Комиссия, во главе с председателем, отнеслась к моим доказательствам, спустя рукава, как к оправданию нашкодившего школьника. Есть Инструкция – за неё и держись. А она нарушена. На моих глазах акт подписывается членами комиссии, не взирая на мои вопли. Осталось только отдать его на утверждение Начальнику войск связи, и взыскания посыпятся.
Забрав все свои бумаги у комиссии, направляюсь к НВС генералу Леонову.
Без всякой записи, немного подождав в приёмной, попадаю к генералу, рассказываю о комиссии, показываю документы Москвы. Он понял всё быстро, и вопрос его естественен:
- А где же ты был во время проверки?
- Руководил строительством гаражей.
Поинтересовавшись, как идёт стройка, генерал спрашивает:
- Другого послать было некого?
Понятно, что этот вопрос надо адресовать не мне.
Леонов вызывает к себе членов комиссии, строго тычет их носом в московские бумаги, акт не утверждает и приказывает проверку повторить с учётом московских документов.
Теперь я наживаю врага в лице председателя комиссии, зато привожу обратно Калитвинцеву не утверждённый акт (на уничтожение).
Через пару дней комиссия возвращается. Неожиданно для всех, одновременно приезжает генерал Леонов.
Моему восхищению действиями генерала нет предела: так быстро среагировал и сам приехал. Откуда мне тогда было знать, что у Леонова для посещения нашей части были личные интересы. Уже 15 лет он состоял в любовной связи с женой Антона (об этом я узнал от самого генерала только через много лет).
О том, что произошло дальше, пишу с чужих слов.
Калитвинцев со свитой встретил генерала у КПП.
- Приехали для проверки состояния засекреченной связи, - сообщает генерал. Кто будет показывать, Вы или Седов? – обращается генерал к командиру части. Оказалось, оба наших начальника не в курсе дел. Вызвали помощника по ЗАС, но он может показать только «недостатки».
- Где Соловьёв? – спрашивает генерал.
Все засуетились, и пришлось признаться, что Соловьёв возглавляет стройку.
- Почему его отослали с объекта?
- Незаменимых людей нет, - отвечает Калитвинцев дежурной фразой.
- У вас в части только один человек полностью разбирается в связи. Даже я могу потерять погоны, если у вас что-либо случится, а вы оба в этом случае окажетесь далеко-далеко отсюда. Очевидно, вы это плохо понимаете. Соловьёва вернуть на объект и никакими делами его больше не загружать! Стройкой руководить пошлите Седова или поезжайте сами… А насчёт незаменимости скоро посмотрим, - загадочно и ехидно бросает генерал последнюю фразу.
Теперь я снова живу в лесу. Седов командует стройкой. Взял с собой канистру спирта. Вот уж отопьётся, без присмотра Калитвинцева.
- Как там Седов? Как дела на стройке? – ехидно спрашиваю кого-то, приехавшего оттуда, и получаю неожиданный ответ:
- Прекрасно. Стройка идёт полным ходом и очень продвинулась.
Нет, Седов не бегает с тачкой. В качестве наблюдательного пункта он лвыбрал для себя единственное готовое строение – туалет. Утром он забирается на крышу, раздевается до трусов, садится на стул и, прикладываясь к фляге, наблюдает за работой. Если какой-нибудь солдат, по его мнению, движется недостаточно быстро, он кричит:
- Ты что плетёшься, твою мать?! Будешь так работать – демобилизуешься только 31го декабря.
Известно, что в Советской Армии любую вещь можно достать за спирт, надо только уметь этим воспользоваться. Седов умеет. Вокруг него на стройке постоянно вертятся нужные люди, они же собутыльники. Вот две причины успешного хода стройки.
Каждый должен работать на том месте, где он принесёт больше пользы! Теперь всё расставлено по своим местам.
Скоро нам пришлось убедиться, что Калитвинцев не прощает малейшего подкопа под себя, любого, вольного или невольного, покушения на его авторитет. Виноватым за всё, происшедшее с комиссией, он назначил своего помощника по ЗАС. Тот вызвал комиссию за спиной командира, не разобравшись с имеющимися документами, чем чутьне подвёл командира под взыскание. Калитвинцев не ограничивается наказанием  своего помощника в соответствии с Уставом. Тот собрался в отпуск, уже оформил документы и отослал в Союз гулёну-жену. Ревновал он её очень, и было, за что. Калитвинцев, отлично зная это, отменяет ему отпуск прямо накануне отъезда – «Пусть лучше изучает документы по специальности».
Офицеры части смеются над беднягой:
- Вот уж жена там одна развернётся!
Мои отношения с Калитвинцевым становятся уже не столь напряжёнными. Ещё больше они изменяются после очередного приезда Леонова. На этот раз он привёз какого-то генерала-москвича. Я первым встречаю их в качестве дежурного по части. После переформирования я уже не заместитель командира части, и меня, как всех офицеров, ставят на дежурство. Приняв мой рапорт, Леонов усмехается:
- Тебя ставят дежурным?
В это время с докладом прибегает командир части.
- Калитвинцев! – зло говорит ему генерал. – Видимо, в прошлый раз Вы меня плохо поняли. Я приказал не загружать его ничем, - кивок в мою сторону. – Он единственный, кто может грамотно командовать на объекте. Вы добьётесь, что я поставлю его командиром части, а Вас и Седова уволю за ненадобностью. Наверное, слышали, что прецедент такой уже был?
Действительно, такое уже было. С должности начальника отдела Леонов уволил заслуженного подполковника и на его место поставил не менее заслуженного капитана. Следует признать, что капитан работал гораздо лучше и скоро досрочно получил майора.
Калитвинцев оправдывается, что начальник строевого отдела поставил меня дежурным без его ведома.
- Вот он сам пусть и ходит дежурным по части, - перебивает Калитвинцева генерал. Затем обращается ко мне, - А ты не мямли и звони, когда будут отрывать от основного дела. Если на объекте что случится, шкуру с тебя сдеру, - и неожиданно добавляет, - Не посмотрю, что ты здесь академию развёл.
После этого я становлюсь для Калитвинцева лучшим другом, но, как говорит классик: «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь».
Калитвинцев теперь приглашает меня то на рыбалку, то за грибами, то за фруктами с большой дороги ( вдоль многих дорог у немцев растут фруктовые деревья). Нередко семьями мы ездим на командирской машине по магазинам.
Калитвинцев обхаживает меня, как невесту, обращается только по имени, а к Седову, например, - только «товарищ подполковник». Друзья-офицеры уже смотрят на меня косо.

Эберсвальде

В часть приходит приказ о включении меня в комиссию по проверке полка связи в Эберсвальде. Возглавляет комиссию сам Леонов.
Основное внимание Леонов уделяет проверке знаний и навыков офицеров. Они сдают строевую и физическую подготовку, бегают кросс, стреляют, решают задачи по тактике и организации связи.
Венцом проверки становится специальная подготовка. На плацу развёрнуты два узла связи. В каждую станцию и аппаратную назначается офицер, которому подчинена эта аппаратная. Из неё он самостоятельно должен обеспечить связь. Странно, далеко не все даже командиров рот смогли выполнить эту задачу. Солдаты, кто ползком, кто, прячась за колёсами автомобиля, подбираются к своим аппаратным, чтобы помочь командирам. Леонов пресекает такие попытки.
Мне для проверки достаётся зампотех полка, старый, измученный службой, офицер. Он не может даже включить питание в аппаратной. У нас в части такой аппаратной нет. Совместно, используя имеющиеся описания, разбираемся в аппаратуре и, с грехом пополам, устанавливаем связь. Дед (таким он мне показался) долго благодарит меня:
- Без Вас я бы не справился.
Так в этом полку я приобрёл друга.

Кобец

Подружился я там и с другим человеком, биография которого очень интересна.
Командиром одного из батальонов проверяемого полка был старый, заслуженный подполковник. Солдаты любили его и называли «батей». Замечу, что так называют не каждого. Начальство его уважало. Но вот срок службы истёк.
Достойных претендентов на освобождающуюся должность в полку много, а в войсках связи ГСВГ ещё больше. Заполучить подполковничью должность в войсках трудно. С неё можно уже и увольняться.
И вот, как всегда, для кого-то неожиданно, на эту должность прибывает, назначенный Министром обороны, капитан 28 лет, только что окончивший командный факультет Академии связи.
Все претенденты на должность и их покровители остаются с носом. А так хочется.
Возмущён и НВС ГСВГ генерал Леонов: замена больно уж неполноценна. А прибывший капитан ещё и ведёт себя соответствующим возрасту образом: на танцульки ходит, за чужими жёнами без зазрения совести ухлёстывает, с молодыми лейтенантами в одной компании выпивает, на командирской машине вместе с этой гопкомпанией прямо к кабакам подъезжает. Позор!
Фамилия его Кобец. Зовут его все соответственно возрасту, Костей. Даже прибыл он не вовремя, перед самым началом инспекторской проверки. Стрый комбат должность сдал и уехал. На Костю вся ответственность за проверку батальона легла, а ему – хоть бы что. Сам Леонов молодого комбата вызвал и предупредил:
- Сдаст батальон проверку на тройку или сам прогоришь на чём-нибудь, прощайся с должностью, сниму через Главкома ГСВГ.
Штаб полка и даже офицеры батальона молодому комбату только палки в колёса, где возможно, ставят, а он будто бы и не видит. Оказывается, не только отдыхать, но и работать может. Контрольные работы для офицеров Костя все на пятёрки сдал. Кросс бежал не с офицерами, а с солдатами, и первым пришёл. Стрельба из пистолета – отлично. Ночные стрельбы сдаёт батальон, не хватает для отличной оценки одной пятёрки – комбат ложится на огневой рубеж – отлично. Выручил свой батальон. На специальной подготовке послал его Леонов в самую трудную аппаратную – телеграфную ЗАС.
- Не засовец я, а радист, - мнётся комбат.
- Есть в батальоне ЗАС – должен уметь работать. Иди.
А штабисты всё, что можно, в аппаратной сбили. Разберись, если не умеешь. И всё-таки, или в Академии учат хорошо, или парень попался головастый, настроил он аппаратуру, установил засекреченную связь.
Батальон инспекторскую на «отлично» сдал. Такое редко бывает. Кто говорит, что это заслуга старого комбата, а кто и к молодому уже присматривается.
С самого начала сочувствовал я Константину, ведь у меня что-то подобное было. Ф он отзывчивый - на добро, где может, добром отвечает. Как-то надо было мне вечером в город попасть. Он узнал:
- Бери мою машину, Поезжай.
- Что ты! – говорю, - Костя! Узнают, или самому машина срочно понадобится по делам – в строку впишут.
В одном, правда, он меня обманул. Должность его всё-таки высока для молодого капитана, вот я его и спросил прямо:
- Рука у тебя наверху есть?
- Нет, - говорит, - никакой руки. У нас по выпуску многие так поехали.
Я и поверил. Только через несколько лет, когда взахлёб я рассказывал историю молодого комбата, в кругу связистов нашлись 2 сокурсника молодого комбата, которые, смеясь, вспомнили, что Костя запросто звонил в Политбюро, называл его членов «дядями Ванями и Петями», просил помочь в вопросах, в которых обычные смертные помочь не могут. Кто же конкретно патронировал Костю, никто из сокурсников не знал.
Через пару лет стал Кобец заместителем командира полка, а потом уже и командиром. Уезжал Костя из ГСВГ начальником войск связи армии. На этом не остановился – дошёл до НВС округа, защитил в Академии кандидатскую диссертацию, а затем и докторскую. Прошёл слух, что генерал-лейтенанту Кобецу предложили стать начальником Академии связи. Отказался. И правильно сделал – стал НВС Вооружённых сил СССР – маршальская должность.
Тут в 90х годах у нас смута началась. И стал Кобец советником Президента по военным вопросам. Перепрыгнул уже связную специальность…
Дальше пошли сообщения о каких-то злоупотреблениях, затем об аресте, и дальше я о Кобеце уже ничего не слышал.

Опять о Леонове и немного о себе

Во время инспекторской проверки оберсвальдского полка приходилось мне общаться с Леоновым довольно часто. Не скажу, что мы стали друзьями – слишком большая разница в возрасте и в положении – но отношения установились довольно тёплые.
Для меня во многом это был образец военного руководителя: образован, интеллигентен, учён, смел и твёрд в своих решениях, хорошо знает деловые и моральные качества подчинённых; в то же время не чужд человеческих удовольствий, может выпить, завести любовницу, находит время на самосовершенствование и на отдых.
На этой проверке происходит незначительный, в общем-то, эпизод, который в дальнейшем, в какой-то степени, повлияет на мою судьбу.
Леонов сделал предложение НВС армии, в которую входил проверяемый полк, по совершенствованию связи, действующей в этой армии. Тот возразил Леонову, что предложение не выполнимо по техническим данным аппаратуры. Леонов сомневается и приглашает меня, как теоретика и практика одновременно, чтобы разрешить спор. Приведя числовые данные, подтверждаю возможность и выгоду работы по предложению Леонова. Армейский генерал сердито обзывает меня выскочкой, подхалимом и невеждой. Не споря, затаив обиду, через зампотеха нахожу в полку соответствующую литературу, подчёркиваю необходимое и кладу раскрытую книгу на стол перед двумя генералами. НВС армии посрамлён… От его взгляда у меня на душе становится нехорошо. А вдруг в дальнейшем я попаду ему в подчинение?
Таким образом, в Эберсвальде я приобрёл не только друзей, но и врагов.
Как-то за обедом Леонов спросил, не собираюсь ли я поступать в адъюнктуру Академии связи. Я знаю требования к кандидатам в адъюнктуру и объясняю Леонову, что за 4 года работы на узле связи в науке не продвинулся ни на шаг, работаю с аппаратурой устаревшего парка, но зато приобрёл опыт в управлении людьми и техникой. На инженерных должностях, которые я сейчас исполняю, продвигаться трудно, и я хотел бы побыть командиром, хоть какой-нибудь, пусть захудалой, части. Имея за спиной официальный опыт командования, продвинуться в Армии можно гораздо быстрее. Я также признаюсь генералу, что буквально тоскую по Родине, с нетерпением жду замены и готов уехать в Союз, хоть сейчас, не дослуживая пятый, положенный мне, год. Это дало бы мне возможность раньше проявить себя на новом месте и быстрее получить подполковничью должность.
Я считал, что просьба моя вполне может быть удовлетворена, так как, с одной стороны, освобожу майорскую должность для кого-то из ГСВГ; с другой стороны, большинство офицеров думает, как задержаться в Германии, а не как уехать, а отсылать каждый год кого-то надо.
Приняв мои слова, как намёк, Леонов заявляет:
- Подполковничью должность, а может и полковничью, но это труднее, получишь здесь, в Германии. Уехать пока и не думай – будешь служить в ГСВГ ещё столько, сколько и я. Уедем вместе.
- Кстати, - хитро заявляет он, - Калитвинцев заявляет, что незаменимых людей нет. Как там сейчас они без тебя справляются? Если что-то напортачили, я их в чувство приведу. Только сообщи.
Ещё один маленький эпизод из деятельности комиссии в Эберсвальде. Кормили нас в полку по первому разряду. Специально для этого был приглашён повар из Дома офицеров Эберсвальде. Блюда менялись каждый день, одно оригинальней и вкусней другого. Хотелось бы их перечислить, но не буду, не об этом речь. Из гостиницы в часть мы идём не через КПП, а через дырку в заборе, проделанную самовольщиками. «Калибр» - так назвали её члены комиссии. К концу командировки многие уже не могут пролезть через калибровочное отверстие. Прибавили в весе, увеличился живот.
Обычно членов комиссии кормят по офицерскому аттестату и, если приходится доплачивать, то самую малость – «за приготовление пищи». Реальные же расходы оплачиваются из «хозяйственных» денег проверяемой части. Когда же мы стали рассчитываться, начфин полка включил нам в счёт всё: и повара, и готовку, и закупленные деликатесы. На погашение нашего долга ушли все командировочные, и ещё пришлось доплачивать.
А ведь мы поставили им общую «отлично».
Инспекторская проверка длилась целый месяц. Месяц уже отсутствовал я в своей части. Леонов оказался прав: меня ждали и даже очень, правда, больше подчинённые, чем начальники. Работы накопилось пропасть, проводить же её без меня никто не решается. Сам виноват – так поставил.

Ввод войск в Чехословакию

Радиостанции большой мощности мы получили вовремя. В 1967 году мы обеспечиваем ввод войск Варшавского договора в Чехословакию. Туда уехал Костин с экипажами. Срывов связи нет, и Костин зарабатывает орден.
В это же время к нам прибывают те, для кого он предназначен: громадное количество генералов и высших офицеров ГШ и ГСВГ. 
УСОН заработал во всю мощь.
И офицерам, и солдатам узла приходится сидеть под землёй по двое-трое суток. Там же находится приехавший генералитет – разместить их на поверхности просто нет возможности.
Правда, после ввода войск они постепенно, в течение месяца, испаряются, кто в Чехословакию, кто в Вюнсдорф, а кто и обратно в Москву.
Калитвинцев перед высоким начальством очень выслуживался, из бункера не вылезал, хотя чувствовал себя там плохо; несколько раз ему оказывали срочную медицинскую помощь. Видимых результатов его старания не дали, хотя, кто его знает.

Конец карьеры Меньшова

Никакие мои потуги заставить Меньшова работать успеха не имели. По-прежнему, сидит он на складе, работой не занимается, подчинённых солдат знать не хочет, занятий никаких не проводит. Да и как он может их проводить, если по собственной специальности остаётся полным профаном?
Не было бы счастья, да несчастье помогло.
Офицеров и сверхсрочников стало так много, что для них во Франкфурте построили дом. Теперь автобус отвозит школьников из лесного гарнизона во Франкфурт, а обратным рейсом везёт офицеров из Франкфурта в часть.
Автобус старенький. Ломается часто. Постоянно то ученики опаздывают в школу, то офицеры на службу.
По пути в часть он, в очередной раз, ломается посреди дороги. Мнения офицеров, едущих на службу, разделяются. Большинство идёт дальше пешком. Другие, в том числе и Меньшов, возвращаются домой, заявляя:
- Нас должны возить на машине, вот пусть и возят.
Заявление это передали Калитвинцеву. Оно привело его в ярость. Посылать автобус за остальными он отказался, а дозвонившись до кого-то в городе, передал им приказание – немедленно прибыть в часть.
Приказ в Армии надо выполнять, и к концу рабочего дня некоторые были на месте, как раз к отправлению автобуса в город. Длительная и не вполне благожелательная беседа задержала офицеров, но не автобус, который своевременно ушёл в город без них, и с какими трудами им пришлось добираться обратно, можно себе только представить.
Трое же в часть вообще не явились, то есть, приказание командира не выполнили, и, конечно, среди них оказался Меньшов. Он уже привык, что ему всё сходит с рук.
Вечером начальники ослушников стояли навытяжку перед командиром. Поскольку Седов находился на стройке, перед командиром тянулся я. Со злостью заявляю, что непоявление Меньшова на службе является результатом нежелания работать вообще.
На другой день навытяжку перед командиром стоят уже сами виновные. Меньшов, привыкший резонёрствовать, пытается доказать Калитвинцеву его обязанности, как командира, по доставке офицеров в часть. Калитвинцев, уже давно отвыкший от любых возражений, сразу переходит на крик. Меньшов, не поняв до конца ситуации, отвечает тем же. Калитвинцев, заранее наслаждаясь эффектом, вызывает меня и спрашивает, как работает Меньшов. Я честно отвечаю, что Меньшов, находясь на капитанской должности, умудряется вообще не работать с самого появления в части. Вместо разговоров и уговоров Калитвинцев тут же объявляет Меньшову первое взыскание – выговор. Оно стало далеко не последним. В течение одного месяца их накапливается пять или шесть. Все тщательно записываются в карточку взысканий и поощрений. Теперь Калитвинцев лично ставит Меньшову задания, назначая сроки и проверяя их выполнение. Чаще всего, эти сроки нереальны.
Дежурным по части Меньшов стал ходить два раза в неделю. Это уже чистое издевательство.
Каждый раз, когда Меньшов, в качестве дежурного по части, отдаёт утром командиру обязательный рапорт, тот находит у дежурного кучу недостатков: плохо побрит, мятый китель, перекошен ремень, слишком тихо подал команду, плохо убрана территория, кто-то прошёл через плац без головного убора… Мало ли можно найти недостатков, ведь дежурный по части отвечает за всё.
Меньшов ещё пытается сделать ответный ход…
Прежде чем его делать, ему нужно было посоветоваться с офицерами части, но он – нелюдим.
Друзья Калитвинцева из управления связи сообщили ему по телефону, что какой-то Меньшов прислал рапорт на имя НВС с перечислением «серьёзных» технических недостатков на объекте. Всего перечислено 18 недостатков, и НВС назначил по рапорту комиссию, которая «внезапно» должна выехать в часть через несколько дней. Калитвинцев вызвал меня, вручил список недостатков, сообщил сроки работы прибывающей комиссии. Недостатки совсем ерундовые: перехлёстнуты провода неработающей линии, повален один из столбов, с лебёдки для подъёма антенны сорвало ветром чехол, а сама лебёдка лежит на боку, на каком-то боевом посту неисправен измерительный прибор и тд.
Взяв пару солдат, я прошёлся по объекту и за пару дней устранил все недостатки.
А Калитвинцев уже встречает хлебом-солью комиссию. Вызывают Меньшова. Он настолько наивен, что за эти дни даже не проверил правдивость своего рапорта и уверенно ведёт комиссию.
Пункт первый рапорта. Провода на линии аккуратно натянуты, столб стоит ровно. Меньшов в растерянности:
- Неделю назад было…
- Было, - соглашается присутствующий Калитвинцев, - Утром ветром захлестнуло, в обед я лично заметил и приказал устранить. А вот столб всегда так стоял. Его никто не трогал. В рапорте – ложь.
Пункт второй. На посыпанной жёлтым песочком площадке стоит начищенная до блеска, смазанная солидолом, лебёдка. Новенький чехол закрывает её от дождя.
Комиссия, (состоящая из друзей Калитвинцева), «недоумённо» смотрит на Меньшова:
- Где здесь недостатки?
Поклёп.
Пункт третий. Солдат на боевом посту клянётся, что неисправный прибор в тот же день сдан в ремонт и заменён исправным.
Опять поклёп.
И так все 18 пунктов.
Заглядываю в рапорт Меньшова, находящийся в руках председателя комиссии. Я старый секретчик и увеличиваю вину Меньшова ещё на один пункт:
- А что, рапорт пришёл в управление обычным письмом? Ведь у нас режимная часть. Любые сведения о ней, тем более, о недостатках и с перечислением имеющейся на объекте техники, могут пересылаться только секретной почтой. Налицо – разглашение государственной тайны. (!)
Калитвинцев поощрительно смотрит на меня – серьёзный удар в поддых Меньшову. Это ничего, что рапорт прочтён Калитвинцеву тоже по простому телефону. Кто об этом знает?
Комиссия составляет акт: сведения не подтвердились, Меньшов – лгун. В ответ на справедливые требования командира части по службе возвёл на него и других офицеров поклёп.
После обильного обеда, с парой бутылочек спиртного и жаркого из только что убитого мной кабана, комиссия покидает нас, увозя вместе с актом рапорт Калитвинцева на несоответствие капитана Меньшова занимаемой должности и его недостойное поведение на службе.
Этим Калитвинцев не успокаивается. Он сообщает мне, что поставил себе цель – уволить Меньшова до достижения тем 25летнего срока службы, то есть, с пенсией не 50, а 30 процентов.
Даже я вступаюсь за неудачника:
- Семья! Больной ребёнок!
- Пусть не лезет на рожон и  думает, с кем связывается! – твёрдо заявляет Калитвинцев.
Только теперь я полностью начинаю понимать, с каким опасным человеком нахожусь бок о бок. Это тебе не Собко. Этот страшнее. Сегодня, по данному конкретному факту, мы оказались союзниками, не дай Бог, завтра…
Как-то, занимаясь ремонтом радиорелейной станции, не нахожу в её описании необходимой схемы. Торчащие клочки бумаги показывают – схема вырвана. Кому это нужно?
- Была схема ещё недавно! – оправдывается солдат.
- Кто брал у тебя описание?
- Капитан Меньшов.
Тут же появляется догадка.
- У кого-нибудь капитан Меньшов брал описание аппаратуры? – опрашиваю  боевые посты по служебной связи.
Есть! Несколько человек подтверждают мою догадку.
- Проверить наличие схем и листов! – даю я новую команду.
Вот, оказывается, откуда Меньшов перерисовывает схемы! Вот почему я в этих схемах не нашёл ошибок!
Делюсь догадкой с Калитвинцевым. А с кем ещё?
Тот сразу вызывает из караула двух, вооружённых автоматами, солдат, и мы идём в убежище Меньшова, куда обычно он никого не допускает. По требованию командира части открывается дверь. Перелопачиваются многочисленные бумаги. Вот одна, вырванная из описания схема, вот вторая!..
Пытаюсь рассказать командиру, зачем понадобились Меньшову эти схемы, свалить всю вину на болезнь.
- Не нашего ума дело! Этим займётся КГБ, - перебивает меня Калитвинцев.
После нескольких бесед с Меньшовым в КГБ, оттуда поступает рекомендация – не допускать его в бункер. Ясно, что дни его в части сочтены.
Калитвинцев методично и безжалостно добивает жертву. Теперь, когда у Меньшова практически нет работы, его ставят дежурным по части ещё чаще, чем раньше. Как солдата или сержанта, командир утром, после нескольких замечаний – настоящих придирок снимает его с дежурства и завтра назначает снова… А завтра опять целая череда замечаний…
Для очередного разноса Калитвинцев заводит Меньшова в свой кабинет.
- Вы плохо дежурили! Я сейчас же снимаю Вас с дежурства. Положите на стол оружие и выйдите из кабинета!
Меньшов получал оружие на складе, Туда же он должен его сдать. Но донельзя запуганный, ничего уже не соображающий, он послушно достаёт пистолет. А Калитвинцев в это время высакивает в коридор:
- Дежурный по штабу! Ко мне! Срочно вызовите начальника караула! Этот человек угрожал мне оружием!
Дежурный по штабу видит вытаращенные глаза командира, видит через открытую дверь Меньшова с пистолетом в руке. Потом он (дежурный) станет главным свидетелем нападения Меньшова на командира части.
В штаб Группы войск летит официальная бумага: дежурный по части капитан Меньшов угрожал пистолетом командиру части. Приезжают следователи из военной комендатуры. И теперь уже человек, попортивший мне столько крови, ищет у меня защиты:
- Вы же знаете меня. Скажите им, что я не мог так поступить.
Смотрю на испуганного, растоптанного своего подчинённого. Мне его жаль. Но вспоминаю, сколько неприятностей он доставил мне и другим. Я не Христос и даже не толстовец. В первую очередь, надо думать о деле. Нельзя опускать шанс избавиться от работника, приносящего только вред.
- Меня там не было, - говорю я Меньшову. – Да, я знаю, что Вы на это не способны, но вспомните, как Вы издевались над нами, в частности, надо мной, как злорадствовали моему бессилию, неумению справиться с Вами. «Меня в это время там н было!» - вот всё, что я скажу следователю.
Быстро оформляются документы на увольнение Меньшова из Армии. До 50ти процентов пенсии он не дослужил совсем немного. По-человечески – его жаль, с точки зрения дела – нет.
Калитвинцев в очередной раз показал всем, как он расправляется с неугодными.
При прощании Меньшов заявляет:
- Я ещё вернусь сюда, но в другой должности и в другом звании. Калитвинцев и вы все ещё будете валяться у меня в ногах, но я вас не пожалею, как вы не пожалели меня.
Да. Безусловно, он больной человек. Только зачем же его столько держали в Армии?

Болезнь почек

При Снежнове я каждый отпуск получал летом и проводил его в Крыму.
Из всех обязанностей по руководству узлом Седов взял себе распределение квартир и отпусков. Вот уже второй отпуск я провожу ранней весной. Как проводить отпускное время в марте? Это решил собственный организм.
Сразу по приезде в Ленинград меня стали мучить боли в правом боку. Догадаться, что это, было не трудно. В гарнизоне у большинства офицеров и солдат на третьем году появляются камни в почках. Виной тому – вода артезианского колодца, из которого в гарнизоне качают воду. Содержание солей в ней в 30-40 раз превышает допустимые нормы. За несколько недель стенки чайника покрываются налётом такой толщины, что вода перестаёт проходить через горлышко. Обратили внимание на это только после того, как несколько человек попали в госпиталь с одинаковым диагнозом. Меня прихватило в отпуске. Обидно, конечно.
Несколько дней мучаюсь дома, пытаюсь использовать различные домашние средства. У тестя на всё один рецепт – надо выпить. Случайно в этот вечер в доме оказывается коньяк. Мы выпили по стакану, и, действительно, боль на некоторое время прошла. Я выспался. Но утром боли начались снова. Когда говорят: «Он кричал от боли», я верю, что кричал, но не верю, что боль была сильной. Я не могу кричать, не могу шевелиться – любое малейшее движение, напряжение усиливают боль во много раз.
Тесть снова предлагает универсальное средство. Коньяк кончился вечером, и на этот раз выпиваю полстакана водки. Боль не проходит… Принимаю ещё полстакана… Потом ещё… Она даже не ослабла.
Не буду описывать, как я пытался опасть к урологу в Гарнизонной поликлинике, как несколько раз (каждый раз из телефонной будки, домашнего телефона у нас нет) мне вызывали «скорую», и та, даже не осмотрев меня, каждый раз не выезжала по различным причинам: молодой мужчина – значит, алкоголик; военный – вызывай машину из части и тд.
Интуитивно нахожу способ уменьшать боль – горячая ванна. Но нельзя же весь отпуск провести в горячей ванне, тем более, только в очень горячей.
В конце концов, попадаю в госпиталь. Чтобы снять боль, там, для начала, мне вкалывают наркотик. Спокойно сплю ночь, потом день, просыпаюсь вечером через сутки и думаю: «Как же теперь скоротать ночь?» Но, сходив в туалет, снова засыпаю до утра. Так на одном уколе проспал полтора суток. Действие наркотика кончилось – боль возобновилась.
Вместо того, чтобы начать лечение или, хотя бы, обследование, ко мне опять присылают сестру с наркотическим уколом. Напуганный антинаркотической пропагандой, от укола отказываюсь. И сразу со всех сторон большой больничной палаты слышатся вопли:
- Мне! Мне вколите!
Неужели они не боятся наркотической зависимости? Или все уже привыкли?
У меня камень в правой почке.
Сейчас, в 21 веке, уже другие способы диагностирования и удаления камней. Для большинства, таких, как я, страшнейшей процедурой стал «вертолёт». На кресле, подобном гинекологическому, в канал члена вставляют прибор, длиной и диаметром напоминающий карандаш. Затем врач с помощью этого приспособления осматривает мочевой пузырь и даже каналы мочеточников. Иностранцам это делают под общим наркозом, воинам Советской Армии эту штуку вставляют запросто просто так. То ли нас жалели, то ли лекарство.
Молоденькая сестра долго и болезненно вкручивает данный прибор в мой член. На выходе из канала ствола в мочевой пузырь прибор застрял, мышцы инстинктивно напряглись и окаменели. Слёзы уже давно катятся у меня из готовых выскочить глаз. Подходит врач:
- Ну, что там за задержка?
- Не входит, - жалуется сестра.
- Как это «не входит»? – спокойно произносит врач.
Одной рукой он берёт сжавшийся, посиневший член, другой, громадной волосатой лапищей, как кувалдой, бьёт по прибору.
- А-а! – успеваю выдохнуть я. Кажется, глаза окончательно выскочили из орбит. Прибор вошёл в мочевой пузырь.
Несколько дней после этого боюсь мочиться. С конца сочится кровь.
Диагноз поставлен окончательно: камень вышел из почки и застрял в мочеточнике.
Боли не прекращаются. Горячая ванна, которой я пользовался дома, оказывается, и в госпитале является основным средством снятия боли. Ванны здесь длиннее и шире, чем дома, а вода подаётся через пожарный кран. Ванна заполняется за минуту. Я провожу в ней большую часть времени. Скоро меня от одного вида ванны начинает мутить, а нахождение в горячей воде приводит к обмороку…
С какими только болезнями ни лежат в урологическом отделении. Наслушался я и насмотрелся.
…Молодого старшего лейтенанта считали симулянтом, не желающим служить на Крайнем Севере. Он жаловался на боли в спине. Анализы и рентген никаких болезней не показывали. Только опытный врач в госпитале нашёл причину болей – обрыв (или отрыв) почки. Рентген же до этого делали лёжа, и почка ложилась на своё место.
…Как-то из процедурной, с ужасным дурным криком, выскочил, ничего не соображая, прямо в холл для отдыха, пожилой голый мужчина. Яйцо его было величиной со средней величины дыню. А в отделении лежали и женщины. Но никто не смутился, никто не смеялся, все смотрели сочувственно. Мужика снова увели в процедурную, снова оттуда раздавались крики, но больше он уже не выскакивал. Измождённого, его отвезли на каталке в свою палату.
У некоторых камни вытаскивали петлёй через мочевой канал. Комментариев не даю.
…Какой-то дед, лет 70ти, уверенно заявляет, что в госпитале мне не помогут, и предлагает свой рецепт.
- Для этого надо быть молодым и иметь крепкое здоровье. Мне такой процедуры  уже не вынести, - говорит он.
Рецепт заключается в следующем: выпей коньяка, сколько сможешь (но не меньше пол-литра); после этого бежать, сколько сможешь (пока не выйдет камень. При сильных болях пить коньяк, не меньше стакана. Водка не поможет, она не расширяет, а сужает сосуды.
Так вот что помогло мне дома в первый день! Рецепт прост. Не правда ли?
Через две недели, практически не оказав помощи, меня выписывают из госпиталя. С большим списком вопросов прихожу к врачу на последнюю консультацию.
Что есть? Что пить?
Как себя вести?
Можно ли ездить на мотоцикле?
Когда выйдет камень?
Что для этого делать?..
К сожалению, ответы очень расплывчатые, ничего конкретного.
Выхожу из госпиталя. Сажусь в троллейбус… Первый же рывок троллейбуса вызывает у меня резкую, непереносимую боль. Что делать? Бежать обратно в госпиталь? На сколько времени? Кто тебя обратно примет?
Терплю три остановки. Больше не могу! Выскакиваю из троллейбуса. Бегу в первую попавшуюся забегаловку. Раннее утро. Она пуста.
- Коньяк есть? – бросаюсь к стойке. Это времена всеобщего дефицита. Коньяк и шампанское можно искать месяцами.
- Только арабский, - отвечают мне, подозрительно-презрительно оглядывая.
- Стакан! – с облегчением выдыхаю я. – Побыстрее, пожалуйста!
Тепло разливается по всем моим членам. Туманится голова. Боль куда-то отступает. Она есть, ещё напоминает о себе, но уже не так пронзительно. Вот это блаженство! Сейчас сказали бы «Кайф!»
Выхожу из кафе. Ярко сверкает солнышко. Вокруг спешат по своим делам милые люди. Хочется с кем-то поделиться своим счастьем – отсутствие боли. Иду домой пешком, радуясь жизни. Как хорошо, когда ничего не болит!
Вечером боль подступает снова. Я знаю лекарство. Но дома коньяка нет. Тем более, нет его в магазине – дефицит.
В аптеке дают какие-то капли, которые надо капать на сахар, но это совсем не то.
Утром отправляюсь на поиски конька. На ухо шепчу продавцам, что готов переплатить. На Кировском проспекте, за площадью Льва Толстого договариваюсь на целых три бутылки. Теперь у меня есть лекарство, но нельзя же всё время ходить «под балдой».
Кончился отпуск. С несколькими бутылками дефицитного и в Германии «лекарства» возвращаюсь в часть.
Боли вроде бы стали меньше и переместились ниже. Больно мочиться. Посещаю уролога во франкфуртском военном госпитале. Предъявляю справки. Рассказываю об ощущениях.
Врач выслушивает меня странно подозрительно:
- Из отпуска?.. Надо сделать мазок, трёхстаканную пробу.
Я уже грамотный и понимаю, он подозревает триппер.
- У меня не то, - пытаюсь урезонить врача. – Вот же справки.
Тот упрям:
- С вечера не мочиться! В 8.00 прибыть ко мне в кабинет.
Ночь терплю. Утром сажусь на мотоцикл и еду во Франкфурт. До госпиталя 30 км. Распирает мочевой пузырь. Где-то в промежности колет, словно шилом. Езда на мотоцикле во много раз увеличивает боль и желание помочиться.
До госпиталя в это утро я не дотерпел.
На следующее утро всё повторяется, хотя я не пил ничего весь предыдущий день.
Какой смысл в этих пытках? Чтобы доказать врачу, что у меня нет триппера?..
Мой подчинённый, капитан Лисовский Виталий Сигизмундович, справляет своё 40-летие. Все праздники, особенно юбилеи, здесь отмечаются пышно. Приглашён и Калитвинцев, он выпить не дурак и от таких приглашений не отказывается. Лисовский живёт во Франкфурте, мы с Калитвинцевым – в лесном гарнизоне. На командирской машине, теперь в качестве почти «друга», Калитвинцев и я прибываем к имениннику.
Помня, что я трезвенник, Лисовский ставит мне большой бокал для лимонада. Заявляю хозяину:
- Сегодня я пью коньяк.
Он спешит заменить бокал на рюмку.
- Бокал оставь…для коньяка.
По моим нетрезвым расчётам я принял в тот вечер около 800 граммов. Держусь молодцом. Шатаясь, сам дохожу до машины. Не испачкать бы командирский УАЗик.
При съезде с основного шоссе в нашу глухомань останавливаю машину:
- Дальше поезжайте без меня. Проветрюсь.
Ни уговоры, ни приказы на меня не действуют. Вот и остался один. До КПП - 7 километров. Совсем темно. Дороги почти не видно, но я привык ориентироваться по просвету между макушками деревьев. Зигзагами, подняв к небу кружащуюся голову, бегу по тихому лесу. «Надо иметь здоровье!» - говорил дед в госпитале. Здоровье есть!
Все 7 км не даю себе остановиться. Вот и КПП. Тускло светится небольшое окошко. Можно отдохнуть и заодно помочиться.
Что такое? Моча не идёт. Внутренности надуваются и готовы разорваться. Остановить свой поток уже не могу. Сейчас лопнет пузырь!.. Неимоверная боль!.. Струя, наконец, прорывается наружу. Что-то стукает об асфальт. Я слышал! 
Свободно освобождается мочевой пузырь. Твёрдо знаю: камень вышел. Чувствую это всем своим организмом.
Назавтра еду в госпиталь, прошу сделать рентген. Камня нет! Вот тебе и народное средство!
Тогда мне было 33 года. Сейчас 80. На месте камня в почке образовалась киста. Не знаю (и не хочется знать), что это такое и к чему может привести, но опять болит.

Лавочная комиссия

Против своей воли становлюсь «другом», приближённым Калитвинцева и очень расстроен. Доверие командира доходит до того, что он предлагает мне пост председателя лавочной комиссии.
Подробнее. В части имеется магазин. Солдаты покупают в нём зубную пасту, сапожный крем и другую мелочь. В магазин, в очень ограниченном количестве, поступает и другой товар – дефицит: дешёвые ковры («Мишки», «Олени», «Розы»), саксонские сервизы («Мадонны», «Кофейный», «Цветы», «Кобальтовый»), женские сапоги (французские, итальянские, австрийские), мужские костюмы и др. Для справедливого распределения этого дефицита в части создаётся общественная «лавочная комиссия». Её большинство составляют женщины, но возглавляет комиссию чаще всего офицер, которому народ более-менее доверяет. Комиссия составляет списки, определяет очерёдность покупки дефицитных товаров каждой семьёй, с учётом положения главы, количества членов семьи, сроков замены в Союз.
При Тарасове, Козленко, Снежнове, Седове командир не вмешивался в работу лавочной комиссии, чтобы не замарать свою порядочность. Лишь однажды какой-то офицер из вышестоящего штаба попросил Тарасова продать ему Большой сервиз из нашего магазина. Тарасов доказывал женщинам необходимость уступить начальнику, но те устроили командиру такой скандал, что у него отпала вся охота лизнуть начальство.
Калитвинцев беседует со мной откровенно-доверительно:
- Я выдвину твою кандидатуру. Никто не посмеет проголосовать против. Порядок распределения будет следующим. После получения товара накладные и товар представляются командиру. Мы с Марией Ивановной осматриваем его, выбираем, что взять себе, что отвезти необходимым начальникам, которые курируют нас. После этого Вы тоже можете что-то купить себе, в пределах нормы, конечно. Остальной товар распределяется согласно спискам.
Выслушав мой рассказ, как это происходило раньше, Калитвинцев спокойно заявляет:
- Так больше не будет.
Пришлось отговариваться от  почётной должности, ссылаясь на объём работы и нежелание иметь дело с женщинами гарнизона.
Председателем комиссии назначили одного из политработников ( у тех совести нет). Прости меня, Костя, но исключения только подтверждают правило).
При новой лавочной комиссии пять раз поступают в магазин импортные женские сапоги, и все пять пар забирает Мария Ивановна Калитвинцева.  Женщины гарнизона молчат. Несколько дефицитнейших саксонских сервизов так и не дошли до магазина, их кто-то забирал прямо на базе во Франкфурте; комиссия видела их только по накладным. Женщины молчат. Пять или шесть ковров подряд забирает Калитвинцев из магазина. Кстати, в очереди на ковёр я был первым, но так и не успел его получить. Женщины опять же промолчали.
Что уж говорить о мужьях?! Каждая семья знает: при Калитвинцеве не пошумишь. За открытый рот жены ответит муж, так прямо было заявлено на одном из совещаний офицеров. Примеры расправы нового командира над подчинёнными демонстрируются постоянно. Способов воздействия имеется множество, и все они в рамках Устава, Закона, и все их Калитвинцев хорошо знает и использует.
Жаловаться на строгость командира Уставом запрещено, а доказать, что действия его незаконны, сложно и даже невозможно.

500-километровый марш

На полученные и стоящие во Франкфурте специальные машины – их более полусотни – назначены экипажи. В их числе, соответственно, более полусотни водителей. По приказу Главкома на ТВД, для повышения мастерства вождения, с молодыми водителями проводится 500километровый марш.
Большинство наших водителей закончило трёхмесячные курсы ДОСААФ, и практики вождения машин, тем более, большегрузных, не имеет.
Группу подготовки и проведения марша возглавляет Седов. В неё входят также замполит со всеми политработниками (ответственнейшее  мероприятие), начальник радиоцентра, начальники радиостанций (молодые лейтенанты) и все, кого можно временно оторвать от основной работы без  ущерба для части. Ведь на каждой машине рядом с водителем должен находиться старший машины (офицер или сверхсрочник), который отвечает за действия водителя (в том числе и материально).
Марш занял три дня. И хотя ночью двигались лишь со скоростью 20 км/час, 7 машин оказались в кювете! Основная причина – сон водителя и старшего машины. Анекдот заключался в том, что в канаву заехали машины, возглавляемые Седовым, замполитом, секретарём партийной организации.
Поняв, как это сложно и неприятно, на следующий год Седов вместо себя выставляет своего заместителя, то есть, меня. Калитвинцеву эта идея нравится, он уверен, что здесь-то я обязательно прогорю, и у него будет основание лишний раз продемонстрировать свою власть.
Действительно, пришлось тщательно готовиться, но я, то ли в силу молодости и неопытности, то ли в силу своего характера отнёсся к этому мероприятию, как к интересной игре.
Несколько дней на мотоцикле по вечерам выбираю маршрут. Каждый раз беру с собой кого-нибудь из уважаемых мною солдат, как принято называть – «любимчиков». Хороших дорог мы не выбираем – военные машины пройдут по любой. Главное требование – отсутствие движения на большей части маршрута, меньше населённых пунктов, железнодорожных переездов, а также побольше яблок, груш, слив. Места привалов выбираются самые живописные, на берегах озёр, чтобы можно было и выкупаться, и нарвать фруктов. Из каждой такой поездки привозим столько яблок и груш, сколько можно загрузить на мотоцикл. Иногда, уже набрав отличных фруктов, встречаешь затем более лучшие. Тогда вытряхиваешь в кювет набранное и затариваешься заново. Всё отдаётся в роту – у солдат должно возникнуть желание участвовать в марше.
Начальник центра Костин опять входит в команду, он замыкающий. Колонну веду я. Хитрю: первому идти гораздо лучше, а Костин пусть разбирается с отстающими, подразделение-то его. Из политработников беру только инструктора политотдела – бывшего юриста. Он мужик деловой и совсем не похож на спесивых болтунов-собратьев. У командира роты охраны выпросил мальчишку, разбирающегося в двигателях. Отдал его Костину в последнюю машину. Вместо офицеров штаба посадил рядом с водителями своих сержантов-связистов.
Борис Владимиров очень не хотел участвовать в мероприятии, пришлось заставить.
Рано утром колонна вытягивается из Франкфурта.
- Жми на газ, сколько можешь, - говорю водителю.
Правда, больше 60 км/час на такой машине не выжмешь, но даже эту скорость на просёлке, по которому мы идём, не удержать. Машину так трясёт, что бьёшься головой о крышу кабины. Почти сразу слышу крик Костина по рации:
- Сотня!
«Сотня» - значит по переговорной таблице – «Уменьшить скорость». Чёрта с два! Вся идея марша заключается в максимальной скорости.
- Сотня! Сотня! – взывает Костин.
Чтобы показать, что я его слышу и понимаю, нахожу в таблице сигнал «Держать дистанцию!» и передаю его по колонне.
Привал через час. У моего водителя уже мокрая гимнастёрка, дрожат руки.
Подбегает Костин:
- С такой скоростью ехать невозможно! Мы обязательно попадём в кювет, наткнёмся на дерево, друг на друга, просто разобьём машины на ухабах.
- Машины – советские, выдержат, - смеюсь я. – А о скорости мы же договаривались. Главное, держите побольше дистанцию.
Всё остаётся по-прежнему: скорость, просёлочная дорога, стеклянные, сосредоточенные глаза водителя, мольбы Костина уже не по переговорной таблице, а открытым текстом.
Останавливаемся, как положено, через два часа. На протяжении всей остановившейся колонны растут яблони с прекрасными наливными яблоками. Так задумано.
- С такой скоростью мы не за три, а за два дня пройдём 500 километров, - заявляет мне Костин. – Люди очень устали. Надо бы помедленнее.
- Не за два дня нужно уложиться, а за полтора, - подзадориваю его я и, глядя в удивлённые глаза, добавляю, - остальное время отдохнём на свежем воздухе.
- Не получится, - подумав, заявляет Костин. – Донесут.
Ещё через два часа делаем большой привал - на обед.
Водители падают в траву от усталости, но, услышав команду «Обед!», встают. Их аппетит не пострадал. А вот на красоты природы им наплевать. Любителей купаться находится только несколько человек, в основном, из числа старших машин. Шоферюги отлёживаются.
После обеда водитель, несмотря на мои команды, явно сбавил темп. Дорога такая же, но меня уже так сильно не кидает. Видимо, Костин всё же успел с водителем поговорить. Он же не так часто кричит «Сотня!».
Скоро мне надоедает понукать водителя. Задуманная идея марша – под срывом. Скорость необходимо увеличить.
- Останови-ка! – прошу водителя. За нами останавливается вся колонна.
- Ну-ка! Быстро меняемся местами! Отдохни!
Водитель не сразу понимает меня, а я уже лезу на его сиденье.      
Учили же нас в Училище на грузовой машине, выдали права. Правда, они любительские, для управления личным легковым транспортом, и за руль я после Училища не садился больше 10 лет, но дорога пуста, и навыки какие-то всё-таки остались.
Выжимаю сцепление, включаю скорость, жму на газ.
Оказывается, машина может ехать быстрее. Уже через несколько минут закаркал Костин.
«Ничего. Вы у меня после обеда спать не будете!» – злорадствую я.
- Сотня! Сотня! Сотня! –непрерывно гудит радиостанция.
В зеркале видно: колонна не отстаёт, всё идёт нормально, я не оторвался.
На следующем привале Костин подходит не ко мне, а к водителю. Ясно: договорились. Водитель виновато что-то ему рассказывает, кивая головой в мою сторону.
Улыбающимся идиотом подхожу к начальнику центра:
- Немножко побыстрее однако едем, чтобы после обеда не заснуть.
Так гоню колонну целый день. Стемнело. Мы за один день прошли больше половины дистанции.
- Знаете, - говорю я офицерам, - когда, как само собой, заходит речь об отдыхе, - по приказу не менее половины пути мы должны пройти в ночное время. Если завтра начнём с утра, то закончим к вечеру. Приказ не выполнен. Давайте продолжим. Будем считать это ночным временем… По машинам!
Включаем фары и опять с той же скоростью «несёмся», скорее, трясёмся, по просёлочным дорогам между убранными полями.
Конечно, где-то приходится проезжать через небольшие посёлки. Этого не избежать. Здесь резко снижаю скорость, даю команду быть крайне осторожными. А потом опять гонка.
Останавливаемся в чистом поле. Час ночи. Конечно, все устали. Пожалуй, это даже не то слово. Зато ни одного происшествия. Никто не заснул, не съехал в кювет. Солдаты-водители возбуждённо делятся впечатлениями. Больше 33 км за день! На большегрузных машинах!
Спим в крытых кузовах машин. Почти с удобствами. Хочу дать всем выспаться, но, видимо, сама обстановка к этому не располагает.
Все встают рано. Завтракаем, и в дорогу.
Я уже не очень спешу, но и не даю расслабиться.
К обеду на спидометрах отмечаем желанные 500 км.
Заезжаем на просёлок с хорошими яблоками. 10 минут остановка, больше нельзя. Немцы могут увидеть и пожаловаться. Солдатам 10 минут хватает.
Останавливаемся на берегу озера и празднуем безаварийное окончание мероприятия, точнее, просто отдыхаем до вечера. Купающихся заметно прибавилось.
Сэкономили целые сутки, и ни одного ЧП. Все довольны, даже единственный, взятый нами, политработник. Смешно, но больше всех, по-моему, доволен Костин. Хороший он мужик, добросовестный, работящий, за дело болеет, солдат жалеет.
Я встретился с ним, когда работал в Академии. Он приехал на курсы переподготовки из Томского училища связи. Какого чёрта, занесло его туда из Германии?

Выборы секретаря парторганизации

Часть всё разрастается. Вот уже вместо замполита, с его не маленьким аппаратом, у нас появляется начальник политотдела (должность – полковник), естественно, с политотделом, ещё более не маленьким. Секретарь парторганизации становится «освобождённым», на этой должности можно получить подполковника.
Секретаря положено «выбирать», и многие офицеры с вожделением смотрят на это место; но нам заранее прислали заморыша-майора, который пока (до выборов) болтается при политотделе. Приехал он с Камчатки, где прослужил 17 лет (вместо положенных пяти). Здесь в Германии его всё удивляет и восхищает. Он очень хочет здесь служить и старается угодить всем: рядовым коммунистам, так как они должны его избирать, и начальству, так как понимает, что от начальства зависит всё (гораздо больше, чем от рядовых коммунистов).
Офицерам нужен секретарь, который защищал бы их интересы перед начальством, особенно таким, как Калитвинцев. Приехавший, подхалим и трус, на такое не способен.
Составляется маленький заговор, цель которого протащить в секретари своего человека и убрать чужака.
В день выбора партийного бюро к нам в часть приезжают НВС генерал Леонов, начальник политотдела спецчастей (всех фамилий не упомнишь) и кадровик (на всякий случай).
Перед началом выборов руководящий состав части собирают в кабинете командира и объясняют, как важно избрать секретарём именно майора Еськина, которого мы, хотя и не знаем, но всяческими путями должны протолкнуть. Калитвинцев от имени всех, заверяет высокое начальство, что всё будет, как надо.
На собрании утверждается численный состав бюро – 5 человек. Тут же кто-то из подготовленных подхалимов предлагает списком всех пятерых, среди них, конечно, и Еськин. Пока всё идёт по хорошо подготовленному сценарию.
- Есть ещё кандидатуры? – спрашивает председатель собрания.
- Есть! – отвечаю я. -  Майор Костин.
Тут же честно, добросовестно и подробно даю характеристику Костину. Против никто возразить не может. Это, действительно, заслуженный коммунист. Кто-то из начальства морщится. Я немного сорвал сценарий. «Ну, да ладно! – считают они. – В бюро будет 6 человек». Они ошибаются. Теперь каждый вправе вычеркнуть из списка одного кандидата, и таким будет Еськин. Он не пройдёт в бюро, следовательно, не станет его секретарём. Секретарём изберут Костина, и он получит подполковника.
На время составления списков для голосования мы опять заходим в кабинет командира.
- Всё в порядке! Бюро будет из 6ти человек, - спокойно констатирует Леонов.
Какой чёрт дёрнул меня за язык? Привычка показать, что я знаю больше других, погубила всё дело, а с ним чуть не погубила и меня. Хитро глядя на Леонова я шепчу ему:
- Вы ошибаетесь. В бюро изберут 5(!) человек.
Мгновенно он всё понимает. Скандал ему, как начальнику, совершенно не нужен. Не зная ещё, кто состоит в заговоре, а кто нет, нас, хозяев, всех выгоняют из кабинета. У начальства началась своя игра.
Списки кандидатов готовы. Перед голосованием начальник политотдела подробно разъясняет, что в списке можно оставить всех шестерых, никого не вычёркивая. НВС более откровенен. Он рекомендует делать именно так.
А дальше начинается психическая атака на голосующих. Каждый должен зайти в помещение для голосования, предъявить партбилет, получить бюллетень и, или сразу опустить его в урну, которая находится рядом, или, отойдя в сторону, кого-то вычеркнуть.
Около выдающего бюллетени стоит начальник политотдела. Тут же, на расстоянии меньше одного шага, над урной навис НВС. Дальше, за единственным столом, где можно присесть с бюллетенем, как бы ненароком, присел кадровик, которому отлично будет видно, что ты там вычёркиваешь.
Голосующий заходит и сначала видит начальника политотдела, а уж затем – председателя счётной комиссии, сидящего за ним. Получив бюллетень, голосующий натыкается на строгий взгляд НВС: «Не ходи!». Рука голосующего невольно сама тянется к урне, стоящей рядом, и опускает в неё злополучную бумажку. Мало кто набрался смелости дойти до кадровика.
Мы ждём формальных результатов голосования, хотя каждому уже всё ясно. Еськин прошёл в бюро. И хотя против него 8 голосов, бюро избирает его секретарём.
Леонов подзывает меня:
- Хорошо, что всё обошлось. Если бы Еськина не выбрали, мы (начальство) добились бы повторного голосования. И знаете, кто бы стал секретарём?.. Вы! А через два года (а может быть, и раньше) состоялись бы перевыборы, и Вас бы прокатили. А дальше? Вы не нужны политработникам, и не нужны связистам. Навесив на Вас грехов, как на плохого секретаря, Вас назначили бы на мелкую, бесперспективную должность, где Вы и закончили бы свою карьеру. Хорошо ещё, что Вы шепнули это мне, а не объявили громогласно. В Ваших же интересах молчать перед товарищами.
И я молчал! Провалил дело и молчал. Кто бы мог подумать, что во всём виноват именно я? Ведь я не побоялся предложить кандидатуру Костина, я один из немногих, кто подошёл к столу и на глазах у кадровика вычеркнул Еськина.
Последний оказался даже большим негодяем, чем мы ожидали. При этом все гадости, которые он делал, Еськин оправдывал требованиями Партии и интересами Народа.

Противокислотные костюмы

Постоянное, продолжительное нахождение в бункере отрицательно сказывается на здоровье людей. Больше всех там проводят время солдаты дежурных смен. Через какое-то время они становятся вялыми, бледными, появляется глубокий грудной кашель. Я уже говорил о почечных болезнях, но они с бункером не связаны. Явное ухудшение здоровья солдат не заставило искать его причины. Они были налицо: плохая вентиляция, высокая температура воздуха и его сухость, большое количество работающей электронной высокочастотной аппаратуры.
Сначала врач части выдавал дежурящим дополнительные витамины. Затем выявилась необходимость давать молоко. По какой статье его закупать, не нашли, сделали запрос, и сверху поступила команда: за счёт подсобного хозяйства. В части коров не держали и заменили молоко салом. Воздух стали увлажнять развешиванием мокрых тряпок и частым мытьём полов.
Самое тяжёлое положение создалось на центре электропитания. Кроме различных мощных стоек, повышающих температуру и сухость воздуха, солдаты обслуживают аккумуляторную, в которой находятся стационарные кислотные аккумуляторы. Каждый аккумулятор представляет собой стеклянную банку от 20 до 50 литров. Внутри банки находятся свинцовые пластины, залитые раствором серной кислоты. Сверху банки ничем не закрываются.
Аккумуляторная предназначена для обеспечения бесперебойного питания всей аппаратуры в течение нескольких часов в случае выхода из строя сети. Это помещение не менее 80 кв. метров с высоким потолком, полностью заставленное стеллажами, на которых стоят аккумуляторные банки в несколько этажей. Постоянно одна группа аккумуляторов заряжается, другая в это время разряжается, с третьей производится контрольно-тренировочный цикл (КТЦ). Кислота в банках кипит, испаряется, в помещении постоянно стоит кислотный туман. Температура воздуха (если его можно так назвать) достигает 40 градусов. Работать в таких условиях приходится иногда по несколько часов.
Специальным приказом определены требования, которые необходимо выполнять при работе в аккумуляторной, но я много раз заставал там солдат работающих без противогазов, со снятыми (очень неудобными) резиновыми перчатками.
Если здоровье аккумуляторщиков ухудшается не сразу, то обмундирование их, включая сапоги, расползается в течение месяца. Нормы же снабжения для всех одинаковы. Приходится использовать старьё, оставшееся от солдат других, более интеллигентных специальностей, но и его не хватает.
Получая кислоту на немецком складе, я увидел, что немцы работают в специальных противокислотных костюмах и обуви. У них узнаю, где можно эту одежду купить. Стоит она, правда, очень дорого.
Иду к начфину за разрешением на покупку. Начфин отказывает: нет такой статьи на покупку одежды, пусть даже специальной.
- Надо! – говорю. – Всё равно куплю.
- Вычту из зарплаты! – грозит начфин.
На мою зарплату можно купить не больше одного комплекта, а надо 5-6.
Обращаюсь в несколько инстанций – бесполезно, такой статьи нет!
Пользуясь хорошим отношением с НВС, еду за разрешением к нему.
- Если надо, покупай! – запросто разрешает Леонов. Я тут же сую ему на подпись заранее подготовленную бумажку:
- Подпишите!
- Э, нет! – говорит НВС. – Подписать не могу. Статьи нет. А ты покупай без разрешения.
- Так вычтет же начфин из зарплаты. Полгода расплачиваться придётся.
Тут Леонов произносит замечательную фразу, которую я затем надолго запомнил и впоследствии часто ею пользовался:
- Запомни Соловьёв! С тебя никто никогда ни копейки не вычтет, если ты не положил деньги себе в карман.
Я специально выделил эти слова. Леонов продолжил:
- Покупай всё, если это нужно для дела. Начфин напишет рапорт – я наложу на тебя взыскание – формальности будут соблюдены – и у вас появятся необходимые костюмы.
- А взыскание?! – возражаю я.
- Иное взыскание – лучше ордена.
Всё получилось, как сказал Леонов. Костюмы куплены. Я получаю выговор.
Теперь, отправляясь работать в аккумуляторную, солдаты надевают войлочную одежду, которая позволяет сохранить обмундирование, не париться в гимнастёрке, и спасает тело от случайных кислотных ожогов.
Дальше – добавление, которого можно бы и не делать.
При устном благословлении на покупку Леонов говорит:
- Кстати, Соловьёв! Ты имеешь возможность свободно транжирить государственные деньги. А у меня, начальника войск связи, нет ни такой возможности, ни отвёртки, чтобы дома завернуть шуруп, ни молотка, чтобы забить гвоздь, ни приборчика, чтобы измерить напряжение сети.
- Понял! – реагирую я. – У НВС будут и молоток, и отвёртка.
Идёт четвёртый год моей службы в Германии. Пора позаботиться о себе и дальнейшей карьере. Приобретаю в немецких магазинах прекрасный инструмент и соответствующую ему тару. Всё в двух экземплярах. А вот на приборы опять статьи нет. Покупать их нельзя, и приходится брать из комплектов обслуживаемой аппаратуры. Не может же НВС оставаться без прибора.
Через несколько дней один комплект доставляется прямо на квартиру Леонова.
Списать с учёта имущество, входящее в комплект аппаратуры, может только НВС. Пришлось заготавливать акты на исчезнувшие приборы и везти эти акты на утверждение начальству.
Изучив бумаги, Леонов задумывается:
- Куда ушёл один тестер, я догадываюсь, а куда делся второй?
- Тоже не трудно догадаться, - нагло глядя ему в глаза, заявляю я.
Подписал оба акта.

Дробязко Владимир Иванович

Заменяются одни офицеры, прибывают другие. О многих можно рассказать что-либо интересное, можно и промолчать. Но о Дробязко промолчать нельзя.
Владимир Иванович служит в ГСВГ уже по второму разу. До этого он прослужил в самом Берлине 7 лет. Знал его, как собственный огород.
- Ни одного города в Союзе я не знаю так хорошо, как Берлин! – часто заявляет он.
Владимир Иванович знает все музеи и выставки, рестораны и кафе, театры и магазины (государственные, частные, подпольные), стадионы и спортплощадки, рынки, барахолки. Знает он все достопримечательности города, его улицы, проходные дворы; имеет множество знакомых в берлинских учреждениях, заведениях; знает хобби этих знакомых и регулярно помогает им, чем может, что превращает знакомство в дружбу. А к друзьям не грех обратиться и за услугой.
Чем-то он похож на свою фамилию: маленький, полный, почти круглый, лысый, с весёлыми, выпуклыми бегающими глазками, постоянно что-то рассказывающий быстрым неразборчивым языком. Он не знает собственной специальности (это не удивительно), не знает немецкого языка (странно, да?), он знает только Берлин и несколько самых расхожих немецких фраз.
Если в Германию из Союза приезжает высокое начальство, к нему обязательно прикрепляют Дробязко на всю командировку. В следующий приезд начальство само требует вызвать к себе Дробязко. Обойтись без него уже невозможно.
Вместо положенных 5 лет Владимир Иванович прослужил в Германии 7. Заменился… Но ни местное, ни приезжее начальство не может (!) обходиться в Берлине без него. Через год он приезжает обратно, всё в тот же Берлин, всё на ту же капитанскую должность. Когда после последнего положения Дробязко стал возникать, то начальство, не найдя ему в Берлине майорской должности, отправляет его к нам за «майором».
У меня к тому времени тоже вышел срок службы в капитанах. Документы на «майора» были уже давно оформлены, отосланы и болтались где-то в военных инстанциях.
Дробязко ещё не приехал к нам, ещё не принял должность начальника телеграфного центра, а начальство уже требует прислать на него представление к очередному званию. Когда я заикнулся, что представление делается не менее, чем через три месяца службы в новой должности, мне хорошо объясняют, что начальству перечить нельзя, и к вечеру аттестация была уже готова.
Меньше, чем через месяц, Дробязко становится майором, я же получаю это звание лишь через три месяца, хотя являюсь его начальником, в части служу третий год, и представление на меня послано гораздо раньше.
Владимир Иванович всегда готов услужить всем и делает это даже иногда назойливо. Узнав, что я ещё не приобрёл сервиз «Мадонны», он предлагает мне поехать за ним в Берлин. Мне интересно побывать в Берлине с таким гидом. Ехать собрались на специальной машине («обкатка»), так как легковых в нашем подчинении нет.
- Как же мы проедем берлинский КПП? – интересуюсь я. – Ведь Берлин закрытый город, в него можно попасть, только имея специальный пропуск.
- У меня всё схвачено! – заявляет Дробязко. – Поехали!
В Берлин можно попасть только через русские или немецкие КПП. Дробязко даёт команду ехать к немецкому. Увидев советскую машину, немец машет нам руками, показывая, что мы едем не туда, но Дробязко подводит машину под самый шлагбаум. Немец, сначала спокойно, на русском языке, объясняет нам, где находится советский КПП. Дробязко его словно и не слышит. Он выходит из машины, горячо пожимает немцу руку и затем, как попугай, повторяет только два слова:
- Фройндшафт! Дружба!
Немец, уже на повышенных тонах, рассказывает, что для русских машин имеются русские КПП… Дробязко, опять с широкой улыбкой, пожимает ему руку. К словам «Фройндшафт! Дружба!» он добавляет теперь: «Открывай ворота!» и руками поясняет, как это нужно сделать.
Сзади сигналят немецкие машины. Образовывается пробка. Выехать на громадной специальной машине обратно практически невозможно.
- Открывай ворота! – снова дружественно хлопает немца по плечу Дробязко. – Смотри, сколько шума ты наделал.
Я сижу, как на угольях. Немец, со слезами на глазах, машет на всё рукой и открывает шлагбаум.
- Ну, что я говорил! – победно садится в машину Дробязко. – Поехали дальше.
На своей громоздкой, неуклюжей машине, защитного цвета, мы много ездим в тот день по улицам Берлина. Дважды нас останавливают патрули, но здесь Дробязко оказывается на высоте. Он засыпает патрулей таким количеством воинских званий и фамилий, что те, выслушав, отпускают нас с миром.
В основном, мы ездим по торговым точкам. Слово «магазин» здесь как-то неуместно.
Мы подходим к заржавелым, давно не открываемым дверям, стучим, иногда очень долго, и по паролю «ЭТО Володя!» нам открывают.
Иногда мы поднимаемся на пятый этаж жилого дома, звоним в квартиру и оказываемся в частной засекреченной торговой точке. В одной комнате квартиры размещаются стойки, на которых висит одежда, в другой – ящики с посудой, в третьей – стеллажи с бытовой техникой.
Со всеми Владимир Иванович здоровается, как с друзьями, дарит сувениры, расспрашивает о семье и здоровье. И всё – по-русски.
- Как же ты, находясь столько лет в Берлине, столько общаясь с немцами, не научился говорить по-немецки? – интересуюсь я.
- А зачем? – беспечно удивляется он. – Они отлично понимают по-русски.
Сувениры Владимир Иванович готовит для каждого заранее, ещё в Союзе.
- Этот собирает советские марки о Космосе, - говорит он и достаёт несколько пакетиков с марками.
- А этот любит открытки с обнажённой натурой, - хитро улыбается он в другом месте и подносит хозяину пачку открыток.
- Порнография!? – изумляюсь я.
- Для нас – порнография, а для них – просто обнажённая натура, - поясняет Дробязко.
Я истратил все, взятые с собой, деньги; приобрёл саксонский сервиз, дефицитный ковёр, шубу для жены, кремпленовый костюм (крик моды) для себя.
Из Берлина выезжаем всё через тот же немецкий КПП. Немец, уже не споря, обречённо открывает нам шлагбаум. Дробязко счастливо улыбается ему и машет рукой через окно машины:
- До скорого!
Для колоритности портрета Владимира Ивановича приведу ещё один маленький эпизод.
Неожиданно к нам нагрянула комиссия по ЗАС. Это те же люди, которые приезжали несколько месяцев назад по рапорту помощника командира по ЗАС. Только на этот раз они приехали для проверки знаний и навыков работы личного состава.
За ребят не беспокоюсь – все они хорошие специалисты, а вот офицеры, особенно сам начальник центра майор Дробязко, разбираются в сложной аппаратуре совсем слабо. Дробязко не беспокоится, а меня просит не подходить, чтобы лишний раз не напоминать комиссии о прошлом инциденте.
Комиссия поднимается из бункера на воздух.
- Какая оценка? – интересуюсь я у Дробязко.
- Тройка! – уныло отвечает он.
- Тебе? – с надеждой спрашиваю я.
- Нет. Лично у меня «пятёрка». «Тройка» - общая.
Это явная несправедливость. Я считаю е ё местью за нанесённую раньше обиду. Примерно так, довольно в резкой форме, я и высказываюсь комиссии.
Комиссия вместе с Дробязко уходит оформлять акт, а я – по своим делам.
Часа через два мне звонит Дробязко:
- Юрий Петрович, председатель комиссии просит тебя подойти в такой-то номер гостиницы. Не забудь прихватить с собой бутылочку.
- Ещё не хватало, за общую «тройку» ставить им бутылку!
- Я тебя прошу: подойди. Общая уже «четыре».
Лишние враги в вышестоящем штабе никому не нужны. С бутылкой в кармане захожу в комнату. На столе – наспех собранная закуска и пара опорожненных уже бутылок. За столом -–разморенная, красномордая, благодушно настроенная комиссия. Ставлю бутылку на стол, но оставляю на лице маску обиженности.
- Ого! – оживляется председатель. – Армянский коньяк!
Не объяснять же им, что у меня в доме водки нет, и эта – худшая из бутылок.
Меня приглашают сесть.
- Ну, чем ты недоволен? – спрашивает председатель.
- Ребята знают технику отлично, нормативы перевыполняют, замечаний по засекреченной связи нам никогда не было. За что «тройка»?
- Уже «четвёрка», - поправляет меня Дробязко.
- Тогда за что сбросили балл?
- За твоё лично поведение, - смеётся председатель. – За неуважение комиссии.
- Я экзамена не сдавал.
- Сейчас он исправился? – обращается председатель к остальным, открывая принесённую мной бутылку.
- Исправился! Исправился!
- Общую «пятёрку» можно ставить? – опять спрашивает председатель, разливая содержимое бутылки по стаканам. Члены комиссии соглашаются.
Я в недоумении. Что это? Шутка с самого начала, когда поставили «тройку» или мы с Дробязко подкупили комиссию, и не будь организованного Владимиром Ивановичем застолья, мы бы так и остались с «тройкой».

Повышение по службе. Всегда ли это выгодно?

Недели через две после полученного выговора в приказе от НВС за использование не по назначению средств по ст.92 (покупка противокислотных костюмов) Калитвинцев сообщает мне:
- На завтра Вас вызывает в Вюнсдорф кадровик, - и добавляет как-то совсем уж мягко, - по поводу прохождения дальнейшей службы.
Кадровик сообщает мне (как он думает) радостную весть: мне предлагается должность заместителя командира полка по вооружению (зампотех) в Вюнсдорфском полку связи (подполковничья!). Кажется, он был даже немного ошарашен, когда я, вместо того, чтобы счастливо благодарить его, заявляю:
- Мне надо подумать.
Зампотехом этого полка был мой земляк и хороший знакомый Иван Кажикин. Мы встречались с ним, когда он был начальником склада в Фюрстенвальде.
От кадровика иду к нему. Поздоровались. Я сказал, что приехал в Вюнсдорф по делу, заодно зашёл навестить земляка.
- Как служба в маленькой Москве?
Кажикин горестно машет рукой:
- Врагу не пожелаю. Представляешь, больше трёхсот специальных машин. Отвечаешь не только за колёса, но и за начинку, а они постоянно в разъездах. Ломаются и машины и техника. И это ещё полбеды. Поскольку полк расположен в самом Вюнсдорфе, многие высокие начальники держат свои персональные машины в нашем гараже. Вот за них-то получаешь по шее ещё больше: то вовремя не выпустили, то наоборот – выпустил без личного разрешения. Не дай Бог, поломка – тогда всё бросай и занимайся лично его машиной. Да, на складе было спокойней! – с сожалением заканчивает он.
- А мне твою должность предлагают, - выпаливаю я ему. – Не стоит, правда?
Кажикин преображается:
- Что ты! Это же центр ГСВГ! Магазины! Развлечения! Театр! Стадион! Должность не такая и тяжёлая. Привыкнешь. Самому на учения ездить не нужно. С большим начальством познакомишься.
Но я уже понял всё. От Кажикина иду прямо к командиру полка полковнику Нещерету.
Скромно сижу на уголке стула, тереблю в руках носовой платок. Глаза опущены. Голос тихий, стеснительный:
- Мне предлагают у вас должность зампотеха. Сейчас я инженер стационарного узла связи. Занимаюсь, в основном, эксплуатацией и ремонтом техники. С личным составом общаюсь мало. До Академии был шифровальщиком. В войсках не служил вообще. Сейчас консультировался с Кажикиным. Работы этой не знаю и боюсь её. Боюсь,  что не справлюсь. Давайте вместе обратимся к НВС. Я откажусь от предлагаемой должности, а Вы – от меня.
- На чёрта мне такой зампотех нужен! – брезгливо смотрит на меня Нещерет. – Не вздумай соглашаться!
Теперь к Леонову. Честно докладываю ему ситуацию: у инженерно-технических работников в Армии нет почти никакого роста. Продвигаются только командиры. Дайте какую-нибудь самую захудалую часть на год-два. Буду стараться. Мне необходимо для дальнейшего продвижения перейти с инженерной должности на командную. Сейчас единственный шанс. Иначе, пока приеду в Союз, пока там покажу себя на новой должности, время будет упущено, никто уже на командирскую должность меня не поставит.
Леонов слушает. Где соглашается, где возражает. Наконец, отпускает с миром.
А в нашей части Калитвинцев уже в курсе дела:
- Отказаться от подполковничьей должности! От Вюнсдорфа! Вы в своём уме?! Через год Вы были бы знакомы со всем генералитетом ГСВГ. Блестящая карьера! В этом зачуханном лесу, в этой дыре можно просидеть ещё много лет, и никто о Вас не вспомнит. Так упустить свой шанс!
- Я попросился на командную должность.
Калитвинцев встревожен:
- На мою?
- Нет! Что Вы? – пугаюсь теперь я. – На другую. Маленькую, но командную.
- А что Вы знаете кроме своего узла? – уже с превосходством смотрит на меня Калитвинцев. - Командовать людьми – это нужен талант. Считаете, что он у Вас есть?..
И всё-таки, как сейчас говорят, рейтинг мой в части повысился. А через две недели меня снова вызывают в Кадры.
«Всё-таки нашли что-то по моей просьбе», - думаю я.
Ошибся. Кадровик снова предлагает мне стать зампотехом. На этот раз – в Эберсвальде, где я был членом комиссии и где повздорил с генералом.
Снова отказываюсь. Объясняю ситуацию кадровику:
- НВС армии меня просто съест.
Он участливо кивает:
- Может быть.
Затем, как бы подумав, говорит:
- Есть ещё одна должность. Не хотел Вам о ней говорить. Держал в резерве. Полк связи в Лейпциге. Культурная столица Германии – как у нас Ленинград. Большой город. Музеи. Выставки.
- Должность? – спрашиваю я с надеждой.
- Зампотех полка.
- Нет! – твёрдо заявляю я.
- Тогда сам иди к Леонову. Объясняйся.
Генерал не доволен, и всячески показывает это:
- Совсем заелся, Соловьёв. В Лейпциг не хочешь. Что ещё тебе предложить? Может, сразу на моё место?
Что они так боятся за свои места?
- Нет, - отвечаю я, - мне Вашу должность не потянуть. Я хотел бы стать командиром маленького батальона, где-нибудь далеко-далеко на севере или на юге…
- Германии, - подхватывает он. – Губа – не дура! Пойми, у меня полно офицеров, закончивших командный факультет, у многих из них имеются очень мохнатые руки. Все они ждут, когда освободится командная должность. Ждут их покровители сверху. И меня торопят. Я не могу поставить тебя командиром. Ты – инженер!
- Но я фактически командую узлом связи! На инженерном факультете учатся пять лет, а на командном – три года. Я знаю технику изнутри, а они поверхностно… Дайте батальон! Обещаю, что через два года сделаю его отличным.
- Ну и сиди в лесу! Через год поедешь по замене куда-нибудь на Север или в Среднюю Азию.
Гляжу на него и вижу: нет, он говорит не то, что думает. У меня ещё есть шанс.
- В Лейпциг согласен? – спрашивает он.
- Нет!
- Иди!
- Есть!
На этот раз Калитвинцев встревожен:
- Чего же Вы добиваетесь?
- Мне и здесь неплохо. Буду ждать замены.
- Правильно делаете! – вдруг заявляет мне командир. – Здесь Вы привыкли, всё и всех знаете. Тихо, спокойно. Никаких забот. На охоту ходите. Среди немцев друзей завели. Я всё знаю. А там нужно будет заново входить в курс дела. Люди. Техника. С людьми надо уметь работать, управлять ими. Нужно, чтобы они Вас боялись, а у Вас – сплошное панибратство, даже с солдатами. Видел я, как Вы с ними прощались на дембеле. Прямо – отец родной.
Здесь он прав. Действительно, я со всеми офицерами на «ты». Приказывать не могу, прошу. Солдат жалею, привыкаю к ним. Когда они через три года уезжают, слёзы наворачиваются. Как с родными прощаешься. Они – моя единственная опора при работе на узле. От офицеров толку почти нет. Хотя лично мне с гражданки никто не пишет, но приветы присылают многие.
Насчёт немцев Калитвинцев несколько преувеличил. Кое с кем в окрестных деревнях я знаком, так как язык немного знаю. Опять же на всех торжественных официальных встречах приходится переводить, даже выступать. За четыре года знакомства появились.
…Как-то в лесу при сборе грибов встретил немца. Тот пожаловался, что у него не работает наш телевизор «Рекорд». Так познакомился я с Артуром Фламме и стал вхож в его дом.
О телевизоре. Сначала выяснилось, что отсутствуют предохранители. Затем пришлось заменить высохшие электролитические конденсаторы. Казалось бы, всё сделал правильно, но телевизор работал плохо. Пришлось обратиться к телевизионному мастеру. Рядовой Абаза до Армии работал в телевизионном ателье. Выслушав описание неисправности, Абаза говорит:
- От крайнего правого реостата на корпус идёт толстое красное сопротивление. На него надо плюнуть и растереть. Если изображение станет чётче, заменить сопротивление на меньшее.
В следующее посещение дома Фламме я так и делаю. Изображение пропадает вообще. Всё ясно. Сопротивление заменяю на большее, и изображение становится чётким. Вот так работают телевизионные мастера. Одно дело – теория, другое – практика.
Жил Артур бедно. Работал в госхозе. Имел четверых детей, и все девочки. Может быть, меня поэтому и тянуло в тот дом? Правда, романа ни с кем не было, хотя, если сильно захотеть, мог бы быть. Поведение девочек особой скромностью не отличалось…
Меня в третий раз вызывают в Вюнсдорф по поводу ещё одной должности; на этот раз прямо к генералу. Он настроен серьёзно:
- Откажешься ещё раз, хорошую замену не ожидай. В ГСВГ создаётся учебный полк связи. С нуля, на голом месте. Придётся строить и оборудовать всё самим: казармы, учебные корпуса, склады, штаб, жильё офицерского состава. Денег отпущено немеряно – только успевай осваивать. На всё –строительство и оборудование – даётся год. Тебе это не впервой. Оправдай доверие. Людей дадим, сколько пожелаешь.
- Командиром полка? – наивно спрашиваю я.
- Зампотехом! – отрубает генерал. – Руководить будешь ты, а отвечать – командир полка.
Опять зампотехом. И работы больше… На этот раз понимаю – отказываться нельзя.
Леонов кратко излагает обстановку, условия.
- Если надо, отправляйся для набора опыта в командировку-  в любую точку ГДР или Союза. Советую съездить в Сокольники. У них прекрасная современная учебная база. Подробные планы оборудования учебных классов представить через три месяца. Работать будете одновременно и согласованно со строителями. Это должен быть лучший учебный центр связи из всех стран Варшавского договора.
Так я получаю новую должность, новое задание, к обдумыванию которого приступаю уже на обратном пути из Вюнсдорфа.
Прощайте, лес и бункер, немногочисленные друзья.
Сдавать должность ещё некому, и я, по инерции, продолжаю руководить работой узла.

Сменщик Меньшова – тоже «изобретатель»

Именно в это время на должность Меньшова из какого-то военного округа прибывает новый капитан. Объясняю ему его обязанности. Он слушает меня крайне невнимательно и через некоторое время перебивает:
- Вы зря мне всё это рассказываете. Я у вас долго не задержусь.
- Замена? – спрашиваю я.
- Нет. Скоро меня отсюда должны забрать в Москву. Я – великий изобретатель.
Оказывается, капитан – шутник.
- Понимаю, - смеюсь я. – Вам уже успели рассказать о предшественнике?
- Нет. Мне никто ничего не рассказывал. А что с ним произошло?
- Он тоже изобретал, - тщательно подбираю я слова.
Увидев в моих словах иронию, он обижается:
- Я действительно изобретаю, и очень даже серьёзные вещи.
А вдруг в этот раз я не прав? Не может же быть два раза подряд, на одной и той же должности, два шизофреника одной направленности.
- Верю, - говорю я осторожно. – Это так здорово! Знаете, я, как председатель комиссии по изобретательству и рационализации, устрою Вам встречу с личным составом. Расскажите о своих изобретениях; где, когда они внедрены; покажите свидетельства и аттестаты. Представляете, какой сразу авторитет появится у Вас в новой части. Недавно мы оформляли одному капитану документы на изобретение…
Он перебивает меня:
- У меня нет свидетельств. Все серьёзные изобретения у меня украли, поэтому сейчас с новыми я никого не знакомлю.
Что же это такое? Может быть, он всё же меня разыгрывает?
Нет. Передо мной сидит абсолютно серьёзный человек. А может быть, это я – шизанутый? Или мне снится дурной сон, и надо ущипнуть себя за руку? Ведь если я сейчас кому-то расскажу эту историю, то к психиатру пошлют уже меня.
Ничего больше не спрашиваю у новичка и ничего ему не объясняю. Через несколько дней меня не будет в этой части, и пусть с ним разбираются без меня.
Я правильно сделал, что отказался от Вюнсдорфа. Вот как могла повернуться фортуна в Вюнсдорфском полку. Летом солдат (механик мастерской) изнасиловал, задушил и зарыл в угольную кучу 12летнюю немецкую девочку. Солдата судили. Всё командование полка показательно (для немцев) строго наказаны за ЧП. Начальника мастерской – старого капитана уволили. Командир полка полковник Нещерет снят с должности и отправлен в Союз. Через пару лет он вынырнет в Полтаве начальником училища связи (генеральская должность). Замполит полка получил «служебное несоответствие».
Заместитель командира полка подполковник Клочков уже имел одно служебное несоответствие за то, что в нарушение очередного приказа, но в соответствии с традициями, «обмывал» назначение на должность. После обмывания пьяный лейтенант попал под электричку. Теперь Клочкова  тоже отправили в Союз. Через три года я встретил его в Химках на полковничьей должности.
Мастерская подчинялась непосредственно зампотеху. На своё счастье, Кажикин в это время был в отпуске, поэтому отделался строгим выговором. А ведь на его месте мог быть я, отгулявший отпуск уже в марте.
 
АЛЬТЕНГРАБОВ

В конце ноября 1968 года меня с «тревожным» чемоданом вызывают в Вюнсдорф. У заместителя НВС собралось командование нового отдельного учебного полка связи. Командир и замполит ещё не назначены. Прибыли начальник штаба, заместитель по тылу, зампотех (я), один из двух командиров батальонов, командир роты обеспечения учебного процесса, начфин и начпрод. Всего 7 человек. Нас посадили в автобус им повезли.
Ехали очень долго. Когда мы вышли из автобуса, уже стемнело. В этой темноте на идеально ровной местности зам НВС показывает нам:
- Здесь будет штаб. Здесь – казармы. Здесь, здесь и здесь – три учебных корпуса. За ними разместятся склады. Там вдали впоследствии будут построены дома офицерского состава. А пока вы получите квартиры в новом доме, который сейчас сдаётся танковому полку. Приказ о выделении вам этих квартир командир полка получил. За работу, товарищи! Счастливо оставаться! А мне ещё столько времени ехать обратно.
Он сел в автобус и, прежде чем мы что-либо сообразили, уехал. Мы же, так и не разобравшись, где будут казармы, а где учебные корпуса, пошли искать расположение танкового полка, командир которого должен показать нам наши квартиры, где бы мы могли переночевать.
Сначала нас не пускают на территорию танкового полка. Потом выясняется, что командира полка в расположении нет, новый дом ещё не сдан, зато квартиры в нём уже все распределены. О нас никто не знает и не слышал.
Пока мы всё это выясняли, прошёл уже час отбоя (23 часа), и вопрос «Где нам ночевать?» встал конкретно и весомо. Гостиницы ни в полку, ни в гарнизоне нет, и никому до нас дела – тоже.
Связь с Вюнсдорфом всех соединений и частей гарнизона осуществляется по одной воздушной линии ужасного качества, но даже дозвонившись до дежурного по управлению связи, наши вопросы мы не решили.
Дежурный по танковому полку гонит нас из расположения полка, а мы, сгрудившись, жмёмся к свету и теплу, не желая уходить в тёмную, холодную неизвестность.
Наконец, сжалившись, дежурный разрешает нам переночевать в казарме, на койках взвода, несущего сегодня караульную службу. Два подполковника, три майора и три старших лейтенанта, с чемоданами, на цыпочках заходят в солдатскую казарму им в темноте укладываются на чужие койки.
Часа через два мы все вскакиваем от внезапных громкого крика и ругани.
Солдатские койки стоят попарно бок о бок. Оказывается, начпрод, татарин по национальности, чуть не изнасиловал лежащего рядом своего начальника – зампотылу. Последний стоит на полу босиком, в белых солдатских кальсонах, и со страхом смотрит на подчинённого, а тот, окончательно проснувшись и испугавшись, оправдывается на каком-то тарабарском языке.
Успокоившись сами и успокоив вскочивших, ничего не понимающих, солдат, снова укладываемся спать, на этот раз уже до самого подъёма без происшествий.
На другой день встречаемся с командиром танкового полка, который нам заявляет, что ни от кого никаких приказов не получал, а если и получит, то ни одной квартиры, всё равно, никому не отдаст даже под дулом пистолета – своим не хватает.
За правдой надо ехать в Вюнсдорф, а ехать не на чем – своего транспорта у нашего полка пока нет, как нет ни водителей, ни начальника автослужбы.
Квартирным вопросом занимается больше всего наш начальник штаба. Я же, взяв документы, направляюсь в расположение своего полка, где ещё раз убеждаюсь, что и казармы, и учебные корпуса, и штаб, и гаражи, и всё-всё остальное имеются только на бумаге, а на территории находится только не показанная в плане, одноэтажная, загаженная развалюха, без дверей, с выбитыми окнами, которая на несколько месяцев станет нашим пунктом управления.

Домик Главкома

В этот день место для отдыха начальник штаба и начфин начали искать с утра. Поэтому ночуем мы в «Домике Главкома». Таких «домиков» по Германии, да и по Союзу, у каждого командующего округом разбросано много. На всякий случай. Главком (командующий округом) может не появляться в них по несколько лет. Однако «домик» имеет определённый штат для обслуживания и готов принять незваного и нежданного гостя (а точнее – хозяина) в любой момент.
С кем и как договорился наш Дятлов я не знаю, но ночуем мы эту ночь в комфортабельных условиях.
В спальню самого Главкома не пустили, конечно, никого, но посмотреть разрешили. Две нестандартные, громаднейшие, стоящие рядом кровати с нестандартными же, соответствующих размеров, одеялами и простынями. Для кого вторая кровать? Наверное, не для адъютанта. Надо предполагать – для жены. Но не думаю, что жена Главкома будет болтаться с ним и его свитой по мелким гарнизонам. Так что вопрос о второй кровати остаётся открытым.
Неделю мы использовали «домик» как гостиницу. Затем нас оттуда попросили.
За это время жилищный вопрос частично решился, правда, не совсем в нашу пользу. Во вновь построенном доме квартиру на первом этаже получил только наш начштаба Дятлов. Остальные квартиры командир танкового полка сумел отстоять. Остальным же предложили занять два одноэтажных барака – бывшие немецкие конюшни. Выбора не было. Командование танкового полка выделило даже личный состав для ремонта конюшен. Таким образом, меньше чем через пару недель мы имели какое-то жильё.
«Альтенграбов» переводится с немецкого как «старые могилы». Могил в сегодняшнем понимании я не нашёл, но недалеко от нашего жилья навалено несколько куч булыжников. На каждом булыжнике выбиты и покрашены чёрной краской, которая сохранилась до сих пор, французские имена и фамилии. Можно предполагать, что это следы наполеоновских походов.
Альтенграбовский гарнизон оказался далеко не маленьким: пара бригад, несколько полков различного назначения и отдельных подразделений (батальонов). Объединяет всех использование большого Альтенграбовского полигона. На нём по расписанию занимаются то артиллеристы, то ракетчики, то танкисты, то трубопроводчики. Теперь ещё к этому присоединятся связисты.
До ближайшего маленького городка – Бурга – 15 км, до Магдебурга – 37. Гарнизон обособлен. Опять вокруг только лес и маленькие деревеньки. Общения с немцами – никакого, да оно никому и не нужно. Здесь своё приличное русское поселение с Домом офицеров, библиотекой, 8летней школой, магазинами, мелкими мастерскими (в них работают немцы-индивидуалы).
У меня, по-прежнему, два мотоцикла, с которых я почти не слезаю, ружьё, с которым балуюсь в свободное время – на полигоне есть на кого поохотиться, и немцев вокруг меньше, чем в Фалькенхагене.  Было бы время!

Первый год работы в Альтенграбове

Для ознакомления с существующими учебными базами частей связи выбираю сам себе командировки: Франкфурт (чтобы съездить к семье, которая всё ещё там), Лейпциг, Веймар (в котором ещё не бывал) и, наконец, Москва. Никто мне не препятствует, это даже поощряется. Таким образом путешествую в своё удовольствие за государственный счёт. Знакомлюсь, конечно, не только с техникой, но и с людьми, городами, музеями, галереями, парками, историей страны, в которой живу уже 5 лет. Хотел съездить в Ленинград, в Академию связи, но Леонов не разрешил – побоялся, что я на родине застряну.
Идей много. Пока воплощаю их, в основном, на бумаге, но кое-что уже можно делать. В моём непосредственном подчинении две мастерские: электроники и слесарная. В них работают около 50 человек.
Мастерскую электроники (связи) возглавляет сверхсрочник Ионов – фанат электроники и новых идей. Я переманил его со склада связи в Фюрстенвальде. Он не пьёт, мало общается с другими сверхсрочниками; зато готов сидеть с паяльником над новыми схемами день и ночь; часто сам предлагает интересные идеи. У нас с ним полный контакт. Ионов остался на сверхсрочную службу, чтобы подкопить на продолжение образования. Как могу, помогаю ему в этом. У него двойной оклад: здесь – в марках, которые он почти не тратит, и в Союзе – в рублях. Кроме этого, на каждый изготовленный макет, электронный стенд оформляется рационализаторское предложение с оплатой в рублях. При оборудовании каждого класса таких предложений подаётся не меньше десятка, чаще даже больше. Для Ионова – это третий заработок. Из поступающего личного состава он подбирает команду мастерской – таких же фанатов электроники. Иногда, правда, они делают совсем не то, что требуется (для себя), но на это приходится закрывать глаза.
Главный инженер управления связи, всё тот же Галашин, заваливает наши мастерские заказами по изготовлению сувениров. Это, чаще всего, специальные топоры, тесаки, охотничьи кинжалы и прочая дребедень, но на это тоже приходится закрывать глаза.
Плохо, что весь личный состав мастерских «прикомандирован», то есть в штат полка не входит. Это значит, что им нельзя присваивать воинские звания (даже ефрейтора), поощрять отпуском. С целью повышения заинтересованности в работе образую комиссию по изобретательству и рационализации – теперь любую работу можно оформить, как рационализаторское предложение, так появляется дополнительный источник стимулирования труда.
По работе у нас нет никаких материальных затруднений. Всё, что можно получить на наших складах в Германии, выдаётся новому полку по первому требованию. Кроме того, только по 92 статье (ремонт аппаратуры связи) получаю 500 000 марок (пятьсот тысяч!) наличными деньгами (мой оклад – 600 марок). Сумма огромная, но в те времена даже мысли не приходит присвоить что-либо. Другое дело – махинации в пределах деловой необходимости, этому способствует так же то, что я являюсь внештатным переводчиком. Например, запрещено по 92 статье покупать замки. А как без замков,  хранить имущество? «Замок» и «предохранитель» можно перевести одинаково. Вот я и закупаю «предохранители» на всю часть. «Вольный» перевод позволяет обойти многие бюрократические финансовые рогатки. Твёрдо помню указание Леонова: «Если не положишь в свой карман, ничего страшного не произойдёт».
Трачу громадные наличные деньги, но бочку бензина для мотоциклов мне из Фалькенхагена привозит Равиль Шарипов. Вскоре он переезжает вслед за мной в наш гарнизон, ведь это у нас начинается грандиозное строительство.
Постепенно, почти само собой, распределяются обязанности каждого руководителя в полку.
Я занимаюсь техническим оборудованием классов: получение, установка техники; разработка и изготовление учебных и наглядных пособий, от вычерчивания схем до выполнения сложных электронных разработок с целью повышения наглядности, улучшения контроля знаний и умений обучаемых.
В каждом классе размещается несколько комплектов изучаемой техники. Для первичного изучения – на столах. Для последующих тренировок в центре класса оборудуется аппаратная. Техника в ней размещена точно так, как в автомобиле. Все движения обучаемых должны отрабатываться до автоматизма.
Правда, забегая вперёд, скажу, что в дальнейшем классы превратились в залы своеобразного музея, в котором обучаемым солдатам запрещено было даже приближаться к установленной технике, чтобы (не дай Бог!) не поломать её, не запачкать, не сдвинуть с места. Она стоит, как экспонаты, для показа высокому начальству, которое стало навещать нас чуть ли не каждый день. Вот что значит «быть показательным».
Но пока мы твёрдо верим, что всё это необходимо для обучения специалистов.
Классы соединяются между собой кабельными или другими линиями, что позволяет получить два полноценных узла связи, которые могут работать друг с другом.
Начальник штаба занимается изготовлением мебели: столов, стульев, классных досок, витрин, плакатов. У него свои мастерские, свои люди, свои деньги. Кроме того, начальник штаба пробивает для нас жильё, готовится к приёму штатного личного состава, который появится уже на следующий год, контролирует строительство штаба.
Командиры батальонов участвуют в строительстве казарм. У них тоже полно работы. Всё должно быть показательным, в том числе и казармы: спальные помещения, комнаты для хранения оружия, сушилки, ленинские комнаты, туалеты. Всё должно быть телефонизировано, радиофицировано, иметь соответствующую сигнализацию.
Помощник зампотеха по вооружению занимается учётом поступающей техники, прокладкой кабельных линий между учебными корпусами, казармами, штабом, будущими домами офицерского состава.
Начальникам служб (авто, продовольственная, вещевая, финансовая) хватает своей работы.
Нет только командира полка, но, как это ни парадоксально, на данном этапе он бы только мешал. Почти год полковничья должность, такая дефицитная в войсках, остаётся вакантной.
Работы очень много. Она захватывает. Она настолько интересна и нужна, что не даёт возможности чем-то заниматься помимо неё. Даже на заседаниях, совещаниях, политзанятиях, партийных собраниях, на охоте и при езде на мотоцикле приходится срочно доставать записную книжку, ручку и вычерчивать, записывать новую идею, предложение.
Год подготовки пролетел быстро, незаметно и в то же время напряжённо и интересно. Когда всё хорошо, то и описывать нечего. Работа-то, в общем, рутинная. Обидно, что через несколько лет то, во что было заложено столько энергии, ума, труда, оказалось уже никому не нужным.

Хомутецкий

Только через год, когда всё уже было готово, нам прислали командира полка. Почему начальник штаба Дятлов не подошёл на эту должность, нам не довели.
Подполковник (а вскоре уже полковник) Хомутецкий оказался, вопреки ожиданиям, отличным командиром. А вы думали: я буду его ругать? Нет. Мне он даже очень понравился.
Хомутецкий успел повоевать, после Войны закончил Академию и быстро пошёл в рост. В 20 лет стал командиром отдельного батальона связи в Луганске, имел только благодарности, но не имел соответствующих связей. Так 15 лет и оставался комбатом.  Наконец, в 43 года ему посчастливилось занять полковничью должность.
Как любой человек, он имеет свои особенности, которые в одних условиях могут быть положительными, в других – отрицательными.
Первое качество Хомутецкого, которое сразу бросается в глаза, как не присущее командиру, это интеллигентность. Он никогда ни на кого не повышает голос, не ругается сам и не выносит мата. От мата его передёргивает, как будто по телу провели корчёткой. Он не кричит «Вон!», не выгоняет из кабинета, а тихим, даже ласковым голосом произносит:
- Я прошу Вас покинуть кабинет.
Он не сердится, а обижается. Так он и говорит, если чем-то недоволен:
- Вы меня расстроили.
На совещаниях, если кто-то допускает ошибки в грамматике, он обязательно поправляет говорящего, хотя сам ошибается довольно часто. Однажды наедине я попробовал поправить его. Он говорил «хочете» вместо «хотите». Хомутецкий обиделся, сказал, что его жена – учительница и продолжал говорить по-своему. Больше я его не поправлял.
Ещё пример интеллигентности невпопад. Однажды, при прокладке в учебных корпусах кабелей, я предложил новый способ крепления кабелей к кабельростам. Хомутецкий согласился. Через день или два я доложил ему, что новый способ себя оправдал: он надёжнее, красивее и, главное, быстрее. Хомутецкий сказал, что хочет убедиться в этом сам.
Кабельросты проходят под самым потолком. Я уговариваю командира отказаться от проверки и поверить мне на слово, предупреждаю, что он испачкается. Тот упрямится. Пришлось искать высокую лестницу, нести её с другого этажа, что заняло много времени. Впереди же надо обсудить ещё целый ряд важных вопросов.
Лестницу принесли. Командир залезает под потолок, лично убеждается в преимуществах способа крепления и довольный, улыбающийся спускается вниз. Вся шинель его испачкана мелом. Мне не удержаться, и я громко смеюсь, указывая на шинель:
- Я Вас предупреждал!
Осмотрев себя, Хомутецкий даже бледнеет, его глаза наливаются детскими слезами:
- Я на Вас обиделся! – говорит он плаксиво, поворачивается и идёт к выходу.
- Постойте! Товарищ полковник! – кричу я ему вслед. -  Ведь мы не решили целый ряд вопросов! – затем не выдерживаю и добавляю. – Обижаться будете позже.
Хомутецкий ушёл. Вопросы остались нерешёнными. Как быть? Подумав, я поплёлся за ним в штаб, по дороге планируя план дальнейших действий.
Хомутецкий щёткой чистит свою шинель. Он очень аккуратен. Я бы не сказал, что он щёголь. В его одежде всё соответствует Уставу. Он всегда излишне тщательно выбрит, отутюжен, начищен. Мне, при моей любви к езде на мотоцикле, содержать форму в таком состоянии просто невозможно, да и большой аккуратности в одежде я никогда не отличался.
Сделав серьёзное, осуждающее себя лицо, произношу:
- Иван Иванович! Я сожалею, что обидел Вас, и приношу свои изменения. Вы можете меня за это наказать, и это будет справедливо. Но работа – прежде всего. Давайте обсудим остальные вопросы, и я готов отправиться хоть на гауптвахту.
Хомутецкий тут же просиял, как ребёнок:
- Юрий Петрович! Я принимаю Ваши извинения. Садитесь. Будем работать дальше.
Попал!
Хомутецкий любит точность. 
Мы должны ехать в Вюнсдорф. Все собрались, не хватает только одного комбата, моего друга Кандыбко. Ровно в 7.00 Хомутецкий смотрит на часы и произносит:
- Поехали!
В это время из своего подъезда выскакивает Кандыбко в расстёгнутой шинели и шапкой в руках.
- Стой! – кричу я водителю. – Вот он!
Нас отделяет 30-40 метров.
- Поехали! – приказывает шофёру командир полка.
- Стой! – опять кричу я. – Вот он бежит, майор Кандыбко.
Машина трогается.
- Юрий Петрович! – обращается ко мне Хомутецкий. – Когда Вы будете командиром полка, то будете поступать так, как считаете нужным Вы. А сейчас я поступаю, как считаю нужным. Выезд был назначен на семь часов. Следовательно, ровно в семь часов машина должна была тронуться.
Мы подъехали к КПП. Сзади, думая, что его не видят, бежит Кандыбко, кричит и машет руками.
- Передайте майору Кандыбко, - спокойно говорит дежурному Хомутецкий, - что ему надлежит быть в Вюнсдорфе не позже десяти часов.
Пользуясь своим положением сторожила части и (чего греха таить) любимчика начальства, я всё-таки по дороге высказываю Хомутецкому своё неудовольствие. Больше того, я говорю ему, что с Дятловым, замполитом (которого тоже к тому времени прислали) или даже со мной он так же не поступил. Следовательно, относится он не ко всем одинаково справедливо. Горячился я напрасно – в Армии начальник всегда прав.
Кстати, у Кандыбко жена только что принесла двойню, и двое детей у него уже было. Не мудрено, что, имея такие семейные обстоятельства, он задержался на несколько секунд.
Про себя же я решил взять этот трюк на вооружение, но с учётом обстоятельств и личности опоздавшего. Скажу честно, обстоятельства были, но вот так уехать не решился  ни разу. Ограничивался пересказом приведённой здесь истории.
Хомутецкий не пьёт (почти) и терпеть не может пьяниц. Как всякий ярый трезвенник, он ощущает их уже на расстоянии. Все трое наших тыловиков (зампотылу, начпрод и начвещ) не только потребляют, но к концу рабочего дня плохо владеют языком и ногами.
Ежедневно в 21.00 проводится совещание командования в кабинете командира. Входит начпрод. Его и так узенькие глазки превратились в щёлочки, бегающих чёрных глаз почти не видно. Рукой он пытается поймать спинку ближайшего стула, чтобы удержать равновесие.
- Вы пьяны! – спокойно, но брезгливо заявляет Хомутецкий. – Выйдите из кабинета.
За начпродом появляется начвещ в таком же состоянии. Он пытается что-то   сказать в своё оправдание. Нетвёрдое знание русского языка в соединении с неповоротливостью собственного языка во рту вызывает у многих улыбку. Только Хомутецкий остаётся серьёзным:
- Немедленно покиньте кабинет и пришлите ко мне заместителя по тылу.
С опозданием в кабинете появляется зампотылу Пётр Петрович Колодин. Он старается держаться твёрдо и не подходить близко к командиру. Кто смотрит на Колодина, кто – на Хомутецкого: заметит или нет? Пётр Петрович всё-таки заместитель командира полка, кроме того, по возрасту он старше командира, а выглядит вообще глубоким стариком.
Некоторое время Хомутецкий раздумывает.
- Пётр Петрович! – произносит он наконец. – Приходите завтра утром. – И добавляет, - когда будете трезвым.
- Да я… - пытается что-то сказать Колодин, присаживаясь на краешек стула, и в то же время готовый вскочить с него.
- Я же сказал: завтра! – мягко повторяет Хомутецкий. – А сейчас выйдите.
Для остальных – наука. Я же переживаю уход старика, как личную трагедию, личный позор.
Регулярно всё повторяется.
Когда Хомутецкому присвоили «полковника», он, по традиции, «обмывает» звезду. Из спиртного на столе – только коньяк и водка. Сухого вина нет, и я довольствуюсь лимонадом. На другой день кто-то доносит об этом Хомутецкому. Тот с обидой обращается ко мне:
- Вы не хотели меня поздравить?
Приходится валить вину на больные почки.
Надо отдать ему должное: он всегда старался быть справедливым и ни на кого не держал зла.
Технического склада у нас ещё нет, а техника, особенно мелкая, приборы, усилители, магнитофоны уже поступают в большом количестве. Где их хранить? Когда из первой поступившей партии пропадает несколько телефонных аппаратов, предлагаю разобрать дорогостоющую аппаратуру и приборы до окончания строительства учебных корпусов по домам и первым заставляю этим добром обе свои комнаты. Разобрали аппаратуру и другие офицеры.
Хомутецкий по прибытии получает в новом доме трехкомнатную квартиру. Когда я спрашиваю его, что ему лучше принести, он с испугом отказывается:
- Я не хочу, чтобы на меня указывали пальцем.
Я оторопел:
-  Значит, на меня, на Дятлова, комбатов, помощника по вооружению, заставивших своё жильё полковой техникой, будут показывать пальцами, как на воров и крохоборов? Пусть её лучше разворовывают?
- Нет! Что Вы!? Разбирайте. Храните. Я даже приказываю вам это сделать. Могу отдать письменный приказ. Но меня не троньте. Командир должен оставаться кристально честным.
Я так и не понял: в чём же заключается наша нечестность, если мы взяли на себя труд и даже обязанность хранить государственное имущество?
Как же я был удивлён, когда через несколько лет в Питере встретил кого-то из Альтенграбова. Из общих знакомых у нас оказался один Хомутецкий. Мы говорили о нём, как о разных лицах и не могли понять друг друга. Я утверждал, что Хомутецкий трезвенник; мой знакомый заявлял, что он пьяница. Я говорил, что Хомутецкий не кричит, не ругается матом; мой собеседник заверял, что он постоянно орёт и матерится. Я вспоминал Хомутецкого, как справедливого и даже доброго командира; тот говорил, что Хомутецкий придирается по пустякам, любит делать подчинённым гадости. У меня не быдло причин не верить собеседнику. Когда же этот человек был настоящим, тогда при мне или после? Может быть, он просто где-то сорвался?

Некоторые интересные факты из жизни в Альтенграбове

Итак, через год после нашего прибытия появились новые учебные корпуса, коробки казарм, склады, штаб, в котором у каждого имеется отдельный большой кабинет, Ещё через некоторое время заканчивается строительство жилых домов со всеми удобствами. Когда я, отвыкший от нормальной жизни, хотел отказаться от трехкомнатной квартиры, Хомутецкий пояснил:
- Квартира даётся не лично Вам, а лицу, исполняющему обязанность заместителя командира полка по вооружению. На Ваше место скоро приедет другой, и ему необходимо будет предоставить соответствующую квартиру.
Он был прав.
Мебели у нас, по-прежнему, нет. В спальне стоят две солдатские кровати и две тумбочки. В детской – одна такая же кровать. В «моём кабинете» - двухтумбовый стол и табуретка. На стенах висит несколько самодельных полок для книг.
Появилось больше свободного времени, которое можно использовать по собственному усмотрению.
Командир полка полковник Хомутецкий – сам трудоголик и заставляет соответственно работать других.
Для командного состава определился следующий график работ.
Утром в 8.00 – присутствие на обязательном ежедневном разводе, где командир, а затем и другие начальники, ставят подчинённым задачи на день.
После развода – работа в мастерских, классах, автопарке, штабе, поездки на склады, базы для получения или закупки необходимого оборудования.
Официальный обед офицеров длится два часа, но некоторые из дома на службу являются ещё позже. Многие после обеда «отдыхают», то есть ложатся спать.
В 21.00 в кабинете командира полка проводится ежедневное совещание командования. Как бы само собой разумеется, что до этого времени все должны находиться на службе. На совещании подводятся итоги дня и определяется перечень   задач на завтра.
После совещания большинство офицеров направляется домой. Путь туда проходит мимо гарнизонного Дома офицеров, где на третьем этаже приветливо светятся окна буфета. Определённая группа во главе с зампотылу задерживается там, иногда на длительное время.
Таким образом, большинство офицерского состава полка приходит домой ежедневно около 11 часов вечера, хотя правильнее говорить «ночи».
Поскольку я в буфет не захожу, то домой являюсь раньше других, да к тому же и трезвый, за что женщины ставят меня в пример выпивохам-мужьям. Особенно это было заметно, когда мы жили коммуной в бывших конюшнях.
Я не могу без крайней необходимости работать столько времени изо дня в день и нахожу в этом графике для себя отдушины. Часто придумываю различные командировки в Магдебург, Потсдам и другие города, при этом беру с собой жену или знакомых. Если же не еду в командировку, то после короткого обеда сажусь на мотоцикл и мчусь, куда душе угодно, в зависимости от настроения, наличия времени и попутчиц. Езда на мотоцикле для меня и отдых, и развлечение, и способ познавать окружающий мир, и средство соблазнения женщин. Помотавшись по окрестностям несколько часов, я возвращаюсь в часть за час, а то и меньше, до совещания, вхожу в обстановку, делаю то, что от меня требуется, и в 21 час вместе со всеми, свеженький, вхожу в командирский кабинет.
При таких прогулках, естественно, не обходится и без приключений, происшествий.
Полигон, начинающийся сразу за военным городком, велик и часто привлекает моё внимание с точки зрения охоты, сбора грибов и просто из чистого любопытства. Дочери к тому времени исполнилось уже 9 лет, и я часто беру её с собой.
…В тот день по дороге на полигон мы увидели вдалеке движущийся нам навстречу танк. За ним поднималось громадное облако пыли. Грунтовая дорога, по сторонам которой проходили вырытые траншеекопателем кюветы, была не очень широка, и я решил пропустить танк, остановившись на краю дороги. Мимо нас, с ужасающим металлическим грохотом, на довольно большой скорости, промчалась 40тонная громадина стали. В пыли, поднявшейся за ней, видимость была не больше двух метров. Вслед за первой машиной в этой пыли мимо нас промчалась вторая. Я представил себе, что водитель второго танка уже вообще не видит ничего, кроме пыли и края дороги. Мне стало не по себе. За вторым танком промчался третий. Рядом с этими громадинами наш мотоцикл был просто детской игрушкой. Шла целая колонна. Я поспешил съехать в кювет, несмотря на то, что там была вода, но даже стоя в кювете, мы не чувствовали себя в безопасности. Сбоку было видно, что колонна очень большая.
Если бы один из танков сбил нас – а вероятность этого была велика – то после проезда остальных, которые даже ничего бы не заметили, следа не осталось бы не только от наших тел, но даже от мотоцикла.
Бросив своего железного друга, я вытолкал дочь на другую сторону канавы, и только отбежав от дороги метров на 20, мы почувствовали себя более-менее в безопасности.
…В другой раз я поехал на «Макаке» посмотреть гору «Иерусалим». Заинтриговало название.
Собираясь быстро обернуться, выехал вечером, когда начинало темнеть. Быстро нашёл ничем не привлекательный холм с табличкой его названия и, разочарованный, повернул обратно. Передо мной простиралась совершенно ровная местность без растительности и строений, поэтому я не стал искать дорогу, а поехал по прямой. Чтобы не попасть случайно в какую-нибудь яму, включил фару.
Не знаю, послужил ли мой свет сигналом или это совпадение по времени, со стороны Альтенграбова послышалась артиллерийская канонада, ухо резанул известный ещё с Войны вой артиллерийских снарядов, и вокруг меня стали падать болванки (слава Богу, что не боевые снаряды), поднимая небольшие фонтанчики почвы.
Что делать? Возможно, увидев свет моей фары, они прекратят стрельбу? Я поднял фару верх в сторону стрелявших и стал вертеть рулем. Эффекта не добился. Одна из болванок упала в трёх метрах, другая в пяти.
Мысли скачут быстро. Не увидели. Значит, находятся далеко, стреляют не прямой наводкой. Куда ехать? В сторону? Вперёд? Назад? Если поеду назад, не будет видно моей фары, и стрельба продолжится. Огонь могут перенести дальше. А вот ближе – навряд ли.
Зигзагами, чтобы больше обратить на себя внимание стреляющих, мчусь вперёд, в сторону Альтенграбова. Больше всего боюсь, что вдруг заглохнет двигатель мотоцикла. Тогда погаснет свет, шанс, что меня заметят, пропадёт, и я останусь стоять посреди падающих болванок. Какое-то время они продолжают падать по сторонам мчащегося мотоцикла, чудом не задевая меня. Наконец их падение прекратилось, хотя стрельба продолжалась. Значит, я выехал из зоны обстрела.
Всё это длилось, может быть, пару минут, но впечатление на меня произвело…

Полк укомплектован полностью. Приехали все комбаты, ротные, взводные, замполиты всех мастей, штабные работники.
Одним из командиров взводов назначен сын Калитвинцева, а через какое-то время  навестить его приехал и батюшка со своим замполитом. Калитвинцев привозит мне из Фалькенхагена мешок приветов и ещё больший мешок подарков. Тут и браконьерская рыба, и браконьерское мясо, и даже советская водка.
Водку распили у меня дома. Рыбу и мясо пустили на закуску.
За столом, где сидит и младший Калитвинцев, старший рассказывает мне легенды обо мне же: какой я был хороший инженер, и как после моего отъезда всем стало плохо. На моё место прислали заочника, имеющего о технике весьма отдалённое понятие. Он заявил, что обслуживать аппаратуру должны сами командиры подразделений, а свои обязанности ограничил приёмом заявлений на необходимые запчасти.
Рассказано много, выпито тоже. Мне даже взгрустнулось по прежней тихой жизни в лесу.
Калитвинцев просит присматривать за сыном и не напрасно. Тот, занимая капитанскую должность «командир взвода – преподаватель», специальности своей совершенно не знает, учить её не собирается. Узнав об этом, Калитвинцев-отец присылает к нам «в командировку» лейтенанта Ваню Филимонова, который и проводит занятия по технике вместо младшего Калитвинцева.
Как-то при случае я рассказал Леонову о приезде бывшего командира с замполитом, о наших посиделках и воспоминаниях. Тот усмехнулся:
- А знаешь, что они вместе с Седовым приезжали ко мне все втроём и отговаривали меня назначать тебя на новую должность. Говорили, что ты не умеешь работать с людьми, что занимаешься только ремонтом техники, что не справишься, и мне придётся пожалеть об этом назначении. Но я-то калач тёртый, сразу раскусил, что они не хотят тебя отпускать. Если бы ты был им не был очень нужен, не приехали бы. Говорили и ещё кое-что, но это уже не по деловой линии. Я им поговоркой ответил: «По мне, хотя и пей, но дело разумей».
- Я не пью! – возмутился я.
- У каждого свои недостатки, - закрыл тему Леонов. Благоразумней было не уточнять, какие же недостатки у меня.
Кое-какие из деловых своих недостатков я решил исправить сразу по приезду в новую часть. Уже далеко не со всеми офицерами я на «ты», не взваливаю на себя всю работу, которую могу сделать, а распределяю её на подчинённых.
Вот один из примеров моей новой «кадровой политики». Начальник автослужбы, как известно, подчиняется зампотеху. На должность начальника автослужбы прибыл фронтовик, гораздо старше меня по возрасту, хорошо знающий своё дело. Развязно он заходит ко мне в кабинет, бросает на стол Наставление по автотранспортной службе и надменно заявляет:
- Вот! Вам теперь отвечать за автотракторную службу. Ознакомьтесь с Наставлением.
Я не делаю ему замечания, что он зашёл без разрешения, не ставлю по стойке «Смирно!», изображая из себя начальника. Зачем мелочиться и обострять отношения? Спокойно разъясняю своему подчинённому:
- Вы правы. Я действительно плохо знаю автотракторную службу. Да и зачем мне это знать, когда у меня на должности начальника автослужбы стоит бывший фронтовик, человек старше меня по возрасту, имеющий специальное образование? Вот с него я и буду спрашивать за состояние автослужбы, его и буду поощрять или наказывать, как начальник. Когда мне понадобится Наставление, я Вас вызову, и Вы мне его принесёте, а сейчас я занят другими делами, зная, что автослужба находится в надёжных руках… Можете идти.
Примерно такой разговор происходит у меня и с другим непосредственно подчинённым – помощником по вооружению.
С командирами батальонов я дружен, однако иногда и им даю понять, что по службе, как заместитель командира полка, являюсь для них начальником, и когда кто-то сомневается в этом, при командире отдаю ему официальное приказание.
Небольшой конфликт происходит у меня с замполитом, который тоже приехал только через год после нас, старожил. В офицерской столовой ко мне подходит официантка:
- Это место заместителя командира полка. Он просил его больше не занимать.
- Какого заместителя? – спрашиваю я.
- Замполита! – подсказывает кто-то официантке.
Я могу и пересесть, но не люблю наглецов. Предпочитаю сразу всё расставить по своим местам:
- Передайте ему, - говорю я официантке, как можно, строже, хотя в душе меня и разбирает смех, - что на этом месте уже год сидит заместитель командира по вооружению, и он не считает себя ниже других заместителей.
Конечно, в те времена я был молод, а выглядел ещё моложе, по внешности и поведению должности заместителя командира полка соответствовал мало. Вот другой, подтверждающий это случай.
На одном из перекрёстков Альтенграбовского гарнизона я лихо разворачиваюсь на мотоцикле, положив его почти на бок. Наверное, со стороны это выглядит страшно, хотя и совсем безопасно. Езжу я, как правило, не в форме, а в кожаной куртке. Какой-то подполковник останавливает меня:
- Вы нарушаете Правила движения Так ездить нельзя.  Объясняю ему, что скорость моя не превышает 60 км/час, еду я по мостовой, поэтому Правил не нарушаю. Подполковник продолжает шуметь, спрашивает, из какой я части и обещает пожаловаться нашему командиру.
Через пару дней Хомутецкий заглядывает в мой кабинет:
- Юрий Петрович! Тут товарищ пришёл по Вашей линии.
За командиром в кабинет входит знакомый подполковник. Увидев меня, он останавливается, лицо его цепенеет. Представляю себя на его месте. Не вспоминая об инциденте, мы быстро решаем его вопрос.
С появлением в гарнизоне полка связи все вопросы внешней связи ложатся на него. Мы уплотнили воздушную линию, получив дополнительно к одному слабенькому НЧ-каналу три отличных ВЧ-канала; отремонтировали и удлинили вторую линию, чем в несколько раз увеличили число каналов с внешним миром. По поводу выделения одного из них и приходил подполковник.
Мальчишескими ещё долго остаются не только моя внешность, но и мои замашки. Это выражается не только ездой на мотоцикле.
…Как в юности, я стремлюсь ходить и ездить по самому короткому пути, лучше – по прямой линии. С приездом Хомутецкого вокруг служебной территории части построили забор. Ох, уж эти мне заборы! Они всегда мне мешали, но не становились непреодолимой преградой. Если раньше, выходя из дома, мы по прямой устремлялись в штаб, то теперь требуется обходить почти всю часть вдоль забора, так как Хомутецкий поставил КПП с противоположной стороны от жилых домов.
- Для моциона – раз. И затем, пока я иду вдоль решётчатого забора, я уже вижу, что делается в части, - заявляет Хомутецкий.
Я временем дорожу, поэтому сразу, выйдя из своего подъезда, с разбегу сигаю через забор. С детства преодоление заборов я считаю видом спорта, который необходимо ввести в перечень Олимпийских игр.
Вскоре Хомутецкий не выдерживает:
- Юрий Петрович! Каждый день я вижу, как Вы, вместо того, чтобы, как все, приходить на службу через КПП, лазаете через забор. Вы подаёте дурной пример остальным офицерам.
Конечно, мои заявления о нехватке времени – для него просто чудачество. Приходится подчиниться общей дисциплине, хотя иногда, особенно вечером, делаю исключения. Моё предложение сделать в заборе дополнительный проход для офицеров Хомутецкий отверг.
…Второй пример. Как-то, при выходе из части через КПП, меня обстреливают снежками две молодые женщины – жёны наших офицеров. Я догоняю одну из них, прижимаю к себе и на глазах у народа расцеловываю, затем догоняю другую (она не очень-то стремилась убежать), валю на мягкий снег и, лёжа на ней, расцеловываю тоже. Последствия не заставили себя ждать. Теперь обе женщины то ожидают меня у моего подъезда, то под каким-нибудь предлогом заходят в кабинет. Я запросто мог бы закрутить с ними любовь, но у меня уже всё есть и более высшего качества.
…Третий пример характеризует меня уже не совсем, как мальчишку. Мне удаётся достать для одного из классов три тренажёра радиостанций Р-102. Внешне они ничем не отличаются от настоящих станций и позволяют тренировать личный состав без выхода в эфир. Вместе с Ионовым (начальником мастерской) мы проверяем исправность тренажёров, их соответствие радиостанциям и устанавливаем их в классе.
Через какое-то время, встретив командира взвода, спрашиваю его, помогают ли ему в обучении установленные тренажёры. Ответ меня ошарашивает:
- Нет. Они не работают.
- Как не работают? Все три?
- Да. Все не работают.
Хватаю его за рукав:
- Пойдём, проверим.
Заходим в класс, где в это время сержант проводит какие-то занятия. Подходим к тренажёрам.
- Включайте! – говорю я командиру взвода – преподавателю.
Рычаг включения станции находится у самого пола, и капитан никак не может его найти. Не нагибаясь, носком сапога включаю станцию.
- Настраивайте!
Капитан бестолково хватается за ручки, крутит не то, что надо, и показывает полное неумение работать на станции. А ведь он преподаватель, и у него всего один тип аппаратуры, который он должен не только знать, но и обучать работе на нём своих подчинённых.
Сержант делает попытку помочь командиру. Спрашиваю сержанта:
- Можете настроить аппаратуру?
- Так точно!
- Какие неисправности у тренажёров?
- Нет неисправностей. Всё работает, - испуганно отвечает сержант.
- Кто во взводе проводит занятия по специальной подготовке?
- Я! – вытягивается сержант.
- А по технической части (теория)?
- Тоже я.
- А что преподаёт командир взвода?
Сержант мнётся:
- Ну.., политическую подготовку.., строевую…
Злость во мне всё нарастает. Капитан ничего не делает. Всё свалил на сержанта. Сам остаётся профаном.
Оборачиваюсь к капитану и, в присутствии всех его подчинённых, с интересом следящих за происходящим, выпаливаю:
- Мудак – ты! ...твою мать!
Поворачиваюсь и ухожу. Мне стыдно перед солдатами, что у них такой командир, обидно за себя, свои труды и старания, которые попираются вот такими балбесами.
Капитан оказывается секретарём партийной организации батальона. Такая сволочь всегда знает, куда присосаться. Он бежит с жалобой к замполиту батальона, тот – в политотдел полка. Оказывается, я же ещё и виноват: оскорбил секретаря парторганизации в присутствии подчинённых. О том, что он профан, что даром получает денежное содержание, вопрос почему-то не ставят.
Замполит вместе с политотделом заработали в полную силу. Ещё бы! Получили такую кость!
Думаю, другого на моём месте съели бы с потрохами. Хомутецкий клянётся, что поддерживает меня, но связываться с парт-политработниками боится и откровенно мне в этом признаётся. Помогает мой высокий авторитет у начальства. Перед этим я был представлен к ордену, и мочалить меня по инквизициям значило уронить авторитет высшего командования. Я даже отказываюсь перед ним извиниться и требую проведения служебного расследования, которого так никто и не провёл. Зато со мной сам Хомутецкий проводит разъяснительную работу, содержание которой сводится к одному: нельзя связываться с парт-политработниками, они всесильны.
Мы создали образцовый полк, построили образцовые казармы, оборудовали образцовые классы. После чего началось паломничество в часть различных комиссий, делегаций, проверяющих. Получилось, что делали всё это не для того, чтобы обучать, а для того, чтобы показывать.
Сначала нас проверяет связное начальство, вплоть до Москвы. Затем к нам приезжают начальники всех рангов различных родов войск ГСВГ. Вскоре нас показывают москвичам, представителям других военных округов и, наконец, на экскурсии стали привозить офицеров стран – участниц Варшавского договора.
Каждый раз кто-нибудь из приезжих ставит вопрос: «А кто это всё придумал?» И вперёд выходит сияющий Леонов. Иногда задают и другой вопрос: «Кто же непосредственный исполнитель?» Смотрят на Хомутецкого, но тот честен и выталкивает вперёд меня. На волне всеобщей эйфории я был представлен к ордену, но так его и не получил. Вместо ордена мне вручают ценный подарок от Главкома – часы… Позже я поменял их на женские и подарил дочери.

О военных водителях

В Германии русские военные редко пользуются местным транспортом. В основном, мы ездим на своих русских военных машинах. Легковые машины имеют по штату только командиры частей и большие начальники. Остальные ездят, на чём придётся, чаще всего на грузовых, специальных или боевых машинах. Я рассказывал, как мы с Дробязкой прорывались в Берлин на специальной машине ГАЗ-66.
На каждый тип машины приказом определён лимит пробега за год. Не отвечая за точность, кажется, так: командирская легковая – 16 тысяч км, грузовые и автобусы – 10 тысяч, боевые – 2-4 тысячи. На обкатку новых машин даётся дополнительно 2 тысячи, на обучение молодых водителей, включая 500километровый марш, - 1 тысяча км. Вот этот лимит и используется в частях для различных поездок. На всех дорогах ГДР, в том числе и на автострадах, шныряют русские военные машины всех типов. Например, в Вюнсдорф, для получения разрешения на учёбу в адъюнктуре, я езжу на боевой машине с базой ГАЗ-66. В путевом листе стоит «Обкатка».
В одну из поездок я беру с собой жену. Жёнам ведь тоже хочется, пребывая за границей, хотя бы что-нибудь увидеть, да и необходимо умно растратить заработанные мужем марки. Люду приходится разместить в специальном кузове.
- Смотри, ничего не трогай! Ручки не крути! – предупреждаю её.
Проехав около часа, решаю, на всякий случай, проверить самочувствие жены. И вовремя! Мы с водителем обнаруживаем её почти без чувств. Кузова-будки машин нового типа герметизированы. О существовании фильтро-вентиляционных установок жена, естественно, не знает, включить их не может, открыть дверь или окно пыталась, но не сумела, достучаться до кабины в таких машинах невозможно. Ещё бы немного… Страшно подумать!
Отдышавшись на свежем воздухе, жена категорически отказывается снова сесть в кузов. Приходится везти её в кабине ГАЗ-66 верхом на двигателе.
Военных водителей готовят в Союзе на курсах допризывной подготовки. Готовят их, из рук вон, плохо. Практики езды они, как правило, не имеют.
Так в Фалькенхагене, став при Снежнове самостоятельной частью, мы получили один грузовой автомобиль. Солдат с водительскими правами оказалось несколько. Пришлось для выбора водителя провести конкурсный экзамен. Если по Правилам, с трудом пополам, они ещё могли что-то ответить, то, сев за руль, показывали полную неспособность к самостоятельной езде. Только один рядовой Гаврусев, родом откуда-то с Донбасса, успел до Армии поработать водителем. Он сумел проехать в ворота, не задев их, правильно ездил задним ходом… Ему и вручили машину.
Первым с ним во Франкфурт поехал Снежнов. Вот его рассказ.
Пока ехали по собственной бетонке, всё было хорошо. На дороге же Гаврусев шарахался от всех встречных машин и стремился съехать на обочину или даже в кусты. Проезжая через деревни, снижал скорость до 5-10 км/час, а увидев на дороге встречного пешехода, вообще останавливался.
Самое страшное началось после въезда во Франкфурт. Здесь он совсем снизил скорость, несколько раз перед встречной машиной заезжал на тротуар, вызывал панику у прохожих немцев, на красный свет остановился не перед светофором, а прямо под ним, и то после криков старшего машины. На улице со смещёнными трамвайными путями заехал на них и, увидев, что ему не разъехаться со встречным трамваем, встал перед ним. Трамвай, естественно, тоже встал. Так все и стояли, пока Снежнов сначала уточнил у водителя, почему они здесь оказались, затем объяснил ему, как выбраться, и наконец, пока Гаврусев совершал на машине сложные манёвры, чтобы освободить трамвайные пути.
Оказалось, что раньше Гаврусев водил машину только вблизи шахты, на пятачке 150-200 метров. Поэтому он так хорошо подавал задом и проезжал ворота. Он никогда не ездил ни по дорогам, ни, тем более, по городу. Никогда, сидя за рулём, он не видел ни пешехода, ни трамвая, ни встречных машин, а встречался со всем этим только за столом разводки.
Гаврусева пришлось оставить водителем единственной в части машины, так как лучше его водителя не нашлось. И надо сказать, что парень, в конце концов, ездил неплохо; и правила изучил, и в город ездить не боялся, ещё и других водителей поучал.
Подобных случаев можно было бы рассказать множество. Например, о том, как тот же Гаврусев, с тем же Снежновым, в качестве старшего машины, очень далеко от части, в Лукенвальде, столкнулся прямо на перекрёстке с другой советской машиной. Оба старших выскочили из кабин, чтобы отругать друг друга за неправильную езду, и вдруг стали обниматься. Снежнов встретил друга по учёбе в Академии. Предаваться воспоминаниям было некогда. Обе машины оказались покалеченными настолько, что самостоятельно двинуться с места уже не могли. Освободить перекрёсток без посторонней помощи не удалось. Пришлось искать ближайшую советскую воинскую часть, объяснять ситуацию, выпрашивать тягач. Лишь после этого удалось растащить машины с перекрёстка, на котором, мешая движению, машины простояли больше часа. Всё это время на перекрёстке творился невообразимый бардак, а полицейский в белых перчатках горестно стоял рядом и красиво разводил руками, выслушивая ругань немецких водителей (она, конечно, послабже нашей).
Чтобы отбуксировать нашу машину от Лукенвальде до Франкфурта, Снежнову никто из советских командиров тягача не дал. Пришлось звонить в свой гарнизон и умолять Тарасова выслать машину. При их отношениях это было для Снежнова очень непросто.
Обкатывать машины и водителей кому-то было надо, и я, как зампотех, принимал в этом самое активное участие. Однажды на новой боевой машине, с необъезженным водителем я поехал в Потсдам.
- Выполняй моментально каждое моё слово! – инструктирую я его. Да, признаюсь, я так говорил.
150 км до Потсдама по ровной автостраде проезжаем благополучно. Перед въездом в город даю солдату отдохнуть.
В городе многорядное движение, легковые машины снуют быстро, выскальзывая перед самым носом. Мы подъезжаем к перекрёстку. Горит красный свет.
- Сейчас направо, - медленно и спокойно, чтобы лишний раз не нервировать водителя, дать ему время спокойно перестроиться и занять правый ряд, произношу я.
Тот мгновенно выкручивает руль вправо, и мы, за 30 метров до перекрёстка, поворачиваем из второго ряда, пересекаем первый перед носом испуганных немцев, пересекаем тротуар, разгоняя на нём прохожих, и мчимся, не известно куда.
- Стой! – кричу я истошным голосом.
Машина останавливается в самом центре громадной конусообразной клумбы. Не соображая уже, что делаю, я открываю дверцу и вываливаюсь на клумбу. Громадные ярко-красные цветы достают мне до офицерского ремня. Ошалело осматриваюсь по сторонам. Мы похожи на памятник в центре клумбы, памятник русской глупости и невежеству. Позади машины помятые цветы и две глубоких жирных колеи. Вокруг толпятся немцы:
- Что ещё за манёвры проводят русские в центре Потсдама?
Если выезжать передом, мы окончательно погубим эту клумбу и весь цветник рядом с ней. Даю солдату команду ехать задом. Сам руковожу его действиями и одновременно слежу, чтобы любопытные немцы не попали под колёса. Разгоняю на мостовой застывшие в шоке машины. Моя защитного цвета аппаратная, похожая на танк, медленно, задом, угрожая помять не только клумбу, но и что-нибудь более важное, выезжает снова на мостовую. Остальное движение на это время благоговейно замерло.
Нас никто не останавливает, и мы благополучно едем дальше по своим делам.
- Зачем ты поехал на эту клумбу? – спрашиваю я солдата.
- Вы же сами сказали: все команды выполнять мгновенно, - оправдывается он.
…Для учебного полка связи необходимо получить в Вюнсдорфе 4 автомобильных радиостанции Р-140 на базе ЗИЛ-131.
Туда выезжаем вместе с замполитом, который едет по своим делам, на УАЗике. Планируем оставить ему УАЗик, а сами вернуться на новых машинах. Нам для этого необходимо иметь четверо водителей, которых мы берём с собой, и четверо старших машины. Для этого едет начальник автослужбы, начальник ВАРМ (авторемонтная мастерская), командир взвода радиостанций Р-140 и я.
Радиостанции получаем долго. Необходимо досконально проверить работу всей аппаратуры, машины, наличие ЗИП. Домой в Альтенграбов мы выезжаем во второй половине дня. Ехать далеко. Водители и старшие машин занимают свои места. Проверяем радиосвязь между машинами. Колонна трогается.
Километров через 15 начальник автослужбы даёт сигнал остановки. Его водитель дрожит и плачет, садиться за руль отказывается. Такое случается. Солдат совсем не имеет опыта вождения. Начальник автослужбы резок, наверное, поругал парня, и у того сдали нервы.
Покрыв солдата матом, начальник автослужбы сам садится за руль. Ему это даже на руку, ведь ехать старшим скучно.
Ещё километров через 15 отказывается ехать за рулём второй водитель. Заставлять нельзя, может случиться непредсказуемое. За руль второй машины садится начальник ВАРМ.
Дурной пример заразителен. Буквально через 10 км отказывается вести машину третий. Где их таких набрали? Смотрю на командира взвода:
- В училище права получил?
- Получил.
- Садись!
Старший лейтенант мнётся:
- Давно это было. Я уже всё позабыл.
- Ладно! – говорю смело. – Я ещё не забыл.
Сажусь за руль. Что-то здесь не так, как в старых машинах. Действительно, ехать неудобно. Километров через 30 устал очень. Но не останавливаться же! Всё равно, сажать за руль больше некого. Еду дальше. Спина мокрая. Руки дрожат.
Уже стемнело. Надо включить свет, но я боюсь отпустить от руля хотя бы одну руку, боюсь оторвать взгляд от дороги. Где же этот тумблер ближнего-дальнего света? Приходится по рации вызывать начальника автослужбы, чтобы спросить его об этом.
Мы едем по автостраде. По ней ехать со скоростью меньше 60 км запрещается, но наши машины быстрее двигаться не могут. Маленькая скорость только нервирует. Постоянно слева проносятся другие машины. Их скорость достигает иногда 180 км/час. Это потом, после моего отъезда из ГДР, немцы ограничат сверху скорость движения по автостраде.
Съезд на просёлочную дорогу. Мне кажется, что для нас она слишком узка. Вспоминаю Гаврусева. Как бы тоже не шарахнуться от встречной в кювет.
Проехали последние 30 км. Вот и ворота части. Наша машина первая. Выхожу из машины. Ломит всё: плечи, руки, ноги, поясницу. Неужели я сам довёл машину?
Подхожу к воротам. Хочется их померить – вдруг машина не пройдёт? Сзади сигналит начальник автослужбы: чего встали? Устыдившись, сажусь за руль и осторожно еду в ворота. Только бы не завалить столбы! Позор будет на всю часть.
Проехали благополучно.
В отличие от других солдат, водители чаще находятся вне своих подразделений, так сказать, «выезжают в люди». А обмундирование на них – самое грязное, самое рваное, в лучшем случае – всё в заплатах. Солдаты сами ухаживают за своими машинами, моют их, регулируют двигатель, меняют колёса, делают необходимый ремонт. И всё в том же обмундировании.
Командиры частей заставляют своих водителей при «приличных» выездах надевать парадное обмундирование, но и оно в этом случае быстро приходит в негодность.
Каждый начальник из этого положения выходит по-своему…

Назад в 8 управление?

В Альтенграбове у меня уже нет той близости с солдатами, которая сформировалась на УСОНе. Я не вожу солдат на рыбалку и в лес, не беру лишних при выезде в город. Вообще общаюсь с ними меньше. Для этого у них есть теперь свои командиры.
Тем не менее, однажды, когда я был уже преподавателем Академии, произошёл следующий случай. На лекции майор-слушатель задал мне вопрос. Я ответил. Затем, внимательно посмотрев на слушателя, спросил:
- А Вы почему не здороваетесь?
Моего вопроса слушатель не понял. Пришлось продолжить шутку:
- Устав требует знать всех своих начальников, до командира полка включительно, в лицо. Вы служили в 9й роте альтенграбовского полка?
- Да, - изумившись, ответил он.
- Вот видите, я Вас узнал, хотя Вы были солдатом, а Вы меня – нет, хотя я был зампотехом полка.
Этот эпизод подтверждает, что контакт с основным личным составом в АЛьтенграбове у меня был слабым… А ведь я его всё-таки запомнил.
В 9 роте полка обучают младший состав шифровальщиков. Курирует роту 8 управление. Различные комиссии к нам приезжают часто. Как-то явились и москвичи из 8 управления. По долгу службы пришлось общаться с ними. При прощании я не выдержал и сказал, что окончил Училище специальной связи, что работал в 8 отделе штаба ДВО, что хотел остаться в их системе, и как коварно меня обошли в Академии.
Генерал, возглавляющий комиссию, заинтересовался моим рассказом и, зная мою роль в создании материальной базы полка, предлагает:
- Ещё не поздно вернуться. Хочешь, я замолвлю за тебя словечко в Москве?
Предложение неожиданное. Думаю недолго:
- Нет. Сейчас я майор, стою на подполковничьей должности. И это – «ещё не вечер». По замене я должен ехать на вилку «подполковник-полковник». Вы можете предложить мне полковничью должность?
- Да. С этим у нас туго, - почёсывает он в затылке.
Так в один момент появилась и окончательно исчезла возможность снова вернуться в систему 8 управления. Кажется, я поступил правильно.
Говорят, что история не любит сослагательного наклонения. А ведь собственная жизнь – тоже история. Возможно, согласись я тогда, не попал бы в Ленинград…

Разведка в Академии связи

Свой первый отпуск в новой части получаю только в конце декабря 1969 года, когда в полку начался нормальный учебный процесс. В день отъезда, за несколько минут до отправления на вокзал, мне звонит начальник штаба и сумбурно сообщает, что в полк пришла бумага из Академии связи, где говорится, что Академии срочно требуются офицеры в адъюнктуру, имеющие высшее образование и опыт работы в войсках. Бумаги этой при нём нет, толком он объяснить ничего не может и советует мне уточнить всё в Ленинграде.
И вот я в родной Академии:
- Кому тут нужны в адъюнктуру офицеры, имеющие опыт работы в войсках?
Сначала иду на кафедру телеграфии, где 5 лет назад писал диплом. За это время она сменила даже название. У меня вежливо интересуются:
- Над какой Научной темой Вы работали в эти годы? Какова тема Вашей будущей диссертации? Какой у Вас имеется научный задел по этой теме?
На все вопросы я только развожу руками. Мне, опять же очень вежливо, разъясняют:
- Вы можете подать к нам документы, но у нас есть уже кандидаты с практически готовой диссертацией, со сданными кандидатскими экзаменами. Сами подумайте, кому мы отдадим предпочтение?
Поднимаюсь выше этажом и интересуюсь на кафедре дальней связи, не нужен ли им практик, в течение 5 лет занимавшийся дальней связью? Разговор повторяется почти слово в слово.
Когда, обескураженный, я собираюсь уходить, кто-то замечает:
- Кажется, сейчас создаётся новая кафедра – обслуживания и ремонта техники связи. Вы ведь, кажется, зампотех?
Ищу кафедру обслуживания и ремонта. Оказывается, её ещё нет, но в ближайшее время будет создана. Пока нет ни начальника кафедры, ни даже места, где она будет размещена.
Во время поиска несуществующей кафедры узнаю, что несколько месяцев назад в Академии создана кафедра узлов связи. Она ещё даже полностью не укомплектована…
А ведь узлы связи я знаю! Дважды участвовал в создании громаднейших, оснащённых новейшей техникой, узлов.
Начальник кафедры полковник Сащенко принимает меня благосклонно, даже радостно:
- Да, конечно, такие специалисты, как Вы, нам очень нужны. На следующий год имеется вакансия адъюнкта. Оформляйте документы.
Памятуя, что мне говорили на предыдущих кафедрах, осторожно спрашиваю:
- А другие кандидаты у вас на эту должность есть?
Сащенко несколько смущён, но тут же находится:
- Они не идут с Вами ни в какое сравнение. Один – откуда-то с космической связи, а другой – вообще не узловик. У Вас и ещё одно преимущество перед ними: имеется площадь в Ленинграде.
Он говорит о других кандидатах так, будто они стоят ему поперек горла, и он только и думает, как от них избавиться. Это меня успокаивает. В Германии я уже как-то привык к учёту своих заслуг, и отношение начальника кафедры ко мне кажется мне вполне нормальным и естественным.
У начальника адъюнктуры Академии уточняю перечень необходимых документов. Узнав, что я из Германии, тот спешит сделать мне заказ на фотоматериалы для занятий цветной фотографией. Приняв этот заказ, считаю, что приобрёл ещё одного сторонника в Академии.
Генерал Леонов будет доволен – ведь он несколько раз заводил со мной разговор об   адъюнктуре.

Поступление в адъюнктуру – сложности и интриги

Когда я возвращаюсь в Германию, Леонова в ГСВГ уже нет! Новый Главком ГСВГ генерал армии Куликов – очень крут. Первое, что он заявляет, заступив на должность:
- В ГСВГ не должно быть ни одного офицера старше меня.
Началась чистка – массовое увольнение стариков. Встретив пожилого офицера, Главком тут же направляет его в управление кадров оформлять увольнение. Куликов, как все большие начальники, тащит за собой хвост сподвижников (свиту). Леонов оказался в опале и, где-то что-то сказав, полетел с поста.
Новый начальник войск связи – прямая противоположность Леонову. Все дела в управлении он решает только сам. Заместители сидят без дела, а в приёмной НВС постоянно толпится стоящий в очереди на приём народ.
Все покупки за наличные марки – только с личного разрешения генерала. Чтобы купить бочку краски, нужно приехать в Вюнсдорф, отстоять в очереди на приём, убедить генерала в необходимости покупки. То же со всеми другими вопросами. Очередь не равнозначна; кто-то, особенно заместители, проходят без очереди и решают свои вопросы часами.
Чтобы получить резолюцию на рапорте, разрешающую сдавать экзамены в адъюнктуру, мне приходится трижды приезжать в Вюнсдорф (расстояние от Альтенграбова – 130 км, туда и обратно – 260), три дня потерять в приёмной, долго объяснять новому генералу, что мне от него надо, и, наконец, услышать ответ:
- Вы уже запланированы на замену в Ленинградский военный округ. Должность – заместитель командира бригады по вооружению (опять «зампотех»!). Это вилка – «подполковник-полковник». Считайте, повышение.
Я настаиваю на адъюнктуре.
- Оставьте рапорт. Я должен посоветоваться с кадровиком. Приезжайте на следующей неделе.
Хорошо ещё, что я догадался заскочить к кадровику, объяснить ему ситуацию и заручиться поддержкой.
Приехав к НВС в четвёртый раз, потеряв ещё день, я всё-таки эту долгожданную резолюцию вымучил. Правда, сдавать экзамены мне разрешено за счёт отпуска; но что значит один отпуск по сравнению со всей оставшейся службой?
Говорили, что новому начальнику войск связи хронически не хватает времени, что иногда он даже ночует в кабинете, что жена и дочь не видят его месяцами, что даже отпуск он проводит не так, как все нормальные люди, а в какой-нибудь подчинённой части, где с утра до отбоя (и позже) проверяет распорядок дня, выполнение расписания занятий и проведения хозяйственных работ. Вот радость-то командиру части!
Всё, что я должен был сделать в полку, выполнено. Впереди уже другие задачи. Надо говорить, что отношение моё к службе стало прохладней; появились другие, на данный момент более важные, дела и заботы: подготовка к экзаменам, к отпуску, к отъезду…, а тут ещё и любовь (последнее вовсе не на последнем месте)…
Через пару месяцев я уже снова в Ленинграде – приехал сдавать экзамены (опять за счёт отпуска).
Привожу начальнику адъюнктуры Академии всё, что он просил, даже в излишестве, истратив на это в Германии очень большие деньги. Оказывается, в Союзе всё это можно купить гораздо дешевле и лучшего качества, но ведь ему-то всё достаётся бесплатно. Выполнил я много и других заказов, от колготок, которых в Союзе ещё нет, нижнего женского белья, до мужских джинсов и ботинок. От кого, в какой степени зависит моё будущее, я ещё не разбираюсь и стараюсь удовлетворить просьбу каждого, вплоть до лаборантки Дуси. Кстати, Дуся показала мне самодельные колготки дочери – детские трусики с пришитыми к ним чулочками. Так беднота выходила из положения. Покупать на рынке импортный товар дорого, а каждому хочется быть «не хуже других»! Вот уж это русское «не хуже других»! Сколько людей это поставило на грань обнищания и даже голодания. При этой фразе я всегда вспоминаю Валю Юдина, вечно тянувшегося за другими, ходящего ради этого по коммунальной квартире в рваных трусах, но меняющего «Запорожец» на «Москвич», пусть даже очень старый.
Что там говорить о других! Я и сам, приезжая из Германии и появляясь в Академии в новом кремпленовом(!), сшитым по последней моде костюме, в немнущейся, блестящей нейлоновой рубашке (этаким щёголем!), чувствую себя на целую ступеньку выше снующих по коридорам людей в затёртых, лоснящихся пиджаках и кителях. Ведь только провожают «по уму»…
Узнав, что генерал Леонов теперь занимает в Академии должность начальника кафедры военных радиорелейных и тропосферных станций, наношу ему визит. По нему видно – новым положением он доволен.
- Оклад больше, чем у НВС Группы войск, - рассуждает он, развалясь в кресле. – Волнений и неожиданностей – никаких. В войсках я не знал, что буду делать через несколько минут. Что, где произойдёт, куда вызовут, куда помчусь? Здесь всё рласписано на месяц, даже на год.
Он смотрит в расписание под стеклом на столе:
- Послезавтра в 14 часов – Учёный совет, в пятницу – проверка работы адъюнктов. Четыре лекции за месяц. Вот, только сел в кресло, а уже являюсь автором двух научных трудов и главным редактором учебника.
Он показывает мне новенький, ещё не читанный, учебник. На первой странице: «Главный редактор – генерал-майор войск связи Леонов Иван Петрович».
- Не было бы счастья, да несчастье помогло! – смеётся он. – Меня ведь из ГСВГ Куликов выгнал. Не понравился я ему – слишком интеллигентен. А он сам груб и, как большинство недалёких начальников, любит подхалимаж. Ну, а ты что здесь делаешь?
Пока я рассказываю ему свои заботы и последние новости из ГСВГ, он открывает сейф и достаёт оттуда початую бутылку коньяка и пару рюмок.
- Держу на всякий случай, а случаи, вроде твоего, приходят часто. За твоё успешное поступление!.. Тебе повезло, что я работаю в Академии. Со мной, как с генералом-практиком, здесь считаются. И друзей немало, а это тоже важно. Считай, что ты уже поступил. Словечко замолвлю. А если что не так, сразу беги ко мне. Разберёмся.
Выпиваем по второй и по третьей.
- Не много ли на работе? – интересуюсь я.
- Я же говорю: у меня сегодня свободный день.
У него-то свободный, а я в таком виде уже нигде больше в Академии показаться не могу. День потерян. Правда, это как ещё посмотреть. Ведь генерал дал мне гарантию.
На следующий день узнаю: на кафедре узлов связи кандидатов осталось двое (майор Зайчик из Забайкалья и я). Один претендент отчислен, не пройдя медицинскую комиссию.
В ГСВГ я медкомиссию прошёл. Все документы в порядке… Знал бы, где упасть, то соломку бы подстелил! Меня вызывают в медчасть Академии. Берта Лазаревна листает мою медицинскую книжку.
- У Вас больные почки, - заявляет она, - и, помнится, Вы – астматик.
Вот курва старая! Всё помнит. Мы с ней давние знакомые. Не думал, что она ещё работает.
- Нет. Мы не можем принять Вас в адъюнктуру.
- Но я прошёл медкомиссию в ГСВГ и признан годным. Камень у меня был, но он вышел. А астму я в Германии вылечил. Там у меня прошли все приступы.
- Там прошли, а здесь опять появятся. Здесь Ленинград. Нет. По здоровью Вы в адъюнктуру не подходите.
Бегу к Леонову:
- Выручайте!
- Против медицины мы все бессильны! – заявляет он. – Зачем же ты привёз старую медкнижку? Надо было вместе с врачом части сделать новую. Берту я знаю. К ней подходы искать бесполезно.
Бесполезно! Значит, и искать не нужно. Надо действовать.
Снова иду в медчасть.
- Берта Лазаревна ушла на обед, - сообщает мне сестра.
Заскакиваю в пустой кабинет. Вот на столе лежит заключение медкомиссии ГСВГ со штампом и печатью, а вот моя медицинская книжка. Быстро засовываю её под ремень брюк и, стараясь выглядеть совершенно спокойно, выхожу из кабинета. В коридоре никого.
Я так напуган содеянным, что не решаюсь даже держать эту книжку дома, а отношу её к Шилину.
На следующий день старуха снова вызывает меня с кафедры, где я готовлюсь к экзаменам по специальности.
- Где Ваша медицинская книжка?
Делаю большие глаза:
- Мне не выдавали её на руки. Она, вместе с остальными документами, послана в Академию спецсвязью… Помнится, Вы вчера её листали! – вдруг вспоминаю я.
- Она у Вас! – зло заявляет Берта. – Вы забрали её!
- Кто же мне её отдаст?
- Вы – вор! Я сделаю всё, чтобы Вы не попали в адъюнктуру!
Только не спорить! Держаться корректно. Ничего не знаю. Молчать.
Вызывает начальник адъюнктуры:
- Где медицинская книжка?
- Не знаю…Была в документах, когда их отсылали… А заключение медкомиссии не пропало? – интересуюсь я.
- Нет. Оно на месте.
- Тогда не страшно, - беспечно произношу я, смотря прямо в глаза начальнику адъюнктуры. А мои глаза спрашивают:
- На чьей ты стороне?
Формально: книжка утеряна в Академии.
- Вы можете сделать в части новую книжку? – спрашивает он после некоторого раздумья.
Камень падает с души. Пронесло!
- Конечно. В части всё просто. С доктором мы друзья.
- Тогда сделайте и привезите… если поступите.
В его последних словах мне что-то не нравится. На всякий случай, сообщаю  Леонову:
- В Академии пропала моя медкнижка. Просят привезти новую.
Леонов смотрит на меня с нескрываемым любопытством:
- Это хорошо. Это именно то, что надо. Как тебе это удалось? Уговорил старуху или начальника адъюнктуры?
Пожимаю плечами:
- Никого не уговаривал. Сама пропала. Запретить мне сдавать экзамены нет формального повода.
Штудирую учебники, выпущенные на кафедре, знакомлюсь с адъюнктами кафедры, их двое, консультируюсь с преподавателями, особенно с молодыми.
Зайчик, мой соперник, на кафедре бывает реже, а если появляется, то идёт прямо в кабинет начальника кафедры и иногда проводит там довольно много времени. Это меня начинает беспокоить: ведь Сащенко говорил, что Зайчик мне не конкурент.
Дня за два до экзамена ко мне подходит один из преподавателей:
- Билеты для экзамена уже составлены. Их всего два. Основной (первый) вопрос: «Система связи армии» - в одном и «Система связи фронта» - в другом.
Он сообщает мне всё содержание билетов. Как бы оправдываясь, продолжает:
- Зайчик содержание билетов уже знает. Ему даже дано право выбрать один из них, оставив тебе другой. Тебя взяли для конкурса. Три года назад Зайчик был дипломником у Сащенко, а сейчас живёт на квартире заместителя начальника первой кафедры и даже успел сделать ему ремонт.
- Но Сащенко говорил мне, что для конкурса держат Зайчика… Он из космической связи…
- К сожалению, Деду верить нельзя. У него своего мнения не бывает, делает, как прикажут сверху. Держись!
Я не верю. Начальник кафедры не может вести себя так непорядочно. И начальник адъюнктуры дал бы мне понять обстановку… Неужели он не знает?.. А может, дал?.. Только я его не понял. А Леонов? Я решаю: никуда не ходить, шума заранее не поднимать. А вдруг неправ Кондрашов? Вдруг он провокатор?
Наступает день экзамена. На стол кладутся два билета. Зайчика вызывают первым. Он берёт наиболее лёгкий билет. Случайность? Но по второму билету я подготовлен даже лучше – четыре года занимался системой связи Группы войск (считай, фронта).
Отвечает Зайчик первым. С предметом знаком он поверхностно. Ошибки его грубы и очевидны. На простейшие дополнительные вопросы он отвечает не всегда правильно.
Успокаиваюсь. Предмет я знаю лучше.
Моя очередь отвечать. Сначала всё идёт хорошо. Но вот уже при докладе по первому вопросу, не дав мне досказать до конца, кто-то из членов комиссии перебивает меня насмешливым вопросом-подначкой. По ходу стараюсь не сбиться и ответить ему.
Вопросы билета доложены. Пара дополнительных вопросов по основной теме показывает, что предмет я знаю, и больше по системе связи фронта мне вопросов не задают. Идут вопросы на уровне солдат-специалистов: Когда какую ручку крутить? Сколько частот у радиорелейной станции? Как правильно передать канал? Ответы на эти вопросы я знаю, но разве такие нужно задавать при приёме в адъюнктуру человеку, собирающемуся заниматься наукой?
Комиссия совещается. Нам объявляют решение: Зайчику – четыре, мне – три. Это несправедливо, но кому докажешь!?
Вот теперь иду к Леонову. Похоже, он всё узнал ещё вчера до начала экзаменов.
- «Они» оказались сильнее! – говорит он, разводя руками.
Что же, надо работать самому. Надо думать, что ещё можно сделать.
У Зайчика где-то, то ли в Иркутске, то ли в Омске, сданы кандидатские экзамены по философии и иностранному языку. Оба на четыре. Они засчитываются, как вступительные. Это «плюс», но, с другой стороны, общая сумма баллов уже известна – 12. Если я сдам оба оставшихся экзамена на пятёрки, то получится 13(!) баллов. Это чисто теоретически.
Следующий экзамен по истории КПСС через 10 дней. Я хорошо подготовлен, но всё может быть. Председатель комиссии – начальник кафедры, мой бывший преподаватель. Пару раз прихожу к нему на консультацию, как бы нечаянно показывая свои знания по самым сложным и запутанным вопросам. Как бы заодно, напоминаю о себе. Старик добр и честен. Он ни с кем на сделку не пойдёт.
По истории КПСС получаю заслуженную пятёрку.   
    А вот по иностранному зыку рисковать нельзя. К тому же, у Зайчика сдан кандидатский, а не вступительный экзамен. Надо за оставшиеся до следующего экзамена 10 дней сдать кандидатский экзамен по иностранному языку и обязательно на «отлично». Сдать его можно не только в Академии, но в любом другом ВУЗе. Вот она – лазейка. Это в теории, а как осуществить это на практике?.. Ищу…
Коля Паничев, дальний мой родственник, директор завода «Ильич», сообщает, что у его коммерческого директора есть родственница доцент кафедры иностранного языка в Педагогическом институте.
В кабинете директора завода знакомлюсь с коммерческим директором.
- Что я с этого буду иметь? – спрашивает у Коли старый еврей.
- А что ты хочешь?
- Медаль «100 лет со дня рождения Ленина».
- Будет! – обещает Коля, - Сейчас же пишу представление.
Меня знакомят с женщиной-доцентом. Она берётся «подготовить» меня к экзамену.
- Который должен состояться не позже, чем через неделю, - напоминаю я.
Перед экзаменом мы с преподавателем успеваем встретиться два раза. Читаем газету и техническую литературу, пересказываю по-немецки текст, отвечаю на вопросы.
Вечером накануне экзамена мне звонит коммерческий директор:
- Как Вы собираетесь отблагодарить свою благодетельницу? Денег она не берёт.
- На выбор, - предлагаю я, - австралийская шуба из ламы или саксонский сервиз на 12 персон.
- Я позвоню позже, - вроде бы довольный, сообщает он.
Через несколько минут звонок повторяется:
- Саксонский сервиз.
При сдаче кандидатского экзамена в Педагогическом институте мне попадается из лежащей пачки газет та, по которой мы накануне готовились с преподавательницей, и именно та же статья, задаются те же вопросы. То же происходит и с технической литературой.
- Вы хорошо подготовлены, - говорит мне председатель комиссии. Твёрдая «четвёрка».
- Мне нужна «пятёрка»! – нагло заявляю я.
Задаются дополнительные вопросы на немецком языке: Где бывал? Что там сколько стоит в переводе на наши деньги?
Председатель сообщает окончательную оценку: «отлично».
- Завтра получите документы в секретариате.
Заранее подготовленные шоколадки и коробки конфет превращают «завтра» в «сегодня».
На другое утро, накануне вступительного экзамена, приношу в Академию документ о сдаче кандидатского экзамена.
Теперь у меня 13 баллов против 12 у Зайчика.
Сам начальник адъюнктуры признаёт, что формально конкурс выиграл я.
- Но подойдите к Сащенко, - говорит он. – Последнее слово будет за начальником кафедры.
Сащенко извивается, как уж:
- Конечно, у Вас 13 баллов, но на экзамене по специальности Зайчик получил больше, а это основное.
Он ещё много чего говорит, но я понимаю одно: они берут Зайчика. Мне, как компромисс, предлагается должность старшего научного сотрудника, если меня отпустят из войск.
- Это проблематично, - объясняет мне Леонов. – В Академию обычно отпускают старых бесперспективных офицеров. Тебе же предлагается должность в войсках на ступень выше. Не отпустят. И Сащенко это знает. Подавай ещё один рапорт на следующий год. Возраст твой ещё позволяет.
- Но позволит ли новый командир?
- Постараюсь помочь, - обещает Леонов.
Не солоно хлебавши, иду домой. До конца отпуска остаётся неделя. Эх! Наконец-то расслаблюсь!
Меня всегда терзала ностальгия. Еду в родной двор. Сижу на скамеечке, вспоминаю юность.
Мимо проходит Толик Бровкин. Вот так встреча! Заходим с ним в небольшую забегаловку поблизости. Старым знакомым всегда есть, о чём поговорить. Рассказываю ему о своих неприятностях.
- Так давай замочим твоего Зайчонка, - предлагает хмельной Бровкин. – Какие дела? Не впервой!
Такая мысль давно шевелилась у меня в подсознании. Вот так просто решатся все проблемы. Недаром случай послал мне Толика. Уголовная сторона моей души, ушедшая, казалось бы, совсем в небытие, вдруг ярко проявляется, заслоняя собой остальное.
- Толик! Ведь ты только два года назад вышел.
- Юрка! Тюрьма – мне мать родная. Мне там гораздо лучше, чем здесь. 28 лет уже в ней провёл. И кто сказал, что я снова сяду или пойду на это дело сам. Можно договориться с другом. Не так уж это будет для тебя дорого.
У Зайчика жена и двое детей. Нет. Цена слишком дорогая. И где-то далеко бьётся паршивая мыслишка, которую приходится гнать: «А можешь и попасться! Разве можно верить «Жабе», он уже столько раз ошибался. Не так уж всё плохо. В любом случае я еду в Ленинград. Зампотех бригады – должность полковника и, возможно, не последняя. А старший научный сотрудник – подполковник и, скорей всего, на всю жизнь. У меня сданы кандидатские экзамены. Лет за пять напишу диссертацию… А покушаться на чужую жизнь можно только, спасая собственную или своих близких.
Обрывки таких мыслей проносятся в полупьяной голове. Я гоню их, а они, не показываясь в полный рост, тенями мелькают где-то в полусознании.
- Ну как? – спрашивает вдруг потрезвевший Бровкин. – Идёт?
- Нет, Толик. Не настолько всё плохо! – благодарно трогаю я его за локоть. – Спасибо!
Хотелось ещё сказать: «Возможно, в другой раз…», но промолчу. О таком лучше говорить меньше или не говорить вообще.
Ночью плохо сплю. Ворочаюсь. В уме проигрываю варианты. Эх! Толик! Толик! Повысил ты мне адреналин.
Дня через три после этого жена сообщает:
- Приходил кто-то из Академии. Просили зайти.
Надежда ещё окончательно не умерла. А вдруг на кафедру дали второе место?
Начальник адъюнктуры сообщает:
- В Академии имеется Военно-научная группа. На неё дали одно место в адъюнктуре. Это гораздо лучше и ответственнее, чем на кафедре. В ВНГ стекаются данные со всей Академии, со всей Советской Армии, ВНГ решает практические задачи по управлению войсками и организации связи. Вас несколько кандидатов идёт сегодня к начальнику ВНГ, доктору военных наук, профессору, члену Высшей аттестационной комиссии (я тогда даже не знал, что это такое) генерал-майору ЗаРаботая у начсхарову Григорию Павловичу. Постарайся ему понравиться. Желаю успеха!
И опять, прежде чем идти к Захарову, осторожничая, я подхожу к Леонову. 
- Это то, что надо! Это даже больше, чем то, что надо! Я знаю Захарова. Сащенко – говно, по сравнению с ним, - заверяет меня Леонов. – Когда ты идёшь на собеседование?
Я беседую с Захаровым. Он интересуется системой связи ГШ, в которой я работал. А это – «совершенно секретно». Подробно расспрашивает об узлах связи. Это тоже – «совершенно секретно». Правильно ли я делаю, что рассказываю ему об этом?
Захаров, кажется, моими ответами удовлетворён. Переходим к задачам адъюнктуры.
- Как у Вас с математикой? – вдруг спрашивает Захаров. – Работая у нас нужно очень хорошо знать математику.
- В дипломе у меня тройка, - честно признаюсь я, - но сам я считаю, что математику знаю.
- Тогда не будем вспоминать оценки в дипломе, - смеётся Захаров. Он мне нравится. Чувствуется умный, добрый и в то же время волевой, человек. С таким я бы сработался. Поймёт ли?..
Открывается дверь, и на пороге появляется Леонов. Я встаю. Два генерала здороваются, как друзья. Расспросы о делах и здоровье.
- Соловьёв, а ты что здесь делаешь? – будто впервые увидев меня, спрашивает Леонов.
- Пришёл наниматься, - подыгрываю ему.
- Ты его знаешь? – радуется Захаров. – Как он?
- Бери, не прогадаешь, - советует Леонов. – Знаю, и даже очень хорошо.
Тут он начинает меня расхваливать. Оказывается, сколько у меня талантов.
- Даю твёрдую гарантию, не пожалеешь, - заканчивает Леонов свои дифирамбы.
- Если даже так! – благодушно улыбается Захаров. – Мне он тоже вроде понравился. Смышлёный и не трус. Вот только немного заикался, когда ваши германские секреты выдавал. Боялся?
Я киваю головой. И это заметил.
- Тут до него были ребята, - обращается Захаров к Леонову, - ну, форменные лопухи. Я уж отчаялся. Один, какой-то штабной из Венгрии, кроме форм документов вообще ничего не знает. Зачем таких в адъюнктуру посылают?!
Начальник адъюнктуры поздравил меня с поступлением.
- Жди приказа и вызова.
«На коне» возвращаюсь в Альтенграбов. Кончается июнь. До сентября остаётся два с небольшим месяца. Собирай монатки!
Вместе с врачом части делаем новую медицинскую книжку. Кроме антропологических данных там теперь записано только два ОРЗ за все 6 лет пребывания в Германии.Ни о каких астмах, почках, переломах в медицинской книжке не упоминается, а, следовательно, их у меня никогда и не было. Берта Лазаревна ещё будет выступать, но документы – вещь более весомая, чем её заявления.

Напоследок ещё о немцах и Германии

В ГДР в это время находилось очень много русских, как военных, так и гражданских. Последние обслуживали Армию или работали на немецких объектах. Бывали случаи, когда я в гражданской одежде обращался к прохожим с каким-либо вопросом и получал ответ:
- Простите. Мы – русские. По-немецки не понимаем.
Если же на мне была форма, то люди смеялись:
- Говорите по-русски, все свои.
Однажды в Потсдаме прохожий обратился ко мне:
- Извините! Неужели здесь так много русских?
Сначала я не понял вопроса, затем увидел, что прохожий смотрит на учреждение, около которого весело толпится народ, празднично одетый и с цветами. Сверху же большими буквами по-русски написано: «Запись актов гражданского состояния».
Да. Были и ЗАГСы, и госпиталя, и склады, и магазины военторга, были дома офицеров, клубы, русские школы. Немецкие девушки любили посещать танцы в домах офицеров. Это не рестораны и не кафе, здесь не надо обязательно сидеть за столиком, заказывать лимонад или пиво. Для знакомства достаточно постоять у стенки.
Чтобы заставить мужчину, в том числе и русского офицера, платить алименты на ребёнка, выходить замуж в ГДР вовсе не обязательно. Достаточно подать в суд заявление и представить свидетелей ваших встреч. В отличие от СССР, алименты в ГДР можно выплатить сразу единой суммой, которую определял суд.
Мы, русские, со своей кочки зрения, считали, что в ГДР народ живёт хорошо. Больше зарплата, дешевле одежда, обувь, предметы быта, особенно изготовленные из синтетики. У русских же синтетика только входила в моду, была дорога, и они, конечно, скупали у немцев дешёвые изделия для себя, родных, знакомых и перепродажи в Союзе.
Крупа, овощи, фрукты, молоко и сало тоже были дешевле, чем у нас. Однако мясо и продукты, прошедшие какую-либо обработку, резко повышались в цене. Сюда можно отнести колбасу, сыр, сливочное масло, сливки, консервы. Интересно, что сметаной немцы не пользовались. В России долгое время печёнка считалась ливером, стоила дешевле мяса. У немцев же она была гораздо дороже. Как-то одна немка рассказывала, как она во время экскурсии в Советский Союз купила большой кусок печёнки, жарила и ела её прямо в гостинице. В ГДР она не могла позволить себе такой роскоши.
Очень дорогим было у них и жильё. Немецкий капитан жаловался, что за квартиру он платит треть денежного содержания, а оно составляло около тысячи марок (наш капитан получал там около 600 марок). В Союзе стоимость проживания в трехкомнатной квартире не превышала тогда 5 рублей.
Товары из натурального продукта в Германии приравнивались к предметам роскоши. Это - хлопчато-бумажное бельё, кожаная обувь, изделия из натурального шёлка и шерстяных тканей.
В отличие от СССР здесь разрешалась частно-предпринимательская деятельность, правда, сильно ограниченная государством.
В деревнях рыбаки арендовали водоёмы и разводили там рыбу, садовники арендовали у государства землю. Купить клубнику у садовника гораздо дешевле, чем в магазине, а если вы сами её соберёте, то цена понизится ещё. Русские женщины ходили к садовнику вместе с детьми, наедались на грядках ягод до отвала, а покупали маленькую корзиночку. Их не пугало предупреждение садовника, что ягоды посыпаны химикатами и их необходимо мыть перед едой.
Много было частных мастерских по ремонту автомобилей, бытовой техники, ателье по пошиву одежды, иногда достаточно многолюдных.
Наряду с государственными существовали частные магазины. Они не составляли конкуренции государственным, так как выбор в них был меньше, а цены выше. Такие магазины, а чаще магазинчики, дополняли государственную торговлю, находя в ней собственную нишу. Я встречал частные магазины, торгующие филателией, оптикой, обувью и одеждой (чаще всего, специальной), радиодеталями, изделиями какого-либо конкретного завода или фабрики.
В частных кафе и гастштеттах уютнее, обходительнее, но там и выбор меньше, и цены больше. Если в деревне имелись государственный и частный гастштетты, то народ чаще устремлялся в государственный. Объяснялось это большим выбором сортов пива и вин; здесь можно было заказать целый обед, а в частном – только сосиски и «фирменный» (для данного гастштетта) бутерброд: петерсхагенский, треплинский и тд.
Интересно, что в гастштетте пить водку и вино рюмками дешевле, чем купить бутылку целиком, даже по сравнению с магазином. Это способствует привлечению посетителей. Здесь можно также посмотреть телевизор, почитать газету, сыграть в карты или в бильярд. В гастштеттах разрешалось курить.
Любой водитель, даже велосипедист, получить в гастштетте спиртное не может. Наблюдая за пьющими, «обер» сам определяет, кому уже хватит, и выставляет его из заведения. Я не видел, чтобы кто-то этому противился: поворчат и уходят.
В основном, в гастштеттах проводят время мужчины, но сидят и пары, а по выходным приходят семьями.
Все государственные и деревенские праздники встречают тоже в гастштете. Нередко нас, советских военнослужащих, приглашали на официальные встречи, церемонии. Они тоже проводились в гастштеттах. После официальной части – угощение (очень ограниченное) и танцы. Любили они потискать русских женщин. Нам тогда казалось это и неприличным, и обидным, и оскорбительным.
Когда часть наших офицеров из Фалькенхагена переехала во Франкфурт, некоторые знакомились семьями и приглашали немцев в гости. Конечно, старались вовсю, пытаясь удивить гостей. И удивляли. Немцев поражало наше гостеприимство. Они не ломались и не отказывались, а ели и пили даже больше наших (на дармовщину). Если же приглашали к себе, то обед или ужин оказывались, по нашим понятиям, очень скромными. Всё было рассчитано: 6 человек – 6 кусочков рыбы, 6 кусочков колбасы и тд. Наши вставали из-за стола трезвыми, голодными и продолжали ужин дома, так как не в обычае русского человека, начав пить, останавливаться на полпути.
Пару раз мы с Баевым (замом Козленко) – оба заядлые охотники ездили поздравлять с днём рождения местного егеря Вилли. Специально из Союза привозили для этого подарки: фотоаппарат, электробритва. Советская техника у них очень ценилась, и Вилли всегда был очень доволен. Далее для русских нужно описать всё более подробно.
Нас усаживают за стол. Ставятся маленькие 20граммовые рюмочки, из бара появляется бутылка Корна, которая после наполнения рюмок снова убирается в бар.
- Прозит! – поднимает рюмку Вилли и делает из неё маленький глоток.
Мы чокаемся с ним, но рюмки ставим обратно:
- Закусить бы чем-нибудь.
Вилли смущается, вызывает жену, даёт ей указания, и вскоре на столе появляется тарелочка с тремя крошечными бутербродами.
Залпом выпив свои рюмки, мы съедаем каждый свой бутерброд. Ведётся светский разговор, во время которого Вилли изредка прикладывается к своей рюмке…
Наконец он её прикончил… Вилли открывает бар, вынимает оттуда бутылку и вторично наполняет рюмки. Бутылка снова отправляется в бар.
- Прозит! – ещё раз произносит Вилли, а мы с вожделением смотрим на пустое блюдечко. Вилли снова вызывает жену. На столе появляется три маленьких бутербродика. На этот раз я пью, как Вилли: пригубив рюмку, снова ставлю её на стол. Не люблю водку, даже русскую, а Корн – вообще гадость. Свои бутерброды мы с Баевым опять проглатываем.
По третьей рюмке слишком долго не наливается, хотя даже Вилли давно прикончил свою (Баев же опять заглотил её одним махом). Чего-то ждём.
Наконец даже хозяину надоело ждать. Он показывает на мою посуду и предлагает допить её.
- Больше не хочу! – заявляю я. – Наливай себе и Михаилу.
Немец качает головой: нет, так не положено. Я должен допить своё, только тогда он нальёт всем остальным. Странные порядки, но приходится допивать. Закуски больше нет, но просить её мы уже стесняемся.
Когда Вилли наливает по четвёртой, мы всё-таки объясняем ему, что не привыкли пить без закуски… Жена и муж долго совещаются. В результате появляются ещё три бутерброда, уже не с колбасой, а с килькой – здесь её называют анчоусом.
Килька – так килька. Теперь я откусываю от бутербродика маленький кусочек. Понимаю, в ход пошли последние семейные запасы.
Вилли опять заставляет меня допить рюмку. Категорически отказываюсь:
- Я вообще не пью.
Вилли настаивает. Мы приехали на мотоцикле, оставив его у ограды. Нахожу аргумент:
- Я за рулём.
Вилли хватается за голову:
- Как же вы поедете обратно!? Нельзя! Разобьётесь! Заберёт полиция!
Мы смеёмся:
- Какая у вас в деревне полиция? Откуда? На три деревни – один полицейский Траубе.
- Нет! Нет! – продолжает уговаривать нас Вилли. – Нельзя вам садиться за руль. Оставьте мне мотоцикл и идите пешком. Я вас провожу.
Мы настаиваем на своём, и хозяин мне больше не наливает.
Без закуски, уже вдвоём, они выпили ещё по несколько рюмок, и надо ли говорить, что до дома мы добрались благополучно, не встретив в лесу не только Траубе, а вообще ни одного человека.
В следующий свой приезд мы привозим с собой батон, палку колбасы, баночку «Шпрот» и бутылку «Столичной».
По русскому обычаю мы чувствуем себя уже хозяевами стола, сами наливаем, угощаем Вилли. От его бутербродов тоже не отказываемся (а их уже шесть – прогресс), съели и их.
Если входишь в магазин (не в универмаг, конечно), особенно в частный, продавец сразу кидается тебе навстречу:
- Что Вам угодно?
Русские к этому не привыкли. Наши бабы сначала должны обойти все магазины, посмотреть, что есть и почём. Только по второму заходу идут за покупками. Берут не только для себя, а, в основном, для продажи в Союзе, поэтому покупают сразу по многу одинаковых комплектов обуви, одежды, посуды, даже фарфоровых безделушек. Немцы удивляются:
- Фрау, неужели Вы всё это износите?
Но наши женщины не понимают по-немецки, им плевать на насмешки. Платок сбился набок, лицо красное, потное, руки оттянуты связками коробок. Тяжело. Нужно не только донести груз до машины, но ещё зайти в пару магазинов – там дешёвые и модные босоножки, надо взять пар шесть – в деревне хорошо пойдут.
Бирки с одежды не срываются, пусть будущие покупатели видят: всё по-честному – за сколько купила, за столько и продаю. А на самом деле марка стоит 30 копеек. Навар – больше 200%. Это – ещё по-божески.
С этими связками коробок и пакетов она ещё полезет в трамвай или в автобус, задевая и расталкивая остальных пассажиров.
- Руссише швайн! – шепчет, отодвигаясь, отпихнутая немка. Кто-то морщит нос, делая вид, что почувствовал неприятный запах, кто-то переходит в другую часть вагона. Конечно, потом немного попахивает. Но что делать? «Работа» такая. Когда ещё удастся вырваться в город на школьном автобусе?
Иногда, даже в больших государственных магазинах, наших женщин отказываются обслуживать, особенно если они говорят только по-русски. Продавщица делает вид, что не замечает их, и с вежливым вопросом обращается к немке, стоящей сзади нашей. В этом случае наша баба может и скандал устроить, потребовать администратора или директора. Кому этого хочется?
В Германию тоже многие едут не с пустыми руками. Но надо ещё уметь здесь продать. В отличие от наших, немцы с рук покупают очень неохотно.
Продовольственных рынков я не встречал. Излишки сельскохозяйственной продукции можно было сдавать в магазины по цене ниже государственной. На то они и излишки. Знакомые немцы жаловались, что ещё и заключить договор с магазином о сдаче продуктов очень трудно.
Плохо относятся здесь (а точнее, относились тогда) к евреям и восточным национальностям (даже татарам, узбекам). А вот сейчас я знаю несколько еврейских семей, уехавших в Германию, получивших там жильё, большую пенсию, молодёжь – работу, и живущих совсем не плохо.
По нашим русским понятиям, «демократические» немцы жили очень хорошо. Как в любой социалистической стране, безработицы не было. Молодёжь при женитьбе получала в кредит со скидкой квартиру. При рождении ребёнка часть кредита прощалась, а при рождении второго задолженность снималась вообще.
Однако, разговаривая тогда со многими, я убедился, что большинство немцев жизнью в ГДР не довольно. Они кивали на Западную Германию. Вот что сказал мне, например, водитель, подбросивший меня по дороге:
- Я здесь не могу купить даже «Трабант» (типа нашего «Запорожца»), а мой брат, живущий в ФРГ, имеет свой дом, купил «Мерседес».
Я в те времена плохо представлял, что такое «Мерседес», и пустился рассуждать о преимуществах социалистической системы, приводя, в основном, примеры из их же жизни. Мне казалось, что лучше, чем они, жить уже нельзя.

Прощай, Германия

Проводы были пышными. Пришлось перед этим пару раз сходить на охоту. Кабана завалить не удалось, но пару коз подстрелил.
Проститься приехал даже Калитвинцев. Ещё бы. Сыну надо поступать в Академию, следовательно, там надо иметь своего человека. Сыночек через несколько лет в Академию поступил (но не с моей помощью), на первом курсе получил три двойки и был отчислен за неуспеваемость. Это будет потом. А пока: проводы, пожелания, клятвенные обещания писать – всё, как при обычных расставаниях военных.
Контейнер отправлен. Чемоданы уложены.
Не могу понять тех, кто стремится здесь задержаться, как можно, дольше. Видел майора, который прослужил в Германии за три захода 17 лет. По два срока служат многие и рады этому. Каждому своё, а я еду домой, в родной город. Надолго ли? По крайней мере, три года (срок адъюнктуры) постараюсь пробыть, а там – куда судьба пошлёт.
Закончился очередной этап жизни – служба в Германии. Описание этого периода получилось объёмным, а сколько ещё осталось недосказанного…
…Как добирался из Альтенграбова в Фалькенхаген, чтобы забрать семью и грузовую машину – первую машину нового полка связи. Только об этом можно было бы написать целую повесть.
Как, чтобы не ехать с множеством пересадок вокруг Берлина, поехал прямиком через закрытый город, попал в комендатуру; на 400 км от Магдебурга до Франкфурта потратил на дизельных поездах целый день, приехал во Франкфурт ночью и в Фалькенхаген пошёл пешком, надеясь воспользоваться попутками, но ночью ни одна машина не подобрала советского офицера. Так я и протопал до лесного гарнизона 30 км.
В гарнизон через КПП меня не пропустили, поскольку в части я уже не числился, да и незачем было – жену с дочерью накануне, без моего ведома, перевезли из Фалькенхагена во Франкфурт. Пришлось дожидаться утра вместе с нарядом по КПП…
…Как обиделся Калитвинцев, узнав, что я приехал забирать из их части машину; в каком состоянии мне её отдали, да ещё с самым бестолковым водителем…
…Как вёз я назад жену с дочерью, завёрнутых в офицерскую плащ-накидку на открытой грузовой машине, под дождём, все 400 км со скоростью 40-45 км/час, больше из неё было не выжать. Как эта машина несколько раз ломалась в пути, и мы с водителем смотрели один на другого с напрасной надеждой…
…А сколько интересных случаев на охоте можно было бы ещё рассказать, ведь на браконьерство ходил я не только с Борисом Владимировым. Ничего не рассказал об отличном охотнике, хорошем специалисте и просто хорошем человеке, мичмане Лосе Иване Даниловиче. Тот не давал промашки ни на охоте, ни на работе, ни в жизни, за исключением одной – выбор жены. О хороших людях я вообще пишу мало, не умею их описывать. Зато как красочно можно было бы описать жену Данилыча!.. Ох, уж эти ****и!
…А нехитрые, иногда очень интересные, зачастую уже трагичные, биографии солдат, которые приходили ко мне с жалобами на свои беды.
…Интересна трагическая судьба Артура Флямме, отца многочисленного семейства, эсесовца поневоле, военнопленного, несколько лет проведшего в России, а затем ставшего изгоем в социалистической ГДР.
…Не взялся я описывать достопримечательности Франкфурта и Магдебурга, Дрездена и Лейпцига, Веймара и Потсдама. Об одном памятнике Битвы народов можно издать не одну книгу. Наверное, они уже изданы многократно…
…Интересно было бы описать поиски холодильника, посланного по железной дороге малой скоростью из Ленинграда во Франкфурт. Чтобы его найти, мне пришлось по его следам объехать половину Германии. Никто не мог ответить на вопрос, почему его пересылают с одного места на другое.
…Я ещё ничего не рассказал о своих женщинах, о любви и её предмете Люде Колодиной. Уверен, только об этом можно написать довольно жестокий роман. В каждой части своих воспоминаний я обещаю: об этом ещё напишу. Надо ли? Успею ли?
А пока: Прощай, Германия!
Мне никогда не нравилось здесь служить. Для меня Германия – большой лагерь для заключённых в нём советских военнослужащих: туда не ходи, этого делать не смей. Постоянные слежки со стороны особистов. Чужие люди, чужой язык, которому я так по-настоящему и не научился.
Скорей на Родину! Не нужны мне ни двойной оклад, ни высокие должности, ни дешёвые тряпки! Домой! Домой!   


 
ПРЕПОДАВАТЕЛЬ

(сентябрь 1970 – август 1987)

Работа в Военно-научной группе

Через 6 лет после окончания Академии связи мне, скажем прямо, посчастливилось снова попасть в неё, на этот раз в качестве адъюнкта.
Что такое адъюнктура? Кто такой адъюнкт? Адъюнкт – в военно-учебном заведении, аспирант – в гражданском ВУЗе, ординатор – в медицинском – это люди с высшим образованием, официально готовящиеся к преподавательской и научной деятельности.
Официально адъюнкту даётся три года на написание диссертации, после успешной защиты которой он получает учёную степень – кандидат наук.
Главное, что я опять дома, в родном Питере, могу общаться с родными, друзьями, могу, сколько угодно, свободно ходить по городу, дышать его грязным, промозглым воздухом, который вызывает у меня приступы астмы, но без которого я не могу жить.
Вокруг меня наши советские, русские люди, которые понимают меня с полуслова, такие же, как я. Всё родное, близкое, понятное.
Военно-научная группа (ВНГ) находится в отдельном здании, где прежде размещалось общежитие холостых (и не очень холостых, вроде Васьки Резакова) слушателей. Васьки уже нет в живых, но, проходя мимо его комнаты или даже заходя в неё, невольно вспоминаешь шалопутного Ваську и его таких же друзей.
На выбор темы диссертации отпущено три месяца. Мне назначается руководитель – полковник Романов. Пока не удаётся ни увидеть его, ни поговорить с ним. Он лежит в госпитале. Начальник ВНГ доктор военных наук, профессор, член Высшей аттестационной комиссии, генерал-майор войск связи Захаров Григорий Павлович ставит мне общую задачу:
- Вливайтесь в коллектив. Знакомьтесь с диссертациями на интересующую Вас тему. Ходите на защиты.
Как специалиста по стратегическим системам связи меня сразу включают в несколько научных работ. Захаров советует ознакомиться с наиболее интересными, на его взгляд, диссертациями, в частности – с работой Небеева, которая пару лет назад наделала в Академии много шума, и с работой Вюнша, посвящённой полевому узлу связи стратегического звена.
Беру в библиотеке гору диссертаций по военным наукам, в том числе и докторскую самого Захарова (посмотрим, чего ты сам стоишь). Они совершенно разные. Их сразу же можно поделить на две части. Первая – это старые диссертации и большинство новых. В них даётся логический анализ существующего положения, используется притянутая за уши математика на уровне пятого класса и делаются собственные, научно ничем не подтверждённые, заявления: так, как я предлагаю, будет лучше. Во второй группе диссертаций (их меньшинство, а точнее, несколько работ) используется современный математический анализ, разработаны алгоритмы решений, задействована существующая вычислительная техника. Теория в этих работах явно продвинута, однако, когда принимается практическое решение, правильность использования данной, зачастую очень сложной, предлагаемой теории сомнительна.
Между «учёными», составляющими эти две группы, идёт постоянный спор. Одна обвиняет других в отсутствии научного подхода, «высасывании из пальца»; другие обвиняют первых в «наукообразности» их работ и в отсутствии связи теории с практикой. Так, с переменным успехом, они продолжают спорить, может быть, даже до сих пор.
Под давлением Захарова сотрудники ВНГ придерживались «научного» подхода.

Небеев

Апофеозом такого подхода стала диссертация Небеева – бывшего адъюнкта ВНГ. Когда я впервые познакомился с ней, то понял только, что с первого раза мне её не осилить. Вместо положенных 150 страниц она содержала более 300. Буквально на каждой странице – математическая постановка задачи, пути решения, а не сами решения (они не приводятся, чтобы не увеличить объём диссертации ещё в несколько раз) и теоретические результаты; после чего даются краткие указания, где эти результаты можно использовать.
Эта диссертация стала моей настольной книгой, а точнее, все три года адъюнктуры лежала в моём секретном портфеле. Почти каждую решённую в ней задачу (а их там были десятки) можно было использовать для написания новой полноценной диссертации. Но даже это понять мог далеко не каждый, а тот, кто всё-таки понял, успешно претворял это в жизнь.
Не называю сейчас фамилий, но один, использовав всего три страницы небеевской работы, написал отличную диссертацию по радиосвязи, другой на паре небеевских страниц сделал диссертацию по ЗАС. Развить же эту науку дальше, чуть продвинуть, расширить её, смогли только избранные.
К тому времени Небеев уже не работал в Академии. Из-за болезни сына он вынужден был переехать в Одессу. Мне интересно было узнать хоть что-либо об этой легендарной личности. Лучшие умы Академии ставили Небеева рядом с Энштейном и Эйлером. И это не преувеличение. Предложенные Небеевым готовые математические решения можно использовать для написания десятка или более докторских работ. Просто, не каждому везёт в жизни, даже если он гений. По рассказам, это был трудоголик, фанатик от науки. Кроме своей теории он ничем не интересовался, ни о чём не мог говорить. Тому, кто его понимал (Симонову Мише, Саше Кутьину), он мог объяснять доказывать, делать выкладки сутками. Много курил. Совершенно не обращал внимания на свой внешний вид, а в Армии и даже в Академии это наказуемо.
При первой защите Небеев получил 7 чёрных шаров и с треском провалился. Учёнейшие умы Академии с первого раза его просто не поняли. Пришлось переделывать диссертацию, делать её более доступной, разжёвывать понятные (только автору) истины. При повторной защите (через несколько месяцев) работа всё-таки прошла, хотя чёрные шары были и во второй раз.
Один из последователей Небеева, Юра Петряков, поднявшись на несколько ступеней служебно-административной лестницы, нашёл его, вытащил в Москву и сделал генератором идей в своём научно-исследовательском управлении. Это помогло продвинуться начальнику, сам же Небеев продолжал для большинства оставаться в безвестности.
Для изучения диссертации Небеева и приложений к ней пришлось серьёзно взяться за математику. Нужна она была и для моей дальнейшей работы.

О публикациях

Тут же нашёл я, применительно к связи, интересную, на мой взгляд, математическую задачку, которую со временем мне удалось решить. Придя в восторг от такого начала, я прибежал с готовым решением этой задачи к Захарову. Тот похвалил меня больше даже не за само решение, а за то, что я эту задачу увидел, и рассказал мне одну из учёных притчей.
Резерфорд, принимая на службу молодых учёных, ставил перед ними одну из нерешённых на тот момент задач. Если, решив её, учёный приходил к Резерфорду, докладывал о решении и просил поставить другую задачу, шеф выгонял его. Если же при решении поставленной задачи молодой учёный сталкивался с рядом других нерешённых задач, он оставался в лаборатории.
Захаров предложил мне отдать задачку ему на доработку, чтобы затем пристроить её в один из научных журналов. Я уже знал, что наш шеф часто пользовался таким положением вещей. Подправив мою работу, используя свои связи, он опубликует её под двумя фамилиями, причём моя будет второй. Разве мог я, молоденький даже не петушок, а птенчик в науке, допустить такое! Быстро, сам оформив формальности, посылаю статью в журнал «Проблемы передачи информации». Ответ приходит… Захарову. Содержание его, примерно, следующее: «Какой-то «чижик» из Вашей конторы, найдя маленькое зёрнышко, тут же, в обход своего начальства, то есть Вас, пытается пролезть в Большую науку. Предоставляю Вам самому утереть нахалёнку нос. С дружеским приветом. Редактор…»
Захаров вызвал меня, показал письмо, объяснил, что теперь уже во второй раз посылать эту статью неудобно, и дал понять, что в дальнейшем без его помощи я никуда не пробьюсь, будь хоть семи пядей во лбу.
А вот Миша Симонов к тому времени опубликовал вместе с Захаровым в тех же «Проблемах передачи информации» семь работ, а от того, что его фамилия стояла рядом с таким монстром в науке, только выгадал.
Периодически в ВНГ появляется подполковник Звенигородский – сын бывшего начальника Академии. Тот, запросто пробегая по комнатам, спрашивает:
- Ребята! У кого что есть для публикации?
Многие отдают ему свои наработки, которые через некоторое время появляются в известных научных журналах, конечно, за двумя подписями: Звенигородского и автора.    
Я быстро набил руку в поиске и решении математических задач. Мне нравится «гонять» производные и интегралы, производить свёртки функций распределения случайных законов, получая иногда оригинальные математические решения типа комбинаций производных четвёртой степени или тройных интегралов. Жалко делиться своим кровным с кем-либо, и я нашёл лазейку для публикации несекретных работ – депонирование. Сама работа нигде не публикуется, но принимается в специальную библиотеку на хранение. В выпускаемом библиотекой бюллетене опубликовываются фамилии авторов и названия статей. Каждый, кому интересна та или иная статья, может заказать её для ознакомления. Главное, что автору выдаётся свидетельство о публикации, что так необходимо адъюнкту. Напомню: интернета ещё не существовало.
Секретные материалы можно было всунуть в «Труды Академии» или в очередную заказанную научную работу, в которой ты участвуешь.
Таким образом, к моменту защиты я имею 8 опубликованных научных работ при обязательном минимуме – 2.
Мой сосед по рабочему кабинету Федя Прищепа (соискатель) пишет свою диссертацию уже шестой год. Признавая авторитет Небеева, он пытается найти в теории что-то отличное, своё. Видя моё увлечение математикой, Федя предлагает научить меня программированию на «Алгаме», а для тренировки попросил спрограммировать несколько его задач. После успешного прохождения этих программ через машину Федя подкидывает мне ещё несколько своих задач. Я, как молодой солдат-первогодок, не могу отказать «старику», и теперь целыми днями составляю для Феди программы, получаю распечатки, вычерчиваю и анализирую графики.
- Так положено! – уверяет меня Прищепа. – Сейчас ты работаешь на меня, потом кто-то будет работать на тебя…
Почти весь первый год адъюнктуры я тружусь на Федю, только урывками находя время на себя… Защитился Прищепа через два года после меня.
Поскольку в Германии я работал на стационарном узле связи стратегического звена на Западном ТВД, то что-то в этом роде должно было прозвучать и в выбранной теме диссертации.
- Может быть, Вы возьмёте стационарный узел связи ГШ? – спросил как-то меня Захаров. – Есть в этом году такая заказная тема.
Осторожничая, я ответил, что знаю хорошо свой узел (Главкома на ТВД), с узлом связи ГШ не знаком, а при разработке могут возникнуть определённые трудности, так как весь материал по такой теме будет совершенно секретным. Захаров со мной согласился.
Своего руководителя живым я так и не увидел. Он умер в госпитале. Как его ученику, мне пришлось только участвовать в организации похорон, тем более, что из молодых сотрудников ВНГ только у меня к тому времени была машина.
После смерти руководителя я попросил Григория Павловича Захарова стать моим научным руководителем. Он согласился.

Захаров Григорий Павлович

Хочется дать более яркий словесный портрет этого замечательного человека. Как всегда, с описанием чего-то хорошего у меня туго, шаблонно, плохо подбираются слова и примеры. Человек должен быть хорошим!
Войну Захаров закончил начальником связи корпуса. Не знаю подробностей его научного роста, так сказать, его научной карьеры. Когда я познакомился с ним, он был уже на её вершине… А с вершины, как известно, падать тяжелее.
Внешность всё-таки редко бывает обманчивой. С первого взгляда Григорий Павлович располагал к себе. Он не выглядел добрым, да в его положении быть добрым просто невозможно. Его вид предполагал абсолютную справедливость и порядочность.
Иногда, после очередной защиты работы по военным наукам, где он, как доктор, обязан присутствовать, Захаров приходит злым и расстроенным:
- Это не защита! Это не диссертация! – восклицает он. – Набор бездоказательных предложений, которые может сделать любой наблюдательный офицер-практик. Где же здесь наука? Где научный подход, научный анализ?
Больше всего в этом случае от него достаётся не диссертантам, а их руководителям.
Не скрывал он своих чувств, и если диссертация ему нравилась.
- Обязательно ознакомьтесь, разберитесь, - советует он своим подчиненным. – Кажется, методику можно взять на вооружение при разработке очередных НИР (научно-исследовательских работ).
Мне он сразу заявил:
- Познакомьтесь с этой, этой и этой диссертациями. Они толковые. А вот ту и эту можно посмотреть только из любопытства: как не надо делать.
Я брал те и другие. Захаров, конечно, всегда оказывался прав.
Григорий Павлович сразу замечает и выделяет способных сотрудников. Он восхищается работой Саши Кутьина и хорошо готовит его к защите; много работает с Мишей Симоновым, хотя у того есть свой руководитель – доктор, профессор Дудник.
Есть у генерала Захарова и талант администратора-руководителя, особенно в подборе кадров. В ВНГ трудились и молодёжь, и старики-отставники. Объединяло всех знание дела и добросовестный подход к работе.
Исключением из правила стал Гена Калошин. Каким образом попал он в ВНГ, не знаю. Гена резко отличался от всех сотрудников самомнением, высокомерием, наглостью, карьеризмом, меркантильностью, эгоизмом. Мы сидели с ним рядом, в одном кабинете; были одного возраста. Общаться с Геной было неприятно. В частности, он курил прямо в кабинете и, несмотря на просьбы окружающих (в том числе стариков-отставников) отказывался выходить для курения в отведённое для этого место. Я пробовал бороться с ним, открывая каждый раз окно, но он в этом случае устраивал скандал, заявляя, что может простудиться.
Имея жену, Гена бравировал наличием сразу нескольких любовниц, постоянно болтал с ними по телефону, а затем рассказывал о них сальные подробности, вызывая неприязнь окружающих.
В итоге, прослужил Калошин в ВНГ всего несколько месяцев. Не скрывая своего отношения к такому сотруднику, Захаров убрал его не только из ВНГ, но даже из Академии.
Когда вышел срок моего пребывания в очередном воинском звании, не чувствуя за собой ещё никаких ни научных, ни служебных заслуг, я робко сообщил об этом Захарову, добавив заодно, что моя предыдущая должность (зампотех полка) это позволяет. Я ожидал, что он или решит подождать результатов до конца учебного года, или, в лучшем случае, предложит мне составить на себя представление (каковое, на всякий случай, уже лежало у меня в столе).
- А представление уже отправлено в Москву, - добродушно улыбаясь, сообщает мне Захаров. – Думаю, оно не долго будет ходить по инстанциям. Друзей у меня там много, - доверительно смеётся он. Потом, как бы объясняясь, добавляет:
- Как начальник, я должен знать сроки выслуги лет своих подчинённых, их предшествующие должности, и не считаю возможным задерживать представление к очередному званию, тем более, что это затрагивает и материальную сторону зависимых от тебя людей.
Вот такого начальника обычно и защищают грудью.

Окончательно разобравшись с темой диссертации, сформулировав её, мы с Захаровым в положенный срок являемся к начальнику адъюнктуры, чтобы официально эту тему застолбить.
- Понимаете, - мнётся тот, прочитав название, - ещё месяц назад подобную тему – «Разработка стационарного узла связи ГШ» выбрали и уже зарегистрировали Сащенко (как руководитель) и Зайчик. Защищаться вы будете одновременно с Зайчиком… Схожие темы, близкие звенья управления… Нехорошо получится.
- Но ведь Зайчик не специалист в системе связи ГШ! – удивляется Захаров. – Насколько мне известно, Зайчик служил в системе космической связи. Это совсем другая сфера, в ней столько интересных, ещё не решённых проблем. И у нас нет ни одной работы по космической связи! Как же можно взять совершенно незнакомую тему?
- Может быть, поговорить с ними? – обращаюсь я одновременно к своему руководителю и начальнику адъюнктуры. – Ведь у меня и опыт работы, и уже собран какой-то материал. Что же теперь – всё коту под хвост?
Захаров задумывается.
- Нет! – обрывает его мысли начальник адъюнктуры. – Если Зайчик ещё сомневался, то Сащенко сразу ухватился за эту тему. Заказная! Это престижно. Он так при мне и сказал Зайчику: «После диссертации по космической связи ты поедешь куда-нибудь в Тюротам, а став специалистом по узлу связи ГШ, останешься преподавать в Академии. Бери, пока Соловьёв её не застолбил. Думать надо. Во время работы познакомишься с большим начальством. Тоже пригодится. Заказная тема – шансы на успешную защиту сразу повышаются».
- Или резко упадут! – перебивает его Захаров.
Опять Зайчик перескочил мне дорогу. Не смешно.
Несколько дней решаем с Захаровым вопрос изменения темы. Вчерне уже готова первая глава – Анализ системы связи; есть заделы по самому узлу связи.
- Берите вместо стационарного узла связи полевой, - предлагает Захаров. – Тогда остаётся первая глава. Предназначение узлов тоже почти одно и то же.
Я ещё сомневаюсь:
- Во-первых, я не считаю себя специалистом по полевым узлам. Во-вторых, по такой теме недавно защищался Вюнш.
- Зайчик тоже не специалист по узлам связи ГШ, а не испугался. Вюнш использовал современные средства связи, Вы берите перспективные. Разработаете свою методику. Пока выйдете на защиту, диссертация Вюнша устареет. Это самый удачный выход, - заключает Захаров.
Спорить не приходится. У меня лучших вариантов нет. Обидно. Пропадает четырёхлетний опыт работы на стационарном узле связи заграницей, с полевым же я знаком только по диссертации Вюнша.

Должность адъюнкта мне нравится. Нет подчинённых – такое счастье может понять только тот, у кого они есть. Начальников тоже почти нет. Руководителю, как правило, не до тебя – своих забот хватает. Остальное начальство обращает на тебя внимания ещё меньше. Как научный работник, сам отвечающий за свою работу, можешь в любое время поехать в Публичную библиотеку, а можешь только об этом сказать, а поехать совсем в другую сторону, что я частенько и делаю.
Официально рабочий день до 18.00, но можно уйти и раньше, а при необходимости просидеть до 22 часов. Ты – учёный, и сам знаешь, когда тебе лучше работается. Сотрудники ВНГ, особенно адъюнкты, уходят, как правило, не раньше восьми вечера.
Место для игры в настольный теннис редко бывает свободным. Рядом академический спортзал, в нём есть помещения для любых занятий от футбола до йоги. Имеются любители того и другого.
План работы составляешь себе сам (утверждает руководитель). Отчёты – два раза в год.
Статистика показывает, что защита кандидатских диссертаций проходит успешно в 95%, а докторских – только в 20%. Но об этом думать рано.

Машина

За 6 лет пребывания в Германии деньжат я поднакопил. Правда, использовать их в СССР с каждым годом становится труднее. «Рост» благосостояния почему-то официально выражается в росте заработной платы, а не покупательной способности. Народу стали выплачивать долги по довоенным и военным облигациям. Деньги у него появились, а вот с товарами стало тяжелее. Люди носятся с пачками денег от магазина к магазину. Дефицитом становится всё: мебель и одежда, швейные и вязальные машины, ковры и хрусталь, коньяк и шампанское, обувь и книги, калькуляторы, зубные щётки, молнии, сахар, гречка, рис… Легче, наверное, сказать, что в те времена не было дефицитом.
Особым спросом пользовались цветные телевизоры, видеомагнитофоны, мотоциклы, а уж о машинах можно было только мечтать.
Чтобы, по возможности, исключить или уменьшить давки, драки, спекуляцию, продажу из-под прилавка, в некоторых магазинах стали проводить предварительную запись на товар. Чтобы записаться в магазине, необходимо отстоять самосоздаваемые очереди перед ним. Быстро заполняется тетрадь №1, за ней – тетрадь №2 и тд…
Моя очередь на запись в автомагазин №1247 в тетради №18…
Я хожу на сходки претендентов сначала один-два раза в неделю, затем, когда очередь приближается, - каждый день. Того, кто не пришёл на отметку два раза, вычёркивают.
В последние дни перед записью в магазине очередь не расходится вообще. Создаются дежурства. Ночью люди жгут костры. Такое дежурство необходимо, так как вдруг появляется вторая тетрадь №18, и приходят записанные в ней живые люди. Начинается выяснение отношений. Оно может закончиться непредсказуемо.
Наконец ты попадаешь на запись в магазин. Там так же регистрируют тебя, присваивают номер. Теперь ты можешь приходить в магазин и интересоваться, какому номеру сегодня продаётся машина, и, соответственно высчитывать, когда подойдёт твоя очередь.
Кто поумнее, занимает перед магазином сразу несколько очередей. У многих очередников нет денег на товар. Очереди продаются. На автомобиль можно дать доверенность с правом последующей продажи. Большая часть водителей ездит на автомобилях по доверенности.
Три дня мы с зятем, сменяя друг друга, стоим в очереди за телевизором. Перед нашим носом они вдруг кончаются, а по данным их должно оставаться в магазине ещё 140 штук. Мы бегаем по магазину, требуем показать накладные, суём им свои записи, сколько магазин продал за эти дни. Вызывается милиция. Меня в форме выталкивают вперёд. Теперь я защищаю народные интересы. В подвалах магазина мы находим недостающие, спрятанные там, телевизоры. Милицией и общественностью составляется соответствующий акт.
В конце четвёртого дня непрерывной борьбы мы с зятем приносим домой долгожданный цветной телевизор.
Ещё сложнее с автомобилями. Но у меня есть деньги, и я нахожу прямо в Академии очередника с №1207, готового продать очередь. Это капитан. Зараза стяжательства коснулась уже и офицеров.
Машина ВАЗ-2101 (потом её будут называть в народе «копейкой») стоит в магазине 5500 рублей. За очередь плачу 500 рублей. Это недорого. Езжу по доверенности.
У капитана есть в очереди ещё два номера. Договариваемся, что, когда у него подойдёт следующий (5270), я должен буду продать машину, иначе капитан не сможет купить и перепродать вторую. Пока законом разрешено иметь не более одной машины.
В начале лета 1971 года мы с Юдиным едем в Апраксин двор выбирать мне автомобиль. Но выбирать не из чего. На площадке стоит лишь один, противного зелёного цвета, с помятым передним крылом, без насоса и одного комплекта ключей. На спидометре уже 260 км. Кто-то из продавцов поездил, помял крыло и после этого поставил машину на продажу, забыв вернуть ключи.
Сначала мы отказываемся брать сироту с площадки, но выясняется, что следующая партия поступит в продажу не раньше августа. Жаль пропускать сезон, и мы вынуждены согласиться. Нам тут же (за отдельную плату) выправляют и подкрашивают крыло, продают насос, подсказывают, где можно изготовить ключи.
Я – владелец первой в своей жизни автомашины!
В Академии они имеются только у большого начальства и у «стариков». У них, в основном, «Волги» и «Москвичи», а «Жигули», кажется, только у меня одного. Такое положение, правда, длится недолго.
Права у меня есть, а вот опыт вождения легкового автомобиля – «нулевой». Набираюсь его за городом. Езжу в Юкки, к матери и сестре в Левашово, болтаюсь между Токсово, Матоксой и Буграми. Сказались опыт езды на мотоцикле (знание правил) и и езды старшим машины в Германии.
Одной из первых, сравнительно дальних, поездок стала поездка в Нарву. Решил осуществить старую мечту и обязанность – найти могилу отца.
На карте есть Нарва, есть Усть-Нарва, Васьк-Нарва. Янилин-Нарвы, указанной в похоронке, на карте нет. В Нарвском исполкоме о таком населённом пункте тоже не знают.
Интересно, что в Эстонии в1971 году, даже в приграничной с Россией Нарве ещё мало кто говорит по-русски. В исполкоме объясняемся с большим трудом, чуть ли не ищем переводчика, а примерно 15 лет спустя, в Нарве и Усть-Нарве слышишь только русскую речь.
Братских могил в районе реки Наровы много. Объезжаем на машине близлежащие посёлки, ищем Янилин-Нарву.
К вечеру возвращаемся обратно на Таллинское шоссе, останавливаемся у большой братской могилы в Иван-городе, опять расспрашиваем местных жителей, где находится Янилин-Нарва. Одна из бабушек вдруг догадывается. Мы неправильно произносим название: делаем ударение на втором слоге, а надо говорить «Яни – линн», что в переводе с эстонского и значит Иван-город.
- А вот и ваша могила, - показывает она.
На другой день в Нарвском военкомате мы убеждаемся, что старушка права.
Могила отца найдена.
Когда в 1985 году ко Дню 40летия Победы у Могилы вывесили доски с именами захороненных, на одной из них мы нашли фамилию и инициалы отца. Хорошо, что он не погиб в Эстонии. Сейчас это заграница.
Во вторую поездку я привожу на могилу мать. Мы ночуем в кемпинге Усть-Нарвы. Отличная погода. Красивейшие места. Матери здесь нравится. С этого времени до самой её смерти мы приезжаем сюда каждую весну.
Иногда в машине даже не хватает места. Надо взять свою семью: жену, дочь, и, кроме того, мать, сестру с мужем и сыном. Приходится кого-то оставлять, а это обида.
Сразу после переезда Наровы мы попадали как бы в другую страну. Другие понятия и порядки, другие люди, другой ассортимент в магазинах, другие цены.
Братская могила становится уже необходимым, но не главным, атрибутом поездки. Мы отдыхаем на Заливе, носимся по магазинам в поисках всё тех же дефицитных товаров, обедаем в ресторанах побережья.
Всем особенно нравятся местные сбитые сливки. Об отце, его жизни, смерти уже никто не вспоминает. Иногда я пытаюсь навязать эту тему своим спутникам, но им совсем не интересно. Как-то раз ночью от обиды я даже всплакнул: отец погиб для того, чтобы у нас впоследствии была причина сюда ездить.
В поисках тряпок и других вещей с каждой поездкой мы забираемся всё глубже в Эстонию. Вот маленький городок Йыхви, в нём почти не бывает русских, зато «есть всё». В приморском городе Силламяэ, несмотря на то, что он закрыт для посторонних, много русских и «ничего нет». Кохтла-Ярве стал совсем русским городом: все пьяны и вокруг сплошной мат.
Так мы добираемся до Таллинна, где затариваемся кондитерскими изделиями, «Старым Таллинном», тогда ещё с одним «н», апперитивами «Агнесс» и «Габриэль».

Отпуск в Прибалтике

В 1972 году мы втроём (жена, дочь и я) решаем провести отпуск в Прибалтике, естественно на машине.
Имея лишь годичный опыт вождения, я настолько уверен в себе, что позволяю рискованные трюки. Например, даю себе и окружающим слово, что за весь отпуск меня никто не обгонит. Давши слово – держись. Мы бешено носимся по трём Прибалтийским республикам. На спидометре постоянно 110-120 км/час, при максимально допустимой скорости – 90. Я могу выжать из нашей машины 125 км, что я частенько и делаю. Это кажется мне недостаточным. При определённом положении дроссельной заслонки машина может дать 140 км/час. Это уже её предел.
На одной из дорог нам попадается такой же чумной, как я, водитель на «Москвиче». На скорости 120 я иду впереди, «Москвич» не только не отстаёт, а пытается ещё меня обойти. Выжимаю из машины 125 (технический предел) – он «сидит на хвосте». Подтягиваю дроссельную заслонку и на скорости 140 отрываюсь на несколько сот метров. Расслабляться нельзя – может догнать.
Увлёкшись гонкой, мы летим по дороге. Небольшой подъём ограничивает видимость. Выскакиваю на горку и вижу всего в нескольких десятках метров белую машину, едва движущуюся в одном с нами направлении. Для меня она – всё равно, что стоит. Навстречу же, занимая всю левую половину дороги, несётся КАМАЗ. Нажимаю на тормоз – бесполезно, на такой скорости тормоза – как будто в масле. Успеваю погасить скорость лишь до 110 км/час. Сейчас произойдёт удар во впереди идущую машину! Уже инстинктивно даю газ и выворачиваю руль влево. А нескольких метрах от себя вижу несущийся навстречу, прямо мне в лоб, грузовик. Опять, почти ничего не думая, - руль вправо – нос грузовика в полутора метрах от меня уходит влево и проносится мимо. Волна воздуха сильно бьёт в лобовое стекло и в левый бок. Неужели задел?.. Белая машина запоздало сигналит сзади. Я чуть её не подрезал. Всё это происходит в течение долей секунды. Как иногда эти доли долго тянутся. Сколько событий может за это время произойти!
Пассажиры мои даже ничего не поняли. Я сам не успел испугаться, по-прежнему держу скорость больше сотни… Но вот начинаю отходить, что-то соображать… Мы были в долях (может быть, даже сотых)  секунды от катастрофы.
А что пришлось пережить водителю встречной машины!?
Когда через несколько минут посмотрел на указатель уровня топлива, то обнаружил, что бак почти пуст, хотя заправлялись 2-3 часа назад. Форсированная скорость быстро съела топливо.
Несмотря на этот случай, я, как неуспокоившийся идиот, продолжаю вести себя на трассе всё так же. Ещё несколько раз происходили с нами отчаянные, весьма опасные случаи, но этот, описанный выше, по доле риска был самым ужасным.
В это лето мы побывали во всех крупных (и не очень) городах Прибалтики: Усть-Нарве, Кохтла-Ярве, Таллинне, Кивиыли, курортах Пярну, Калласте, Выру, Валмиере, Риге, Лиепае, Шауляе, Клайпеде, Вильнюсе, Даугавпилсе, Тарту. Не собираюсь описывать красоты каждого места, где мы побывали. На это есть путеводители. Приведу только особые, собственные впечатления.
По Усть-Нарве мы купили очень интересный справочник, где были исторические, географические, этнические данные, приводился перечень известных лиц, побывавших здесь в разное время. В перечень входили известные поэты, писатели, художники. Здесь отдыхали Горький, Мамин-Сибиряк, Саша Чёрный, Куприн, Шишкин, Игорь Северянин, Андрей Белый и многие другие.
В справочнике давалась краткая биография каждого, выделялись из неё особо интересные или пикантные моменты, приводились отрывки из произведений. Больше всего поразили меня стихи Саши Чёрного. Таким образом, авторы знакомили нас не только со своим городком, но и с биографиями, и с творчеством многих, замалчиваемых в те времена творческих личностей.
Я купил шесть экземпляров справочника. Сначала дарил их направо и налево. Затем долгое время берёг оставшиеся два. Последний экземпляр перед очередной поездкой в Прибалтику я дал Лене, будущей жене. Концов этой последней книжки найти не удалось.
Несколько дней провели мы на берегу Чудского озера с эстонской стороны в совсем маленьких городках: Муствээ и Каллистэ. У нас не было палатки, и ночевали мы в машине втроём – не очень удобно. Не было у нас и примуса, поэтому приходилось питаться в столовых или готовить на костре. Хорошо, догадались прихватить кастрюльку.
Нам повезло. Стояла тёплая солнечная погода. Песчаный берег. Чистейшая вода. Русские сюда почти не добирались, и мои женщины получили возможность затовариться здесь меховыми изделиями, в основном, из чернобурки.
На центральной площади Таллинна горел тогда огонь на братской могиле воинов, погибших при освобождении города. Только русские и украинские фамилии, ни одной эстонской. Надо было бы включить хоть одну, пусть даже выдуманную.
В Таллинне накупили разного вида шоколада и бутылок.
В Риге тоже обзавелись справочником. Деталь: в справочнике тогда ничего не говорилось о знаменитом памятнике «Свобода», стоящем в центре. В Риге тогда было очень много русских. Приобрели «Рижский бальзам» и водку «Кристалл».
В портах Клайпеды и Лиепаи поразило большое количество разнообразных, в том числе и иностранных, судов.
В Каунасе очень много костёлов, фундаментальные здания которых безусловно являются важными произведениями архитектуры и культуры. Но как их много! В 70е годы граждане СССР, в том числе и литовцы, были не столь набожны. В бывших костёлах разместились спортзал, целый факультет университета, военкомат. Если сейчас все костёлы Каунаса вернули верующим, то, боюсь, на каждый наберётся не более двух десятков прихожан. 
Башня Гендеминуса в Вильнюсе мне не понравилась – похожа на обрубок толстого дерева или трубы. Поразило нас в этом городе количество дешёвого спиртного в магазинах. В Питере оно становилось уже дефицитом.
В Тарту, как в большинстве других городов, посетили местный Краеведческий музей. Экскурсовод со знанием дела интересно рассказывала об истории города. Она начала от поселения древних – Тарпату, вспомнила, что в Средние века город назывался Юрьевым (по христианскому имени «захватчика» - Ярослава Мудрого), был переименован немцами в Дерпт, с гордостью напомнила, что именно в Тарту в 1920 году был заключён договор между Эстонией и Советской Россией о самостоятельности Эстонии. Похвалилась старинным Тартуским университетом, Сельскохозяйственной академией.
Меня в музее удивило отсутствие залов (разделов), посвящённых Великой Отечественной войне и послевоенному периоду. На мой вопрос об этом экскурсовод на хорошем русском языке объяснила, что история Тарту, как и всей Эстонии, закончилась вместе с «оккупацией» страны Советским Союзом в 1943 году.
Сначала я возмутился и даже собирался «куда-нибудь» пойти и накапать на неё, чтобы такого экскурсовода немедленно убрали из Музея. Затем передумал – мне понравилась её смелость – русскому, на его родном языке, она заявила об «оккупации» Эстонии Советским Союзом. Позже пришла мысль: а ведь она не одинока – в Музее всё же нет советских залов.

Печоры

Полюбовавшись в Вастселиине колоссальными развалинами средневековой крепости, мы покинули Прибалтику, пересекли не существующую тогда границу с Россией и оказались в Печорах, городе интересном и своеобразном.
Напомню: это был 1972 год, время победы развитого социализма, воинствующего атеизма, время полного безбожия.
Сердцем Печор был мужской монастырь. Удивляло количество экскурсантов и паломников. Последних было гораздо больше. В монастыре мирно сосуществовали две системы экскурсионного обслуживания: государственная и монастырская. У меня было время, чтобы пройти с гидами той и другой систем, послушать, посмотреть, сопоставить.
Государственный экскурсовод тему знал – ещё бы, каждый день талдычить одно и то же. Однако его уставший вид, официальный, без ударений, ровный голос наводил тоску, заставлял придерживать вопросы и быстрее освободить от надоевшей повинности уставшего человека.
А вот в другом углу монастырского двора собираются люди вокруг человека в чёрной монашеской униформе. Наверное, он тоже проводит экскурсии каждый день. Он тих и спокоен, но в нём не чувствуется усталости, нет надменной обречённости перед собирающейся толпой. Я ожидал, что поп будет постоянно молиться, креститься, но он «не поминал имени Господа всуе». Приводимые им факты заинтересовывали. Кроме того, он, безусловно, обладал поэтически-артистическим даром. Образно рассказывал он, как в разные времена воинствующие монахи со стен монастыря уничтожали ворвавшихся во двор врагов:
- Если бы кровь всех поверженных здесь врагов сейчас выступила из-под земли, то вы стояли бы в крови выше, чем по пояс, - образно заключил монах. Люди стали поёживаться.
Не скрывал наш гид отношения монашества к тому или другому историческому лицу или историческому факту. Назвав Ивана Грозного «Сатаной», и «Антихристом», монах перед входом в монастырь показал место, где царь собственноручно зарубил игумена монастыря, встречающего его дарами.
Досталось и Петру Первому. Он тоже получил от попов свою кличку (к сожалению, забыл какую, а выдумывать не хочу). Монах вдохновенно вещал, как по приказу царя снимали колокола с башен, как жалостно звонили они в последний раз, как гудели, падая, и стонали, подобно людям, ударившись о землю и разбиваясь на части. В голосе чувствовались страсть и переживание. А с какой любовью священнослужитель рассказывал о приезде в монастырь Его Императорского Величества, Помазанника Божия, Великомученика Николая Второго (по-другому, «Николая Кровавого»). Не мог знать поп, что с благословления президента Ельцина Церковь через 30 лет делает Николая («Николашку» - так ещё называли его современники) святым. «Неисповедимы пути Господни!»
В помещении монастырской столовой наш гид отметил, что здесь никогда не подавали мяса убиенных животных.
Оказалось, что должность игумена монастыря очень часто занимали бывшие военнослужащие, как в далёкой Истории, так и в наше время.
Безусловно, экскурсия, проведённая монахом, была гораздо интереснее, эмоциональнее, более насыщена малоизвестными фактами, чем государственная.
Мне очень хотелось попасть в Подземное кладбище (Печоры), но экскурсий туда не проводилось. Я ходил около входа, ожидая счастливой случайности. Кроме подкопа другие мысли не приходили в голову.
И случай произошёл. В качестве исключения, на кладбище привели экскурсию Высокопоставленных Лиц. Лица резко отличались от обычных мирян своим высокомерием, незамечанием простых смертных, взглядом, походкой, постановкой головы и всем остальным – чиновники всех времён одинаковы. Мысленно преображаюсь в такое же Лицо и стараюсь пристроиться сзади или сбоку процессии. Плохо, что, глядя на меня, тут же начинают пристраиваться и другие желающие проскочить в пещеру. Чтобы этого не случилось, Высокопоставленных конвоируют монахи. Иду, не поворачивая головы, и слышу, как сзади меня монах отгоняет посторонних. Те елейным голоском умоляют монаха…
Мой выход на сцену… С серьёзным лицом, всем корпусом поворачиваюсь назад и строго произношу:
- Вам же сказали: «Отойти»! Это экскурсия специальная.
Кажется, Лица разговаривают именно так. Нет. Не так. Монах подходит ко мне:
- Правильно! Будьте с ними построже. Они вас боятся.
Соображаю: он принял меня за охрану. На Высокопоставленное Лицо я не потянул. Что ж. Веду себя соответственно. Иду рядом с монахом. По-свойски разговариваю с ним. Жду, пока он изнутри закроет двери, затем вместе догоняем процессию.
Жаль, не удалось протащить жену с дочерью.
По сторонам вырытого в спёкшемся песке туннеля – могилы. Преимущество захороненных здесь покойников перед другими в том, что они в течение долгого времени не гниют, а только сохнут и примерно через 200 лет рассыпаются в прах.
Здесь захоронены князья церкви, а также просто князья, бароны, графы… Есть могилы совсем свежие – покойников, по их завещанию, привезли из-за границы. За всё надо платить. Хорошо платить.
Привилегия здешних монахов – захоронение в пещере. Однако на индивидуальную могилу простой монах не тянет, их хоронят в «братской могиле» - помещении, похожем на складское, со стеллажами вдоль стен. То ли монахи были недостаточно набожны, то ли нарушены условия хранения (гробы на стеллажах тесно прижимаются друг к другу), в помещении чувствуется запах тления, некоторые гробы покрыты плесенью, из них что-то течёт.
- Почему не хоронят каждого в отдельности? – спрашиваю своего «друга» - замыкающего, хотя ответ очевиден.
- А так же, как и у мирян, - шепчет мне монах. – У директора – отдельный кабинет, у рабочих – красный уголок.
Ответ примитивен, но доходчив.
Сам город Печоры пропитан духом монастыря.
Вот в школу идут дети в пионерских галстуках. У любой церкви, часовни (а они здесь на каждом шагу) ребёнок останавливается, крестится, кланяется, некоторые целуют камни церкви. Что уж говорить о простых мирянах и пожилых людях. Плохо это согласуется с воинствующим атеизмом.
Монастырь имеет большой доход в виде различных приношений, подарков, завещаний. Это чётко фиксируют Сбербанк и нотариусы. Монахи живут безбедно и даже подкармливают горожан.

Во Пскове мы сначала остановились у Центрального универмага. Сделав покупки и просто посмотрев на небогатые прилавки, выходим из универмага.
- Как проехать к Кремлю? – обращаюсь я к прохожим.
Одни в ответ пожимают плечами, другие признаются, что не знают, третьи сами спрашивают:
- Что, здесь тоже есть Кремль?
Начинаю сомневаться: а должен ли он вообще быть во Пскове? Не путаю ли я чего-нибудь?
Оказывается, Кремль есть. Он совсем рядом. Просто псковичи о нём не знают.
В Музее тишина. Народа совсем нет, заждавшийся экскурсовод с удовольствием рассказывает нам славную историю Пскова и его брата Новгорода.
Посещаем святые для каждого русского места: Михайловское, Петровское. Нам повезло. Сам Гейченко провёл нашу экскурсию.
Поражает красота природы здешних мест: ромашки – по пояс, разлапистые ёлки вдоль дороги, умытые, как после бани, берёзы.
Здесь надо побывать, проникнуться духом произведений Пушкина, изучить его жизнь и период пребывания в Михайловском. Тот, кто посетит эти места весной или летом, не пожалеет.

Нам нужно попасть в деревню Изборовье Сланцевского района. Там недавно купили дом (всего за 500 рублей) родственники жены.
По карте выбираем дорогу «республиканского значения». Она проходит вдоль восточного берега системы озёр: Псковского, Тёплого, Чудского.
Первое, что удивило нас при выезде на эту дорогу – отсутствие машин и людей. На колдобины с лужами, глубокую колею почти по пузо автомобиля мы не обратили внимания, решили: временные трудности, дальше будет лучше, ведь дорога-то «республиканского значения». Но дальше лучше не стало. Стало гораздо хуже. Невольно на ум приходило сравнение с западным берегом. Почему там – асфальтовые дороги, кемпинги, площадки для стояния автомобилей, оборудованы места для палаток и даже кострищ?
Этот «наш» берег выглядел так же, как во времена Александра Невского. Зато ветки малины с большими, яркими, перезревшими ягодами хлещут по лобовому стеклу автомобиля. Мы не можем удержаться, останавливаемся и едим, едим эту малину горстями, собираем её в кастрюльки и миски. Я подгоняю своих спутниц, ведь машина стоит прямо на колее, и со встречной мы разъехаться не сможем. Но до самого Гдова нам так никто и не встретился.

Изборовье

От Гдова до села Заручье едем по обычным русским дорогам. После только что испытанного к ним уже замечаний нет. В Заручье – конечный пункт ленинградского автобуса. Отсюда на Ленинград – отличная дорога, но нам сейчас туда не надо, нам нужно в Изборовье, которое находится на другой стороне озера Долгое. Дороги туда нет вообще.
Обычно приехавшие на автобусе переправляются в Изборовье на лодках (если их встречают) или (если не встречают) идут пешком по тропинке вдоль озера до моста, затем, перейдя мост, в обратную сторону опять вдоль озера. Всего пути получается 6 километров.
Само озеро Долгое – длиной около 12 км, шириной – 400-500 метров. Глубокое.
У нас автомобиль. Мы по тропе ехать не можем. До моста добираемся кружными путями. После моста в Изборовье вообще дороги нет. Точнее, не было тогда, на заре автомобилизации страны, в 1972 году.
Дочь (это ей больше всего туда надо) бежит, проверяя «дорогу», прямо перед машиной, мелькая пятками, я осторожно еду за ней.
Изборовье – по-старорусски – место сбора ополчения. Раньше это было значимое село. Тогда всё мерялось от Пскова, теперь – от Таллинского шоссе. Село стоит на высоком берегу над озером. У здешних жителей два хобби: рыбная ловля (браконьерство всех видов) и самогоноварение (не на продажу, самим едва хватает).
Рыбу на удочку только приезжие городские ловят, для них это забава. Клюёт здесь хорошо. Уважающие себя и уважаемые другими, рыбаки сети ставят, у каждого по несколько штук. Иногда, но не часто, на ловлю 400метровым неводом выходит всё село. Каждому двору достаётся по 2-2,5 ведра рыбы. Бывает, что приезжие рыбу глушат. Мужики им не мешают, но и не одобряют такой улов – потерь много.
По поводу второго хобби – более подробно. На краю захиревшего теперь села, на берегу озера стоит специально оборудованная для самогоноварения общественная изба. Дым из её трубы идёт постоянно. Очередь расписана по дням и часам. Самогон в деревне – и валюта, и средство угощения, общения.
Нужен трактор? – Бутылка трактористу. Нужен лес? – Бутылка леснику. Починить крышу? – Бутылка Петьке. Он специалист и ничего не боится, хотя падал не раз.
Сегодня с утра самогон гнала Анна Петровна Кернова. Уже после обеда к А.П. тянется народ. Идёт тракторист – ему А.П. должна. А кто ему не должен? Он сам вообще может не гнать, а всё равно каждый день будет пьян.
Идёт Васька-Матершинник. В деревне все матерятся. Такое прозвище получает только мастер высшего класса. Не угостишь Ваську – классическим, трёхэтажным матом будет славить жадину с утра до вечера. А в деревне развлечений мало, зато любителей послушать Васькины байки много, в следующий раз сама с угощением к нему побежишь.
Идёт лесник. Идёт Семён Андреевич – местный депутат. Он тоже может пригодиться. А к вечеру подружки потянулись, соседи. И так весь день. Ещё надо и на потом оставить: родственники из города могут приехать. Электрик забежит. Мало ли что.
Коренной народ из деревни бежит. В соседних деревнях почти совсем никого не осталось. В Заяцком наш знакомый тетерева подстрелил. Андрей из Питера летом около заброшенной деревни медведя уложил – появляются ещё иногда. Есть здесь и лоси, тоже можно завалить.
Многие дома стоят пустыми. Потому и купил Сергей Петрович свой дом по дешёвке. Старинная изба-пятистенок, не дом – музей. Во дворе стоят жернова каменные, в сенях – косы, серпы, топоры, вилы, лопаты, грабли, тяпки всякие; на чердаке – пять самоваров медных, медалей на каждом – не счесть, на медалях – профили царей русских, чуть ли не от Ивана Грозного. А угол горницы весь иконами был уставлен, сколько их было, сейчас никто сказать не может.
Сергей Петрович – убеждённый коммунист, с Войны ещё; жена его, Анна Петровна тоже недавно в Партию вступила. Увидели в приобретённом доме иконы – испугались, вдруг кто из знакомых расскажет, где надо. Доказывай потом, что ты атеист. Уговорили соседа Кольку – он тоже ленинградец, машину имеет, недавно сам избу здесь приобрёл – Колька все иконы забрал, но в избе тоже не хранит, увёз куда-то.
Попросил я у Сергея Петровича один самовар мне подарить.
- Бери! Не жалко. Вон их на чердаке сколько стоит.
Выбрал я самый красивый, да сразу взять и в машину положить постеснялся. А зря.
Вечерком под рюмкой самогона стали мы хозяев поучать:
- Зачем же вы иконы отдали? Каждая сейчас денег стоит. Колька – умница. Он их, скорей всего, уже выгодно сбыл. Смотрите, у вас что ни вещь – сразу в музей нести можно.
Жена моя тут же, сдуру, и про самовары ляпнула: сколько теперь за них получить можно.
Совсем загрустили хозяева. А.П., хотя и заявляла себя неверующей ( а в детстве крещена была в католической вере, в которой икон не признают), тут же побежала к соседу Кольке, рассказала ему страшный сон. Будто явилась к ней Богородица и сказала:
- Зачем же ты изображение моё из избы выкинула? Верни обратно. Иначе будет тебе несчастье.
Колька только руками развёл:
- Нет их уже. В городе раздал. Старушкам, в церковь…
Молит его А.П.:
- Верни, ради Христа!
А у Кольки красный угол тоже иконами заставлен. Узнала среди них А.П. одну свою. Самую большую. Видно, Колька позарился на величину и себе оставил.
- Отдай хоть эту!
Пришлось Кольке икону вернуть. Была она совсем новой, нарисована кое-как, и ценной в ней могла быть только рама, каких в каждом магазине полно.
Про самовар хозяева больше не вспоминали, а когда я напомнил, объяснили:
- Сам должен понимать – ценность большая. Всем раздаривать – прокидаешься.

На море, хоть в посёлке, хоть в палатке, могу я жить, сколь угодно долго. Здесь в деревне красота вокруг не хуже, чем в том же Михайловском: травы – выше пояса, цветы кругом, в лесу от черники – черно, от малины – красно, и никто не собирает. Рыбы в озере – полно. У Сергея Петровича четыре сетки метров по тридцать, проверяем их дважды в день, рыбы – девать некуда. Но не могу я в деревне себя найти. Через пару дней совсем приуныл, а через четыре дня – хоть на стенку лезь или в лесу волком вой. Тут ещё хозяйка:
- Мужик приехал. Крышу надо перекрыть, забор починить, яму для туалета вырыть.
Работать по обязаловке, что лопатой, что топором, я не мастер, да и желания нет. В лес сходить – ещё туда-сюда, и то не каждый день.
Деревенская баня, которую все так хвалят, мне тоже не понравилась. С утра её готовить надо: воды наносить, дров; затем несколько часов печь протапливать. А моешься: на полке – жарко, ногам – холодно.
Через четыре дня, сытый по горло деревенской жизнью, уехал я в город и в Изборовье, больше, чем на два дня, с тех пор не ездил.
А Сергею Петровичу в деревне очень нравилось, да и необходимость была там жить.
Приболев однажды, обратился он к врачам, и выяснилось, что у него запущенный туберкулёз в открытой форме. Родственников врачи заверили, что больше полутора лет С.П. не протянет, посоветовали больше времени на свежем воздухе проводить, лучше в деревне.
Сергей же Петрович заядлый рыбак. Прежде они отдыхать в Прибалтику ездили, в Игналины, да с каждым годом удовольствие это всё дороже и дороже становилось. Семьёй решили: купить где-нибудь в глуши дом подешевле на берегу реки или озера. Будет своя дача.
Взял он карту, посидел над ней и выбрал озеро Долгое. Приехал – домов на продажу – полным полно. Выбрал в Изборовье крепкий пятистенок (пятая сплошная стена в середине, два отдельных входа) стоимостью 500 рублей. Купили с приятелем по работе пополам. Каждому по 250 рублей обошлось. Сергею Петровичу там так понравилось, что он в город перестал вообще приезжать, даже к дочери на свадьбу не поехал.
Летом – все родственники при нём. Зимой – один. На всю деревню трое или четверо городских оставались вместе с местными. Пчёл завёл.
Любимой его едой стали сало, мёд да рыба озерная. Поглощал он их в количестве невероятном.
Свой распорядок дня у него. Подъём – в 5.00. Завтрак – хлеб, мёд, сало. Затем проверка сетей. На лодке пол озера проехать надо на вёслах. С мотором мужики никому ездить не разрешают, а кто против (были и такие)… Так лучше не пробовать. В 9 часов -  дома второй завтрак. До 11 – хозработы, затем сон до 14 часов. Снова – обед, работа. В 17 часов – проверка сетей. Ни одной проверки пропустить нельзя – рыба в сети испортится. В 20 – ужин, в 22 – сон.
В свободное время книжки читал. Поскольку художественную литературу не очень обожал, изучил в деревне учебник по Гидравлике. Для чего? Не знаю. Он сам удивлялся.
Так прожил Сергей Петрович 15 с лишним лет вместо отпущенных ему врачами полутора. Там в деревне, ставшей родной, и умер.
После этого отпуска я твёрдо решил, что лучше всего проводить его на побережье южного моря. Ни Прибалтика, с её дождями, ветрами, переменчивой погодой, ни, тем более, деревня для проведения отпуска мне не годятся.

Машина (продолжение)

До 70х годов личные машины были лишь у одиночек. На дорогах хозяйничали грузовики и мотоциклисты (где они сейчас?). В начале 70х начал выпускать свою продукцию ВАЗ, но приобретение машины ещё долгое время остаётся для многих несбыточной мечтой. Очередь идёт медленно, а цены с рук не каждому по карману. Ещё лет 15 дороги и улицы Ленинграда будут оставаться свободными. Я эту прелесть испытал, так как приобрёл «Жигули» одним из первых в городе. Подумаешь, 13ая сотня.
И тут же первые трудности. Самая первая – полное отсутствие запчастей. ИХ нет даже на станциях техобслуживания при ремонте по гарантии. Там тебя ставят «на очередь», и, если не «подмажешь», то долго не поедешь, возможно, даже до окончания гарантийного срока. «Почему-то» эти гарантийные запчасти имеются у каждого механика СТО «свои личные», и он охотно отдаст их вам «с работой», то есть поставит сам. Цена детали сразу увеличивается в 300-500 раз.
У меня застучал двигатель. Приезжаю на СТО-5 (Трамвайный проспект). Диагноз: полетел успокоитель цепи.
- Таких ремонтов мы не делаем. Вам надо ехать в Колпино.
Приезжаю в Колпино.
- Успокоитель? Их на станции нет. Поговори с механиками, может, у кого-нибудь есть «свой, - советует администратор.
Не ехать же обратно на и так уже раздолбанном двигателе. Ищу. Цена успокоителя (по прейскуранту) 35 копеек, «с работой» готов продать любой механик… за 50 рублей. Для сравнения: мой оклад – 290, пенсия матери – 45 рублей. Я бы разобрался и поставил успокоитель сам, но «без работы» его никто не продаст. И это всё происходит в период гарантийного срока.
Вынужден договориться с механиком Геной. Тот указывает, куда поставить машину – вне пределов станции, чтобы не видело начальство – и что нужно сделать, чтобы работа шла быстрее.
Я разбираю двигатель. Гена только иногда подбегает, чтобы дать новые указания: что снять, что оставить. Самому приложить руки ему некогда. Кроме основной работы (на станции) к нему постоянно подъезжают клиенты с мелким ремонтом или регулировкой. Он размещает их рядом со мной, показывает, что они разобрать, снять, и опять убегает, снова прибегает, кому-то что-то делает, как правило, наполовину, и снова исчезает. Таким образом, каждый из них теряет 2-3 часа, хотя сам Гена возится с каждой машиной не больше 10 минут. Измученные ожиданием, работой, в которой они не разбираются (разным откручиванием, закручиванием), измазанные маслом и грязью, клиенты с радостью отдают Гене требуемую «пятёрку» или «десятку».
Подойти ко мне Гена вообще не находит. На мои призывы он резонно отвечает:
- Посмотри. За регулировку клапанов я получаю «пятёрку». Трачу на это 10 минут. С тобой же надо возиться несколько часов.
Я жду. Темнеет. Закрывается станция, но работа вокруг неё по-прежнему кипит. В своё свободное время механики могут делать, что хотят. Почему же не помочь незадачливым частникам?
Наконец Гена подходит ко мне. Порывшись в двигателе, он заявляет, что менять надо не только успокоитель, но и натяжитель цепи. Натяжитель «свой» у Гены есть. Цена ему по прейскуранту 67 копеек, но работа будет стоить 100 рублей.
- Не нравится? Сам собирай двигатель и уматывай!
У меня с собой такой суммы нет. Пытаюсь торговаться. Бесполезно.
- Ладно! Довезёшь завтра, - жалеет меня Гена. – А я тебе, на всякий случай, сделаю так, что машина быстрее 45 км/час ехать не сможет… пока деньги не отдашь.
Мы работаем уже ночью. Гена разговорился. Его ежедневный доход составляет 800-1000 рублей (три месячных оклада полковника). Он не пьёт. Купил квартиру, машину. Понимая, что его бизнес является пока криминальным, он собирается через полгода «завязать» и пойти учиться в институт. За эти полгода он обеспечит себе безбедную студенческую жизнь.
Домой еду со скоростью 40 км/час. Натыкаюсь на разведённые мосты. К утру – дома. Думаете, я не искал, что же сделал мне Гена, почему машина не едет быстрее. Искал и, конечно, не нашёл. С деньгами снова еду в Колпино.
Гена так же бегает от СТО к новым клиентам и обратно. Забирает у меня недостающие деньги, лезет под капот, что-то крутит, и теперь машина ревёт, как зверь. Обратно лечу со скоростью больше сотни.
Когда, примерно через год, я снова попадаю на эту станцию и спрашиваю Гену, мне говорят, что Гена уволился и учится в институте на очном отделении. Всё по плану.
…До конца гарантийного пробега остаётся 20 км, а у меня полетели задние амортизаторы. Как всегда, на СТО амортизаторов нет. Если я доеду до своего гаража, а потом снова приеду на СТО, гарантия пропадёт; если найду у кого-то «свои» амортизаторы, работа будет бесплатной. Конечно, нашёл.
У другого автомобилиста то же несчастье, но он не хочет ничего платить и заявляет директору СТО, что все они мошенники, что ему сейчас предлагали амортизаторы по рыночной цене.
- Кто? Можете показать?
- Могу! Высокий, чернявый, - он называет моего продавца.
Начальник СТО вызывает механика:
- У тебя есть «свои» амортизаторы?
- Нет!
- Ты предлагал этому гражданину продать амортизаторы?
Механик презрительно смотрит на клиента:
- Я его впервые вижу.
- А ты ещё и обманщик, шантажист, - уже на «ты» обращается начальник к клиенту. Можешь сюда больше не приезжать никогда. Обслуживать здесь тебя не будут!
Я только что купил амортизаторы у этого механика, я мог бы заступиться за этого клиента… Но молчу… Своя рубашка…
…Износились передние тормозные колодки. На СТО около Удельной спрашиваю кото-то как зовут механика. Панибратски подхожу к нему:
- Боря! Смени мне тормозные колодки.
- Нет! Я такой работой не занимаюсь, - ревёт мне из-под машины Боря. – Поищи других.
«Наверное, сложная работа», - думаю я и ищу другого механика. Результат тот же. Все отказываются. В расстроенных чувствах ловлю какого-то ПТУшника:
- Ты можешь сменить колодки?
- Пять рублей! – улыбается тот.
Я рад, что нашёл дурачка. Все отказываются, а этот согласился, да ещё за мизерную плату.
- Колесо снимай сам, - командует ПТУшник.
Снимаю. Он подходит, нагибается, снимает пару пружин, вытаскивает пару шпилек, и старые колодки у меня в руках. Меньше минуты. Установка новых занимает столько же времени. Всё, вместе со съёмом колеса, занимает не больше 5 минут.
- На другом колесе я сменю сам, - заявляю я своему «учителю», расплачиваясь. Век живи – век учись.
…Не заводится двигатель. Всё просмотрел. Всё проверил. Есть бензин, есть искра, а заводится только с толчка. На СТО меня посылают к электрику. Тот уже собрался уходить. Он в костюме и при галстуке. Умоляю его помочь.
- Три рубля, - смеётся электрик, - даме на цветы.
Это не сумма. Достаю деньги. Электрик берёт их и уходит со словами:
- Сними клеммы с аккумулятора и зачисти их изнутри наждачной бумагой.
- А если не получится? – бегу я вслед.
- Получится!
Получилось. Вот так набираешься опыта.
…Мой знакомый поехал на СТО сменить диск сцепления. Его принимают. Вежливо просят посидеть в вестибюле. Он не хочет находиться далеко от машины, знает, надо находиться рядом.
- У нас такие правила! – уверяют его.
Через полтора часа выходит механик, выносит корзину сцепления, тычет её в нос клиенту:
- Посмотрите сами. У Вас сломана корзина сцепления. Удивляюсь, как Вы ещё ездили! Поедете в магазин покупать новую или купите у нас?
Приятель уже слышал что-то подобное об этой СТО, но как доказать, что твоя корзина была цела? Приходится выкладывать круглую сумму. Потом он узнает, что подобный трюк они организовывают неоднократно. Для этого и выгоняют клиента из ремонтного блока.
Отсутствие в продаже автодеталей ведёт к повальному воровству. Воруют всё: стеклоочистители (дворники), зеркала, колпаки с колёс и, конечно, сами колёса, стёкла передних и задних фар или фары целиком, лобовые стёкла, запаску, инструмент… Продавцы шляются по гаражам, предлагая ворованный товар. Иногда их ругают, реже бьют, чаще товар покупают. Ездить-то надо.
Сначала у меня снимают с колёс два колпака. Беда была бы невелика, но милиция штрафует за езду без колпаков. А снимаются они одним движением руки. Жалуюсь Степану – мужу сестры, показываю, как легко они снимаются.
- Так в чём же дело? – спрашивает Степан. – Поехали!
В выходной мы едем на Залив купаться и загорать. Со мной жена, сестра и её муж Степан. Не успели мы занять место на стоянке, я уже слышу знакомый звон – Степан снял у соседа два колпака. Пока я с опаской оглядываюсь, он переходит на другую сторону нашей машины и снимает ещё пару колпаков у другого соседа. В страхе, я даю задний ход, и мы уезжаем.
На следующей стоянке всё повторяется.
- Хватит! – прошу я Степана. – Хватит! Купаться всё-таки приехали, а не воровать.
Подъезжая к третьей стоянке на Разливе, умоляю родственника не снимать больше ни у кого колпаков, иначе мы нигде не сможем выкупаться. И всё же после купания, при отъезде, он умудряется снять ещё пару.
Со своей стороны, даю Степану нехитрую идею – сделать приспособления для защиты колпаков. Степан работает на производстве, он кузнец-молодец. Скоро я первый получаю от него эти защитные устройства. Теперь он ходит по стоянкам и предлагает водителям свои изделия.
…Мы приехали на машине в Матоксу за грибами. У шлагбаума два молодых гаишника-сержанта ремонтируют «Москвич».
- Можно рядом с вами поставить машину? – спрашиваю их.
- Ставь.
Удача. Рядом с ментами машину никто не тронет.
Возвращаясь с грибами, не досчитываюсь на машине двух колпаков и одного колеса. Менты всё ещё ремонтируют свою машину.
- Ребята! Как же так?
- А мы что нанимались охранять твою машину?
- Но вы же видели, как снимали колесо!
- Чай ходили пить, - нагло смеются они.
Хорошо, что сняли только одно колесо. Ставлю запаску и возвращаюсь домой. А если бы менты поганые сняли все колёса?
…Поздно вернувшись домой, поставил машину во дворе. Рассуждал так: вор не знает, что мои окна выходят на улицу, а не во двор и побоится трогать машину. Ошибся. Утром застаю машину с открытым багажником. Взяли всё: от запаски, которую недавно с таким трудом приобрёл, до старых кед. Пропали насос, две канистры, домкрат, весь инструмент и всякая мелочь. На свежем снегу возле машины видны отчётливые следы машины и двух пар ботинок. Это удача! Ставлю жену караулить следы, а сам бегу в милицию. Там выслушивают меня излишне спокойно:
- Пишите заявление.
- Но там следы. Их могут затоптать, может занести снегом! Идёмте скорей! Заявление я могу написать потом.
Меня заставляют всё-таки написать заявление. Через несколько минут оно готово. Я указываю в нём, что канистры и кеды были немецкие, подробно описываю их приметы. Отдаю заявление. Тороплю:
- Кто теперь пойдёт со мной?
- Зачем?
- Смотреть следы, делать с них слепки…
Все в милиции смеются…
…Приезжаем в Пушкин на экскурсию. Хотя сегодня выходной, но на платной стоянке никто не дежурит (а можно было бы неплохо заработать). Сразу замечаю четырёх подозрительных типов, ошивающихся возле своих белых «Жигулей».
Мы уходим со стоянки, но, сердцем чувствуя неладное, захожу назад через другую калитку и иду к своей машине. Один из той подозрительной компании снимает у меня колесо, другой в готовности сидит в машине за рулём, двое ждут, чтобы сразу переложить моё колесо себе в багажник. Поднимаю с земли кирпич, подбегаю к грабителю и, угрожая кирпичом, требую поставить колесо на место. Не возражая, он деловито закручивает обратно все болты.
- А теперь пойдём в милицию!
Угрожающе надвигаются на меня трое остальных. На стоянке много машин и водителей.
- Мужики! – кричу я, - Водители! Вот эти парни снимают колёса с машин! Помогите доставить в милицию хотя бы одного.
Можно подумать, что я нахожусь в глухом лесу или вокруг меня одни глухие. На мои призывы никто не обращает внимания. Компания пытается уговорить меня разойтись по-хорошему. Заставляю жену записать номер их машины и, по-прежнему, угрожая кирпичом, веду грабителя в милицию.
А номер-то новгородский.
Картина такая: впереди – грабитель, за ним иду я, с поднятым над головой кирпичом, за мной – остальные грабители, уговаривая и угрожая; последними идут жена с дочерью, умоляя меня прекратить эту затею. При таком движении я останавливаю иногда прохожих, объясняю ситуацию и прошу показать, как пройти в ближайшее отделение милиции.
Вот, наконец, и оно. Жена тщетно дёргает за ручки двери. Отделение закрыто. Выбрасываю кирпич и отпускаю парня. Не тут-то было! Видя меня безоружным, четвёрка хочет со мной рассчитаться. Ошибочка вышла. Достаю нож, сделанный в мастерской альтенграбовского полка по моему персональному заказу. С пугающим щелчком выскакивает из ручки блестящее лезвие. Кто первый?.. Не полюбовно, но разошлись.
…На машине, где-то в районе Токсово, Грузино, Матокса, мы заблудились, запутались в лесных дорогах. Наконец удаётся выехать на асфальтовое шоссе. Куда ехать? Направо? Налево? Как сориентироваться? Повернули налево и вскоре увидели впереди населённый пункт. Перед ним указатель с наименованием. За указателем стоит машина ГАИ, ловит превышающих скорость при въезде в посёлок. Обычное дело. Останавливаемся у таблички, вынимаем карту, разбираемся в обстановке. Получается: нам нужно ехать в обратную сторону. На виду у милиции разворачиваюсь, стараясь ни в чём не нарушить правила, и еду в сторону Ленинграда.
Через несколько минут вижу в зеркале заднего вида догоняющую меня машину ГАИ. Соскучились стоять на месте и пытаются подловить меня на мелком нарушении. Не выйдет! Строго придерживаюсь правой стороны, держу разрешённую скорость. Гаишник же её явно превышает. Он идёт на обгон, подрезает мне нос и тормозит. Хорошо, что я подготовился к милицейским пакостям. Резко торможу и останавливаюсь справа от него на обочине. В чём дело?
- Ваше водительское удостоверение! – с непонятной мне злостью требует старшина.
Получив права, он, даже не взглянув на них, демонстративно прячет их в карман:
- Следуйте за мной!
Мы снова едем в посёлок.
За табличкой с наименованием нас ждёт лейтенант. Старшина победоносно отдаёт ему мои права.
- Почему Вы пытались скрыться? – спрашивает меня лейтенант.
Я улыбаюсь: дело только в этом? Рассказываю ему нашу историю, как мы заблудились и тд.
Кажется, лейтенанту всё ясно, он возвращает мне права. Я не успеваю положить их в карман, когда старшина протягивает мне руку:
- Покажите мне их ещё раз.
Получив удостоверение, он вынимает из него талон предупреждений и с садистским удовольствием прокалывает в нём сразу две дырки.
- Теперь можешь ехать!
Я вопросительно смотрю на лейтенанта. Ведь он – старший по званию. Как мог он это допустить? Такое поведение, в первую очередь, неуважение к нему.
- Теперь уж не поеду! – твёрдо заявляю я. – Прошу обоих показать ваши документы.
- Пошёл ты… - презрительно смеётся старшина.
Достаю своё удостоверение личности и официальным голосом обращаюсь к лейтенанту:
- Товарищ лейтенант! Я подполковник Советской Армии Соловьёв. Вот моё удостоверение. Прошу предъявить Ваше.
Чувствуется, лейтенант струхнул.
- Не показывай! – кричит ему старшина.
- Как старший по званию, я требую от Вас предъявить документы! – настаиваю я.         
Лейтенант подчиняется.
Записываю все его данные и номер машины ГАИ. Немного успокаиваюсь.
- А теперь, товарищ старшина, прошу предъявить Ваши документы! – уже властно требую я.
Подействовало. Особенно тщательно переписываю данные его удостоверения. Знаю, будет долгая и трудная борьба. Между Армией и милицией противодействие всегда было и остаётся.
Они из Всеволожского отделения. На другой день приходится ехать во Всеволожск. На этот раз я в форме, и начальник отделения капитан Фёдоров вежливо встаёт при моём появлении. Выслушав мою жалобу, он вызывает того самого лейтенанта. Вдвоём мы восстанавливаем, в общем-то, правильную картину происшедшего. Ищут старшину. Он только что был здесь, но сейчас срочно выехал на вызов.
- Если всё подтвердится, - заявляет Фёдоров, - я сразу же погашу Ваши проколы и накажу виновного, но, понимаете сами, я должен выслушать и другого. Приезжайте послезавтра.
В его словах нет искренности. Чувствую, борьба только началась, и я вполне могу остаться в дураках или ещё виноватым.
На обратном пути созревает кое-какой план.
С работы звоню в областное ГАИ и наобум спрашиваю дежурного:
- Скажите, как фамилия начальника второго отдела?
- Отдела информации что ли? – спрашивает дежурный.
- Да, да. Могу я узнать его воинское звание, фамилию, имя и отчество?
- Подполковник Капилевич Олег Николаевич…
Я кладу трубку. Больше мне ничего не надо.
В следующий мой приезд капитан Фёдоров держится совсем по-другому:
- Проколы Ваши обоснованы. Вы превысили скорость, мешали обгону служебной машиной, пытались скрыться от работников ГАИ.
- Но позавчера лейтенант…
- Лейтенант при этом не присутствовал. Вас задерживал только старшина.
Нахожусь:
- Почему же он не проколол мне раздел превышения скорости? Можно ли вообще делать два прокола сразу?
- В первом случае он просто ошибся – бывает со всяким. Во втором – почему же нельзя – сколько нарушений, столько и проколов.
Крыть мне нечем. Самое время применить заготовленное за пазухой оружие:
- Хорошо! – говорю я. – Я человек военный. Привык добиваться своего, если считаю себя правым, и буду действовать по инстанции – поеду в облГАИ.
- Пожалуйста! – улыбается капитан.
- Правда, я не знаю, к кому обратиться. Там ведь много отделов. Впрочем, спрошу у приятеля. Не знаете, как найти и какую должность занимает сейчас Олег Капилевич?
- Вы знакомы с Олегом Николаевичем? – подскакивает капитан.
- Не знаю, Николаевич он или нет. Знаю, что Олег. Мы – друзья… - я уже совершенно наглею, - и дальние родственники. Думаю, он мне поверит и поможет разобраться в этом деле. До свидания.
- Постойте! – преображается начальник отделения, - Какой разговор! Давайте Ваш талон.
Только не спешить, не суетиться, не радоваться. Какое-то время как бы раздумываю, медленно лезу в карман, достаю талон, рассматриваю его, будто никогда не видел (Ох, уж эти дырки!) и с сожалением протягиваю капитану.
Тот, наоборот, не скрывает своего состояния: хлопотливо роется в сейфе, что-то приговаривает, находит штампик, дважды хлопает по моему талону и с вежливо-подхалимской улыбочкой возвращает его мне.
С трудом скрываю свою улыбку:
- А как быть со старшиной?
- Он своё получит! – серьёзно уже произносит капитан. Знаю, что это не так, но мне уже всё равно.

При прощании Фёдоров просит:
- Не стоит сообщать об этом Олегу Николаевичу. У него и так работы много. А если будут проблемы на наших дорогах, звоните, заезжайте. Буду рад помочь.
Вот сволочь!
Погашенные две дырки в талоне предупреждений производят на останавливающих меня гаишников двоякое впечатление:
- Жалобщик! – тянут одни.
Другие же, увидев две погашенные дырки сразу возвращают права.
У этой истории сразу два интересных продолжения.
Первое. Моя болтовня о происшествии каким-то образом дошла до самого Капилевича.
- Ну что ж, -  сказал он кисло. – Молодец! Нашёлся.
А что он мог ещё сказать? Не искать же меня по всему Питеру. Тем же, теперь уже обратным, путём его слова дошли до меня через знакомых моих знакомых.
Второе. Несколько раз на дорогах обширного Всеволожского района мне удавалось воспользоваться именем Саши Фёдорова. Каждый раз, услышав о своём начальнике, мздоимцы отпускали меня, не получив ожидаемой дани.
Но вот года через два где-то в районе Кузьмолово называю сержанту фамилию «Фёдоров». Вместо того, чтобы вернуть права, он тянет их к себе:
- А вы не сообщники?
Что за поворот? Правда, я опять не в форме, а в драном спортивном костюме.
Сержант охотно рассказывает. Начальник Всеволожского отделения ГАИ капитан Фёдоров вместе с подчинёнными на милицейской машине обворовывали сельские магазины, попались, Фёдоров, как зачинщик, получил самый большой срок.
Больше я не пользовался ни именем Фёдорова, ни именем Капилевича.
…Зять, используя мою машину для халтуры, вернувшись ночью в гараж, поленился поставить её под замок в металлическую коробку и оставил рядом с проходной, попросив сторожей «присмотреть». Узнав об этом, рано утром я отправился к машине. Мы не досчитались колеса и двух задних фонарей.
Много раз снимали у меня передние и задние фонари, колпаки, колёса, переднее стекло, вскрывали багажник. Об этом можно было бы написать целый криминальный роман.
Противоугонные устройства появились не сразу. Первое я сконструировал и сделал сам. Это был металлический маятник на проволоке внутри вбитых в деревяшку по кругу гвоздей. Затем удалось купить ограничитель поворота руля. Наконец появились простейшие производственные устройства, тоже основанные на маятнике. Их я и ставил всегда на своей машине, считая самыми надёжными.
До появления «Жигулей» почти все машины и мотоциклы в Союзе использовали бензин Ф-66, А-72. А-76 считался лучшим из лучших, его называли «авиационным». О существовании большего октанового числа я даже не знал. Для «Жигулей» потребовался А-93. Цена его по тем временам была очень высокой – 9 копеек за литр. Напомню, канистру бензина А-76 можно было купить у водителей государственных машин за 50 копеек. Наш народ изобретателен. Почти сразу появились прокладки для перевода «Жигулей» на дешёвый бензин. Опять можно заправляться не на колонке, а у профессиональных водил. Для пополнения бюджета государство стало применять собственные меры: отлавливать продавцов с покупателями и наказывать их. Но пока государственные машины заправлялись бесплатно, оставалась подпольная торговля бензином.
Я выезжал за топливом на Горское шоссе. Там, возле городской свалки, всегда можно было заправиться у мусоровозов.

Через три года после приобретения первой машины капитан – формальный хозяин автомобиля (я ездил по доверенности) сообщил, что у него подходит в автомагазине вторая очередь (№5400), и он просит эту машину продать или перевести на себя. Я продал её в Армению за те же 6000 рублей, которые потратил на её покупку.
Почти сразу приобрёл я по доверенности вторую машину. Помог мне в этом один из многочисленных друзей Юдина – Виктор. Бабушка, которой он меня представил, заняла очередь на машину потому, что занимали все. Во время покупки и оформления она даже не понимала, что вокруг происходит. На обратном пути она вдруг произнесла:
- А мне за это даже 500 рублей предлагали.
- Но ведь и я дал 500 рублей! - удивился я.
Подошла очередь удивляться бабушке…
- Ладно! – заявил Виктор. – Разберёмся. Не обидим.
Моя законная очередь подошла через три года после этого. Избавляюсь от второй машины (езда по бабушкиной доверенности не давала мне спокойно спать) и приобретаю собственную машину, на своё(!) имя.
Неожиданно меня вызывают на партбюро:
- У тебя уже третья машина. Ты – спекулянт.
- Наоборот! – заявляю я. – Покупая предыдущие две машины по розничной стоимости, я продавал их за бесценок (поди проверь).
Меня долго и с нездоровым интересом расспрашивают, за сколько купил, за сколько продал и предупреждают, что очередная смена машины может привести к плачевным последствиям – будет поставлен вопрос, достоин ли я быть преподавателем. Вот тебе – на!
На третьей машине проездил я целых 11 лет, до самого увольнения из Армии. При увольнении каждому давалось право приобрести автомобиль. Мне вспомнили три предыдущих и попытались отказать в четвёртом. Такие вот существовали порядки. А возможно, в чём-то они были правы?

Интриги в Академии. Переход на кафедру узлов связи.

Опять вернёмся по времени немного назад. Жили три друга…
Оказывается, в Академии даже на самом высоком уровне плетутся интриги.
Учились сразу после Войны в Академии три друга – не разлей вода. Все трое после выпуска пошли в Большую науку и, постоянно поддерживая друг друга, достигли довольно высоких степеней. К 70ым годам, о которых пойдёт речь, один из них – Белов – с преподавательской должности ушёл в войска и, в конце концов, стал Начальником войск связи ВС СССР, Маршалом войск связи. Второй – Канонюк – прошёл «боевой путь» от преподавателя до заместителя начальника Академии по учебной и научной работе. А третий – Захаров – мой научный руководитель защитил докторскую диссертацию по военным наукам, стал начальником Военно-научной группы Академии, членом Высшей аттестационной комиссии по присвоению учёных степеней и знаний, автором многих научных работ, известнейшим учёным в области управления и связи.
Держаться бы им и впредь вместе, помогая и поддерживая друг друга. Ан нет!
Сначала схватились между собой Канонюк и Захаров, то есть, зам по науке и начальник ВНГ. Кто должен руководить наукой в Академии, выдавать идеи, определять направления развития?
Захаров заявляет:
- Я – большой учёный, руководитель Военно-научной группы.
Канонюк возражает:
- Я – заместитель начальника Академии по науке, я за всё отвечаю, я и науку в Академии определяю, всем кафедрам задачи ставлю.
Разногласия сначала были чисто научными. Через какое-то время стали личностными. Оба постоянно к Белову, как к высшей инстанции, обращаются (по-дружески):
- Рассуди!
Тот до какого-то времени разбирался, затем надоело, устал. А двое лучших друзей уже откровенно друг другу гадят, где можно, подсиживают.
У Канонюка, как официального начальника, шансов на это больше.
Является вдруг в ВНГ большая комиссия по проверке состояния секретного делопроизводства. Цели её ясны: выявить серьёзные нарушения, собрать компромат на начальника ВНГ. А материала такого в ВНГ хватает. У каждого сотрудника неучтённые записные книжки с секретными и совершенно секретными сведениями, рисунки, схемы, диаграммы, тетради незасекреченные, в которых, если покопаться, можно и секретные сведения найти. Короче, всё должно кончиться большими неприятностями для Захарова.
Тот тоже не первый год в Армии служит. Комиссию по его распоряжению в помещение ВНГ не пускают. Основание – слишком много народа в комиссии. А в Группе особо секретные документы, которые можно показывать далеко не всем. Захаров сам лично должен убедиться в наличии соответствующих допусков у проверяющих.
Осталась комиссия у порога. Внезапности не получилось. А в это время за закрытыми дверями сотрудники ВНГ наводят шмон в столах, портфелях, личных вещах. В оставшейся с давних времён печке горят «лишние» бумаги. Комиссия дым из трубы видит, а сделать ничего не может.
Меня в этот день в ВНГ не было. Зато в столе лежала личная записная книжка – Полный конспект Наставления по связи (секретно). Когда по тревоге появился в ВНГ, мне вручили только корочки от записной книжки.
Комиссия приступила к работе только через два дня и, конечно, нарушений не накопала, хотя и должна была.
Лично я за это Захарова стал ещё больше уважать.
Проверкой состояния секретности происки против Захарова не кончились. Обороняться хуже тем, что не всегда можешь предугадать, откуда нападёт противник и что ещё он предпримет.
У Захарова было хобби – лечиться. Как я сейчас, через 40 лет, его понимаю! Он внимательно наблюдал за своим организмом, много читал (применительно к себе) медицинской литературы, часто консультировался с врачами, принимал различные лекарства, как для лечения, так и для профилактики, то есть, когда нужно и когда не нужно. Пользуясь своими медицинскими познаниями, Григорий Павлович раздавал соответствующие советы налево и направо, выписывал в академической санчасти лекарства для себя, а также родственников и знакомых. Знали об этом многие. Посмеивались…
В академическую санчасть поступило распоряжение – представить список лекарств, полученных генерал-майором Захаровым за последний год. Список оказался немалым (включая даже наркотические средства).
С соответствующими комментариями список направили Маршалу: может ли человек, потребляющий столько лекарств, быть здоровым? Григорию Павловичу было предложено лечь на обследование в медицинское учреждение с целью освидетельствования на пригодность к дальнейшей службе.
Выполняя приказ, генерал лёг в Военно-медицинскую академию.
Канонюк и иже с ним не учли, что Захаров являлся членом ВАК, то есть, мог влиять на результаты выводов этой комиссии по кандидатским и докторским диссертациям.
Захаров вышел из ВМА с диагнозом: «здоров, годен к дальнейшей службе». Чувствуя себя победителем, теперь он едет к другу (Маршалу) жаловаться на своих невежественных гонителей. Но тому, видимо, надоела эта свистопляска, надоело выслушивать наветы то одной, то другой стороны. Он отказывает генералу Захарову в приёме, смягчая отказ извинениями в нехватке времени.
Любое телодвижение большого начальства, особенно Маршала, что-то означает. Умный Захаров понял это, как начало своего поражения. Не выжидая дальнейшего развития событий, он пишет рапорт об увольнении, с тайной надеждой, что уж этого друг и Маршал всё-таки не допустит. Кто же будет тогда развивать связную военную науку? Не Канонюк же!
Рапорт сразу же подписали замнач Академии по учебной и научной работе (Канонюк) и начальник Академии. Маршал наложим резолюцию: «Не возражаю!» А чтобы Захаров не передумал, Маршал войск связи расформировал Военно-научную группу в Академии связи, и Захаров был уволен по сокращению должности.
Всё это я гладко описываю сейчас, но тогда мы ничего не знали, пользовались только слухами и с интересом ожидали, чем закончится война титанов.

Кафедра узлов связи

Возвратившись из очередного отпуска – конечно, летнего, в Академии почти все ходят в отпуск летом, это не войска – узнаю, что ВНГ больше не существует. Сотрудники, выслужившие пенсионный срок, уволены, а представляющие какую-то ценность переведены в аналогичные московские учреждения. В отношении трёх адъюнктов (Кутьин, Симонов и я) вопрос будет решаться индивидуально.
Нам тут же было указано, что диссертации должны иметь сугубо практическую направленность, никакой «наукообразности», никаких формул и графиков. Необходимо просто, ясно, логично(!) обосновать «должен иметь командующий два телефонных аппарата, три или четыре; а может быть, достаточно одного, поскольку сразу по двум говорить он не может». Конечно, такое указание имело долю шутки со стороны начальства, но мы с ним шутить побаивались.
Саша Кутьин (руководитель Захаров Г.П.) писал диссертацию на заказанную тему от ГРУ. Материала набралось много, и в своё время Захаров посоветовал ему не спешить с защитой, упорядочить весь материал, часть его вложить в кандидатскую диссертацию, а другую часть оставить, как задел на докторскую. Чтобы Кутьин за это время не потерял в окладе, Захаров обещал пока поставить его на должность без защиты. Теперь, когда всё коренным образом изменилось, Кутьину пришлось форсировать оформление, ГРУ дало высокую оценку работе, и хотя на защиту Саша вышел с опозданием, после защиты его оставили в Академии на кафедре узлов связи.
Миша Симонов, работавший так же под непосредственным руководством Захарова, тоже набрал чисто теоретического научного материала на хорошую докторскую диссертацию, к тому времени закончил работу и был готов к защите. Однако после таких «указаний» выходить на защиту вдруг отказался и бросился «дорабатывать» диссертацию, то есть, выкидывать из неё всю «науку» (методики, расчёты, научные выводы) и упрощать до понимания любым администратором. На это потребовалось дополнительное время. Миша был выведен за штат, несколько месяцев получал деньги только за воинское звание (примерно 1/3 жалованья. За это время он упростил свою работу настолько, что был милостиво оставлен в Академии. Держа нос по ветру, из хорошей диссертации Миша кое-как слепил плохую, которая начальству очень понравилась. Главное, что в ней начисто отсутствовал «захаровский дух».
Через несколько лет, когда наука в Академии снова заняла соответствующее место, Симонов, на основе старых материалов, создал новую работу, обозвал её докторской диссертацией, успешно защитил и со временем занял должность начальника кафедры (генеральскую).
Поскольку в Академии я был первогодок, «захаровского духа», по мнению начальства, набраться не успел – а если бы и успел, то показывать его, всё равно бы, не стал – меня переводят на кафедру узлов связи, куда я поступал год назад.
Теперь мой главный начальник – Сащенко, сижу в одном кабинете с Зайчиком… То есть, казалось бы, всё идёт так, к чему стремился.
Мой руководитель (теперь уже бывший) генерал Захаров уволен, и Сащенко назначает мне нового (уже третьего) руководителя – Алексеева Михаила Михайловича (Мих-Миха).
Саащенко потребовал, чтобы я отчитался за работу, проделанную в ВНГ в течение прошедшего года. Не обладая гибкостью Симонова, я перед выходом на кафедру притащил новому руководителю всё, что мы с Захаровым натворили за год: анализ оперативной обстановки и 5(!) научных методик, в основе которых лежали идеи Небеева, с выводом многих новых формул, на основе использования теорий вероятности, массового обслуживания и других, разработкой компьютерных программ, анализом расчётных данных, полученных с использованием этих программ, и соответствующие выводы…
Мих-Мих, как большинство умных преподавателей Академии, относился к Захарову с большим уважением. Он заявил мне, что высшей математикой не увлекается и на старости лет формулы мои проверять не будет.
- Работай так, как вы спланировали с Захаровым, а я сделаю всё, от меня зависящее, когда очередь дойдёт до защиты.
Совсем не так получилось при отчёте на кафедре. Точку зрения Мих-Миха в отношении Захарова разделяли не все. Сащенко был ярым сторонником Канонюка. Именно он сформулировал высказывание о трёх или четырёх телефонных аппаратах. А уж большинство старших преподавателей (не только старших по должности, но и старых по возрасту) смотрело Сащенке в рот и повторяло за ним всё, что говорил он, угодливо при этом прогибаясь.
Первым докладывал на кафедре свои достижения Зайчик. Он вывесил три схемы – три варианта построения исследуемого узла связи и успешно доказал, что третий вариант лучше первых двух. По такой схеме писали и защищали диссертации все адъюнкты и соискатели кафедры. Так защищался и вьетнамец, не научившийся за три года говорить по-русски и твердивший только: «Трети варианта луше!» Так защищалось большинство нынешнего состава кафедры.
Почему из возможных, сотни или более, вариантов рассматриваются только три, никто сказать не смог бы, но об этом никто никогда и не спрашивал.
Зайчик прошёл кафедру без заминки. После его доклада напрашивался ещё один вопрос: если наилучший вариант уже разработан, что делать адъюнкту оставшиеся два года? Но такого вопроса тоже никто не задал.
Я ещё только начал вывешивать свои алгоритмы и графики, а из аудитории уже послышались возмущённые крики подпевал:
- Опять формулы! Опять графики! Где варианты узлов связи, анализ этих вариантов?
- Ученик Григория Павловича! – подлил масла в огонь парторг Михаил Егорович.
- Оно и видно!
Моей методики никто не понял, да и не попытался понять. Выступления по работе были злобно-отрицательными, с критикой не столько меня, сколько работы сотрудников ВНГ и её начальника. В конце всех выступлений научный руководитель Мих-Мих робко заявил, что, вероятно, можно подходить к этому вопросу и так, как это сделал я, но его заклевали другие старики.
Мне указали, что за истекший год по теме ничего не сделано. К следующему выходу на кафедру я должен представить варианты своих узлов с соответствующим логическим анализом
Мои робкие заявки, что предложенные методики позволят последовательно определить общий состав и структуру узла связи (исходя из количества корреспондентов, потоков информации между ними, требований к скорости их передачи и ещё многих факторов, учтённых в методике) слушатели приняли враждебно:
- Писать надо, как все!

На кафедре узлов связи 4 адъюнкта: Володя Фитенко – 3го года, Зайчик и я – 2го, Серёжа Солдатенко – первого.
Все мы сидим в одном кабинете, который находится не на кафедре, а двумя этажами ниже. Порядок работы адъюнктов, относительно ВНГ, совсем другой. Утром в 9.00 дежурный по кафедре проверяет наличие адъюнктов (и преподавателей тоже) на рабочих местах. За опоздание можно схлопотать взыскание. Приказом начальника кафедры определено время работы адъюнктов: с 9.00 до 20.00. Не запрещается работать дольше. Руководителям вменено в обязанность периодически проверять наличие их подопечных на рабочих местах. Обязателен еженедельный отчёт руководителю о проделанной работе. Два раза в год – отчёты на кафедре. Все эти меры должны обеспечить своевременное написание работы и её защиту.

Начальник кафедры узлов связи Сащенко Николай Иванович

Сащенко совершенно не соответствует должности начальника кафедры. Это тихий, скромный, ужасно стеснительный человек. Он очень боится любого начальства, любого начальственного окрика, замечания. Его точка зрения всегда совпадает с точкой зрения вышестоящего лица. Его главная задача – любыми путями узнать, угадать, чего хочет, чего ждёт от него начальство. Он совершенно не администратор, не командир. Всё руководство кафедрой он свалил на заместителя. Тот хорош, как администратор, но уж никак не учёный.
Самое большое желание начальника кафедры – чтобы его никто не замечал и не беспокоил. Получив какую-нибудь задачу, он, как рядовой научный сотрудник, хватается за неё, запирается в кабинете, никого не принимает и корпит над отдельным, иногда совершенно пустяковым вопросом, неделями, а то и месяцами. Результатом его трудов, как правило, становится несколько улучшенная, усовершенствованная схема: вместо трёх кабелей – четыре, вместо четырёх комплектов – три… На уровне курсового проекта
слушателя.
Большинство преподавателей кафедры – люди случайные, отбросы других кафедр, лабораторий, отделов Академии. Начальство предлагает – Сащенко берёт. Среди них – часто неуживчивые, но с лужёным горлом: требуют, возмущаются, отказываются. Сащенко конфликтов не любит – уступает. В результате, за горлопанов работают те, кто поскромнее.
В людях Сащенко тоже разбирается плохо, а ведь от начальника требуется, чтобы он знал и деловые, и личные качества подчинённых. Это опять же даёт возможность наглецам, подхалимам, ничего не делая, продвигаться по службе, направлять на это все свои усилия.
Лаборантки кафедры – все спортсменки (стрелки, лыжницы, фехтовальщицы), их редко можно увидеть на кафедре, а добиться от них выполнения своих прямых обязанностей вообще невозможно.
Все мало-мальски серьёзные предложения сотрудников Сащенко встречает в штыки, но, как потом выясняется, не забывает, а «кладёт под сукно». Проходит время, и новое предложение, проверенное, досконально проработанное, вдруг появляется вновь, но уже не от имени Дубровина (Кутьина, Мурашко), а от имени начальника кафедры.
Диссертация Сащенки – конгломерат чужих идей и предложений, зачастую непроверенных и абсурдных, иногда противоречащих друг другу.
Лекции читает он ужасно: голос тихий, во рту – каша; в конспект не смотрит, но перепрыгивает с пятого на десятое, возвращается обратно, повторяется. Слушатели верят в его «гениальность», но при сдаче экзаменов пользуются чужими конспектами.
Не соответствовал Сащенко должности, исполнял её архиплохо, а то и вовсе не исполнял. Но кто же добровольно откажется от высокого оклада, звания профессора без защиты докторской диссертации и генеральских погон?
Почему же впоследствии, особенно после его смерти, на кафедре и в Академии возникла красивая легенда о добром, умном, трудолюбивом, талантливом, скромном первом начальнике кафедры? Да, был он трудолюбив, а главное, усидчив. Домой не спешил. Любой мелочью в своём предмете заниматься не брезговал. Ещё всегда держал нос по ветру. Где-то что-то начальство намекнуло, а Сащенко под это уже теоретическую базу подводит:
- Правильно. И мы так думали, но только сказать стеснялись.
Такие люди начальству удобны. Трудолюбие, усидчивость, согласие во всем с начальством, готовность сделать то, что требуется, и одновременный отказ от административной работы дали возможность Сащенко, заставили накопить некоторые знания.
Не учёный (правильно бы было написать «неучёный») стал начальником кафедры, а должность заставила его за несколько лет стать «учёным» и, в какой-то мере, даже обогнать некоторых преподавателей в своих знаниях. Однако основные его недостатки так и остались при нём.
Некоторые факты из жизни Сащенко говорят сами за себя. Их можно привести без комментариев.
Он никогда ни на кого не ругался, ни с кем не «разбирался», никого не наказывал, не выгонял, перекладывая эти грязные дела на заместителя и парторганизацию.
Получив генеральское звание, он долго не мог найти времени, чтобы сходить в ателье и заказать соответствующую форму. Заказав её, не интересовался выполнением и пришёл на кафедру «при параде» только через два с половиной месяца после присвоения звания. Начальники-генералы устали уже его ругать за такую нерасторопность. Стесняясь, он оправдывался… нехваткой денег на пошив генеральской формы.
Старший сын его не захотел пойти по стопам отца, от призыва в Армию не увиливал, попал в Химические войска, служил в Забайкалье (а при таком папе мог бы и в Ленинграде) и погиб там при исполнении служебных обязанностей.
Даже получив «генерала», Николай Иванович слёзно просил подчинённых называть его по имени-отчеству; пенял, что в таком виде стало неудобно ездить в трамвае на службу.
Уволившись, вздохнул с облегчением. Снял, словно чужую, генеральскую форму, остался в Академии на должности научного сотрудника. Здесь-то он и попал в родную стихию: вычерчивал схемки, по макету гонял машинки. Не знаю, принесло ли это пользу, но он относился к работе вполне серьёзно. Так и умер «на боевом посту»…
Но пока он ещё только полковник, начальник недавно созданной кафедры узлов связи, а, следовательно, мой непосредственный начальник.


Фитенко

Второй адъюнкт кафедры Володя Фитенко пришёл в адъюнктуру какими-то сложными путями с Военно-морского флота. Конечно, ему больше подходила бы Военно-морская академия, но, видимо, у него не было таких связей, как в нашей – жена работала библиотекаршей. Пришлось ему взять тему диссертации по узлам связи Сухопутных войск, в чём разбирался он «не очень».
Три года учёбы проходил Володя в морской форме, но узнав, что после защиты есть шансы остаться в Академии, сменил форму на сухопутную, впервые в жизни надел сапоги, научился даже правильно наматывать портянки. Это ли повлияло или связи жены, но после успешной защиты на кафедре его оставили.
По моей шкале ценностей, Володя был личностью положительной. Друзьями мы не стали, но относились друг к другу «по-дружески», имели много одинаковых взглядов как на службу, так и на жизнь, в командировках в лагерной гостинице размещались в одном номере. Хотелось бы и моглось рассказать о нём многое, но это затянуло бы и замусорило и без того длинные «Записки».
Фитенко много занимался спортом, особенно велосипедом и волейболом.
На велосипеде он объездил все окрестности Ленинграда. Сняв дачу в Зеленогорске, ежедневно на службу и обратно, в любую погоду он гонял на велике.
В командировку в Киев он взял с собой велосипед, объехал и там все окрестности, а обратно в Питер поехал на велосипеде, потратив на это 5 дней.
Дважды проводил он отпуск в Средней Азии, используя для передвижения там велосипед; на этом же «коне» несколько раз посетил Прибалтику.
Поэтому ли или по чему другому, в свои 35 лет выглядел он и чувствовал себя юношей. У женщин имел успех колоссальный… Но вот тут многоточие поставил я не зря.
Володя любил приволокнуться за женщинами, поболтать с ними, наговорить комплиментов, сделать глазки, но когда дело подходило к тому, чтобы поставить… последнюю точку, он вдруг стушёвывался, виновато улыбался, извинялся, делал вид, что не понимает, чего от него ждут.
Однажды в лагере он прогулял всю ночь с замужней женщиной. По её рассказу, всё (время года, погода, природа, взаимная симпатия) толкало их на преступление. Володя делал вид, что ничего не понимает.
Она предложила выкупаться без купальников и плавок… Выкупались. Оделись. На мостках она в сердцах спихнула его в воду и спрыгнула вослед. Он помог ей выйти на берег. Сушились в её домике до утра всё с тем же успехом.
Подобных случаев у Володи было несколько. Один, по его рассказу, в санатории с замужней 19летней женщиной, лечившейся там от бесплодия и согласной на проверку эффективности лечения. Они провели вместе весь отпуск, но она осталась нетронутой.
- Не хотел, - объяснял эти случаи Володя. - Люблю жену…
…В ресторане «Спутник» кафедрой обмывали защиту очередной диссертации. Володя пригласил на танец проститутку. Ещё раз и ещё. Она сообщила ему о своей профессии и назвала цену. Володя пошёл по друзьям набирать нужную сумму. Мы отговаривали его, пугали болезнями и тем, что может узнать жена. Володя был одержим. Собрав необходимые деньги, он уехал с ней на такси.
Утром, как всегда, был на службе, подробностей не рассказывал, но назвал её «настоящей женщиной».
Для меня здесь ясно не всё. Для сексопатолога, возможно, загадки нет.
В поиске компаньонов для поездок за границу позвонил как-то Володе. Поговорили.
- Нет. На велосипеде он уже не езжу. Не тот возраст. Правнуков воспитываю.
«По заграницам» тоже отказался ездить…
На Серафимовском кладбище в поисках могилы Иры Шведской (см. «Блокадный мальчик») увидел вдалеке на плите знакомое лицо. Неужели он, Володя Фитенко? Подошёл. Да. Покоится уже 5 лет. А ведь на год моложе меня, да ещё спортсмен!

Миша Зайчик

В комнате адъюнктов Миша Зайчик сидит позади меня. Маленький, очень подвижный, хитрый мужичонка из глухой сибирской деревни. Вся его жизнь – борьба за выживание. Вся деятельность подчинена этой борьбе. Он не расталкивает окружающих локтями, на это у него мало силёнок. Основное его оружие – хитрость, граничащая с подлостью. Граница эта просматривается нечётко. Подлости делает с усмешкой: «Ну-ка! Как ты выкрутишься?» Про таких говорят: «Без мыла влезет в любую щель». Жизнь научила.   
Мы вместе поступали в адъюнктуру. Он меня обошёл. И сейчас у нас идёт как бы негласное соревнование. После адъюнктуры на кафедре могут оставить не каждого. Вот Володя Фитенко даже форму сменил, чтобы остаться, а через год после защиты послали его в Череповецкое училище – почётная ссылка.
Для меня «Кто кого?» в этой борьбе – яснее ясного. Миша уже через год написал диссертацию и теперь только тянет время, «вылизывает» работу. Рано выходить – тоже опасно. Не поймут. Назовут работу поверхностной. А вот выйти на защиту на пару месяцев раньше срока – престижно. Постарался человек. Сейчас Миша готовит оппонентов, отзывы с мест, выступающих. Всё нужно сделать самому, чтобы не было осечки.
Я же завяз в своих расчётах, с одной стороны; с другой – стараюсь угодить вкусам большинства кафедры – готовлю три варианта, но не для сравнения. Рассчитываю математически оптимальный узел. Первый вариант – на существующих средствах, второй – на средствах далёкой перспективы, третий – переходный, с использованием тех и других.
В дальнейшем, при очередной защите на кафедре, меня всё равно усекут в отходе от традиций и поставят в вину, во-первых, что предлагаемые узлы идут по времени не один за другим, во-вторых, потребуют на каждом временном этапе опять же создать три варианта.
Но пока о Зайчике. Он уже член партбюро кафедры, участник многих научных работ (тут уж постарался Сащенко), суёт схемы своих узлов во все работы.
Если большинство адъюнктов получает место в общежитии на втором году учёбы, то Зайчик уже на первом вселился в двухкомнатную квартиру в нескольких шагах от Академии. А после защиты сумеет сдать её и получить трёхкомнатную.
У Зайчика много свободного времени, поэтому он болтается по кафедре и создаёт видимость работы: пристаёт к преподавателям с вопросами, на которые у него уже есть ответ; одних просит помочь, других – почитать текст, посмотреть схемы. Все постоянно видят Мишу, хорошо с ним знакомы. Если встанет вопрос «Кого из нас двоих оставить?», большинство будет на его стороне. Но не все. Некоторые видят эту игру, и она им не нравится.
Не брезгует Миша и более грязными технологиями (при случае).
…Я иду на службу. Зайчик и Сащенко обсуждают в коридоре какой-то свой вопрос. Гляжу на часы – без десяти минут. Нормально. Здороваюсь. Зайчик «улыбается» мне:
- Смотри-ка! Ты сегодня не опаздываешь!
Останавливаюсь и от неожиданности не нахожусь, что сказать. Ведь он прав – не опаздываю…
…Сидим в адъюнтской комнате спиной к дверям. Только Зайчику позвонил Сащенко. Сейчас он должен к нам зайти. Точнее, не к нам, а к Зайчику. Но и мы сидим, сопим, обложившись материалами, делаем вид, что работаем.
Скрипит дверь. Вдруг Зайчик говорит, как бы продолжая разговор:
- Нет, Юра! Здесь я с тобой никогда не соглашусь. Николай Иванович – хороший человек, и грамотный, и отзывчивый.
От возмущения разворачиваюсь на 180 градусов. Взгляд на вошедшего. Это не Сащенко, это старший преподаватель Михаил Егорович, секретарь партбюро – порядочная сволочь. Уже навострил уши:
- А? Что? О чём разговор?
- В морду хочешь? – зло говорю я Зайчику. Тот смеётся:
- Пошутить нельзя?
- Шуточки твои дурно пахнут!
Открывается дверь, и появляется Сащенко. С удивлением и страхом смотрит на меня, готового накинуться на «бедного» Зайчика. Опять мне - «минус»…
…На очередном заседании кафедры Зайчик смотрит на меня, как будто видит впервые, и всё с той же улыбочкой говорит:
- Ты бы хоть на заседание кафедры рубаху погладил. Или опять дома не ночевал?..
Действительно, рубаха немного помята, а у Миши – будто только что из-под утюга. Объясняться перед всеми? Но этим ещё больше привлечёшь общее внимание. А Мише только этого и нужно. Провоцирует.
О каждом таком случае, правдиво и в красках, рассказываю на кафедре и адъюнктам других кафедр. Это моя месть. Я ему ещё создам имидж!
Действительно, настанет время, и мина замедленного действия, заложенная мной под Зайчика, сработает. После возвращения с Кубы (командировка на год) его откажутся взять обратно на кафедру. Откажут ему и на многих других кафедрах. Останется только пойти к своему другу Коробенко, не старшим преподавателем и даже не преподавателем, а начальником лаборатории. Это, конечно, хуже. И главную роль в этом сыграли не мои байки, а совсем другое. Но на Кубу, куда рвались все преподаватели кафедры, поедет всё же именно Зайчик и привезёт через год оттуда «Волгу». Здесь обойдёт он даже Михаила Егоровича, который после такого демарша станет Мишиным врагом.
Как же получился у Миши после Кубы такой просчёт? Ответ: в результате постоянных интриг. Миша поставил не на ту «лошадь».
Всей административной работой на кафедре занимался замначкафедры Жора Новиков. Именно он помог Мише, как перспективному офицеру, поехать в заграничную командировку в обмен на кое-какие (видимо, солидные) обещания с Мишиной стороны.
Но уже при отъезде Зайчика Жора готовился к увольнению. На своё место он намерился посадить первого адъюнкта кафедры, своего ученика, в тот момент уже старшего преподавателя, Мартынова. Дело зашло уже так далеко, что «старики» кафедры вставали при появлении Мартынова и вытягивались по стойке «Смирно!» Как заместитель, Мартынов уже принял на себя часть административной работы. Он ещё официально не успел стать замом Сащенко, а командование уже наметило поставить его начальником учебного отдела Академии (генеральская должность). Всё это делал для Мартынова всемогущий Жора, ожидая от ученика и друга отдачи после своего увольнения.
Зайчик уезжал, когда Мартынов был на взлёте, а Жора в ближайшее время должен был уволиться…
Наплевал Зайчик на Жору. С Кубы полетели подарки Мартынову. Тот, поверив в свою исключительность, потерял голову и наделал кучу ошибок.
Первая ошибка. На неофициальную встречу командования (с выпивкой) Мартынов вместо жены привёл любовницу. Обман закончился скандалом. Положение Мартынова пошатнулось.
Дальше больше. Мартынов и раньше прикладывался к бутылке в рабочее время. Проводя практические занятия «в поле» со слушателями академических курсов (в основном, полковники), Мартынов вместо занятий организовал коллективную пьянку. Естественно, кто-то из слушателей настучал.
…Возвращаясь на «Жигулях» ночью от любовницы, Мартынов засыпает за рулём и врезается во встречную машину – поливалку. Скандал уже на весь военный округ.
…Через неделю, опять ночью, Володя Мартынов на площади Брежнева врезается в витрину магазина, пытается скрыться, при задержании устраивает дебош.
Ставится вопрос об увольнении. Жоре удаётся спасти любимца, но о повышении теперь не может быть и речи. Из старшего преподавателя Володю переводят в преподаватели, а вскоре и увольняют.
До Зайчика на Кубу информация эта не доходит. Он продолжает слать подарки Мартынову.
Жора не увольняется, ему надо подготовить себе новую замену. Вернувшийся Зайчик застаёт Жору правящего кафедрой и увольняющегося Мартынова…
Ни одной просьбы Жоры Зайчик на Кубе не выполнил. О последствиях я рассказал.
Вот ещё один из многочисленных примеров скверного характера Зайчика. Его включают в комиссию по проверке академического полка связи. Обычно преподаватель – член комиссии занимается вопросами технической и специальной подготовки личного состава. Прибывший в полк Зайчик начал проверку с того, что попросил представившегося ему дежурного по полку снять повязку дежурного. Проверив её ширину и длину, подполковник Зайчик обнаружил и записал в рапорте, что повязка не соответствует требованиям Устава внутренней службы: она на 1 см уже и на 1,5 см короче.
- Мелочей в службе не бывает, - заявил Зайчик. – Всё должно соответствовать Уставам.
После этого он попросит дежурного показать полковую помойку и найдёт там кучу… недостатков.
Начальником Академии Зайчик был отмечен, как самый старательный член комиссии.
Можно было бы привести ещё несколько примеров подобной старательности Миши Зайчика, хотя общая картина, думаю, ясна.

Серёжа Солдатенко

Кафедры Академии делятся на военные и технические. Особняком стоят кафедры общественных наук, ФИЗО и русского языка (для иностранцев).
Кого по Положению берут в адъюнкты на военные кафедры? – Офицеров из войск, имеющих высшее образование, опыт практической работы по профилю кафедры, с должности не ниже командира батальона или ей равной (подполковник), не старше 35 лет.
Ни Фитенко, ни Зайчик полностью Положению не отвечают – не тот профиль работы. Но начальству виднее. Следующим за Зайчиком и мной адъюнктом кафедры становится Серёжа Солдатенко – офицер экспериментального узла связи при кафедре.
Серёжа не из войск. Экспериментальный узел связи – название слишком громкое, это небольшой обычный учебный узел связи. Даже капитанская должность, на которую перед самым поступлением был поставлен Серёжа, не даёт ему права на обучение в адъюнктуре. Опыта работы в войсках у Серёжи нет вообще.
Почему же старший лейтенант Солдатенко обошёл на конкурсе грамотных, полностью соответствующих Положению офицеров из войск, и принят в адъюнктуру? Он талантлив, умён? Нет. Он – тупица, у него нет ни знаний, ни опыта. Причин целых две. Первая и основная: Серёжа – дальний родственник (через жену) генерала Канонюка. Теперь о второй причине можно было бы и не говорить, но она, по-своему, весома. У Серёжи талант подхалимажа. При подготовке аппаратуры к демонстрации на занятиях он общается с преподавателями:
- Вы такой умный, такой талантливый, грамотный, - заглядывает в глаза преподавателю Серёжа, - а я такой маленький, незаметный. Помогите, замолвите словечко, облагодетельствуйте. А уж я потом всю жизнь верой и правдой…
Идут, ходатайствуют преподаватели:
- Я старшего лейтенанта Солдатенко знаю, как исполнительного, трудолюбивого офицера. А этот подполковник из войск – грубиян, неуважителен, орденом своим кичится.
А про себя думает:
- Серёжа мне не конкурент, из благодарности сторонником будет на кафедре, а подполковник, с учётом его опыта и положения, может где-то и обойти.
Сащенко тоже всегда готов начальству угодить. Старики, принимающие экзамен по специальности, стараются угодить Сащенко. Поехал орденоносец обратно в Забайкалье своим батальоном командовать с формулировкой: «Не прошёл по конкурсу». Не нужен оказался. А кто на кафедре иного мнения, тех нетрудно и приструнить. Ведь в Союзе 10 училищ связи; находятся они не только в Ленинграде и Киеве, но и в Череповце, и в Томске… Преподаватели там очень даже нужны.
Ни знаний у Серёжи, ни опыта, ни подготовки. Взял он за образец диссертацию Сащенко, ссылается на неё, дерёт из неё целые куски. Приведена у Сащенко одна длиннющая, сложнющая формула для расчёта вероятности своевременной передачи сообщений (в целях наукообразности). В своё время хотел я ею воспользоваться. Проверил – полный абсурд. Ходил с этим вопросом к Сащенко. Оказалось, что сам он её не выводил, а взял откуда-то, не проверял её и не использовал. Я ему свои проверочные расчёты показал. Он ответил коротко:
- Что ты придираешься? Может быть, она работает только для определённых отрезков времени…
Скорей всего, он при переписывании этой формулы что-нибудь перепутал. Солдатенко же эту формулу взял в своей диссертации за основу. Пытался я ему что-то доказать, но он большие глаза делает и одно твердит:
- Это же из диссертации Сащенко!
Напишет в своё время Солдатенко диссертацию, защитит её и станет Сергеем Ивановичем, кандидатом военных наук. Оставят его в Академии, как необходимого специалиста. И будет этот специалист-кандидат при написании «научных трудов» отдавать работу лаборанткам для исправления грамматических ошибок, расплачиваясь за это шоколадками. Что с него взять, если художественную литературу Сергей Иванович покупает в Обществе книголюбов, исходя из размеров книги и цвета обложки, чтобы книжные полки красиво смотрелись; если не знает Сергей Иванович не только смежных дисциплин, а даже элементарных вещей из жизни. Выучит он учебник кафедры от корки до корки и будет требовать того же от слушателей – буква в букву, цифра в цифру. Это нисколько не помешает ему сменить Зайчика на Кубе. Вот и понимай потом, что значит указание – «посылать в командировку за границу лучших(!) преподавателей».
И Зайчик, и Солдатенко оба росточка небольшого, оба картавят, но по-разному, оба хитрые и жадные, а главное, во всех отношениях страшно ограниченные. Возмущались преподаватели Академии таким отбором преподавателей на Кубу: «За державу обидно!»
…Прибежал ко мне бывший подчинённый по Германии, начальник полевой радиостанции большой мощности Р-110м, с которой он в Чехословакию входил, а ныне слушатель Академии. Сдавал он экзамен подполковнику Солдатенко, и, надо же, повезло, достался вопрос по родной его радиостанции Р-110м. Рассказал он состав радиостанции, а Солдатенко авторитетно заявляет:
- Неправильно! Нет 6канальной аппаратуры вторичного уплотнения на станции.
Слушатель спорить начал:
- Я начальником радиостанции был, за отличные действия по обеспечению бесперебойной радиосвязи благодарность от большого командования получил.
- Тем хуже! – вещает Сергей Иванович. – Начальником были, а состав станции не знаете.
Затем Серёжа, уже по злости, ещё что-то по мелочи накопал и влепил моему бывшему подчинённому «трояк».
Тот – ко мне, как к арбитру:
- Вы же помните, 6канальная аппаратура стояла во второй машине справа от входа. А ещё моя станция из 4х машин состояла, а Солдатенко утверждает, что из трёх.
Пришлось идти к Серёже, доказывать:
- Учебник не догма. Станции разной комплектации могут быть. Какая под рукой аппаратура была, такую могли и поставить. Можно антенны на крыши трёх машин загрузить, а можно, при выполнении особых заданий, четвёртую использовать.
Солдатенко даже тут своё гнёт:
- Я спрашиваю, как в учебнике написано. Оценку переделывать не буду.
- Хорошо! – пугаю я. – Придётся к Сащенко пойти. Пусть он разберётся.
Знаю, что боится Серёжа любого начальства, боится уличения в невежестве.
Ё- Четвёрки-то ему хватит? – спрашивает.
- Хватит!
Было с ним несколько подобных примеров.
Как-то приходит Серёжа с очередного экзамена:
- Ну, до чего слушатели тупые – элементарных вещей не знают. Спросил одного состав телеграфного центра. Он двух машин вообще не назвал. Назначения радиостанции Р-137 не знает.
Я не выдерживаю:
- Серёжа! Для чего служит третья сетка на пентоде?
Тот смотрит на меня удивлённо:
- А зачем мне это знать?
- А он знает. Его и этому учат. И ещё многому учат, чего ты уже забыл или вообще не знал. Всё это он должен в голове держать. Чего же удивляться, если он что-либо забыл или перепутал? На то мы и преподаватели, чтобы лишний раз напомнить, подсказать.
По жизни главный авторитет для Серёжи – жена Люся.
- Люся сказала… - и кроме начальства Серёжу уже никто переубедить не может. Люся знает всё. Так, по крайней мере, считает Серёжа. Люся знает размер Серёжиной обуви, фуражки, брюк; Люся знает, когда Серёжа должен выходить из дома, чтобы не опоздать на службу; знает, по какому вопросу и к кому из начальства, когда обратиться; знает, когда и что Серёжа должен съесть.
В конце дня Серёжа вдруг спохватывается, виновато достаёт из портфеля яблоко:
- Люся требует ежедневно съедать на службе по одному яблоку. Сегодня чуть не забыл…
…На недавно купленной машине я предлагаю Серёже подвезти его домой в Сертолово. Он живёт ещё там, где работал раньше, где размещается экспериментальный узел. Это потом Люся подскажет ему, как выбить квартиру вблизи Академии.
Серёжа охотно соглашается прокатиться на новой машине, пусть даже с ветерком – не такой уж он и трус. Садимся в машину.
Неожиданно с моей стороны две молоденькие девушки лет по 15-16 приветливо машут нам руками:
- Прокатите и нас!
- Едем до Сертолово и обратно, - быстро нахожусь я. Небольшое приключение только на руку.
Девушки соглашаются, и я открываю им заднюю дверь.
- Ты это серьёзно? – испуганно спрашивает Серёжа.
- Конечно! Довезём тебя и поедем обратно.
- Тогда я выхожу!
- Почему?
- А если увидит кто-нибудь из Академии? Сащенко, например… А если увидит Люся!..
- Ну и что? Мы высадим тебя в Сертолово. Дальше тебя ничего не касается.
- Нет. С девушками я не поеду, - открывает свою дверцу Серёжа.
Пришлось извиняться перед девчонками. Вот такой «премудрый пескарь».
По дороге Серёжа пустился объяснять мне, что лучше Люси для него никого нет и быть не может, что он не изменит ей даже мысленно, что исключает малейшую возможность, малейшую вероятность изменить. Получилось, будто бы я его на что-то очень нехорошее только что подбивал.
А на другой день Серёжа взахлёб рассказывает всем и каждому, как я его чуть не совратил, и как он мужественно выстоял. Делай потом людям добро.
Не удержусь и приведу ещё один маленький эпизод.
…На штабных учениях Зайчик назначен командиром полка связи. Солдатенко – начальником штаба к нему. В подчинении у них несколько преподавателей других (технических) кафедр. Оба начальника опыта работы в войсках не имеют, дела своего не знают и, чтобы не показывать это «подчинённым», каждый старается больше вертеться около начальства и меньше показываться в «своём» полку. Оба картавят, но по-разному. Вот как рассказывал об этом один из «подчинённых»:
- Мы занимаемся каждый своим делом, а они всё где-то бегают. Никаких конкретных указаний от них не дождаться. Появляется Зайчик: «Наботайте! Наботайте!» - и убегает. Затем заглядывает Солдатенко: «Габотайте! Габотайте!». Мы в недоумении: так что же нам «наботать» или «габотать»?
Мнение других кафедр – зеркало состояния нашей. Обидно иногда смотреться в это зеркало, выслушивать справедливые насмешки над сослуживцами.
Солдатенко, даже после увольнения, ещё долго работал в Академии.

Слава Мурашко

Вслед за Серёжей Солдатенко в адъюнктуру кафедры приходит старший лейтенант Мурашко Вячеслав Павлович – Слава. Как и Серёжа, он приходит по проторенной дорожке – с экспериментального узла связи. Почему? У него папа – начальник второй кафедры. Не правда ли, это весомый аргумент?
Слава не кончал военного училища, как большинство офицеров. Он сразу после школы поступил курсантом в Академию.
Периодически (когда у какого-то большого начальства чадо заканчивает школу) при Академии создаётся курсантское подразделение. Простому смертному поступить после школы курсантом в Академию тяжело. Начальство, преподаватели Академии, их родственники и друзья проявляют в этом вопросе живейший интерес. Так сказать – конкурс авторитетов. Хотя даже здесь случайности не исключаются.
После окончания Академии Слава был оставлен в академическом полку, при первой возможности переведён в экспериментальный узел (там полегче) и старшим лейтенантом, как особо одарённый, уже учился в адъюнктуре. В случайном разговоре Слава как-то заявляет:
- Всё-таки какой талантливый народ был в нашем выпуске: из 75 человек 15 сейчас учатся в адъюнктуре!
Зайчик – крестьянский сын; упорством, трудом, хитростью и подлостью берущий каждую ступеньку служебной лестницы, услышав это, даже подпрыгивает:
- …Твою мать! Нашёл талантливых ребят! Мурашко, Козленко, Мелешко, Петренко, Колесник, Котельников…
Фамилии, которые называет Зайчик, ассоциируются вовсе не с выпускным курсом Славы Мурашко. Мы слышим фамилии войсковых начальников, начальников кафедр и курсов, преподавателей академии, пристроивших в своё время сыновей в курсантское подразделение Академии.
Однако, следует признать, что Слава, хотя и поступил по блату, в отличие от Серёжи, был действительно личностью неординарной. Науки давались ему легко. Соображалка работала. Курс «узловой» науки освоил он легко и быстро. Диссертацию написал и защитил без труда.
Капитаном Слава уже защитился. Ставить его в таком звании и возрасте преподавателем постеснялись, и какое-то время Славу выдерживали научным сотрудником в лаборатории кафедры. Майором он уже преподавал.
За ним защитил диссертацию и брат его Сергей. Таким образом, вскоре в Академии работало трое Мурашек.
Даже уволившись, Слава остался в Академии преподавателем. Так и провёл, не удаляясь от её стен, почти всю свою жизнь.
Да, династии – великое дело. Первый пробивает дорогу грудью. Остальные (дети, внуки) идут уже по проторенному пути. А сколько у нас династий! Особенно в науке и искусстве.
Слава Мурашко – исключение. Большинство преподавателей кафедры пришло в Академию, прослужив достаточно в войсках, так сказать, «понюхав пороху».

Защита

Диссертация написана в срок. Пройдена кафедра. Дальше идёт самое хлопотное и неприятное – оформление и подготовка защиты. Именно «защиты», а не «к защите».
Необходимо:
- отпечатать диссертацию,
- выполнить все схемы, чертежи, размножить их и вложить в текст,
- переплести работу,
- написать, отпечатать и размножить реферат,
- найти не менее 7 организаций (военно-учебных заведений, научных организаций, воинских частей и тп), договориться с ними и разослать рефераты им на отзыв,
- подготовить демонстрационные материалы (схемы, таблицы),
- найти оппонентов (один – доктор военных наук, другой – кандидат), договориться с ними, отослать им диссертацию и проконтролировать получение её обратно уже вместе с отзывом,
- найти головную организацию и, как с оппонентами, провести с ней все указанные мероприятия.
Неофициально необходимо:
- подготовить выступающих на защите,
  - подготовить для желающих (оппонентов, выступающих, дающих отзывы на реферат) «болванки» отзывов…
И многое другое, в том числе, подготовить банкет на случай удачной защиты.
Официально в Академии печатание диссертации, оформление схем и демонстрационных материалов, размножение реферата должно делаться бесплатно, но в этом случае всё будет исполняться «в порядке очереди», и на защиту сможешь выйти через года полтора. Реально, если хочешь оформить материалы вовремя, всё оплачивается по давно известным тарифам. Подсчитано, что 15процентная надбавка кандидату наук окупит все расходы (вместе с рестораном) через 1,5-2 года.
А сколько ещё энергии, усилий, времени необходимо потратить на всё это!
Вот тут-то в полную силу подключился мой руководитель. Мих-Мих проделал огромную работу.
Головным предприятием мы выбрали Прикарпатский военный округ, где начальником войск связи был его фронтовой друг. Другой фронтовой друг (доктор, профессор) стал оппонентом. Второй оппонент – начальник кафедры телефонии был также другом Мих-Миха.
Из 10 адресов для рассылки рефератов Мих-Мих предложил 7. На всех были его друзья, которые прислали отзывы в срок и строго по полученной от нас «болванке». Из трех адресатов, предложенных мной, отзыв пришёл только с одного – Высшего училища в Калининграде, с адъюнктом которого мы договорились об обмене отзывами.
Главным инженером второго моего адресата (узел связи ГШ под Москвой) был Снежнов. Он, как я понимаю, на всякий случай, прислал мне личное письмо с объяснениями причин, почему он не смог написать отзыв. Я понял письмо по-своему: Снежнов не смог допустить, чтобы с его помощью я поднялся по служебной лестнице выше его.
Третьим, предложенным мной, адресатом был узел связи особого назначения в Германии, на котором я проработал 4 года и куда сумел даже, через капитана-заочника послать «болванку». Оттуда не пришло даже объяснений.
Эти факты показали, насколько фронтовая дружба выше обычных служебных знакомств.
Обычно адъюнкту времени на оформление и обработку диссертации не хватает, и часть работы он делает за счёт отпуска. Разослав рефераты, я всё пустил на самотёк, пошёл в отпуск и уехал в Крым.
Спасибо Мих-Миху, его связи сработали чётко, и защита прошла вполне успешно. Я получил всего один «чёрный шар». Ради любопытства, определил его автора по цвету чернил в бюллетене (зелёных). Им оказался начальник кафедры электронно-вычислительной техники, с которым у нас были тёплые, дружеские отношения, с которым я неоднократно встречался, консультировался, разрабатывая программы для диссертации и научных работ, который неоднократно хвалил меня и первым, улыбаясь, подбежал поздравить меня и Мих-Миха с успешной защитой. Вот и верь потом людям!

Как я не стал генералом

Диссертация защищена. Жду утверждения её Высшей аттестационной комиссией, а затем назначения на должность. Хотелось бы остаться в Ленинграде. На кафедре свободные места есть. В первую очередь, возьмут, конечно, Зайчика. Но даже если пошлют куда-нибудь преподавателем, тоже не так уж плохо.
В Академию приехал начальник войск связи маршал войск связи ВС Кулаков. Зачем? Нам, простым офицерам, знать не дано. Когда-то в Германии служил я под началом Кулакова, встречались даже. И на УСОН он приезжал, и позже, когда комиссия принимала готовность учебного полка связи. В Академию часто всякое начальство приезжает, этим здесь никого не удивишь.
Звонит генерал Леонов:
- Соловьёв, зайди ко мне.
В кабинете Леонова на его месте сидит Кулаков. Сам Леонов на краешке стула боком пристроился, впечатление, что в любой момент вскочить готов и любое приказание выполнить.
Я должен спросить у Кулакова разрешения обратиться к Леонову, но НВС приветливо улыбается (как будто узнал), подаёт мягкую руку, предлагает сесть. Кивает Леонову. Тот моментом открывает сейф, достаёт три стопки, початую бутылку коньяка, разливает по стопочке…
Выпили.
- Как защитился? – спрашивает Кулаков.
Знаю, не за этим позвал. Это вступление. Но отвечать надо.
- Нормально.
- Что думаешь делать дальше?
Вот оно что! Предложения есть. Это хорошо!
- Хотелось бы в Академии преподавателем остаться, - честно заявляю я. – Может быть, НВС, по старой памяти, поможет.
Нет. Не за этим позвали. В разговор вступает Леонов:
- Начальник войск связи тебя хорошо знает, как энергичного, инициативного, грамотного офицера (что-то много хвалят)… строителя (это уже мне не нравится).
Леонов снова наполняет стопки. Отмечаю: как в Германии – без закуски.
После второй продолжает Кулаков:
- Чего тебе здесь преподавателем чахнуть? Ты ещё молодой.
- Преподаватель Академии – полковничья должность, - напоминаю я.
- Ты что же до конца службы собираешься в полковниках ходить? – как бы удивляется Кулаков. – У тебя всё ещё впереди.
И дальше приступает к главному:
- Планируется создать новый учебный центр. Объединить все «учебки» и сделать единый центр подготовки младших специалистов. Там же будут проводиться испытания всей новой техники. Не только советских специалистов будем готовить, но и из Стран – участниц Варшавского договора, с Кубы, Ирака, Сирии, Вьетнама… Со всего мира народ съедется. Начинать придётся «с нуля». Ты уже дважды «с нуля» доводил до ума важнейшие объекты (я утвердительно киваю головой – доводил). Доведёшь ещё один – в третий раз. Возглавишь строительство. Объём работы огромный! Построишь показательный центр подготовки специалистов и испытания техники. Опять экскурсии будешь проводить. На этот раз всему миру показывать…
- Через два года лампасы тебе гарантирую! – заканчивает Кулаков.
Заманчиво.
- Мне ещё до «полковника» три года, - робко сообщаю я.
Кулаков даёт команду Леонову налить ещё по одной и продолжает:
- «Полковника» досрочно получишь…
- А до «генерала» срок не установлен, - подхватывает Леонов.
Выпиваем по третьей.
- Ну как, согласен? – спрашивает Кулаков. А ведь он может и не спрашивать. Всё в его власти. Значит, не всё, если спрашивает.
Уж больно хорошо поют и сильно давят. Боюсь сразу соглашаться.
- Где будет строиться Центр? – спрашиваю, затягивая время.
Почему-то Кулаков на этот вопрос сразу не отвечает. Не ожидал разве?
- Недалеко от Москвы. Такое в глуши строить не будешь. Не в городе, конечно. Техники много будет, в том числе и новейшей… А сколько денег пройдёт через твои руки! Миллионы!
- Зачем мне эти деньги?! Они не мои. Я не вор.
Без закуски голова хмелеет. Не сделать бы глупость. Надо держать себя в руках… И вдруг, неожиданно для всех, в том числе и для себя, заявляю:
- Мне надо подумать!
- Что тут думать?! – кипятится Леонов. – Тебе такое предлагают! Благодари за доверие и приступай к работе! В Академию всегда вернуться успеешь. Смотри на меня.
- Мне надо подумать! – настаиваю я. – До завтра.
Кулаков как-то сник. Это ещё раз подтверждает, что я поступаю правильно.
С кем советоваться? На кафедре? Но на кафедре - у каждого свой интерес. Одни позавидуют, другие из подхалимажа поддержат начальство, третьим нужна должность преподавателя.
А если не соглашусь, Кулаков может загнать меня, куда Макар телят не гонял. Может ли? Ведь я теперь кандидат наук. Только в училище. А самое далёкое училище в Томске.
Даже у жены и друзей свои интересы. Каждый будет советовать, исходя из них.
Научный руководитель Мих-Мих сразу после моей защиты увольняется. Вот он не заинтересован ни в чём, и опыт у него большой.
- Знаешь, - говорит Мих-Мих, - все мои фронтовые друзья сейчас ходят в генералах, а я, как пошёл в эту сраную Академию, вот уже 20 лет ношу полковничьи погоны. Надоело страшно. На занятиях долбишь одно и то же. Каждый день к девяти на работу, в шесть домой. Никакой инициативы. Никакого размаха… Я бы на твоём месте согласился.
Ночь не сплю. Соглашаться или нет? Вон в Вюнсдорфском полку связи солдат изнасиловал 12летнюю девчонку, и всё начальство полетело с должностей. А в чём их вина?
С другой стороны, бывший командир полка – сейчас начальник Полтавского училища, бывший заместитель Клочков – начальник полевого узла связи ГШ, тоже генеральская должность.
Утром захожу к Леонову. Кулакова уже нет, но знаю, Леонов мой ответ передаст. Объявляю ему своё решение, точнее, объясняюсь:
- Помните, Вы говорили в Германии, что Вам не хватает третьей половины дня? Здесь же Вы занимаетесь, чем хотите. Оклад больше, чем у НВС округа. Мой руководитель Михаил Михайлович Алексеев 20 лет проработал преподавателем. Живёт в Ленинграде. Ни одного подчинённого. К 9.00 приходит, в 18.00 уходит. Ни о чём не болит голова, кроме личных дел. А там – всё с самого начала. Вдруг не пойдёт? Споткнусь! Оступлюсь! Что тогда? Здесь у меня родственники, друзья, здесь моя родина. Легко уехать из Ленинграда. Трудно будет попасть назад… Я хотел бы стать преподавателем Академии. Если Вы или Кулаков можете, помогите.
Ещё я молчу о том, что здесь у меня Ольга, которую не возьмёшь с собой, а оставить трудно.
Леонов не спорит:
- Может, ты и прав.
Так я не стал генералом. И до сих пор не жалею.

Преподаватель

Вакантные места на кафедре есть, и нас с Зайчиком ставят на преподавательские должности.
Какие занятия доверяют молодым преподавателям? Весной – полигонную практику – две недели безвыездно «в поле» с каждым потоком, а потоков – 5 или 6. Повезёт, если пропустишь хотя бы один из заходов. Осенью – «узловые» 6суточные учения с сентября по декабрь; тоже почти безвыездно в поле.
Но первое время мы счастливы: нам доверяют, нас оставили в Академии.
Кажется, совсем недавно сам был слушателем; одних преподавателей любил, других – нет. Хочется быть, как первые, и уж ни в коем случае, как вторые.
Вспоминаю теперь особенности любимых преподавателей, стараюсь походить на них. Прошу у наших «стариков» разрешения посещать их занятия.
Лучшим на кафедре считается её начальник Сащенко. Сижу на лекции и ничего не понимаю: тихий голос, полное отсутствие дикции, слабые, неубедительные объяснения, демонстрация готовых схем с предложением перерисовать их в тетрадь. Учиться здесь нечему.
Большинство «стариков» строго придерживается текста лекций. Вся их заслуга в том, что они знают этот текст почти наизусть, не читают его по пособию, а произносят, стоя у схемы, показывая на ней то, о чём говорят. «Лучшие» преподаватели оказались совсем не лучшими.
А вот у сравнительно молодого Саши Кутьина методика совсем другая. Он вообще не берёт с собой напечатанную лекцию, пользуется только листочком с планом, импровизирует, отвечает на вопросы сразу, а не в конце занятия, задаёт вопросы сам, заставляя этим слушателя думать.
Интересуюсь отзывами слушателей об их преподавателях. Делаю, в общем-то, очевидный вывод: чем выше общий уровень образованности человека, его общая эрудиция, тем лучшим преподавателем считают его слушатели. Узкие специалисты, даже хорошо знающие своё дело, неинтересны, пресны, с ними скучно, а на некоторых лекциях просто хочется спать.
Вспоминаю лучших своих педагогов: 18летнюю Наталью Дмитриевну, «Очкарика», математика Михаила Михайловича Муравьева, майора Райкова, академических: Изаксона, Гусева… и обчёлся. У каждого есть чему поучиться, что перенять.
А как же своё, собственное? Возможно, оно появится; возможно, и нет. Ведь я не люблю свой предмет.
Различных общих методик, способов заинтересовать слушателей много. Одни откидываешь, другие принимаешь. Я понял, что не смогу хорошо подать свой предмет, если не буду хорошо знать аппаратуру, станции, входящие в состав аппаратных и узлов связи, их возможности, особенности.
Иду на другие кафедры. Там у таких же молодых преподавателей или адъюнктов узнаю то, что мне необходимо. Оказывается, у них тоже есть вопросы ко мне. Взаимно делимся знаниями.
Преподаватель – это ещё педагог, воспитатель, живой человек, но здесь, в отличие от войск, не казарма, возможности по воспитанию ограничены. Выписываю по почте «Календарь знаменательных и памятных дат». В нём на каждый день дана информация общего характера, которую тоже можно использовать.
Вот, например, как начинаю я одну из лекций.
Старшина потока докладывает о готовности. Слушатели открывают тетради, готовы записывать. Поднимаюсь на кафедру. Раскрываю рот:
- Ехали медведи
На велосипеде,
А за ними – кот,
Задом наперёд,
А за ним комарики
На воздушном шарике,
А за ними раки
На хромой собаке…
Слушатели пока молчат, но явно заинтригованы. Продолжаю:
- Сегодня исполняется 90 лет замечательному русскому детскому писателю-сказочнику Корнею Ивановичу Чуковскому. Его сказки слышали в детстве и вы, и ваши родители. А сегодня, в память о нём, вы должны обязательно почитать его сказки своим детям… А теперь приступим к лекции. Тема…
Не правда ли, такая лекция должна запомниться?
Где-то прочёл о системе Шаталова. Там предлагается лекции не записывать под диктовку, а вычерчивать в тетради, как портрет. Это почти то, что нужно нашей кафедре. У нас много схем, много графического материала.
Обычно схемы приносятся на лекции готовыми и вывешиваются в аудитории. На лекцию впереди идёт преподаватель с конспектом, а сзади девушка-лаборантка тащит 4-5 рулонов схем. Она тянется, чтобы повесить схему на крючок, а слушатели в это время любуются открывающейся верхней половиной её ножек. Я стараюсь схем не брать, в крайнем случае, ношу их сам.
Объясняя материал, одновременно вычерчиваю сам схему на доске. Слушатели вынуждены поэтапно перечерчивать её в тетрадь. Так лучше запоминается. Жаль, у меня плохая графика.
Конечно, легче вывесить схему, задиктовать текст и дать время на вычерчивание схем в тетради.
Иногда, если вижу, что аудитория устала, могу развлечь её анекдотом.
Если есть возможность, отдельные положения лекции подтверждаю примерами из собственного опыта. Это вызывает оживление у слушателей.
Ясам всю жизнь пользовался различного типа шпаргалками. Поэтому хорошо вижу, кто шпаргалит у меня на экзамене. Замечаний не делаю никогда. У очень наглых молча отбираю и, не разглядывая, сую ему в карман. Наш предмет секретный, и если дать шпаргалке официальный ход, слушатель может здорово поплатиться. Попавшийся со «шпорой» даже на несекретном предмете, автоматически получает двойку и дисциплинарное взыскание (часто это – гауптвахта). Поэтому я стараюсь «дополнительных пособий» не замечать. Среди наших преподавателей есть любители за сессию отправить пару слушателей «на губу».
Понемногу набираюсь опыта.
Проходит время, приходит мастерство, без приключений и больших препятствий шагаешь по служебной лестнице:
- преподаватель – кандидат наук;
- старший преподаватель. Получаешь свой поток (факультет) и 20 рублей к окладу;
- полковник – 20 рублей к воинскому званию;
- доцент. Получаешь 10% к основному окладу;
- через 5 лет преподавательской деятельности – десятку к окладу;
- через 10 лет – ещё десятку;
- 20 лет службы в Армии – плюс 25% основного оклада; 25 лет – 30%; 30 лет – 40%.
Всё. Основные ступени на преподавательском поприще пройдены.
Есть ещё несколько: стать начальником кафедры; защитить докторскую диссертацию и стать профессором. Расчёты, опыт показывают: невыгодно. Оптимально – остановиться на ступеньке старшего преподавателя.
Оклад начальника кафедры на 20 рублей больше, чем старшего преподавателя. А работы!.. А ответственность!.. А подчинённые!..
Кандидатскую диссертацию адъюнкт пишет в специально отведённое время. Докторскую нужно писать по вечерам в личное время. Стоит докторская – 5-6 лет жизни, а платят за неё 10% от оклада.
ВАК утверждает с первого раза 95% кандидатских диссертаций и 20% докторских. Как много шансов пролететь.
Преподавательская служба не тяжела. Это не войска. Почти нет неожиданностей. Вокруг, в большинстве, умные, интеллигентные, воспитанные люди. Высокий оклад. Однако, любая служба угнетает. Правда, тут я говорю о себе. Многие сослуживцы любыми путями стараются продлить срок своей службы.
Заместитель начальника нашей кафедры Новиков, имея больное сердце, проводя почти половину служебного времени в госпитале, Военно-медицинской академии или в постели, прослужил уже до 60 лет и, опираясь на палку, всё служит.
Стремился задержаться мой руководитель Мих-Мих. Лижет пятки начальству Богданов – ему исполнилось 60… Много таких.
Один начальник факультета достал справку (за бутылку) в сельсовете, что в молодости он прибавил себе года и пошёл служить в Армию в 15 лет. С помощью этой справки он выправил себе в документах новый год рождения и прослужил лишних три года.
Я их понимаю, но у меня другой характер, другие стремления – я считаю с нетерпением дни, оставшиеся до законного выхода на пенсию.
Кто привил мне эту мощную, над всем превалирующую, всю жизнь, как заноза, торчащую в моём мозгу, в печёнках, тягу к свободе? Литература? Школа? Улица? Или это гены?
Не собираюсь день за днём описывать работу преподавателя. Всякое бывает. Приведу только отдельные, на мой взгляд, интересные эпизоды.

Приёмные экзамены

Каждую весну мы, вместе с преподавателями специальных (технических) кафедр, принимаем конкурсные вступительные экзамены по «Технике связи»: тактико-технические данные, возможности, практическая работа на средствах связи.
Почти каждый поступающий заручается поддержкой покровителей. Как правило, чем меньше у абитуриента знаний, тем больше у него покровителей и выше их ранг.
Вот из Москвы лично мне звонит какой-то полковник. Я видел его один-два раза на каких-то совещаниях (по научно-исследовательским работам, приёму новой техники и тп). Он высокомерен, у него громадное самомнение, и разговаривает он со мной, стремясь сразу подавить своим авторитетом:
- Это полковник Х из Москвы. У вас послезавтра будет сдавать экзамен капитан Морковкин. Так смотрите, чтобы не меньше «четвёрки».
Таким приходится отвечать:
- Простите, товарищ полковник! Даже если экзамен сдавать будете Вы, комиссия поставит Вам столько, сколько Вы заслужите.
Другое дело – друзья. Их вдруг появляется много. С ними так разговаривать не будешь. Неудобно. Но и давать гарантии я тоже не могу. Чтобы не извиваться, обещаю честно:
- К тому, что заслужит, могу только добавить полбалла.
Приходит машинистка с какого-то факультета. Ушлые ребята, чтобы поступить, идут на всё. Они спят со старухами, работающими в Академии, надеясь, что те помогут им.
Молодящаяся пожилая дама шепчет мне заговорнически в уголке:
- Поставьте Огурцову «пятёрку». Он такой хороший!
- С какой стати Вы обращаетесь ко мне? Я Вас даже не знаю.
- Узнаете! – злобно и уже громко произносит она.
Через пару дней ко мне прямо на экзамен врывается Зайчик:
- Поезжай домой! Я за тебя доприму. Твою жену положили в сумасшедший дом. Только что позвонила её сестра.
У жены нет родной сестры, но есть двоюродная. И вообще, при таких сообщениях об этом думать не приходится. На машине – благо она у меня в лагере – лечу домой. В голове, чёрт знает, какие мысли. Ставлю машину под окнами дома. Взгляд на окна: жена ходит по кухне.
Влетаю:
- Что случилось?
- А приехал! Уже знаешь! – жена сердито бросает мне конверт с письмом. И конверт, и письмо отпечатаны на машинке: «Ваш муж в лагере завёл молодую любовницу. Нам жаль Вас. Примите к мужу меры».
В лагере «по почерку» нахожу машинку, на которой отпечатан текст. Доступ к ней имеют все, в том числе и машинистка факультета. Драться с ней что ли?
Обращения и звонки направлены не только ко мне. На ушах стоит вся Академия.
От нашей кафедры старшим на экзаменах является полковник Красильников Михаил Егорович. К нему больше всего и обращаются академические и московские начальники.      
Перед каждым экзаменом Егорыч вручает нам списки абитуриентов с пометками на них карандашом.
Два «плюса» против фамилии – только «пятёрка».
Один «плюс» - не меньше «четвёрки».
Один «минус» - не выше «тройки», желательно «двойка».
Два «минуса» - «двойка» обязательно.
Преподаватели не всегда выполняют указания Егорыча. Тогда он пугает:
- Неприятностей захотел. За этого сам Канонюк ходатайствует. А за этого – генерал из управления связи ГШ!
Конечно, с карандашными пометками приходится считаться.
…Старший лейтенант (еврей) отвечает отлично, свободно настроил радиостанцию, легко отвечает на дополнительные вопросы. Перед его фамилией два «минуса». Говорю Егорычу: «четыре», а надо бы «пять».
Егорыч машет руками:
- Что ты! Никак нельзя! А что ты у него спрашивл?
Объясняю.
- Конечно, он это знает! Надо что-нибудь попроще. Дай-ка, я попробую.
Егорыч просит отвечающего сделать сросток лёгкого кабеля. Это умеет даже солдат-первогодок.
Старший лейтенант уверенно берёт бокорезы, кабель, начинает снимать изоляцию…
- Ой! – кричит Егорыч. – Что Вы делаете?!
Абитуриент в растерянности: разве это делается не так? Начинает снова, уже не так уверенно.
А Егорыч уже опять кудахчет под руку:
- Ох! Так кто ж так делает? Это же так просто, а Вы не умеете. Да не так! Не так!
Теперь уж абитуриент совсем сбит с толку. Егорыч добивает его:
- И провода не так загнули! И бокорезами пользоваться не умеете! Как же Вы солдат учите?
И обращается к членам комиссии:
- Тут и спрашивать больше нечего: чистая «двойка».
Отвечает другой офицер. Он не связист, а, как и я когда-то, офицер 8 отдела – шифровальщик. У него тоже против фамилии стоят два «минуса». Я ожидал, что в технике связи он не разбирается, и посадить его будет легко, но шифровальщик отвечает чётко. К тому же, я ему сочувствую.
Опять влетает Егорыч.
- Меньше «четвёрки» не поставлю! – твёрдо заявляю я ему.
- А что у него в списке?
- Два «минуса».
Егорыч заглядывает в свои бумаги:
- Ой! Это я ошибся. Ему надо было поставить два «плюса». Сам заместитель начальника ГШ за него просил.
Со спокойной душой ставлю парню «пятёрку».
…Экзамен сдаёт командир взвода курсантов Полтавского училища связи. Он отвечает блестяще, точно по Пособию, которое подготовлено нами для поступающих.
Экзамен принимаем вдвоём с Зайчиком. Тот раскрывает Пособие, некоторое время следит за текстом, потом суёт Пособие мне. Проверяю. Слово в слово, точно по Пособию, шпарит одну страницу, другую…Наизусть! Вот это память!
Пытаюсь сбить его и задаю другой вопрос. Ответ опять точно по Пособию.
Задаём вопросы по материалу, которого нет в Пособии. Отвечает! Отвечает толково, грамотно. Сразу видно, человек разбирается в сути дела.
Теперь мы с Зайчиком спрашиваем его всё, что знаем сами. Отвечает Гадёныш! Правильно!
Вопрос: зачем ему учиться в Академии, терять время? Для «бумажки»?
…А вот отвечает такой же командир взвода курсантов Ульяновского училища связи. За него просили несколько человек: больших начальников и просто друзей.
Товарищ не знает самых элементарных вещей. Почти ничего. Переглядываемся с третьим членом комиссии.
- У меня за него так просили! – шепчет он.
- У меня тоже! – улыбается Зайчик.
Меня тоже просил за него бывший член ВНГ.
Нельзя же просто так поставить «тройку»!
Спрашиваю:
- Вы хотя бы знаете, кто за Вас просил?
Он смущённо кивает головой.
- Как же Вы можете спрашивать с курсанта за плохую учёбу? Как можете объяснить ему то, чего он не знает?
Молчит.
Два таких разных командира взводов курсантов.
…С этим капитаном прожужжали все уши. Звонили мне, звонили напарнику по приёму экзамена – Юре Медникову, звонили Егорычу и Канонюку… Он офицер управления кадров ГШ, сын какой-то шишки.
Не знает совершенно ничего. Несмотря на верещания Егорыча, с чистой совестью ставим ему «двойку».
Я отлучаюсь из класса для приёма практической работы на станции, а возвращаясь, снова вижу капитана, сидящим за столом с билетом в руках.
- Кто разрешил Вам взять второй билет?
- Полковник Красильников (Егорыч).
Смотрю номер билета. Это самый простой билет по нашему экзамену. Прочитав перед началом, мы отложили его в сторону, а Егорыч выкопал и вручил капитану. Это даже неприлично.
В класс поочерёдно заходят и садятся на задний ряд Егорыч, начальник курса, начальник факультета, заместитель начальника Академии. Вот сколько заинтересованных лиц!
Даже по самому простому билету капитан не знает ничего. Если мы его примем, как он будет учиться?
Один из вопросов – нарисовать схему катодного повторителя на лампах и полупроводниках. Объяснить его работу.
- Вы можете нарисовать что-нибудь по этому вопросу?
- Затрудняюсь.
- Нарисуйте схему лампового триода.
- Затрудняюсь.
- Тогда изобразите на доске транзистор.
Это уже даже не вопрос, это насмешка. Нарисовать схематически транзистор может любой школьник. Однако ответ тот же:
- Затрудняюсь.
Мы с Медниковым не смотрим в сторону большого начальства. Они достаточно убедились в неграмотности абитуриента. Мы смотрим друг на друга.
- Ну что, «двойка»? – первым спрашиваю я Медникова, ожидая подтверждения.
Медников медлит, делает большую паузу, потом вздыхает и громко, чтобы слышали начальники, сидящие в последнем ряду, произносит:
- Нет! Не «двойка»…
Опять большая пауза. «Продал! – думаю я про себя. – Испугался начальства. Оставил меня одного против всех.
- Не «двойка»! – повторяет Медников раздельно и чётко. – Надо ставить «кол»! – заканчивает он.
Появившаяся было улыбка на губах начальства сходит. Они и сами не знают, что делать. Я облегчённо вздыхаю: «Не продал! Молодец, Юрий Иванович! Так отчебучить не каждый смог бы».
Сразу проникаюсь к Медникову уважением, а со временем становимся друзьями.
Начальник факультета неуверенно ещё пытается спасти положение:
- Может быть, всё же можно поставить «тройку»?
Но Канонюк уже правильно оценивает ситуацию. Он не хочет быть соучастником фарса и потом посмешищем:
- Никто не имеет права влиять на решение преподавателей.
Точка поставлена.
…Приёмные экзамены прошли. Я уже в отпуске. Собираю дома вещички, чтобы ехать на юг.
Вовсе не к месту появляется посыльный (телефона у меня нет):
- Срочно прибыть в лагерь для приёма экзамена от абитуриента.
Хорошо, что есть машина. Еду в лагерь.
Мне вручают приёмный лист с одной фамилией: капитан Попов.
Начальник лагерного сбора проясняет ситуацию:
- Фролов (начальник Академии) был во Львове, где начальником войск связи служит его друг – генерал Попов. Сын Попова получил «двойку» на вступительных экзаменах. Фролов приказал принять от Попова-сына экзамены повторно.
Понимаю. Тут уж, как говорится, против ветра не сходишь. Но на чём принимать экзамен? Техника уехала в полк. Как принимать экзамен по технике связи, если её нет? А принять надо – приказ начальника Академии.
Хожу по лагерю в поисках хотя бы чего-нибудь… В штабе есть действующий телефонный коммутатор.
- Коммутатор знаете? – спрашиваю абитуриента.
- Нет, - честно признаётся он.
Но я не хочу вступать в конфликт с начальником Академии. Не отсылать же Попова второй раз во львов? Да в этом случае скорее отошлют меня куда-нибудь.
- Садись и изучай! – говорю я Попову младшему. – В 16 часов приду и приму экзамен.
Он сел к солдату-телефонисту изучать коммутатор, я пошёл на озеро купаться.
В 16.00 опросил поступающего, поставил ему «четвёрку» и несколько мучимый совестью поехал домой.
Вот сколько можно наговорить только о приёмных экзаменах. И это ещё не всё.

Иностранный факультет

Приставка «старший» перед должностью «преподаватель» переводит его в новое, отличное от предыдущего, качество. Старший преподаватель отвечает за работу кафедры на определённом факультете. Сначала я получаю «Инженерный факультет», затем «Факультет руководящего инженерного состава (ФРИС) – это, в какой-то мере, повышение – и, наконец, «Иностранный факультет».
Теперь мне приходится учить немцев, поляков, венгров, кубинцев, вьетнамцев, кампучийцев, монголов и, по мере изменения внешней политики, других иностранцев. 
 Тут уж держи ухо востро. Каждой национальности можно говорить одно и нельзя – другое. У всех совершенно различный уровень общей подготовки. Немцы, группу которых я веду непосредственно, а также поляки, венгры, на голову выше наших. Это вовсе не потому, что все немцы или поляки способнее. Просто там у них выбирали для учёбы в СССР лучших из лучших. Работать с ними легко. Они в совершенстве знают русский язык, я иногда тренирую с ними свой немецкий.
Что делать с вьетнамцами и кампучийцами никто из преподавателей Академии не знает. На специальном совещании о слабой (никакой) подготовке вьетнамцев и кампучийцев, пришедших в Академию прямо из окопов, заявляет преподаватель первой кафедры. После него встаёт математик и под общий смех рассказывает:
- Если вы – связисты – не знаете, как их учить, то что должны говорить мы? В Программе – Высшая математика, а они не знают таблицы умножения.
После такого заявления всем остальным становится как-то легче.
Иностранцы-европейцы получают стипендию 250 рублей. Это не очень много, но достаточно, чтобы скромно жить здесь с семьёй (максимальная пенсия обычного рабочего и служащего у нас – 120 рублей, участника войны – 132 рубля; зарплата рабочего – 120-150 рублей). Вьетнамцы получают 70 рублей и считают, что это очень хорошо. Дома их возможности по питанию и приобретению других жизненных благ гораздо меньше. Норма выдачи риса во Вьетнаме – 800 граммов в месяц. Из них половину каждый вьетнамец «добровольно» отдаёт в пользу армии.
Молодёжь приезжает. Вот уж отъедятся здесь риса! – доверительно заявляют мне вьетнамцы-старшекурсники.
Вьетнам в это время воевал с Китаем (а ведь две социалистические страны). Китайцев очень много. Человеческая жизнь ценится мало и с той, и с другой стороны. Вот что рассказывал вьетнамец:
- У каждого вьетнамца в окопе по 5 автоматов с вставленными рожками. Отстрелял из одного – перезаряжать некогда – берёшь другой. Китайцы идут стеной. Впереди – пехота, танки – за ними. Отстрелял все 5 автоматов – всё бросаешь и убегаешь на следующую позицию. Там – то же самое.
Кубинцы вспыльчивы, самолюбивы, горячи. Кампучийцы и монголы – по нашим меркам, нечистоплотны. Нагибаясь над ними, чтобы проверить, что они заносят в тетрадь, стараюсь сдерживать дыхание – запах пота и грязного белья бьёт в нос. А ведь живут все иностранцы в одинаковых условиях.
Командует иностранным факультетом генерал Сирук, тот самый, который когда-то был моим начальником. Для него – это тоже продвижение, хотя и небольшое. Наша взаимная неприязнь осталась – где можно, генерал из-под тишка меня подсиживает, возможность такая у него есть, а дурные привычки появляются в детстве и остаются на всю жизнь. Именно поэтому надо тщательно подбирать учителей-воспитателей в школах.
Маленький, в общем-то, незначительный эпизод, показывающий отношение к иностранцам и к своим в Академии и в России в целом.
В академической столовой иностранцы обедают после 4го часа занятий (первый черпак), преподаватели и советские слушатели – после 6го.
Столы в столовой закреплены отдельно за генералитетом, за иностранцами, за преподавателями, за слушателями.
…Провожу с немцами командно-штабное учение на картах. Оно длится 4 дня по 9 часов (с перерывом на обед). После 4го часа иду со своими немцами в столовую, сажусь вместе с ними за столы иностранцев (обслуживаются пока только они).
Официантка подходит взять заказ, принимает у слушателей, затем обращается ко мне:
- А Вас я обслуживать не буду. Приходите после 6го часа.
Немцы удивлены, даже им становится неловко за её грубость. Сначала я, а затем они, объясняем официантке, что я (преподаватель) провожу занятия с группой, следовательно, после 6го часа прийти не могу. Официантка настаивает – ей даны такие указания. Возмущённый, иду к заведующей столовой.
- Правильно! – заявляет она. – Есть расписание приёма пищи. Исключений в нём не предусмотрено.
Командир группы, немец, стоит у меня за спиной. Он тоже объясняет заведующей ситуацию. Иностранцу завстоловой уступает. Она милостиво разрешает мне обедать вместе со своими слушателями.
В первом же перерыве бегу выяснять этот вопрос к заместителю начальника Академии. Не знаю, кому и какие указания он давал, но на другой день и все следующие меня никто больше не оскорбляет.
На кафедре интересуюсь у более старых преподавателей, как они выходили из такого положения.
- Очень просто! – заявляют они. – В их обед отдыхаем, а после 6го часа даём иностранцам задание и идём обедать в своё время. Они – народ дисциплинированный, пару часов могут поработать самостоятельно. И никаких проблем! Почему всегда ты один лезешь на рожон?
Хотелось бы подробно описать «полигонную практику» и «узловые учения», когда ты, в течение недели, а то и двух, постоянно находишься «в поле», точнее, в лесах Карельского перешейка; перемещаешься и развёртываешь узел связи ночью, в полной темноте, рассвет встречаешь на ногах, в течение всех учений почти не спишь и только с трудом находишь время, чтобы закрыть глаза, сидя, а иногда и стоя.
Когда, как руководитель учений, отвечаешь за всё, включая жизнь сотни вверенных тебе слушателей, более двух сотен солдат учебного полка Академии, полусотни преподавателей других кафедр. Это всего лишь игра, но игрушки слишком опасны. Ты не Господь Бог, всего не предусмотришь, но и от тебя зависит многое.
Да, это очень интересно испытать, но вижу, что передать на бумаге мне не под силу – получается длинно, нудно, неинтересно.

Неприятные моменты в службе преподавателя

Конечно, службу преподавателя не сравнить со службой офицера непосредственно в войсках, однако и у нас бывали неприятные времена.
Например, когда слушатели после зимней сессии уходили на каникулы, с преподавателями Академии проводились командно-штабные учения (КШУ). Как правило, их называли исследовательскими. Политическая обстановка, оперативный фон, театр военных действий, наличие сил и средств были всегда близки к реальным. Мы «воевали» с американцами и с китайцами, «вводили войска» то в Финляндию, то в Афганистан. Думаю, что при реальном вводе войск наши предложения были учтены.
Учения проводились тут же в Академии. Создавались штабы стратегических, оперативных объединений и управления связи при них, а также штабы соединений, частей, подразделений связи. Изучалась обстановка, прорабатывались различные вводные, делались конкретные предложения. Возможно, всё это по-настоящему было нужно.
КШУ проводились якобы в реальном масштабе времени. Почти все вводные поступали ночью. Участники учений должны были находиться на своих «рабочих местах» постоянно. Таким образом, преподаватели, находясь в Ленинграде рядом с домом, в течение двух недель КШУ дома не бывали. Питались в столовой, спали поочерёдно на столах в аудиториях; то часами сидели, ничего не делая, ожидая вводную, то (после получения вводной) должны были работать всю ночь, чтобы к утру выдать свои предложения, соответствующим образом оформленные (карты, оперативные документы, приказы и приказания войскам).
К разбору все были уставшими, не выспавшимися, мятыми, плохо соображающими. 
Безусловно, было бы гораздо больше толку, если бы та же ситуация просматривалась в течение тех же двух недель в спокойной обстановке выспавшимися специалистами. Но такова военная специфика.
Слушатели являлись на занятия после каникул отдохнувшими, а преподаватели уставшими, обозлёнными, не всегда подготовленными.
Долгое время после увольнения мне снились то КШУ, задачи, которые необходимо было решить срочно к утру, оформить их, а времени на это не хватает; то дежурство по Академии, где также в течение суток возникает большое количество совершенно неожиданных для преподавателя задач: выгрузка угля, драка солдат в полку связи, уход караульного с поста, плохое качество пищи в солдатской столовой и множество других головоломок.


Ещё о Леонове

На одном из таких КШУ я исполнял должность заместителя НВС армии. Начальником войск связи был генерал Леонов. Мы быстро сработались. У обоих к учениям сформировалось одинаковое отношение – как к игре. Однако этого нельзя было показывать начальству. Леонов всю работу переложил на меня, а сам большее время отсутствовал где-то по личным делам.
И без него работа шла споро, вводные исполнялись правильно и вовремя. Я готовил по каждой вводной обстоятельный доклад, а Леонов, появившись, этот доклад озвучивал начальству.
Мой НВС был мною доволен и полностью мне доверял. Как-то, вспоминая Германию, я сказал ему, что вылечил там астму. Эту тему мы ещё вспомним дальше.
Однажды, вернувшись после очередной отлучки, он признался:
- Встречал Лену в аэропорту. Красавица стала – вся в мать.
Я удивился: какую Лену? Кто у неё мать? Леонов пояснил:
- Лена Лукашевич – дочь Ларисы, которую ты хорошо знаешь, - хитро глянул он на меня.
- Лариска – красавица?! – невольно воскликнул я и рассмеялся.
Пришла очередь удивляться Леонову:
- А разве нет?
- Чёрные зубы, ужасный запах, титьки – по полтора ведра. Что же здесь красивого? – не могу остановиться я.
- Что ты мелешь? – возмущается Леонов, - Небось вы там в лесном гарнизоне все за ней бегали, в том числе и ты.
Я знаю, что в Вюнсдорфе Леоновы и Лукашевичи жили на одной лестничной площадке, вроде, даже были друзьями, но ведь правда дороже.
- Ну, уж нет! – парирую я. – Зачем за ней бегать, если она сама всем на шею бросается? Со Снежновым трахалась, с Седовым шуры-муры разводила, даже Равилем не побрезговала.
- Это ложь! – чуть не кричит побледневший вдруг Леонов. – Вы все там в вашем гарнизоне обалдели, когда появилась красивая женщина. Все к ней приставали: и Снежнов, и Седов, и ты! Она рассказывала мне, что к ней, постоянно задыхаясь и кашляя, лез какой-то астматик, но я не знал, что это был ты. Если бы знал, то ты бы сейчас не в Ленинграде, а на далёком Севере служил!
Ах, так! Меня это тоже заело:
- В Германии у меня приступов уже не было. Лариске я о них только рассказывал. Я сам видел, как Снежнов трахал её в лесу. А мне она предлагала вместе на Памир ехать, в горах жить в домике, на лыжах кататься.
Кажется, Леонов поверил:
- Снежнов!.. – бормочет он. – Памир!.. Мы с ней вдвоём на Памире были.
Дальше он вдруг открывается мне, что с Лариской они любовники почти 15 лет. Он тащил по служебной лестнице её мужа Антона в Средней Азии; а переведясь в Германию, вызвал его туда. Она работала учительницей во Франкфурте. Ему удалось найти ей там квартиру, и при любой возможности он приезжал к ней из Вюнсдорфа. Она постоянно жаловалась, что не может жить в Фалькенхагене, что к ней все там пристают с похабными предложениями. Он перевёл Антона в Вюнсдорф на высшую должность, поселил их на одной площадке с собой. Лариска стала лучшей подругой жены, Лена – дочери. Никто ни о чём не догадывался.
- Кроме Антона, - поправил я.
- Кажется, Антон знал, - равнодушно констатировал Леонов.
Услышав такие подробности, я понял, какую ошибку совершил. Надо выкручиваться:
- Наверное, я сгустил краски. Мало ли, что они делали со Снежновым в лесу. Может быть, просто гуляли. Снежнов любит свою жену и боится её. Не станет он ей изменять. А что до остальных…Ну, кто же пропустит красивую женщину в таком захудалом гарнизоне? Да, конечно, приставали, в том числе и я. Но между нами ничего не было.
Любящего обмануть легко. Я вижу, Леонов любит Лариску, и стараюсь, на сколько можно, обелить её. Леонов постепенно отходит. А ведь мог бы, сволочь, не разбираясь, заслать куда-нибудь. И думай потом: За что?
Всё-таки Леонов мне нравится, а его увольнение из Армии – пример для подражания таким, как я. Когда у Леонова вышел срок службы, он, в отличие от других генералов, на другой же день подал начальнику Академии рапорт об увольнении, а на следующий день уже не явился на службу. Выйдя на пенсию, он сразу разводится с женой и уезжает к Лариске в Ровно. К тому времени она стала вдовой. Антон умер от кровоизлияния в мозг. Могла ли её связь с генералом стать причиной его смерти? Я думаю, что да.
Чтобы поддерживать теперь бывшую жену и дочь (а может быть, и Лену) Леонов устраивается преподавателем в Ровненский университет.
Чем не пример для подражания?
Последний штрих: преподаватели кафедры, где он был начальником, все(!) самого высокого мнения.

Манёвры под Выборгом

На кафедре из 43 преподавателей два еврея: Сорин и Дубровин.
Внешне Сорин – вылитый еврей: чёрный, кудрявый, с выпуклыми глазами и вывернутыми губами. Однако, по характеру и поведению, созданному в России эталону еврея совершенно не соответствует. Это компанейский мужик, отличный преподаватель. Он добр, трудолюбив, благодушен.
Внешне Дубровин – типичный русский с Волги или из Вологодской области: светловолос, голубоглаз, высок, строен. По характеру – типичный жид. Он постоянно чем-нибудь недоволен, ворчит, склочничает, интригует, нашёптывает что-то одному на другого, любую новую, особенно срочную, работу встречает криком, отказом. Вообще, работы не любит и старается всячески от неё избавиться. В период проведения узловых учений и полигонной практики Дубровин, как правило, «болеет», постоянно приходится его кем-нибудь заменять.
…На Новый год Дубровин по плану должен заступить в наряд. Накануне дежурства он берёт у Инны Семёновны освобождение, и вместо него в наряд должен заступить Зайчик. Представьте, как поливал он Дубровина – язык у Зайчика хорошо подвешен и злости тоже хватает…
…На случай мобилизации все мы куда-то приписаны; Дубровин – к батальону связи, размещённому в Выборге.
В Ленинградском военном округе проходят манёвры, с привлечением запасников, и в Академию поступает приказание прислать Дубровина в Выборг. Он срочно «заболевает». Доложили в округ. Оттуда пришло указание заменить его другим офицером в звании «полковник». Пока ходили бумаги, передавали распоряжения, пока Сащенко принимал решение, кого послать, наступил день отъезда. Поскольку меня это не касалось, то мне обо всём даже известно не было. Накануне начала манёвров Сащенко меня вызывает и, как это с ним чаще всего бывает, ничего толком не объяснив, приказывает вечером убыть в Выборг.
- Там то ли учения будут, то ли какая-то штабная работа; возможно, планирование, - неопределённо сообщает он. – На всякий случай, возьми «тревожный чемодан».
Наспех собрав даже не чемодан, а небольшой портфель, прибываю по назначению. Только теперь узнаю, что это не учения, а манёвры с привлечением всех войск округа и отмобилизованием резервистов (в Армии их называют «партизанами»).
Первые два дня мы занимаемся изучением вероятного противника, театра военных действий, оперативной обстановки.
За это время проводится отмобилизование резервистов и распределение по частям, где их обмундировывают и вооружают. Происходит переформирование подразделений, частей, соединений. Роты за счёт резервистов становятся батальонами; из действующего батальона мирного времени формируется полк, из существующего полка – дивизия или бригада, из дивизии – армия и тд. Вновь созданные соединения и части на большую половину состоят из вновь призванных «партизан», давно не видевших техники, не имеющих никакого желания работать.
Меня назначают начальником опорного узла связи. Для его развёртывания в указанное место, к определённому времени должна прийти техника из различных подразделений и частей связи непосредственно на место развёртывания.
С несколькими машинами выборгского батальона связи еду в назначенный район. Приехали первыми. Остальные подтягиваются. Начинается обычная рутинная работа по развёртыванию узла связи. Пока она осложняется только тем, что на дворе январь, снег в лесу выше колена, а температура ниже 20 градусов.
С людьми  из разных подразделений  работать вообще трудно, а тут ещё «партизаны». Приходится постоянно бегать от одной станции к другой, согласовывать, уточнять, подсказывать. Вскоре у кого-то первого возникает вопрос: куда подключаться для электропитания? Действительно, ни одной электропитающей станции на узел не пришло. Смотрю в свои документы, а их даже не запланировано. Забыли! В планировании участвовал и я, но мы считали только средства связи. Как-то само собой подразумевалось, что «питание» будет.
Радиостанции, радиорелейные и тропосферные станции имеют автономное питание – свои агрегаты; как правило, от них и питаются. Остальные аппаратные в аварийном режиме могут работать от двигателей своих автомобилей, но не более двух часов, а нам предстоит простоять здесь две недели.
Связываюсь с НВС, докладываю ситуацию, прошу выслать электропитающие станции. Мне сообщают: все станции уже задействованы, выходите из положения собственными силами.
Параллельно с нами развёртывается пункт управления ВВС. Договариваюсь с ними и подключаю самые ответственные аппаратные – засекреченной связи – к их электростанции. Одномашинные радиорелейные станции подгоняю к центру и подключаю к ним по одной-две аппаратных, в соответствии с потребляемой мощностью.
Кроссы, телефонные коммутаторы, командно-диспетчерская аппаратная и другие остаются без питания.
Только наладили основные связи, пропала засекреченная связь – лётчики просто отключили кабели наших аппаратных. Бегу к ним выяснять причину.
- Мы не знали, что вы будете потреблять так много энергии. Из-за вас садится напряжение.
Умоляю их оставить хотя бы две аппаратные.
Радиорелейная станция большой мощности должна находиться в одном километре от основного узла. Они уже почти развернулись. Бегу к ним и заставляю встать прямо в центре узла. Это злостное нарушение, но другого выхода нет. У них мощная электропитающая станция, и мы теперь подключаем к ней все аппаратные, оставшиеся без питания. Важнейшая задача решена.
Узел развёрнут, но работы у его начальника не становится меньше.
На узле связи должен быть постоянный дежурный – офицер. Поскольку узел формировался из аппаратных различных частей, с выделенными аппаратными ни один офицер-связист, кроме меня, не прибыл. Случайно с нами приехал политработник - секретарь комсомольской организации батальона. С ним поочерёдно несём дежурство. Надо сказать, что вопреки моим опасениям, старший лейтенант в обстановке быстро разобрался и на данном посту чувствовал себя уверенно. О комсомольской работе вопрос даже не поднимался.
К вечеру выяснились ещё три неприятности, касающиеся лично меня.
Оттого, что я то бегаю по глубокому снегу, то залезаю в жарко натопленные аппаратные, мои хромовые сапоги сначала намокли, затем вовсе набухли от воды. Сушить их негде. Не будешь же в командно-диспетчерской аппаратной снимать сапоги, развешивать портянки, принимать доклады и отдавать распоряжения босиком. Да и каждые четверть часа надо куда-то бежать. Так все две недели и проходил с мокрыми ногами.
Намотавшись за день по узлу, я даже не вспомнил о пище. Но вот наступил вечер. Надо бы вздремнуть, а перед этим перекусить. Я надеялся, что на узле будет полевая кухня, и меня поставят на довольствие в какое-то подразделение – пару недель просидел бы на солдатском пайке. На мой взгляд, это только полезно. Но, оказывается, кухни нет, а солдатам выдан сухой паёк. На день: банка мясных консервов, сухари, сахар, чай. Объединившись втроём, они съедают одну банку утром, другую – в обед, третью – вечером. Чай готовится на костре.
У меня сухого пайка (да ещё на две недели!) нет. Связь с внешним миром у нас – только электронная, по ней пищу не передашь. Старший лейтенант пристроился к солдатам своего батальона. А как быть мне? На ночь остаюсь голодным. Утром приходится сообщать об этом на пункт управления связью. Мне сообщают:
- Как будет возможность, так что-нибудь подкинем. В этот день и на следующий такой возможности, видимо, не оказалось. Конечно, я уже давно занимаюсь голоданием, но не в таких же условиях. Две недели – это всё-таки многовато. Не попрошайничать же у солдат.
Наступает ночь. Голодный, с мокрыми ногами, думаю, где бы прикорнуть. В самой командно-диспетчерской аппаратной (старого типа) постоянно работает громкая связь, заходят люди, горит свет, а главное, нет места, чтобы прилечь. В остальных аппаратных солдаты свободной смены спят прямо на полу. Аристократы! Это гораздо лучше, чем зимой сидеть в окопе. Дежурная смена, работая с аппаратурой, перешагивает через них, иногда садится на спящих или отодвигает их в сторону – свободного места в аппаратных почти нет. А где же прилечь полковнику?
Пытаюсь пристроиться в кабине машины, но уже через 10 минут выскакиваю – мороз выгоняет. Обхожу аппаратные, ищу, где посвободней. В экспедиции – аппаратной для приема исходящих и входящих телеграмм – шума меньше и народа не много. Но в ней тоже лечь негде. Сплю, сидя за столом, положив голову на руки. Даже в таком положении долго спать не дают. Постоянно появляются какие-либо вопросы, или начальство вызывает к аппарату. Но так – на любых учениях. Я уже привык.
Личный состав к учениям подготовлен плохо. Через несколько дней у одних заканчивается сухой паёк, у других – бензин (бензиновые обогреватели работают круглосуточно).
А вот представители Правительственной связи подготовились хорошо. Со станцией приехал старшина-хозяйственник, поставил палатку, сделал в ней нары, привёз и подключил калорифер. Дежурная смена может нормально отдыхать. Привёз старшина и котлы, посуду, оборудовал кострище. Конечно, это не полевая кухня, но солдаты имеют нормальную горячую пищу. Почему такая разница? Не потому же, что они другого ведомства – КГБ.
Ночью нары в палатке забиты полностью, но я, договорившись предварительно со старшиной, подвигаю спящего солдата и пристраиваюсь с краю. Можно хотя бы снять сапоги. Одалживаю у старшины и пол хлеба.
Оказия к нам выдалась только на четвёртый день. Мне прислали буханку хлеба, батон, палку колбасы, несколько банок консервов. Когда же всё это кончилось, следующую посылку опять пришлось вымаливать несколько дней.
Частенько вспоминал я в эти дни недобрым словом Дубровина. С другой же стороны, он старше меня, фронтовик, своё уже получил.
Были на манёврах обмороженные, были и более тяжёлые происшествия. На то они и манёвры.
На первичных теоретических занятиях мы узнали, что финны не не собираются воевать против нас сплошным фронтом, и крупнее батальона частей у них нет. Они планируют пропустить противника на свою территорию и вести с ним партизанскую войну. В лесах созданы склады оружия, боеприпасов, питания. Небольшие группы должны постоянно терроризировать противника при его продвижении и в местах дислокации. Один в лесу – тоже воин.

Как я отказался от должности заместителя начальника кафедры

Где-то, ещё в первой половине преподавательской работы, меня попросили зайти в кабинет старых старших преподавателей («стариков»). Старики не служат, а дослуживают. К ним уважительно относятся и начальство, и личный состав. Они большую силу в Академии имеют, к ним не только академическое, но и московское начальство прислушивается.
В кабинете сидели «Жора» - заместитель начальника кафедры, Мих-Мих – мой руководитель диссертации и Егорыч – секретарь парторганизации.
- Садись, рассказывай, как служба идёт.
«Ну, - думаю, - что-то пронюхали. А что могли пронюхать? Только про Ольгу, больше нечего. Сейчас начнётся «разговор по душам».
Мямлю что-то, стараюсь от них информацию получить: чего хотят?
Мих-Мих первым открылся:
- Вот Жора скоро уходит. Кафедре новый заместитель нужен. Мы тут кандидатов прикинули. Решили: ты потянешь. Только вот некоторые сомневаются, говорят, уж больно ты ершистый, стариков слушать не будешь, чего доброго, дров наломаешь. Я же утверждаю, что послушный ты и стариков будешь уважать.
С одной стороны, отлегло: ни на чём не попался. С другой, как колом по голове: зачем мне это нужно? Оклад увеличится на 20 рублей, а работы в три раза больше. Заместитель на кафедре – как старшина в роте – за всё отвечает. Особенно на нашей кафедре. Сащенко – от не от мира сего, сидит схемки рисует, машинки переставляет. Больше ни до чего ему дела нет. И начальство с него уже не спрашивает, всё с Жоры. Опоздал кто, плохо занятия провёл, с женой поругался, пьяным в милицию попал – вызывают заместителя, ему нагоняй дают. Жоре-то хорошо. Маршал – его лучший друг. У меня же такого друга нет.
А распределение занятий (особенно суббот), отпусков (особенно не в летнее время)! За внешним видом преподавателей следи и, чтобы раньше времени из Академии не смылись. Всё – за 20 рублей! Я увольняться собираюсь, а с этой должности так просто не уйдёшь.
Чуть слёзы у меня не потекли. Взмолился:
- Михал Михалыч! Георгий Саныч! Не могу я! Не хочу я! Не способный! Ради Бога, даже вопрос этот нигде больше не поднимайте!
- Чудак-человек! Тебе повышение предлагают. Замом себя покажешь, а у Сащенко это легко – начальником кафедры станешь. Должность –генеральская, пенсия – 300 рублей. А может быть, и выше пойдёшь. Вон Фролов от преподавателя до начальника Академии дошёл, генерал-полковником стал.
Я даже не спорю. Как школьник, от одного к другому поворачиваюсь, прошу, умоляю. Честно скажу: испугался. Знаю: все их посулы – чушь. Да и нет у меня желания ни начальником стать, ни генералом.
Впервые громко я своё желание высказал:
- Уволиться хочу! Давно! Надоело служить.
Старикам этого не понять. У них все сроки прошли, а они всё за службу держатся, не представляют себя без неё, без окладов высоких, без формы военной, без работы. Что тогда делать-то? Чем заниматься?
Есть такой старый армейский анекдот. Решили генерала уволить. Вызывают, спрашивают:
- Ты уволиться не хочешь?
- А что я тогда делать буду?
- На охоту ходить, на рыбалку, за бабами бегать, водку пить, когда захочешь.
- Что ж я – совсем дурак? Работа  - та же, а получать буду в два раза меньше.
Не верят мне старики, что не хочу замом стать, что уволиться собираюсь. Мих-Мих потом отдельно со мной разговаривал: чего это я задумал? Но уговаривать больше не стали.
Никому я об этом разговоре не рассказал. Предлагали ли ещё кому? Не знаю.
Зама, конечно, нашли. Не проблема. Дали нам «варяга» с другой кафедры сразу после окончания адъюнктуры. Сначала поставили просто преподавателем. Сащенко всех берёт, кого начальство предлагает. То ли места «варягу» на своей кафедре не нашли, то ли не подошёл чем. Преподаватель – как преподаватель. Чуть хитрее других и чуть ленивее. Поначалу всё старался с работы раньше времени смотаться. Шинель снимал не на кафедре, а внизу, где слушатели раздеваются, - не так заметно с кафедры уходить. Но после назначения замом сильно изменился. Не узнать человека. И предмет учить начал, и дисциплину на кафедре поднимал, и за начальника работать не ленился. Генеральская должность, как морковка, привязанная впереди осла, стараться заставляла. Начальником кафедры он так и не стал, так с последней должности и уволился. А к кафедре прикипел – до сих пор на полставки там работает.

Людка-Канонючка

Очень не хочется опускать этот маленький рассказ из истории Академии. Если бы я написал рассказ о Канонюке, то вставил бы его туда. Но об этом генерале у меня слишком мало информации. Не рассказать же о Людке-Канонючке нельзя.
Когда впервые зашёл я в приемную заместителя по учебной и научной работе, первое, что бросилось мне в глаза и на какое-то время заставило даже забыть о цели прихода, были красивейшие женские ноги, нагло выглядывающие из низкого глубокого кресла, оголённые до (не могу даже сказать докуда), чуть приподнятые, немного разведённые, заставляющие вглядываться между ними, ища там самое сокровенное, призывающее, олицетворяющее сущность женской притягательности.
Людка-Канонючка – секретарша Канонюка знала о воздействии такой позы на мужчин и большую часть рабочего времени пребывала в ней. Лицо же, фигура были, правда, тоже ничего, но это оценивалось уже потом отдельно.
Как большинство секретарш Академии, она была женой слушателя. Ей было уже за 30, но дразняще-вызывающая внешность: одежда, макияж, походка, манера разговаривать – заставляла многих мужчин, от молоденьких слушателей до генералов, почувствовать себя самцом, готовым на всё, чтобы обладать ею. Мало кто знал её фамилию. Все считали её любовницей Канонюка (зачем же иначе такую держать при себе?) и называли соответственно – Канонючка. Лично я утверждать ничего не могу: достоверной информации не имел и, как говорится, «за ноги не держал».
Конечно, Людка не только знала о силе воздействия своих чар на мужчин, но и постоянно следила, чтобы сила эта не ослабевала. Влияние её на своего шефа было беспредельно. Если какому-нибудь офицеру, не очень щепетильному в вопросах чести, что-нибудь было нужно от Канонюка, он искал подход к Канонючке. В этом случае шансов получить желаемое было гораздо больше, чем при официальном обращении к начальнику.
Умело пользовалась она и у других офицеров, особенно у преподавателей. Довольно часто подходила она к тому или другому преподавателю с просьбой быть снисходительнее на экзамене к определённому слушателю, чаще всего, заочнику. Не думаю, что делала она это бескорыстно, но допускаю, что женщине достаточно иногда комплимента, цветов или шоколадки, особенно так следящей за собой.
Лично я сталкивался с ней два раза.
Первый раз она с подругой вошла в наш кабинет и обратилась ко мне:
- Ты на машине ездишь?
- Езжу, ответил я удивлённо. До этого я её видел, но знакомы мы не были. Почему на «ты»? Почему ко мне?
- Завтра поедем за грибами! – утвердительно, как само собой разумеющееся констатировала Людка.
Такой тон не всякому понравится. Я быстро оценил и мысленно отставил в сторону её никудышную подругу, а с самой Людкой заводить роман смысла не было.
- С чего это ты взяла? Я разве давал повод разговаривать со мной таким тоном?
Брови Людкины поднялись. Она привыкла получать другие ответы. Сзади подруга потянула её за рукав:
- Да попроси ты его по-человечески.
- Вот ещё! – вспыхнула Людка. – Я не привыкла у мужиков ничего просить. Они у меня всегда просят. Так поедешь? (это уже ко мне).
- Кто у вас просит, тот пусть и везёт.
Людка повернулась и ушла, а никудышная подруга на прощанье укоризненно и многозначительно покачала головой.
В другой раз она подошла с обычной для неё просьбой: поставить заочнику «четвёрку» на экзамене. Ответ опять её не удовлетворил:
- Я и «пятёрку» могу поставить… если заслужит.
Видимо, слушатель просто решил подстраховаться – «четвёрка» у него была твёрдая.
Людкин муж закончил Академию с Золотой медалью. Была здесь её заслуга или нет – не знаю. Но вот незадача. Неожиданно накануне выпуска в Академию вдруг поступил строжайший приказ: никого из выпускников в Академии не оставлять; всех, до единого, направить в войска.
Академия со злорадством ждала: расстанется Канонюк с Канонючкой или нет? Не расстался. Лично поехал в Москву к Маршалу (напомню: и другу), доказал гениальность мужа любимой секретарши. Его, единственного, оставили в адъюнктуре.
Через три года, как положено, муж защитился. По молодости ставить его преподавателем постеснялись, стал он начальником лаборатории. Начальник первой кафедры, куда парень был назначен, не очень этим был доволен и при первой возможности сплавил его на нашу кафедру. Сащенко ведь брал всех, кого начальство предлагало. Его же место на первой кафедре занял Зайчик после прибытия с Кубы, так как Новиков взять его обратно отказался. Так и разошлись. И Зайчику, и Канонючонку было всё равно, где служить, лишь бы за Академию уцепиться. По моим данным, оба из Армии уволились в 2003 году, но за Академию продолжали держаться, оба работали в Научно-исследовательском центре (новое наименование ВНГ, только люди и отдача другие).
А недавно узнал я от самого Зайчика, что сын его Академию закончил, там и остался, защитил кандидатскую, потом докторскую. Был переведён в Академию ГШ. Опять династия.

Петренко
Продолжение и окончание генеральской интриги

В Академии стало известно, что к нам назначен новый заместитель начальника Академии по общим вопросам генерал-майор Петренко. В таком, казалось бы, устоявшемся болоте поднялось волнение. Оказалось, что генерала Петренко знают многие. Никто ничего хорошего о нём не сказал. Солдафон, с ни с чем не оправданным самомнением. Не терпит от подчинённых никаких возражений. Но главная и основная черта, так сказать, генеральное генеральское хобби – бабник.
 О последнем качестве рассказывали легенды. Если жена кого-то из подчинённых понравится Петренко, то офицер или будет пользоваться всеми благами, которые можно получить от начальника (естественно, при определённых условиях), или служба его станет адом. Петренко очень скуп на присвоение воинских званий и продвижение офицеров по службе. Кто хочет продвинуться, получить очередное звание, может послать свою жену с просьбой к генералу. Петренко не отказывает ни одной просительнице. Некоторые жёны, жалея своих мужей, желая облегчить им службу, ходят к генералу тайком. Не пропускает он ни секретарш, ни машинисток, ни молоденьких уборщиц, телеграфисток, телефонисток.
В Академии одни ухмыляются, услышав это сообщение, другие возмущаются, некоторые женщины после его приезда стали больше обращать внимания на свою внешность, а лаборантка Алла сказала:
- О! Это то, что мне нужно!
Очень скоро Алла стала вхожей в кабинет зама, разъезжала с ним на его служебной машине и свободно проворачивала любые свои дела в Академии.
Петренко сразу же перевёл доставшуюся ему по наследству пожилую секретаршу на другую должность, и в его приёмной появилась молоденькая красавица – жена слушателя, ранее работавшая лаборанткой на кафедре. Для красавицы такой переход не был обременителен, а на кафедре, которую она покинула, один из преподавателей, мой хороший приятель Гриша (обойдёмся без фамилии), не перенёс измены любимой и попытался покончить с собой, выпив уксусную кислоту. Откачали. Гриша долго болел, потерял голос и был отправлен на пенсию. Красавица же цвела, как прежде, муж её успешно продвигался по службе.
Заняв новый пост, Петренко попытался забрать в Академии, как можно, больше власти. Зам же по науке Канонюк, будучи уже ветераном Академии, другом Маршала, этому воспротивился. Началась борьба титанов. Честно говоря, мне не понять, что же они не поделили. У обоих были громадные связи, и оба использовали их в полную силу. Вся Академия поделилась на сторонников Канонюка и сторонников Петренко. Победил Петренко.  Треском Канонюк был уволен. До этого момента все уволенные из Академии офицеры и генералы получали почётный бессрочный пропуск в Академию и могли свободно ее посещать. Петренко отменил это правило, а дежурным по Академии вменил в обязанность ни в коем случае не пропускать генерала Канонюка в Академию, пугая за нарушение приказания самыми жестокими карами.
Так, выжив Захарова из Академии, Канонюк был выжит сам…
На перекрёстке пр. Просвещения и ул. Руднева машина генерала Петренко, пытаясь проехать на красный свет, попала в аварию. Петренко сильно пострадал и через три дня скончался.
Борьба титанов закончилась.
Интересная деталь. На смертном одре Петренко заявил, что водитель не виновен, во всём виноват он сам. На это заявление можно было бы не обращать внимания: пожалел солдата по-человечески, чувствовал, что умирает, хотел сделать доброе дело. Но, во-первых, это на Петренко не похоже; во-вторых, водитель не имеет права исполнять ничьи указания, если они противоречат ПДД. В-третьих, есть ещё странные обстоятельства. Солдаты – водители Канонюка и Петренко никогда никому не подчинялись, вели себя заносчиво-вызывающе. Как-то вечером они позвонили дежурному по Академии и голосом Канонюка потребовали срочно подать машину к дому. Дежурный (преподаватель) перепроверять не стал, выпустил машину из гаража и забыл об этом.
Ребята же поехали к девкам. Естественно, выпили. Появился кураж. Попали в аварию, а затем в комендатуру. Утром дежурный доложил об инциденте начальнику Академии. Тот приказал водителей соответственно наказать, а после отсидки снять с машин и отправить в академический полк.
Вроде бы инцидент исчерпан, но тут начинается самое интересное: оба генерала умоляют начальника Академии простить нарушителей и оставить их на прежних должностях. Это ещё как-то можно объяснить: хорошие водители, в городе ориентируются, опыт большой. Начальник Академии не соглашается. Солдаты остаются в полку, а генералы, как отцы родные, периодически их там навещают, подкармливают, привозят подарки, поздравляют с днём рождения. С чего бы такая привязанность, особенно у жестокого ко всем Петренко? Среди офицеров много ходило версий. Основная: знали солдатики какие-то секреты, которые никому знать не положено. А через какое-то время, когда всё немного успокоилось, вернули их из полка радевших к ним генералам. Даже при смерти вспомнил о нём Петренко и в очередной раз постарался избавить от наказания.


Толя Шинкарёв и мент Гриша
Надо ли говорить, что интеллектуальный уровень преподавательского состава Академии гораздо выше, чем офицерского состава в войсках. Даже крупные штабы исключением не являются. Это, в свою очередь, сказывается на взаимоотношениях преподавателей между собой и со слушателями, на их поведении, как на службе, так и вне стен Академии.
Понимая своё положение, я бы сказал, свою миссию, усреднённый преподаватель Академии дорожит честью своего мундира, Академии, Советской Армии в целом. Он не обманет, не полезет нахрапом, не выругается без крайней нужды, не кичится ни своим положением, ни знаниями, уважительно относится к женщинам, в том числе и к лаборанткам, машинисткам, уборщицам.
Правда, всему этому в большей степени соответствуют преподаватели технических кафедр. К сожалению, наша кафедра относится к командным.
Служат у нас, в большинстве, бывшие командиры, не утратившие дурных армейских привычек, таких как зазнайство, пренебрежительное отношение к коллегам-«технарям» и, конечно, к слушателям. Здесь ещё употребляют сильные выражения и спиртное, здесь люди несколько проще, грубее и наглее, чем на технических кафедрах. Они уже не армейские солдафоны, но при необходимости могут вспомнить прежнюю службу, «тряхнуть стариной», хотя в целом дорожат своей честью не меньше, чем «технари».
Особой группой являются преподаватели общественных наук: Истории КПСС, Марксистско-ленинской философии, Партийно-политической работы, Научного коммунизма. Не буду давать им развёрнутую характеристику, но даже среди них встречается много порядочных и грамотных людей.
Всё, что я до сих пор написал под последним заголовком, не имеет никакого отношения к герою этого заголовка.
При кафедре есть лаборатория, которую, по специфике кафедры, называют учебным узлом связи. Одним из офицеров этого узла является майор Шинкарёв.
Шинкарёв при первом же знакомстве удивляет неадекватностью своего поведения. Если бы на нём не было погон, можно было бы подумать, что перед вами один из людей, ошивающихся у пивного ларька.
Я познакомился с ним, когда ещё служил в ВНГ. Это он помог мне приобрести первую машину. Неожиданно появившись у рабочего стола, он спросил:
- Это ты хочешь купить машину?
Его разболтанность, развязный вид не вызывали доверия. Я ещё искал, что ответить, а он уже продолжал:
- Есть у меня дружок, готовый продать очередь по сходной цене.
Видя мои удивление и сомнение, пояснил:
- Он наш, академический, сидит ниже тебя этажом. Всё будет «тип-топ», не бзди. Мне за знакомство поставишь армянский коньяк.
Ниже нас располагались службы тыла Академии.
Когда нахальный майор ушёл, я поинтересовался, кто это такой.
- Ты не знаешь Толю Шинкарёва? – удивились сотрудники. – Да его знают все от начальника Академии до последнего солдата хозяйственной роты.
Тут же мне пришлось услышать множество удивительных историй о возможностях и способностях Толи Шинкарёва.
Он познакомил меня с Виктором – офицером продовольственного отдела, у которого я и купил очередь на автомобиль.
Как честный человек, я принёс на учебный узел связи упомянутый армянский коньяк, но Шинкарёва не застал.
- Поехал доставать мебельный гарнитур Кнонюку, - махнул рукой начальник узла. – Приходи дня через два.
И через два дня Толи на месте не было.
- Устраивает внучку начальника первого факультета в престижный детский садик, - охотно объяснила мне женщина по телефону. – А потом ещё ему надо достать запчасти для машины начальника Академии. Так что звоните на следующей неделе.
Наконец мне удалось дозвониться.
- Неси! – коротко говорит Толя.
Он тут же распечатывает принесённую бутылку, достаёт стопки.
- Давай по одной!
Я уже воспользовался услугой Толи. Не исключено, что буду пользоваться в будущем, но какая-то брезгливость мешает мне пить с ним. Отказываюсь.
- Как хочешь, - он не уговаривает, равнодушен. – Нам больше достанется.
…Полковник Реммер в 60 с лишним лет уходит в отставку. Пышные проводы. В столовой Академии накрыт стол. Приглашены преподаватели других кафедр. Пришли начальники факультетов, два зама начальника Академии.
Герман Александрович всю жизнь был неравнодушен к женскому полу, поэтому, как цветы, стол украшают молоденькие лаборантки, сидящие разноцветной кучкой на фоне зелёных кителей. С узла связи не приглашён никто (не тот уровень), но когда уже все расселись, и генерал Канонюк стал зачитывать прощальные почётные грамоты «именинника», в открывшуюся с шумом дверь вошёл Шинкарёв. То ли он был навеселе, то ли у него всегда такие манеры, танцующей походкой подошёл он к столу, сделал ручкой президиуму и «имениннику» и, осмотревшись, выбрал себе место среди девушек. Поскольку свободного места там не было, Толе пришлось просить соседей девушек слева и справа слегка подвинуться. Канонюк не выдержал и замолчал. Не обращая внимания на возникшую вдруг тишину, Шинкарёв расчистил себе место, оглянувшись, нашёл стоящий у стены лишний стул и двинулся за ним.
Канонюк не выдержал:
- Толя! (не «товарищ майор!» или «майор Шинкарёв!», а именно «Толя!») ты мешаешь проведению мероприятия. Тебя все ждут.
- Продолжайте! – «разрешил» Толя, втискивая стул между девчонками, садясь на него и одновременно кладя руку на плечо Аллы.
Смущённая всеобщим вниманием, Алла, приняв вид возмущённой невинности, стала сбрасывать Толину руку с плеча. Толя улыбнулся, убрал эту руку и положил другую на плечо другой соседки.
Что-то читал генерал. Его уже кроме «именинника» никто не слушал. Все взоры были обращены на Толю и его соседок.
Видно, знал он какое-то «слово», если даже генералы, начальник кафедры, другие начальники и «именинник» делали вид, что ничего из ряда вон происходящего не происходит. Когда же не в меру ретивый Михаил Егорович попытался шикнуть на возбудителя спокойствия, Канонюк властным жестом остановил его: зачем поднимать скандал?
Через какое-то время, выпив по паре рюмок, все почувствовали себя свободнее. Свободней всех стало Шинкарёву, хотя за столом он был самым младшим, как по возрасту, так и по званию. Не обращая внимания на сидящих вокруг офицеров, Толя громким голосом делал «предложения» девушкам:
- Прекрасные итальянские сапоги, стоят 150 рублей – за одну ночь! Даже не ночь – один вечер! Ты – моя, сапоги – твои! За один вечер! Итальянские!
Девчонки похихикивали. Глаза их жадно блестели. Сделай Толя такое предложение тихо, наедине, они бы, наверное, согласились. Жалованье мужа – меньше 300, а ещё за квартиру платить 100 рублей. Где уж мечтать о таких сапогах! Они не знают, но, возможно, догадываются: Толя может и надуть.
Кто-то из «стариков» всё же не выдерживает, делает зарвавшемуся майору замечание и спрашивает, кто, вообще, пригласил его на этот вечер.
- Генерал Канонюк! – не моргнув глазом, отвечает Толя.
Канонюк сидит далеко, он не слышит Толиного ответа, но «старики» сами соображают:
- Генерал сам приглашён. Он не может кого-то позвать.
Толю просят покинуть вечеринку.
Шинкарёв ушёл, но вечер уже безвозвратно испорчен. Вместо провожаемого на заслуженный отдых ветерана Войны, кавалера многих боевых орденов полковника Реммера всё внимание забрал какой-то майоришка.
В то же время Шинкарёв в Академии – нужная фигура. К нему обращаются при многих житейских затруднениях, и он помогает почти безвозмездно: за дружбу, за хорошее отношение, за совместную выпивку. В последствии оказалось, что дефицитные продукты для этого банкета доставал Шинкарёв.
А каждый, облагодетельствованный им, пытается отплатить деньгами, дорогим (или не очень) подарком, просто бутылкой. И всё равно, Толя одному устраивает сына в институт Бонч-Бруевича, другому – внука в Нахимовское училище, третьему – достать билеты в Мариинку, четвёртому – на поезд в Крым.
В стране – эпоха повального дефицита, а Шинкарёв всё может достать, пробить, устроить.
Каким же образом, с помощью каких рычагов, связей, он это делает? Слухи ходят самые разные. Говорят, что у Толи представительные родственники, но на деле оказывается, что у него всего один брат – офицер-связист, служит на Чёрной речке. Говорят, у него могущественные покровители – большие начальники, но начальство Академии само пользуется его услугами. А каким образом можно приобрести столько друзей в совершенно различных сферах и поддерживать эту дружбу, чтобы выполнять многочисленные заказы и просьбы всей Академии? И не только её.
Постепенно некоторые его секреты нам удалось раскрыть.
…Автомобилистов в Академии много. Каждый год необходимо проходить техосмотр – процедура неприятная, времяёмкая, недешёвая. Несколько дней уходит на подготовку автомобиля: подкраску, регулировку, замену некоторых механизмов, резины, тормозных колодок и тд. Необходимо пройти медкомиссию. Затем поездка в ГАИ, очереди, ожидания, унижения перед ментами, а результатом может стать отказ или требование взятки. Можно пойти другими путями. Их пока ещё (70е годы) несколько, и каждый автомобилист выбирает свой путь.

Мент Гриша

У Вали Юдина есть в ГАИ Выборгского района знакомый мент – Гриша. Пока ещё техосмотр можно проходить в любом районе, и все Валины друзья и друзья его друзей ездят к Грише, естественно, не с пустыми руками. Гриша любит выпить и с друзей своих друзей много не берёт. Правда, здесь, для конкретики, нужно сделать лирическое отступление.
…У меня в Выборгском районе отобрали права. Приехал вечером к Грише. Тот краток:
- Бутылку привёз?
- Привёз.
- Поехали!
Далеко не поехали. На природу. До Озерков.
Гриша откупоривает бутылку, разливает по стаканам:
- Пей!
- Мне нельзя – я за рулём.
- Со мной можно. Пей!
Я всё-таки отказываюсь.
Быстро пустеет бутылка.
- Ещё есть? – спрашивает Гриша.
Я думал, одной хватит. Второй нет.
- Поехали в магазин! – командует хозяин положения.
Смотрю на часы. Уже 8 вечера. А спиртное в магазинах, по указанию Горбачёва, продаётся только до 19.00.
- Не дрейфь! – говорит Гриша. – Прорвёмся! Были бы деньги.
В Шувалово подъезжаем к винному магазину. Он закрыт.
Гриша берёт у меня деньги. Стучит в дверь, называет себя и получает то, чего его душе в данный момент угодно.
Всё тот же вопрос:
- Пить будешь?
- Нет.
- Зря.
Вечереет. Но в Ленинграде – Белые ночи. Светло. Почав вторую бутылку, Гриша спрашивает:
- К бабам поедем?
- А есть куда?
- Есть! – Гриша даже засветился изнутри. – Хорошие бабы! Ядрёные!
- Тогда едем, - соглашаюсь я.
Доезжаем до ближайшей бензоколонки, ставим машину позади неё, заходим внутрь. Гриша здоровается с двумя хозяйками колонки, похлопывает обеих по обширным задницам, отпускает откровенные шутки, поворачивается ко мне:
- Кого выбираешь?
Внутри меня всё падает. Тащу Гришу за рукав наружу.
- Гриша! Они же старые!
- Ну и что? Старые опытнее молодых и чище – к ним уже никто не притрагивается. А они ещё, знаешь, какие горячие.
- Нет, Гриша. Я с такими не могу.
- Тогда жди меня в машине.
Гриша забирает начатую бутылку и уходит внутрь… Проходит час. Я стучу в дверь.
- Подожди! – слышен Гришин голос. – Ещё не всё! Сам виноват. Мне с двумя тяжело.
Ещё через час он выходит. Уже ночь.
- Деньги есть? – осведомляется хозяин положения. – Тогда едем за бутылкой.
Я уже стенаю. Пора бы и по домам.
В каком-то частном доме в Шувалово в два часа ночи получаем бутылку. Уже третья. Гриша захмелел, но полбутылки выпивает махом.
- Поехали к Удельной!
На маленькой сельской улице останавливаемся.
- Здесь у меня брат живёт. Зайду. Поговорим.
- Гриша! Три часа ночи!
- Знаешь белорусскую поговорку: «Зайдешь – гостем будешь. Бутылку принесёшь – хозяином будешь». Подожди меня здесь.
Чувствую, что не дождусь.
- Гриша! Отдай права!
- Какие права? Они у меня в сейфе, в кабинете. Придёшь завтра в 13 часов.
Гриша скрывается в доме, а я еду домой. 
В 13.00 приезжаю в ГАИ. Гриша свеж, как огурчик. Вхожу в кабинет.
- Вы по какому вопросу? – отчуждённо смотрит на меня Гриша.
Мне приходится долго втолковывать ему, как мы вчера встретились, где были, сколько приняли «на двоих».
С трудом начальник что-то вспоминает.
- Ладно! – говорит он. – Подожди, пока я своих орлов проинструктирую. Бутылку привез? Нет? Тогда дуй в магазин.
Водку продают только с 14.00, и я присутствую на инструктаже работников Выборгского ГАИ.
- Нарушает ПДД каждый водитель, - вещает начальник. – Надо только это заметить. Некоторые за целую смену задерживают 20-50 нарушителей. Это не работа. Да я, когда был таким, как вы, задерживал по 200-300. Меньше я принимать не буду.
После инструктажа захожу за ним в кабинет.
- Гриша! Верни права.
Он открывает сейф. Мои документы приготовлены и лежат на видном месте.
- Смотри! Бутылка ещё с тебя, - предупреждает Гриша. – Мы не раз ещё встретимся.
Вскоре Григория за отличную работу повысили в должности и перевели на Попова. Наша общая «дружба» с ним от этого только усилилась.
…Я попросил Гришу «сделать» мне техосмотр.
- Приезжай на Салтыкова-Щедрина к 14.00, - говорит Гриша. – Я буду там.
Беру бутылку коньяка. Гриша ждёт на условленном месте. Он принимает у меня коньяк, но оказывается, что у него нет печати.
- Ладно! Сейчас заедем к моему другу Женьке, - обещает Гриша, - и поставим печать.
Женька – начальник районного ГАИ. Мы с Гришей вваливаемся к нему в кабинет. Все трое в форме: они - майоры, я - полковник. После знакомства и рукопожатий Гриша обращается к Женьке:
- Сделай полковнику техосмотр.
Наверное, в ГАИ просто так ничего не делается. Начальник отделения вопросительно смотрит на меня. Ждёт. Я подталкиваю Гришу: доставай. Но тот вдруг упирается:
- Тебе что ради друга трудно один раз печатью шлёпнуть?
- Не жалко. Но я полковника не знаю, вот если бы ближе познакомились.
Это уже прямой намёк.
- Доставай! – шепчу я Грише. – Не жадничай.   
Жадничает. Опять начинает он «всухую» уговаривать друга, умоляет его, напоминает о прошлых встречах, выпитых бутылках.
Женька удивлён. Ведь всё так просто. Пусть полковник «поставит». Неужели не ясно? Я горю от стыда:
- Гриша, выйдем! Поговорим!
- Подожди. Сейчас выйдем. Пусть только Женя поставит печать.
Потеряв надежду, друг сдаётся. Выходим из кабинета.
- Отдал бы бутылку. Я бы тебе другую купил, - пеняю Грише.
- Что ж ты там молчал!? – возмущается Гриша. – Сказал бы, что купим вторую, я бы эту отдал…
Вот такое лирическое отступление.
…- Кому необходимо сделать техосмотр? Собирайте по 20 рублей и приносите завтра документы! – объявляет на кафедре Шинкарёв.
Это не очень дорого, но и недёшево. Для примера: коньяк стоит 4.12.
Гриша тогда ещё работал в Выборгском ГАИ. Надеясь на его содействие, я решил сэкономить и с очередной непустой посудой еду в районное ГАИ.
Гриша на выезде, но скоро будет. Жду в коридоре, недалеко от дежурного. Появляется Шинкарёв с «дипломатом» в руке.
- Здорово! Как дела? – обращается он к дежурному. – Начальник у себя?
- Нет, но скоро будет.
- Слушай, а его жену зовут Надя? – обращается к дежурному Шинкарёв.
- Нет. Вера, - удивляется тот. – А что?
- Правильно! Вера! – хлопает себя по лбу Шинкарёв.- Перепутал… Вера, Надежда, Любовь…
Он видит меня, Здоровается.
- А ты по какому вопросу? Права отобрали? Авария?
- По личному, - выдавливаю из себя я. Толя не навязчив.
Появляется Гриша. Ни на кого не глядя, проходит в кабинет.
Я пришёл первым, но долго собирался. Шинкарёв проскальзывает вслед за начальником райГАИ. Я обижен, но эта задержка даёт мне возможность через полураскрытую дверь ознакомиться с методами проходимца.
С развязностью близкого друга Шинкарёв садится на край стола. Дежурная фраза:
- Здорово! Как дела? – и далее: - Где был? На аварии? На контроле? У начальства?.. Работа у тебя, прямо скажем, не из лёгких: то ты кого-то драить должен, то тебя. А начальников твоих я знаю. Один Котенко чего стоит. Не у него был?.. Котенко ещё ничего?.. Ну да. Все они одинаковы. Только на подчинённых и выезжают. А ты здесь паши.
Гриша, сморщив лоб, смотрит на клиента, пытается его узнать, вспомнить. Если тот так себя ведёт, значит есть основание. Шинкарёв не даёт ему опомниться, всё строчит и строчит:
- Моё начальство, как и твоё – не сахар. Даже, наверное, покруче будет. Представляешь: у всех, кроме служебных, ещё личные машины. А техосмотр они сами разве проходить будут: «Толя, поезжай! Толя, сделай! Вот и пришлось тебя вспомнить.
Толя открывает дипломат и, первым делом, достаёт из него бутылку коньяка. Взгляд Гриши становится более осмысленным. А Толя не даёт ему открыть рот:
- Как там Вера? Привет ей от меня… Я тут тебе и денежки кое-какие от них собрал тебе на подарок. Начальство не обеднеет. Бери, бери. За труды…
Гриша кладёт деньги в стол. И тут же из «дипломата» появляется огромная кипа документов. Ошалело Гриша таращит на них глаза – такого количества он не ожидал – пытается что-то сказать, но не успевает, Шинкарёв не даёт:
- Я буду раскрывать, а ты только печатью хлопай. Быстрее будет. Не беспокойся, всё в ажуре, я сам проверил.
Слышен стук прикладываемой печати.
- Хорошо! Хорошо! – в такт подпевает Шинкарёв. – А ещё этому засранцу… И этому… Я и говорю: тяжёлая у тебя работа – одних печатей ставить – рука устанет… Ну, вот и всё. Спасибо. Ты звони, когда что-то будет нужно. Я тебе тоже помогу. Вот телефончик, если забыл…
Шинкарёв складывает документы, жмёт, всё ещё находящемуся в трансе, Грише руку, оставляет на столе бумажку и уходит.
Когда дверь кабинета закрылась, я шёпотом спрашиваю его:
- Откуда ты знаешь Гришку?
- Его Гришей – зовут? Надо запомнить… Первый раз вижу.
Захожу в кабинет. Гриша держит в руках Толину бумажку и мучительно пытается что-то вспомнить:
- Слушай! Ты не знаешь, откуда этот майор? Может быть, из ВАИ (военная автоинспекция)?
- Нет. Он наш, из Академии связи.
- Какого же чёрта!.. – начинает Гриша и тут же закрывает рот…
Алкоголиком Гриша благополучно дослуживает до пенсии. Возможность выпить на халяву испаряется. А хочется. Гриша бросает семью и уходит к пенсионерке – бывшему зубному технику (мечта О. Бендера) намного старше его. При её виде поражают две вещи: глубокая старость и количество навешанных золотых украшений. Совсем близкие друзья укоряют Гришу:
- Она же – старуха! Как можно с ней спать?!
- Зато я каждый день пью коньяк! – гордо парирует он. Каждому своё.
…Для групповой поездки в Крым нам необходимо достать 8 билетов; желательно, в купейном вагоне.
- Шинкарёву это – раз плюнуть! – заявляет Сашка. Попрошу – достанет.
- Шинкарёв пообещал, но что-то ему помешало. У него всегда забот – полный рот.
- Поезжай сам, - говорит он Сашке. – Я тебе всё объясню. В городских железнодорожных кассах по табличке на стекле найдёшь Таисию Павловну. В очереди не стой, а встань прямо напротив окна. Когда она на тебя посмотрит, сделай знак – помаши рукой и иди сразу к служебному входу. Когда она выйдет, скажи: «Я от Александра Петровича». И заказывай билеты. Что дать сверху, она сама возьмёт или скажет.
В тот же день Сашка привёз 8 билетов без всяких проблем.
На следующий год я ехал в отпуск без Сашки. Сам нашёл в кассах Таисию Павловну, помахал ей рукой и, для верности, головой. Через несколько минут она вышла, выслушала «пароль», а через полчаса принесла билеты на нужное число и даже в нужном вагоне. Отойдя в сторону, я проверил билеты, подсчитал их цену и полученную сдачу. За каждый билет было взято три рубля. Недорого. Стоимость килограммового торта или зарплата рабочего за один день. В других местах за билет на Юг платишь двойную цену, а то и больше.
После этого я долгое время пользуюсь услугами Таисии Павловны. Не надо ехать первым поездом метро в кассы, ждать на улице их открытия, потом стоять целый день в очереди. При этом ещё всегда имеешь шанс уйти в конце дня с пустыми руками.
Когда же я после увольнения из Армии стал работать в кооперативе, услуги Таисии Павловны (то есть, возможность всегда достать любые билеты) высоко подняли мой авторитет у сотоварищей. Секретом своих успехов в этом вопросе я, конечно, ни с кем в кооперативе не делился и был монополистом по билетам.
Лишь однажды я сплоховал. Зимой надо было ехать в Вологду. В кассах у окошек без дела зевали кассирши. Таисия Павловна была на месте.
«Зачем переплачивать?» - подумал я и взял три билета у её соседки, сэкономив на этом 9 рублей.
Таисия Павловна меня видела, и когда я приехал в следующий раз, уже за дефицитными билетами, вышла ко мне, но билетов не дала.
- Кстати, - спросила она, - кто такой Александр Петрович?
Мне осталось только пожать плечами.
Так удалось раскрыть ещё один секрет Толи Шинкарёва.
Интересная деталь. «Таисия» - имя довольно редкое. Я встречал женщин с таким именем всего 4 раза, и каждый раз отчество было «Павловна». На случайность это непохоже.
Нельзя было не заметить постоянной связи между Шинкарёвым и Людкой-Канонючкой. Тут всё ясно без особых комментариев: взаимопомощь и взаимовыручка. И он и она постоянно проворачивали какие-то дела, имели свои связи и возможности. Так почему же иногда не воспользоваться помощью единомышленника.
Толя Шинкарёв вылетел из Академии сразу при появлении в ней генерала Петренко. Причин этому могло быть несколько: тесная связь Толи с Канонюком, наглость и нахрапистость подчинённого, просто отсутствие должного уважения у Толи, ревность (а поводы для неё были). Нам сейчас не всё ли равно.
Канонючка уволилась вместе с шефом.

Реммер

Пример Шинкарёва показывает, что я описываю не среднестатистического работника Академии, а наоборот, сильно чем-то отличающегося, «выдающегося», не важно, в какую сторону.
Интересной личностью был, упомянутый ранее вскользь, Герман Александрович Реммер. Он имел способности явно выше средних, но ниже людей выдающихся, понимал это, старался использовать свои возможности и показать их другим. Несчастье заключалось в том, что самомнение его было тоже непомерным и гораздо превышало способности. Он не был ни ленивым, ни подлым, работал много и прилагал всяческие усилия, чтобы показать себя. Часто Фортуна, казалось бы, приветливо махала ему рукой, а затем вдруг неожиданно поворачивалась к нему даже не задом, а боком, давая возможность проскочить мимо, совсем рядом с ней. Каждый неуспех переживал он очень. Однако, каждый раз, считая это очередной случайностью, он не складывал руки, а продолжал борьбу за более достойное, как он считал, место в обществе.
Войну сержант Реммер закончил в Берлине. Как связисту, ему посчастливилось обеспечивать связь при проведении Потсдамской конференции. Радиостанция малой мощности, начальником которой он был, являлась резервным средством, и включать её для обеспечения связи на Конференции не пришлось. Это не помешало Гере (а впоследствии Герману Александровичу) называть себя участником Конференции, рассказывать, как близко видел он Сталина и Молотова, Трумэна и Бириса, Черчилля, Этли, Идена и других крупных политических деятелей того времени. С этими рассказами он часто выступал на различных конференциях мелкого масштаба, собраниях, перед студентами и школьниками. Говорил он при этом не о своих впечатлениях, а о Войне и Победе, боевом пути своей части и Конференции, ей значении и последствиях. Получалось начётнически-поучительно, совсем не интересно. Карты и цифры не могли привлечь внимания школьников, им интересно было бы услышать, как «штыком и гранатой пробились ребята», но Герман служил при штабе и навряд ли видел немца с оружием в руках.
Микрофон своей исторической радиостанции полковник Реммер подарит Музею артиллерии, инженерных войск и войск связи. Этот микрофон, с соответствующей записью и упоминании фамилии Реммер, можно увидеть в витрине Музея. Как удалось сержанту Реммеру разукомплектовать радиостанцию и присвоить табельное военное имущество, Большая История умалчивает.
После Войны, для продолжения карьеры Реммеру пришлось закончить военное училище. В поступлении он, как фронтовик, никаких трудностей не встретил. Участие в Войне будет помогать ему в продвижении по службе и в дальнейшем, в том числе, при поступлении в Академию, учёбе в ней и распределении после учёбы. Германа Александровича оставили в Академии. С другой стороны, годы Войны задержали его карьеру. Он был «переростком» в училище и, как к неудачнику-офицеру к нему вполне подходила армейская шутка: «Мне ещё только 32 года, а я уже старший лейтенант». В адъюнктуру по возрасту поступить он уже не мог, а написанию диссертации в свободное от службы время мешали сразу несколько факторов. В первую очередь, слабая общетеоретическая база; во вторую, отсутствие такого времени. Необходимо было в этом случае поступиться большой общественной работой, которая давала возможность «показаться» и приятно щекотала самолюбие, и от житейских утех, которых Герман Александрович также не чурался. Мы ещё застали много женщин, работающих в Академии, теперь уже пожилых, у которых при встрече с Германом глаза начинали светиться молодым блеском, изменялась походка, втягивался живот и появлялась на губах игривая улыбка. Многое по этому же поводу рассказывали его ровесники, да и сам он, находясь уже в том возрасте, когда успех у женщин ставится не в вину, а в заслугу, иногда откровенничая, раскрывал старые тайны.
И внешность его, и повадки, и собственные откровения – всё обличало большого ловеласа. Ростом он был 1м90см, ширококостен (развёрнутые плечи, грудь колесом), волосы были то ли уложены, то ли вились от природы, седина же тщательно и очень удачно закрашивалась; широкие усы, мощные, цвета вороного крыла, делали его похожим на Будённого, а почти такие же брови – на Брежнева.
Даже после 60ти Герман Александрович продолжал ухлёстывать за молоденькими лаборантками, но большого успеха не имел и был в этой роли несколько смешон. Когда мне, в его возрасте, хотелось кинуться к понравившейся молодой женщине, я вспоминал Реммера и ставил себя на его место.
Без учёной степени Герман Александрович не мог успешно продвигаться по службе в учебном заведении, и должность старшего преподавателя стала для него потолком.
Только к концу службы «за долгосрочную преподавательскую работу, в качестве исключения», ему присвоили учёное звание «доцент», что никак не могло удовлетворить его, с годами всё возрастающее, самолюбие, но в то же время дало возможность вхожести в Дом учёных, чем Герман Александрович и воспользовался. Вскоре в Доме учёных в Лесном появился внушительный «портрет учёного, ветерана Войны Реммера Германа Александровича», удачно написанного каким-то художником.
Не прославившись в науке, Герман Александрович потянулся в искусство. Он неплохо рисовал, и в фойе академического клуба один или два раза выставлялись его рисунки. «Художник», как правило, присутствовал тут же, давал пояснения, принимал поздравления.
Очень неплохо Реммер пел, но я слышал его баритон только на кафедральных вечеринках.
Не знаю, каким образом попал он на «Ленфильм». Его неординарная внешность и актёрские способности (а они у него были) обратили на него внимание Ленфильмовских режиссёров. Несколько раз Герман Александрович снимался в массовках, но вскоре стал получать небольшие эпизодические роли с парой слов. Чаще всего играл он военначальников, партийных и советских работников.
Съёмка фильма «Блокада» стала его звёздным часом. В нём он сыграл сразу несколько ролей. Поскольку в фильме было много сцен с генералами и старшими офицерами, режиссёр попросил Реммера пригласить на съёмки своих сослуживцев. Много преподавателей Академии снялось в фильме. Их не нужно было ничему учить, скорей они сами учили героев и режиссёра.
Реммер был счастлив. Он носился от одной группы к другой, пытался подсказывать режиссёру, операторам и артистам. Он брал с собой собственные фото- и киноаппараты, постоянно фотографировался то со «Сталиным», то с «Молотовым», то с режиссёрами и героями фильма. Удался ему и собственный очень интересный фильм «Как снимали «Блокаду»».
Видно было, что киношникам его такая бурная деятельность киношникам не нравилась, но им приходилось терпеть, так как такого наличие такого количества военных было его заслугой. Всё же дальне мелких эпизодических ролей он так и не пошёл, и только его родственники да хорошие знакомые изредка выковыривали взглядом личность Германа Александровича в нашумевшем фильме.
Свои фотографии с представителями «Партии и Правительства» Реммер показывал своим знакомым. Те ахали, увидев его рядом со «Сталиным» или «Ворошиловым», и почему-то никому не приходило в голову, что в те времена Герман был ещё молоденьким парнишкой, а не 60летним пожилым человеком.
А кому показать, в общем-то, отличный фильм о съёмке эпохального фильма? Дома – родственникам да на работе – сослуживцам во время отчётно-выборного партийного собрания, в те минуты, когда комиссия подсчитывает количество голосов и определяет состав нового бюро.
После съёмки и демонстрации «Блокады» Герман Александрович, как состоявшийся артист, пришёл в драматический кружок Дома учёных, но даже здесь его не поняли, и снова получал он только эпизодические роли.
И о последнем, известном мне, фиаско Германа Александровича. Оно связано с женщиной.
Лаборантками (за очень низкую зарплату) на кафедре работали, в основном, жёны слушателей. После каждого выпуска кто-то из них увольнялся, а осенью на их место приходили другие. Чаще всего молодые женщины были «даже очень ничего», и зачастую им приходилось сталкиваться с серьёзными искушениями опытных искусителей-ловеласов. По моим многолетним наблюдениям, число устоявших было величиной бесконечно малой, стремящейся к нулю.
Опять залезаю в следующую часть. Приходится.
При появлении в лаборантской Маргариты Петровны всех мужчин на кафедре будто стеганули горячим веником по голой заднице. Все не только зашевелились, встрепенулись, а прямо рванулись в бой.
Я узнал о её появлении от Юры Доленко. Тот заявил в кабинете, что красавица соответствует всем его вкусам, что он уже влюблён и приложит все усилия, чтобы её завоевать.
Такое заявление интригует и призывает к борьбе. Маргарита не была в моём вкусе: слишком крупна, лошадиста, титьки – по полтора ведра, зад – объёма необъятного, обувь – 41 размера.
Многие, очень многие мужчины кафедры потеряли покой, в том числе и Герман Александрович. Нахалов, вроде Шинкарёва, сразу пришедшем с дорогим подарком, Маргарита отфутболивала одним махом. Но Герман Александрович – калач тёртый, он начал издалека. Несколько раз, как бы ненароком, заходя в лаборантскую, он стал «приглядываться» к Маргарите и заявил, что у неё – все задатки актрисы, возможно, даже большой актрисы. Он рассказал ей о своих связях с «Ленфильмом», показал многочисленные фотографии и добился согласия, «как только появится подходящая роль», показать Маргариту знакомым режиссёрам. Дальше он объяснил: чтобы не было «прокола», необходимо «немножко поработать»… Нет! Герман Александрович сразу не предложил себя в качестве наставника. Это он сделает потом. Он предложил Маргарите пока походить в драмкружок Дома учёных. Появилась возможность после работы вместе пройтись туда, потом проводить даму домой, иногда подвезти её на своей «Волге». И только, когда Маргарита получила от руководителя драмкружка несколько недовольных замечаний, Герман Александрович сказал, что мог бы «поработать» с Маргаритой индивидуально, для чего, лучше всего, на машине периодически выезжать на природу (дело было весной), а вскоре уже и на «Ленфильме» роль появится. Надо срочно готовиться, чтобы не получилось, как в драмкружке.
Правда, здесь-то и появился главный «затык». К тому времени Маргарита уже сама выбрала себе любовника, на много лет моложе Германа Александровича, и им оказался автор сих строк, хотя, по наивности, он считал, что «сам» соблазнил красавицу. Потом, так сказать, в процессе, выяснилось, что ошибался; соблазнила его (то есть, меня) она. 
И всё же автор отдаёт должное Герману Александровичу и его методу перманентного завоевания женщины.
Наверное, именно тогда, Герман Александрович понял: всё имеет свой конец, и лучше уйти с высокоподнятой головой, чем с опущенным хвостом.
Почему так много внимания я уделил этой непростой, оригинальной личности. Сначала я думал: потому, что сам во многом похож на него. Нет. Все мы чем-то друг на друга похожи. Схожесть некоторых черт – не причина для особого внимания. Скорей всего, потому, что Реммер, действительно, был неординарным, одарённым всякими талантами, человеком, имел громадное желание подняться над остальными и делал для этого всё возможное, за исключением подлости; но «не вышел шанс», «не попал в струю», не улыбнулась удача, которая, наряду с талантами, так необходима в жизни…
А ведь могло быть не только лучше, но и гораздо хуже. Многое в отдельно взятой человеческой жизни зависит не только от самого индивидуума, но и от условий окружения. Сюда, пожалуй, подошёл бы афоризм: «Чтобы кем-то стать, нужно от кого-то родиться».
Если покажется кому-либо, что при описании Г.А. Реммера я лягнул его, зло посмеялся над ним, то это моя ошибка. Мне не хотелось оскорблять его. Скорее, он вызывал у меня сочувствие; хотя снисходительно-менторская манера поведения, особенно с молодыми людьми, у многих вызывала улыбку, а то и вызывала насмешку.

Олег Баженов

Продолжив мысль о превратностях судьбы, можно сказать, что жизнь – это чаще всего лотерея. Вот, например, как поступил в адъюнктуру, попал на кафедру узлов связи и стал «узловиком-тыловиком» Олег Баженов. Записано с его слов.
Был он командиром линейного батальона связи где-то в Средней Азии. Служба – не сахар. Можно даже сказать, что Среднеазиатский военный округ являлся местом ссылки для проштрафившихся в чём-то офицеров. Один из взводных командиров Баженова попал сюда за пьянство (хотя непьющий офицер – явление редкое), другой – за взятки и вымогательство, третий, самый лучший и порядочный – после излечения сифилиса. Олег мечтал выбраться оттуда любыми путями. Одним из путей была адъюнктура. В отличие от большинства описанных мною выше адъюнктов. Олег полностью соответствовал Положению: высшее образование, командир батальона, возраст, здоровье. Заручился Олег и «рекомендациями» - в различных инстанциях Академии раздались соответствующие звонки в соответствующее время. Поступал Олег на первую кафедру, более всего соответствующую профилю его службы. Хорошо сдал все экзамены, но у конкурента оказалась более «мохнатая» рука, и начальник адъюнктуры поставил Олега перед альтернативой: ехать обратно в Среднеазиатский округ или обратиться к Сащенко, у которого на кафедре в этом году оказалось свободное место.
- Я готов был тогда пойти не только на другую кафедру, но даже в другую академию, хоть в Военно-медицинскую, лишь бы не ехать обратно. Олег позвонил поддерживающему его патрону (генералу Петренко, тот ещё не служил в Академии), Петренко позвонил Сащенко. На другой день состоялась беседа претендента на вакантное место с начальником кафедры.
- Знаете ли Вы узлы связи? – вынужден был спросить Сащенко.
- Конечно, знаю! – заверил его Олег. – Мы же прокладывали к ним кабели.
Беседа закончилась в пользу претендента.
- Так я стал «узловиком», - заканчивал эту часть рассказа Баженов.
В том году в адъюнктуре кафедры подобралась слишком даже «весёлая» компания.
- Почти каждый день отмечали мы какой-нибудь праздник, - продолжал Олег. «Квасили» постоянно, по любому поводу. Обмывали день рождения чьей-нибудь жены, дочери или даже тёщи, выбор темы, которую я, кстати, так и не мог выбрать. Именно в один из таких моментов вызвал меня к себе Сащенко. В моём состоянии лучше было вообще не ходить, но как отказаться, если я сам взял телефонную трубку?
- Сащенко – непьющий, - предупредили меня ребята. Так что не подходи близко – усечёт. Да по дороге рожу сполосни. Она у тебя шибко красная.
Олег заходит в кабинет начальника и держится от него на значительном расстоянии. Только бы не заметил!
- Олег Иванович, - жуёт свои губы Сащенко, - два месяца прошло, а Вы никак не можете выбрать тему. Вот тут поступила заказная тема из штаба тыла округа – «Разработать структуру узла связи тылового пункта управления (ТПУ) фронта. Как Вы на это смотрите? Знакома ли Вам тыловая тематика?
- А у меня в голове одна мысль – только бы не пошатнуться, не упасть, не полететь прямо на Сащенко, - продолжает Олег. Говорю ему: «Так точно!»
- Что «Так точно!»? Вы согласны взять эту тему? Вам знакома структура тыла фронта, состав его подразделений?
- Так точно! – твердит Олег, не понимая толком, о чём идёт речь.
- Я думал, придётся Вас уговаривать, - удивляется Сащенко. – Хорошо! Тогда я закрепляю эту тему за Вами.
«Кажется, пронесло», - думает Олег, а вслух произносит:
- Разрешите идти?
Сащенко уже записывает что-то в тетрадь. Олег осторожно, чтобы не запутались ноги, поворачивается, ищет дверь и пробкой выскакивает в коридор.
- Так я стал «тыловиком», - заканчивает свою историю Олег.
Получив конкретную задачу, Баженов установил твёрдые связи с Академией тыла и транспорта, со штабом тыла округа, разработал неплохую диссертацию, стал тыловиком (уже без кавычек), был оставлен в Академии.
По окончании адъюнктуры «тёплая компания» распалась. Из Олега же получился отличный преподаватель, душевный сослуживец, а кое-кому и преданный друг.
Несколько большая тяга к спиртному и к женскому полу совсем не вредила вышеперечисленным качествам. В соответствии с Крыловым: «По мне, хотя и пей да дело разумей!»

Юра Доленко

К обычным, ничем не выдающимся преподавателям, относился Юра Доленко. О его национальности гадать не приходилось. По фамилии, внешности особенностям речи, любви сытно и вкусно поесть это был типичный хохол. При росте выше среднего объёмы со всех сторон (особенно спереди) имел он значительные. Поэтому начало рассказа о том, как он попал в военное училище и стал военным, выслушиваешь даже с недоверием. Звучал рассказ приблизительно так.
Отец мой погиб на фронте. Братьев и сестёр не было. Жили мы с мамкой после Войны вдвоём в маленькой украинской деревеньке. Мать в колхозе работала, получала мало, и мы, как все тогда, постоянно голодали.
Голод заставлял нас, мальчишек, собираться в ватаги и шастать по колхозным полям. Там пару буряков вырвешь и сырыми съешь, там – морковину, а то и картошки удастся копануть, тогда за деревней на костре её печём. Много не вырвешь и не копнёшь – имущество колхозное охранялось шибко сильно, а работали в охране одни мужики, вернувшиеся в колхоз сразу после Войны: кто из партизанского отряда, а кто из бывших полицаев. Демобилизованные из Армии стали приходить позже, году в сорок седьмом.
Был я в ватаге самым маленьким и хилым, наверное, от постоянного недоедания.
Пошли как-то мы за картошкой, осторожно прокрались, ползком, но заметили нас охранники, от кустов, куда мы спрятаться собирались, отрезали и погнали через поле. Поле большое. Кто постарше из нас, тот впереди бежит, я же, самый маленький, последним бегу и от страха вою.
Мужики здоровые, ноги у них длинные, они быстро нас догнали. Первый сбил меня с ног, сапожищем, со всего маха, наступил на меня – я только ойкнул, а второй с разбегу подпрыгнул и двумя ногами сверху опустился. Тут из меня и дух вон. Потерял я сознание. Может, и ещё потом били, я уже не чувствовал.
Дружкам тоже сильно попало, но не так. Они не только меня бросили, но и не рассказали никому. Так я в поле и провалялся до вечера. Попрохладней стало – пришёл в себя. Домой еле дополз. Всё болит. Ни рукой, ни ногой не пошевелить. Кровью харкаю, кровью писаю, кровью какаю. Мать поохала, поплакала и с соседками вместе стала меня лечить припарками да травами. Врача в деревне не было, а до города далеко, и транспорта нет.
Внешне вроде ничего мне не поломали, а внутренности отбили. После этого рос я совсем плохо, болел постоянно. Поэтому, когда все парни - кто после пятого класса, кто после седьмого – работать в колхоз пошли, я учиться продолжал – не было от меня в колхозе толка.
В деревне нашей только начальная школа была – до 4го класса. С 5го уже в село надо было ходить, за 7 километров. Каждый день – 7 туда да 7 обратно – валенки быстро изнашивались. Сначала мать подшивала, потом сам научился.
В старших-то классах больше девчонки учились, смеялись надо мной за мой рост и хилое сложение.
До конца 10го класса всё же дотянул. Время в Армию служить идти. В военкомате предложили мне в училище документы подать. Мать обрадовалась: «Соглашайся! Не думай!» А чего думать? Лишь бы взяли.
Пришёл срок. Собрала мать мне узелок: хлеба краюшку да сала шмоток. Проводила до паровоза. Денег не дала. Не было у неё денег. И покинул я свою деревню.
Дома на печи с мамкой спал, а в училище отдельную койку выделили, впервые я на простынях спать лёг. По росту оказался я самым маленьким, поэтому место в строю определили мне с краю, на левом фланге.
Сдаём вступительные экзамены.
Утром старшина всех на завтрак строит, а я – в туалет, денег-то у меня нет, за завтрак платить нечем. Когда все ушли, от запасов своих кусок хлеба отрезал, кусочек сала… Позавтракал.
На обед старшина опять всех строит. Я опять в туалет. Он меня там нашёл:
- Почему на завтраке не был? На обед не идёшь?
Я говорю:
- Дяденька, у меня денег нет.
- Какие деньги? Здесь бесплатно кормят.
Удивился я. Ещё только экзамены сдаём; может быть, и не поступлю, а уже бесплатно кормят. А когда в столовой поел (Первое! Второе с мясом! Компот!), твёрдо поставил себе задачу: поступить! Ведь так кормят!
Экзамены сдал нормально. Осталось только мандатную комиссию пройти. Вхожу. Доложил, как старшина научил. Начальник училища (генерал!) в центре сидит. Рядом – всё полковники, подполковники…
Смотрит на меня генерал (мужик здоровый, плотный, с усами), потом поворачивается к кадровику и говорит:
- Зачем же такого хлюпика взяли? Он и винтовку-то не удержит.
Испугался я, закричал:
- Удержу, дяденька! Удержу! Поверьте мне!
А из глаз – слёзы ручьём.
- Ну вот. Ещё и плачет, - морщится генерал. – Куда ему!
Но вступился кто-то из комиссии:
- Ничего. Он подрастёт ещё.
Я слёзы вытер, вытянулся, как только мог, даже на цыпочки встал.
- Обязательно подрасту! – и как собака, на генерала и всю комиссию преданными глазами смотрю.
Комиссия посмеялась. Приняли…
После такого рассказа все смотрят на Юру. Никак себе представить, что всего каких-то 20 лет назад был он маленьким и худым. Туша – больше сотни килограммов, морда – с большую сковороду…
Как он в Академию попал, я не интересовался. Скорей всего, по чьей-нибудь протекции. Уроженцы деревень более изворотливы, чем городские. Не чурался Юра ни подхалимажа, ни других методов успешного продвижения, но, в отличие от Зайчика, подлостей не допускал.
Увидев, что в Академии без учёной степени далеко не пойдёшь, засел Юра за диссертацию. Года за три её осилил, защитил, но, как многие, не кричал по любому поводу: «Читай мою диссертацию! Там всё написано! – а наоборот, старался, чтобы её не вспоминали и брали, как можно, реже.
- Сам знаю, что чушь написал, - говаривал он, - но ведь надо было. Хорошо бы эту диссертацию куда-нибудь подальше задвинуть, чтобы никто её найти не мог.
Самокритичен.
Успехами по службе, благами жизненными был Юра всегда доволен. Квартиру трёхкомнатную получил в Сосновой поляне. Троих сыновей имел. Каждому определил по стопам отца идти. Относился к этому делу серьёзно. Старшего сам в Рязань отвёз, где друг его начальником училища был. Отпуск специально для этого взял, сдачу каждого экзамена контролировал и уехал из Рязани только после окончания работы мандатной комиссии.
Затем туда же и таким же образом другого сына устроил.
Как-то во время полевых занятий Юра вдруг воскликнул:
- Чёрт возьми! Сегодня десятое число, а я сыну денег ещё не послал! Вот будет батьку ругать. И сберкассы-то поблизости нет.
Меня это как-то задело:
- Юра, а тебе в училище часто деньги присылали?
- Что ты! У матери никогда копейки лишней не было. Я из своего курсантского жалованья подкапливал, чтобы ей в отпуске подарок сделать.
- А чего ж ты сына балуешь?
- Сейчас другие времена. Все посылают. Я знаю, что жена, втихаря от меня, тоже посылает, но молчу. Пусть видит родительскую заботу.
Цветущая Юрина внешность предполагала и такое же здоровье. Неожиданностью для всех стала его болезнь – воспаление мозга.
- Вроде никогда ни над чем серьёзно не задумывался, - поначалу смеялся Юра.
Вскоре пришлось лечь в госпиталь. Потом ещё раз. Лечение не помогало. Через некоторое время отослали его в Москву. Там, в госпитале им. Бурденко сделали ему операцию…Затем реабилитация, санатории… Но полностью вылечиться не удалось. Юру уволили из Армии «по состоянию здоровья».
Обвинив во всём Питерский климат, Доленко поменял квартиру и уехал на родину.
«Помирать!» - думали мы. А после разделения Страны на отдельные государства с Украины пришло известие: «Юра Доленко снова пошёл служить и занимает должность заместителя гетмана по воспитательной работе». Что значит в наше время «гетман»? Много это или мало? Почему Доленко стал вдруг политработником? Эти вопросы остались без ответа.

Голодание ради здоровья

Несмотря на трудности службы, наличие жены и любовниц, я полнею, прибавляя каждый год примерно по килограмму. В училище я поступал, будучи 53х килограммов, закончил – 56 кг. В Академию поступал 59 килограммов, закончил (через пять лет) – 64 кг, в адъюнктуру принят 72 кг, а где-то в году 83ем стало побаливать у меня сердце. Пришёл к врачу, а он мне заявляет: ожирение сердца. Встал на весы – 86,5 кг! Настоящий полковник.
Примерно в это же время попросил кто-то Ольгу перепечатать текст со старых мятых листов папиросной бумаги. Наверное, это был какой-нибудь 17й экземпляр. Текст еле виден, бумага порвана, некоторых листов не хватает. Это была книга Суворина «Практика голодания».
Очень эмоционально, более призывая, чем доказывая, автор говорил о пользе голодания, приводил примеры из своей практики, утверждал, что голодом можно излечить все болезни. В книге приводилась таблица необходимого количества дней голодания для каждой болезни. Сифилис предлагалось лечить в два этапа по 57 дней, ангину – 8дневным голоданием. Тут же было заявление, что голодание менее 8 дней наносит только вред. Были описаны правила проведения процедуры голодания и выхода из него.
В книге звучали клятвы, призывы к Богу… Я поверил.
Не для лечения, а для проверки утверждений книги (не умру ли я?), решил поголодать 3 дня. Дома стали меня отговаривать, но мне было интересно: а вдруг это правда, вдруг, действительно, имеется панацея от всех болезней?
Первый день прошёл спокойно. Я вёл обычную жизнь: работал, ездил на машине, ходил в гости. Нормально перенёс и последующие два дня. Решился прибавить ещё один. Родственники воспротивились:
- Хочешь попасть в больницу? Стать дистрофиком? Умереть?
Четвёртый день провёл особенно активно: ходил на физкультуру, вечером ездил на машине. На этом закончил, но сделал вывод: при необходимости голодать смогу; если понадобится, если припрёт – буду.
После этого голодания в организме снова появилась давно пропавшая
лёгкость – будто помолодел. Так для себя и решил.
Через какое-то время проголодал ещё три дня ради убеждения самого себя в пользе голодания.
Затем увеличил срок, и опять вместо запланированных 7 дней выдержал 8. Мог бы и ещё, но повседневные дела, особенно наступающие праздники, учения, полевые занятия заставляли ограничивать сроки. Честно сказу: боялся.

Перестало болеть сердце, появились лёгкость, желание поработать физически, стал завсегдатаем спортивного зала, занимался йогой, а затем каратэ.
Мих-Мих принёс мне уже советскую книгу, издания 1973 года, авторы Нилов и Николаев, «Голодание ради здоровья». В книге уже научно доказана необходимость голодания, обоснована методика, расписаны ощущения голодающего по дням, даны рекомендации, что можно лечить голоданием, а чего нельзя. Утверждалось, что лучше всего излечиваются желудочно-кишечные заболевания, затем психические(!) и кожные. Туберкулёз и рак лечить голоданием не рекомендовано.
Были в книге ссылки и на других авторов, особенно на Брегга, хотя по отдельным вопросам авторы с ним не соглашались. В общем, произведение убедило меня и успокоило: голодать можно и нужно.
Вскоре я читал Брегга, его пример впечатляет. Он начал голодать в 16 лет. Вылечил туберкулёз. Погиб в 95 лет, катаясь на доске в океане. Врачи не нашли в его организме старческих изменений.
Потом Саша Мякотин принёс мне журнал «Дон» №4 за 1984 год со статьёй В. Черкасова «Чтобы не мучить врачей». Статья мне понравилась очень, особенно примерами из жизни и ссылкой на других, ранее не известных мне, авторов. Например, Черкасов описывает опыты советского учёного Ованесяна с 300 кур. Куры живут 7-8 лет, а несутся до 6 (я этого не проверял). Когда куры Ованесяна перестали нестись, он заставил их голодать 21 день, после чего куры снова стали нестись, а когда опять прекратили, Ованесян повторил голодание, и куры снова стали нестись. Таким образом, испытуемые куры прожили не 7-8 лет, а 20-21 год. Впечатляет?
Есть в этой статье несколько других, очень интересных, примеров.
Черкасов призывает не только голодать, а также бегать и закаливаться.
Мне удалось найти в библиотеке данный номер. Каюсь, я вырезал из журнала эту статью, переплёл, храню её дома, изредка даю читать заинтересовавшимся.
Сейчас подобной литературы много, но доверия у меня к ней меньше.
Несколько раз, при необходимости, прибегал я к помощи голодания и каждый раз успешно. Первый пример наиболее яркий.
…Появились боли в боку, распух лимфатический узел, нагнуться не могу, РОЭ – 47, температура – 37,5. Явное воспаление. Чего?
Прихожу в академическую поликлинику к Инне. Выслушав и осмотрев меня, Инна заявляет:
- У Вас больные придатки. Обратитесь к хирургу.
Хирург, Мария Стратоновна, врач с огромным стажем, Ветеран Войны, выслушав моё сообщение, смотрит на меня удивленно: потом спрашивает:
- С чего Вы взяли, что у Вас есть придатки?
Чуя какой-то подвох, стараюсь себя от него отвести:
- Инна Семёновна сказала, что у меня больные придатки.
Врач, уже не стесняясь меня, хохочет и убегает. Я слышу, как она рассказывает кому-то о моём сообщении, как анекдот. Догадываюсь: у них свои интриги, а я невольный соучастник.
Хирург посылает меня к урологу, уролог – к невропатологу, невропатолог – к терапевту. Круг замкнулся.
Инна посылает меня на консультацию в Военно-медицинскую академию. Там происходит то же самое: терапевт посылает к хирургу. Тот заставляет сделать рентген и отсылает к урологу, уролог – к невропатологу, а невропатолог… к ортопеду. Ортопед, как ни странно, заинтересовался мной и заставил прийти ещё раза три… После чего послал… к хирургу.
По второму разу иду к хирургу ВМА. Тот разводит руками:
- Давайте, положим Вас в госпиталь.
Соглашаюсь.
В госпитале, приняв от меня направление, спрашивают: делал ли я рентгеновские снимки, и получив утвердительный ответ, просят их принести.
В Военно-медицинской академии снимков не отдают. У них на это есть какие-то основания.
Снова еду в госпиталь. Там без снимков не берут.
Отчаявшись, разочаровавшись в медицине, начинаю голодать.
На четвёртый день прошли боли. На шестой – смог нормально нагибаться, пропала опухоль в паху. На одиннадцатый день – самочувствие прекрасное, о болезни забыл.
Прихожу к своему урологу. Он смотрит на меня и восхищается:
- Как Вы прекрасно выглядите!
- Я одиннадцать дней ничего не ел.
Он интересуется, расспрашивает… Я просвещаю врача.
Померяли РОЭ. В норме. Но я не успокаиваюсь:
- Так что же у меня было?
Ответ врача:
- Какая тебе разница? Важно, что прошло.
…На языке появилось что-то вроде бородавки. Мешает есть, неудобно разговаривать. Задевая за зубы, оно кровоточит. Врачи снова разводят руками.
На пятый день голодания нарост значительно уменьшился. За восстановительный период новообразование пропало.
В период голодания пропадают также папилломы под мышками и в паху.
Постепенно довожу свой вес голоданием до 70 кг. По учению йогов он должен быть 62 кг. Но я всё же европеец.
Далее, в течение многих лет замечаю за собой такую особенность: как только вес превышает 72 кг, начинаются всякие болячки. Голодаю – вес уменьшается – болезнь проходит.
Вскоре в Академии у меня появляются последователи. Узнаю также о соратниках. Оказывается, я не одинок.
А теперь даю краткую методику проведения голодания. Скажу сразу, что времени она потребует больше, чем приготовление пищи, её потребление и последующее мытьё посуды.
Приняв решение голодать, не надо обманывать себя и наедаться напоследок. Лучше наоборот, несколько дней перед этим соблюдать диету.
В период голодания категорически запрещается выпивать, курить, принимать любые лекарства, пить чай и другие любые напитки, кроме воды.
Накануне первого дня вечером принять слабительное (сульфат магния, оно же «английская соль»), минимум 50 граммов.
В первый день (лучше утром) – клизма 1-1,5 литра. Для этого нужно иметь кружку Эсмарха. Вода не должна быть слишком тёплой. Для дезинфекции добавить немного лимонной кислоты, яблочного уксуса или чего-то в этом духе.
Клизмы делать ежедневно, весь период голодания. Кроме них, желательно, массаж и ванны. Это можно совместить. Мыться с мылом.
Больше бывать на свежем воздухе – неспешные прогулки, можно ходить и на работу.
В первый день трудно удержаться от желания поесть. Несколько раз я прекращал голодать именно в первый день. Но если он благополучно прошёл, на следующий день удержаться легче.
Самые тяжёлые для организма – третий и четвёртый дни. Их надо выдержать. Болит и кружится голова, во рту – помойка, руки опускаются, делать ничего не хочешь и не можешь.
В период голодания разрешается пить отвар шиповника, но мне он быстро противеет. Рекомендуется пить простую воду, но лучше «Боржоми».
Ацидотический криз – перелом может наступить на 5й – 9й день. Улучшается самочувствие, есть почти не хочется. Дальше голодать легче, но, по-прежнему, раздражают вид и запах пищи, особенно, жареной.
Большую неприятность в период голодания доставляет запах изо рта: до ацидотического криза – навоза, после криза – ацетона. 
Полное очищение организма наступает на 25й – 30й день. Это – по литературе. С языка пропадает белый налёт, который до этого приходилось счищать зубной щёткой, язык становится чисто-розовым. Проходит слабость. Чувствуешь себя заново родившимся. После написания этого раздела проголодал однажды 22 дня. Выдержал.
…Эти строки я писал также на 10й день голодания. Пульс – 42 удара в минуту, вес – 68 кг, температура – 35,8, сохранилась потенция.
У меня – киста правой почки. При весе 73,5 кг (а установленная себе норма – 70 кг) начались боли в почке, правой рукой работать с большой амплитудой невозможно. Боли прошли на 4й день голодания, пропали многочисленные папилломы под мышками и в паху, 4й и 5й дни болело сердце. Хотел бросить.
Сегодня, на 10й день, заканчиваю. Всё-таки это не так легко. Жалко себя.
После первой фазы – собственно голодания, начинается вторая – восстановление. По теории, она должна продолжаться столько же, сколько длилась вторая. Всё это время нельзя есть мясо и рыбу, принимать алкоголь, ограничить жирные и молочные продукты. Здесь надо быть очень аккуратным. Рекомендуется: 1й день – соки фруктов и овощей, разбавленные водой; 2й день – соки; 3й – всё то же плюс тёртые сырые овощи и фрукты (яблоки, морковь, помидоры, свёкла). Можно подключить кефир. Дальше, постепенно, по дням, прибавляются варёные овощи (без соли), затем- каши (без соли, на воде), орехи и тд.
Правда, лично я не проводил голоданий до полной очистки, поэтому сроки выхода обычно сжимаю. Начинаю сразу с сырых помидор (рекомендация Брегга), яблок, моркови (к ней немного подсолнечного масла, свёклы. Уже к концу первого дня добавляю кефир. К концу второго дня иногда варю овощи. Главное, сразу не набрасываться на пищу, а это тяжело. Надо несколько дней держать себя голодным, а в это время есть так хочется – невозможно удержаться. Надо! Третий день – варёные овощи и немного каши и тд.
Из собственной практики приведу два примера неправильного выхода.
…Голодал 5 дней. На третий день выхода – срочная командировка в составе комиссии. Я – заместитель председателя. Как обычно, пышная встреча. Застолье. Я не пью, и это уже подозрительно. Есть стараюсь только овощи, фрукты, салаты. На столе же столько соблазнов! Голодал-то я в этот раз всего 5 дней. Сегодня уже 3й день выхода. В конце застолья не удержался и съел кусочек печёнки, граммов 50. Уже вечером почувствовал себя плохо: язык распух и позеленел – отравление. Пришлось ещё два дня отказываться от пищи и «выходить» заново…
…Второй случай. На12й день голодания поехал с дочерью и её друзьями за город. Они ещё малы. Поэтому приходится самому разводить костёр, готовить еду. Удержаться от пищи трудно. Решил прекратить голодание. Съел пару свежих огурцов и, казалось бы, только попробовал рисовый суп из пакетов (да ещё с мясом), приготовленный на костре. Конечно, опять отравился…
…Друг мой, Юдин, маялся с кишечником, по-моему, с раннего детства. Дважды делали ему операции, располосовали задницу. Я предлагал ему поголодать, но он только отмахивался:
- Ты что!? Я до обеда дотерпеть не могу. Не поем – голова кружится.
Как-то, когда мы вместе работали в кооперативе, а он ещё трудился и на «Светлане», пришлось нам ехать в Вологду. Езды – одна ночь. Всю эту ночь Валя мучился: охал, стонал, уходил и приходил – спать не дал. Утром я попенял ему на это.
- Юра! У меня в кишках будто паяльной лампой жгут. Боли – невыносимые. Ни днём, ни ночью покоя нет.
- Так поголодай!
Валя стал приводить свои доводы против голодания. Я посоветовал:
- В пятницу придёшь с работы – не ешь. Ложись спать голодным. В субботу терпи, сколько сможешь. Будет тяжело – лежи. Потерпи хотя бы до вечера. Увидишь, это возможно. А там - смотри сам.
В понедельник утром Валя мне звонит:
- Слушай! Не ем с пятницы! И сегодня не завтракал. Живот не болит! Чувствую себя прекрасно! И ещё могу!
- Вот видишь. Попробуй теперь потерпеть до завтрашнего утра.
Не помню, дотерпел ли тогда Валя до утра, но больше он уже не голодал. Стонал, корчился, принимал лекарства, а отказаться от пищи, хотя бы на два дня, так больше и не смог.
На очередном совместном застолье я напомнил ему о голодании. Он только рассмеялся и сказал сыну:
- Вот, Андрюша, посмотри на дядю Юру. Он о своём здоровье заботится. Я моложе его, а умру раньше. Ты об этом разговоре потом вспомнишь.
Мы потеряли Валентина 16.1.1996 и ежегодно собираемся в этот день у него на квартире.
Верю твёрдо: голодание помогает, оно полезно, при необходимости, смогу голодать долго.
Приведу ещё один пример. Идёт телевизионная передача. Показывают работающую женщину. Ничего, казалось бы, особенного. Журналист заявляет:
- Сегодня она не ест 73й день.
Женщина работает, и никто на работе не знает, что она голодает. Ездит на работу на общественном транспорте и никогда не садится на свободное место.
Вопрос лечащему врачу (тут же сидит Николаев – родоначальник советского голодания):
- Почему она голодает и когда прекратит?
У женщины был рак, уже в последней стадии, метастазы – по всему телу. Врач предложил ей шанс – голодать. К моменту съёмки (73 дня) болезнь почти прошла, остались метастазы в правой руке. Голодать будет ещё столько, сколько потребуется. При затемнённом экране диктор сообщает:
- Всего женщина проголодала 91 год. Сейчас она совершенно здорова.
О сверхдлительном голодании пишут доктор Янг и профессор Скримшоу в журнале «Химия и жизнь» №2 1971г. Они приводят примеры голодания 236 и 249 дней и тут же заявляют, что оптимальный срок – 10-14 дней. Свыше – имеется определённый риск. Николаев в рецензии на статью таким срокам не верит.
О голодании можно писать много, подробно. В специальной литературе имеется много интересных примеров. Считаю, что по приведённой мной методике до двух недель голодать безопасно. Если кого-то заинтересовал, и он захочет ознакомиться с этим вопросом более подробно, то дальше может разбираться сам.
Поскриптум. Эти строки отпечатаны мной в возрасте 80 лет на 8 день голодания.

Жизнь даётся человеку один раз, и прожить её он должен в Крыму

В этом уверены все жители Крыма.
Как у преподавателя, отпуск мой – всегда летом, это большое преимущество перед службой в войсках.
В Германии, например, за 1968 и 1969 я отпуск совмещал – отдыхал в Союзе декабрь, январь, и февраль. Не очень хорошо.
А теперь в Питере я отпуск провожу всегда летом и только в Крыму.
Южный берег нашей семьёй уже давно освоен. Теперь мы ездим в Судак. Есть здесь, где походить, что посмотреть, не хуже, чем на Южном берегу.
Средневековая полуразрушенная Генуэзская крепость; это потом её восстановят, станут называть Судакской. Генуэзский водопровод с горы Перчем действовал с 15 века, и я ещё пил из него воду вблизи Крепости. Это потом туристы сделали то, чего не сделали ни турки, ни варвары – разобьют глиняные трубы, спускающиеся с Перчема.
На горе Ай-Георгий – остатки древнегреческого храма Деметры, ставшего в Средние века монастырём, с источником питьевой воды и небольшим бассейном. Это потом приедет сюда бульдозерист и сравняет остатки строения с землёй, уничтожит растительность, в том числе, громадные заросли мяты. Наверное, он искал клад.
Посёлок Новый Свет, построенный Голицыным, с Шаляпинским гротом, Царским пляжем, реликтовым лесом вокруг, тропами в горах, пробитые ещё таврами.
Гора Алчак – с одной стороны Судака, мыс Капчик – с другой, горы Перчем и Сокол – в тылу.
А какие бухты! Именно здесь снимались фильмы «Три плюс два», «Пираты 20 века», «Человек-амфибия» и даже «Белое солнце пустыни».
Жаль, ходить не с кем.
Взял жену на Перчем. Поднялись, посмотрели водопровод. Не тронули. А могли бы! Шутка. Смотрю, а от Перчема до горы Сокол поверху – рукой подать – небольшая седловина, не то, что от моря лезть. Потащил жену туда. Был у нас собой арбуз, который жена страшно жаждала съесть, но я обещал, что делать это будем только на большом привале. Сторона Сокола, обращённая к морю, почти отвесна, больше сотни метров. Мы лежали сверху на мятой траве, высунув голову за край отвесной стены.
Дальше я предложил спуститься с Сокола справа – в Новый Свет. Жена категорически возражала, она хотела спуститься слева – домой, В Судак.
Всю нашу экскурсию она хныкала, стонала, плакала, умоляла вернуться. Но как можно уйти от такой красоты, от таких впечатлений?
Она заявила, что спустится и пойдёт домой одна. Отпустил её – пусть попробует, а сам уселся отдохнуть, знал, что ей не спуститься, и она вернётся. Вскоре так и случилось.
Всё-таки мы спустились в Новый Свет. Она в очередной раз потребовала съесть арбуз. Я предложил сделать это на мысе Капчик. Мыс длинный и узкий, края отвесные. Уселись в самом узком месте. Жена сказала, что здесь страшно, и она уже не хочет арбуза. Уходить не стали. Арбуз всё же съели.
Обратно 6 километров до Судака Люда еле прошла. Дома упала на кровать и на другой день категорически отказалась куда-либо пойти.
…Уговорил дочку сходить на Ай-Георгий, посмотреть развалины храма. Поднялись, посмотрели, посидели у источника.
Я слышал, что прямо с Ай-Георгия есть тропа в Золотую Долину мимо мыса Меганом. Весь Меганом был тогда закрытой зоной, и с вершины Ай-Георгия мы наблюдали, как по Меганому громадные тягачи перевозят ещё более громадные баллистические ракеты. Дочь не хотела идти дальше, но не возвращаться же одной. За очередной горой увидели какой-то посёлок. Тропа вела к нему. Дочь вдруг заупрямилась, сказала, что идти дальше боится и дальше не пойдёт. Действительно, тропа проходила по крутому склону горы, но ведь, если есть тропа, значит, ходили люди, сможем пройти и мы.
По самому опасному месту дважды прохожу туда и обратно. Зову дочь. Не идёт. Пляшу на тропе, кручусь, сажусь – результат тот же – отказывается.
Возвращаемся обратно. 15летняя дочь ложится рядом с матерью. Её уже не сдвинуть.
На вечернюю прогулку выхожу один. Рядом с домом проходит высокий забор санатория ВВС МО. Вход в санаторий – строго по пропускам, но нахожу дырку в заборе и оказываюсь в какой-то другой, волшебной стране. Посыпанные цветным песком дорожки, лужайки с многочисленными фонтанчиками, прячущимися в траве по колено. По дорожкам и аллеям гуляют сверхприлично одетые   дамы, с под руку с космонавтами и без них. Вдали играет музыка. Там, на открытой площадке – танцы. В другом месте, тоже под открытым небом, показывают новый фильм. Чудесно! Великолепно!
Бегу домой, рассказываю о зазаборье своим женщинам, зову их посмотреть. Обе лежат пластом. Идти никуда не хотят. Пытаюсь уговорить – бесполезно. Хватаю дочь за руку и тащу её с кровати. Та, злая, бьёт меня кулаком. У меня слишком быстрая реакция. Ещё не соображая, даю сдачи. Очередной скандал.
Надо сказать, что Ленку я ударил два раза в жизни. Первый раз в Германии, когда она одна ночью вышла встречать нас, возвращающихся из кино. Было ей 7 лет. Неожиданно встретив её в темноте, я тогда очень за неё испугался, представив себе, что могло произойти.
Случай в Судаке был вторым.
Полю я не ударил ни разу. А Ане доставалось очень часто – иначе просто было нельзя, такой у неё характер. Хотя это не её вина, это гены. Она вся – в моего племянника Юрочку, погибшего 17ти лет в пьяной драке.

Карадаг

Изучая путеводители по Крыму, много читаю о Карадаге. Очень захотелось побывать там.
Уговариваю жену поехать. В этот день экскурсий не было, и мы пристраиваемся к самостоятельной группе из трёх человек. Спасатель Саша ведёт приехавшего в отпуск бывшего ротного с женой познакомиться с Карадагом.
Мимо «Шапки Мономаха» поднимаемся по «Чёртовой лестнице». Высота её ступеней 1,5-2 метра. Женщинам тяжело, и одеты они вовсе не по-альпинистски. Да и ротный трусоват, быстро устаёт. Поднимаемся медленно. Наконец вылезаем на хребет Кара-Гач. С другой стороны хребта сверкает море, но к нему ещё надо спускаться. Издали посмотрев на «Чёртов палец», от «Чёртова камина» начинаем спуск. Здесь у нас дела идут совсем плохо. Саша спокойно скачет с выступа на выступ. Женщины без посторонней помощи, без поддержки, не могут ничего. Ротный тоже постоянно кричит:
- Саша! Помоги! Куда мне поставить ногу? Сейчас свалюсь!
Цирк да и только. Спуск не тяжёлый, но много осыпей. К ним нужно привыкнуть.
Саша рассказывает, что, хотя на Карадаге одна памятная доска погибшему «дикарю», ежегодно разбивается насмерть 6-7 человек. Ломает кости около тридцати. Кого-нибудь снимать со скал приходится постоянно. Призывы о помощи иногда слышны даже ночью.
Спускаемся в Пограничную бухту прямо к Золотым воротам. Одно из красивейших мест Карадага.
Купаемся. Отдыхаем. Когда настаёт время идти обратно, все с ужасом смотрят вверх. Опять туда? Неужели нет другой дороги?
- Есть, говорит Саша. – По морю.
Именно не по берегу моря, а прямо по морю. Стены высоких, почти вертикальных, скал уходят сразу в море. Глубина здесь 7-8 метров (а под «Маяком» гораздо больше), но ниже уровня воды в скале будто бы кто-то выбил искусственную тропинку. Она неровная, наклонная, иногда на ней встречаются ямы, но идти по пояс в воде можно. Поскользнёшься, оступишься – очутишься в воде с головой, и дна не каждый достанет. Так идём километра полтора, изредка пересекая небольшие бухты. Представьте себе, что и как говорили женщины в это время. По этой тропе можно ходить только в тихую погоду; в шторм волна может так «припечатать» к стене, что отобьёт не только охоту, но и все внутренности.
Карадаг меня очаровал. Это место стало для меня самым любимым, самым красивым местом на планете.
В следующий отпуск беру с собой Ольгу. Она более мобильна, любознательна, послушна. Едем в Планерское-Коктебель. В Планерском, несмотря на заоблачные цены, мест нет. В одном дворе нам предлагают собачью будку. Я не шучу и не преувеличиваю. Из коробочного картона наскоро слеплена (сляпана, скроена, сколочена) будка для собаки, правда, большая. Собака тут же при нас оттуда выводят. Земляной пол, стоять можно только согнувшись. Размер, примерно, 2х1,5 м.
- Поставим большую кровать, - объясняет хозяйка. – Вещи – под кровать, сами – на пляж. Вам ведь только переспать.
Мы почти соглашаемся, но, услышав цену за эти картонные коробки, с негодованием уходим.
Кто-то советует нам поехать в Крымское Приморье – это на другой стороне лежащего вдоль моря Карадага. Там находим настоящий, вполне приличный, маленький, почти игрушечный домик на двоих. Сам хозяин – вечно пьяный дядя Вася, бывший моряк, живёт рядом в своей «рубке». «Рубка» - меньше предложенного нам в Коктебеле собачьего жилья. Называется это помещение так, видимо, из-за круглого окна в картонной стене, выбитого, скорей всего, кулаком.
Дядя Вася берёт деньги вперёд, а потом постоянно приходит просить «в долг».
Это всё – житейские мелочи. Главное, мы теперь живём у самого подножия Карадага, каждый день лазим по нему. Нам совсем нетрудно переваливать гору и ходить купаться в одну из многочисленных бухт. Иногда, для разнообразия, мы ходим по морской тропе. Через какое-то время уже хорошо ориентируемся на местности, находим новые, известные только местным, тропы, плаваем (Ольга на надувном матрасе) вдоль всего Карадага, собираем полудрагоценные камни (аметист, сердолик, оникс, агат, халцедон, яшму).
Я ныряю под Золотыми воротами (глубина 16 метров) и достаю рапанов, ловлю крабов, собираю мидии.
В Крымском Приморье совсем другие отдыхающие, по сравнению с Коктебелем. Там, в Коктебеле, люди ходят в белых, выглаженных, шёлковых шортах, под зонами от солнца, на каблуках, от дома до пляжа и обратно. Здесь живут спортивные ребята. Днём они лазят по Карадагу, вечером играют в волейбол.
Болтаясь по горам, иногда знакомимся. Интересны две пары.
…Валентине 23 года. Она, дочь крупного учёного в Киеве, уже сама пишет диссертацию. Внешность её напоминает снежную бабу. Болезненно толста. Ходит по горам, чтобы похудеть. Её мужу, Серёже, 18 лет. Он студент. Худ, тщедушен, постоянно вертится вокруг неё, старается угодить, но это непросто. Валя капризна, заносчива, она знает себе цену. Подтверждение того, что и в те времена разница в общественном и материальном положении приводила к кривому браку.      
  …Таню и Костю привёз на машине в Крым Костин отец. Молодая пара живёт в своей палатке у хозяина в огороде.
Костя считает себя с Таней мужем и женой. Таня прозрачно показывает нам, что это неправда. Костя, рассказывая о доме, применяет термины: «тёща», «тесть». Таня при этом морщится. Костя предлагает нам обменяться адресами и на будущий год встретиться снова здесь. Таня на этот счёт молчит. Приватно она сообщает, что, соглашаясь ехать с Костей на Юг, она хотела лететь на самолёте, ну, хотя бы на поезде, и уж, конечно, жить не в палатке на огороде. Таня ценит себя дорого и откровенно признаётся, что продешевила.
Однажды Таня утащила меня с танцев и тут же, в течение нескольких минут, успела выложить, что готова приехать ко мне в Ленинград, если я обеспечу там её проживание. Наличие Ольги игнорировалось.
Мы послали из Питера письмо Тане и Косте. Ответ пришёл от одного Кости. В нём говорилось, что они поссорились, и Таня уже выходит замуж.
Ездим в Крымское Приморье несколько лет подряд. Останавливаемся у дяди Васи. Изучили Карадаг вдоль и поперёк. И каждый раз я восхищаюсь им. Описывать Карадаг невозможно, его обязательно надо увидеть; и не на экскурсии по проторенной дорожке, а пройти, проплавать, пронырять, прочувствовать.
Сейчас это уже невозможно.
После каждой поездки на Карадаг привожу домой мешок необработанных полудрагоценных камней. Через несколько лет дома их становится так много, что приходится искать место, где их разместить. Некоторые обрабатываю сам. Получаются неплохие поделки из яшмы, сердолика, агата.
Карадаг не может надоесть, но хочется посмотреть и другие места в Крыму. Радиус поездок из Крымского Приморья ограничен необходимостью возвращаться к вечеру «домой».
… На одной из остановок дожидаемся автобуса, чтобы ехать обратно в Крымское Приморье. Тут же расположились 4 молодых мужчины в кедах, с большими рюкзаками. Один из них обращается к остальным:
- Ребята! Поедем на Перекоп. Никогда не видел. Хочу посмотреть. Интересно.
Другой ему:
- Ты обалдел! Это же маленькая деревня. Один песок. Там и моря-то нет. Что там делать? Поедем лучше под Севастополь. Можно в город сходить, в ресторане по-человечески поесть. Надоело уж с костра, полуобжаренное, полусырое жрать.
Третий:
- Мне всё равно куда! Лишь бы поехать на пароходе. Белый пароход. Вокруг море, дельфины. В буфете – лимонад и пиво.
Четвёртый:
- Что вы спорите? Скоро стемнеет. Какой автобус первым подойдёт, на тот и сядем, куда привезёт, там и выйдем.
«Как здорово! – думаю я. – Дом с собой возишь. Куда хочешь, туда и поехал или пошёл. Сколько захотелось, столько простоял. Весь Крым осмотреть можно, и за квартиру платить не надо».

В Крым с палатками

В течение года собираю в Академии команду желающих поехать в Крым с палатками. Таких набирается 5 человек. Со мной поедут Ольга и племянник Юрочка 12ти лет. Итого 8 человек. Изучаем карты. Составляем маршрут, график перемещения, смету, распределяем, кто что берёт из общего имущества (примус, топоры, лопатки, еда посуда). Готовимся серьёзно. Весной делаем два пробных похода по области.
Решили пройти Крым вдоль моря с востока на запад.
В поезде «отметили» начало путешествия.
Саша Мякотин едет с дочерью, Феликс – тоже. Обеим по 16 лет. Серёжа едет один – он ещё холост.
Девочки и мой племянник Юрочка ещё не пьют.
В Керчь приезжаем ночью в 3.30. Вокзал находится на окраине города. Ночью пешком движемся в центр, знакомясь с городом, заглядывая в окна домов и витрины магазинов. Обилие фруктов и овощей всех поражает.
Утром предлагаю пойти в Краеведческий музей. Поскольку мы с мешками, кто-то должен остаться их сторожить. Сашка и Феликс с удовольствием соглашаются. Вернувшись из музея, находим их в хорошем подпитии. Я сержусь, дочери выговаривают отцам, но те только глупо улыбаются.
Оказывается, в Керчи и даже в ближайших окрестностях палаток ставить негде. Нам советуют ехать в Курортное («Мама русская» или в Юркино.
В нашей группе двое Юрок. Это решает вопрос. В переполненном автобусе, по жаре, целый час добираемся в Юркино.
За время поездки виновных совсем развезло.
Юркино – небольшой посёлок на Азовском море с прекрасными песчаными пляжами. Мест для развёртывания палаточного городка – полно.
Кое-как дотащив мешки до моря, купаемся. При выборе места развёртывания общество делится на две группы. Феликс, Саша, их дочери и примкнувший к ним Серёжа хотят остановиться тут же, прямо в посёлке.
Я, с Ольгой и Юрочкой, предлагаю пройти вдоль берега, оглядеться, выбрать подходящее место, подальше от людей. Их большинство. И всё же, оставив мешки и Ольгу, мы с Юркой идём вдоль берега выбирать лучшее место. Их очень много, но у каждого есть и какие-нибудь недостатки: мало зелени, далековато от моря, слишком близко к тропе, каменистый берег…
Вот то, что надо! Большая бухта, окаймлённая уходящим в гору кустарником, мелкая галька, каждый второй камень на берегу – с дыркой – «куриный бог», справа и слева бухты – нагромождения камней, с которых можно ловить рыбу. Из воды тоже торчат небольшие каменные островки. Почти у берега – покрытая травой ровная площадка с готовым кострищем. В дальнейшем узнали: аборигены называют это место Диким пляжем.
Возвращаемся к своим, взываем, уговариваем. Бесполезно. Эти двое уже успели добавить сами и подпоить Серёжу. На нас бессмысленно глядят ухмыляющиеся рожи. Девчонки тоже не хотят по жаре никуда идти.
Ждём вечера. Жара спадает. Мне, наконец, удаётся поднять пьяниц и заставить их идти. Каждые 100-150 метров они говорят: «Хватит! И здесь хорошо!», скидывают мешки и отказываются продолжать путь.
Всё-таки дошли. Место им до того понравилось, что затем ещё много лето они приезжают сюда с семьями (даже женившийся впоследствии Серёжа), с любовницами (даже женившийся впоследствии Серёжа), с друзьями.
Если подняться в гору, попадёшь в деревню Осовины. Там у каждого – сад и огород. Там закупаем огурцы, помидоры, картошку, абрикосы, лук. Цена одна – 3 рубля ведро. Там же Сашка находит деда, у которого можно купить вино: 8 рублей 5литровая канистра. Трое наших мужчин заявляют, что не намерены больше пить воду. Пяти литров на троих им хватает.
Ловим рыбу, купаемся, загораем. Вечером ходим в Юркино смотреть бесплатное кино.
Всё хорошо, за исключением одного: топлива вокруг не найти. Иногда море выбросит доску, найдёшь где-то сухой кустарник. В костёр идут даже засохшие коровьи лепёшки. С утра мы тщательно ищем вдоль берега и на склоне дрова, складываем их для вечернего костра.
Питаемся два раза в день: завтрак и обедо-ужин. Днём едим сырые фрукты и овощи.
Каждый вечер Феликс, Сашка и Серёга, под завязку нагрузившись, объявляют:
- Сегодня у нас праздник! Большой костёр!
Все, с большим трудом собранные, дрова, оставшиеся после обедо-ужина, летят в костёр. Ничего не жалко! Включается на всю громкость приёмник:
- Танцы!
Во время танцев, периодически удаляясь от костра в темноту, чтобы никто не заметил, ребята «добавляют»
Часа в 2-3 ночи догорают остатки дров в костре, кто-то крличит:
- Купаться!
- Купаться! Купаться! Без купальников и плавок! – подхватывают остальные.
Из нормальных женщин в команде – одна Ольга. Разгорячённые принятым, наши мужики стараются каждый оказаться к ней поближе. В полной темноте купаемся. Только Юрочка, как правило, устав за день, давно уже спит. Крики и музыка ему не мешают.
После купания мы с Ольгой и девчонки тоже лезем в палатки. Но троице не угомониться. Они ещё долго шумят, поздравляют друг друга с очередным «праздником», крутят ручку приёмника в поисках новой станции, глупо и пьяно острят. Наши уговоры не помогают. В ответ:
- Мы приехали «отдыхать»!
Музыка не прекращается всю ночь. К утру, выйдя из палатки по необходимости, вижу спящего прямо на земле Сашу с орущим приёмником на груди. Сбоку, у него на плече, прикорнул Серёжа. Феликса дочери удалось затащить в палатку.
Просыпаемся от шума. Кто-то бесцеремонно ходит по лагерю. Устраиваем тревогу, выскакиваем из палаток. Это козы подъедают разбросанную ночью пищу.
Оглядываясь, все ужасаются учинённому ночью разгрому: кругом вперемежку валяются одежда и грязная посуда, объедки и фонарики, мокрые, невыжатые и не развешанные купальники, приёмник с «севшими» батарейками, топоры, одеяла, переносной примус, пустые трёхлитровые банки из-под пресной воды.
Вчерашняя троица, под общим командованием Сашки, оказывается теперь самой активной: один бежит в посёлок за водой, другой собирает посуду и с песочком моет её на берегу, третий тащит откуда-то засохший куст, чтобы тут же развести костёр…
Вечером всё повторяется.
Быстро проходят определённые графиком для данного места три дня. Вот уже пора снимать палатки и перемещаться. Возглавляемая Сашкой группа бастует:
- Нам и здесь хорошо! Остаёмся ещё!
По плану следующая остановка – на Карадаге. Пытаюсь убедить их, что там будет ещё лучше. Не могу. У нас в плане три резервных дня, приходится на них согласиться. Весь резерв истрачен на первую же стоянку.
От Керчи до Феодосии два часа на автобусе. Мельком осматриваем Феодосию. За это время тайком закупаю 8 значков с изображением «Золотых ворот», внизу надпись: «Карадаг». Прячу их до поры.
От Феодосии до Биостанции полчаса езды на автобусе. И вот мы в Крымском Приморье. Не останавливаясь в посёлке, сразу веду их в горы так, как когда-то вёл нас спасатель Саша. Положение осложняется тем, что каждый из нас тащит на спине тяжёлый мешок…
Всё в гору и в гору, на карачках, передавая друг другу мешки, вытаскивая за руку один другого на очередную ступеньку. Печёт солнце. Мы лезем и лезем. С каждого сошло уже восемь потов. Сказать, что люди ропщут, значит, не сказать ничего. Меня проклинают последними словами, вспоминают, ставшее родным, Юркино: как там было хорошо! Требуют вернуться обратно.
И всё-таки достигаем вершины хребта. Отдыхаем. Любуемся ландшафтом Карадага. Полпути пройдено. Остаётся спуститься к морю. Вот оно, внизу, совсем недалеко.
Спускаться сложнее, чем подниматься. Началось самое трудное. Только мы с Ольгой были в этих местах и смело идём вниз. Даже Юрочка через короткое время сдаётся. Коленки его дрожат, он боится и, уже не стесняясь, плачет. Хорошо, что мы прихватили верёвки. Они здорово помогли. Спуск не сложен, но мешают мешки и неопытность новичков. Правда, Сашка с Серёгой – ребята отчаянные и, не слушая моих предупреждений, спускаются первыми. Нам с Ольгой приходится помогать остальным, уговаривать их, а иногда и прикрикнуть.
Зато как здорово, спустившись, смотреть потом вверх и с восхищением говорить друг другу:
- Мы здесь прошли!
Сюрприз. Внизу вручаю каждому значок Карадага. Он честно заработан и потому особенно дорог.
Располагаемся в двух гротах Пограничной бухты. Напротив нас – Золотые ворота Карадага. Камнями отгораживаем гроты от моря. Оставаться на Карадаге ночью запрещено. Регулярно вдоль берега плавают пограничные катера, освещая берег прожекторами. За каменной стеной нас будет не видно. Палатки не ставим, а кладём их под себя. Каменное ложе ночью прохладно. Периодически ночью освещается задняя стенка грота. Свет так резок, что все просыпаются. Надо смотреть, чтобы со сна никто не вскочил.
А с раннего утра к воротам подходят многочисленные, большие и маленькие, экскурсионные суда. С них гремит музыка. Зычным голосом через громкоговоритель описываются (будто для слепых) красоты Карадага, уникальность Золотых ворот.
Какой уж тут сон! Встаём рано.
Ребята знакомятся с береговой частью Карадага, ищут и находят полудрагоценные камешки на берегу, вкрапления их в стенках. Вплавь посещаем соседние бухты: Львиную, Барахту… Ходим за водой в Разбойничью и под скалу Левинсона-Лессинга. Она гораздо дальше, зато вода там течёт, как из шланга.
За водой ходим мы с Юркой. В Разбойничьей бухте она течёт совсем небольшой струйкой и чуть стекает по стенкам. Черпаем её из искусственного углубления в камне. Юрка показывает мне:
- Дядя Юра, смотри: здесь плавают какие-то червячки.
Действительно, в чистой холодной воде плавают мелкие, но очень подвижные козявки.
- Не говори остальным, - советую ему. Сам он, слава Богу, не брезглив.
С маской плыву до Золотых ворот, ныряю и возвращаюсь к своим с полными плавками больших рапанов. Объясняю, что их можно есть и как готовить. Сашка с Серёгой загораются:
- Где ты взял?
Небрежно машу в сторону Ворот.
- Поплыли! – торопятся они.
Заранее про себя улыбаюсь их энтузиазму: по одним данным, глубина там 16 метров, по другим – 18. Есть у меня такая дурная привычка – посадить других в лужу.
Доплываем до Ворот, и я ухожу на дно. На полдороге с интересом бросаю взгляд наверх. Серёжа прошёл в глубину не больше двух метров, Сашка – четырёх.
Собираю рапанов, прижимая их к груди, выныриваю:
- Ну, что же вы?
- Так глубоко! – объясняет Сашка, с удивлением глядя на принесённых мной рапанов.
До конца пребывания на Карадаге остаюсь монополистом по добыче рапанов, а вот соскребать мидий с камней Саша и Серёжа научились быстро.
Сашка упорно ныряет в глубину. Настырный. Ещё немного, и он достал бы до дна.
Удивляюсь добровольному желанию Саши и Серёжи ходить через хребет в посёлок за продуктами. По жаре! Вверх и вниз – туда, вверх и вниз – обратно. Охота – пуще неволи. Вместе с продуктами они каждый раз приносят 2-3 бутылки, а закупается всё это на общие деньги.
В нашей коммуне заведён следующий порядок. В общий кошелёк кладём по 25 рублей с носа. Заведует кошельком и закупкой продуктов Саша. Он умеет торговаться, покупает всё очень дешево, но ленится сам ходить на рынок и в магазин. Вот только вкусы у нас разные. Саша постоянно кормит нас макаронами и помидорами (они здесь дешёвые – по 15 копеек килограмм). Когда-то встретились нам персики по 65 копеек, и я предложил Сашке взять сразу ящик (на 8 человек не так и много). Саша посчитал, пошептал что-то и выдал:
- Это же целых две бутылки!
Мы в тот раз остались без персиков, а бутылки покупались регулярно. Я смотрел на это сквозь пальцы – нельзя портить отношения в компании, но Ольга скоро стала возникать и подначивать девчонок. Те, в свою очередь, стали ссориться с отцами, обещая «рассказать всё маме».
Можно было бы покупать и персики, и бутылки, но оказалось, что у ребят (Саша и Серёжа) – денег в обрез: или то, или другое. Саша – капитан, Серёжа – старший лейтенант, а мы с Феликсом - всё-таки полковники.
Человек быстро адаптируется к любым условиям. Вскоре наш Юрка, ещё пару дней назад плакавший, стоя на обрыве, боящийся сделать в горах лишний шаг, уже прыгает с камня на камень, лазает, как горный козёл, иногда явно подвергая опасности собственную жизнь. Молодость! Мне приходится усмирять его и даже запугивать: «Дам по шее!» Я уже не говорю о неразлучных друзьях. Путешествуя ежедневно через гору туда и обратно, они лихо, почти бегом, спускаются с мешками по тропе, поднимая пыль и спуская вниз целую лавину камней. Как правило, мы с Юркой выходим навстречу, чтобы, хотя бы на полпути, облегчить их, в общем-то, тяжёлый труд.
Пешком, по очереди, двумя группами, сходили в Планерское, приобщились к цивилизации. А назад – вдоль Карадага – вплавь, Ольга – на матрасе, остальные – рядом. Проплываем все бухты, в некоторых отдыхаем. Плыть-то несколько километров.
Под «Маяком» - глубина больше 20 метров, а видно дно. Удивительно чистая вода! Только лава и вода, мути нет совсем. Вот только почему-то очень много медуз, прямо медузий суп. Плывёшь, а они обтекают тебя со всех сторон, тут уж никуда не уклониться.
Кажется, только пришли сюда, едва акклиматизировались, немного привыкли к горам, а срок пребывания на Карадаге кончился, надо двигаться дальше. Опять та же история:
- Как здесь хорошо! Остаёмся ещё!
Но резервные дни кончились ещё в Юркино. И всё же, несмотря на мои настояния  трогаться, мы остаёмся на Карадаге ещё на день, собираясь нагнать этот день уже в следующем переходе.
Утром сворачиваемся. У нас 8 надувных резиновых матрасов. Все их надуваем, кладём попарно один на другой, связываем все вместе, и получается высокий плот площадью 4 матраса. Грузим на него 8 мешков. В путь!
Саша, Серёга и я плывём морем, толкая плот перед собой; остальные идут, под предводительством Ольги, по морской тропе.
Сашка – культурист, ещё он поднимает тяжести, теперь оказывается, он также отличный пловец. Сашка так гонит плот, что я едва успеваю его догонять. Только изредка мне удаётся обозначить толчок, а Саша уже гонит плот дальше. Только бы не отстать, как Серёга, голова которого видна далеко позади. В Крымское Приморье прибываем, так сказать, без приключений. Короткий отдых, а там – мешки за спину и снова в путь. Наша третья точка – «Лисья бухта» под «Тремя братьями» (Эчки-Даг). Здесь ровная местность, мелкогалечный пляж. По долине проходит русло пересыхающей летом реки. Если в нём копнуть, можно достичь воды.
Ставим палатки. Вырываем собственный колодец.
Сходили на Эчки-Даг, в нём есть своя прелесть, особенности, но это не Карадаг.
Нашему народу здесь скучно и, сократив время пребывания, отправляемся, опять же пешком, по берегу в посёлок «Золотое поле» (есть вино с таким названием). Оттуда мы собираемся на автобусе доехать до Судака, но автобус то ли ушёл, то ли вообще не ходит в Судак, и мы решаем идти пешком через гору Ай-Георгий.
Темнота застаёт нас в горах. Они не высокие, и, облюбовав большую поляну на самой макушке (слово «вершина» здесь как-то не подходит), располагаемся на ночлег. Вокруг поляны лес. После стоянки на Азовском море и ночёвок под Карадагом поражает обилие дров. Вот где можно разжечь «большой костёр».
Внизу видно море. Его шум до нас не доходит. Тёмный, тёплый, совершенно не слышный лес совершенно не страшен. После вечно плещущего моря – непривычная тишина. Все забираются в платки. Только Серёга с Сашей, опять немного приняв, разговаривают недалеко от нашей палатки. Они восхищены окружающей природой и стараются выразить это словами:
- Серёжа! Правда, красиво? Хочется сочинить что-нибудь такое, в стихах, чтобы об этой ночи осталась память на всю жизнь.
Начинают сочинять:
- Солнце село. Спит природа…
- День закончился чудесный, - вторит второй голос…
Дальше у них не идёт.
- Ну, давай Серёжа! Придумай что-нибудь!..
Они мешают нам спать, и, выражая своё неудовольствие их болтовнёй, заканчиваю за них, выкрикивая из палатки:
- А у нашего народа
Начался понос словесный.
Юрка с Ольгой смеются. А парочка, перестав сочинять стихи, вдруг начинает петь. Они фальшивят, путают слова или вообще их не помнят, начинают снова пьяными, хриплыми голосами, пытаясь сходу перескочить трудное место. Это невозможно! Выхожу из палатки и выдаю им ещё одно четверостишие:
- Нет ни голоса, ни слуха,
Слов не знаю тоже.
Наступил медведь на ухо.
Подпевай, Серёжа.
Ребята не обижаются, ещё немного повосхищавшись природой, идут спать. Завтра они встанут первыми и, нагрузившись тяжёлыми мешками, будут помогать другим, «для равновесия» взяв ещё по мешку спереди.
Утром быстро спускаемся с Ай-Георгия в Судак.
Располагаемся под небольшой скалистой горой Алчак. Можно сходить в город, посмотреть Крепость, пройтись по магазинам, погулять в парках санаториев.
Вечером «мальчики» (Саша и Серёжа) возвращаются в лагерь с дамой из санатория ВВС. Дама утверждает, что она жена космонавта. Нам всё равно. Саша с Серёжей суетятся, угощая даму мидиями, макаронами, помидорами и, конечно, вином. Нас это не касается. Ложимся спать… Утром дамы нет. Ушла она ночью или вечером, мы, из чувства такта, не спрашиваем.
…И опять забегу вперёд. Через год мы снова в Крыму. Нет с нами Феликса, нет Лены – Сашиной дочери. Я без Ольги, но не один. Опять стоим под Алчаком, и, как в прошлом году, Саша с Серёжей приводят даму из санатория ВВС, опять жену космонавта (в кавычки не беру, но сильно сомневаюсь: сколько же их там? И все ****и?). Опять вино и мидии.
Я сплю в своей палатке. Просыпаюсь оттого, что кто-то шевелится в моём предбаннике (палатка двойная). Это Серёжа.
- Ты что здесь делаешь, Серёжа?
- Греюсь. Сашка, понимаешь, сейчас с дамой в палатке…
Проснувшись через некоторое время, вижу в предбаннике уже Сашу. Удивляюсь ещё больше.
- Дама решила не обижать Серёжу, - объясняет Саша.
Они менялись в моей «прихожей» несколько раз. В этом году они более откровенны, но я не буду сообщать подробности. Бедный космонавт!
Из-под Алчака, опять пешком, движемся в Новый Свет. Ночуем на базальтовой лаве, окаймляющей Царский пляж. Палатки не ставим – опять заповедник, но вокруг ночует множество таких же, как мы.
Не буду описывать прелести Нового Света, тем более, что с палаткой там уже не встанешь. Даже сами названия: Царский пляж, Разбойничья бухта, Грот Шаляпина, Голицынская тропа, Таврская лестница – говорят сами за себя.
Дальше по плану нам надо попасть в Малореченское и оттуда сделать набег на водопад Джур-Джур в селе Генеральское. Предлагаю по Таврской лестнице подняться на гору Караул-Оба, спуститься снова к морю и дальше двигаться вдоль моря через Морское.
Я так уже ходил с дочерью несколько лет назад, только в обратном направлении. Тогда мы прошли этот путь за один день. Но народ против. Им надоело таскать мешки, хотят ехать в Малореченское транспортом. Пока вопрос остаётся открытым.
Вечером, лазая по скалам, делаю неудачный прыжок и повреждаю левую ногу. Ходить совсем не могу, особенно с мешком. Скрывая это от товарищей, говорю им:
- Чёрт с вами! Согласен! Едем на автобусе.
Малореченское – предложение Феликса и его дочери. У них там живут знакомые.
На берегу очень много народа с палатками. Всё загажено, а потому, что гадить-то собственно негде: кругом открытая местность. Сходить – целая проблема.
В Малореченском моя нога почти прошла, и мы (Ольга, Юрка и я) предлагаем идти в Алушту мимо водопада через Демерджи. По карте – это чуть больше 10 км. Но все устали. Феликс готов остаться у знакомых, Серёже надо ехать к маме во Львов, Саша готов его сопровождать.
Компания рассыпается. Наша троица едет в Севастополь, откуда у нас взяты обратные билеты.
Маленькая деталь. На прощание дочь Феликса вдруг признаётся мне:
- Я сначала влюбилась в Вас, а потом узнала, что вы – старше моего папы.
У каждого - свои критерии. При чём здесь папа?
Нам сказали, что встать с палатками негде, посоветовали поехать в Песочное, но мы решили в оставшееся время осмотреть Севастополь. Последние две ночи спим на стройках Севастополя.
И самый последний штрих нашего путешествия. Недалеко от вокзала – магазин крымских вин. Перед отъездом хочу купить пару бутылок очень дорогого, но вкусного (престижного) Муската. Забегаю в магазин.
- Только после двух часов! 
Тогда почему магазин открыт с утра?
Сколько ни умолял, так, сволочь, и не продала. Наш поезд уходил в 13.50.

На следующий год в Керчь едем отдельно: Серёжа с Сашей, я с подругой. Встречаемся в Керчи, и на этот раз решаем посмотреть Курортное (Маму Русскую).
Выходим из автобуса в Маме. Посёлок расположен у самого моря на довольно низменном месте. Ставить палатки посреди посёлка – глупо и смешно. Идём по дороге вдоль посёлка. Проходим один километр, второй. Местность постепенно поднимается, загораживая дальнейшую видимость, следовательно, дальше опять спуск. Когда же, наконец, кончится этот посёлок?
Вот мы и на водоразделе. Что это? Перед нами громадная долина вдоль моря, километра два в длину и метров 500-800 в ширину. Вся она покрыта разноцветьем палаток. Машины, палатки, палатки, машины. Целый большой палаточный город. Их, палаток, не менее 500. На всю долину несколько чахлых кустиков, к ним палатки лепятся особенно густо.
Посреди долины – колодец. Вокруг колодца – тоже кустарник, но более густой, с сочной зеленью. Вблизи оказывается, что вокруг колодца всё усеяно бумажками и, соответственно, экскрементами. А ведь после дождя всё это попадёт в колодец. Правда, колодцев полно в посёлке, но в каждом из них – вода минеральная и, говорят, во всех колодцах - разная.
Жители посёлка с тележками и бидонами ездят за водой к колодцу, находящемуся в палаточном городке. Здесь вода – самая вкусная.
В самостийном городке стоят палатки вездесущих москвичей и всюду лезущих ленинградцев, киевлян и одесситов, много магаданцев, мурманчан, курян, орловских, встречаются даже местные (крымчане). Всё это, как живой организм, шевелится, движется, колышется, дышит, перемещается. Кто встал в одиночку, кто – группами.
Особенно много палаток появилось здесь после Чернобыльской аварии. Одна еврейская семья, поставив армейскую палатку (на 8 человек) в мае, дожила здесь до октября.
Сразу за долиной – запретная зона. Официально – это полигон для бомбометания бомбардировочного авиаполка. Однако, сразу за ограждением стоят небольшие коттеджи, усиленно охраняемые, а надписи-указатели усиленно (даже слишком) показывают, что это именно авиаполк. Понимаю, в Германии нас тоже рекламировали, как автомобильную мастерскую. В коттеджах живут обычные(?) семьи. Глава семьи, как правило, ещё не стар, спортивно развит. Видно, что семья хорошо обеспечена, вплоть до снаряжения до подводного плавания. На высших армейских чинов непохоже. Делаю собственный вывод, который потом подтверждается: разведчики с семьями на отдыхе. Пишу об этом смело потому, что сейчас это место приватизировано, коттеджи сдают тому, кто побогаче, а в казармах обслуги размещается молодёжь. Путёвки продаются в Москве. Стоят дёшево.
Я бы не ходил через этот городок (зачем дразнить гусей?), но уж больно далеко его обходить, да ещё по жаре. Рыбалка же сразу в первой бухте за «военным городком», называемой «Генеральской», не поддаётся описанию.
За этим городком на протяжении больше 20 км нет ни одного населённого пункта, имеется три колодца: в Коровьей бухте, бухте Шелковицы (бухта Любви) и ещё в одной. Я проверил все три.
Места изумительные: скалистые бухты, песчаные пляжи, в море полно рыбы, и никого вокруг. Долго мечтал пройти все эти бухты от посёлка Золотой до Мамы Русской. Теперь уже – навряд ли. Да и, конечно, сейчас уже, при таком количестве личных автомашин, всё изменилось.
Рядом с долиной, где раскинуты палатки (так было раньше), находится грязевое и солёное озеро Чокрак. Соль из него, под названием «малиновая», в Средние века продавалась во Францию на вес золота, а грязи, по показанию медицинских справочников, лучше, чем Саки и Мацеста, вместе взятые.
Вокруг озера (окружность более 10 км) имеется несколько минеральных колодцев.
Первый раз мы выбираем место не очень удобное, но поближе к посёлку. Ставим две палатки.
В посёлке ежедневно показывают кино под открытым небом. Саша и Серёжа сходили в магазин и сразу познакомились с «девчонками» из пансионата. Договорились вечером пойти вместе в кино. Зовут и меня, шепчут на ухо:
- Есть и третья. Тебе подойдёт.
Нет уж. Я вожу самовар с собой.
Вечером, как обычно, ребята набираются «до положения риз» и никуда идти уже не хотят. Насильно гоню их в кино: обещание надо выполнять. Они уходят, но через некоторое время замечаю огни сигарет за песчаным бугорком – прячутся от меня.
Темнеет. Ложимся спать. А посреди ночи «девушки» каким-то нюхом находят именно ту палатку из бесчисленного множества, которая им нужна.
Шум встречи. Укоры. Раскаяние. Девушки ушли только утром.
В первый раз мы простояли в Курортном недолго. Какое-то время посёлок мне нравится больше Юркина, и несколько лет после этого я езжу в Курортное.
Но сейчас ребятам необходимо в Юркино, там они должны встретиться с Сашкиным другом из Киева (тоже Сашу) и Сашкину новую любовь из Днепропетровска.
В Керчи встречаем только друга, любовь не появилась.
Переезд в Юркино происходит при плохой погоде: сильные дождь и ветер, тучи затянули всё небо. Солнце спряталось, и сразу стало холодно. Рассчитываем, что пока приедем в Юркино, погода наладится.
Нет. Не наладилась. Под дождём, льющимся, как из душа, с большими усилиями доходим до Дикого пляжа. Тропа глинистая, скользкая, глина налипает на ноги, и через несколько шагов её становится на ноге так много, что необходимо остановиться, чтобы сбросить её.
На Дикий пляж имеется две тропы. Обе поверху. По первой, крутой, шумит глинистый поток – полетишь вниз наверняка. Вторая, более покатая, вытоптана козами в отвесной глинистой стене высотой метров 8. Внизу – каменистая галька пляжа. Каждый выбирает путь, который ему больше нравится.
Наша бывшая стоянка залита водой, но другого места, подходящего для установки палаток, нет. Под дождём, на мокрой земле ставим палатки, роем ровики для отвода воды. Холодно и сыро снаружи палатки, холодно и сыро внутри палатки. Пока шли под дождём, в мешках всё отсырело: одежда, одеяла, продукты. О костре при таком ливне можно и не мечтать. Напялив на себя всё, что можно, сидим в палатках. У Сашки и у меня есть бензиновые примуса. Он осторожно разводит свой в палатке, я делать это остерегаюсь – не хочу остаться без палатки.
В этом году мы не взяли с собой надувные матрасы – они слишком тяжелы, а наверху, за Осовинами, так много соломы! Мы сшили дома и взяли с собой наматрасники, но какая солома под таким дождём?!
На ночь Саша галантно подносит моей подруге надувной матрас. Он взял её для своей, но та не приехала.
Всю ночь и утро дождь так же барабанит по полотнищам палаток. Сашке надо ехать в Керчь опять, встречать свою женщину. Высунув носы из палаток, желаем ему успеха. Не помогло. Саша возвращается один с красивейшим букетом цветов, купленным заранее в надежде, что любимая всё-таки появится. Не пропадать же добру – Саша преподносит цветы моей подруге. Других происшествий в этот день не случилось. Подъедаем холодные консервы, запивая собранной дождевой водой.
Сидим у моря и ждём погоды.
На третий день картина природы не меняется. Старожилы говорят, что такого не было уже давно, но нам от этого не легче.
В город надо ехать Серёге. Ему нужно купить авиабилет во Львов. Надежда у Сашки ещё теплится, он подробно рассказывает Серёже, где и как он может встретить Валю, по каким признакам её можно узнать.
Во второй половине дня Саша садится у тропы и вглядывается вдаль сквозь почти непрозрачную серость дождя… Серёжа вернулся один.
Смеркается. Сидим по палаткам, слушаем прерывистые завывания ветра и мерный горох дождя. Неужели третью ночь тоже придётся спать в луже, ночью под дождём выскакивать из палатки, чтобы забить колышек, вырванный ветром, а потом долго отогреваться в мокрой одежде? Печальные перспективы.
Вдруг… Вдруг сквозь шум ветра и дождя откуда-то доносится протяжный, скребущий по самому сердцу, вой-стон. Это не человеческий крик, так воет животное перед неминуемой смертельной опасностью. Выскакиваем все из палаток.
На другом конце Дикого пляжа видим женщину, стоящую под проливным дождём в ярком, пёстром, открытом всем дождям и ветрам, сарафане, с нелепо смотрящимся цветным зонтиком и объёмным, ещё более нелепо смотрящемся в этой ситуации, чемоданом в руках. На её ногах уже не видно обуви, вместо неё – огромные комья мокрой, липкой глины. Женщина успела ступить на верхнюю тропу и сделать по ней пару шагов. На наших глазах ноги её скользят вниз, она выпускает из рук чемодан, падает, хватаясь голыми руками за нависший над тропой колючий кустарник. С 8метровой высоты чемодан летит вниз. Крик-вой становится ещё пронзительнее, ещё безнадёжнее.
Тигриными прыжками несётся Сашка по скользкой тропе. Вот он уже возле любимой. Она мёртвой хваткой бросается ему на шею. Он теряет равновесие, вместе с нею падает, ноги его соскальзывают с тропы вниз. Но он успевает схватиться за кусты. С висящей на шее воющей женщиной, подтягиваясь на руках, делая немыслимые лягушачьи движения ногами, Сашка снова выкарабкивается на тропу. Я всё это вижу уже снизу, куда прибежал, чтобы подстраховать должную неминуемо упасть женщину. Только Сашка, с его неимоверной силой, подкреплённой соответствующим моменту энтузиазмом, смог спасти ситуацию. Упади женщина вниз, серьёзных травм было бы не избежать. И как потом объяснять мужу и двоим почти взрослым детям, отправившим её в южный «санаторий», каким образом попала она в ситуацию, повлёкшую эти травмы?
Хватаясь за кусты, постоянно скользя по глине, Саша выносит женщину на ровную площадку. Даже здесь она продолжает крепко сжимать его шею и, не произнеся ещё ни одного человеческого слова, воет.
Поднимаю пострадавший от падения чемодан и несу его на стоянку. Моя подруга скрывается в палатке и появляется снова с громадным, шикарным букетом, который возвращает Сашке. Тот неловко втискивает букет между собой и дамой. Этим ситуация немного разряжается. Наступает время улыбаться.
Он и она, оба с головы до ног, включая лица, вымазаны в глине. Надо вымыться, но не под дождём же. А море бушует. Купаться в нём и холодно, и опасно.
Пока оба приводят себя в порядок, моя подруга вытаскивает Сашкин матрас, им он сейчас важнее. Чуть очистившись, Сашка заталкивает свою Любовь (это не имя) вместе с матрасом в палатку, чтобы там наедине окончательно успокоить её.
Это потом мы узнаем, что она не смогла купить авиабилет на нужное число, что в тот день, когда Серёжа её высматривал, самолёт опоздал ввиду плохой погоды (действительно, стоит посмотреть вокруг, чтобы теперь это понять). Она никогда не была в Керчи, случайно не забыла название посёлка, нашла автобус и приехала в Юркино. Вышла под дождём. Где искать Сашу? Стала спрашивать, не видел ли кто компанию с палатками. Кто-то видел и послал её вдоль берега на Дикий пляж. Как она шла эти три километра по размытой тропе, не надеясь уже кого-нибудь встретить? Какие мысли приходили ей в голову, и какие клятвы давала она себе и Богу?.. которые позабыла сразу, встретив Сашку.
Невинный, в обще-то, малозначащий, эпизод, но мы долго обсуждаем его. Хотя дождь продолжал лить всё так же, и тучи так же закрывали небо, погода уже не казалась нам такой неприглядной. У всех как-то потеплело на душе. И хотя мы с подругой лишились матраса, ночью нам было уже не так холодно, мы не натягивали на себя всю одежду и любовью занимались не для того, чтобы согреться.
На другой день нам улыбнулась и природа. Наладилась погода. Днём Сашка поймал руками большую камбалу, а вечером организовал «большой костёр». Саша №2 достал хранимую «до поры» трёхлитровую банку полтавского самогона. Пошла обычная палаточная жизнь.
Из Юркино поехали мы на Карадаг. Ещё зимой я прочёл в журнале «Вокруг света», что Карадаг закрыт на 5 лет, но думал, что, хорошо зная все тропы и щели, мы сможем пройти на него и отдыхать, немного ограничив себя.
В первый же день вся компания отправилась по знакомым тропам через горы к морю. Мы спокойно обогнули людей с красными повязками на рукавах, через кустарники дошли до гор и уже начали подниматься… Тут на самой макушке «Шапки Мономаха» кто-то первым увидел солдата. Он сидел на горке к нам спиной и смотрел в бинокль в сторону гор. Рядом лежал автомат.
Оценив обстановку, повернули обратно. Заповедники так не охраняются. Вечером я нашёл знакомого егеря, рассказал, что привёз новую компанию и попросил разрешения (за деньги) показать им Карадаг.
Егерь назвал сумму. Я согласился.
- Как ты собираешься их вести?
- Вверх по Чёртовой лестнице, спуститься в Пограничную бухту и по морю вернуться в Крымское Приморье, - называю я наш обычный маршрут.
- Когда?
- Завтра.
- Завтра нельзя.
Дальше выясняется, что эти места (бухты, скалы) выбрало для отдыха «Большое начальство», которое регулярно сюда приезжает. На вопрос «Какое?» егерь только присвистнул. В эти дни весь Карадаг охраняется и с моря, и с суши. В остальные дни охрана тоже есть, но не столь жёсткая. Завтра начальство будет здесь.
Опять отдыхаем мы в Лисьей бухте, после чего Валя и Саша №2покидают нас. В Судак едем четверо. Стоим под Алчаком. Подробности с женой космонавта смотри выше.
В Судаке расстаёмся с Сашей и Серёжей. Собираемся, уже вдвоём, снова ехать в Юркино. Не всё гладко с автобусами – приходится брать такси. По дороге водитель советует нам не ехать в Юркино, а посетить Каменку. Она тоже на Азовском море, но ближе, недалеко от Феодосии. Рядом Сиваш и Казантип.
Место, действительно, оказывается очень интересным.
Хотя татарам въезд в Крым ещё запрещён, в Каменке их – большое количество. Они не прописаны, живут у родственников на положении батраков, дети не учатся в школе, зато активно торгуют на рынке.
Турецкая крепость Арабат, в начале Арабатской стрелки, отлично сохранилась.
По Сивашу ходить невозможно. Соль разъедает ноги. Вода - горяча, как суп на плите, в то же время в нём водится рыба, похожая на камбалу.
Делаем вылазку на Казантип, но внимательно мы изучим его в следующем году.
Обратные билеты у нас – из Севастополя. Едем на запад полуострова и три дня стоим в Песчаном, недалеко от Качи.
Потом несколько раз езжу я в Крым, не посещая Юркина. Ребята же бывают там каждый год.
Вот что на следующий год рассказал мне Серёжа. Нельзя же всё время ездить отдыхать одним, это вызывает недоверие в семье. Сашка договаривается с Валей (у
каждого из любовников по двое детей), и на следующий год оба приезжают в Юркино с детьми. Каждая семья размещается в своей палатке. Днём любовники делают вид, что не замечают друг друга. Взрослые дети делают вид, что не замечают связи родителей.
Каждый вечер – Большой костёр. Соответственно приняв, родители уже не так осторожничают, но спать стараются лечь пораньше. В палатках на двоих располагаются по трое. Тесновато.
Саша и Валя ждут, пока «заснут» дети… Кажется, спят. За полночь, осторожно, в полной темноте, он и она выбираются каждый из своей палатки. Путаясь в растяжках, спотыкаясь о разбросанную посуду, молча, ищут друг друга в темноте, не давая спать остальным; встретившись, удаляются подальше от лагеря, чтобы, наконец, побыть наедине. Для этого у Сашкиной палатки специально лежит дежурная подстилка – ведь вокруг одни колючки. Под утро возвращаются, и каждый лезет в свою палатку, где раскинувшиеся дети уже заняли всё пространство.
А утром надо встать вместе со всеми, выглядеть свежими и бодрыми, делать вид, что хорошо выспались. Досыпали на пляже.
- Сами намаялись, и нам спокойно отдохнуть не дали, заканчивает рассказ Серёжа. 
…А ещё через год они договариваются поехать в Крым с жёнами. Серёжа к тому времени тоже женился.
На Диком пляже отдыхает четыре семьи: Саша, Серёжа, Серёжа №2 и их друг Вадим.
- Вот это был кошмар! – заявляют все они в один голос.
Жёнам не нравится всё: жизнь без удобств в палатках, ежедневный Большой костёр, постоянные пьянки, мытьё посуды в море, отсутствие дров. Если раньше, поднимаясь утром, каждый сам находил себе, чем заняться, то теперь, если Сашка моет посуду, жена зудит ему:
- Почему ты должен это делать? Ты же мыл посуду вчера! А Вадим… и тд.
Жена Вадима ругает своего:
- Ты каждое утро собираешь мусор и объедки вокруг лагеря. У тебя самая «чёрная» работа. Вон, небось, Серёжа готовит завтрак. Чистоплюй! Завтра к мусору не прикасайся!
Сегодня поругались жёны, завтра поссорились друзья. Нет. С жёнами плохо. То ли дело с любовницами. Так и решают. На следующий год жён не брать, приезжать только с любовницами, тем всё почему-то нравится.
…В то лето мы с Татьяной вдвоём отдыхали в Маме Русской. Мне не нравились их пьянки, бесшабашные траты, которые иногда приводили к тому, что деньги вдруг кончались посреди отпуска, и все вынуждены были жить на средства одного (если таковой оказывался) или срочно вводить режим жесточайшей экономии: макароны, крупа, ворованные картошка и овощи. По всему этому к гоп-компании я решил не присоединяться.
Но Татьяна в Маме скучала, моего общества ей оказалось недостаточно, и я решил навестить компанию на Диком пляже «дня на три».
Нас встретили радушно. Вечером горел Большой костёр, играла музыка, рекой текло вино, а к ночи начались танцы. Все, кроме Сашки №2, были парами. Правда, я сразу заметил, что №2 и Иринка – подруга Вадима недвусмысленно переглядываются, по-особенному улыбаются друг другу, часто танцуют вместе, прижимаясь в темноте. При таком тесном общежитии это не могло остаться незамеченным, следовательно, неминуем был скандал.
Хорошо расслабившись, Татьяна чувствовала себя в центре внимания и флиртовала со всеми мужчинами. Меня это не расстраивало: пусть отдохнёт, спать всё равно будем в одной палатке.
Ночью поступил сигнал «Купаться!». Таня находилась в сильном подпитии, но, узнав, что купаться надо голышом, на сигнал откликнулась первой. Море было неспокойным. После качания на волнах Татьяну рвало, она стонала, плакала, охала – сцена не из приятных, и я решил, что на следующий вечер пить она не будет. Мой жёсткий контроль только подлил масла в огонь. Сашка за спинами пировавших, незаметно от меня, передавал кружку Татьяне, та делала вид, что пьёт чай, и к ночи опять надралась.
В эту ночь ветер дул ещё сильнее, а волны были ещё выше. Благоразумие подсказывало, что в воду лезть опасно. Отказались купаться Серёжа и Вадим со своими половинами. Сашина подруга зябко поёживалась на берегу. Я тоже не пошёл в воду, пытаясь этим остановить Татьяну. Но оба Сашки стали подначивать пьяную женщину, и та, мало думая о последствиях, поплыла вслед за ними. Луны не было, и вскоре все трое пропали из виду. Каждый из них показывал свою смелость перед другими.
Боковой ветер создавал течение, и я подумал, что он может затащить Татьяну на камни. Вскоре моя мысль подтвердилась. Со стороны камней раздались её крики. Пришлось кидаться в воду. Татьяну болтало среди острых скал. Ни одного Сашки рядом не было. Вытащив пьяную, плачущую дуру на берег, не удержался и влепил ей крепкую пощёчину. Потом её, нахватавшуюся морской воды, опять рвало. Оставив её на берегу сочувствующим, ушёл в палатку.
Не могу спать с пьяной женщиной, не получаю удовольствия. Татьяна же, наоборот, становится очень активной, бесстыдной, бурной, громко озвучивающей всё происходящее. А палатки стоят вплотную друг к другу.
Утром Сашка участливо спрашивает Татьяну:
- Что, Таня, вчера сильно голова болела?
- С чего ты взял? – огрызается Татьяна.
- Так ты всю ночь охала, стонала, кричала, никому спать не давала.
Таня в карман за словом не лезет:
- Ну и что? Любовью занимались! Тебе завидно?
Через три дня моя подруга и слышать не захотела, чтобы переехать на другое место.
- Такая компания! Такие ребята! Куда ещё ехать и зачем?
Я же быстро устал и от самой компании и от такого образа жизни. К тому же, как я и предполагал, компания оказалась не такой уж монолитной.
…Выползаю из палатки по нужде. Чуть светает. На пятачке, у потухшего костра, Вадим дрожащими руками наливает в стакан самогон.
- Вадим! Что ты делаешь?!
Он смотрит непонимающим взглядом – сам не видишь?
- Тебе налить? – тупо спрашивает он.
- Нет! Нет! Ты что?
Сделав своё дело, скрываюсь в палатке.
Вадиму не больше 28 лет. Он – старший лейтенант. Женат. Неужели он уже алкоголик?
Сашка №2 и Иринка совсем обнаглели. Они вместе ходят за продуктами в Осовины или в Юркино за водой, в кино. Когда их нет, Вадим замыкается, бесится, ещё больше пьёт. Мне его жаль. Пытаюсь поговорить с виновником.
- Она ж ему не жена, - пожимает тот плечами. – Сам виноват.
Ненавязчиво намекаю о том же Ирине. Она промолчала в ответ, но вечером, при очередном возлиянии, когда Сашка опять стал отпускать шутки в сторону Татьяны, что она каждую ночь не даёт никому спать, Ирину вдруг прорывает:
- А я завидую Татьяне. Она получает всё, за чем сюда приехала. А Вадим на ночь напяливает на себя, чтобы не замёрзнуть, всё, что может. Вместо того, чтобы раздевать меня, заставляет тоже одеваться. Если ночью я прижмусь к нему, он готов спрятаться в карман палатки. Не вози больше сюда, Вадим, девушек. Они тебе не нужны!
Ирина бросает на меня красноречивый взгляд: «Теперь понял?»
Сашка старается превратить всё в шутку, но слово не воробей, вылетело – не поймаешь. Всем становится неловко. Вадим же на другой день, когда вновь остаётся один, выдаёт сальные подробности об Ирине. Напрашивается вопрос: зачем же тогда было её брать?
Татьяна не забыла и не простила пощёчины, а я, по-прежнему, пеняю ей за ежедневные пьянки. Гармонии не получилось.
После нескольких серьёзных разговоров сажаю её в поезд и отправляю в Ленинград, а сам еду в Курортное догуливать отпуск.
Сашка – сильная, волевая личность с мощным, здоровым организмом. Пей, если хочется, но зачем спаивать смотрящих тебе в рот друзей!
Вскоре Вадима за пьянство выгоняют из Армии. Он устраивается электриком в автобусный парк, но и оттуда по той же причине вскоре вылетает.
Саша же, увлёкшись йогой, вдруг полностью отказывается от спиртного, голодает, становится вегетарианцем, работает над докторской, и так живёт, не год, не два, а много лет. Это ещё раз подтверждает, что он сильная авторитарная личность.
 
Я ещё долго езжу отдыхать в Крым. А куда ещё? Мне здесь нравится. Меняются попутчики, места и даже способы отдыха, но до самого увольнения из Армии и даже несколько лет позже, я езжу только в Крым. Я хорошо знаю Южный берег, побывал на Западном (Евпатория), на Северном берегу жили в Каменке, один отпуск полностью посвятил Казантипу.
Чаще всего в те времена я приезжал в Курортное (Маму). Здесь, на огромном плацдарме – сотни палаток. Большинство приезжало сюда неоднократно. Почти все знакомы друг с другом. Приезжая в очередной раз, выбирая место для палатки, здороваешься с завсегдатаями, как со старыми друзьями.
Подросла Поля. Курортное становится для неё одним из лучших мест отдыха, у неё появляются знакомые и даже подруги. Здесь есть, куда сходить, что посмотреть. Мы уже используем целебные свойства грязи озера Чокрак.

Как принимать грязевые ванны

В один из отпусков уговариваю Шурика поехать лечиться на Чокрак. Перед этим испытал грязь на себе. Делаем всё «по науке».
Многие ходят по берегу, обмазанные грязью, потом лезут в море, купаются. Думают, что сеанс лечения проведён. Такое лечение не даёт ничего.
Мы с Шуриком идём на берег озера, подбираем подходящее место, выкапываем на берегу неглубокую яму, покрываем её полиэтиленовой плёнкой; ведром с середины озера носим в яму грязь, самую «чистую», самую чёрную. Наносили по 8-10 вёдер каждому, покрываем грязь полиэтиленовой плёнкой.
Под крымским солнцем грязь греется первую половину дня и нагревается так, что в неё не сразу сядешь или ляжешь. Но перед тем, как лечь, опять же с середины озера набираешь в тёмную (лучше чёрную) канистру рапу – солёную озерную, почти горячую воду. Пока ты сидишь в своей грязи, покрытый сверху ещё и полиэтиленом, рапа нагревается на солнце.
Воздействие грязи так сильно, что пот не выступает, а просто льёт с тебя струйками, прокладывая в грязи чистые дорожки; сердце бьётся так сильно, что его слышно и видно: стук отзывается в ушах, а грудная клетка поднимается и опускается в такт сердцу. «По науке» положено сидеть полчаса, мы сидим по 45 минут. Затем встаём, счищаем, на сколько можно, с себя грязь и моемся горячей рапой. Теперь, как после бани, необходимо уберечься от простуды. Одеваемся потеплее и идём на стоянку. Купаться в этот день уже нельзя. А так хочется!
 Хочу предупредить, что когда я рассказал врачу о бесконтрольном, в общем-то, приёме грязевых ванн и методике этого приёма, она всплеснула руками и потребовала от меня провести особую проверку на новообразования. Что я и сделал. Врач предупредила, что грязь может принести не только пользу, но и большой вред.
Однако, Шурику грязь принесла безусловную пользу. Спина его распрямилась, плечи отошли назад, походка стала быстрой и бодрой. Короче, из больного человека он превратился в здорового.
- Теперь буду ездить каждый год! – твёрдо заявляет он.
Но на следующий год Шурик меняет место работы и поехать не может. Ещё через год появляются другие причины. Потом ещё через год… - опять серьёзные причины, и так несколько лет…
Наконец Шурику удаётся всё же приехать на Чокрак. На этот раз он берёт с собой дочь, любовницу и дочь любовницы.
Женщина, особенно любовница, постоянно требует к себе особого внимания. А если женщин три?!
…Очередь Шурика готовить обед. Он разводит костёр, ставит на огонь кастрюлю… Подплывает капризная Галя:
- Шурик! Ты совсем забыл обо мне!
Обнимания, поцелуи… а каша-то подгорела.
До места приёма ванн 40 минут ходьбы. Там, чс мытьём – 1,5-2 часа. Всего – больше 4х часов. Галя так долго не может оставаться «одна», но и ходить вместе с нами она тоже «не может»: идти по жаре, там сидеть на солнцепёке, кормить комаров и мух и вообще… «это так скучно».
Каждый поход на грязь – скандал в благородном семействе. Шурик не хочет скандалов – пропускает сеансы… Польза от второй поездки – уже не та.
Последний раз был Шурик на грязи в 1986 году. А с тех пор – и надо бы, а всё некогда… Перестройка наступила. Потом капитализм пришёл. Деньги надо зарабатывать и вообще…
От каких болезней грязь принимается, описывать не буду, я не врач. От многих. Приведу три примера.
Первый рассказывают и в посёлке, и «дикари», как легенду. Человека привезли на машине, сам ходить не мог, а двигался с трудом. В грязевую простыню закутывали его по шею. Принял 20 сеансов через день – стал нормально ходить и двигать конечностями. Я сам не видел, но очевидцы, которым можно верить, клялись.
Бабушка подруг моей дочери – баба Шура – местная жительница больна ногами. До озера ей дойти тяжело. Когда ей совсем невмоготу, она посылает туда внуков с двумя вёдрами: в одном ведре приносят грязь, в другом – рапу. Дальше – по описанной методике 3-4 раза. Ноги болеть перестают. Хватает на полгода.
Сам я лечил простатит, «по науке», с клизмами. Могу заверить: помогает.

Встречаю москвича с человеческим черепом в руках.
- Откуда?
- С кладбища. Ты там ещё не был? Сходи, посмотри. Интересно.
В нескольких километрах от моря, в степи – немецкое кладбище военных лет (было, теперь уж и следа не осталось). Мы видим: все, до одной, могилы раскопаны; вокруг валяются кресты, кости, черепа, противогазы, немецкие каски, остатки сапог и одежды. Это «чёрные следопыты» искали золото. Говорят, в немецких могилах его много. Таких кладбищ в Крыму – тоже. Их никто не охраняет.
С нездоровым интересом пытаемся собрать из разных костей полный скелет; собираем все валяющиеся черепа в огромную кучу, втыкаем кости в мягкую землю раскопанных могил и надеваем на них черепа. Фотографируемся.
Черепа и некоторые интересные кости разбираются на сувениры.
За несколько дней на остатках кладбища побывал весь многочисленный палаточный городок.
Во время приёма грязевых ванн около нас останавливается машина. Люди представляются местной властью и обвиняют нас в нарушении экологии озера.
- Если Вы, действительно, власть, - говорю я им, - то лучше примите меры против вандализма на немецком кладбище.
Рассказываю им о кладбище, указываю место. Они или ничего не знают, или делают вид.
Когда на следующий год я хочу показать своим знакомым эти места, мы видим только разровненную бульдозером площадку. Лишь кое-где белеют обломки костей. Вся площадка заросла чертополохом, в Крыму для него климат благоприятен.

Мелкие приключения, наблюдения, случаи

В окружности озеро Чокрак – больше 10 км. Как-то вместе с москвичом-девятиклассником мы попытались его обойти.
Если идти по кромке озера – вязнешь в грязи, а чуть дальше в степь – сплошные колючки царапают ноги до крови. Идти под палящим солнцем по однообразной местности неприятно и неинтересно. Через пару километров решили вернуться. И правильно сделали.
На другой стороне озера – невысокие слоистые ракушечные возвышенности. В них – старинные каменоломни, как в Аджимушкае. Я нашёл на стене надпись углем, сделанную в 1914 году. Отлично сохранилась. Начиная с 30х годов, такими надписями разукрашены все стены.
Проведя собственное расследование, вывели, что во время Войны в каменоломне стояло румынское конное подразделение. Остались аккумуляторы, подковы, сбруя, бутылки, противогазы, щётки для чистки коней и др.
Катакомбы ветшают, огромные слои ракушечника отслаиваются и падают. Сейчас посещение этих каменоломен опасно.
Когда в 90х годах, уже после развала Советского Союза, мы с Полей приехали в Маму Русскую, то на всём плацдарме за деревней, вместо сотен, как раньше, нашли только одну палатку. Встали рядом. Через день соседи уехали, а ночью на мотоциклах и лошадях налетела шпана выяснять отношения. Вышел из палатки с топором. Поговорили. Спасло то, что мы были знакомы со многими в деревне.
На следующую ночь шторм порвал нашу, уже ветхую, палатку. Пришлось перебираться к бабе Шуре – бабушке Полининых подруг. Приезжать в Крым с палатками стало рискованно.
Однако до сих пор я мечтаю создать группу человек в 8-10 и пройти с ней весь маршрут от «Золотого» до «Мамы»… А может быть, даже от Казантипа.
Впервые мы приехали на Казантип, когда Поле было 5 лет. Удивительное место. Глубоко в море вдающийся мыс, заканчивающийся почти кругом. Этот круг, диаметром почти 5 километров, окаймлённый скалами, является жерлом потухшего вулкана. В то время изнутри он весь зарос подсолнухами. Вот это зрелище!
В скалах и вокруг них, особенно в воде, много змей, а уж бычков, говорят, можно ловить даже на окурок. Мыс узок, но высок. Если с одной стороны штормит, то с другой – штиль, так что рыбу можно ловить, невзирая на погоду.
Какой идиот придумал в этих краях строить атомную станцию?
В результате проведения подготовительных работ морская вода поднялась над слоем глины и пошла в сады и огороды. Сады высохли.
С приездом со всей Страны строителей резко повысилась криминогенная обстановка (прошу прощения за штамп). Убийство стало будничным явлением.
Стройку сначала заморозили, потом закрыли вообще, но приехавшим места понравились. Часть рабочих осела, другие стали ежегодно приезжать сюда и привозить своих знакомых. Образовался всесоюзный бомжатник. Слышал, что сейчас он переместился в Весёлое, но многим нравится и здесь.
Квартиры бывших строителей в Щёлкино и Мысовом стоили меньше тысячи долларов, но потом цены поднялись, в связи с тем, что район стал чем-то вроде свободной экономической зоны. Знаю, что рыбу здесь ловят самыми варварскими способами.
Одно время въезд и даже проход на Казантип сделали платным. Как обстоят дела сейчас, не знаю.
В 1984 году мне удалось собрать компанию для похода по Крыму, аналогичную первой. В неё входили Юдин Андрей (сын Валентина), его тётка с дочерью, девица из Ульяновска, где я был в командировке, остальные должны были примкнуть к группе на маршруте.
Ещё в поезде выбросили в окно все лекарства, которыми снабдила Андрея мама, работавшая на фармацевтической фабрике. Андрей был болезненным подростком, и я считал, что все его болезни – от чрезмерного принятия лекарств. Это не оказалось ошибкой.
Из Симферополя мы не поехали к морю, как это делают все отдыхающие, а решили на Перевале двинуться в сторону Красных пещер. Решил, конечно, я. Остальные толком не понимали, куда и зачем мы едем, доверившись полностью руководителю.
С большим трудом втиснулись в переполненный автобус. Я успел занять место на заднем сидении. На меня и по бокам сложили наши мешки. Заваленный ими, сижу у окошка и смотрю на публику, штурмующую автобус на очередной остановке. Все не влезут – это я вижу ясно. Народ бегает от одной двери к другой, надеясь, что где-то повезёт. Немного злорадствую – мы-то все едем!.. И вдруг у самого окна вижу рожу Андрея! Как он туда попал? Я сам видел, как на конечной он сел в переднюю дверь. Как теперь он сможет влезть в автобус? Что будет делать, когда мы уедем?
Хочу вскочить, но не могу сдвинуться с места: мешают мешки и утрамбованный, стонущий народ. Пытаюсь что-нибудь крикнуть Андрею, подать сигнал, но окна закупорены. Андрей меня не видит. Он даже не знает, куда мы едем, где выйдем! Что он будет делать в этом Марьино, догонять нас или сидеть и ждать? Автобус трогается.
Сообщаю Лариске (его тётке) о случившемся. Она тоже в шоке. Объяснив Лариске, где выходить, сколько и каких у нас мешков, что делать дальше, пробираюсь к дверям. Попытаюсь добраться обратно в Марьино на попутках… У самых дверей вижу висящего на подножке Андрея, зажатого дверьми и людьми. Зачем он выходил?
Оказывается, рядом с болезненным Андреем стоял мужик, от которого плохо пахло, и Андрей решил перейти в другую дверь. Пришлось его хорошенько отчитать. Впредь, при очередном перемещении, каждый раз тщательно инструктирую всех, в каких случаях как поступать.
На месте выяснилось, что на главный вход в Пещеры навешены ворота ключи от которых находятся у работников научной станции, построенной рядом.
В первую ночь мы ставим палатки на берегу быстрой горной речки с красивыми водопадами, протекавшей вблизи пещер… Век живи – век учись. Ночью все просыпаются от холода, исходящего от речки. Не разобравшись, вместо того, чтобы перенести палатки подальше в степь, бегаем вокруг них, чтобы согреться.
Познакомились с работниками станции. Это всё молодые ребята, не старше 25 лет, изнывающие от безделья в степи, у закрытых на замок дверей Пещеры. Увидев в нашей компании трёх молодых женщин (Лариске – 35, её дочери Наташке – 15, Ленке из Ульяновска – 21), они готовы сделать для нас, что угодно. Теперь мы спим на станции, с экскурсоводами ходим на экскурсии в Пещеры, готовим обед на их плите. Вечером слушаем легенды о Красных пещерах, их красотах, сокровищах, которые ещё не удалось найти, но они вскоре будут обязательно найдены. Для чего же их сюда прислали! Из всех приборов, известных на данное время, у ребят имеется только «лоза» (кавычек можно и не ставить). С прутиком в ладонях ходят они по Пещерам в надежде обнаружить клады разных исторических эпох. Однажды лоза даже что-то показала, правда, не в пещере, а около. На глубине двух метров обнаружили большой ком окаменевшего дерьма. Сделали правильный вывод: здесь в какие-то веки стоял туалет. Тоже научная находка.
Даже с экскурсоводом мы умудряемся заблудиться в Пещерах. При этом наш гид сам падает в горную подземную речку, и мы все вместе его спасаем.
Каждый вечер девчонок куда-нибудь приглашают: прогуляться вдвоём по степи или по Пещере, послушать музыку в отдельной комнате и тд. Приходится выкручиваться: кого не пускает мама, кого – Юра. Через три дня тщетных ухаживаний нас выгоняют. Им «надо работать». Всё-таки за эти несколько дней мы неплохо познакомились с Красными пещерами.

На троллейбусе добираемся до Алушты. Мои подопечные наконец-то видят море.
Найти в Алуште место для установки палаток очень сложно, и после тщательных поисков автобусом попадаем в Судак. Здесь гораздо свободней. Устраиваемся под Алчаком. Никто не гонит, не мешает.
Плохо, что в группе всего один настоящий мужчина (Андрею 13 лет). Под Судаком знакомимся с тремя молодыми москвичами, чьи палатки стоят рядом. Приглашаем их вместе поехать на Азовское море. Честно объясняю ситуацию: моя команда нуждается в защите (на всякий случай). Не ожидал, что будет такая бурная реакция. Ребята увлекаются каратэ. Они так и рвутся в бой, хоть сейчас готовы накинуться на кого угодно, дай только, ради Бога, противника. Приходится их сдерживать, успокаивать. С такими попутчиками, пожалуй, можно схлопотать неприятностей больше, чем одним.
Разбиваем лагерь под Каменкой, около крепости Арабат. Дальше идёт Арабатская стрелка – узкая песчаная полоса, длиной больше ста километров. С одной стороны полосы – Азовское море, с другой – Сиваш. Говорят, на всём протяжении стрелки нет ни одного колодца.
Именно здесь услышали мы крылатую фразу, вынесенную в заголовок.
К трём нашим палаткам подъехала военная машина. Капитан и старший лейтенант, оба, прямо сказать, почти преклонного возраста, попросили разрешения поставить палатки для своих семей (жёны и дети).
Познакомились. Разговорились. Я задал нескромный для военной среды вопрос: почему у них такой плохой рост по службе? Капитан объяснил, что в Крыму должностей мало; а тот, кто попадает сюда служить, как правило, не хочет больше никуда ехать. Без перемещения какой же рост? Это такие, как он, военные перефразировали Николая Островского:
- Жизнь даётся человеку один раз, и прожить её он должен в Крыму.
В те времена я был с ними полностью согласен, и какое-то время после увольнения серьёзно собирался осесть в Крыму. Узнав о таком моём желании, Ольга тоже согласилась с ним и стала, с присущей ей горячностью, даже искать обмен на свою площадь. Желающих поменяться оказалось много, и это меня насторожило. Хорошо. Я буду сидеть на пенсии и наслаждаться красотами Крыма, а что будут делать здесь дети, внуки? На эту тему можно рассуждать много. Даже тогда «против» было достаточно, а сейчас…
Молодые москвичи (им было лет по 19-20) всё рвались в бой. Ежедневные многочасовые тренировки их не удовлетворяли. Мне так знакомо это чувство поиска приключений! Они эти приключения нашли где-то в Каменке, связавшись с местной шпаной. А те вечером нашли наш лагерь и пришли, естественно, не втроём. Вопрос можно было решить миром, что я и собирался сделать, но ребята этого не хотели. Только бой!
Из благородства отведя противника подальше от палаток, они показали мастерство, сплочённость и мужество, показали, что и в драке можно быть профессионалом, подтвердив суворовский принцип, что «побеждают не числом, а умением», однако после такого «показа» оставаться здесь стало опасно. К тому же, у одного из них оказался сломан палец на ноге.
В Феодосии мы расстались, обменявшись адресами. Какое-то время Наташка переписывалась с одним из них и даже встречалась в Москве. Мы же отправились в Керчь, а оттуда – в ставшее почти родным, Курортное. Вскоре я встречал на Керченском вокзале Ольгу с Полей. Отдых продолжился.
Незначительный, общем-то, случай показал, что даже в таком благополучном и безопасном месте нельзя оставлять детей одних.
С детьми (Наташка, Андрей и Поля) мы пошли смотреть кладбище. Оно оказалось распаханным и уже заросшим чертополохом. Мы нашли там хорошую лопату, которая пригодилась бы в нашем береговом хозяйстве. На обратном пути решили заглянуть в катакомбы. Кто-то из детей замечает, что от самого кладбища нас преследует грузовая машина. Мы идём напрямую через каменистые неровности местности, машине же приходится объезжать эти неровности по дорогам. Они явно хотят, чтобы наши пути пересеклись. Чтобы проверить эту догадку и, возможно, отвязаться от преследователей, поворачиваем обратно и спускаемся с другой стороны холма. Машина, объехав гору, уже ждёт нас внизу. Мы ещё раз, уже бегом, переходим на обратную сторону холма, бегом же спускаемся вниз и перед самым носом вернувшейся машины лезем на другую, ещё более крутую и каменистую, гору. Двое мужчин, выскочив из машины, криками требуют остановиться и лезут вверх за нами, водитель же опять повёл машину наперерез нашему пути.
Я велю Андрею бежать в лагерь и звать сюда людей (а до лагеря 7-8 километров), сам же, с лопатой на плече, иду навстречу двоим преследователям. Однако дети не побежали в лагерь; они, как загипнотизированные, стоят у меня за спиной.
Хотя я не видел номера машины, она показалась мне военной; отдельные элементы формы имеются и у преследователей. Это не солдаты (им по 30-40 лет) и не офицеры (уж очень грязны, небриты). Красные глаза, неконтролируемые движения – пьяны или наркоманы.
- Чего вы здесь делаете? – их первый вопрос.
- Гуляем. А вы зачем нас преследуете?
- Мы представители власти и арестовываем вас за то, что вы ходили разрывать кладбище. Марш быстро в машину!
Они не могут даже контролировать себя. Их жадные глаза не отрываются от 15летней Наташки, которая в короткой маечке и шортиках стоит рядом со мной.
- Я – полковник Соловьёв. Как фамилия вашего командира части?
Рыча что-то нечленораздельное, они кидаются на нас. Вернувшаяся машина стоит внизу. Водитель спешит им на помощь.
Поднимаю лопату над головой. Ребята, без всякой команды, поднимают с земли по большому камню.
- Остановитесь! Я ударю! Один из вас точно окажется без башки! Водитель! Номер вашей машины я уже записал. Вам лучше сейчас же отправиться в часть.
Я снова обращаюсь к детям:
- А ну, бегом отсюда на самый верх и через озеро – в лагерь! Я вас сейчас догоню.
Получив инструкцию, дети дружно лезут по осыпи вверх. Без машины мужикам их не догнать. Они это понимают. Я стою у них на пути с лопатой. Завороженно они смотрят вверх, вслед удаляющимся Наташкиным шортикам. А посмотреть есть на что! Ни я, ни драка им не нужны. Водитель, поднявшийся в гору лишь наполовину, возвращается обратно. Те двое, что-то выкрикивая, тоже поворачивают.
Мы движемся по вершине хребта. Машина медленно ползёт параллельно внизу.
Быстрый спуск, и мы на краю озера. Воды в этом месте нет, только – слегка подсохшая грязь и соль. Немного увязая в этой грязи, несёмся на другую сторону озера. Им же надо его объезжать, а это далеко… Встали. Думают.
Я уже решил: возвращаться придётся не по дороге, а дать крюк по самому берегу озера. Машине туда не подъехать. По-моему, они и не пытались это сделать. Вот такое маленькое приключение. Воинская часть рядом только одна. Я мог бы сходить туда и, возможно, даже найти эту команду, но разве этим занимаются в отпуске?

Так езжу я в Крым в течение многих лет, снимая жильё или с палаткой, в большой компании или с семьёй, останавливаясь в самой гуще отдыхающих – на Южном берегу или в малоизвестных посёлках.
Крым интересен, прекрасен, полезен для здоровья везде.
Описывая отдельные поездки и походы, боюсь стать неинтересным, но о некоторых фактах, случаях хочется ещё всё же рассказать.
Два года подряд останавливались в Судаке у бабушки Капы. В то время (ещё 60е годы) ей уже было 87 лет. Всю свою жизнь прожила она в Крыму. Гражданскую войну не только видела, а встретила уже взрослой женщиной. Живёт бабушка Капа, в основном, за счёт «отдыхающих». Берёт недорого, как все – 1 рубль в день; но количество постояльцев её огромно – в сезон оно превышает 40 человек. Весь принадлежащий ей участок в течение многих лет приспосабливался для этой цели. Вот стоит большой, старый, ещё дореволюционный дом. В нём живёт хозяйка. Ей хватает одной комнаты с маленькой кухней. Остальное сдаётся.
Новый дом расположен на другом конце участка. В нём несколько комнат занимают родственники, остальное тоже сдаётся.
Вдоль дальней границы участка построено из фанеры, картона и случайных досок несколько домиков-коттеджей, каждый чуть больше собачьей будки. В них размещаются «семейные».
Вдоль всей внешней границы из местных материалов (кизяк) построено помещение, длиной несколько десятков метров. Задняя его стена, выходящая на улицу, не имеет ни одного окна и является одновременно забором. С этой стороны здание похоже на сарай. Зато стена, выходящая во двор, имеет множество дверей и окон. Она не только побелена, но и кем-то расписана. Каждая дверь ведёт в маленькую прихожую, из которой через две другие двери (одна – налево, другая – направо) можно попасть в комнаты. Размеры комнат разные. Ближе к хозяйскому дому находятся два больших помещения-общежития («мальчики» - налево, «девочки» - направо), в каждом по 8-10 коек. Здесь живёт холостёжь. Поскольку прихожая у них общая, они быстро знакомятся между собой. Этому способствует и большой общий стол при выходе во двор. Здесь по вечерам можно устраивать совместные ужины, а днём читать, играть в карты или в другие настольные игры (у бабушки Капы есть и шашки, и шахматы, и домино).
Другие комнаты этого здания не столь велики и рассчитаны на приём семей от 4х и более человек.
У каждой входной двери растёт по два куста экзотических цветов. Вдоль всего здания проходит выложенная кирпичом дорожка. Напротив каждой входной двери так же имеется стол, размеры которого соответствуют размерам занимаемой комнаты.
За хозяйским домом находятся сад и огород немалых размеров. Овощи и фрукты снимаются ежедневно и раскладываются на столе. Рядом стоят весы.
Стол размещён так, что к нему можно подойти и с улицы, но преимущество отдаётся «своим» отдыхающим. Недёшево. Зато всё можно купить на месте и в любое время.
За свои 87 лет бабушка Капа пережила несколько мужей. Это они, под её руководством, создавали сегодняшний комплекс. Последний муж был моложе бабы Капы более, чем на 20 лет. Когда они поженились, ей было далеко за 60, а ему около 40. Соседи считали, что он рассчитывал на богатое наследство… Недавно бабушка Капа похоронила дедушку Васю. Больше уже никто не предлагает бабушке руку и сердце, а в хозяйстве так нужен мужчина!
Теперь смерти бабушки ждут её внучка с мужем, живущие в «новом» доме.
Красавица Лалочка – местная, а её муж Юра (тоже красавец) – москвич. Отдыхая в Судаке, Юра влюбился в Лалу, женился и теперь, вместе с Лалой и уже двумя детьми, сидит на шее бабушки Капы. У обоих молодых – высшее образование, которое мешает им устроиться куда-нибудь на работу. Ну, не пойдёт же Лалочка официанткой в кафе или, того хуже, посудомойкой, а Юра – механиком в совхоз? Не для того учились.
У Юры в Москве очень богатые и влиятельные родственники, но денег не присылают: принципиально считают, что он должен зарабатывать сам.
Бабушке Капе молодые тоже не помогают – некогда, своих детей уже двое. Занимая в доме три комнаты, они только мешают бабушкиному бизнесу.
По вечерам отдыхающие сидят за своими столиками (не на кроватях же сидеть в крошечном помещении), отдыхают, то есть, выпивают. Вино – как собственного производства, так и магазинное – тоже можно купить здесь же, у бабушки Капы.
Юра со всеми отдыхающими в хороших отношениях. Он ходит между столиками, и многие приглашают его составить компанию – выпить стаканчик. К ночи он уже нетвёрдо стоит на ногах. Приглашают к столикам и Лалу, особенно, холостяки, но Лала ведёт себя строго, пьёт мало и ничего лишнего не позволяет. Хотя иногда… Нет правил без исключения.
Помогает бабушке Капе в её нелёгкой работе (одной стирки и глажки сколько!) её дочь, мать Лалочки. Живёт она в другом доме, днём работает на полях винсовхоза, а вечером успевает забежать к матери: по хозяйству помочь, внуков посмотреть.
Под Алчаком есть залежи киммерийской глины, которой многие мажутся. Правильнее же использовать её в качестве мыла.
Есть под Алчаком выступ в скале на высоте метров 12. Местные подростки залезают на этот выступ и сигают с него в море. От скалы до моря по горизонтали около двух метров, усеянных острыми камнями. Мальчишки прыгают только в брюках, «чтобы не поранить ноги».
Вдоль Алчака, на приличной высоте, в те времена проходила тропинка. В одном месте она обрывается и продолжается дальше в нескольких метрах. Эти метры нужно преодолеть по отвесной скале, используя небольшие выступы. Внизу камни. Высота около 8 метров. Те же мальчишки проходят здесь свободно. Называется это место «Чёртов мост».
Отдыхающие бабушки Капы ходят только на городской пляж. Вечером я рассказываю им об Алчаке, а утром веду всех желающих с собой. Желающей оказалась только молодёжь.
Всем понравилось мазаться глиной, рисовать на себе всякие узоры, а затем фотографироваться.
Один отчаянный парень с этой компании прыгнул с выступа в скале, без брюк, в одних плавках. Остальные поаплодировали, но больше прыгнуть никто не решился.
Этот же парень не побоялся ступить на Чёртов мост. Осторожно, шаг за шагом, находя руками малейшую зацепку, а ногами нащупывая малейший выступ, перешёл на ту сторону.
Вслед за ним пошла девушка. Она сделала шаг, второй… Ухватилась рукой за очередной выступ – рука соскользнула, другого выступа не нашла… Все стали кричать, подсказывать. Распластанная на скале над пропастью, девушка задрожала, издала крик-стон… Но помочь ей уже никто не мог… Она попробовала двигаться назад, но для этого нужно было оторвать от скалы голову и повернуть её в другую сторону, а отклонить голову значило сместить центр тяжест0и. Это уже опасно. Мы беспомощно смотрели то на плачущую девушку, то на камни внизу, представляя, что сейчас произойдёт.
Как старший по возрасту и основной зачинщик, я попросил всех замолчать, а девушке твёрдым голосом велел успокоиться и головы не поворачивать. Затем стал командовать:
- Правую руку – чуть влево и вверх. Так. Держись. Сейчас приподнимешь левую ногу и перенесёшь её влево. Нащупай выступ. Встань на него. Отлично! Перенеси тяжесть тела чуть влево… Теперь левая рука…Так осторожно, боясь ошибиться, маленькими передвижениями удалось вернуть её обратно. Когда у самого края я хотел протянуть ей руку, увидел, что ладони мои совершенно мокрые. Девушку отвели от пропасти. Она ещё долго сидела на площадке и плакала.
Советуем находящемуся на той стороне парню больше не рисковать, а пройти дальше, спуститься к морю и вернуться обратно вплавь, что он и делает…
Сидим на площадке перед Чёртовым мостом и обсуждаем случившееся. На той стороне ущелья появляется мужчина лет 40. Он пьян, его шатает, то кидает на стену, то, кажется, сейчас он упадёт с тропы на камни. Ребята кричат ему, что здесь опасно, хода нет, но он не слышит, сосредоточен в себе. Не меняя скорости, подходит он к обрыву, руки и ноги, будто механически, находят именно те места, за которые нужно цепляться… За 3-4 секунды преодолевает он Чёртов мост (то есть, проходит по отвесной стене) и, не замечая нашего восхищения, той же шатающейся походкой продолжает движение.
…Выкупались. Загораем под Алчаком. Он не высок, но сторона, обращённая к морю, почти вертикальна. На верх кое-где тропки существуют, но их нужно знать.
Наверху появляется человек и, не выбирая места для спуска, начинает слезать по вертикальной стене. Отдыхающие на пляже со страхом ждут развязки. Мужчина держитнас в напряжении минут 40. Кажется, вот-вот он сорвётся… Нет. Спустился. Подходит к нашей группе и, показывая на только что преодолённую гору, спрашивает:
- Скажите, как называется эта гора?
- Алчак! – отвечает ему кто-то.
- А это что за посёлок? – показывает мужчина в сторону Судака.
- Судак! – удивлённо отвечают ему (уж этого не знать!).
- А как называется этот мыс? – кивок в сторону Меганома.
Шутит он или, действительно, не знает, куда попал?
- Меганом, - осторожно отвечает ему кто-то и добавляет, - А море это – Чёрное.
Всеобщий смех, и только мужчина серьёзно кивает головой, показывая, что всё понял.
…Ещё хлеще случай происходит на Карадаге. Мы сидим в Пограничной бухте, собираем в прибое камешки. Над нами нависает огромная скала. Наверху скалы появляется группа отдыхающих. Их трое: двое юношей и девушка. Они что-то кричат нам, показывая вниз, но шум моря заглушает голоса. Скорей всего, они спрашивают, можно ли здесь спуститься. Им не видно, что скала под ними имеет даже отрицательный угол. Мы кричим, что здесь спуститься нельзя, но они тоже нас не слышат и начинают спуск. Мы ещё больше, ещё громче кричим, машем руками, но троица потихоньку движется вниз. Высота по прямой – более сотни метров. Если кто-то из них сорвётся, то будет лететь по воздуху метров 50 и только потом упадёт на скалы, до того вертикален спуск. В скале есть выступы, а главное, щели, довольно длинные, под углом к морю. Именно по ним спускается троица. Мы видим, что они совершенно не приспособлены к спуску: девушка – в юбке и босоножках, на плече у неё – сумочка; парни – в брюках, на плече одного – фотоаппарат. Они обречены. Они должны разбиться!
Продолжаем кричать. Может быть, они всё же поймут и, пока не поздно, поднимутся снова вверх? Нам отчётливо видно: самое страшное – на середине спуска. Там начинается отрицательный угол, который без снаряжения пройти невозможно. Нужны, по крайней мере, верёвки.
А горе-альпинисты всё движутся. Их движение происходит больше не вниз, а то слева направо, то справа налево. Всё же, метр ща метром, они приближаются к роковому месту, которого им не преодолеть.
Видно, что они понимают опасность положения: сняли рубашки, используют их, а также ремешки от фотоаппарата и сумки, как небольшие верёвки.
Вот, наконец, карниз. Дальше вниз не спуститься. Движутся влево, постоянно рискуя сорваться. Слева – щель, которая находится под ними, не так широка. Здесь она сужается. Девчонка, самая отчаянная, первой отважно лезет вниз. Если точнее, её спускают на подручных средствах (ремешках и рубашках). Вот она уже в гроте. Как спускались парни, смотреть было страшно. Мы постоянно ждали – вот-вот кто-либо сделает ошибку и сорвётся. Но вот в гроте уже все трое.
Они спускались около трёх часов. Это москвичи, приехавшие в данный момент из Судака. На Карадаге они впервые…
Когда мы рассказываем об этом случае спасателю Сашке, тот, недоверчиво посмотрев на отвесную стену, говорит:
- Здесь спуститься нельзя! У нас есть ребята, которые по отвесной стене проходили над морем от Сердоликовой бухты до Пограничной, но здесь ещё не спускался никто.
Он нам так и не поверил.
В те времена, когда Карадаг был свободно открыт для посещения, ежегодно, по данным спасательной команды, разбивалось насмерть 5-6 человек, получали серьёзные травмы до 30 человек. Спасателям приходилось снимать со скал до сотни бедолаг. Основная причина неприятностей, чего не все знают: вверх лезть легче, чем спускаться вниз. Ночью спасатели не работали, и застрявшие часто всю ночь взывали о помощи.
В один из своих приездов в Судак встречаю сослуживца по кафедре с семейством. Вот с кем можно полазать по горам! Красочно рассказываю Володе о горах, зову на прогулку. Володя охотно соглашается…
Утром я жду его, обвязанный вокруг пояса верёвкой, но он так и не пришёл. Извинился: проспал. В следующий раз происходит то же самое: стоял в очереди в столовую. Жена послала.
И всё-таки, я сумел его вытащить. Тут же Володя заявляет, что к часу он должен быть дома – занять на всё семейство очередь в столовую.
- Куда же можно сходить за 3-3,5 часа? – смеюсь я. – Только разве на Алчак.
Володя не понимает юмора:
- Ну, пойдём на Алчак.
Он на три года моложе меня, бывший суворовец, но у него избыточный вес, высокое давление, одышка.
По покатому склону Алчака, с многочисленными частыми остановками, поднялись до верха. Это почти плоскогорье. Как правило, сюда приходят, чтобы загорать голышом или даже потрахаться.
Володя видит горы вокруг, внизу море, пляж и копошащихся там людей; гордо выпрямляется и громко кричит:
- Эй! Люди! Я выше вас всех!
Полной неожиданностью для него становятся удивлённые лица выглядывающих из-за камней голых людей:
- Что случилось? Кто и о чём кричит?
Мне неудобно за Володю и за себя. Наверное, именно поэтому назад я веду его другой дорогой – почти той, по которой спускался мужчина, не знавший, где он находится.
Тропинка достаточно широка и не очень опасна. Только с моря кажется, что люди спускаются по отвесной стене. Однако она круто идёт вниз, и площадок для отдыха на ней нет. Ещё попадаются осыпи, по которым едешь на ногах или даже на заднице, иногда метра 2-3. В этом случае надо уметь лавировать своим телом. В общем, при спуске Володя страху натерпелся. Это стало моей маленькой местью за неприходы и дурацкий крик на Алчаке.
Больше Володю я в горы не приглашал (а он бы и не пошёл). Около трети дневного времени тратил он на стояние в очередях и приём пищи в столовых, кафе, пельменных… Очереди, надо сказать, в те времена были огромными, а пропустить завтрак, обед или ужин ни Володя, ни, тем более, семья, не могли.

Санатории

…Володе больше всего нравилось отдыхать в санаториях.
- Санаторий – это сказка! – восхищённо говорил всегда и Евгений Иванович, другой мой сослуживец по кафедре.
Достигнув в Академии определённого положения, и мне не трудно было достать путёвку в санаторий в летнее время. Решил попробовать.
Выбрал Евпаторию. Во-первых, это Крым. Во-вторых, там я ещё не бывал.
При регистрации в санатории отдельных номеров не оказалось. Минимум – на двоих. Впереди меня регистрировались два молодых офицера. Они много шумели, заигрывали с дежурной сестрой, сыпали старыми, избитыми остротами.
«Только бы не с таким!» - подумал я и попросил сестру поселить меня с кем-нибудь постарше.
- Хорошо! – согласилась она. – Вот есть тут один отставник.
Сосед оказался спокойным, порядочным, да ещё бывший офицер 8 отдела. Есть о чём поговорить.
«Именно то, что надо». – решил я. Оказалось – не совсем то.
Номер находился на первом этаже, и вечером дед втащил через окно внука, которого привёз подпольно. Внук оказался капризным и шумливым.
Спали они на одной кровати. Обоим было неудобно и жарко. Засыпали оба с трудом, а посреди ночи часто просыпались и выясняли отношения. Ко всему, внук приехал с температурой и почти не мог ходить.
- Аллергия! Обметало все ноги! – пояснил мне дед.
Я глянул и ужаснулся. У внука была ярко выраженная , страшно запущенная эпидермофития, по-народному – «грибок» - очень заразная болезнь.
Только этого и не хватало!
Посоветовал деду обратиться с мальчишкой к врачу, но тот настаивал на своём:
- Аллергия!
Через пару дней, вытащив внука всё так же через окно, дед вынужден был показать его врачу. Мой диагноз подтвердился.
Теперь целыми днями внук находился в номере. Дед сам смазывал, перевязывал ему ноги, здесь же кормил.
Зараза мне была обеспечена. Проще всего, было бы «капнуть» на соседа, но, как говорится, «не так воспитан».
Как я ни остерегался, а к концу пребывания в санатории эпидермофитию всё же подцепил.
Вечером, на второй день после прибытия меня останавливают в коридоре две женщины средних лет и средней симпатичности.
- Вы, кажется, в санатории уже второй день?.. А почему всё ещё один?
Я пробую отшутиться:
- Ещё никого не выбрал. Присматриваюсь.
- Вот присматривайтесь к нам и вбирайте любую.
Обе улыбаются, глядя мне в глаза. Боюсь ошибиться. Что-то здесь не так. Как бы не пролететь. А они настырные:
- Ну, так которая Вам больше нравится?
Опять отделываюсь шуткой:
- Надо же оглядеться.
За ужином в столовой разглядываю отдыхающих. Где же эти женщины? Что-то за столами их не видать. Первым увидел их (опять вдвоём) на вечерних танцах и поспешил уйти. Не люблю принуждения.
На завтраке моих «знакомых» тоже нет. А вот на санаторском пляже они уже смело, как к хорошему знакомому, направляются ко мне. Болтаем ни о чём. Ловлю себя на том, что стараюсь женщинам понравиться, хотя желания увлечься кем-то из них нет. Они жмут, как паровоз:
- Сегодня уже третий день, а Вы всё выбираете. Курортные романы быстро начинаются и очень быстро заканчиваются. Так кого сегодня вечером Вы приглашаете в ресторан?
Мне больше нравится та, которая помоложе, помолчаливее и покрасивее, но, будто против воли, выбираю наглую и настырную.
Вечером, уде вдвоём, мы ужинаем в ресторане. Она не старается меня вытряхнуть, и это уже хорошо. Дальше всё идёт, как по хорошо отыгранному сценарию. Женщина не упрямится. Она даже спешит. Нужно в отведённый срок получить больше удовольствия.
Это две сестры из Винницы. Обе учительницы. Обе замужем. Они приезжают сюда уже несколько лет подряд. Останавливаются у одной и той же работницы военного санатория, через неё получают пропуска на территорию санатория и на пляж. Цель приезда – «отдохнуть» по полной программе. За 2-3 дня каждая находит себе «любимого» и любит его, верна ему до самого расставания. У них нет цели обобрать его или поживиться за его счёт. Ресторанные расходы моя партнёрша предлагает поделить пополам. Ведут себя они так только на отдыхе. Дома не разойдёшься: семья, соседи, сослуживцы, ученики… Положение обязывает, и у себя в Виннице они никогда не позволят себе не только завести любовника, но даже лёгкого флирта.
При выходе из ресторана я, деловито, как само собой, спрашиваю:
- К тебе можно?
- Нет! Что ты? Хозяйка предупредила, что выгонит сразу… Ведь ты живёшь на первом этаже. Может быть, к тебе? – со знанием дела спрашивает она.
Объясняю ей ситуацию с дедом и внуком.
- Нельзя!
Долго бродим по ночному городку в поисках «места». Настроение такое, будто исполняешь обязанность. Обоим это не очень-то не нужно.
На другой день с этой же целью провожу рекогносцировку местности. Вокруг Евпатории – словно отутюженная равнина: ни рощицы, ни высокой травы. На пляжах всю ночь болтается народ. По набережным разъезжает молодёжь на инвалидных колясках.
Таксисты – народ знающий. Подхожу к ним всё с тем же вопросом. Они смеются, видно, я не первый.
- Да. У нас так, кругом ровное поле. Есть в нём небольшие канавки, но задница будет видна. Плати, отвезём в хорошее место. Можно даже и подождать.
Приходится договариваться с соседом по комнате. Уточнять у него, когда в очередной раз повезёт внука к врачу, объяснять ситуацию. Всё это несколько комично и неприятно.
При дальнейшем общении узнаю от болтливой женщины, что прежде они ездили на Кавказ. Там местные мужчины более любвеобильны и щедры, но после одного случая от Кавказа пришлось отказаться.
Случай, хотя и необычен, но для Кавказа типичен. Познакомились с молодыми мальчиками, пошли в ресторан. Возвращались из ресторана через парк, где на них набросились «бандиты». Мальчики убежали, а «девочек» всю ночь тут же в кустах насиловала группа аборигенов. Среди них оказались и их «мальчики». Особенно издевались над младшей сестрой. Воспользовавшись своей «непопулярностью», старшей удалось отползти от места происшествия и затем убежать. Она прождала сестру всю ночь. Явившись к утру, та только сказала:
- Ты убежала, а мне пришлось отдуваться за двоих.
Утром же они покинули «гостеприимный» городок.
- И вы никуда не заявили, никуда не пошли? – наивно спросил я.
- Нет. Мы слышали о подобных случаях. Местные органы заявлений обычно не принимают: «А зачем вы сюда приехали? Вас в ресторан насильно потащили? Вы не понимали, что за всё это придётся рассчитываться?» Теперь вот ездим только в Крым.
Нехитрая история была рассказана без особых эмоций, как обычный неприятный эпизод.

Достать путёвку в летнее время в южный санаторий даже мне, полковнику, преподавателю Академии, было не просто; что уж говорить о младших офицерах и прапорщиках из частей. То, что я увидел, приехав в санаторий, удивило меня, потрясло и возмутило. Конечно, не меня одного. Мы были наслышаны и о блате, и о коррупции начальства, но не до такой же степени!
Более половины «больных» в военном санатории ни больными, ни военными не были. Проще всего об этом можно судить в столовой, где собираются все в одно время. Правда, со мной за одним столом сидит действующий командир части с женой и дочерью, уже взрослой девицей. Они ездят в санатории каждый год (на то он и командир!). Наш стол, хоть и с натяжкой, всё же можно считать «военным». За остальными столами чаще всего сидят великовозрастные «дети», от 17-18 до 40 и более лет, не известно даже кого. Не известно было мне, кому надо, тот знал.
Вот за отдельный столик садится 18летняя девушка. Движения её величавы, надменны, она знает себе цену (и цена, видать, высока). Рядом с ней суетится лейтенантик-муж. Сразу видно, его роль – подчиняться жене и угождать ей. Случайно слышу обрывок её фразы:
- Я вот всё расскажу папе…
Видать, папа силён, так как лейтенантик меняется в лице и становится ещё более угодливым. Такому «счастью» я бы не позавидовал, хотя «растут» такие зятья быстро, почти как родные сыновья.
Есть здесь и сыновья. Шумны, барственно нахальны. Они служат, но служба их легка, и по служебной лестнице продвигаются они через две ступени, не оглядываясь на сослуживцев. Например, младший сын маршала Соколова за 11 лет службы стал генералом, в то время, как его однокурсники по училищу, в лучшем случае, достигли «капитана». На 10летие окончания училища генерал приехать отказался: то ли стыдно было (навряд ли), то ли не к чему. Его старший брат в это время уже был генерал-полковником, командующим военным округом. Таких примеров привести можно много. Вспомним генерал-полковника Чурбанова, пятого мужа Галины Брежневой. Познакомился с Галиной майором, в гости к будущему тестю пришёл полковником, после свадьбы поставлен на специально для него созданную должность генерал-майора,а там уже «само пошло».
…А вот ещё одна дочь. Эта уже в «бальзаковском возрасте». Здесь, в санатории, познакомилась с красавцем-капитаном, но требования её в любви были так велики, что избранник сбежал из санатория, не «отдохнув» до конца путёвки. Горе дамочки было безгранично, и она не стеснялась его показывать, даже в столовой за столом. К счастью, через день подвернулся другой капитан. Он уже сидит с ней за одним столиком, а она, вызывающе и победоносно глядя на окружающих, снова капризничает.
Много в санатории и «секретуток». Молодёжь клюёт на них особенно охотно: эта не пожалуется патрону и жениться не заставит.
Что влечёт людей в санаторий?
Лечение? Но в санатории не лечат. Там даже нет хороших специалистов. Если что-то с кем-то случается, то в санаторий вызывают «скорую». «Серьёзных» больных они вообще не принимают. Массаж, грязи, воды, душ Шарко – это не лечение, а укрепление здоровья, если есть что укреплять.
Питание? Да, в санатории кормят хорошо и вовремя. Но разве это достоинство? Я должен весь свой день думать, как бы не проспать завтрак, не опоздать на обед и ужин. Как цепью, привязан я к этому распорядку дня. Можно уйти, не поесть, не питаться хоть целый день. Тогда, спрашивается, зачем ездить в санаторий?
В санаториях, где я бывал, кормили вкусно и сытно. Блюда можно было заказывать (выбирать) заранее. Но заказы исполнялись не сегодня и даже не завтра, а через три дня. Как могу я знать, чего захочу через три дня? Ведь это зависит от многого: погоды, настроения, того, что ел вчера, или того, куда иду сегодня. Через три дня сам удивляешься: как мог я заказать такую гадость?
Лёгкие знакомства? Для меня знакомство никогда не было проблемой. Почему я должен ограничивать себя женщинами санатория? Дома это сделать не труднее, больше выбор, больше времени, машина, знание местности.
Короче: в санатории мне не нравится, и делать там нечего.
Вскоре в Евпаторию приехали Ольга с Полей. Привезли палатку. Вот теперь можно и развернуться, поехать – куда хочешь, остановиться – где хочешь, есть – что хочешь и когда хочешь. Что мы и сделали.

Эшеры

Второй раз попал я в санаторий при увольнении из Армии. Так принято в Академии: машина – вне очереди, путёвка в санаторий. Выбрал Эшеры, в нескольких километрах от Сухуми.
На поезде доехал на поезде. Здесь стоянка почему-то несколько часов. В Сухуми будем только в час ночи. Оттуда ещё надо добираться до Эшер. Знающие пассажиры пугают меня:
- Оставаться на вокзале – опасно!
- На такси ехать – опасно.
- Брать частника – ещё более опасно!
- Идти по рельсам пешком? – Самоубийство!
Выхода никто не подсказывает.
Чтобы не сидеть в стоящем поезде, сажусь в автобус Сочи – Сухуми. Он проходит через Верхние Эшеры. Праввда, мне нужно в Нижние Эшеры. Сидящая впереди меня женщина-абхазка тоже похожа в Верхних Эшерах. Она обещает показать дорогу в санаторий. По её словам, это совсем не далеко от остановки автобуса. Если она не боится, то почему должен чего-то бояться я? От Верхних Эшер к Нижним ведёт тропинка по склону вниз, а потом по лесу. Женщине, к моему счастью, тоже нужно в Нижние Эшеры. Она будет моим проводником.
Автобус едет уже несколько часов. Темнота на юге наступает быстро. Пассажиры спят, за окном – темень.
В Эшерах автобус останавливается у ярко освещённого ресторана. Других зданий, ни освещённых, ни тёмных, не видать. С одной стороны дороги – крутой спуск через кусты, с другой стороны – отвесная каменная стена горы, в которой чернеет узкое, тоже заросшее кустами, ущелье. Неожиданно женщина предлагает зайти в ресторан и подкрепиться перед дорогой. Это меня смущает. Я и так напуган пассажирами поезда, и обстановка вовсе не располагает к оптимизму. Заявляю, что сыт. Поскольку дороги не знаю, приходится ждать проводницу у ресторана, сидя на чемодане. Перед тем, как зайти в помещение, она довольно прямолинейно обращается ко мне:
- Не хочешь сводить в ресторан, дай хоть детям на конфеты.
Вот попал! А куда теперь деться? Не заходить же с чемоданом в ресторан, где, как вижу через окна, сидят одни джигиты. Если я пропаду здесь в горах, кто и когда обо мне забеспокоится, и кто будет знать, где искать меня?
Женщина вышла минут через 20, нашла в кустах позади ресторана тропинку, и вот мы уже спускаемся в темноту. Впереди не видно ни одного огонька.
- Санаторий далеко, на самом берегу, - уверяет меня попутчица.
Спуск крут, а тяжёлый чемодан лёгкости мне не добавляет. Вокруг кусты и даже высокие деревья. Цепляемся за них. Женщина шутит. Шутки её рискованны и все на одну тему, самую популярную для парочки в темноте. Если бы я отвечал ей тем же, то мы, скорей всего, изрядно задержались бы в пути. Говорит, что у неё в санатории есть подруга, поэтому она знает, какой бардак там происходит.
Сейчас, весной – мёртвый сезон - отдыхают одни старики, женщин, особенно одиночек, в санатории почти нет.
- Поэтому, - шутливо заявляет она, - если захочешь увидеть меня ещё, зайди в прачечную, спроси Марго, скажи ей об этом. Она мне передаст.
Но моя голова занята сейчас другим. В неё лезут мысли: «Туда ли мы идём? Не пора ли готовиться к более опасному, чем спуск?»
Местность стала ровнее, деревья выше, чаще, темнее. Впереди засветился огонёк. Он движется нам навстречу. Раскрываю нож и прячу его в рукав.
Из-за деревьев выезжает всадник. Женщина успевает прошептать мне, что это её муж. Луч фонаря переходит с моего лица на неё и обратно, поочерёдно освещая нас. Всадник говорит резко и грубо, на непонятном мне языке. Женщина отвечает ему по-русски. По её словам, я попросил её показать дорогу в санаторий.
- Он обещал заплатить! – неожиданно добавляет она.
Ещё не хватало! Я же уже дал ей «детям на конфеты».
Муж то ругает её, то просто говорит что-то по-своему, не глядя на меня. На мой вопрос: «Далеко ли ещё до санатория?» - ответить не удосужился.
Наконец, он сажает жену посади себя и трогается.
- Идите за нами! – кричит мне его жена, скрываясь.
С чемоданом не побежишь. Фонаря у меня нет. Двигаюсь наощупь, ориентируясь на удаляющийся шум. Через некоторое время всадник возвращается, подъезжает ко мне и на сносном русском языке говорит:
- Давай чемодан, Подвезу до санатория…
Давать, не давать? Времени на размышление так мало. Он нагибается  с коня, берёт чемодан и скрывается в темноте. Теперь я более мобилен. Стараясь сохранять достоинство, бегу за лошадью. Увижу ли когда снова свой чемодан? Правда, там только обычные вещи: одежда, умывальные принадлежности, старенький ФЭД. Деньги и документы в кармане на теле.
Тропинка не так уж и узка, это выяснится потом, при свете дня. Неожиданно натыкаюсь на лошадь. Всадник отдаёт мне чемодан.
- Тебе – туда! – показывает он рукой. – Нам – туда! – взмах в другую сторону. – Ты деньги обещал.
Ну вот и обошлось! Напрасно я так боялся. Через пару сотен шагов вижу живую изгородь, за которой чернеет высокий забор. Тропинка вдоль изгороди приводит меня к проходной.
Два часа ночи. Дежурные по проходной долго выясняют, кто я и что мне нужно. После выяснения двери отворяются.
- Откуда Вы взялись? Как попали сюда в такое время?
- С остановки автобуса.
Они недоверчиво смотрят на меня:
- Вы один спускались с гор? С чемоданом? Может быть, Вы местный?
- Нет! Я ленинградец. А спускался не один, с женщиной.
В поисках моей спутницы они смотрят по сторонам.
- Она ушла туда, - показываю я рукой. Похоже, они мне не совсем верят.
- Да… Оттуда, с гор ещё никто в санаторий не приходил, - говорит один.
- Да ещё в такое время! – подхватывает другой.
Гордиться мне или стесняться своей глупости?
Кто-то заводит меня в небольшую комнатушку с одной кроватью и умывальником.
- Отдохните пока здесь. Утром пройдёте регистрацию, и Вас поселят в нормальный номер.
Нормальный номер смотрится шикарно: большое, светлое помещение, окно и балкон – во всю стену, с видом на цветущий сад и море за ним. Есть туалет и душ. Нас всего двое. Мой сосед – подполковник азербайджанец – добр и приветлив.
- А нельзя мне остаться в той комнате, где ночевал? – спрашиваю я регистраторшу и на её недоуменный взгляд добавляю: - Я храплю сильно и не сплю по ночам…
- Удобства… - начинает она.
- Меня больше всего устраивает та комната, - уже твёрдо заявляю я.
Со мной не спорят. Скорей всего, комнатушка предназначалась для персонала: переодеться, отдохнуть, полежать. Теперь она принадлежит мне. Главное – один.
Азербайджанец, с которым мы потом подружились, остаётся в шикарном номере тоже один.
Колхида. Начало апреля, а здесь всё зелёное, всё цветёт. Цветут магнолии. Листья и стволы у них, как у фикуса, но здесь это огромные деревья, а красочные (без запаха) цветы на них – с кулак величиной. Уже почти отцвела мимоза. Здесь её – целые заросли – работники санатория ежедневно сметают с дорожек жёлтую пыльцу. Рядом с санаторием – эвкалиптовая роща; аромат деревьев навевает воспоминания о парилке в бане. Прямо на улице, вдоль проезжей части, цветут лимонные деревья; их цветы и запах напоминают о жасмине. Кругом пальмы, мандариновые деревья, грецкий орех. Прямо рай какой-то! Только Ев совсем нет. В санатории – одни мужчины-пенсионеры. Такое время года.
Дальше от моря – горы. Их вершины – в снегу. На снегу можно различить прямоугольники домиков. Ночью там горит электричество. Кто же там живёт? Как они общаются с остальным миром?
Составилась компания: москвич Володя, азербайджанец Рашид и я. Вместе сидим в столовой, делаем зарядку, ездим на экскурсии, изучаем окрестности.
Сухуми достаточно посмотреть один раз. Главные его достопримечательности: обезьяний питомник, ботанический сад, где собраны воедино все культуры Колхиды, Гора с Крепостью на вершине, которой в 2003 году исполнилось 1000 лет.
Отходишь от санатория на километр, и никто уже (почти) не говорит по-русски. Нашли дачу Верещагина.
- Верещага! Верещага! – твердят нынешние хозяева дома. Больше ничего они сказать нам не могут.
Если пройти 10 км вдоль берега, придёшь в Новый Афон. Здесь монастырь, турбаза, пещеры, крепость на Иверской горе, где когда-то находилась древняя столица Абхазии.
Чтобы убить время, часто хожу пешком в Новый Афон. Обязательно каждый раз иду на экскурсию в Пещеры (без экскурсии туда не попадёшь). Пять громадных залов, открытых для посещения, поражают своими размерами, особенно высотой, сталактитами, сталагмитами, натёками на стенах. Подцветка, навесные мосты дополняют впечатления. Жаль, попасть теперь туда труднее – заграница. Раз в неделю в Пещере поёт хор, но это по вечерам. А возвращаться в санаторий ночью всё-таки опасно.
При походе в Новый Афон обед в санатории приходится пропускать, но, если захочется есть или просто из озорства, можно встать в общую очередь пансионатских отдыхающих (их здесь сотни) и без каких-либо документов (естественно, без денег) получить простой, здоровый обед: щи, горох, котлета, компот, хлеба – сколько хочешь.
10 км – туда, 10 км – обратно, 4-5 часов там. Один поход в Новый Афон – целый «рабочий» день.
Как-то, по пути туда, за мной увязалась группа местной молодёжи. Народ здесь задиристый, против приезжих настроен воинственно. Вокруг – никого. Если побегу, это будет сигналом для открытого преследования. Делаю вид, что они мне безразличны. Периодически поднимаю из-под ног булыжники средней величины и, подержав их, как бы играя, кидаю в море. Однако идти стараюсь быстро – может быть, отстанут. Нет. Нагоняют. Обращаются ко мне на своём языке. Считаю, что это не ко мне т продолжаю движение. Второе обращение звучит уже более нагло и угрожающе. Оборачиваюсь:
- Я понимаю только по-русски… и по-немецки.
Какой ты русский! Вылитый грузин.
- Неужели похож? – делаю попытку засмеяться, одновременно беру в руку камень поувесистей, как бы хочу бросить его в море, затем, «забывшись», оставляю в руке.
- Откуда ты?
- Сейчас иду из санатория, а вообще - из Ленинграда.
- Из Ленинграда? – в голосе слышится мирная нотка, но другой тут же грубо перебивает:
- Деньги есть?
- На билет в Пещеры хватит.
- В Пещеры идёшь? Не был там ещё? – опять спрашивает миролюбивый.
- Был. В пятый раз иду, - немного вру я. – Нравится.
- Нравится? – вопрос звучит уже совсем дружелюбно.
- Говорят, в Ленинграде тоже красиво, - полуспрашивает, полуутверждает ещё один.
- Не могу точно сказать. Я ленинградец, и свой город люблю. У вас тут тоже красота: море, горы, пещеры. Вы свою родину любите, я свою.
Всё. Нападения не будет. Можно расслабиться. Кидаю камень далеко в море и сажусь, готовый к дальнейшей беседе.
- Военный? – ещё один вопрос.
- Да, уже 34 года военный. На пенсию собираюсь.
- Звание какое?
- Полковник.
- Полковник!? – теперь уже в голосе явное восхищение. – А молодой ещё.
- 52 года.
Опять восхищение. Их старики, хотя и живут дольше, а выглядят старее.
Ещё несколько незначительных вопросов и ответов. Поднимаюсь:
- Пойду. На обратном пути, может, увидимся.
- Назад опять берегом пойдёшь? – в вопросе чувствуется уважение.
Обошлось. А что бы я делал один против пятерых? Не знаю.
В санатории рассказывают, что 17летняя дочь капитана первого ранга отказала джигиту в танце, а когда он сказал ей что-то оскорбительное, ударила по щеке.
Через день её нашли зарезанной в одном из колодцев. Парня арестовали, но местный суд его оправдал: не хватило улик, чистое алиби.
Абхазия тогда входила в состав Грузии, но, по крайней мере, под Сухуми, живут в большинстве абхазы, грузин мало, и здесь их не любят. Как-то в разговоре я произнёс: «У вас в Грузии…». Меня тут же поправили:
- Здесь Абхазия!
Да. Грузины в те времена вели себя здесь заносчиво. Это было даже очень заметно. Во что это вылилось после развала Советского Союза, мы уже знаем.
Линия фронта (без кавычек) долгое время проходила по речке Гумиста, протекающей за забором санатория. Представляю, что стало с санаторием и живущими рядом людьми.

Опять немного о женщинах

С написанием этого раздела опять проблемы. С одной стороны, характеристика местных женщин дополняет общую картину жизни санатория. С другой стороны, моё решение – всё, что связано с женщинами, перенести в отдельный раздел записок – заставляет меня пока не трогать этот вопрос.
И всё же. Санаторий – большое, особенно для данных мест, учреждение. В его обслуживании участвует много народа, в большинстве – женщины. Несколько 4х-5этажных домов за оградой санатория предназначены для размещения его обслуживающего состава. Кроме них, многие работники приезжают из Сухуми.
Внешне в семейных отношениях, в отношениях между мужчиной и женщиной здесь ещё сохранилось много патриархального, почти полуфеодального. Это будет видно из дальнейшего рассказа. Однако… после пересечения линии проходной, на территории санатория местные женщины преображаются. Начинается с косметики и одежды. К проходной подходит ненакрашенная женщина, в скромной, чаще всего, тёмной одежде. Пряча лицо, стараясь оказаться неузнанной, она быстро преодолевает расстояние от проходной до своего рабочего места. Через 10-15 минут из помещения выходит совершенно другая женщина. Меняется всё: лицо, одежда, походка, улыбка, главное, отношение к мужчинам. Она уже не семенит мелкими шажками, вобрав голову в плечи, а идёт свободно, гордо и в то же время доступно, с вызовом поглядывая по сторонам. Меняется даже имя женщины. Мы не знали, как звали её муж, дети, родственники, Здесь  каждая имела своё русское имя: Вера, Надя, Маша, Раиса.
Большинство работниц санатория имели любовников из отдыхающих. Не скажешь же «больных». А поскольку отдыхающие постоянно менялись, приходилось периодически менять любовников. Это все видели, об этом все знали, но существовала негласная круговая порука между женщинами. Даже ссорясь между собой, они никогда не попрекали этим друг друга и, конечно, не рассказывали никому за пределами санатория.
…Вот, исполнив основные обязанности, она, оглядевшись, быстро поднимается на третий этаж, где ей делать (по долгу службы) абсолютно нечего. Если в коридоре кто-то есть, дождётся, разглядывая что-то в окне, на стене или на полу, пока тот уйдёт. Никого нет. И она быстро подходит к нужному номеру, тихий стук в дверь и, не дожидаясь ответа, она уже внутри. Щёлкает ключ в замке. Сюда уже никто больше не войдёт, не заглянет – это территория отдыхающего. Она может провести там пару часов или выйти через 15 минут. Когда ей нужно выходить, он выглядывает первым, смотрит по сторонам, приоткрыв дверь, даёт знак находящимся в коридоре: «Смойтесь!» Каждый понимающе кивает головой и скрывается в своём номере. Теперь выходит она. Вороватый взгляд, несколько поспешных шажков от дверей, а дальше, совершенно независимо, спокойно можно двигаться в любом направлении. Пусть все догадываются, даже знают; этикет соблюдён.
Так поступают молоденькие красавицы и увядающие матери трёх-четырёх детей.
Иногда излишне ревнивый муж встречает жену из санатория на машине. Иногда ему даже удаётся пройти внутрь. В этом случае срабатывает всеобщая солидарность – жена быстро узнаёт об этом и принимает свои меры.
Мои новые друзья, Рашид и Володя, так же, как и я, дожидались приказа об увольнении. Стать очередным преемником почётной должности у одной из массажисток, горничных или дежурных по этажу никто из нас не захотел; отдыхающих женщин почти не было, а тех немногих, кто был, успели разобрать более молодые, смелые, наглые.
Свободного времени много, и именно тогда я серьёзно приступаю к оформлению своих записок о Блокаде, которые потом получат название «Блокадный мальчик».
Всё-таки в таких обстоятельствах сердце ищет не только дружбы, а тут как раз в санаторий на наш этаж поступает новенькая горничная 20 лет от роду. Она не была ни абхазкой, ни грузинкой – на Кавказе так много различных национальностей – приехала в Сухуми из дальнего горного посёлка, чтобы устроиться на работу. Зовут её здесь Машей. В санаторий она ежедневно приезжает на такси, хотя оклад её составляет 70 рублей, что не покрывает даже расходы на транспорт. Правда, обратно в Сухуми ездит, как все, на автобусе.
В горном посёлке у неё был жених, который уехал в большой город и пропал (для неё), а здесь, в Сухуми, уже жил и работал её старший брат.
К ней, как нельзя лучше, подходили избитые слова «молода и неопытна».
Она заходит для уборки в мою комнату. На столе книги, взятые в библиотеке, исписанные тетради, отдельные листы. Не номер отдыхающего, а прямо рабочий кабинет. Заявляю, что сам буду убираться в своей комнате, но если она захочет отдохнуть или поболтать, то всегда может зайти сюда.
Уговариваю сесть, и начинается охмурение молодёжи. Начинаю издалека, поэтому бояться, в случае чего, мне нечего: в любой момент могу объяснить свои действия излишней вежливостью, любопытством, желанием пообщаться.
Она в первый же день выкладывает всю свою нехитрую биографию. Родители имеют большой мандариновый сад; этим, в основном, и живут. Зачем пошла на эту работу? А куда ещё? Важны не деньги, а стаж, общение с людьми. Не сидеть же всю жизнь в горном посёлке.
Стараюсь заинтересовать её своей персоной. Внешне она не только созрела, как женщина, но, пожалуй, даже перезрела. Самое время – плоду упасть. Стараюсь удержать её у себя, как можно, дольше. Ей тоже уходить не хочется.
С нетерпением дожидаюсь следующего дня.
Пришла на этаж. Из комнаты не выглядываю. Зайдёт или нет?.. Птичка сама летит в сети. Зашла, села, что-то сказала. Глаза выдают любопытство, желание общения.
Болтаем. Потом она уходит выполнять свои обязанности. Даёт слово вернуться… Возвращается. Опять просто болтаем.
В конце второго дня осторожно сзади беру её за плечи…Не ожидал такой реакции. Она не шевелится, не вырывается, покраснела, как девушка-подросток, и вся дрожит. Поворачиваю её к себе, очень медленно касаюсь губами её щёк, глаз… Всё! На первый раз хватит. Большие чёрные глаза уставились на меня: это серьёзно? Своими действиями как бы отвечаю: это обыденно, нормально. Говорю о чём-то постороннем, спрашиваю и в то же время касаюсь губами то волос, то щеки, то уха. Она молчит, стоит и смотрит. Она меня не слышит или не знает, что делать? А вдруг она сейчас выскочит, закричит, устроит скандал? Нет. Время для этого уже вышло. Ждёт продолжения?
Несильно обнимаю её выше талии (жирок есть), чуть притягиваю к себе (большие груди упираются в моё тело); чувствую её дрожь и еле сдерживаю свою (а может, и не сдерживаю). Её голова поднимается, чтобы снизу вверх посмотреть на меня; вижу незащищённые алые полные губы… Первый поцелуй – в одно касание. Голова её остаётся в том же положении. Она ждёт ещё. Второй – более контактный, более затяжной. А губы и глаза зовут ещё. Третий – настоящий, длительный, страстный. Она не отталкивает, но и не прижимается. Её мозг как бы заснул, а тело дрожит, зовёт.
У неё изрядный вес – на руки мне её не взять. Всё так же, медленно, осторожно, поворачиваю спиной к постели. Она делает назад шаг, другой.
Аккуратно укладываю её на спину. Она – как в гипнозе. Ложусь рядом и целую, расстёгиваю, где нужно, поднимаю подол, трогаю, ласкаю.
Ещё один признак южной женщины: волосы жёсткие, чёрные, густые покрывают большую часть тела, особенно нижнюю. Они начинаются от пупка, неузкой дорожкой идут вниз, там расходятся в стороны, покрывая не только лобок, но и бёдра, ляжки, даже с внутренней стороны, и густой порослью спускаются почти к коленям. Есть они и ниже колен, но уже не в таком количестве. В Училище я был одним из самых волосатых (не самым), но у этой женщины волос больше, чем у меня. Сначала это пугает, отталкивает, но привыкнуть можно. Она уже не сдерживает эмоций: тихо стонет, вскрикивает, тело её отвечает на движения моих рук. Всё так просто? Стоп! Оказывается, есть табу: можно трогать, но нельзя ничего снимать.
Если ты такая темпераментная, то я всё же доведу тебя до естественного окончания. Опять я целую, глажу, ковыряю. Тело её выгибается, ходит ходуном. Дыхание громкое, прерывистое, с ахами и стонами. Я не встречал ещё такого темперамента. Вот что значит южная кровь… Нет! Снимать ничего нельзя!
Утомился. В ход нужно пустить главное оружие человека – речь, убеждение. Говорят, женщины любят ушами. В чём дело?
До неё не дотрагивался ещё ни один мужчина. И это в 20 лет! Она – девственница и хочет остаться ею до свадьбы. У них так принято. Иначе – позор.
Ну что ж. Я с пониманием отношусь к национальным обычаям. Извини. Девушка приводит себя в порядок. Оба стараемся успокоиться. Скоро её автобус в город.
На другой день, с утра, она со счастливыми блестящими глазами врывается ко мне и виснет у меня на шее. Я валю её в кровать, и вчерашнее повторяется сначала. Можно почти всё. Она даже помогает мне. Иногда её ногти до крови царапают мою спину, пальцы рвут волосы головы. Мне кажется: ещё немного, и я достигну своего. Но в определённый момент у неё будто замыкается другой контакт: тело выпрямляется, каменеет, её уже не сдвинуть, не повернуть; ноги, только что казавшиеся пластилиновыми, становятся неподвижными, как у статуи. Нет! Нельзя!
В этот день она вообще не выполняла своих санаторских обязанностей и всё время провела у меня. Женщины относятся к этому с пониманием и смотрят на меня значительно, как сообщницы.
На третий день я встречаю её на лестнице:
- Так нельзя – забывать обо всём. Тебя выгонят с работы. Сделаешь свои дела – приходи, буду ждать. Но всё, что было, повториться не должно. У меня уже всё болит.
Счастливо и загадочно улыбаясь, она соглашается.
В комнату на этот раз она не врывается, а входит медленно, даже нерешительно, и останавливается у порога. Мне приходится проявлять инициативу: обнимаю её, чмокаю в обе щеки, стараюсь быть сдержанным, спокойным, а самому опять хочется бросить её на кровать и продолжить поединок.
- Сколько дней тебе ещё осталось находиться в санатории? – вдруг спрашивает она. Начинаем вместе считать. Получается, меньше двадцати.
Спокойно, без всякого темперамента, нежно она обнимает меня за шею, целует губы, лицо, затем отпускает и начинает раздеваться. Я несколько ошеломлён: до каких пор?
Вот оголилась верхняя часть, широкие сельские плечи, большая, словно насосом надутая, грудь. Всё это – абсолютно белоснежно – женщины здесь не загорают.
Освобождается от одежды нижняя часть. Она не столь классически красива, даже тяжела, но притягивает мужчину больше. Смотрю, как зачарованный, а мне уже больше пятидесяти. Запоздало, торопливо раздеваюсь тоже.
Она ложится поверх одеяла и неподвижно ждёт меня. Стоило мне только прикоснуться к ней, и она тут же преображается. Некоторые её движения, как и всё поведение, казались бы бесстыдными, если бы не были столь естественны и органичны. Она не стесняется, она хочет (боюсь сказать слово «любит», а здесь оно бы подошло) и не боится показать это. От такого темперамента захватывает дух. Кажется, весь санаторий ходит ходуном. Никаких скидок, остановок на девственность, боль. Она захлёбывается, что-то выкрикивает на своём языке, послушно делает всё, что я хочу, сама проявляет инициативу. Ещё! Ещё!
Подходит время отправки автобуса в город.
- Может быть, ты сегодня останешься? – спрашиваю её. Бывает, что по каким-то причинам некоторые из них остаются на ночь.
- Нет. Нельзя. Брат обязательно приедет, будет выяснять: почему?
Одеваемся. Она вся светится неподдельным счастьем. Провожаю её до автобуса и сам сажусь в него. Успеваю заплатить за двоих.
- Зачем? – кидается она ко мне. – Зачем ты сел в автобус? Куда ты едешь?
- С тобой! – заявляю я. – Я должен, обязан сегодня тебя проводить. Давай, погуляем по городу. Я потом как-нибудь доберусь обратно (всего-то 10 километров).
- Ты сошёл с ума! – оглядываясь по сторонам, шепчет она. – Выходи на первой же остановке! Если кто-нибудь увидит, догадается, убьют тебя и меня! Меня сразу, а тебя, может быть, и не сразу. Это ещё хуже, но убьют обязательно.
- Кто убьёт? – пытаюсь спорить я.
- Брат! Родственники! Друзья брата! Выходи!
- У меня есть в Сухуми дела! – упорствую я.
- Тогда сядь на заднее сиденье и не смотри на меня. Смотри в окошко. Выйдем через разные двери, пойдём в разные стороны. Ни в коем случае не подходи ко мне! Даже не смотри в мою сторону.
Выслушав такое, приходится подчиниться.
На обратном пути, шагая 10 км от Сухуми до Эшер, у меня было время подумать, зачем я это сделал. А виноват именно я. К чему это может привести? Никакого приемлемого выхода я придумать не мог. Да и какой может быть выход, если у меня, кроме жены и дочери, есть ещё Ольга и Полина?
А всё-таки, как хорошо, что я занял отдельное помещение! Моя комната хранит ещё все следы, запахи этой чудесной оргии. Так не хочется их нарушать. Жизнь прекрасна! Её надо ловить, ею надо наслаждаться! Не переживать чужую, выдуманную, а ярче, полнее пользоваться собственной!.. На столе, так не к месту, лежат листы «Блокадного мальчика» о голоде, холоде, болезнях, переживаниях. Писать дальше или не писать?..
С этого дня наши отношения стали более определёнными, устоявшимися, но с надрывом, который увеличивался обратно пропорционально количеству оставшихся нам дней. Она хотела познать, испытать за это время всё. Выспрашивала, без стеснения экспериментировала, восхищалась или качала головой: «Нет! Так не нравится!» Что это было с её стороны? Любовь? Страсть? Или взрыв долгое время копившейся сексуальности?
За три дня до моего отъезда Маша вдруг заявила, что сегодняшний день является последним. Почему, разъяснять не стала. На следующий день в комнату заглянула другая горничная.
- А что с Машей? – как бы между прочим, поинтересовался я.
- Марьям (мне показалось именно так, переспрашивать не стал) взяла отпуск на три дня по семейным обстоятельствам.
Я не знал ни её фамилии, ни настоящего имени. Что с ней стало? Пошла ли она по пути большинства женщин, работающих в санатории? – Это кажется мне наиболее вероятным. Уехала в свой посёлок? – С какой стати? В её жизни это осталось единственным эпизодом? – Совсем маловероятно. В любом случае, уверен, эти 16 дней должны были остаться ярким, памятным пятном в её жизни, наверное, даже более заметным, чем в моей, ведь моя жизнь пестрела и другими, не менее яркими, происшествиями.
Что бы произошло, если бы оставшихся до конца путёвки дней было меньше? Больше? А если бы я вдруг продолжил путёвку?..
В аэропорту Сухуми я до самой посадки в самолёт осматривался по сторонам. Не пришла. И правильно сделала!.. А мне хотелось…
Вот ещё один эпизод вытащил я из четвёртой части воспоминаний. По-моему, здесь он более на месте, чем будучи вырван из общей обстановки.
Из лечения в Эшерах мне назначили лишь одно – массаж. Попросил массажистку научить меня своему ремеслу. Мне – наука и развлечение, а ей – помощь. Доверяла она мне только мужчин. А женщин, как я говорил, и не было.
В Сухуми, перед отлётом, купил ведро с цветущим деревом лимона.
- Сколько цветков нужно оставить, чтобы получить большее количество плодов? – спросил у продавца.
- Сами отпадут, столько, сколько нужно.
Цветов было более 50, и ни один не отпал. Я уже потирал руки, подсчитывая будущее количество лимонов. Появились плоды; достигнув размеров жёлудя, часть из них отпала. Осталось 25 штук. Когда они стали с грецкий орех, отпали ещё 20. Через 10 месяцев с дерева мы сняли 5 больших, мясистых жёлтых плодов. После чего дерево погибло. Учебник подтвердил правильность произошедшего: каждому плоду для созревания необходимо не менее 20 листиков, иначе дерево погибнет.
Самолёт летит над Кавказским хребтом. Вершины, вершины, на многие километры, сверкающие от яркого солнца, и никакого жилья, вообще, никакого следа человека.

Стажировка в Одессе

Стараясь выдержать тематику, я не всегда соблюдаю хронологию. Отдых в Эшерах проходил накануне увольнения из Армии, в 1987 году. А сейчас вернёмся на несколько лет обратно, в 1979 год.
Каждые 5 лет преподаватель Академии должен проходить обязательную двухмесячную стажировку в войсках на должности, соответствующей своим специальности, положению и воинскому званию. Многие записывались в ЛенВО – жить можно дома, никуда не нужно ехать – второй отпуск.
Мне хотелось побывать там, где я ещё не был. Заинтересовали два округа: Одесский и Прикарпатский. Написал рапорт на Одесский, думал: посмеются и откажут. Генерал Канонюк подписал.
 И вот в ноябре 1979 года я хожу по Одессе в одной рубашке – так здесь ещё тепло. Правда, вскоре пришлось надеть китель, а в декабре и шинель. С собой взял самое необходимое. Пригодилось всё, за исключением папахи, её надеть так ни разу и не удалось.
В командировочном предписании записана должность командира узловой бригады связи; но НВС округа – генерал рекомендовал остаться в управлении связи. Во-первых, здесь нужен человек в отдел боевой подготовки, особенно для проведения занятий с командным офицерским составом. Во-вторых, .. Генерал мнётся, очень не хочется ему говорить о другой причине. Рассказали подчинённые. А случай, действительно, интересный.
В управление связи штаба округа на должность начальника радиоотдела прислали выпускника Академии связи, медалиста, примерного, старательного, знающего подполковника, без вредных наклонностей и привычек, не имеющего влиятельных родственников и покровителей. Коллектив управления, под руководством Генерала (я не помню фамилии, а выдумывать не буду) уже состоялся. Люди работали согласованно, сдружились, спелись и спились в хорошем смысле этого слова. С приездом новичка в работе отдела произошёл диссонанс – в данном случае – рассогласование. Он интересовался буквально всем (и это хорошо), но тут же начинал критиковать чужую работу (иногда правильно, но очень уж резко), выставляя напоказ своё «Я».
…Несколько дней он штудировал в своём кабинете Наставление по радиосвязи. Затем устроил экзамен подчинённым в отделе, наставил двоек и доложил об этом Генералу. Умудрённый опытом генерал, сам, с пристрастием, проэкзаменовал начальника отдела, особенно по вопросам практики, несколько раз ткнул его мордой об стол, а затем серьёзно поговорил об этике поведения в коллективе.
Отличник-медалист не унимался. Генералу стали приходить жалобы с мест на его хамское отношение, надменность, неоправданную требовательность. Работу радиоотдела, а затем и всего управления связи, подчинённых войск, стало лихорадить. Формально начальник радиоотдела всегда оказывался прав, но его требования не помогали работе, а чаще, предъявленные не вовремя, мешали.
Генерал вынужден был уже более строго «поговорить» с неуживчивым подчинённым, после чего тот вдруг подал рапорт с просьбой перевести его из управления связи на другую работу в подчинённые части. Равнозначной свободной должностью в это время была должность командира узловой бригады связи, куда Генерал его и определил.
Управление лихорадить перестало, но зато в бригаде…Новый командир, соблюдая все уставы и приказы, буквально издевался над подчинёнными, особенно над младшим офицерским составом. Пошли жалобы в управление связи, в политуправление. В бригаде резко возросло количество ЧП, что позволило объявить командиру несколько взысканий. Тот, оправдываясь соблюдением уставов и законов, в свою очередь, стал рассылать жалобы по инстанциям. Многочисленные комиссии мешали работе бригады и управления связи.
И вот сейчас в бригаду приехал преподаватель Академии. Генералу не хочется, чтобы посторонние выносили сор из его избы. Слухи могут зайти очень далеко. У меня же план стажировки, практика прошлой работы и дисциплина кафедры – узловые. Мне, в любом случае, необходимо ознакомиться с положением дел в бригаде. А может быть, всё не так страшно, и это только наговоры? Может быть, командир – отличный парень, не угодивший начальству? Я должен во всём убедиться сам. Еду в бригаду, представляюсь командиру. Тот, узнав зачем я приехал из Ленинграда, тут же звонит Генералу и требует оставить меня в бригаде. Ему очень необходимы офицеры, тем более, его дублёр.
Мы сидим в кабинете. Командир бригады решает текущие вопросы. Сегодня суббота – выходной день для нормальных людей.
…Вот приходит старший лейтенант, временно исполняющий обязанности командира роты. Командир бригады только что отдал приказ: в каждой роте на подъёме и отбое ежедневно должен присутствовать офицер. В данной роте старший лейтенант остался один, остальные в командировках, в отпуске, в госпитале и тд. Так получилось. Сам старлей живёт на другом конце города. Два часа передвижения в один конец. Дома больной ребёнок. Как может он присутствовать ежедневно на отбое и подъёме? Сидящий рядом с командиром замполит участливо кивает головой.
Командир не перебивает говорящего, выслушивает внимательно, затем спрашивает:
- Вы знаете положения Дисциплинарного устава, что приказы не обсуждаются? Приказ отдан, и Вы должны думать, как его выполнить, а не как обойти. А выход есть – пока Вы один – ночуйте в роте.
- А как же занятия, работы, если я днём буду ездить домой? – спрашивает старлей.
- Кто сказал, что Вы днём освобождаетесь от своих обязанностей? Придётся какое-то время пожить в роте.
Замполит пытается вступиться. Командир парирует его защиту одной фразой:
- Он принимал присягу «стойко переносить все тяготы и лишения военной службы». Надо было обо всём этом думать раньше, когда шёл служить в Армию.
---А вот ещё в гражданской форме представляется выпускник института – младший лейтенант. Он только что прибыл для прохождения службы из другого города. Жена с вещами ждёт его на вокзале.
Командир подробно расспрашивает его, что закончил, как учился? С желанием ли идёт служить в Армию? Объявляет вчерашнему студенту, что он назначается командиром взвода в такую-то роту; вызывает ротного и представляет ему подчинённого.
- В понедельник представить командира взвода личному составу! – приказывает комбриг. – Вопросы есть?
У «студента» куча вопросов. Куда везти вещи и жену? Где они будут жить? Как, в конце концов, получить военную форму?
Комбриг морщится:
- Я думаю, обо всём этом Вам лучше расскажет командир Вашей роты. Жилья у нас нет. Большинство офицеров снимает квартиры. Поговорите с ними, они Вам что-нибудь подскажут. Сейчас пойдёте на вещевой склад. Начальник службы подберёт Вам полевую форму. В ней в понедельник явитесь на службу. Повседневную форму сошьёте в течение месяца.
- А если я не найду квартиру?.. – робко начинает новоиспечённый командир взвода. – Где сегодня мне переночевать?
- У Вас есть теперь командир роты, есть офицеры роты. Они помогут, подскажут. Отвыкайте задавать вопросы старшим начальникам, обращайтесь по команде, как требует Устав.
Ротный уводит ошарашенного приёмом нового взводного.
Замполит пользуется моментом, чтобы поговорить с командиром с глазу на глаз:
- Юрий Константинович! Вы назначили сегодня совещание офицеров в 22.00. Суббота. Нельзя ли провести его пораньше?
- Но ведь они должны доложить о выполнении полученного утром приказания. Помните, утром они заявляли, что не успеют к 22.00 его выполнить. А Вы говорите: «Раньше!»… Впрочем, если сам замполит считает, что нужно провести совещание раньше, я не против. Передайте по батальонам: «Совещание офицерского состава переносится на 21.50».
Я про себя считаю. Совещание продлится не менее 1,5 часов. Ведь доложить (не важно, о чём) должно каждое подразделение. Окончание – не раньше 23.30. Надо будет ещё добраться домой. Транспорт в это время ходит не часто. Вот тебе и очередной выходной. Кому-то утром необходимо прибыть на подъём. Кто-то завтра вечером приедет на отбой и останется на ночь. Спроси у офицеров бригады: хорошо ли служить в Одессе?
Юрий Константинович предлагает и мне прибыть к 21.50 на совещание.
- Я представлю Вас, как стажёра командира бригады. Ваше приказание будет равносильно моему.
Нет, Юрий Константинович! По решению Генерала я остаюсь в управлении. Да и не сработались бы мы. Был бы я Вашим тормозом. У меня другие взгляды на службу, на отношения с подчинёнными. По-разному мы воспитаны.
Я здесь чужой, и поэтому свободно высказываю командиру бригады своё мнение. Примеры. Вот они. Врио ротного, «студент»-взводный, совещание в субботу ночью. Моё мнение твёрдое: командира подчинённые должны любить или, в крайнем случае, уважать. Иначе в бою он может получить пулю от своих. Жестокость, как крайняя необходимость, должна быть оправдана.
Примерно то же докладываю Генералу.
- Надо менять, - соглашается Генерал. – А куда поставить полковника, если он даже в управлении не смог прижиться? И ведь всё делает вроде бы правильно, не придерёшься.
Действительно, командир бригады делает формально всё правильно, как лучше для дела. Он умён и старателен. Так почему же не только подчинённые, но и начальники относятся к нему отрицательно? Я понял. У него не было души. Степень душевности, свойственной только человеку, определяет отношение к нему других людей.
Занимаюсь почти своим (преподавательским) делом: езжу по частям, читаю лекции о перспективах развития техники, теории связи. Оказывается, в частях уже много моих учеников (слово «бывших» я в черновиках зачеркнул). Радуюсь, что не похожи они на Юрия Константиновича. Возможно, в этом есть и моя маленькая заслуга.

Об Одессе и одесситах

Много слышал, читал об Одессе, как об уникальном городе, и на основании этого имел о нём своё представление. В чём-то реальность совпала с этим представлением, в чём-то – нет.
Я ожидал увидеть аристократическую чопорность Ленинграда-Петербурга, военную строгость Севастополя, а Одесса (в моём понятии) больше походила на хвастливого купчика: вот мы какие! Всё напоказ.
- Вы были в Одесском театре оперы и балета? Обязательно сходите! Обратите внимание, какие там зеркала, хрусталь, позолота! А знаете, сколько жидкого стекла залито под фундамент, чтобы театр не проседал? – с восторгом говорят Вам одесситы.
Потом выясняется: сами они знаменитый театр посещают редко и неохотно. Билеты в него можно приобрести даже перед началом спектакля. Одесситы же предпочитают менее знаменитый Театр музыкальной комедии – вот в него достать билет очень трудно. Кстати, артисты Музкомедии очень часто бегут за границу, и их там охотно принимают, а из Оперного почему-то никто не бежит. Или не принимают?
Знаменитую Дерибасовскую представлял я более широкой, длинной и величественной. Одесский Привоз ничем не отличался от обычной ленинградской барахолки. Зато Потёмкинская лестница, «Тёщин» мост, лиманы, Музей обороны Одессы под открытым небом, парк «Аркадия», Набережная, да и многое другое производят впечатление.
Одесские светофоры меняют цвета гораздо чаще, чем в других городах; только успевай проскочить. Троллейбусы ездят со скоростью легковых машин. Автобус можно остановить не только на остановке. Скажи водителю: «Останови! Мне здесь выходить!» и он остановит автобус. Чтобы сесть в автобус, вовсе не обязательно идти к остановке, достаточно поднять руку при его приближении. По всей Стране тогда устранили кондукторов – опускай пятак в ящик и бери билет. Общественность – лучший контролёр. Но никто пятак в ящик не опускает – каждый при выходе из автобуса кладёт гривенник водителю (надо понимать – за дополнительный сервис, что остановил, где требуется). Не жадничая, положил я 15копеечную монету. Старушка сзади ворчит мне в ухо: «Зачем Вы их балуете! Взяли бы пятак сдачи».
Любят одесситы поговорить. В транспорте двое разговаривают – третий прислушивается. Не расслышал – может и переспросить. Никто его не обругает. Повторят. Кто-то может в разговор влезть, сказать своё мнение. Выслушают. Обсудят. Так в общий разговор может пол автобуса вмешаться. Спорить начнут, кричать. Но не злобно.
…Нужно было мне купить шампанского. Зашёл в один магазин:
- Шампанское есть?
- Нет!
В другой:
- Шампанское есть?
- Нет!
В третьем – то же самое.
Выхожу на улицу, а следом выходит одесский полуинтеллигент:
- Извините. Вы приезжий? Кто же так шампанское спрашивает? Вы – молодой, симпатичный. Поздоровайтесь с продавщицей, улыбнитесь ей, тихонько на ушко скажите: «Девушка! Очень нужно. Не найдётся ли у Вас для меня бутылочки шампанского? Буду очень обязан». Да крупных денег не давайте – сдачи может не дать, а сразу приготовьте, сколько не жалко. Вы будете благодарны ей, а она – Вам.
Решил рискнуть. В следующем магазине сделал всё так, как учил знающий человек. Выслушав меня, продавщица нагибается и достаёт из-под прилавка бутылку шампанского, заворачивает в газету, подаёт. А мне нужно две. Надо было просить сразу. Захожу ещё в один магазин. Всё повторяется – получаю ещё одну бутылку. Оказывается, шампанское в Одессе есть, надо только уметь покупать. А тот мужчина стоит у меня за спиной:
- Вот видите! Вы откуда приехали?
Рассказываю, благодарю за науку, протягиваю деньги.
- Что Вы! Что Вы! – машет он руками. – Приятно было познакомиться. Я ведь за Вами уже в пятый магазин захожу. Видите, как у нас всё просто!
…Стоят рядом два здания, на мой взгляд, по своему значению не уступающие друг другу: обком Партии и штаб Одесского военного округа.
Здание обкома – новое, современное то ли 28, то ли 22 этажа, забыл я – из стекла и бетона. Говорили, что ещё не хватает его площадей для данного органа управления, стали сбоку пристройку делать. Успели ли до Перестройки закончить?
Здание штаба округа – приземистое, старое, краснокирпичное, трёхэтажное, полы скрипят, штукатурка с потолков осыпается, ютятся в комнатушках по 6-8 старших офицеров.
А вот в Вологде здание бывшего обкома народ прозвал «Монстром» за его внешний вид. Возвышается оно громадным двуногим чудовищем над всем городом. Что-то в нём сейчас? Скорей всего – городская администрация, которой опять места не хватает.
Одесса – первый город в СССР, где были введены ночные телевизионные передачи – «Ночной кинотеатр». При мне они проходили один раз в неделю, по вторникам; и фильмы шли, которые «детям до 16ти…»
Описание пребывания моего в Одессе будет менее, чем половинчатым, если не затронуть приключения, связанные с женщинами. Пожалуй, в соответствующей части записок мне придётся начать всё заново, начиная с посадки в поезд, заканчивая проводами из Одессы.

Ульяновск

Весной 1984 года неожиданно (как это чаще всего бывает в Армии) меня командируют в Ульяновское училище связи заместителем председателя Государственной экзаменационной комиссии (ГЭК). Пришлось прекратить очередное голодание, длившееся 5 дней. День – на сборы, два дня – в поезде.
В Ульяновске меня встречает персональная машина и привозит прямо на банкет, с которого начинается работа комиссии. Председатель ГЭК, московский генерал-лейтенант Царёв принимает у меня рапорт о прибытии, сидя за столом. Справа от генерала сидит начальник училища, слева пустует моё место.
На опоздавшего – всё внимание. Мне наливают «штрафную». Выпить её – в моём положении – равносильно самоубийству – третий день восстановления после голодания. Отказываюсь, объясняя болезнью (не буду же я распространяться за столом о пользе голодания). Первый конфликт с начальством.
Уже захмелевшие генерал и начальник училища косятся на меня.
- Тебя что специально ко мне приставили? Доносить будешь?
Клянусь ему, что «нет», обещаю, что «как только чуть полегчает, так сразу…»
А настроение у них сразу теперь не то! Испортил я дружную компанию.
Копаюсь в закусках: этого не ем, этого не хочу, этого не могу, чем опять привлекаю внимание.
- Подложила мне Академия свинью, - громко делится генерал со своим соседом. Не стесняется. Понимаю: трудно будет с ним работать.
Молоденькая официантка Света вокруг генерала так и вертится. Специально ****овитую подобрали. А он и от этого угощения не отказывается: то за задницу её пощупает, то при всех под юбку залезет.
Пью лимонад. Закусываю овощными салатами, а вокруг – такое изобилие.
Света горячее несёт, плюхнула перед носом, не спрашивая, надо ли. Печёнка с жареной картошкой! Да как всё приготовлено! После голодания - такое искушение. Писал я уже об этом случае. Не выдержал, съел печёнки. Кусочек-то вроде бы маленький, а вечером в гостинице плохо стало. И пальцы в рот совал – не помогло – организм с голодухи сразу всё усвоил. Во рту – сухость, язык распух – еле ворочается, ещё и позеленел. Пришлось ещё два дня голодать, чтобы в норму войти. А в столовой – место за одним столом с генералом.
- Почему в столовую не ходишь? Почему не ешь? Где питаешься? Прямо – старовер какой-то!
На стол генералу каждый день прямо из холодильника запотевшую бутылочку коньяка ставят. Света своими ручками в хрустальную рюмку наливает. Заместитель же ему какой-то чудной попался. И вечером в гостинице с ним рюмку не выпьешь. Генерал, правда, и в гостинице не один пьёт. Света в номер приходит, допоздна там находится. Вот ведь как в училище начальство уважают: заместитель начальника училища от себя оторвал, с генералом поделился. Света, оказывается, его любовницей была. И осталась.
В свободное от генерала время успевает и к заму в кабинет заглянуть, и ещё с молодым подполковником Петей из Риги – членом ГЭК встретиться.
Пошутил я как-то над этим с ней, а она мне:
- Не завидуйте. Могу и к Вам прийти.
Шустрая. Когда через два года я снова в Ульяновск приехал, она уже за выпускника замуж вышла. Того в училище оставили – незаменимый кадр. Она и через два года такой же осталась, у каждого - свой талант.
Поселили нас в гостинице «Венец», прямо напротив Ленинского комплекса. Я выбил себе одноместный номер. Генерал Царёв взял себе «Люкс» в две комнаты. В спальне – рядом две кровати. Доплачивать к командировочным деньгам (ух как!) много надо. Генерал не жадный. Свете постоянно подарки делает, работникам гостиницы «на чай» даёт. Почти каждый день в ресторан спускается. Посчитать – тут и генеральской получки не хватит.
Я же после двух дней дополнительного голодания готовил себе в гостинице толоконные кашки. И это было проблемой. Пользоваться нагревательными приборами в гостинице категорически запрещалось. Ни в одну розетку вилка кипятильника не входит. Я не придумал ничего умнее, как оголить идущие у самого пола провода и таким образом подключать кипятильник.
Однажды провода замкнулись и загорелись. Здорово загорелись.  Дым повалил по гостиничному коридору. В первую очередь, я отнёс соседу (тоже члену ГЭК) свой кипятильник. Прибежала администрация. Я объяснил:
- Стал передвигать кресло. Неожиданно у стены, под ножками кресла, произошло замыкание. Предохранителей в комнате нет. Что делать, сразу не сообразил.
- А Вы случайно не подключали электроприборы?
- Боже упаси! У меня бритва – и та безопасная. Как же можно по полу прокладывать электрические провода!?
После выхода из голодания, чтобы показать, что я такой, как все, пришлось пить и с генералом, и с преподавателями училища, и с членами ГЭК, и с появившимися к тому времени знакомыми девушками.
Проверку учебной подготовки генерал возложил на меня. Сам же занимался всеми другими вопросами. Их было тоже не мало. Только вот плохо, что решал он их всё тем же способом.
…Например. К генералу приходит начальник училища с жалобами на поведение начальника иностранного факультета: берёт взятки, неодинаково относится к разным национальностям, нечист на руку… Генерал выслушивает, поддакивает, обещает помочь в замене на более достойного. Здесь надо обязательно добавить, что вопрос этот, как и большинство других, генерал решает в столовой, за обеденным столом, правда, в отдельном кабинете, специально оборудованном для начальства, что Приказом Министра обороны категорически запрещено.
На следующий обед генерал вызывает начальника иностранного факультета. Тот подсаживается к столу, как фокусник, даёт официантке специальный знак, и на столе перед ними появляется бутылка коньяка. Генерал не рассержен и даже не удивлён. Коньяк разливается по рюмкам. Предчувствуя разнос, который сейчас, по моему мнению, генерал учинит подполковнику, я пить отказываюсь.
Подполковник рассказывает генералу, как трудно командовать иностранцами, какие они разные. Тут же, к месту, вставляются смешные и похабные анекдоты, истории. Генерал и подполковник хохочут. Разносом и не пахнет.
Заканчивается бутылка и, после того же хитрого жеста, появляется вторая. Как заместитель, я должен присутствовать при решении служебных вопросов, поэтому сижу рядом. Объяснения подполковника неубедительны; собственно говоря, и объяснений-то никаких нет. Ну, из большой любви к нему, несколько иностранных курсантов привезли из отпусков небольшие сувениры. Не принять их было просто неудобно.
Царёв в хорошем настроении откинулся на спинку стула. Тут же рядом уже сидит Света. Она тоже держит сторону подполковника.
- Трудная у Вас работа, - рассуждает генерал, - но нужная. Не каждый может с ней справиться. Не каждый поймёт душу иностранного курсанта. Вы в этом преуспели. Я считаю, что Вашу должность нужно приравнять к должности начальника училища и сделать её генеральской. Буду докладывать об этом Маршалу. У меня с ним нормальные отношения. Думаю, он пойдёт навстречу.
Подполковник и Света переглядываются. Ура! Сработало! Наша взяла!
Я ожидал, что Царёв, протрезвев, забудет об этом разговоре, но вечером, когда к столу подсел начальник училища, генерал выдал ему именно то, что сказал начальнику факультета. Естественно, произошла немая сцена. Мало того, на другой день на общем разводе училища генерал вывел из строя начальника иностранного факультета и объявил ему благодарность. Вопрос об отстранении его от должности теперь отпал окончательно.
Благодарность перед строем получил и заместитель начальника училища (любовник официантки Светы) за проведение на плацу «балета» под барабан с ружейными приёмами.
Теперь к генеральскому столу подсаживаются и другие офицеры со своими вопросами и просьбами. Генерал скор на руку – вызывает начальника училища, предлагает «помочь» просителю в вопросе получения жилья, повышения в должности, перевода по службе. Думаю, после таких «предложений» забот у начальника училища прибавилось.
- У Вас есть машина? – обращается ко мне один из преподавателей. – Запчасти нужны?
Кому же они не нужны? Когда я ехал в Ульяновск, друзья дали мне такой список!.. Да и своей машине уже одиннадцатый год. Нужны и крылья, и распредвал… и многое, многое другое.
Подполковник переписывает всё, что мне нужно, и несколько дней мы с ним ездим по магазинам, станциям техобслуживания. У него везде связи. Достали всё. И главное, за бесценок. За каждое крыло я заплатил по 9 рублей… Так же всё остальное. Даже не думал, что бывают такие цены. Не буду раскрывать все «секреты», почему всё так хорошо получилось, для примера, приведу один: сын директора СТО был курсантом училища.
Ничего не даётся даром. Сижу на экзамене. Открывается дверь, и в ней показывается лицо моего «автоблагодетеля». Выхожу в коридор.
- Выручайте! – стонет он. – Сын горит на экзамене по «Организации связи».
Сын идёт на «красный диплом». По предварительному распределению должен ехать в Германию – папа постарался. Но если на госэкзаменах получит хотя бы одну четвёрку или ниже – не видать ни «красного диплома», ни Германии.
Неприятно, но надо отрабатывать запчасти. Захожу в класс, где бедолага сдаёт экзамен, подсаживаюсь к председателю подкомиссии:
- Как там Виноградов?
- Между двойкой и тройкой!
- Петя! Нужна пятёрка!
- Никак нельзя! Все курсанты видели, как он отвечал. Сейчас готовит дополнительные вопросы.
Сажусь рядом с курсантом и задиктовываю ему ответы. Парень идёт отвечать последним. Даже в том, что мы с ним вместе написали, он не может разобраться. Тут и тройки много. Но отец сидит уже рядом со мной. Он умоляет…
- Ладно! Четвёрка, - вздыхает Пётр. – Больше не могу.
Отец смотрит на меня, как на последнюю надежду. (Зачем позарился я на дешёвые запчасти!?)
Я не могу приказывать председателю подкомиссии, могу только просить. И теперь уже я прошу:
- Надо, Петя! Надо!
Петя сдаётся.
Оценки за экзамен курсантам объявляются перед строем…
- Виноградов – «пять»! – все в строю понимающе улыбаются…
…Возили членов комиссии «на рыбалку», а в мешках, когда ехали ещё туда, уже лежала готовая рыба.
…Водили членов комиссии в сауну с «девочками» лет по 40. Надо признаться, что, хотя и парились вместе, от «девочек» все отказались. То ли стеснялись друг друга, то ли «девочки» были не той кондиции.
…Водили нас, конечно, и по ленинским местам. Много нового узнал я там о Ленине и о его семье. Больше нам тогда рассказывали хорошего, а до плохого мы сами уже докапывались. Люди – всегда и везде – люди. Чего ищешь – того и накопаешь.
На месте старого кладбища разбит сад. Могила отца Ленина оставлена там, как памятник.
Школа-гимназия, в которой когда-то учился Ульянов Володя, в советское время специализировалась на выпуске экскурсоводов по Ленинскому комплексу. Нашу экскурсию вела девочка-третьеклассница (с нашего согласия). Конечно, многое ею было просто заучено, но представляю, как вживётся девочка в то время, в ту обстановку 19 века, когда закончит школу. Интересно, сейчас большинство выпускников – безработные?
В Ульяновске много военно-учебных заведений, в которых вместе с советскими курсантами учатся иностранцы. Вместе с туристами доля иностранных граждан в городе очень велика. Всё это, ясно, накладывает на город свои особенности.
В небольшом областном городе не пустуют рестораны. Русских в них мало.
Кроме военных училищ здесь имеются Педагогический институт, Сельскохозяйственный институт (где, в основном, тогда учились девушки), много средних учебных заведений, особенно дошкольно-педагогических и медицинских училищ. Так что молодёжи легко найти друг друга.
Впервые увидел я здесь такое количество проституток. Они спокойно болтаются в центре. Отличить их от остальных женщин может любой. Чаще всего, это приезжие студентки, но много и местных. Заработок за одну ночь превышает месячную стипендию. Заманчиво?
Мне в номер с предложением сексуальных услуг, приглашением в ресторан (за мои деньги) звонили много раз.
Учёт жриц этой профессии в городе ведётся.
Как ни обидно, курсантов-выпускников здесь зовут «санитарами города». Это они скоропостижно женятся на проститутках и увозят их к новому месту службы, тем самым очищая город. Говорят, что из этих женщин получаются отличные жёны.
Мне показывали местные газеты, где приводились различные примеры подобных браков. Одна из статей так и называлась «Санитары города».
…Молодой лейтенант в последний раз выходит из ворот училища. Перед ним – толпа девушек, ожидающих неизвестно чего. Лихач снимает фуражку и кидает её в эту толпу:
- Кто поднимет – на той и женюсь.
И поднимают, и женятся…
…Такой же лейтенант вечером бежит по городу, заглядывая каждой в глаза. Нашёл!
- Девушка! Мне завтра уезжать. Поехали вместе, будете моей женой.
И едут.
Браки после двух-, трёхдневного знакомства ни у кого удивления не вызывают, считаются нормой.
Многих девушек увозят с собой иностранцы. Что с ними делается потом? Статистики такой нет.
В газетах иногда приводятся такие примеры. Я всех не помню; выдумывать не хочу. В войсках не раз встречал семьи, созданные за один-два дня. Живут, как все. Военных училищ в Ульяновске тогда было много…
Недалеко от Ульяновского училища связи, не известно, с каких времён, стоит ажурное металлическое сооружение, похожее на Эйфелеву башню, с наклоном – больше, чем у Пизанской. Сооружение давно всё проржавело, прогнило и представляет опасность для находящихся рядом зданий и прохожих. У многих училищ есть сои традиции. Бывшие курсанты их помнят. У связистов Ульяновска своя (слово «была» я вычеркнул) – в день сдачи последнего экзамена вывешивать на башне флаг.
Каждый год отдаются строжайшие приказы по училищу, около башни выставляются офицерские караулы, все перекладины, по которым можно забраться наверх, снизу спилены; однако, каждый год в ночь после сдачи последнего экзамена на мачте развивается красный флаг.
Через два года я снова приехал в Ульяновск. Башня наклонилась ещё больше и ещё больше обветшала. Накануне последнего экзамена я разговаривал с без пяти минут лейтенантами. Неужели найдутся смельчаки?..
- Нет, конечно! – заверяли меня курсанты.
- А жаль, если не найдутся! – вдруг говорю я. – Достойная традиция!
Курсанты опешили. Что это? Провокация?
Я ушёл. Я твёрдо знал: флаг будет развиваться! И не ошибся!
Слышал, что, в конце концов, сооружение снесли. А жаль. Хорошая проверка для будущих офицеров.
Перевозка автозапчастей из Ульяновска в Ленинград самолётом обошлась мне гораздо дороже, чем их стоимость. Отец едущего в Германию молодого лейтенанта провожал меня до самолёта.
Через несколько лет я получил некоторые новые (интересные и даже скандальные) сведения о генерал-лейтенанте Царёве. Они состояли из газетных сообщений, секретных приказов, рассказов свидетелей и сплетен.
Началось всё с того, что в начале 90х годов пионеры-следопыты обнаружили в одном из подмосковных болот военную технику связи. Решив, что аппаратура так прекрасно сохранилась со времён Великой отечественной войны, они привезли её в Москву. Техника оказалась суперсовременной, некоторые типы её не были даже рассекречены. КГБ копнуло глубже (в буквальном смысле), и в болотах обнаружили залежи новейшей техники связи.
Первоначальное расследование вывело на прапорщика-кладовщика. Тот, естественно, не молчал. Вскоре арестовали нескольких офицеров склада связи. Дальше следствие привело в управление связи Министерства обороны. Кто-то был вызван в военную прокуратуру. Один подполковник из отдела вооружения (начальником которого был генерал-лейтенант Царёв), застрелился. В газетах появились скандальные статьи. Царёв срочно лёг в госпиталь и был уволен с полной генеральской пенсией.
Следствие показало, что аппаратные связи, оборудованные, в основном, на КАМАЗах, приходили с завода-изготовителя на центральный склад связи, там снова разукомплектовывались, полностью списывались; технику связи развозили по окрестным болотам, а новенькие списанные автомашины продавались по бросовым ценам (списаны же!) чаще всего, в среднеазиатские республики.
К сожалению, в газетах, даже в те времена, печатали не всё. У меня же не было причин интересоваться подробностями или проводить собственное расследование. Кое-кто из управления связи попал под суд. Царёв якобы получил условный срок. Пенсия ему была сохранена.
В те смутные времена (которые, по-моему, не кончились и сейчас) под следствием состоял даже НВС ВС, мой герой, Кобец, что уж говорить о «чижиках», вроде генерал-лейтенанта. Происходило первоначальное накопление капитала (по Марксу).
Ульяновск очень красив, чист, обслужен. Ещё бы – родина Ленина. Мост через Волгу здесь длиной более 2 км. Сам город стоит на высоком берегу. Спуски вниз, более 1,5 км, с обеих сторон Волги заняты городскими садами, которые разбивались к 100летию со дня рождения Ильича представителями всех союзных республик. На тех же спусках, но на окраинах города, устроены садоводства. Горожанам удобно, многим и ехать не надо, только спуститься вниз.
Уже в середине 80х годов парки без ухода заросли и превратились почти в джунгли. Что-то с ними сейчас?
Вся центральная часть города – «Венец» - превращена в громадный музейный комплекс. Тут и центр Мемориала, построенный к 100летию, и несколько домиков 19 века, в которых семья Ульяновых жила по несколько месяцев (а может быть, и не в них), гимназия, где учился Володя Ульянов. В прежнем виде содержится целая улица, на которой Ульяновы приобрели свой дом. Между прочим, рядом и дом Керенского, того самого. Ещё немного, и народ по этой улице ходил бы в музейных тапочках.
Все ленинские места нам показали в обязательном порядке, это было сделано на высоком профессиональном уровне и очень интересно.
Свободное время у меня было, и я ходил плавать в бассейн ленинской гимназии, который находился рядом с гостиницей, ежедневно купался на Волге. Однажды, почти случайно, зашёл в филармонию, где какой-то гастролёр давал органный концерт. Этот гастролёр меня поразил. Раньше я слушал органные концерты в Думском соборе Риги, в Ленинградской филармонии, но тот концерт был совершенно особенным. Трудно объяснить словами. Музыка как бы контактировала с психикой. Заметил – не только у меня.

Я увольняюсь

Уже служба движется к завершению, а я всё только мечтаю уволиться.