Пленница памяти - эскизы к киносценарию

«Взятые наугад из жизни эпизоды, мысли, образы
все-таки должны отражать мою единственную
жизнь, ту, которую играю уже столько лет».
М.Ч.
«Если даже Вы в это выгрались,
Ваша правда – так надо играть»

Поза йога. Медитация, я впадаю в транс. Даже засыпаю и вижу сон:
Будто я защищаю диссертацию. Оппоненты на защите диссертации по теме «Моя жизнь или автопортрет в интерьере»: очень важные, бородатые. Сидят, и обсуждают парадигму отношений в разные периоды жизни – период ювенильный, отроческий, половозрелый, периоды беременностей и лактации, сопоставление степени продуктивности верхней и нижней половины тела, с замерами и составлением диаграмм, периоды латентности и творческой активности, математический анализ. Часть больше целого, и одно нежное касание превосходит по степени воздействия целый акт.
Один из оппонентов: Ею с очевидностью подтверждено, что любовь для женщины составляет суть и смысл жизни. Если проанализировать список книг, прочитанных испытуемой, то это становится очевидностью. Экстраполяция, парадигма, очевидная банальность, тривиальность, момент открытия. Поправки на потери по ходу жизненного процесса. И была жизнь. Фактологический материал – 360 дней в кратких описаниях.
Сон внезапно прерывается.

***
Весна, середина апреля, мы стоим перед голыми деревьями со свечками в руках и поем:
«Христос воскресе из мертвых Смертью смерть поправ и Сущим во гробах Живот даровав», и так три раза. И еще: «Ангелы на небесех Тебе славу поют, И нам на земле велят Чистым сердцем Тебя славити…» И так много-много раз. Люди, много людей с хоругвями, со свечами, спрятанными в полиэтиленовые абажуры, с ощущением памяти крестного пути на Голгофу. Они – глядящие вперед и в прошлое, погруженные в себя и несущие в душе торжественность этого момента, шествующие, не подымая глаз, идут вдоль ограды, защищенные от ветра и холода близостью церковных стен, согретые ее теплым сиянием. А мы, мятежно ждущие, сгибающиеся под порывами ветра, с вечно гаснущими свечами, молимся и поем неслышными голосами. Батюшка прокричал чуть осипшим от весеннего сквозняка голосом: Христос воскресе – Воистину воскресе – многоголосо ответили мы.
Белые сверкающие цветы на дереве. Оно зацвело много позже, вишня зацвела через две недели после Пасхи.

***
Комната, похожая на маленький зал для кафе, скорее всего, кафе и есть. Я за столом, передо мной прямо над головой большой, до зеркальности начищенный блестящий металлический шар. Когда это видишь, вспоминается шарик в руках гипнотизера, начинается медитация:
Хорошо, нет, так, - так, теперь поверните, мое состояние похоже на боль, на умирание, отмирание связей, дни, дни, какие холодные. Будто лето кончилось, не наступая, и началась осень. Этот непрекращающийся мелкий моросящий дождь. Муть какая-то в голове…Разум буйствует, но усмирен, усмирен… Все затихает, и только черный круг и капание воды, отсчитывающей секунды. Голова падает на руки, сон.

***
Утро. Открытые глаза, взгляд переходит с одной вещи на другую:
Голос: Дни бегут будто бы однообразно, но какие перепады. То я просыпаюсь самым, что ни на есть, счастливым человеком, смотрю на нашу картину с замком, что стоит на гардеробе, на Мадонну рядом с папиным портретом, на сопящего Арчика, и предвкушаю: что-то я сегодня наберу на компи, какое потрясение души изображу, какие загадочные нити судьбы распутаю. Я – волшебница, почти демиург, и, одновременно, утешитель и изобличитель, мои смех и печаль будут отлиты в такие потрясающие формы, что о-го-го…
Набираю на компьютере, будто играю не на клавишах компьютера, а на пианино. И начинается движение. Танцует пара, изображенная на картине, много пар, пьет кофе старик, женщина из окна замка машет рукой, неожиданно начинает играть французская шарманка. Или шотландская волынка. Потом солнце садится. Капает капля росы на траву. Лица становятся встревоженными.
Голос: Иногда так явственны все эти приметы, затерявшиеся, но не пропавшие бесследно, посмотришь на темнеющие в предзакатье травинки, томительно станет, и вспомнишь что-то, и накатит чувство безысходности, но ах… «все проходит в жизни зыбкой…».
Пары играют в прятки, и забегают за дом, у оставшейся пары растерянные лица, они крепко держатся за руки, словно боятся потерять друг друга.
Образ Рая, у древа - Адам и Ева – они еще вместе, потом ее рука тянется к дереву. И голос сверху: Адам и Ева всегда были бы вместе, Бог их создал единой сущностью в двух ипостасях. И зачем надо было срывать яблоко?

***
Лагуна в Венеции и столик на двоих. Два поэта: один из них похож на Иосифа Бродского, другой – на Евгения Рейна и какая-то молодая пара. Гондолы, Сан-Джорджио вдалеке, и тягучие голоса:
Тонущий город, где твердый разум
внезапно становится мокрым глазом,
где сфинксов северных южный брат,
знающий грамоте лев крылатый,
книгу захлопнув, не крикнет «ратуй!»,
в плеске зеркал захлебнуться рад.
Иосиф Бродский
Все предметы теряют свои твердые очертания и переливаются одна форма в другую и уносятся волнами лагуны в залив к Сан-Джорджио, а может еще дальше - к Острову Сан-Лаззаро.

***
3-е июня, Троица. Церковь и кладбище. Могила отца Иоанна из Оптиной пустыни, святой, еще не канонизированный, но принятый сердцами верующих, как святой.
– Есть ответ, на молитвы, - говорит мне женщина, пришедшая к нему с дочкой. Над могилой – незримый для людей, стоящих перед камнем, но видимый зрителю, ангел с белыми крыльями. Голос:
Из всей древесности каштан
Достоин всех земных поклонов,
А из писателей – Платонов,
А из поэтов – Мандельштам.
Борис Чичибабин
Памятник Платонову. И наши руки, возлагающие ромашки и веточку березы на камень.
– Видела, это – дочь Платонова.
– Мы чтим память вашего отца.
– Мара, она даже не улыбнулась тебе.
– Ничего, у меня с Андреем Платоновым свои отношения, я всегда кладу ему цветочки.
Маленькая церковь, и будто под самым куполом - лицо младенца. Девочка смеется. В церкви крестят маленькую кроху, она то улыбается, то недоумевает, что это с ней делают, и почему поют громкими голосами. А крестные, как всегда, запинаясь от волнения и от незнания, говорят, повторяют за священником, что они желают для младенца: hуйс, hават, Сэр ев Мкртутьюн (Вера, Надежда, Любовь и Крещение).

***
Дача. С утра льет дождь и холодно. Чуть ли не 12 градусов. Потом солнышко. Стихия огня. В праздник Богоявления – пещное действо. Голос, рассказывающий это место из Библии – Ананий, Азарий, Мисаил, три отрока, вышедшие живыми из огня, спасенные за свою веру в Бога истинного. Огоньки пляшут, жарится шашлык, лица людей, освещенные огнем. Арчик делает шашлык, здорово делает и из курицы, вымоченной в уксусе, и из свинины. Стихия огня. Хорошо сидеть у костра, у мангала с тлеющими углями.
Река Москва, с пологим и крутым берегами. Купание. Картина крещения в Иордане, средневековый живописец – Торос Рослин: Христос, на которого сверху льется струя воды, и все тело будто окутано водной пеленой. Маленький мальчик в реке, на которого сверху льется струя, девочка со счастливым лицом жмурится от попавшей в глаза воды. Мы входим в реку. Хорошо. Ведем обыденный разговор, он незначителен внешне, но с внутренним накалом:
– Купальный сезон открыт.
– Если такая вода – 18-20 градусов будет на Балтийском море – это хорошо.
Краски постепенно темнеют; вечереет. Мы идем вдоль реки, над нами как купол нависает небо. Это как чудо, туман превращает все, преображает –и берега, и деревья, и стены Саввино-Сторожевского монастыря в чудесный фантастический мотив. То будто течет молочная река, вторящая нижней темной полосе воды; то будто монастырь плывет на облаках; то это словно горы - и зубцы стен
и колокольня, как высокие пики. А вдали мерцающие звездочки: то ли машины, едущие в тумане, то ли что-то еще. Причем соотношение фигур меняется почти каждое следующее мгновение. Потом углядели тонкий месяц и, схватившись за чье-то обручальное кольцо, загадывали желание.
- Чудо. Чудо – говорили все. Сердце замирало от необычности и красоты, и тонкой графики, рождающейся на том берегу. Словно кистью все нарисовано. Кистью Божественного рисовальщика. И силуэт дерева на том берегу, очень похожий на человечий. И опять все заговорили с напряжением и тоской по прошлому:
– Будто папа там, - со слезами сказала Леночка.
– Конечно, десять лет прошло, и его душе послала нам все это, чтобы еще раз свести с ума, чтобы мы опять подумали: как все-таки прекрасен ты, Звенигородский Верхний Посад, где более чем 30 лет назад дядя Веня купил и построил дом, - говорю я.
– Он видел во мне продолжателя, а я не смог, и не захотел. Эта память, она здесь и преследует меня. Я хочу уйти от этого. - Это сказал уже Женя.

***
Большая комната, главная на этой даче. Здесь все обустроено, как в городе: и телевизор, и стол с диванами. Подхожу к окну. Мне вдруг кажется, что я превращаюсь в ту прекрасную даму, что жила здесь, и, выглядывая, видела у себя под окном розы, белые, и красный шиповник. А я, - прекрасные, выросшие в этом году до небывалых размеров зонтичные. Все в росе. Большой оранжевый забор. На стенах портреты. Дядя Веня исподлобья смотрит на меня. Он улыбается. Наши портреты: Арчик с длинными волосами, бородой и трубкой лукаво улыбается. Я, головой опершись на руку, грустно гляжу в сторону. На портрете у меня удлиненное лицо с оттенком аристократической печали.
Играющий пес Джим. Резвится как трехлетний ребенок. Он это будет помнить весь год. Беспрерывно требует, чтобы кидали палку и валяется подряд во всех лужах.
И снова белые листы зимы. Словно пробежала собака по кромке времени, а мы и не заметили. Снег сверкающий, сухой. Комья на деревьях, сияние тусклого, зеленоватого зимнего солнца, и собака черная бегает по снегу, кувыркается и выказывает полный восторг перед той вещью, что называется жизнью.
***
Шар, лицо под ним и голос:
И зачем тебе вечность, спрашивается? Ну, может она кому-то и не нужна, дело другое, мне она просто необходима. Вечность и вечная борьба за любовь. В этом и состоит смысл жизни. Кто против? «Триумфальная арка», «супругов» Ремарк, которую я недавно прочитала, еще раз убедила меня в этом. Жаль, что силы убывают. Я резко почувствовала это на даче. С трудом боролась против течения, с трудом садилась на велосипед. И даже умозрительно не чувствую в себе физической силы. Жаль. Дерево как ветка сакуры, мы знаем, что это листочки, а выглядят как иголочки. Вишня, ива, что это? Неопосредованное восприятие, прямое, обжигающее, как огонь - просто огонь. Женщина призвана беречь материю живой души, она рожает. Она сохраняет и приумножает, она душу отдает. А мужчина?.. Ну, конечно же, витает в облаках, рискует, лезет во все, проверяя свои возможности, духом воспаряет. Вот и выходит: и те, и другие и рожают, и рискуют, и душу отдают, и воспаряют, проводя жизнь в борьбе, исканиях, и испытаниях на пределе возможностей. Только формы разные у нас, у тех, кто принадлежит к двум противоположным берегам реки жизни. Как я возмущалась: Эрих Мария Ремарк - неглубокий, обвиняет женщин в непостоянстве, а он, словно оправдываясь и защищаясь от несправедливых нападок, оканчивает роман «Триумфальная арка» сильным и мудрым парадоксом: Что бы ни было, мы остаемся вместе, когда есть любовь.

***
Сон: Едем к подруге на виллу, у нее там розовые башни на коралловых островах. Едем в лодке. Навстречу большая гондола идет прямо посуху. А в реке плавают люди на спине и в шубах и смотрят открытыми глазами прямо в небо. Картины сменяются, церковь, и в углу перед аналоем лежат люди, тоже на спине. Сердце схватывает – неужели? Но нет, они встают, улыбаются, через окошечки в церкви проникает свет, все будто растапливающий вокруг, и пение – «Христос и мер меч хайтнецав» – «Христос явился среди нас». Все целуются.

***
Круг из детства. Лица неясно проступают сквозь пелену времени, зато очень отчетливо слышатся голоса. Причем непонятно, о ком говорят, кого поминают. Это как игра в ответ на предыдущий вопрос.
Маленький человечек с добрым лицом, это - смерть, так, кажется, описывал ее Сароян в пьесе «Голодные», ходит по кругу и задувает свечи, которые они держат. Девять человек. Я за пределом этого круга и человечек говорит: в последний раз Вы видите их, Ваше последнее слово:
– Мы все уже однажды, хотя бы единожды умирали, наши близкие там, не страшно перейти черту, оттуда льется свет, но мы не знаем, что там… Хорошо ли здесь было, когда как, но за все из души льется благодарность. Самое страшное - отречение от себя, предательство души своей. Вот откуда шла на меня напасть, от ближних. – Слово «Дуб», сказанное в молодости про меня, не отравило ли оно всю мою последующую жизнь. В таком отрицании я кривилась, изгибалась под любящими и дрессирующими взглядами. И я сейчас могу, и в этом и состоит задор моей жизни, и должна сказать, как Толстой в 14 лет: Я поняла, что умнее всех, и с этим надо будет жить. Должно все состояться, чтобы не предать Дар Божий, того, что Господь во мне заложил.
На каждое мгновение можно смотреть и чистыми невинными глазами младенца и очами, сознающими в печали свою конечность.
В знак того, что каждый отмечен рождением и смертью, рядом со мной помещена большая свеча, в рост человеческий. А в руках у тех девяти, что в кругу, маленькие огарки, и каждый раз, когда человечек хочет колпачком накрыть их и затушить огоньки, я незаметно зажигаю лучину и передаю огонь от своей свечи. И огарки только разгораются все ярче.
Уходя, вы дали мне такой аванс, что хватит до конца. (Обращаясь к седому человеку, с красивыми глазами и белыми усами, доброму наставнику моей юности, блестящему оратору, близкому другу семьи, которого я в детстве называла: Гришич.) Ты сказал, когда я еще не написала ни слова - Марочка ты настоящий, прекрасный поэт. И ведь какой провидец, орфическое истолкование земли – вот что главное теперь в моей жизни. (К другому человеку, с острым сверкающим взглядом и седыми в разлет бровями, из близкого нашей семье рода, художнику и фантазеру, дяде Гене.) А ты сказал перед смертью жене: не забудь дать Маре воспоминания о Бунине. У нас была общая любовь к нему, как на одном дыхании. Найти в 20 лет единомышленника 70-и лет - это не всякому дано. (К даме с очень благородными чертами лица, к строгой и гордой тете Майе. Она стоически проживала свою скромную долю и хранила тайны семейные, как дорогие реликвии). А ты, благородная старая дама, благословила моего мужа и нашу жизнь – красивый мальчик, - так сказала ты на смертном ложе, кинув почти невидящий взгляд в его сторону. (К двум людям, вокруг которых стоит облако, белое в своем сиянии, тем удивительным существам, что ввели меня в мир живущих.) Вы, давшие мне жизнь, опустела без вас душа моя, но Господь надоумил, и я не упускаю минуты общения, когда вы благосклонно опускаете взгляд на землю, словно говоря – береги детей, дочь наша, и еще - тебе надо обрести себя. Какое чистое и светлое благословение нисходит на мою горестную земную жизнь при этом совпадении мгновения и вечности. (К прекрасной молодой женщине, с теплыми, яркими глазами. Ее уход долго переживался, как потеря всеобщая, как утрата таланта и красоты. Да, ее так все и называли: наша прекрасная Эллина.) А ты, я молюсь за тебя, ты была так прекрасна, и как бы слышу в ответ наставление – храни красоту, храни любовь, остальное приложится. (К мужчине со светлым лицом, нашему другу Вениамину, что так щедро тратил свою душу и легко тасовал пороки и добродетели. Будто стряхивая жемчужные брызги Можайского моря с «брабантских манжет», он вел всех в спасительную гавань всеобщей дружбы и любви.) А ты, за которого я так молилась, не удержали мы ангела на этом свете, пьющего, гулящего, растратившего себя зазря. Твои наставления не явны, но как помнится все. (К маленькому старому человеку, с простым лицом и острым взглядом, критику и наставнику моей юности, рожденному быть тенью Сократа - дяде Авдею.) А ты, страдалец, дочь твоя оболгала меня, но разве не ты просил помощи, не ты ли говорил: мы перевернем с тобой мир. Вполне возможно, только моя точка опоры - здесь, а твоя – там. (И к еще одной старой даме, наивной и любящей, как дитя, к доброму гению своих близких - тете Лине.) Пусть тепло тебе будет там, как в прежнем, родном Ереване.
Надо обрывать мгновения. И научимся понимать, что каждому изначально дана свобода самому стать творцом своей жизни. Каждое мгновение не отторжимо от вечности.
Люди в кругу, держат все более и более разгорающиеся свечи, словно утверждающие их жизнь в вечности, а свеча рядом нисколько не поубавилась в размере.

***
Часовенка Казанской Божьей Матери, что на Октябрьской.
Старик-нищий пожелал мне счастья.
Ангелы стерегут печаль человеческого счастья.
«Непостижимое постигается посредством его непостижений», - так говорил Николай Кузанский.
Горит моя свечка в поминание подруги моей: Царствие ей Небесное.
Горит моя свечка в поминание подруги моей в часовенке Казанской Божьей Матери: Сотвори ей, Господи, вечную память.
Старушка пожелала: Спаси тебя Господи. Во второй день Великого Поста зашла в церковь.
Я ей тоже пожелала Господнего спасения и вышла. Нет, сначала помолилась:
Сердце мое готово, приму Господи и суд Твой, и благословение Твое. Многое может состояться или не состояться, но одно уж точно состоится – это наши похороны, и хорошо, если с отпеванием, жарким горением свечей, слезами на глазах близких, холодком в спине в момент захоронения, и пьяного слезного застолья. А под конец натура человеческая берет верх, и кто-нибудь вдруг неожиданно расскажет анекдот, и засмеются люди, обрывая и стесняясь сами себя. Ну да ладно, покойный-то уже все равно не слышит. И так обидно, что не участвуешь в этом застолье, не слышишь всех хороших слов, что о тебе скажут. Может и прав тот чудак, что устроил свои поминки при жизни, а? И только один кто-нибудь, самый неприметный и чуткий, почувствует исчезновение какой-то доли, малости, запаха тысячного лепестка Розы Мира, а потом место исчезнувшего займут, сомкнув ряды, соседние лепестки, и все пойдет, как и прежде, был человек – и нет его, и жизнь бежит, крутя колесо земного цикла рождений, смертей, забвения и памяти. А где буду я? Нет материи, нет времени, нет пространства, нет мига присутствия. Но ведь есть еще вечность.

***
Как-то незаметно внутреннее пространство часовенки увеличивается и преобразуется в прекрасный сад, похожий на тот, что был за собором святого Павла в Риме. Мавританский дворик, принадлежащий доминиканскому ордену, с небольшим бассейном чистой воды. Сад благости и красоты.
И я сначала стою пред алтарем, потом оказываюсь стоящей у этого бассейна и продолжаю:
– Пребывать в вечности – это почти как сидеть в кресле-качалке в летнем саду под осыпающейся акацией и слушать шум вечного, по земным меркам, морского прибоя. И наблюдать шевеление листочков, поворачивающихся под бризом то матовой, то глянцевой стороной, и видеть вечный, по меркам вселенной, шар солнца, заключенный между стрелами лучей, милостиво согревающих землю, и чувствовать в сердце непреходящую, по Божьим меркам, любовь к Тому, Чье незримое присутствие и наполняет благодатью весь этот дивный сад.

***
А сегодня день Веры, Надежды, Любви и мать их Софьи, 30-ое сентября. Плюс три градуса, пошел снег, крупный и звездчатый, и почему-то радостно. Мохнатое таинственное молчание пушистых желтых и красных листьев сменилось треньканием вдруг уменьшившихся до размера золотых монеток листочков берез, осин, кленовых лапок, и тишина, тишина, и холод. И путь по Ульянова от дома до галереи лежит меж неотступно и безнадежно теряющих листья деревьев, и все более владеющих пространством величавых елей. То зеленые, то серебристые, они пиками упираются прямо под купол университетской высотки. (Главное здание МГУ.)
Дети радостно бегут по аллейке, останавливаясь на минуту, чтобы поднять особенно приглянувшийся им листик, в их руках уже целая охапка опавших листочков. Они будут делать коллаж: разгладят и высушат листья, потом наклеят их на лист ватмана и понесут в школу.

***
Шар, лицо под ним и голос:
Я, кажется, поняла, для чего человек рождается на свет, чего он больше всего ждет, чуда, конечно, чуда. Наслаждения – они легковесны и проходят, счастье, о, к сожалению, тоже становится обыденностью, а вот чудо – тут и необычность и неповторимость, уникальность, тайна, явленная резко и экстравагантно. Магический эффект, будто спрятанный в озере Китеж-град. Кажется, что та звездочка над Вифлеемом, зажегшаяся над Вертепом с младенцем Христом, и породила земных светлячков, цветы земные, горящие маковым цветом, и каменные самоцветы. Что видели мы, дети, когда сотворяли в своих двориках так называемые «секреты»? В ямке, сохраненной и прикрытой стеклышком, цвели сложенные из бумажных фантиков наши клады-секреты. Предвестники современных коллажей.
В углу большого выставочного зала стоит перед мольбертом художник и рисует, что-то приклеивает, прибивает и снова пишет кистью. Этакий демиург с бородой, трубкой и сосредоточенным взглядом. Свобода. Вокруг в шляпе с широкими полями ходит вдохновенный поэт, тоже маленького роста и с горбинкой на носу и читает стихи Мандельштама:
На бледной голубой эмали,
Какая мыслима в апреле,
Березы ветви поднимали
И незаметно вечерели.

Узор отточенный и мелкий,
Застыла тоненькая сетка,
Как на фарфоровой тарелке
Рисунок, вычерченный метко,

Когда его художник милый
Выводит на стеклянной тверди,
В сознании минутной силы,
В забвении печальной смерти.

Вот большой кусок янтаря и вокруг желтое и зеленое – это лето. Рыбы Крыма. Горы. «Тайна», картина, в центре которой прелестное пятно, в котором поместились все краски: синий кобальт, лазурь, красный краплак, червонное золото, берлинская лазурь, изумрудный зеленый, причем в таком соответствии, какое бывает у природы. При желании легко угадываются небо и море, и скала, и даль предзакатная, а можно все это понять, как полную абстракцию – некий сгусток образов мира. Еще картина, где главенствует романтика: Гель-Гью, страна Грина, паруса из наклеенных пивных крышечек. По ассоциации возникает картина нашего маленького прибалтийского рая.

***
Море синее-пресинее, а песок желтый-прежелтый. Детские голоса и морской прибой. Блаженство сверх меры, дети в белых панамках, мокрые, загорелые, со счастливыми мордочками собирают по всему пляжу такие пивные крышечки. И Анечка вдруг исчезает из виду. Потерялась. Вот когда весь свет померк для меня. И я бреду вдоль пляжа как волчица, разыскивающая своего детеныша. Проходит полчаса. Нет, наверное, много меньше, но мне так кажется. Литочка и их друг Миша тоже притихли, и я даже не слышу голосов. Не только их, но вообще ни одного веселого детского голоса. Как будто кто-то во всей вселенной выключил громкость - и мир онемел. Тишина пустоты. И вдруг что-то толкнуло меня посмотреть на кусты, окаймлявшие пляж. Пятилетняя Анюта испуганно кралась вдоль берега, держась за кусты. Ох, как засияло снова солнце, как многоголосо и неистово загрохотал детскими голосками пляж, как пружинисто взлетел чей-то мяч, почти запутавшись в тонких паутинках солнечных лучей, протянувших невидимые струны меж игольчатых высокоствольных сосен. И благодать неяркого, но такого весомого северного лета снова захватила меня.

***
«Волшебники посланы людям для удовлетворения их потребности в бессмертии»
Художники и поэты тоже.
Весна
Как призрачна она
Бабочка на моей руке,
Словно чья-то душа!

Еса Буссон – 17 век

***
Деревянная кукла –
Глядит она невозмутимым взором
Сквозь столетья…

Мидзухара Сюоси – 20 век

Эти стихотворения, как музыка, сопровождают картины на полотне.
И опять - ракушка, пробки, камешки, - это «Магеллан». Его брови и волосы - из проволоки. Но самое трогательное – это, конечно, «Душа». Такое испуганное встревоженное существо с глазами доверчивого зверька. «И прекрасна так, и хороша Темная звериная душа».

***
Кофетун, восточная вариация названия кофейни. Стеклянные стены, столики и кресла удобные, вертушка-раздевалка внутри. И девочки в обтянутых малиновых брючках ходят, сверкая попочками. Кайф для восточных и не восточных мужчин. Хозяин маленький, похожий на турецкого, (а, может, на ереванского) армянина всем заправляет. Съели пирожные, выпили кофе, кто - каппуччино, а кто - эспрессо.
В окно виден кусок главной улицы города. Многое меняется. Но по-прежнему стоит в легком наклоне головы и печально-созерцательной задумчивости Пушкин. Никогда не могла просто пройти мимо него. Один раз поймала себя на том, что хотела перекреститься, нет, не на него, а, мол, слава Богу, стоит и хоть с ним-то все благополучно. Другой раз помахала рукой, в знак приветствия. И сейчас радостно на душе, что он где-то рядом стоит. Сколько взглядов скольких людей скрестилось тут, сошлось. И, может, когда отвели глаза, – уже по-другому-то на все смотреть начали, может, и обменялись, и приобрели частицу душевного тепла соотечественника, с особой любовью на него смотрящего. Напротив него сейчас взгромоздили елку, и стоит она, переливается огнями, забава для детей, соединение природной величавости и людского искусства.

***
Собор Христа Спасителя и рядом – наряженная елка. Тоже создание природы и рук человеческих. Хачкар у собора. Светящиеся столбы с крестами наверху. Сад крестов, звон колоколов и Хачкар крупным планом. Мерцание свечей в окнах храма.
И словно от этого свечения зажигается лампочка под абажуром у нас на столике. Мы говорим с моим собеседником о многом: о том, как же все-таки непонятно: хороша или уж очень несовершенна человеческая природа, и о том оправдании, которым Господь изначально наделил человека. Подходит нищий, он так похож на моего дядю – и мы даем ему мелочь. На пропой души. Подходит художник и рисует наши портреты. Подходит поэт – читает стихи – осколки со стихотворения Бродского:
Внезапно твердый
разум,
книгу захлопнув,
рад
в плеске зеркал
становиться крылатым

***
Все немного смещается и кажется, что это уже не действительность, а сон. Подходит, как обычно подходят служители церкви Объединения, или дети Кришны, что продают Бхагават-Гиду, Кто-то, по одежде похожий на карточного короля или судью в мантии, и испрашивает, что мне хочется. И я чувствую, что этот маг может все сделать и мне боязно, и я отвечаю так же, как много лет назад. Мне тогда было 25, и я сказала, что ничего не хочу, хочу только, чтобы мне всегда было 25. «Всего лишь», - спросили меня тогдашние друзья.
И сейчас я сказала то же самое: остановись время, погодите, не летите так на своих почтовых. Постойте, пролетающие мимо люди, события, пейзажи, дома, друзья, с которыми так горестно расставаться. Не могу я так, дайте же отдышаться и понять все, остановитесь. Но нет, летит время-тройка и не дает передышки.
А он говорит:
Самая главная книга, которую мы читаем - это Книга перемен – открой наугад.
Книга - на самом деле не книга, а какой-то ящичек, из него начинают выпадать какие-то вещи, фотография молодой девушки, какой я когда-то была, а внизу ракушки. Такие продавали в Коктебеле, с дыркой, просверленной ветром на счастье. Черные туфельки, что были куплены на развале в Риме, в которых я ходила по горячей Крымской земле, по прибрежным камням Понтийского моря. Потом листок с иероглифом посреди.
И обрадовался тот, Кто стоял передо мной: Возрадуйся, жизнь будет, любовь будет, книга будет.
И вдруг исчез.

***
А мы с моим собеседником, это Арчик, остались на пустынном морском берегу, по колено в воде. Бредем куда-то, взявшись за руки, и я, обращаясь к высокому Небу, говорю:
Сегодня 26 лет исполняется, как мы соединили свои судьбы. И я, Мара, опять даю свое согласие на то, чтобы быть вместе в беде и радости, в горести и счастье, и беру в мужья этого мальчика, который походил на мальчика–еврея из «Явления Христа народу», дрожащего и мокрого. Потом он заметно возмужал. Его стали изображать то в образе Саят-Новы (заслуженный художник Александр Григорьян из Еревана), то в образе Одиссея (Карслян, уличный художник из Санкт-Петербурга – тогдашнего Ленинграда). Неужели это не вчера собирались три поколения друзей и родственников чествовать наш союз, отправлять нас в дальнее плавание (долгое плавание, что длится – и, слава Богу, – уже более двух десятков лет). Детки уже превратились во взрослых девиц, прелестницы, тьфу, тьфу, тьфу, служительницы муз. И это уже неоспоримая данность.
И солнце посылает мне в ответ целый сноп своих сверкающих стрел. А на горизонте появляется пароход, и мы видим, что он с алыми парусами. И мы начинаем смеяться, а нам машут оттуда наши дети, внуки, братья и сестры, и друзья, и мы заходим все глубже в воду и ждем приближающегося парохода, чтобы уплыть на нем в неизведанную и желанную страну вечного Добра, Света, Любви и Красоты.
И если соединить все это в одну целостную картину, то станет видно, как по водам, по сверкающей солнечной дорожке идет навстречу Спаситель, в белых одеяниях, и руки Его, обращенные к нам, - как вселенское объятие – и я понимаю, что это и есть то самое чудо, которого так жаждет наша бедная пугливая человеческая душа.

Мария Чайлахова