Легче тополиного пуха

         Лера стояла у окна и смотрела, как капли стекают по стеклу. Платиновое небо, низко висевшее над  городом, второй день сеяло мелким дождем.  По дороге плотным потоком двигались машины,  и  издали  она выглядела бело-красной, мерцающей рекой  без начала и конца. Ей не нравился этот город: скопище машин,  толпы людей, и еще постоянный шум. Бесконечное и бессонное гудение этого человеческого муравейника  утомляло  и раздражало ее. Ей не нравились  островки стерильной зелени  среди асфальта, стали, стекла, и бетона. И  только на ухоженной траве Сентрал-парка она чувствовала облегчение, особенно, если закрыть глаза и не видеть небоскребов.
          Она так и не прижилась в этом городе, ей было невдомек, почему столько людей хотят жить именно здесь. Ей нравился просторный и прохладный Сиэтл, куда она приезжала летом и на Рождество к подруге, да еще уютный  Вермонт, где она преподавала два года. Американцы были ей мало симпатичны, ее пугала холодная циничность женщин и расчетливый инфантилизм мужчин. Ей не нравилось их простодушное ханжество, а употребление эвфемизмов, вроде «афроамериканец», даже смешили ее, это было похоже на несъедобный гибрид свеклы и винограда: ни борща не сварить, ни вина не сделать. Правда, студенты,  учившиеся у нее,  нравились ей   настойчивостью и упорством, иногда удивляя ее неожиданным взглядом на структуру слова. Она, пряча улыбку, объясняла, что бесшабашное веселье  – это вовсе не отсутствие ведьм на празднике и, улыбаясь, выслушивала старый анекдот про магазин «Шитье» на улице Фокина.
        Она совершенствовала произношение уже знающих русский язык, попутно знакомя их с современными  реалиями русской жизни, и отличиями ее от американской.
        Годы в Америке, довели ее до жгучей тоски, и больше всего на свете она ждала, когда сможет   вернуться домой, к несказанному удивлению тех, кто считал, что ей в жизни выпал счастливый билет. И сюда она приехала  просто по тому, что мать вынудила ее к этому. После скоропостижной смерти мужа, мать с  неприличной быстротой вступила в новый брак,  и Лере невмоготу было смотреть в глаза тем, кто знал и уважал ее отца. Знакомые считали новый брак матери мезальянсом. А как же иначе? «Молодожены» имели разницу в возрасте почти в семнадцать лет. И она с легким сердцем согласилась на предложение поработать за границей. Лишь бы только не видеть матери сюсюкающей со своим Сенечкой.
        Известие о болезни матери застало ее  врасплох: она  в последнее время подозревала, что мать больна, но она не ожидала, что до такой степени. Лера вылетела в Москву первым же рейсом. Мать была еще в более плохом состоянии, чем она ожидала ее увидеть.  Новый муж испарился без следа. И Лере пришлось одной сидеть возле постели тяжелобольной.
 
        Она оглянулась. После укола мать крепко спала. Лера поправила подушку.  Цветущую женщину болезнь превратила в старуху: стали рельефнее морщины возле губ, заострился нос, отросли седые, давно не крашеные волосы, и это придавало лицу несвойственную ему мягкость и умиротворенность.  Вот уж кого не назовешь ни мягким, ни  умиротворенным. Лидия Васильевна была законченной эгоисткой, главным ее принципом было удовлетворение собственных желаний и амбиций. Это только внешне она была респектабельной дамой, супругой хозяйственного деятеля союзного масштаба. На самом деле это был гроссмейстер интриг, безжалостный и беспощадный Она железной рукой строила карьеру мужа, умело направляла ее, приводя в дом нужных людей, действуя, когда надо через секретарш, медсестер, маникюрш и портних. Она подминала всех, кто мешал осуществлению ее планов. Хорошо еще, что ее планы не простирались дальше личных амбиций.
       Василий Антонович много раз пытался повлиять на жену, но та отмахивалась. И на кафедре (а она десять лет заведовала кафедрой марксистско-ленинской философии)  она также жестко проводила нужную ей политику, карая неугодных или неудобных людей. Ей и отца удалось как-то подмять под себя. Один только брат Димка посмел противиться матери. Он поступил именно на геологический, а не в МГИМО, вопреки ее воле. Лере иногда казалось, что он умышленно выбрал такую профессию, только бы не находиться дома.  Он мотался   по экспедициям, бывая дома лишь в коротком промежутке между отпуском и работой. И отпуск он проводил то в Крыму, то на охоте, то на зимней рыбалке где-то под Рыбинском. Оттуда и пришло известие о его трагической гибели. Отец ездил туда, пытался что-то сделать, но провалившихся под лед тел   так и не нашли. Отец очень тяжело переживал гибель сына.

        Этот год стал переломным для семьи Воловиков. Стало рассыпаться  казавшееся нерушимым благополучие семьи. Лера очень сблизилась с отцом в тот год. Как и тогда, в восьмидесятом, когда именно отец, которого Лера отчего-то считала ханжой, вечно усталый, неласковый отец, встал на защиту дочери. Мать, которая, как-то не вписывалась в это старорежимное понятие,  пришла в ужас, узнав,  что Лера ждет ребенка. Она истерически орала, что нужно избавиться от «байстрюка», что она   не ожидала, что ее дочь  может «принести в подоле». Именно отец тогда встал горой,  запретив даже упоминать слово «аборт». Мать успокоилась, только когда отец предложил оформить фиктивный брак, предложив для этого Анатолия Жемарина, своего референта.  Лера сдалась и согласилась оформить брак.
 
         Мать не раз допытывалась у Леры, кто отец ребенка, но та не говорила. Да и что она могла рассказать? Роман, столь стремительно начавшийся, внезапно оборвался, как считала Лера, по  ее вине. Она обиделась, когда ее возлюбленный задал ей вопрос: «любит ли она его?».  Лере казалось, что на этот вопрос она дала достаточно убедительный  ответ.  Она не подходила к телефону неделю, а потом  телефон замолчал. Полученное письмо она порвала не читая. Сдав сессию, уехала к родителям в Саратов, куда незадолго до этого перевели отца.  Тогда же и узнала, что ждет ребенка. Разыскивать Алексея, чтобы сообщить ему эту новость, она не стала. Гордость сыграла с ней злую шутку. Она, не понимая, на что идет, под давлением матери, зарегистрировала фиктивный брак, и только потом поняла, что пути назад не будет.
        Она мечтала о ребенке, словно это был тот якорек, уцепившись за который, она смогла бы противостоять бурному течению.
        Беременность она переносила трудно, токсикоз был тяжелый, врачи предлагали прервать беременность. Лере пришлось даже дать подписку о том, что она отказывается от прерывания беременности. Врачи настояли на кесаревом сечении. И когда  на третьи сутки,  врач делавший ей операцию, вошел к ней в палату, она почуяла неладное.
      - Почему мне не приносят кормить ребенка?
      - Я очень сожалею, ваш ребенок родился мертвым.
Она слушала и не слышала его, ей словно натолкали в уши ваты. Она смотрела в лицо врача и не видела его. Ее груди наливались молоком, она оттолкнула акушерку, туго бинтовавшую ей грудь, глазах у нее потемнело, и она потеряла сознание.

       Полтора месяца она провела в санатории. В университете оформили академический отпуск. Она не выходила из дому до лета, потом понемногу, как после тяжелой болезни,  стала поправляться.
Смерть ребенка была первым тяжелым ударом.
       Через год  трагически погиб брат.

       С Жемариным она почти не виделась. Он редко заходил к ним домой, когда она  по праздникам  гостила у родителей, но отпуск она проводила в душной Москве, изредка выбираясь к друзьям на дачу.
Однажды летом, в Саратове, она встретила его на Кировском проспекте, он вызвался проводить ее, она не возражала. По дороге они разговорились о последних новинках литературы, о премьере в оперном театре. Он, вдруг прикоснувшись к ее руке, с неожиданно вопросительной интонацией спросил:
       - Мы могли бы сходить…
Она не дала ему договорить. Диковато сверкнув глазами, отрезала:
       - Я прошу вас никогда не употреблять местоимение «мы» относительно  меня и себя.
       Ночью она проснулась на мокрой от слез подушке.

      В восемьдесят девятом, в конце лета,  у отца случился сильнейший инсульт. Он  поскандалил  о чем-то с матерью, Лера только слышала, что отец громыхнул кулаком по столу и завопил: «Ты не женщина, ты чудовище!» Отец упал на ковер, неловко подвернув ногу. Мать бросилась вызывать врача. Отца парализовало. Когда ему стало легче, его забрали домой, но он не позволял матери подойти к нему, мычал, глядя на нее с ужасом, пока она не уходила из комнаты. Лера сама ухаживала за ним. Язык не слушался его, пожилой человек плакал от бессилия, и у Леры разрывалось сердце, когда она видела, как слезы катятся по дорогому лицу. Она не понимала, что отец хотел сказать ей,  чувствовала, что это очень важно для него, но понять его «уыа», она не могла.

       В декабре отца не стало. Хоронить его пришел, наверное, весь город. Возле гроба был почетный караул, из Москвы приехал министр, было много людей, которых Лера не знала. Она запомнила только прическу матери, сделанную у парикмахера, вызванного на дом, и ее руки в перстнях и массивных золотых браслетах лежащие на коленях. Они противно звякали, когда к ней подходили выражать соболезнование, и она черным кружевным платочком промокала сухие глаза.
       Это было похоже на кошмарный сон,  без начала и конца. Внутри у нее все окаменело.

       Опомнилась она только в машине, которая везла ее с кладбища.
За рулем сидел Жемарин, она посмотрела на него с ненавистью. Он по-своему истолковал ее взгляд и начал рассказывать, как он познакомился с Василием Антоновичем. Что  мать его была больна, а его самого после института направили на работу в какую-ту глухую деревню за Уралом. Он плюнул на все и отказался. Оставить мать одну без ухода, он не мог. И после этого его никто не брал на работу.
       - А она не могла поехать с вами?
       - Климат для нее там просто губительный. И квартиры нет, жить в общежитии  она не смогла бы. А Василий Антонович согласился взять меня на работу. Не побоялся никого. А неприятности у него могли быть, и серьезные.
       - Да, папе никто не указ, он никого не боялся.
       - Некоторые сплетничали, что я пролез в вашу семью, дураки, они просто не понимали, что это за человек. Я любил вашего отца, это правда.
       - Я вам нагрубила, в прошлый раз, простите меня.
       - Ничего, я не злопамятный.
       - А куда вы меня везете?
       - К себе домой, помянуть надо по-христиански, как положено. Моя мама ждет вас.

       Машина остановилась возле старого двухэтажного дома из красного кирпича. Дверь была не заперта. По скрипучей, деревянной лестнице они поднялись на второй этаж. Запахи и звуки этого старого дома удивили ее. Пахло пирогами и еще чем-то родным. Она со страхом вошла в комнату.
В большой комнате был накрыт стол, сбоку на отдельном столике стоял портрет отца, возле него на тарелочке стояла стопка водки, накрытая куском хлеба. Лера беспомощно оглянулась. В комнате было, по меньшей мере, человек двадцать. Кто эти люди?
       - Познакомьтесь, это все коллеги, мы работали  с вашим отцом.

       Все по очереди подходили к Лере, пожимали руку, называя себя, последней подошла Мария Никаноровна Жемарина.
       - Познакомьтесь, моя мама.
       - Держитесь, деточка.
      У Леры вдруг потекли слезы, неудержимо и безостановочно. Эти люди пришли разделить ее горе.
      Она плохо помнила, что было потом, помнила только, что утром они вновь поехали на кладбище. И глядя, как Жемарин поправил ленту на венке, она поняла, что вчера он сказал ей правду. Это и для него  невосполнимая утрата.
Он отвез ее домой, и не уезжал, пока за ней не закрылась дверь подъезда.

       На звук открываемого замка вышла мать. Она молча смотрела, как Лера снимала шубу и платок, а потом холодно спросила:
       - Ты где таскалась всю ночь, не могла потерпеть?
       - Я приехала с кладбища, а вчера поминала отца с его коллегами.
       - Ты пьянствовала с какой-то швалью. А здесь были люди из министерства, ты должна была быть со мной, люди специально приехали выразить соболезнование. А тебя нет. Мне было неловко.
       - Неловко наряжаться на похороны как в театр.
       Она не договорила. Увесистая оплеуха чуть не сбила ее с ног. Лера молча повернулась и пошла в свою комнату  складывать вещи.

       Перед отъездом она зашла к Марии Никаноровне, извинилась, что уезжает, просила заказать  в церкви панихиду и от ее имени.
       - Пишите мне, Валерочка, если понадобиться помощь, не стесняйтесь, обращайтесь.
       Лера поцеловала старушку в морщинистую щечку.
       - До свидания, я обязательно напишу.

       Поезд уходил вечером, и ей пришлось сидеть на вокзале еще три часа. Она сидела на скамье в зале ожидания и думала. Денег на первые пару недель ей хватит, а потом нужно будет устраиваться на работу. Она уволилась, когда заболел отец. 
       Отчего-то  на душе у нее стало светло. Вот папа бедненький отмучился. Словно легкое дуновение коснулось ее щеки. «Папочка, миленький, я так тебя люблю».

       Работа нашлась для нее сразу, а весной пришла телеграмма от матери с приглашением на свадьбу. Она звонила Жемарину, но его не было в Саратове. Но плохие новости доходят быстрее хороших  – ей позвонила мать Геньки Сосновского, она тоже получила приглашение на свадьбу. Из разговора Лера поняла, что мать собирается выходить замуж за своего аспиранта. Жених был моложе невесты на семнадцать лет. Лера порвала приглашение.
       А еще через две недели тот же Генька позвонил ей и предложил работу по контракту в Штатах. Преподавать русский язык американским студентам. «Перестройка, гласность, Горбачев». Она согласилась не раздумывая. Это были не самые плохие годы ее жизни, если не считать   тоски и одиночества.

       Вот теперь, едва придя в себя после перелета  и дороги в Саратов, она сидит возле постели матери.  От сильной властной женщины осталось только тельце подростка. Мать спала  и похрапывала во сне. Медсестра неслышно подошла сзади и прикоснулась к плечу.
       - Идите домой, на вас лица нет, она до утра будет спать. А утром придете.
       - Спасибо вам, – Лера сняла халат и сложила его в пакет.
       - Идите, идите, если что, я позвоню.

       Перемена часовых поясов давала о себе знать: если днем Леру клонило в сон, то ночью она не могла сомкнуть глаз. Она заварила себе кофе покрепче и  начала уборку: вымыла окна, постирала занавески. Потом достала из холодильника курицу, и поставила варить куриный бульон – мать ела только жидкую пищу.
Перекладывая в шкафу вещи, нашла распашонку, которую она вышивала, вспомнила, как ровненько клала стежок за стежком.
       Она вздохнула. Даже поговорить не с кем, на часах половина третьего.

       Бульон остывал в пол-литровой банке, Лера присела на стул, мать спала, приоткрыв рот, дыхания почти не было слышно. Медсестра подошла и жестом попросила ее выйти из палаты. Лера поднялась и вышла в коридор, здесь царила обычная больничная утренняя суета.
       - Я сейчас сменяюсь, я хотела вам сказать, ночью ваша мама спала плохо, все вас звала, говорила, что хочет сказать что-то очень важное. Что-то про сына, который не умер. Еле успокоили, я даже хотела вам звонить, но потом подумала, что пусть до утра подождет. Вы уж не уходите, подождите, когда она проснется.
       - У меня брат погиб на рыбалке. Давно уже, почти двадцать лет прошло.
       - Нет-нет, что-то про младенца, который не умер. Похоже на бред.

       У Леры все похолодело внутри. Господи, мать что же, решила еще помучить ее напоследок?
       Лера вернулась в палату. Луч солнца лежал на коричневом линолеуме, и Лера заметила упавшую на пол бумажку, она потянулась за ней. Когда она выпрямилась, то увидела, что мать внимательно наблюдает за ней.
       - Ты не спишь? Я принесла тебе бульон, тебя покормить?
       - Не хочу я никакого бульона.  Ты почему ушла? Бросила меня  тут одну, - голосок у нее был слабенький, но такие знакомые властные интонации, что у Леры опять к горлу подступила тоска.
       - Ты спала. Я попросила сестричку присмотреть за тобой.
       - Ну, хорошо, хорошо, замолчи, не тарахти. Я просто хотела тебе сказать кое-что очень важное. Видишь ли, твоя жизнь не сложилась, я старалась сделать все для твоего счастья, и не моя вина, что ты не вышла замуж.  Почему я это тебе рассказываю, у нас нет родственников и неизвестно, как сложится у тебя жизнь дальше.   Я думаю, что ты должна знать, что твой ребенок не умер. Я заплатила, кому надо, за молчание, написала отказ от ребенка, от твоего имени.  Этот ребенок мог пятном лечь на доброе имя твоего отца, и потом неизвестно, как твой будущий муж отнесся бы к внебрачному ребенку. Я не жалею о том, что сделала. У тебя никогда не было детей, и ты не знаешь какая это ответственность. Но сейчас неизвестно как повернется жизнь, и тебе может понадобиться помощь. Я считала тогда, и сейчас думаю, что поступила правильно. Поэтому ты должна знать. Что с тобой, ты почему меня не слушаешь? Я кому говорю? Куда ты пошла?
 
         Нет, это просто бред. Это не может быть правдой. Она не могла со мной так поступить! Если это правда,  как жить дальше?

         Слез не было, просто было холодно. Она не помнила, как пришла домой, что делала. Ее привел в чувство телефон. Она смотрела на звонящий аппарат и не понимала, что от нее хотят. Телефон умолкал ненадолго, потом опять принимался звонить. Она догадалась обо всем. «Чудовище», вот почему у отца случился инсульт, он узнал или догадался. Вот почему он не подпускал ее к себе. Вот почему ей не выдали свидетельство о смерти сына.
          Но ведь тогда он жив. Жив, он не умер!
          Она схватила трубку и услышала голос:
          - Валерия Васильевна, ну наконец-то, дозвонился. Пожалуйста, срочно приезжайте в больницу! 

          Мария Никаноровна Жемарина смотрела на нее с укоризной. 
          - Деточка, надо кушать. Валерочка, вот пирожки, ну поешьте.
          Лера слабо улыбнулась. 
          - Спасибо вам, вы так помогли мне, я бы одна не справилась.
          - Кушайте, вы такая худенькая.
          - Знаете, Мария Никаноровна, что мне мама сказала перед смертью? Что она отказалась от своего внука. Вот Бог ее и наказал за это,  она так долго и страшно умирала.
          - Так нельзя говорить, она все-таки мать. 
          - Она чудовище, это она папу погубила, никогда не прощу ей этого.
          - Это вы от горя говорите, боль пройдет. Надо жить.
Она погладила Леру по голове. Лера прижалась лбом к плечу старушки.
          - Вы правы, надо жить.  Вот вы говорили, грехи вольные и невольные.   Грехи могут быть  только невольные. Вольные грехи - это преступление. 

          После похорон Лера собрала все вещи матери, ее фотографии и вывезла далеко за город  на пустырь. Сложила  все в кучу, полила сверху бензином из бутылки и бросила горящую спичку. Огонь легко и бесцветно  пробежал по тряпкам, вспыхнул на лаковой сумочке, и повалил вверх густым сине-черным дымом.
Лера  повернулась и зашагала прочь. Она дождалась трамвая, села и всю дорогу смотрела в окно невидящим взглядом. Отчего-то на душе у нее стало легче. Она усмехнулась про себя: ритуальное сожжение на костре. Если бы она могла так же спалить свою горечь! 

          Теперь нужно было думать, что делать дальше.
          Роддом был закрыт на ремонт. Рослые девицы в заляпанных краской спецовках, костерили на чем свет стоит прораба.
          - Девушки, а из медперсонала есть кто-нибудь?
          - Не-а, приходите через месяц, не раньше.
          Расстроенная Лера вернулась домой. 
  Вечером она уехала в Москву.

Московская квартира осталась за ней, после того как отца перевели на  работу в Саратов. После его смерти мать неоднократно пыталась уговорить Леру передать ей права на квартиру, но Лера просто боялась, что очередной мамин любовник оставит ее на улице, и, разрешив жить там, не подписывала никаких бумаг. С Павелецкого вокзала она добралась минут за сорок.
         В квартире царил дух запустения. Толстый слой пыли лежал на всем. Уборки на три дня, но сначала спать - в поезде, от жары, она не сомкнула глаз. Лера поискала в шкафу чистые простыни и пошла в душ.

Уборка заняла гораздо больше времени, чем она рассчитывала. Она перемыла окна, перестирала все. Йогурты в холодильнике подошли к концу, и она решила съездить на рынок. Она купила зелень и фрукты и, зачем-то, цветущую фуксию в горшке, но еще нужно было купить все остальное. Забросив домой сумки, она спустилась в гастроном, и нос к носу столкнулась с Генькой Сосновским. Тот вытаращился на нее.
- Мать, ты в Москве, вот это новость, я зайду попозже.
Ошеломленная Лера только молча кивала и улыбалась.

        Он пришел вечером, с коробкой белого шоколада и бутылкой итальянского вермута. Лера улыбнулась: он помнил ее пристрастия, это приятно. Геньку она знала с детства, они вместе ходили в детский сад, учились в одной школе. Хорошо, что есть такие друзья, которым ты нужна просто так.

        Времена изменились, куда-то подевались закрытые просмотры, подпольные домашние выставки и споры, до хрипоты, до утра, до последней сигареты, споры в поисках истины, без компромисса, но и без конформизма. Они презирали, но не отвергали ни комфорт, ни блага, предоставленные родительскими должностями. Они равнодушно пользовались ими, не задумываясь, откуда  что берется, и были правы в своем равнодушии.

        В нем ничего не осталось от  пухлого круглолицего парнишки с кривоватыми ногами. Он погрузнел, его живот  уже не вписывался ни в какие приличия,  он стал похож на буржуя  со старой советской карикатуры. И только лучезарная безмятежная улыбка осталась прежней.

        Она сварила кофе.
        - Ну, как там, в Америке, жизнь кипит? Ты когда вернулась? Давно?
        - Не очень. Я маму похоронила.
        - Извини, не знал, прими мои соболезнования.
        - Да, не извиняйся.
        - А я тебя хотел пригласить на тусовочку одну.
        - А я пойду. Приглашай.

        Она достала платье, купленное в «Саксе», на Пятой авеню, за которое она отдала три месячных зарплаты. Это платье она купила после того, как пришла на «garden party» в джинсах и кроссовках. Она хорошо запомнила презрительно-насмешливые взгляды этих бездельниц – жены декана  и его доченьки. После этого вечера они присылали ей приглашения с пометкой «evening dress».
Она ни разу не пожалела о деньгах, которые выложила за это маленькое черное платье, видя какое магическое впечатление оно производит. Маленькие лаковые лодочки, немного пудры, помада и духи. Она завернула волосы, и прихватила их массивной деревянной шпилькой в японском стиле. В таком виде она вышла к Геньке.
         Вид у него стал немного пришибленный. Было видно, как в голове у него сразу  закрутились мысли, далекие от планов на сегодняшний вечер.
         - Я готова. Куда едем? 

        Во дворе стоял автомобиль, напоминающий катафалк из гангстерских фильмов. 
        - Ты что, мафиози заделался? – не удержавшись, съязвила она.
Генька ткнул пальцем вверх. Лера подняла голову. Заходящее солнце золотило облака, медленно плывущие по розовому небу.
        - Я солидный человек, мне по должности положено.
        - Кто и что тебе это положил?
        - Да, ладно, ну чего ты, в самом деле, - смутился Генька. 
        - Так куда мы едем?


        «Смерть – это не путешествие по длинному коридору к теплу и свету, смерть – это мучительное разделение на составные части. Сначала незаметно растворяется твоя память, ты забываешь свое имя, язык на котором говорил. Потом твои мысли лопаются, как мыльные пузыри, и улетают вверх  неторопливым радужным потоком. Они скрываются где-то в вершине огромной полой пирамиды. А потом и ты сам летишь к зияющему холодной чернотой отверстию, чем ближе, тем отчетливей понимая безвозвратность этого полета. Но, достигнув вершины и увидев звезды в черном небе, ты уже не помнишь ничего, и молекулы твоего тела разлетаются в равнодушном вакууме в разные стороны».
Марина отложила рукопись. Она   пошла на кухню и накапала себе корвалола. Тошнотворный запах пополз по кухне. Она открыла окно, чтобы проветрить. Ветер не на шутку разгулялся. «Ветер к ночи – жди дождя», вспомнилась ей народная примета.
         - Чего не спишь? – услышала она за спиной голос мужа.
Марина обернулась. Вадиму скоро полтинник, а выглядит он еще очень даже ничего. Мужикам даже морщины к лицу. Она вздохнула.
         - Татьяна новую рукопись принесла.
         - Хватит читать. Пошли спать, - проворчал муж, - первый час уже. Завтра  премьера, не помнишь, где моя бабочка?


         Когда слава еще только подбиралась к Алексею Курдакову, он решил, что пора связать себя узами брака и женился на молоденькой редакторше из Останкино. Женой она оказалась никакой. Готовить не умела и не любила. Мужа называла «супружник» и таскала его на всевозможные тусовки, коих в те годы развелось великое множество. Иногда, вернувшись со съемок, после двухнедельного отсутствия, глядя на супругу, он гадал, чем эта распустеха привлекла его? Сдержанный и немногословный он молчал, когда Нонна, перебирая наряды в шкафу, капризно кривила тонкие губки, заявляя, что ей нечего надеть. Гонорары за фильмы уходили на покупку каких-то дубленок, шуб и шубок. Только один раз за семь лет  он не выдержал и заявил: «У тебя восемнадцать колец, а в холодильнике пусто. Хоть бы колбасы купила». На что она равнодушно ответила, что он может поджарить себе яичницу, если голоден. Сама она вечно сидела на диете, пила какие-то таблетки для похудения, доводя себя до алчного блеска в глазах и взгляда проголодавшегося хищника. Она часами висела на телефоне, вставляя два-три слова между «нет» и «да» глядя на мужа сомнамбулическим взглядом мороженой трески. Тогда же он узнал о ее любовниках. Он молча сложил свои вещи в два чемодана и уехал к Вадиму. Нонна молча наблюдала за его сборами, потом заявила: «Иди, ты еще прощение прибежишь просить, это ты виноват, что так все получилось».
        Месяц он прокантовался на даче у Вадима, а потом уехал в Питер, согласившись на роль Маяковского, которого не особенно любил и плохо знал. Фильм неожиданно получился тонкий и лиричный, роль принесла ему не только славу и заработок, но и помогла обрести силы для развода.
Развод был мучительным. Нонна, поняв что отыгрыша обратно не будет, настроилась получить максимум. Она хотела все: квартиру, машину и еще денежную компенсацию. После развода у Алексея осталась машина и крохотная двухкомнатная квартира в Замоскворечье.
        Развод не прошел для него даром, наступила неизбежная депрессия. Лучшее лекарство от неприятностей – это работа, но в работе определился большой перерыв, и Алексей «сорвался». Они уехали с Вадимом на дачу и неделю там пили. Пьяные, они маршировали вокруг домика, вытаптывая пионы и горланя строевые песни. Соседи, удивленные столь непривычным поведением, позвонили жене Вадима. Марина примчалась на дачу спасать мужа. Вышла безобразная сцена, о которой  оба впоследствии старались не вспоминать. Вадим орал на жену, обзывая ее стервой, которая загубила его талант, Алексей пытался их помирить, и они чуть не подрались. Проспавшись, оба на коленях просили прощения.
После этого случая Алексей дал себе зарок пить не больше трех рюмок. Но Марина еще долго дулась за испорченное настроение и, особенно, за погубленные кусты пионов.
         Но простой закончился, и в кино и в театре у него было много работы.
Марина взялась  было устраивать его личную жизнь, но Алексей пресек эти попытки в зародыше. Сам он, оглядываясь вслед очередной красотке в сногсшибательном наряде, говорил себе: «А вот на это вы меня фиг поймаете».

         Свой нехитрый быт Алексей вел сам. Фортуна, в лице пожилой соседки, бабы Груши, улыбнулась ему. Теперь в холода были заклеены окна, белье вовремя сдано в прачечную, в холодильнике были борщ и котлеты, а на Пасху на столе стоял умопомрачительного аромата кулич.
Алексей иногда смотрел, как баба Груша, повязав беленький платочек, идет в церковь воскресным утром, и думал: вот простая русская женщина, а много ли было у нее радости? Покрасовалась ли, пофорсила ли она? Детство и юность пришлись на войну и послевоенные годы. Муж умер рано. Детей нет. Родня далеко, кто на  Митинском, кто еще дальше. Любила ли она,  было ли у нее счастье,  и какое выпало ей счастье? Но баба Груша «не печалилась и на жисть не жалилась», приговаривая: «Бог веселых любит»


         Большой зал гудел как улей. Голоса, сплетаясь, уплывали вверх и водопадом обрушивались на головы гостей, отражаясь от стен и потолка. Марина, не отрываясь, следила за мужем глазами, стараясь при этом не потерять нить разговора. Вадим не любил подобные тусовки, но знал, что человек, с которым ему необходимо договориться о встрече, не пропускает подобные мероприятия.  Марина понимала, что вмешиваться в процесс ей не стоит, она напряглась, когда увидела, как ее муж разговаривает с  Сосновским. Тот слушал невнимательно, блуждая по залу глазами, как стрелка компаса, поворачиваясь за каждой хорошенькой мордашкой. Вдруг он улыбнулся и помахал кому-то рукой. К ним подошла худенькая женщина в сногсшибательном черном платье. Вадим тоже улыбнулся и поцеловал женщину в щеку.
        - Выпьем шампанского? – спросила Марину пожилая критикесса с поддельными бриллиантами на жеваной шее.
        - Тебе, старая калоша, только керосин пить, - мысленно послала ее к черту заинтригованная Марина, и, отрицательно покачав головой, стала пробираться сквозь толпу к мужу.  Спутница Сосновского  оказалась давней знакомой Вадима.

        Лера уже жалела, что согласилась пойти на это мероприятие, но, увидев Вадима, обрадовалась – хоть одно знакомое лицо. И жена у него симпатичная. Марине она тоже понравилась. Они разговорились.  Вадим шепнул ей на ушко, что договорился о встрече. Марина, считая, что цель на сегодня достигнута, и она  может расслабиться, оттачивала свое остроумие. Она находила колкие и язвительные эпитеты для присутствующих. Безликая и блестящая толпа, в которой мелькали преуспевающие политики,  известные тележурналисты, великосветские проститутки, эстрадные знаменитости и модные шоумены.  Лера немного оторвалась от местных реалий, и Марина с удовольствие передавала ей великосветские новости и старости. Лера от души смеялась. 

         Она услышала сзади знакомый голос, и в тыльные стороны ладоней враз впились тысячи мелких иголок. У нее перехватило дыхание. Она поглубже вдохнула воздух и медленно повернулась. Она не ошиблась. Улыбка на его лице сменилась удивлением.
         - Валерия?
         - Я так изменилась?
         - Что ты, нет, я просто не поверил своим глазам.

        Двадцать лет не проживешь как монашка. Конечно же, на ее горизонте появлялись мужчины, но не складывались у Леры отношения с сильным полом - слишком высока была планка требований. Правда однажды, лет пятнадцать назад, ей показалось, что она сможет все начать сначала. Случился у нее роман в уже пустеющей Юрмале,  на зависть окружающим, некурортный, серьезный. Она так стосковалась по ласке и нежности, что понимала – ее крепость падет при малейшем намеке на осаду. Уже немолодой эстонец, серьезный музыкант, ухаживал за ней  трогательно и немного старомодно.
Они провожали солнце, пытаясь уловить последний зеленый луч заката, гуляли по дождливой Риге. Он рассказывал ей о Матсе Сююда, о его  музыке,  они ездили слушать орган в Домском соборе. Они не говорили о чувствах, но Лера понимала, что это человек - скала, надежный и верный, что с ним она, может быть, будет счастлива. Но когда вечером они пошли в кино, и она увидела на весь экран лицо Алексея, ее сердце сорвалось в галоп и не отпускало до тех пор, пока она, протискиваясь к выходу, не выскочила на воздух.
Милому эстонцу было невдомек, чем он вспугнул Леру. Сдержанный прибалт напрасно прождал ее в вестибюле три часа.  Она всю ночь проплакала, и к утру поставила крест на своей личной жизни. Утром Олев потребовал объяснений, и Лера, не глядя в его,  осунувшееся после бессонной ночи лицо, сказала все как есть. Что просит прощения за невольный обман, что она любила и любит другого, что не уверена в себе и своих чувствах. Олев слушал ее молча. Так же молча повернулся и ушел.
Только она одна знала, чего стоило ей это объяснение. Душа ее разрывалась, но переступить через свои чувства она не могла.
Вскоре после этого она заметила у себя первые седые волосы.

          - Вы знакомы? - удивилась Марина.
          - Да, - ответил за Леру Алексей.
          - Друзья, предлагаю отметить встречу, - обрадовался Вадим, – поехали к нам.
          - Ну, я не знаю,  - засомневался Генька, - я тут должен кое-кого увидеть, а ты как?
          - Я не против, - согласилась Лера. 

          Высоко в небе, подсвеченные холодным светом Луны, проплывали облака. Ветки деревьев медленно качались в неверном свете, и казалось, что Луна медленно проплывает над засыпающим городом.
          Зачем она только согласилась поехать к Вадиму домой? Алексей сел в углу, и за эти три часа не проронил ни слова. Ее расспрашивали об Америке, она что-то отвечала, но напряжение внутри не отпускало. Она не позволила себя отвезти, а попросила вызвать такси. В машине она расплакалась.
          А с утра поехала на Павелецкий вокзал за билетами. Ей не хотелось оставаться в душной Москве.
          Летом на Волге хорошо. Путевку в дом отдыха ей не удалось достать – разгар сезона, и она проводила дни на пляже.


          Алексей Николаевич Курдаков проснулся в дурном настроении. Так бывало всегда, когда заканчивалась большая работа. Ему было бы легче, если бы позвонили со студии и сообщили, что пленка пошла в брак, что предстоят пересъемки.  Но вчера закончились съемки. Его поздравляли, но радости не было. Была ли виной тому неожиданная встреча вчера, или просто так совпало, что конец работы всегда сопровождается усталостью, он не знал. Телефон молчал, как убитый.
          Больше всего на свете он не любил простои. И не  потому, что ему нечем было себя занять, просто чувство опустошения давило на плечи. Полгода труда - и от него уже ничего не зависит: как смонтируют пленку, что вырежут, что в итоге останется от роли. Он снял трубку и набрал номер Вадима. Вдвоем они съездили на рынок, купили мяса для шашлыка, вина и уехали на дачу в Покровку.

          Жара словно накрыла город ватным одеялом. Второй день парило.
Алексей поставил машину прямо под запрещающим знаком.  Отсюда площадь просматривалась хорошо и  можно увидеть Леру, как только она подойдет. Он не хотел, чтобы она видела, что он приехал раньше и ждет ее. Тотчас же к нему развратной походочкой  направился гаишник. Алексей усмехнулся. Приподняв руку для приветствия, он начал: «Попрошу документики», но, узнав, заулыбался.
          - Нарушаем, Алексей Николаевич, нехорошо, Вы лучше машинку вон туда поставьте. Там удобнее будет.
          - Да я всего на минутку, инспектор.
          - Пожалуйста – пожалуйста, - инспектор был сама любезность.
         
          Алексей сыграл инспектора ГАИ в бездарном сериале про милицию, бесстрашного и благородного, в жизни такого не бывает, но такие роли так облегчают жизнь, что просто грех не потакать маленькими человеческими слабостями. После этого фильма  у него ни разу не было проблем на дороге.
Он отвлекся и не заметил, как она подошла.   
          Издали она была похожа на подростка. Худенькие ноги в полудетских сандалиях, джинсовая юбка до колен, полинялая синяя майка без рукавов и кепка-бейсболка с буквами N и Y, из-под которой сзади торчали волосы, стянутые резинкой в хвостик. На плече у нее болталась большая спортивная сумка.
Он выскочил из машины и, не запирая, побежал к ней навстречу, едва увернувшись от машины.   Увидев ее мертвенно побледневшее от испуга лицо, ему стало стыдно.
         - Извини, я не хотел тебя напугать.
 
         Резкий порыв ветра поднял пыль и погнал мусор. Вдалеке прокатился раскат грома. Площадь вмиг опустела. Порывы ветра становились все сильнее, и рекламные щиты гудели под его напором.
         - Идем отсюда, сейчас хлынет.

         Они побежали. Ливень хлынул раньше, чем они добежали до машины.
Бросив сумку на заднее сиденье,  она стянула резинку, стягивающую волосы и сняла бейсболку. Челка упала ей на глаза. Алексей развернулся  и въехал в первую же подворотню.
         - Зачем?
         - Душно, а окна нельзя будет открыть - зальет.
       В открытые окна вливался влажный воздух. Он пах пылью, дождем, бензином, горячим асфальтом. Он пах жарким московским августом.
Ливень прекратился так же внезапно, как и начался. Алексей  выехал из подворотни, развернулся и поехал в северном направлении.
        - Ты куда?
        - За город.
        - Господи, Лёш, я только что с поезда. Пришла, а консьержка твою записку сует, «В шесть, на нашем месте». Я даже домой не поднималась. А ты знал, что я сегодня приеду?
         - Да, – не мог же он ей сказать, что уже больше недели дежурит на площади, не зная точно, когда она вернется.
         - А кто тебе сказал?
         - Интуиция. А ты куда уезжала?
         - Я сына ищу. 
         - У тебя есть сын?  - Улыбка его слегка потускнела, - взрослый?
         - В мае было двадцать два.
         - Двадцать два – это перебор. А почему ты его ищешь, он что, из дома убежал?
       Она промолчала.
         - Так, может тебя домой отвезти?
       Лера кивнула. Алексей, нарушая правила и не обращая внимания на сигналящие машины, развернулся и поехал назад. 
Он подвез ее прямо к подъезду. Она достала сумку, положила ее на колени и вопросительно посмотрела на него. Он вышел, взяв ее сумку, помог ей выйти, пикнул сигнализацией и вошел следом за ней в подъезд.
       В лифте она, порывшись в кармашке сумки, достала ключи. Сбросила в коридоре сандалии и босиком прошлепала на кухню. 
       - Возьми в ванной полотенце, розовое.
       Алексей огляделся. Кремы, лосьоны, какие-то разноцветные флакончики, но зубная щетка одна. Мужиком и не пахнет.
       Он посмотрел на себя в зеркало. Моложавый подтянутый мужик, лет сорока. Ему было пятьдесят два, но на лице не было следов ни тайных, ни тем более явных пороков. Он вытер густые, с проседью волосы.

       - Ты не возражаешь  против чая? - крикнула она из кухни.
       - Нет, но кофе лучше.
       - Я быстро, только на минутку в душ.
        Он прошел на кухню. Чайник на плите закипал.
        Он открыл окно: гроза шумела где-то на востоке, а на западе уже пробивалось солнце.
         Лера вошла в кухню босиком, в брючках до колен и белой майке. Волосы у нее были мокрые, и она распустила их по плечам. Она удивительно молодо выглядела. Алексей знал, что ей через год будет сорок пять, но на вид ей было не больше тридцати.
        - Так что это за история с твоим сыном? Я не знал, что ты была замужем.
        - Так получилось.
        Лера рассказала все, что ей пришлось пережить, не вдаваясь в подробности. Просто сказала, что мать не хотела этого ребенка, и что сделала все, чтобы  ребенка не было, и Лера не узнала об этом. Она не рассказала только про фиктивный брак.
         - А отец ребенка, он где?
         - В Москве.
         - Ты с ним видишься?
         - Да, но очень редко, он ничего не знает.
         - А когда разыщешь сына, сообщишь ему?
         - А надо? – усмехнулась Лера.
         - Ну, он же отец, конечно. 
         - Ну, а ты как, женат?
         - А похоже?
         - Не знаю, я не очень в этом разбираюсь. Чем ты занимаешься?

         Алексей Николаевич Курдаков был звездой. И не просто  звездой, а из первых. Его узнавали на улицах, без него не обходилось ни одно мало-мальски значительное мероприятие в мире кино.
Слава даже немного тяготила его - уже не посидишь с мужиками за бокалом пива. По большому счету слава его была заслуженной, и то обстоятельство, что она пришла не к зеленому юнцу, а к уже сложившемуся человеку придавало почти мистический шарм или, как сейчас говорят, харизму.
        - Ты сколько лет прожила в Америке?
        - Слишком много.
        - Это чувствуется, - он улыбнулся, - кино, иногда театр. Кстати у меня завтра премьера. Придешь?
       - Приду.
       - Я за тобой заеду, в шесть. 
       - Ты поэтому хотел меня видеть?
       - Нет. У тебя был странный вид, словно тебе очень плохо, я думал, может, нужна моя помощь.
       - Я справлюсь.
      - Знаю, ты сильная.

       Лешка почти ничего не помнил о том дне, когда его ранило.
       Они сидели с Серегой на БТРе. С куревом была напряженка,  и они курили одну сигарету на двоих. В холодном солнце поблескивала Сунджа, и стояла такая мирная тишина, полная только шороха травы, пожухлой листвы и далекого пения птиц. Изредка тишину нарушало попискивание рации. Выстрела он не услышал, только легкое дуновение. Лешка повернулся и в оглушительной тишине увидел застывшие глаза друга и тонкий красный ручеек в уголке рта. В следующую минуту резкий толчок в спину сбросил его на землю, и солнце померкло. 

       Долговязый хирург в Ростовском госпитале, прозвал его везунчиком. Лешка смущался, он уже знал, что если бы снайпер взял чуть ниже - пуля вошла бы прямо в сердце, а если бы   правее - перешибло бы позвоночник. Он был рад, что жив и верил доктору на слово, что он везунчик.
       Он не удивился, когда его вызвали в ординаторскую. Моложавая женщина в белом халате поверх темно-зеленого брючного костюма смотрела на него с напряженным вниманием. Лешке не понравился ее взгляд. Уж слишком напряженно она смотрела него. «Наверное, Серегина мать», догадался он.
       Главврач поднялся из-за стола.
       - Ну, вы поговорите пока, я вас оставлю одних, - и вышел.
       Лешка заметил, что руки у женщины дрожат. Он молчал.
       - Меня зовут Валерия Васильевна Воловик. Я ваша мать.

       Когда Лешка был маленький, он мечтал об этой встрече. Он не верил рассказам нянечек, что он них отказались матери. Он придумал себе историю, что мать его просто потеряла, но ищет, и обязательно найдет. Когда он стал старше, он уже понял, что никому не нужен, и никого уже не ждал.
Правда, подспудно, теплилась надежда, что произошла ошибка, и его мать найдется. И тогда он все ей расскажет: как маленький, плакал он по ночам в детдоме, как за эти слезы его били старшие дети, и как он дал страшную клятву - отомстить за все детские обиды и унижения.
       Уже потом, когда он встретил Дашу, он не вспоминал об этом. Он не вспоминал детдом  и не рассказывал об этом никому, даже когда учился в училище.  Перегорело, наверное. Сейчас перед ним сидела несчастная женщина, видно не все ладилось у нее, вон как руки дрожат.
       - Очень приятно. Рад, что вы меня разыскали. 
       Женщина подняла на него измученное лицо.
       - Извините, я, наверное, не вовремя. - Она не договорила, встала, пошатнувшись, и рухнула на пол. Лицо у нее было бледным, а губы с каким-то голубым оттенком. Глаза были открыты, но взгляд остановившийся. Лешке стало жутковато.
       - Эй, кто-нибудь, помогите, - закричал он в открытую дверь.

       Пока женщину приводили в чувство,  Лешка с интересом рассматривал ее. Не похожа она на такую, что порхает по жизни бездумно. Может и вправду, он потерялся? Наверное,  зря он так жестко с ней говорил.
Лешку отправили в палату и она, осталась с врачом в кабинете.

       В курилке, возле туалета, он достал пачку сигарет и Дашино письмо. Долговязый хирург, называвший Лешку везунчиком, подошел прикурить.
       - Ну что, везунчик, вот и мать тебя разыскала. Это же счастье.
Лешка промолчал. Что он может знать о счастье? Он имевший все и сразу, не ждавший  и не мечтавший по ночам, со слезами на глазах от понимания того, что не будет его никогда.
       - Гончаров, в ординаторскую, - крикнула медсестра.
       Он сунул в карман письмо и выбросил окурок. 
       У женщины были заплаканные глаза. Пожилой врач показал на стул.
       - Сядь и послушай.
       Лешка не задавал вопросов. Его небогатый житейский опыт подсказывал, что его не обманывают. Но отчего-то всплыли старые детские обиды. Он молча выслушал то, что ему рассказали. 
Мать не смотрела на него.
       - Ну, что скажешь, лейтенант?
       - Ничего не скажу, я вам напишу, хорошо?
Женщина подняла на него глаза. Он увидел в них мольбу и надежду, и ему стало жалко ее.
       - Я обязательно напишу, - и вышел из кабинета.

       Письмо пришло через две недели. Оно было коротким.
«Здравствуйте, мама. Я поправляюсь, меня переводят в госпиталь в Серпухов. Я подумал о том, что вы рассказали. У меня вначале была на вас обида, но потом я понял, что вы не виноваты, что так случилось. Не расстраивайтесь и не болейте. Буду ждать встречи. Алексей».

       Лера возила в госпиталь сумки с пирогами и кулебяками, яблоками и конфетами. Для нее стало открытием, что молодые парни охочи до сладкого, как дети. Она притащила Алексею его любимые записи Высоцкого, она покупала яблоки и сигареты для всей палаты.  Алексей держался с ней немного отстранённо и холодновато, но парни, лежавшие вместе с ним в палате, немного изменили его отношение. Лера видела, как ждет он ее приезда, как волновался он, когда она опоздала на электричку  и задержалась почти на час. Леру огорчало, что Леша называл ее на «вы», но не форсировала событий, понимая, что все со временем встанет на свои места.
       Он не рассказывал о том, что с ним произошло, а она не расспрашивала. Зато он рассказывал об училище, о своей мечте стать офицером. Они прогуливались по парку, и она рассказывала о своей жизни, старательно избегая всего, что было связано с его отцом. Он рассказал ей о Даше, и Лера поняла, что он просто стесняется своих чувств, считая, что сантименты не к лицу настоящему мужчине.

       Вечером раздался телефонный звонок. Звонил Леша. Он чувствовал, что матери не нравится, что он называет ее на «вы», и он старался избегать холодного «вы», но на  «ты» у него еще не получалось.
       - Меня завтра выписывают.
       - Я тебя встречу.

       Она привезла его домой, накормила и повела прогуляться.
       - Я ведь в Москве ни разу не был. У меня отпуск две недели, а потом убываю по месту службы.
       - Одна неделя моя, - поспешно вставила Лера. Он улыбнулся.
       - Я к Даше поеду.
       - Леш, ты мужчина, ты сам будешь принимать решения, но давай мы ее сюда вызовем.
       - А это удобно?
       -А почему нет? Я тоже хочу с ней познакомиться. Пошли, дадим ей телеграмму.

        Вечером, когда они пили чай и смотрели телевизор, Лешка попросил ее показать фотографии. Лера достала альбомы. Лешка листал, листал, а потом спросил:
        - Это отец?
        - Нет, это твой дед.
        - А почему нет фотографии его жены, вы выбросили?
        - Да, она украла тебя у меня. Я не кормила тебя грудью, я не держала тебя за руку, когда ты делал свои первые шаги. Я не мазала зеленкой твои разбитые коленки, я не радовалась твоей первой пятерке. Она украла у нас двадцать с лишним лет счастья, - Лера заплакала.
        - Мам, ты чего, не плачь, - Лешка вдруг забыл сухое  «вы». Лера улыбнулась сквозь слезы.
        - Ты хочешь увидеть отца? Он тоже.
        - Он знает обо мне?
        - Еще нет. А знаешь, вы с ним очень похожи, и даже тезки.
        - А когда я его увижу?
        - Вот Даша приедет, мы и соберемся.

        Утром принесли телеграмму от Даши - она приедет.

        Лера с Лешкой мотались по городу, выбирая для нее подарки. Они потратили кучу денег: купили Даше дубленку с капюшоном, костюм для Лешки и ткань на свадебное платье. Лешка смущался, что мать тратит на него деньги. Лера успокоила его, сказав, что она просто отдает долги. 
Лешка поехал встречать Дашу сам. Лера осталась дома. Когда он уехал, она достала записную книжку, позвонила Алексею и договорилась о встрече.

        Даша ей понравилась. Пухленькая девчушка с голубыми глазами, смотрела на Лешку с обожанием. Она работала медсестрой в детской больнице, а с Лешкой познакомилась на вечере в медучилище. Лешка обо всем ей написал еще из госпиталя; она смущалась и порывалась помочь на кухне. Вечером ждали гостя.

        Лера познакомила сына с Алексеем. Даша, увидев известного артиста, покрылась красными пятнами, забилась в уголок и зорко наблюдала за происходящим в комнате. Лешка тоже чувствовал себя скованно.  Алексей, взглянув на Лешку, сразу все понял, но ничего не сказал.

        Вечер затянулся.  Женщины собрали посуду, а потом сонную Дашу Лера отправила спать – она привыкла рано ложиться, да еще разница во времени в три часа давала о себе знать. 
        Оба Алексея курили в кухне, негромко беседуя.
Лера спросила у Лешки: «Проводишь гостя?», но Алексей придержал ее за руку. 
Лешка деликатно вышел. Алексей с укоризной посмотрел на нее.
        - Почему сразу не сказала?
        - Не знаю, я боялась.
        - Чего? - изумился он.
        - Не знаю. Боялась, что не найду. 
        - Ладно, мы с тобой потом поговорим на эту тему. Тезка, проводи, - позвал он Лешку.

        Лешка с Дашей погостили неделю и уехали в Новосибирск. Алексей не смог приехать их проводить. Он был в отъезде. Вернулся он только через две недели. И хотя Лера ждала его,  он пришел без звонка.

        - А если бы меня не было дома?
        - После всего, что случилось, ты должна сидеть и ждать меня как привязанная.
        - Еще чего, - возмутилась она. Он с укором посмотрел на нее.
        - Ты словно и вины никакой за собой не чувствуешь?
Лера вздохнула. Что можно сказать, когда кругом он был прав. Ведь ее гордыня была всему виной.
        - Не хватает тебе, Валерия Васильевна, смирения. 
Легкая улыбка тронула ее губы.
        - Не хватает, - все же согласилась она.


        Она открыла глаза и потянулась. Господи, как хорошо!
Из кухни доносилось звяканье чашек и запах свежесваренного кофе. В двери показался Алексей, в руках у него была чашка.
Она пригубила кофе, на верхней  губе отпечаталась коричневая полоска. Он вопросительно смотрел на нее. 
        - Вот кофе делать ты не умеешь, - и она солнечно улыбнулась ему. Он засмеялся.
        - Я согласен, это будешь делать ты. Но при одном условии - ты будешь делать это всю оставшуюся жизнь и только для меня.



        Что могут знать о счастье  те,  кто даром получал все то, о чем другие и мечтать не могли? Не выстраданное, не долгожданное, а просто лежащее под руками, незаметное и ненужное. Это мне, и ей, и ему, если удавалось получить его, долго приходилось вглядываться в себя и спрашивать себя со страхом, чем же ты заслужил его? Не отберётся ли оно, а то вдруг оно попало к тебе по ошибке? И не имеет значения, ждал ты его всю жизнь или получил при рождении.

        Счастье  легче тополиного пуха, чуть дунешь - и нет его.