Небо Кинеля

 Небо Кинеля.    За поворотом — счастье.


 Хорошо было лежать на скамье ожидания и глядеть на небо Кинеля.
 Нигде нет такого неба. Оно сплошь покрыто паутиной проводов.
 Потому что под небом станция пересадочная - Кинель.
Пересаживаются из Азии в Европу и наоборот.
Ну мы-то как раз из Азии. Из Средней Азии,  из маленького шахтерского городка  в предгорьях Каратау. Азиаты, то есть. А еще нас называют «дикие» и «казахи», хотя мы русские, но раз оттуда, то почему бы и не казахи, хоть и странно слышать, даже обидно, но спорить бесполезно, только хуже.
 Провода тянутся во все стороны, перекрещиваются создают воздушные геометрические головоломки; когда проходят поезда с электровозами, то небо начинает вибрировать, и гудеть.
 На станции куча платформ, табло и  переходов: подземных и перекинутых через пути верхом, железных, с высоченными, дух захватывающими лестницами.
На платформах, под обшарпанными стенами вокзала - видимо не успевают перебелить, а пересадочные уже обтирают спинами и кутулями - всюду люди. Сидят на узлах и чемоданах, если повезет - на скамейках, а то и просто на корточках: пьют-едят, треньдят на хриплых фальшивых гитарах, режутся в карты, треплются, дремлют, ругаются, какой-то идиот крутит транзистор, трясет его, ломает антену, а все равно ничего не ловится: в общем, кто  что,  а между платформами невероятной красоты разлетаются  рельсовые пути, они жирно и тускло блестят, от рельсов, от шпал, пахнет мазутом и дальней дорогой.
 Потом вдруг на центральном и боковых табло с металлическим лязгом сменяются таблички:  и женский резиновый отстраненный голос сообщает: « На третью платформу пятого пути, левая сторона, прибывает ско-о-рый поезд Ташкент-Москва", - голос  как бы выпевает это,- " третья платформа пятого пути, левая сторона: счет идет от головы поезда», - как для дебилов.
 Тут же начинаетс страшная суета.
Перед приходом поезда дальнего следования, вдоль платформы набирается людей, они заранее преполагают, где остановится вагон и могут быть двери и в этих местах собенно скапливаются,  толпятся, проверяют билеты, считают багаж, подтаскивают,  носильщики двигаются особым образом - юрко и плавно лавируя, за ними просто вскачь несутся  пассажиры;  « Па-а-бе-ре-гись»,-  носильщик как нож масло разрезает толпу, а пассажир в ней путается, увязает, стрижет головой — боится,  что потеряет своего  носильщика: уже уплывшего вдаль к первому, или последнему - вагону, в зависимости от счета : с головы или от хвоста поезда.
 Поезда не формируются, а проходят мимо, поэтому надо успеть загрузиться: поезд не авто, ждать не будет.
Это Кинель...
Вот плоская тучка, процарапала свое брюхо, напоровшись на высоченную иглу мачты, вокруг которой весело болтался набитый ветром, полосатый метеорологический колпак...
 - Вот разлеглась, а люди ходи — спотыкайся! Тебе говорят, чувырла, ноги-то подбери!
Я медленно-медленно опустила взгляд вниз и прямо.
 Конечно, стоит бабища, распаренная в бесконечной беготне по пересадкам, в очередях за литерным талоном, за стаканом газировки,  и вот только мои  вытянутые ноги, преградили ее заполошный бесконечный маршрут. По вискам ее стекают струйки пота, платье перекосило, под грудью мокрые пятна...  «наверное деньги промокли» -  подумала я, решив,  что такая тетка,  непременно прячет дорожные деньги в лифчик.
Бабища искала ссоры, это очевидно.
 Три варианта: не замечать, лежать как лежалось, благо ноги мои вполне можно и обойти, передвинуться, или нахамить.
 Пока я раздумывала, из-за спины бабищи появился вдруг паренек. С клочками стриженной головой, узкими жескими глазами и  веснушчатыми  скулами.
  - Ну, чего ты, мама, опять... - раздраженный и чувствуя неловкость - он взял ее за обвисший жирными складками локоть.
Ноги мои как-то сами собой вдруг подобрались.
Паренек увел свою невозможную мамашу, а мне почему-то стало скучно.
 Я подумала, что хорошо бы с таким мальчиком ехать в купе на соседних верхних полках. При открытом окне, чтобы теплый ветер трепал волосы, украдкой посматривать друг на друга, потом найти предлог: уронить книжку, улыбнуться...  заговорить... о чем? - да неважно...
Последние два дня, от Туркестана до Кинеля на соседней полке помещался довольно противный дядька, он имел скверную привычку засыпать прикрыв лицо газетой. Глядя на это  у меня начинало свербеть в носу и я чихала.
 Все два дня пути он меня постоянно дергал: девочка закрой окно - дует, девочка лежи спокойно, не шурши книгой, не грызи козинак - сломаешь зуб... как будто  с пятилетней, а мне было пятнадцать - не учел вполне разумно прожитых десяти лет. Было счастьем, что он сошел в Казалинске...  Прощаясь, я ему мило улыбнулась,  он так  и не услышал от меня тех слов, среди которых: «слизняк, мокрица, старый пердун», - были  самые вежливые...
 Ах как мне стало скучно, до слез.
 Наконец пришла бабушка с Маринкой, младшей сестрой. Можно было пойти прогуляться.
 - Разомнусь.
 - Не потеряйся и не лезь на переход.
 - Угу.
Мама стояла в очереди за билетом, временами бабушка с Маринкой ходили ее проведать и подкормить.
 Но я конечо пошла туда, куда меня все время манило: и где было страшновато и чудесно.
На верхний мост...

Мы встретились на самой верхотуре, почему так бывает, ты идешь именно туда куда надо, что-то тебя ведет, двигает твоими ногами в единственно правильном направлении.
 Он стоял, свесив вниз голову и опершись локтями о поручень, главное-  без мамочки.
Надо было пройти мимо, просто пройти, не глядя, независимо- подумаешь... Но я сделала совсем другое, я подошла к противоположной стороне моста и тоже свесилась  вниз.
Под мостом на путях стоял состав: пассажирский, с зеленой крышей на которой были смешные,  сплющенные, как банки из-под кильки, круглые трубы.
А на дальних путях- товарняки: груженые лесом,углем, длинные открытые платформы на которых стояли голубенькие новенькие трактора. Все это куда-то готовилось двинуться, где-то ждут. Совсем вдалеке елозил взад -вперед маленький оранжевый локомотивчик периодически противно взвизгивая. Такие локомотивчики очень вредные: только соберешься перебежать путь, он тут как тут: взвизгнет над ухом так, что душа в пятки.
 Я как-то слишком отчаянно перевесилась вниз.
 - Упасть можно!- я чуть повернула голову. Он стоял рядом, и с легким прищуром на меня глядел.
 - Вот еще! Не собираюсь пока.
 - Сердишься?
 - Вот еще,  и не собиралась,( да что это такое, как это меня так заклинило). Сейчас он решит, что я круглая дура и уйдет, и правильно сделает. Но я не знаю что сказать: ни умного, ни глупого.
С того момента как только я коротко на него взглянула, на меня что-то нашло, какое-то возбуждение, задор, хотелось дурачиться, кривляться, и в то же время что-то томило, чего-то хотелось непонятного,затаенного, и страшно сковывала вот эта застенчивость, которая меня настигала каждый раз, не ко времени, и могла обернуться невесть чем.
 Из-за приступа застенчивости я однажды вывихнула руку.
За мной шел парень, не отставая, но и не обгоняя, и мне казалось, что он всю дорогу разглядывает мои ноги — от стыда и смущения я запнулась и упала прямо на его ботинки,- рука как-то нелепо выгнулась и хрустнула со страшной болью.
 Потом этот парень доставил меня в травмпункт: он оказался маминым учеником и смотрел на меня, вспоминая, где видел; потом вспомнил: у нас дома, когда приходил подогнаться по математике и только хотел поздороваться, как я рухнула ему прямо на ботинки...
 
- Нравятся поезда?
 - Да.
 Он не говорил ничего особенного, но все его слова звучали по-особому, отчего у меня как-то сладко замирало в груди, как бывает, если сильно взлетаешь на качелях, то - вверх, то — вниз.
 - Издалека?
Я замялась. Опять надо говорить про Азию, а как было бы хорошо сказать, что из Москвы, как это звучит: из Москвы. Но  я-то  никогда не была в Москве, все поезда, что из Кинеля шли на Москву, щли туда  без нас: мы ехали на Урал. Я однажды завралась с этим: «Откуда вы?»
 Когда в прошлом апреле возвращалась из Аркадии, детского санатория, и плыла на пароходе «Молдавия» из Одессы в Новороссийск, чтобы потом уже от Новороссийска поездом, добраться домой.
 Что на меня нашло? Но, только войдя на палубу, я вдруг заговорила на ломанном русском языке, и глядевшему на меня усатому механику с очень яркими красными губами,сказала жеманно,  что «ши-фу в Ри-ге. Ну, сна-йе-те такой краси-фый город в Лат-фии.» Передернувшись от этого воспоминания, сказала:
 - Есть в Казахстане маленький шахтерский городок, Кентау, с местного переводится «Черная гора»- мой папа горный инженер, мы там давно живем, там степь и горы.
 - Здорово! Загар у тебя...
Я напряглась. Мой загар! Я - смуглая от природы, уже к середине июня была черной не хуже казахов, покрывалась ровной темной кожей, которая никогда не облезала,  а только все темнела и темнела.
 -  Кошмар, да?
  - Наоборот, красиво.
 Как саксаул! У нас такое растение есть - «черный саксаул.»
 - Тогда  - «веточка саксаула.»
 - Светочка, саксаульная веточка? Глупости...
 - Светлана.
 - Светлана, это колыбельная. «Спи моя Светлана»... то еще имечко! Это мне дед удружил, пока родители спорили, сбегал в загс и зарегистрировал, в честь дочки Сталина. А того, кто стихи написал, вроде убили или еще что-то с ним случилось нехорошее. То еще имечко, да и родилась я в кровавое воскресенье...( Что со мной, что со мной... надо помолчать,  но я стреляю словами, как бешеный горох,, как никогда в жизни, я — «бука, молчун,», вот она, моя застенчивость, — какой на этот раз финт отчебучивает.
 - А тебя как? - чтобы немного успокоиться, спросила и тут же вскрикнула: -Ой погоди, не говори,- на секунду зажмурилась, потом выдохнула, - теперь говори!
 - Володя, Вовка вообще-то. А что это - «не говори-говори»?
 - Я загадала, чтобы не Юрий, -  терпеть не могу это имя.
 - Значит мне крупно повезло, - рассмеялся Вовка, и я вдруг поняла, что он сильно взрослее меня, мальчишка, но взрослее.- Забавная ты.
А вот это было лишнее, ну совсем. Мне сразу показалось, что как-то все сникло вокруг. Поблекло. В забавных не влюбляются! В забавных...  с ними только болтают, от нечего делать.  Я вдруг с ужасом почувствовала, как у меня зачесалось в носу, как к глазам стало приливать.
 - А знаешь, мне пора, меня очень сильно ждут! Очень!
И  не оглядываясь,  даже не желая знать, смотрит ли он мне вслед,  я застучала сандалиями вниз по железной лестнице.
 Ну и все, ну и хорошо. Скорее бы уже уехать с  этой противной станции Кинель.
Я шла  по перрону, губы тряслись, в глазах стояла пелена, сквозь эту пелену все казалось криво-косым и мутным,  как  в плохо вымытом окне.
 Меня встретили раздраженно:
  - Где ты болтаешься? Сколько можно!
Я скривилась: сощурила один глаз и вдруг подумала, вот бы так и остаться. Может я внезапно окривела. И еще бы захромать.
 - Что с тобой?
  - Ничего, - пожала я плечами.
Мама уже достала билеты. Наш поезд прибывает на станцию Кинель в шесть утра. Нужно устроиться на ночь.
 За вокзалом на путях, в тупике,  стоял купированый вагон -  Дом Отдыха для транзитных пассажиров. Мама уже забронировала нам купе. Нужно было перебираться.
 Наш багаж всегда вызывал у меня чувство стыда. Чемоданы, сумки, обвязанные бельевой веревкой - чтобы не развалились, в одной - которая была неподъемной - банки с вареньями, всегда ждешь, что разобьются и весь будешь в липком вишневом сиропе; но, главное -  ведра. Два ведра: большое  - с вишней и маленькое  - с абрикосами. Азиатские гостинцы уральским родственникам. ( В обратную дорогу нас грузят уже уральскими банками - солеными груздями, протертой земляникой...Так  и прем туда-сюда через полевропы и всю Среднюю Азию- банки.)
 С таким багажом нам приходилось каждый раз брать носильщика.
 Носильщики -  люди гордые и несговорчивые, - оценивают пассажиров по качеству багажа, а из-за наших ведер, принимали нас за деревенщину и не церемонились:  называли маму — теткой!
  - Ну тетка с твоим барахлом меньше трех рублей не возьму!
 Хуже нет, когда чувствуешь, что тебя нагло обворовывают и унижают, и не можешь ничего с этим поделать.
Мама устало отвечала:
  - Три - так три, - она не умела торговаться. А вот небось Вовкина мамаша, в горло бы вцепилась, а больше двух — не дала.
Когда я хотела взбунтоваться, мне говорилось: «Интеллигентные люди не ввязываются в беспредметные споры, не лезут без очереди, не хамят в ответ, не лгут», - ну и далее целый список. После чего я сделала вывод, что быть интеллигентом - большое мужество, практически подвиг. Готова ли я к такому подвигу? - вряд ли.
Вот даже познакомилась с приличным человеком, -  и тот, не нашел во мне ничего хорошего.
 Я сощурила глаз еще сильнее и захромала. И еще... отодвинулась. Как будто эти все:  бабушка, мама, и сестра, - не имеют ко мне никакого отношения. А как будто я такая сама по себе, -  кривохромая девочка-сиротка.
Мама бегло с тревогой взглядывала в мою сторону, -  «не вселился ли в меня черт»,- так она говорила, когда на меня находил «стих неповиновения»,  но мысли ее были заняты носильщиком, с которым она договорилась, а он где-то застрял со своей телегой.
Бабушка оттирала платком замурзанные щеки и руки сестры - та успела влезть в какую-то дрянь. Сестра кривила рот, панама съехала ей на глаза. - сейчас заревет- этого только не хватало.
Сестра была похожа на ковылинку - с легкими   светлыми волосками, тонкорукая и тонконогая. Переболела почками - смутно помню. Но помню ее жалкое прозрачное лицо  с  пергаментными кругами вокруг глаз,  стриженную под машинку голову в пятнах  зеленки, из-за тонкости  и ломкости вен - ей кололи в голову, - и она смертно  верещала в больничном коридоре, когда ее пытались отодрать от маминой ноги.
 Потом приехала из Чимкента бабушка:
  - Да вы с ума, что ли, посходили,-  закололи ребенка до полусмерти! - и увезла сестру  на консультацию к какому-то светилу, своему бывшему ученику.
Уколы в голову прекратились.
 Теперь мы каждый год вывозим ее дышать хвоей, на Урал.
 От нашего азиатского пекла и здоровый летом спешит убраться куда подальше, а уж больной  -  подавно.
 Сестру я люблю, как мне кажется, через жалость к ней. Как только она начинает кукситься, я вспоминаю ее жуткую больничную голову испещренную пятнами зеленки, и меня одолевает страх, что это все может повториться. Глядя на нее, у меня возникает ощущение, что она чуть-чуть подвешена над землей и может и вовсе оторваться от нее навсегда.
 Вот и сейчас, увидев ее скошеный, из-под панамки, рот, я прекратила свою дурацкую игру в «кривохромую девочку»- тем более, что никто и внимания не обратил, подошла и сказала:
  - Пошли к фонтанчику, я тебе  руки отмою.
Испачкалась она раздавленной шоколадной конфетой, которой ее угостил какой-то доброхот.
Идея прогуляться к питьевому фонтанчику сестре понравилась. И она повеселела.
  - Нашли время. Сейчас носильщик приедет.
  - Да вон фонтанчик, в трех шагах, - мы быстро.
И мы побежали.
 Я решила быть очень милосердной к сестре, и все оставшееся до отправления нашего поезда время, проявлять  заботу.  Пусть «некоторые» и не поняли меня, но я-то знаю, что вовсе не так уж плоха и тем более -  не смешна. Тихая тянущая печаль поселилась где-то в животе, может надо ее заесть булкой с колбасой. Но о еде думать было противно, и даже пошло.
Я  напилась из фонтанчика: вначале по зубам а потом прямо в нёбо било холодной жесткой струей с привкусом ржавчины.
Отмыла сестру.
 Его нигде нет.
Перрон, несмотря на свое многолюдье, казался пустым и скучным. А вдруг он уже уехал, за это время прошло три поезда. Я даже не успела спросить откуда он, в каком направлении едет и когда?  Я просто идиотка, просто дура! Заглянула за поворот,  и... сбежала...
Мы вернулись.
Носильщик, пожилой костистый дядька, с крупными, будто под кожу ему насовали  бобовых стручков-морщинами, ворчливо грузил наши ведра на специальную носильщицкую телегу с низким днищем и высокой ручкой.
  - Эвакуируетесь, что ли?
  - Да что вы!
  - Удивляюсь  на народ. Едут - как во время войны. Куда всех прет - вопрос!
  - Вам же лучше.
  - Меня в философском смысле интересует.
  - А..
  Этот носильщик оказался очень говорливым, не как  обычно: бегом-бегом.
  - Мужика своего где потеряли?
  - Работает,- терпеливо отвечала мама.
  - Как бабы, так барахла - целый вагон, а мужик соберется - один чемоданчик!
Наконец загрузились и носильщик рванул так, что мы еле-еле за ним поспевали: "Па-а-берегись..."
  В купе было странно: все как в настоящем поезде, только за окном все одна и та же панорама: Обрыв платформы, рельсы, паутина проводов и  семафор...
  - Пройдусь.
Пока грузились, пока я слушала разглагольствования носильщика, пока мы обустраивались на ночлег, потом потрошили продуктовую сумку, ели, пили вагонный чай, - я бесилась - это никогда не кончится! - мне нужно его поискать, я должна его поискать... зачем они меня держат...
  - Света, не пора ли угомониться?- строго сказал мама.
  - Оставьте меня в покое! - закричала я и выскочила из вагона.
Я шла, едва не переходя на бег. Уехал, уехал...Сколько людей, зачем их так много!
Заскочила в вокзал:  возле касс - черно, и червеобразные хвосты очередей свиваются  и разваливаются в разные стороны, - не протолкнуться. Щелкает металлические табло, кто-то ругается, кто-то кого-то зовет, толкотня, давка - где он? Где...
У меня роста не хватает, чтобы увидеть поверх голов, мой взгляд упирается в живот толпы. Но я лезу, сама толкаюсь, меня кто-то пихает - куда прешь! Дышать нечем, густой кислый запах перепревших тел, и почему-то горелых семечек,- забил ноздри.
Я тебя никогда не увижу!- эта отчаянная мысль помогала мне биться внутри толпы, - но все без толку. - Его не было в вокзале, ни его, ни его жуткой мамаши.
 Я больше  тебя никогда не увижу!
 Кто-то тронул меня за плечо, я дернулась как от ожога.
  - Потерялись? Можно в справочное обратиться.
  - Не ваше дело, - напрасно обидев человека, я выскочила из вокзала.
Да, я потерялась, я потерялась для него, потерялась для самой себя... -   я больше тебя не увижу... В справочное — пусть на весь Кинель объявят -  Найди меня, Вовка - я потерялась!
 Когда я гордо ушла от него, стуча сандалиями по металлическим ступеням, я упустила одно важное обстоятельство, что станция Кинель — пересадочная, где люди, встретившись на миг - расстаются навсегда. Навеки. И это нельзя изменить - на пересадках время другое, оно мчится быстро, оно не предполагает отношений между людьми - только короткие соприкосновения и космический  разлет  по своим орбитам.  В этом « на миг-  на век» мне почудился отголосок чего-то очень знакомого, «на миг -  на век», или «навек» - в чем разница?
 Вот что оказывается стучат на стыках вагонные  колеса - «на миг — навек» А разница есть: на век - только на сто лет, подумаешь, а навек — безвозвратно.Окончательно, как смертный приговор. И что-то еще смутное далекое уже ранее обдуманнное, - ну, конечно! - стихи, стихи поэта Кочеткова « В прокуренном вагоне» - которые десятилетиями никто не знал, а потом они враз оглушили мир, своей бескомпромиссной  формулой любви.
Вот, заветное слово определено, найдено,  но откуда взяться любви в минутную встречу,  в пересадочной сутолоке, в двух-трех ничего не значащих словах... Если не любовь, тогда к чему такое гиблое отчаяние...   И все сильнее и сильнее, все закручивает...
 Внезапно зажглись фонари на перроне. Оказывается, уже вечерело.
 В сереющих сумерках фонари светили пока еще бледно, скупо.
 Я, притихнув, брела вдоль перрона,  -  надо возвращаться.  Все кончилось...
Дневные поезда уже все  прошли, вечерние, ночные  - еще не прибыли, было затишье...Усталость дня легла на станцию, на людей, на рельсы...
 Кто-то  уже примеривался вздремнуть, подкладывал под бока мешки.
Тихо лениво  тренькала гитара - мелодия держалась на одной струне и то затухала, то опять внятно  сообщала о чем-то нежном  и светлом...
 Вот и та самая скамейка, на которой мы сидели, где я встретилась с ним и его мамашей. Где...
Он... он … он сидел на скамейке.
Было еще далековато и в густой сумеречной синеве и   в веерах света, который тек вниз от плоских нависших над перроном фонарей, окружающее казалось слегка размытым, нечетким, но я поняла, еще даже не разглядев,  - он...



 Мягкая теплая ночь опустилась на Кинель.
 Время от времени вскрикивал, будто его ущипнули, какой-то локомотив, или резко хрипло гуднет тепловоз, а то прогромыхает на стыках товарняк- все это звуки Кинеля.
 Вдали, замер не моргая,  красный воспаленный глаз семафора, и не гаснет, не меняется на зеленый, так и таращится в ночь, кого-то предупреждая, кому-то давая знак- «Хода нет.» Почему?
Мы стояли возле нашего вагона и вспоминали, как это все вышло — знакомство, и  началось грубо  - со скандала.
  - У меня мама «на рыбе», устает. Не обращай внимания.
Так сказал смешно  - «на рыбе», как будто верхом на рыбе, но мне понравилось.
Он и сам понял, что смешно получилось и поправил:" В рыбном отделе. У нее усталость: на всех кричит, а вообще она хорошая женщина."
 - Ну и пусть себе кричит, подумаешь, ерунда, - дернула я плечом:
  - Я могу ругаться матом. Хочешь?
  - Нет, не хочу, - он улыбнулся, -  не хочу, чтобы ты ругалась.
 Да, это умение я приобрела в восьмом классе. Вдруг пошла такая дикая мода, заматерились все: отличники,  эстеты и гопники, прелестные девочки -все, повально, как эпидемия. У меня никак не получалось: внутри что-то мешало - стыдливость. Но я преодолела ,и послала грубо одноклассника,  соседка по парте с изумлением глянула на меня: «А я тебя уважала. Зачем?». Больше я не пробовала: все равно, если материшься, надо делать это с с чистой душой, а если стесняешься , то получается «похабень». Тоже  - то еще словечко.
 Приоткрылась дверь  и из темноты вагона мамин голос: «Све-та».
Знаю я эту интонацию, в ней сокрыта целая речь: что уже поздно, что вставать спозаранку, а главное, что неприлично (вечное неприлично), разговаривать с незнакомым парнем в такой час, на вокзале.
  - Сейчас, - сказала я обычное, и что страшно раздражало маму, а ему прошипела:
 - Пошли отсюда,- и видимо так, что он невольно потер ухо.
  - А тебе не влетит?
  - Подумаешь, влетит-то потом. Понимаешь — по-том. А потом ... суп с котом!
И вообще... Имею право поговорить с хорошим человеком.
  - Откуда ты знаешь, что я - хороший?
 - Да уж знаю,- вздохнула я.
Да, знаю. Имею смелость знать.
 Жизненный опыт штука хорошая, но взрослые из-за него часто становятся просто трусливы: боятся людей и, вообще, побаиваются жить: потому что их  зрелость уверена, что ничего хорошего не ждет за поворотом, а моя бездумная юность ищет за поворотом - счастье. В общем я слегка  запуталась  с тем: кто что знает, а кто чего хочет...
Мне в щеку ударила ночная бабочка, я ее схватила и зажала в кулаке.
Ладони стало щекотно и тревожно- бабочка трепыхалась внутри кулака.
  - Выпусти.
 - Не-а.
  - У нее совсем мало времени пожить.
  - Ну и что?  А у меня  - еще меньше. -  Я имела в виду, что вот скоро мы разъедемся и все, жизнь на этом закончится. Но он не захотел это понять.
С того самого мгновения, когда он, заметив меня, пошел навстречу, внутри  рос протест.
Меня бесило его спокойствие. Он и подошел так, будто иначе и быть не могло. Он не бегал по перрону, не искал на вокзале, он спокойно сидел и ждал...
Вовка отвернулся от меня и сказал сухо,  — не люблю, когда мучают  безответных.
 Воздух понемногу остывал, с неба тянуло холодком, мелкие кинельные звезды  помаргивали сонно. А на путях уже скапливался пахнувший шпалами  туман.
Отчего-то у меня затряслись губы.
Я раскрыла ладонь, мятая одуревшая бабочка слегка помедлив, снялась и куда-то полетела   во тьму, к своему последнему  часу жизни. Героиня. На ладони осталась сероватая шелковистая  пыльца.
  - Протяни мне руку - теперь можешь?
 Мы переплели пальцы,  и побрели тихонько вдоль перрона. Ладонь его была шершавая, теплая, и крепкая. Хорошо было молчать и так вот идти чувствуя его ладонь и пальцы. Все страхи, обида и злость, куда-то испарились. Стало в душе тихо  и  кротко. Только бы  он не выпускал мою руку из своей. Вот бы никогда не выпустил..
Опять где-то гуднул тепловоз,  было слышно, как на дальних путях, лязгнул, тряхнул состав, сотрясая тело состава металлической дрожью, звук прокатился от первого вагона до последнего, потом вначале тихонько запостукивало на стыках, потом все сильнее,убыстряясь, потом уже весь состав шумно набрал ход — товарняк - тяжело шел, сильно. Опять тепловоз дунул во тьму - уже прощаясь, и понемногу стал отдаляться, уже затихая, уже почти шелестя, и растворился где-то за дальней кромкой  станционных огней.
 Мы дошли до конца здания вокзала и повернули обратно. На круглых вокзальных часах черные стрелки показали половину третьего - московское время, а местное кинельное, на час отставало, но это не могло ничем помочь.
 О фонарь возле часов, с шуршанием билась летучая мелочь: длинноногие комары, серые невзрачные бабочки, прозрачные зеленые мотыльки...  облепляли  плафон, сгорали, трещали  и сыпались вниз нам под ноги. Бедолаги, совсем нет чувства самосохранения, как у меня...  прямо мои родственники.
 Мы немного постояли под часами, стрелки которых со скрежетом сдвигались каждую минуту, какие ржавые минуты у этих часов.
  - Двадцать минут... осталось. - Хрипло сказал Он, мой Вовка.
 Осталось двадцать ржавых московских  минут, а потом прибудет его состав...