Все в памяти моей... Гл. 13. Баба Лена

    …Село  Мартыноша  выделялось  среди  других  близлежащих  сел  своим  особым          трудовым  ритмом,  не  допускающим  пьяного разгула и безделья. Дома с  дворовыми  постройками  здесь  были  добротные,  дворы -  просторные  и  чистые,  заборы – крепкие, сады  и огороды – ухоженные, собаки  на  цепях -  злые.  Это  было  одно  из  молдавских сел  в  центре  Украины,  которые  возникли  в  этих  местах   еще  в  начале  восемнадцатого  века  в  результате   бегства  украинцев   и  молдаван  из  южных  районов  от  разбойных  набегов  турков  и  крымских  татар.
               
    Шел  1929-й  год. Отшумели  революции  и войны. Кто желал работать,  трудился  неистово,  снова   предаваясь   нескончаемым   крестьянским   заботам,  стремясь  восстановить  все,  порушенное  войной.
               
    Хозяйство  Никифора  и  Варуки  медленно,  но  уверенно,  снова  становилось  на  ноги.  Уже   в  хлеву  мычали  корова  и  полугодовалая   телочка,  у  ясель  с  сеном  стоял  купленный  недавно  у  старого  цыгана  хоть  и  немолодой,  но  вполне  еще  крепкий  конь, - гордость   Никифора,-  за  деревянной  загородкой  сыто   похрюкивали  три  кабанчика,  а  на   выгоне,  за  домом,  паслись  козы,  щипали  траву  гуси  и  утки,  кудахтали  куры  и  гортанно  клекотали  надменные  индюки.  Работы  хватало  всему  семейству  и  в  поле,  и  дома.  А   семейство  было  немаленьким:  шесть  дочерей  и  сын,  Петя,   надежда  родителей.  Старшие  дочери, -  Анисия,  Харитина   и  Романа  уже   готовились  к   замужеству,  им  присматривали   женихов   из  состоятельных  семейств:  девчата   были   видные,  работящие,  с  хорошим    приданым.  Петру  шел  шестнадцатый  год,  Лене  едва  исполнилось    семнадцать,  Люба  и  Нина  были  еще  малолетки,  нескладные  и  угловатые.
               
    В  селе   создавали  колхоз.   По  вечерам  до  хрипоты  орали  на  собраниях     в  прокуренной  избе-читальне.   Никифор  отмалчивался,  в  колхоз  вступать  не  торопился,  жаль   было  отдавать   в  общий,   довольно   нищий  котел,  нажитое  тяжким  трудом.
               
    Беда  грянула  в  одночасье.  На  рассвете  постучали  в  окно  и  человек  в  военной   фуражке,  в   потертой  кожанке,  с  кобурой  нагана  на  боку,  велел  собирать   пожитки,-  только  самое  необходимое,-  и  через   час   прибыть  к  сельсовету  на  своей  подводе,  всем,  с  детьми  и  стариками. А  в  это  время  уже  выводили  из  хлева  корову  с телкой  Звездочкой, выгоняли  свиней,  птицу. Во   дворе   поднялся   гвалт, - мычала   недоенная  корова,  визжали   свиньи,  переполохано,  вразнобой,  кудахтала,  гоготала,  шипела  птица. Все  перекрывал  громкий,  трубный  лай  Серка,  огромного  волкодава.   С  пеной,  летящей   из  пасти,  он  рвался  на  цепи  к  людям,  разорявшим  хозяйское  гнездо.

   Человек в кожанке выхватил из кобуры  наган  и, почти  не  целясь,  выстрелил.  Серко,  словно  захлебнувшись  лаем,  захрипел  и  свалился  на  землю.   Рыдали  и  причитали  женщины...
               
   ...Их  гнали  прочь с родной  земли. Их называли  кулаками, врагами  трудового  крестьянства...
               
    К полудню у сельсовета собралось уже  десятка полтора  подвод  с  несчастными  изгнанниками.  Длинным  обозом,  в  сопровождении    вооруженной  охраны,  вскоре  тронулись  в  путь.   Родной   дом   остался   позади,   будто  растаял  в  пыли,   медленно  плывущей   следом  рыжими   клубами...
               
    На станции  Новомиргород всех  пересадили  в товарный вагон,  предназначенный  для  перевозки  скота.  Велели   поднять   в  него   бочку  с  водой  и  наглухо  закрыли  дверь. Вагон  вздрогнул   и   медленно,  словно   нехотя,   покатился,  набирая  скорость.
               
    Новый,  1930-й,  год   встречали   за  Уралом,   на  лесоповале,  в   наспех  построенных  землянках.  Весна  принесла  тиф. Переболели  старшие  дочери, чудом остались  живы.  Никифор  Кваша,  отец  семейства,  умер.  Варуке  с  дочерьми  и  сыном  разрешили  вернуться  домой,  в  родные  края.
               
    В  Новомиргороде  вышли  на  станции  и  отправились устраиваться  на  ночлег  к  родственникам,  в  Златополь. Да  так  в Златополе  и  остались,  в  Мартыношу  возвращаться  было  не  к  чему:  дом  сгорел, сельчане  пускать  к себе боялись. Работали,  где  придется:  в    няньках,  прислугой,  пололи   огороды   местному  начальству.  Копейку  берегли  и  вскоре  сообща  купили   на  перекрестке  улиц  Ленина   и   Комсомольской,   рядом   с   пекарней,   небольшую   хату.  Старшие,  Анисия,  Харитина  и  Романа,  обзавелись  семьями,  стали  жить  отдельно  от  матери.  Петя  уехал  в  Кривой  Рог,  на  шахту,  как  мог,  помогал  матери  и  оставшимся  в  доме  сестрам,   женился   на  местной  девушке,  Кате,  построил  небольшой  домик  в  шахтерском  поселке. Из  этого  дома  ушел  на войну,  здесь  же  и  дождались  его   возвращения  жена  и  двое  сыновей.
               
    Лена  устроилась  работать  санитаркой  в  больницу. Шел  ей двадцать  второй  год  и  была  она  красавицей:  тонкий,  чуть  курносый,  нос,  темные,  вразлет,  брови,   яркие,   полные   губы  и   зеленые  глаза    на   смуглом,  со  слегка  выдающимися  скулами,  лице.  Темно-русые,   густые   волосы   гладко  зачесывала  и  собирала  на  затылке  в  тяжелый  узел. Голову всегда держала  высоко,  чуть  откинув  назад, и  ходила  легко, быстро. Была  она  выше  среднего  роста,  статная,  с  высокой  грудью  и  крутыми  бедрами.  Мужчины  выворачивали    шеи,  глядя  ей  в  след.
               
    Красивая,   расторопная  и   чистоплотная   девушка   приглянулась  молодому  хирургу,- и  вот  уже  Лена стала Еленой Никифоровной  Кулинич, женой  Александра  Кулинич.
               
    Поселились  они  при  больнице, в  небольшом  домике. В 1936-м  году  родился  их  первенец – Толик. Она  еще  кормила  его  грудью, а под  сердцем  уже  носила  второго  ребенка. Была  счастлива – сыном,  мужем,  своей  молодостью,  ожиданием  нового  чуда – рождения  новой  жизни.  В  октябре,  в  ночь  на  7-е,  в  1937-м   году  родился  еще  сын,  назвали  его  Витей,  Виктором. Все  ее  время, с  утра  и  до  поздней  ночи,   было  занято  домом,  огородом,   заботами  о  малышах  и  муже, -  о  себе  подумать  было  некогда.  А  за  стенами  дома,  за  больничной  оградой  шла  другая, бурная  и  незнакомая  ей  жизнь,  с  комсомолом, ликбезом, избой-читальней,  с  митингами,  с  концертами  художественной  самодеятельности  и  первыми  советскими  кинофильмами.  А  она  так  и  осталась  неграмотной,  не  до   того  было,  некогда.   И  вскоре  мужу, - Александру,   Саше, -  наскучило  слушать  дома  только  о  пеленках,  базарных  ценах  да  о  местных  сплетнях  и  все  чаще  стал  он  задерживаться   по  вечерам   в  больнице,  не  замечая  за  разговорами  с  молоденькой  сестричкой  Марусей,  как  летит  время.
               
    Маруся  была хорошенькой, веселой, много  читала, о многом  могла  рассказать  и  умела  слушать.  Часто  Лена,  взяв  на  руки  маленького   Витю,  шла  через  двор  к больнице, к  мужу. Годовалый  Толик  ковылял  рядом,  держась  за  платье  матери.  Саша  и  веселая  Маруся  приветливо  встречали  их.  Саша  брал  к себе на  колени  Толика  и Лена  звонко смеялась, слушая  их шутливые споры-перепалки.
               
    В  тот  вечер  Витя  долго  не  засыпал, капризничал  и, вконец  измучившись,  она  вышла  с  ним  во  двор,  надеясь,  что  на  воздухе  он  успокоится.  Время  было  позднее,  Толик  уже  спал,  а  Саша  был  на  дежурстве  в  больнице.  Она  привыкла  к  дежурствам  и  частым  задержкам  мужа, -  больница   все-таки,  не  санаторий,  а  он  главный    врач,  мало  ли   что   может   случиться.  Ходила  кругами  возле  дома,  тихонько  покачивая  засыпающего  сына,  поглядывала  на  светящееся  окно  в  кабинете  Саши. Малыш  заснул  у  нее  на  руках,  отяжелел,  засопел  тоненько  и  ровно. Она  приоткрыла  дверь  в  дом,  прислушалась:  было  тихо,  Толик  спал. Осторожно  закрыла  дверь  и с  сыном  на  руках,  ни  о  чем  не  думая,  медленно  пошла  к  больнице,  на  огонек  окна.  Захотелось  увидеть  его  глаза,  ощутить  тепло  его  рук.
               
    Прошла   по  слабо   освещенному  коридору  мимо  сонных   больничных  палат,  толкнула  дверь в кабинет и замерла на  пороге,  увидев   обнаженные,  сплетенные  тела  на  белой  кушетке  и  испуганные  Марусины  глаза.  Рванулась  назад,  в  ночь,  со  стуком  захлопнув  дверь. Не  помня  себя, вбежала  в  дом,  завернула  в  одеяло  спящего  Толика  и  так,  с   двумя   малышами  на   руках,  ушла   к  матери...
         
    Конечно,  был  скандал. Он  ушел  из  этой  больницы  и  уехал  из Златополя.                Вместе  с  Марусей.  А  она  осталась  у  матери  и  снова  работала  санитаркой  в  больнице. По весне растила  в  огороде   редиску,  щавель,  лук  и  по  утрам,  перед  работой,  продавала  все  это   на  базаре  ранним  покупателям.
               
    Характеры,  что  у  Варуки,  что  у  дочери,  были   не  из   покладистых  и,  разругавшись  с  матерью  и  младшими  сестрами,  Лена   ушла   на   квартиру  к  подруге,  Ганне,  или  попросту – Гашке.   Занимала   у   нее   половину  хаты  с  отдельным  входом:  комнатку  с  кухней  и  небольшие  сенцы.  Позже   пристроила  маленький  сарайчик  и  поместила  в   нем  поросенка,  а   в   сенцах  соорудила  насест  и  купила  петуха и  пару  кур.  Теперь на  базаре  можно  было  продать  не  только  зелень,  но  и  яйца, и  даже  сало, – мальчишек  надо  было  кормить  и  одевать.  И  деньги  берегла,  складывала:   мечтала  о  своей   хате. Решила  откупить  половину  хаты у Гашки. Деньги  выплачивала  постепенно, но  аккуратно,  и  вскоре  стала  хозяйкой  не   только   на  своей  половине   хаты,  но  и   на  приличном  приусадебном   участке  с  вишневым  садом  и  огородом.
               
    Утром,   после   базара,  мчалась  домой,  поднимала  малышей  и  отводила  в             ясли,  а  сама  бежала  на  работу.   Дни  шли  за  днями. Веселья было  мало. Но                все  же  по  праздникам,  а  иногда  и  просто  так,  от  тоски,  собирались  у  нее  или  у Гашки  с такими  же одинокими  подружками  и пели  песни  или  гадали  на  картах,  на  фасоли,  пропустив  по   полустаканчику   самогона   и   закусив  нехитрым  угощением. Мужчины  засматривались  на  нее, но подойти  не  решались,-  острого  языка  Ленки-молдованки  боялись  все,  даже   ее    родня   и   близкие  подруги,-  могла  оскандалить  и  обругать  на  всю   округу  так,   что   потом  долгое  время  жертва,  издалека  завидев  ее,   загодя  перебегала  на  другую  сторону  улицы.
               
    Казалось,  жизнь  вот-вот  войдет  в  старое русло,  перестанет  болеть  душа   и  можно  будет спокойно  работать, растить  детей, надеяться  на  счастье...
               
    Война  снова  поставила  все  с  ног  на  голову.
               
    Ей  некого  было  провожать  на  фронт,  но  сердце  разрывалось  при   виде  бритоголовых  мальчишек с котомками  за  плечами, потных  и грязных, с  усталыми,  почерневшими  лицами. Армия отступала  на  восток. Стоял  сухой, знойный  август.  По  булыжной  мостовой  с   грохотом   шли  танки,  катили  подводы  с  ранеными  солдатами,  низкорослые,  мохноногие  лошади  тащили  пушки.
               
    Всю  ночь  она  с детьми  просидела в погребе, прячась от разрывов  снарядов.  Стреляли  из  Листопадово,  из-за  реки.  А  утром  в  Златополь  вошли  немцы.
               
    Первыми  появились   мотоциклисты  с  собаками.  Солдаты  почти   на   ходу  спрыгивали   с  колясок  и,  держа  на  поводках  рвущихся  собак,  рыскали  по  дворам,  обшаривая   и  простреливая   сараи,   чердаки,   сеновалы,  -  искали  красноармейцев.
               
    К  хате  подъехал   грузовик  и   из  кабины  выскочили  офицер  и  водитель,  солдат.  Лена  стояла  у  входа  в  сенцы.  Мальчики   держались    за   ее  обе  руки  и  прятались  за складками  широкой  юбки.  Офицер   подошел,  молча,   не  глядя  на  нее,  движением   руки   приказал  отойти  в   сторону   и   вошел   в  хату,  солдат,   весело   скалясь  ей  в  лицо,  проследовал   за   ним.  Затем  солдат  вышел.
               
 -  Матка, - обратился  к  ней, - твой  дом  жить  гер  официр.  Давай  кушать,  давай  сало,  яйка,  водка!
               
    Немцы  заняли  Гашкину  половину,  та  успела  уехать  к  сестре  в  Саратов,  а  к   ней   заходил   солдат,  когда   нужно   было  постирать,  нарубить  дров,  приготовить  поесть. Ребята,  увидев  его, мигом  залезали  на  печь и  прятались  там  за  высокими  подушками. Толику  уже  было  пять  лет, Вите  шел  четвертый.  Сама,   чтобы   не   привлекать  к   себе  внимания,  подолгу  ходила  нечесаная,  лицо  и  руки   мазала  сажей,  одевалась   во   все   старое,  рваное,  косынку  опускала   низко   на   глаза.  Свои  красивые,  смуглые   икры  и  ступни   ног  прятала  в  грязных  чулках  и  дырявых  калошах-чунях. На  работу  в  больницу,  где  немцы  устроили  госпиталь,  не  пошла,   боялась  оставлять  детей   одних. Питались,  чем  придется:  старыми  запасами,  с  огорода,  остатками  со  стола  квартирантов.
               
    Заняв  город, фашисты  на второй  день согнали  на базарную  площадь  евреев,  всех:  стариков,  детей,  женщин  и  мужчин,  тех,  кто  не  успел,  или не  смог  уйти  с  Красной  Армией.  К  вечеру,  когда  уже  начало  темнеть,  их  тесной  толпой  погнали   к  кладбищу.  Там   весь  день  пленные   красноармейцы   рыли  большую  яму.  И  притихший,   затаившийся   городок  до   поздней  ночи  слышал  автоматные   очереди,  методичные,  с  равными  интервалами,  словно  на  учении.   Это  на  кладбище  расстреливали  евреев  и  пленных.  В  живых  остались  только  двое, - Аня  Гощинская  и  ее  шестилетняя  дочь  Зина.   Под   покровом  темноты  им  удалось  после  первых  выстрелов  отползти  в  кусты  за  оградой  одной  из  могил  и  там  они  пролежали,  не  шелохнувшись,  пока  немцы  не  ушли  с  кладбища,   пристрелив   последних   мальчиков-военнопленных,  засыпавших   еще  свежей,  влажной  землей  огромную  братскую  могилу.
               
    Прятали   Аню  с  дочерью  почти   всей   улицей,  по   ночам  переводили  из  одного  двора  в  другой,  из  погреба  в  погреб.   Лена  часто  передавала  им  продукты.  А  однажды  ночью, -  шел   уже   сорок   третий  год, -  уже  немцев  разбили  под  Сталинградом  и  они  стали  вести  себя  не  так  нагло,  как  в  первые  месяцы  войны,  она услыхала  тихий   стук  в  окно. Выглянула. В  лунном  свете  узнала  соседку,  Марию.  Вышла  за  дверь.
               
 - Лена, - зашептала  та, -  тут  хлопец  сбежал  из  плена,  наш,  красноармеец,  спрячь  пока,  к  тебе  не  сунутся,  у  тебя  же  офицер  живет!
      
    И  она  пустила  его  в  хату,  указала  на  печь,  где  спали  дети...

    Молодой  солдатик  прятался   за   подушками   три  дня.  Мальчики,  завидев,  что  к  ним  направляется  немец-денщик,  быстро  бежали  в  хату  и  забирались  на  печь. Немец,  войдя,  видел   их   торчащие   светлые  головки  за  высокими  подушками.  Потом,  ночью,  снова  пришла  соседка  и  увела  солдатика...
               
    Шла  весна  1944-го  года.  Лена  пошла  работать  санитаркой  в госпиталь, -                надо  было  как-то  жить,  кормить  детей.  Торговала  на  базаре  чем  придется.  Толик  становился  рослым,  сильным  мальчиком,  ему  шел  уже   восьмой  год  и  немец-денщик  заставлял  его  колоть  дрова  для  кухни,  чистить  картошку.  В  награду  давал  кусочек  сахара.
               
    В  один  из  холодных  апрельских   дней  над   Златополем   пролетели  наши  самолеты,  первые  за  всю  войну. Потом  стало слышно, как стреляет  артиллерия.  В  городе  звучали  взрывы,  но   не   наших  пушек, - это   фашисты,   отступая,  взрывали  все  лучшие  городские  здания: обе  гимназии  (там  после  гражданской  войны  были  женская  и  мужская  средние  школы),  театр,  больницу,  магазины.
               
    Она  с  детьми  снова  пряталась  в  погребе.  Уже  потеряла  счет  времени,              прислушиваясь к тому, что творилось наверху,  вздрагивала  от  близких  разрывов,  втягивала  голову  в  плечи  при  противном  свисте  снарядов и горячо  молилась:
               
 -  Господи!  Спаси  и  помилуй!  Не  дай  засыпать,  как  в  могиле!...
            
    И  вдруг  стало  тихо.  Они   сидели,  тесно  прижавшись друг к другу, подняв                лица  кверху,   напряженно  вслушивались  в  тишину.  Потом,  легонько  отстранив  детей,   она   с  трудом  встала  на  затекшие   ноги.  Когда   боль   отступила,  поднялась  по  лестнице  и осторожно  приоткрыла  тяжелую  ляду,- крышку погреба. Выглянула   наружу.  В  серых  сумерках  нельзя   было  понять,  вечер  это  или  рассвет. Во  дворе  и  на  улице  не  было  ни  души.  Со  стороны  стадиона,  за  которым  был  театр,  несло  гарью  и  клубился    дым.  Их  хата  была  целой.  Она   медленно,  озираясь  по  сторонам,  откинула  ляду  и  поднялась  наверх.

-  Сидите тихо... Я сейчас... - шепнула вниз, в темноту погреба, детям.

   Обошла  двор,  зашла  за  дом.  В  огороде  чернела  свежей   землей  глубокая  воронка,  на  дне  ее   блестела   вода. Сыпался   крупный,  влажными   хлопьями,  снег.  Немцев  не  было...
               
    Утром  пришли  наши.  Крепкие  ребята  с   миноискателями   проверяли  дворы,  огороды,  сараи,  велели  жителям пробовать воду из колодцев: не отравлена  ли...

    В город  вернулась власть. Заработала пекарня.  Вновь   открылась  "Чайная". Спешно  ремонтировали   разрушенное   здание   райкома  партии.  Старый, большой склад с разбитой крышей и земляным полом приспособили под кинотеатр. Возвращались
из  эвакуации. Вернулась и Гашка. Многие  лишились  крыши  над  головой,  подолгу бродили на пепелищах...
               
    Осенью  Толик  пошел  в  школу. Ее открыли  в  старом,  сохранившемся  здании  городской  библиотеки,  в  самом  конце  Банного  спуска.   Все  учебные  корпуса  в  школьном  дворе   были  взорваны    фашистами,  старинные,  красивые   здания  гимназий  лежали  в  безобразных  руинах. Наиболее сохранившимся  было  общежитие   при  школе,  бывший  учительский  дом, где раньше  жили  учителя  и   иногородние  учащиеся.  Его  спешно  отремонтировали   и  уже   в   следующем,  1945-м,  году  открыли   в  нем   школу-десятилетку,  а    в  доме  на  Банном  спуске  осталась  начальная  школа,  которая  затем   стала  семилетней.
               
    Лена  по-прежнему  работала  в  больнице. Аня Гощинская  была здесь  сестрой-хозяйкой.  Они  подружились:  обе  одинокие,  обе  нелегко  растившие  детей, - хорошо  понимали друг друга. Аня, спокойная, терпеливая, но очень  требовательная  в  работе,  часто  принимала  на  себя бурные вспышки  гнева подруги, не  обращая  внимания  на  оскорбительные  тирады  в  адрес  всех  и  вся,  молча  пережидая  бурю.  Лена  ценила  терпение  старшей подруги и во  многом  старалась  подражать  ей,  но  удавалось  это  далеко  не  всегда  и  все  так  же  соседи  и  многие  знакомые  держались  от  Ленки-молдованки  подальше.
               
    Осень была и горькой  и  радостной. Радость  приносили  победы  на  фронте,  горечь – утраты. И  еще - нищета. Не  всегда  был  на  столе  хлеб.  Хорошо,  хоть  картошку вырастила  в огороде.  В  былые  годы  она  варила  варенье  из  вишен,  нынче  же  ничего  не  было,  все  деревья  в  саду  фашисты   вырубили     на  дрова,  а  сахар  был  большой  редкостью.
 
    Уже  пережили  страшную,  голодную  зиму  последнего  года  войны. Отгремели
салюты победы...
               
    Работала  с  утра  до  ночи.  Все  так  же  приторговывала  на  базаре.
               
    Это  случилось  холодным  осенним  днем,  когда  она  уже  собиралась  домой  и,  сняв  халат,  укладывала  его  в  кошелку:  хотела    дома   постирать. Вдруг почувствовала   что-то  и   обернулась  к  двери.  Увидела   широко   раскрытые,  испуганные  глаза  Ани  на  бледном,  вмиг  постаревшем  лице.
               
 -  Что?  Что  такое? – закричала,  а  в  сердце  толкнуло:  беда!
               
    Так,  с  кошелкой,  и  бежала  по  коридору,  словно  слепая,  натыкаясь  на  испуганных  сестер  и  больных.  В  операционную  ее   не   пустили,  почти  на  руках  утащили  в  комнату  медсестер  и  там  Аня   пыталась  ей  рассказать,  пояснить, что  сейчас  Вите  делают  операцию  и  накладывают  гипс:  он  упал  с  церковной  колокольни  в  развалинах    школы-гимназии, - там  постоянно  лазили  мальчишки  со  всего  города, - у  него  сломаны  оба  бедра  и  разбита  голова,  но  самое  страшное  позади,  он будет  жить... А она слушала  и  глухо стонала, качаясь  вперед  и  назад, закрыв  глаза  и до  крови  закусив  губу... И крепко   прижимала  к  груди  старую  кошелку...
               
    Месяц  выхаживали  его  всей  больницей,  пока  не  сняли  с  головы  бинты,  а  потом  она  на  руках  унесла  его,  все  еще  закованного  от  груди  до  пят  в  гипс,  домой.   Всю  зиму   он  пролежал  в  постели,  а   когда  сняли  гипс,  сидел,  обложенный  подушками,  маленький, худенький, с  серьезными  и  грустными  глазами,  будто  старичок.

   Весной,  когда  потеплело,  Толик  сам  выносил  его  во двор.  Он  подставлял  свою  узкую,  с  острыми  лопатками,   спину  и  Витя,  обвив   тонкими   руками  его  шею,  прижимался  к  брату  слабеньким  тельцем.  Ноги  его,  в  синяках  и  ссадинах,  длинные  и  худые,  бессильно  висли  и   волоклись  по  полу.  Толик  усаживал  брата  на  старый   стул  посреди   двора,  на  солнце,  повязав   ему  голову  теплым  платком  матери, и  укутывал  всего, вместе  со стулом,  потертым  стеганым  одеялом.  Двор  не  был  огороженным  и   Витя  часами   смотрел,  как  мальчишки  на  пыльной  улице  играли  в  футбол  куском   рваной  покрышки   от  грузовика.  Иногда  на   лице  у  него  появлялась   слабая   улыбка.  Здесь  и  находила  его  мать,  возвращаясь  с  работы.   Она  уже  ушла  из  больницы  и  устроилась  работать  на  пищекомбинат:  было  голодно,   а   возле   продуктов  можно  было  хоть  как-то   прожить. У  Вити  плохо  срастались  кости,  ноги  не  двигались,  хотя,   слава  Богу,  он   стал  говорить,  даже   учился  читать  с  помощью  брата. В  обед  и  вечером  она  бежала  домой, припрятав  под  фуфайкой    кусок  колбасы  или   макухи  (спрессованного   подсолнечного   жмыха),  колобок  мясного  фарша  или  кулечек  с  темной  мукой.  На  выходе  ее  не  обыскивали,  жалели.
               
    Витек,  так  звали  его  теперь  в  доме  и  во  дворе,  пошел  на  поправку:    лучший  кусочек  был  ему.  Порозовели   щеки,  русым   пушком  обросла   голова,  повеселели  светлые,  материны,  глаза.  Он  уже   что-то   мастерил,   какие-то  самолетики, рогатки, держа  слабыми  пальчиками  перочинный (немецкий, трофейный)  ножик.  А   однажды,   войдя  во  двор,  она  увидела   его  стоящим   на   двух  маленьких   костылях, - это  Толик,  в  тайне  от  матери,  сделал  ему  их  сам,  выстрогал  из  веток  и  обвязал   ремешками  из  старой   парусины,  чтобы   не  скользили  и   не  натирали   руки.  Теперь   малыш   заново  учился   стоять  и  ходить. Ему шел уже восьмой год...
               
    По  вечерам  она  грела  воду, настаивала  пряно пахнувшие  травы  и,  усадив  сына  в  горячую  ванну,  долго, до седьмого  пота,  растирала  его  порозовевшие  от  тепла  бедра,  коленки,  ступни.  Он  молча   плакал  от  боли,  крепко  сжав  зубы,  роняя  на  материны  руки   крупные  слезы.  А  потом   сразу   засыпал  в  подушках,  словно  проваливался  в  темную, сладкую  бездну. Уже  к  осени  пошел  сам,  без  костылей,  чуть  прихрамывая:  правая  нога  стала  короче  левой  на     сантиметр  с  небольшим.
               
    А  она  из-под  полы  приторговывала  на  базаре  тряпками, - брала  у цыган,  у торговок  и  сама   перепродавала, - и   этой  же   весной   попала   в  тюрьму  на  год,  за  спекуляцию.  Не  видела, как  старший  сын  отвел  брата  в  школу,  в  первый  класс, - тому  уже  было  почти  восемь  лет.

   На  зиму   забрала  их  к  себе  баба  Варука,  в  ее  хате  к  тому  времени  был   уже  целый  колхоз,- Люба  с  мужем  Иваном  и  двумя  сыновьями,  Нина  с  трехлетним   Виталиком.  Питались все  вместе. Ели  картошку  «в мундире»,  жмых,  иногда  бабка   пекла  черные  оладьи  из   гречневой   муки.  Старшие  мальчики,  все  вчетвером,  спали  на  печи.  Внизу,  на  горячей  лежанке, укладывалась  на  ночь  бабка.  Нина  с    сыном,  словно  в  кокон,  заворачивались  в  стеганое,  с  торчащими   клоками  серой  ваты,  одеяло  на  скрипучей  кровати  здесь  же,   в   кухне.  А  Люба  с  мужем  закрывали  на  ночь  тонкую  дверь  в  маленькую  комнатку и  оттуда  до  утра  раздавался  мощный  храп  Ивана.
               
    Витя  по  ночам  просыпался  от  холода,-  печь быстро остывала и  из  темных  промерзших  углов  ползла  в  хату  промозглая  зимняя  стужа. Он жался к  брату,  пытаясь  согреться  и  поскорее  уснуть,  и  невольно  прислушивался   к  ночным  звукам:  стонала  во  сне  бабка,  причмокивал, засунув  палец  в рот,  Виталька,  скреблась  мышь, - и   ему  казалось,  что  в  темноте  у  лежанки  стоит  кто-то  большой,   косматый,  лапами   скребет   себе   голову   и   грудь  и  сопит,  и  постанывает,  и  храпит  от  удовольствия.  Мальчик  прятал   голову  под  одеяло  и  крепко  зажмуривал  глаза...
               
    Бабка  не  очень  жаловала  внуков,  в  особенности  Лениных  нахлебников,  и  мальчики,  едва   только  потеплело,  ушли  к  себе,  в  свою    нахолодавшую  за  зиму  хату.  Ели,  что   придется,  что  принесут   соседи  или  родственники.  В  школу  ходили  по-очереди, -  обувь  была  одна  на  двоих.
               
    Мать выпустили раньше  срока, по  амнистии. Она  застала  их в  настуженной,  закопченной,  хате,  среди  вороха  грязного  белья  на   ржавой  кровати.
 
    И  вот  уже  весело  загудела  печь,  запахло печеной  картошкой  и  жареными  семечками. А от  пола, смазанного  глиной  с конским  навозом, поднимался  теплый  пар.
               
    В   конце  апреля   засадили   картошкой   огород  возле  хаты.  Картофелины  бережно  разрезали  на  части  и  каждый  кусочек  заботливо  укладывали  в  ямку  глазком  (росточком)  кверху.  Посадили  даже   маленькие  вишенки  и  яблоню, - саженцы  она  принесла  ночью  из  колхозного  сада, - в  то  время  в  Златополе  еще  был  колхоз.
               
    Вскоре  ели зеленый  борщ  со  щавелем  и  крапивой,  щипали  перья  молодого  лука  на  грядках, хрустели  первой  редиской. Она забрала  к  себе сына  старшей  сестры  Романы, -  Толика  Лукьянова,-  та   жила   под   Москвой,  где   голод  чувствовался  еще  сильнее. Уже  брала  молоко  у знакомых  за  небольшую  плату,  завела  своих  кур,   поросенка. Кроме  всего  прочего, слыла  хорошей  стряпухой  и довольно  часто ее  звали  в деревни готовить праздничный (и не праздничный...) стол: на свадьбы,   крестины, поминки. Слыла  ворожеей, - гадала  товаркам, таким же одиноким, как сама, на картах, фасоли, воске... Побаивались ее, - что-то было в ней особое, потустороннее: могла  заговорить  боль,  пошептать  над  заболевшей скотиной... Но зла от нее не видели, боялись ее "языка", - облает так, что на всю жизнь запомнишь! И самогон варила отменный, самый лучший в округе, - спрос был большой. А на базаре покупатели искали законсервированные хрен  и  щавель только 
"от бабы Лены"...
               
    После  шестого  класса  Толика,  своего  старшего,  отдала  в  ФЗО, -   школу  фабрично-заводского  обучения, - где его учили  столярному   ремеслу  и  гипсовой  лепке.  Витя  был  уже  в  четвертом  классе.  И   опять  она  попала  в  тюрьму,  все  за  ту  же  спекуляцию,  по  нынешним  временам – нормальный  бизнес.  Вите  шел  уже  четырнадцатый   год.  Мальчик  жил  дома  сам,  летом  пошел  работать  в  коммунхоз,  к  дорожному  мастеру,  -  подносил  камни  и  песок  на  укладке  дорог.  Научился  курить,  играть  в  карты,  попробовал  самогон...  Успехи  в   школе   обещали  ожидать   лучшего,  что  было  результатом  не способностей, а  вольного,  ни  кем  не  контролируемого,  существования.  Любил   книги,   кино,  друзей.  Бегал  уже  в  клуб  на  танцы,  хотя  из-за   перенесенной  травмы  был  маленького  роста  и  девчонки  смотрели  на  него со  снисходительной  усмешкой.
               
    Когда  Толик  в семнадцать  лет вернулся  домой,  окончив  школу   ФЗО,  брат  был  уже  вполне  самостоятельным  человеком, хотя  еще учился только  в  восьмом  классе.
               
    Толик  отслужил  в  армии,  женился,  стал  жить  своим  домом. Не  в  пример  Виктору,  был  очень  хватким  и хозяйственным, как  говорят: своего не  упустит.  Очень  скоро  во  дворе,  возле   старой  хаты,   встал  симпатичный   кирпичный  домик,  его  строили  сообща,  всей  семьей,  торопились, -  жена  брата,  Валя,  должна  была  вскоре   родить.  Сам  Анатолий  уже  был  мастером  на  мебельной  фабрике,  жил  в  относительном  достатке.
               
    Вот  уже  и  Витя  окончил  школу,  уехал  в  Черкассы,  устроился    рабочим  на  консервный  завод.
               
    А  она  жила  одна  в  старой  хате. Не  было  мира  с  невесткой,- не  стала  нянчиться  с  первым  внуком.
               
 -  Нечего!  С  моими  никто  не  нянчился, - говорила  знакомым.
               
    Постарела.  Не  заметила,  как  стали  звать  бабой  Леной.