Я видел фашистов и повешенных партизан

Виктор Ремизовский

ПАЦАНОМ Я ВИДЕЛ ЖИВЫХ ФАШИСТОВ
И ПОВЕШЕННЫХ ПАРТИЗАН
(Из воспоминаний)

1940 год. В Соликамске в большом деревянном бараке на втором этаже у нас была своя комнатенка, узкая, как пенал. Справа, когда заходишь в нее, была кирпичная груба, а слева стояла кровать. И это была вся наша мебель. Пищу готовили на общей кухне, на керогазах.
Однажды отец раздобыл для керогаза бидон авиационного бензина, легроина. Отец поставил керогаз в коридоре на пол напротив двери нашей комнаты, и велел мне взять спички и посветить. Я присел напротив, спиной к двери, зажег спичку и стал смотреть, как пацаны катаются по коридору на самокате. А мне-то было всего семь лет! Когда спичка догорела и обожгла пальцы, я ее бросил. Раздался взрыв.
Взрывной волной меня буквально вбросило в комнату (хорошо, что дверь открывалась вовнутрь!). Мама в это время, стоя на коленях перед кроватью, писала письмо отцу, моему дедушке. Реакция ее была спасительно-мгновенной: она схватила одеяло, накинула на меня и сама навалилась сверху, чтобы задавить пламя.
Это все по ее рассказам. Из того ужаса я помню только один момент – холод. Отец (его почти не обожгло, потому что прикрывал бидон) схватил меня раздетого, а ведь был конец ноября, и побежал в ближайший лагерь для зеков, где был врач, лечивший, говорили, самого Ленина. Все лицо мое было открытой обгоревшей раной – скулы, нос, подбородок. И в этот момент от перепада температур я пришел в сознание: какие-то ворота, люди, крики…
Потом более недели я лежал в коме в Соликамской городской больнице. На мне первом из пациентов испытывали только что полученный из Москвы новый обезболивающий препарат новокаин. Горжусь! Моя голова  вся целиком была сплошной раной, затянутой коричневой коркой. По несколько раз в день мне прорезали отверстия в носу, чтобы я мог дышать. Потом стали прорезать отверстие рта, чтобы подкормить.
В соликамской больнице я пролежал почти месяц. Здесь мне исполнилось восемь лет. Раны на правой руке и особенно сильные на лице зарубцевались. Врачи настоятельно советовали везти меня куда-нибудь на юг, где и тепло и фрукты. Куда на юг? Ясное дело, в Крым, в Симферополь, который нам почти родной, да и дедушка Владимир Филиппович Зайцев, мамин папа, там жил.
Уже, наверное, в январе мы были в Симферополе. Маму сразу же взяли инспектором детской комнаты милиции, выдали оружие, маленький такой Браунинг, мама говорила «номер один». И предоставили – вот что значит «органы»! – однокомнатную квартиру в центре города, кажется на улице Горького, не далеко от центральной площади.
Первые месяцы нашей  жизни в Симферополе ничем примечательным не запомнились. События начались с началом войны.
Дедушку, Владимира Филипповича, к этому времени уже сняли с должности начальника подъездных путей Крыма и выселили из казенной квартиры. Как его миновала в тот раз рука НКВД, одному богу известно. Они с бабушкой Феней жили теперь в одноэтажном бараке где-то на окраине Симферополя.
Именно во дворе этого барака я и услышал, что по радио выступает Молотов и говорит о нападении на нашу страну фашистской Германии. На самом деле я уловил тогда и запомнил только два слова – Молотов и война. И людей, бегущих к «тарелке».
Отец был призван в армию и оказался в саперных войсках где-то под Акманаем. Его часть должна была перерыть Перекопский перешеек и сделать полуостров Крым островом, чтобы немецкие танки не могли войти в Крым. Там и сейчас есть и рвы и валы. Там кровь и пот моего отца и его подчиненных.
Начались налеты немецкой авиации. Мама, уходя на работу, запирала меня в квартире, чтобы я не затерялся в городе. У меня был великолепный конструктор и книжка «Гадкий утенок», которая мне так понравилась, что я решил всю ее переписать в тетрадку в косую линейку. И ведь переписал!
Когда немецкие самолеты сбрасывали бомбы, то от их взрыва был такой раскат, как будто по железной крыше катали железные бочки. Было очень страшно. Я прятался в кладовку, где стояло железное корыто с грязным бельем. Мыла в продаже уже не было, и мама велела мне писать в это корыто с грязным бельем.
Тем не менее, жизнь продолжалась, и первого сентября 1941 года я пошел в школу. Снова в первый класс. Первый раз я начал ходить в школу еще в Соликамске, пока не обгорел. То есть я не был второгодником, но был переростком.
Во время одного из налетов немецкой авиации я не только услышал взрывы немецких бомб, но и увидел, как немецкий самолет сбрасывает бомбы. Эти летящие черные сигары завораживали и леденили душу. Учительница быстро отвела нас в бомбоубежище, и никаких смертей и разрушений в тот раз увидеть мне не пришлось.
Несмотря на старания моего отца и его роты, немецкие танки прорвались в Крым и стремительно приближались к Симферополю. Отец оказался в окружении и стал партизаном. В 1943 году он получил жуткое ранение в живот и через пять лет умер.
Партийное и прочее руководство города Симферополя срочно все бросило и умотало. Вероятно, это произошло числа 29 октября 1941 года. Город три дня (с маминых слов) был без власти. Из этих дней сохранились в памяти две картинки. Первая – мужчина, который нес на спине, наверное, с десяток корыт из оцинкованного железа. Запомнилось, потому что удивило: куда их столько?
Вторая – сладкая. Центр города, наверное, наша улица Горького. Мама поставила меня у входа в магазин, из которого народ тащил продукты, зашла внутрь и вскоре вышла с двумя баночками какого-то варенья. И это все, чем мы разжились.
На следующий день мама сказала, что из управления милиции идет последняя машина в Керчь, чтобы оттуда переправиться на материк. Она привела меня в управление. Власти никакой, кругом разор, окна открыты, на полу какие-то бумажки. Во дворе управления навалена огромная куча книг.
Мы забрались в кузов полуторки и вскоре влились в сплошной поток беженцев. Помню, как танк обгонял по обочине нашу бесконечную колонну. Когда выехали из города, начались налеты немецких самолетов. Они шли на бреющем полете и поливали людей свинцом. Среди нас не было военных, одни беженцы, в основном женщины и дети. За что нас расстреливали из пулеметов? Сегодня вот мы возмущаемся убийствами мирных людей на Украине. Боюсь, что убивать ни в чем не повинных это не «изобретение» вахабитов – так было всегда. Человек – очень жестокое, безжалостное создание (создание ли?!), и убивать себе подобных для него в порядке вещей.
Во время налетов люди разбегались, а потом вновь вливались в колонну. При этом маме, да и мне тоже, однажды жутко повезло. При очередном налете, мама схватила меня на руки и плюхнулась в копну сена у дороги. Как бы спряталась. Но одна нога ее торчала из копны. И вот надо же: пулеметная очередь с немецкого самолета прошла поперек маминой ноги, но ни одна пуля в ногу не попала – только рядом с ногой. Чудо!
Колонна наша редела и редела. Когда мы миновали поселок Старый Крым, от нее осталась одна наша полуторка. Только мы проехали поселок, навстречу нам легковая машина. С нее прокричали: Все! Керчь взята немцами! Возвращайтесь!
А куда возвращаться? Мы с мамой поселились в последнем доме на краю Старого Крыма. Власти никакой, военных тоже. Мама тайно, как ей казалось, закопала возле колодца свой Браунинг «номер один». И больше она его никогда не видела. А в 1948 году маму судили по 58-й статье, одним из обвинений на суде прозвучало «утеря личного оружия». Хорошо, хоть не передача врагу, а то бы десяткой не отделалась.
На другой или в один из следующих дней со стороны Керчи по великолепной аллее подъехала на мотоциклах немецкая разведка. Человек, наверное, пять. Они сошли с мотоциклов и, держа пистолеты наготове, пошли по улице, спрашивая, нет ли коммунистов. Один немец бросил мне яблоко. Я его поймал, но мама сказала, что оно отравленное и его надо выбросить в туалет. Выбросил, и до сих пор не жалею.
Когда немецкие разведчики возвращались к своим мотоциклам, справа с поля на аллею выскочили два всадника, красноармейцы. Идущий первым немец поднял пистолет и выстрелил. Один из всадников упал, а второй поднял коня на дыбы и, круто развернув его,  ускакал. Все это видели – мы же, как приехали немцы, так и стояли у калитки.
Оставшаяся без хозяина лошадь, «молча» бродила в окрестностях поселка, никому ненужная. Через день–два–три мы засобирались возвращаться в Симферополь. А что делать? Там дом, там дедушка, возможно, туда вернется отец. Какой-то мужчина присоединился к нам. Он поймал эту бесхозную лошадь, и мы отправились в обратный путь. Но не по трассе, по которой сновали немецкие машины, а какими-то сельскими дорогами.
За поселком Старый Крым мы вышли на пригорок и здесь увидели небольшую развороченную взрывом пушку, убитого красноармейца и огромный мешок, набитый тридцатирублевыми красными купюрами («три червонца»). Мешок был разорван, и часть купюр валялась прямо на земле. Но зачем они нам? Советской власти нет, и советские деньги теперь не будут в ходу. И мы не взяли ни одной, о чем потом пожалели, потому что советские деньги на оккупированной немцами территории какое-то время еще были в ходу.
Вновь на основную трассу мы вышли уже в пригороде Симферополя. Лошадь бросили, вышли на трассу и стали голосовать. Остановилась немецкая машина, и нам велели лезть в кузов. Когда залезли, и опустился брезент, мама сказала, что именно в таких машинах немцы травят выхлопными газами. Но на этот раз обошлось.
Высадили нас возле центральной площади города. Возможно, специально: на площади стояли виселицы, и я в первый и, слава богу, в последний раз видел повешенных. Зрелище не для детских глаз. Думаю, что на маму это зрелище произвело гораздо большее впечатление, чем на меня.
Квартира наша была недалеко от площади и вскоре мы были дома. Однако люди завистливы, и квартира наша была нужна другим. А тут такой повод! Кто-то из соседей донес в гестапо, что мама работала в милиции. То, что она занималась беспризорными детьми, не имело значения. Маму тут же забрали в гестапо.
Но дедушка мой не растерялся. Он взял два золотых обручальных кольца, свое и бабы Фени, и пошел в гестапо. Что, как и кому он там говорил, неизвестно. А говорить он умел, в том числе и по-немецки. Этот язык он выучил, когда в 1916 году работал на строительстве железнодорожных подъездных путей для Брусиловского прорыва.
Результат. Маму выпустили, обязав работать уборщицей в немецком госпитале, из квартиры нас выселили на край города в комнату в полуподвальном помещении с наглухо зарешеченным окном.
В этой комнате я опять сидел взаперти. Но у меня была толстая книжка «Сказки братьев Гримм». Это было мое окно в увлекательный мир необычных приключений.
А еще у меня было радио. Причем, радио это работало. Одна из передач врезалась в память навсегда. Звучала она примерно так: сегодня на улице такой-то возле дома номер такой-то обнаружен убитым немецкий солдат; все жители этой улица с номера такого-то по номер такой-то сегодня же будут расстреляны. И действительно расстреливали.
Работая посудомойкой, мама имела возможность приносить домой столько объедков, что это спасло от голодной смерти и меня, и дедушку. Но все равно к началу весны 1942 года стало совсем плохо. Особенно плохо было деду, ноги у него страшно опухли, они были толстыми, как тумбы. Я помню, как дедушка стоял перед зарешеченным окном и просил меня просунуть сквозь решетку хоть кусочек хлеба. Это было ужасно. У меня при этом воспоминании и сейчас наворачиваются слезы. Дедушка едва передвигался. Он ведь был довольно крупным мужчиной и на крохи, которые оставались после немцев, а потом и после меня ему было не выжить.
Ранней весной 1942 года мы с дедушкой бежали от голода, из оккупированного немцами Симферополя. Шли небольшой толпой. «Выходцев» из города Симферополя было, наверное, человек десять – точно не помню. Но помню, как мы по дороге ночевали в каком-то заброшенном строении. Лежали прямо на полу. Было холодно. И есть совершенно нечего. Ни у кого. Дедушка во тьме, чтобы никто не заметил, сыпал мне в рот кукурузную крупу. Где он ее взял не знаю, может быть, мама дала на дорогу. Надо было, не жуя, смочить ее слюной и тихонечко проглотить. Так-то!
Пришли мы в богатый сельский район Крыма под названием Джанкой. Здесь с давних времен жили немцы-колонисты, и потому их поселок назывался Немджанкой. В администрации поселка нам предоставили для жилья бывший сельский магазин, Сельпо. Это было строение в одну большую комнату с большими окнами и огромными подоконниками. Дедушка тут же склепал из кровельной жести печь и ведро. Он был невероятно «рукастым» человеком, владел многими плотницко-слесарными профессиями.
Рекламы у нас, понятное дело, никакой не было, но богатые немцы-колонисты вскоре узнали про появившегося у них умельца, и стал дедушка ремонтировать им сепараторы для перегонки молока. Никакой конкуренции у него не было – дед оказался единственным мастером на всю округу, к тому же у него имелись свои слесарные инструменты, сверла, ножовочные полотна. В общем, цены ему не было. И мы зажили вполне даже прилично: у нас появились куски сала, завернутые в тряпицы, а в углу комнаты стоял мешок с кукурузной крупой.
Мы варили мамалыгу с салом в двух котелка, и были почти счастливы, во всяком случае, голод отступил. В это время я сделал свое очередное открытие: я обнаружил, что от плиты, где коптил каганец, не видно, что творится у окна. Это позволило мне подличать по отношению к деду: я крался к окну, тайком отрезал кусок сала и бросал его незаметно в свой котелок с мамалыгой.
А летом на нас напала чесотка. Бани нет, мыла нет, никаких лекарств нет и спасенья тоже нет. Ближе к осени дед не выдержал, пошел в немецкую комендатуру и заявил, что он с внуком хочет добровольно поехать в Германию на работу. Это приветствовалось.
У дедушки был рост за 180 и выправка, как у бравого офицера. Но в Германии больные не нужны и нам тут же выдали цинковую мазь от чесотки.
Недели через две нас погрузили в товарный вагон и повезли в Германию. Вагон был не один – это был целый состав. И что характерно – охраны не было. То есть все в этом составе ехали в Германию добровольно! На каких-то станциях поезд останавливался специально, чтобы организовать кормление. В таких случаях дедушка оставлял меня у нашего вагона, а сам отправлялся к начальнику поезда и по долгу беседовал с ним по-немецки. Позже дедушка рассказывал мне, что начальник поезда, невысокий добродушный немец в очках, был, как и он, заядлым охотником и преферансистом, поэтому они быстро нашли общий язык
И произошло следующее. Наш состав должен был проследовать через город Днепропетровск. Когда мы подъехали к Диёвке, это станция Днепропетровск-грузовой, поезд притормозил, дверь нашего вагона приоткрылась, мы с дедом выпрыгнули, дверь закрылась, и поезд пошел дальше. Никто нас не арестовал, и мы спокойно добрались до нашего дома.
Дня через два после этого дедушка пошел в немецкую комендатуру и сказал, что мы отстали от поезда.
– А вы кто по специальности? – спросили его.
– Инженер-путеец.
– Инженеры в Германии не нужны. Там нужны рабочие. Мы устроим вас здесь, в управлении железной дороги.
Вот так мой дед  обыграл немцев. Именно за это ему и дали в 1948 году двадцать пять лет лагерей. А может быть, и не только за это, а за соль? Дело в том, что оккупированная Украина страдала, в том числе и от нехватки пищевой соли. И тогда мой предприимчивый дед предложил немцам в управлении железной дороги съездить в Крым за солью, дескать, у него там старые связи.
Уговорил. Ему дали товарный вагон и карт-бланш. Дедушка действительно привез, наверное, с тонну соли. Но цель-то у него была другая: он вывез из Крыма свою дочь, мою маму.
Я ездил вместе с дедом. Хорошо помню этот двухосный товарный вагон, кучу соли прямо на полу посреди вагона и попытки деда подвесить к потолку ведро с водой. Наверное, с этой поездки началась моя непреходящая любовь к поездкам в открытом товарном вагоне. Летом, конечно!

Всего на оккупированной немцами территории мы бедовали более трех лет, до октября 1943 года. К сожалению, пока мама была жива, я не догадался составить маршрут наших передвижений. В моей же памяти сохранились лишь отдельные эпизоды.
Но жили мы всегда в поселках при железной дороги. На всю жизнь заполнил некоторые эпизоды, которые  свидетельствовали о моем взрослении.
Мы ходили за дичкой абрикос в лесополосу. Был яркий солнечный день. Слева большое поле пшеницы (? – точно не скажу), впереди лесополоса, а в небе – жаворонок. Я стою, задрав голову, и не могу наслушаться его пеньем. Оно завораживало меня. Эту картину я вижу и сейчас и сейчас слышу его торжествующее радостное пение – жизнь есть! жизнь есть! я живу!
Второй эпизод был весьма чреват. Ребята, которые постарше, натянули вечером через дорогу проволоку. Зацепившись за нее, опрокинулся немецкий мотоциклист. Могло плохо кончиться для всех. Но пронесло.
И третий. Недалеко от станции стояли прошлогодние, еще советские скирды соломы. Теперь они никому не были нужны. Мы ходили туда попрыгать и посъезжать на попке вниз. Среди нас были и девчонки. И вот однажды старшие ребята силой разложили на соломе одну девчонку. Она, естественно, была без трусиков. Ничего плохого мы ей не сделали. Но все пацаны, и я в том числе, как завороженные жадно смотрели на это чудо. Ничего, надо сказать, особенного и не увидели, но черный пушок на лобке притягивал.
Шел третий год войны. Во время последнего «нашего»  боя мы оказались в самом центре событий. Мы, мама, я и младший братишка, жили тогда в простой сторожевой будке на железной дороге. По нашему дому  била с ближайшего бугра наша же артиллерия, потому что за домом стояла немецкая рация, а чуть поодаль, возле стога сена – пушка.
Один из «наших» снарядов угодил прямо в крестовину оконной рамы на кухне. Головка снаряда пробила стоявшую напротив русскую печь и, растеряв все силы и почему-то не взорвавшись, осталась на лежанке, слегка опалив матрас, на котором в это время лежал мой младший брат. Он, конечно, испугался. Увидев дымящийся матрас, я тоже испугался и, стаскивая брата с печи, еще и поранил ему лицо о дверцу духовки. Как бы все к одному.
Мама, схватив меня и братишку, залезла с нами в погреб, вырытый  за домом, и накрыла нас ватным одеялом. Погреб был неглубокий, и мы слышали, как дико воют снаряды перед взрывом. И этот рев был почему-то страшнее самого взрыва.
Еще один снаряд ударил в угол сарая, где обитала наша, какого-то грязно-серого цвета, старая кляча. Лошадь выскочила из сарая и то ли сослепу, то ли обезумев от грохота и страха, понеслась прямо навстречу своей гибели. Позже я видел ее вздутый труп за лесополосой.
Сразу же за переездом через железную дорогу стояло какое-то село. С пацанами из этого села я сдружился. После боев, мы шарили в ближайшей лесополосе в поисках приключений. Однажды мы нашли склад снарядов. Кто-то из старших ребят показал, как надо доставать из гильзы порох. Он брал снаряд за гильзу капсюлем к себе и осторожно стучал головкой снаряда о пенек. Сейчас я вспоминаю это с ужасом. А ведь тоже стучал головкой снаряда о пенек!
К счастью ни один снаряд не взорвался. Головку снаряда вынимали из гильзы – и вот тебе порох. Это были длинные с отверстиями во всю длину порошины. Как макароны. Мы ставили открытую гильзу с порохом на пенек, доставали наполовину одну порошину и поджигали ее. Огонь проникал внутрь гильзы и происходил взрыв. Получался весьма красивый фейерверк.
Мама моя была в шоке, когда я принес домой целую вязанку артиллерийского пороха. Меня она отругала, а порох куда-то выбросила.
А еще мы ходили за лесополосу, туда, где были окопы. Там ребята находили целые гранаты и взрывали их. Все при этом прятались в окопах. Все было нормально, пока мы не нашли большую противотанковую гранату. Бросить ее на приличное расстояние никто не смог, и когда она взорвалась, нас буквально засыпало землей в окопе. И надо же – никто не пострадал.

И отголосок войны. В дальнейшем я всегда должен был во всех документах указывать  факт моего пребывания на оккупированной немцами территории. Мало ли что? А вдруг меня девяти – десятилетнего завербовали и я, подлый крот, только и жду случая, чтобы начать активную антисоветскую деятельность.
О проживании на оккупированной территории было указано и в моем военном билете. Кстати, это всегда имело значение, особенно когда я стал работать в научно-исследовательском институте и мне по ходу работы потребовались детальные карты отдельных районов Сахалина (это же была «секретка»).
Плохо быть кротом, особенно тайным.