Победитель, значит

Время с десяти до двух — наинуднейшее. Тянется, как бураковые ряды в знойный день. А он когда-то помогал матери пропалывать те рядочки. Она с  двумя управлялась, а Виктор с одним не успевал. Не мог дождаться, когда до лесополосы дойдут — там холодок и бочка с родниковой водой.

Монотонно и надоедливо лязгает будильник, звонко так: дзынь-дзынь, дзынь-дзынь. Бывало, вставал с постели и выносил то «лязгало» аж на веранду, чтоб не докучало, но тогда становилось еще тоскливее.

В комнату доносится заоконный гомон, там жизнь: петухи кукарекают, собаки гавкают, кто-то ведрами звякает, идя к кринице. Но на какое-то мгновение наступает тишина, тяжелая, сдавливает виски, и в голове начинается шум, который все усиливается и усиливается. Тогда Виктор осторожно опускает с постели на пол свои больные ноги и, став на костыли, бредет, чтобы включить телевизор. От мерцающего экрана начинают болеть глаза. Радио слушает — опять же голова переутомляется. Все стоящие книжки, что в сельской библиотеке оказались, перечитал. Со скуки стал свои размышления в общую тетрадь записывать, потому что, когда читал разную муру, казалось, что он мог бы и получше написать. Но это только казалось. Стоило лишь начать сюжет, как он через несколько страничек терялся, превращался в труху словесную... А вот что-нибудь коротенькое мог слепить, миниатюрку какую-нибудь или этюдик. Такие вещи часто в газетах и журналах печатали. Куцые, в несколько абзацев, а так хорошо сказано, что за
душу берут. Он уже пробовал свою писанину в те журналы отсылать — не печатают. Говорят, что не хватает Вам (именно так, на «Вы» обращаются),  какого- то штришка, чтобы образ оживить... А какой образ и что за штришок — не объясняют. Видать, сильно
умные, или сами не знают. Лишь районная газета, не ведая о тех «штришках», иногда печатает его «шедевры» в субботних номерах, на последней странице. Слегка, правда, подправляют, и вроде неплохо выходит. Учительница его — Александра Яковлевна — приходила проведать и говорила, что из него хороший писатель получится, только быстрее выздоравливать надо. А какой там писатель с семью классами...

Все так неожиданно прервалось. И сейчас ничего нет: ни школы, ни каникул, ни друзей... А была Лариса — красивая ласковая девочка с длинной косой и большими синими глазами. Сама она с маленького хуторка, где есть лишь одна небольшая улочка из
нескольких хат. Учась в школе, Лариса жила в общежитии, и он передавал ей через девочек (ибо самому стыдно было) букеты майских тюльпанов или благоухающей сирени. А еще плавали они в тихой заводи по речке на большой общественной лодке, которую никогда и на цепь не замыкали, и каждый мог взять ее, кому на другой берег нужно было. Все это теперь — в прошлом...

Той осенью в их селе пруд спустили и они с хлопцами, идя из школы, вызвались бредень мужикам таскать. А вода холоднющая! Зато зеркальных карпов домой принесли. Ребятам ничего, а он вот — заболел. Из школы «скорая» забрала, и после этого Виктор не переступал школьный порог. А ему ж так учиться нравилось, особенно литературу любил, диктанты лучше всех писал.

Воспаление костей получилось, остеомиелит по-ученому называется. В одном месте операцию сделают, а раны в другом образуются. Да еще и на двух ногах. Когда сильно болело, то и на костылях ходить нельзя было. Да и теперь Виктор только в крайнем
случае с постели поднимается. А раны то заживают, то снова открываются. Уже и операции перестали делать, говорят, что само пройдет — не проходит. Когда на ноги начинает подниматься, то дурно становится и голова кружится. Оно и не удивительно,
столько времени в постели, и болезнь свое берет, инфекция в теле бродит.

Одногодки уже в городах учатся, некоторые в армии служат. Заходят иногда на студенческих каникулах, если он дома, а не в больнице. Да лучше б и не проведывали. Ларису хотелось увидеть... Но она еще в девятом классе в интернат уехала, когда мать умерла. Иногда письма шлет. Да что с этого... Написал ей, чтоб другого парня себе искала, поздоровее.

Дзынь-дзынь, дзынь-дзынь... В голове так звенит, что в груди отдается... А всего только пятнадцать минут прошло...

Время движется быстрее, когда кто-нибудь дома есть или когда он сам что-нибудь пишет. Просто так, для себя. Четверть часа — и страничка готова, еще над страничкой поколдует, — и снова время как языком корова слизала.

Мать всегда очень тихо в дом заходит, вроде даже виновато.

— Кушать будешь? — первое, что спрашивает, хотя хорошо знает, каким ответ будет.

Есть ему никогда не хочется. Вот только воду пил бы и пил, вкусная она из их криницы. Или еще бы молочка кислого. Мать, когда идет на работу, всего из кухни нанесет: картошки вареной, сметаны, повидла сливового, меду... А он и не притрагивается
ни к чему. Все это так и лежит, полотенцем белым накрытое. И видеть ту еду не хочется. Если, пересилив себя, пожует что-нибудь, то пища долго потом камнем внутри торчит, дышать не дает. Мать и не упрекает уже его за это. Когда на минуточку вырвется домой, управляется себе тихо по хозяйству, но для Виктора тогда и время не так уж медленно тянется, и немножко поспокойнее себя чувствует: что значит — не один. А когда мать снова в коровники идет, брат из школы возвращается.

Наскучила такая жизнь... Все болеет, болеет. И родителям тоже не сладко. Слышал, как мать однажды ночью сказала отцу: «Сам мучится и нас возле себя мучит. Помер бы, выплакались...» Отец молчал. А может, оно и правда, умереть бы и вся недолга? Смерти он не боялся, по больницам насмотрелся. Не страшно это совсем. Случалось, когда в больнице умрет кто-нибудь — ходячих, как ветром, из палаты выдувало. А ему приходилось целый час с покойником один на один оставаться (инструкция такая:
а вдруг оживет?..) Больные только тогда снова появлялись, когда санитары тела в морг уносили. Какое то время в палате тихо было, никто смешных анекдотов не рассказывал. Думали про сущее, про судьбу, кому какая выпала. «Ты молодой и перерастешь свою
болезнь, — успокаивали Виктора мужики. — Ты тогда за нас девчат приголубь, чарочку опрокинь, но не лишнюю, чтоб не навредила». А оно, вишь, и молодому не
идет на поправку. И весна на пороге, и снег растаял. А может...

День сегодня выдался солнечным. Как говорила бабка Ладимирка, кто умер — будет каяться. Минутная стрелка едва-едва ползет по шкале. Скучно и нудно. Отец, когда под хмельком, бранится с матерью, настаивает, чтоб мать ферму бросала и за сыном смотрела. Она б и ухаживала, может, да откуда деньги на лекарства брать?

Нудно в хате... И как-то не по себе. Скрипнули в сенях двери, и кто- то зашаркал по полу. Виктора пот прошиб и сердце гулко забилось в груди. А «кто –то» прошел кухню и к спальне идет. То — дед Михей. Он, когда чарчину опрокинет, всегда больного соседа
проведывает. Вот и на сей раз приперся, старый, сгорбленный. Из-под шапки прядь волос густых и сивых-сивых, как выгорелое серебро, выглядывает.

Протянул Виктору два краснобоких яблока — росла у него возле хаты одна-единственная яблоня, а вот яблоки круглый год водились, в погребе холодном сберегались. Смотрел серыми обесцвеченными глазами, которые, говорили, когда-то карими были. Дед
Михей долго-долго так вглядывался, а потом из груди, как стон: «Ви-и-и-тя...» Проходила минутка и новый стон вырывался из нутряной глубины наружу.

— Витя, сынок, ну как же это так вышло? Такой здоровый, справный был — и на тебе...

И Виктору тоже жаль было, но не себя, больше деда Михея. И дед снова в который раз пересказывает давно сказанное.

«... На Покровах тогда холодно было — инеем бурак схватился, а в нашем селе храмовый праздник. Твой отец прибежал к нам желтый, как воск, и говорит, что Маню в больницу нужно везти, потому что роды начинаются. А я ж тогда так начарковался, что с пола подняться не могу, не то, чтоб коней запрягать. И коней не могу отцу твоему отдать, потому как председатель колхоза вредный был, на несколько трудодней мог оштрафовать. Вот он и погрузил сначала меня на телегу, а потом за твоей матерью поехали. Я им всю дорогу бубнил: «Если сын родится — Виктором назовите. Говорят имя то — победитель означает. Они, вишь, и послушались».

Дед рассказал и надолго умолк. Смахнул слезы рукавом, а потом вынул из кармана чистый носовой платок и тщательно вытер свой пощербленный нос. И тогда принялся за новый рассказ. Тоже знакомый.

«Витю моего током убило, электрикой, слышь...У нас тогда того току никто и не знал. Около хозяйства иногда «динама» светила. А в Германии, знаешь, всюду электрика. Ото, когда наши табор освободили, то узников в баню повели мыться. Уже вечерело. Хлопцы и говорят: пойди, мол, Рыжунец, свет включи. А он рукой мокрой по стене начал шарить — выключатель искал. Вот так и убило Витю...
Хлопцы к нему, почти все земляками были, сынуля же мой уже и не дышит. А уже домой собирались. Одежду выдали. Рубашки новые, да оно на смерть, вишь, выдали...»

И снова из груди, как из кузнечных мехов: «Витя,  сынок, что ж ты так?.. Не можешь на ноги?.. Почему ж ты сам себя не уберег?..»

От деда несет водочным перегаром, и Виктору хочется, чтоб ушел он уже прочь, не стонал — и без него на душе горько. Но лучше помолчать... Молчат...

...Перед глазами стоит: все ребята скользят по речному льду, а коньках – у одних «снегурочки», у других тоненькие «ласточки». Прикручены веревками к сапогам
и подшитым валенкам — режут лед. Михайло с Терешком Софиевым приладнали по одному самодельному коньку да и катаются у самого берега — срамота... А отец уже вторую зиму обещает в город за коньками съездить... Виктор только с берега за конькобежцами наблюдал. Аж вон, возле ивняка, сани останавливаются. Дед Михей из тракторной бригады приехал и Виктора подзывает: «А ну, сынок, примеряй ботинки». К ботинкам коньки прилажены, как  прокурорского сына Сашка, который на каникулы
к бабке Тодошке приезжает. Примеряет. А они такие теплые внутри, аж по сердцу тепло то разливается. И хлопцы все сбежались — в друзья напрашиваются. Когда в Щедрый вечер с хлопцами к деду Михею заворачивали, то бабка Текла Виктора, бывало, зазовет и обязательно красненькую ему даст — на конфетки, да еще узелок с разными сладостями в руку сунет. И слезы вытирает: «Беги, сыночек, догоняй своих колядующих».

Виктору уже невмоготу терпеть деда Михея, как и свое одиночество.

— Витя, сынок, ты скажи, что тебе нужно? Что хочешь куплю, слышишь?.. Книжку всю на тебя отпишу. Чтоб врачам заплатил, лишь бы вылечили тебя, слышишь? Потому как нам, старым, уже ничего не нужно... Вылечишься — невестку к нам приведешь... Слышишь? А с отцом пусть Василько живет. Он меньший...

— Шли бы вы, дед, сморило меня, отдохнуть хочу, — наконец не выдерживает Виктор.

Дед Михей послушно шаркает к выходу.

Брат Василько портфель с книжками в угол — и за кружку с молоком. Кроме молока, ему никакой еды не нужно. Выпьет до дна и гайда на улицу мяч гонять. Земля на выгоне уже подсохла — разве удержишь его в хате? А Виктору снова так неуютно одному.

Тикают часы. Сегодня и раны, вроде бы, не так пекут. Когда делал себе утром перевязку, то и бинты сухими были. Может, заживает? Сашко вон (собрат по несчастью) приезжал в больницу на проверку — все прошло у него. Но там и родители старались, каких только лекарств не доставали, потому и выздоровел. А Мыкола Синица умер от заражения крови — не помогло лечение. Такой рассудительный парень был. Соседями по койкам лежали и разговаривали откровенно, чистосердечно.

— Кем ты хочешь стать, когда вылечишься? — спросил как-то Мыкола. — Писателем, должно быть?

— Откуда знаешь?

— Да разве не видно...

Виктора несли на носилках в палату, и он увидел, что в шкафах в коридоре полно книжек. Не выдержал и спросил:

— Можно мне будет эти книжки читать?

— Можно, — грустно усмехнулась медсестра.

А Мыкола удивился тогда: «Странный, не спрашивает, вылечат ли, а книжками интересуется. Здоровым будешь — то и книжки милыми станут, никуда они не денутся».

Тогда Виктор еще не думал о будущем, но хорошие книжки нравились, если в них правду писали...

А Мыкола еще говорил:

— Если хочешь чего-нибудь достичь, то сторонись водки. А станешь в чарку заглядывать — дела не будет. Жена разлюбит, к другим бегать станет, дети отвернутся, а дальше водка добьет, как вот эта наша болячка. Из пьяницы человека не сделаешь. Смотри, когда выздоровеешь, обходи ее, гадюку.

Мыкола всегда отказывался от спиртного, когда кто-нибудь в больнице предлагал выпить за здоровье. Только один раз, придя с перевязки с опухшей, как колода, ногой, попросил санитарку, чтоб принесла бутылочку. Выпил всю, никого не угощал, словно воду проглотил. Через неделю его не стало.

Брат принес с собой весеннюю погодку. Так жизнью запахло...

... Помнится, шли они тогда с Ларисой заводской аллеей. Бордюры только побелили, и ровные-ровные линии уводили вдаль. Листья на молодых тополях так терпко пахли.

В записке Виктор написал коротко: «Не пиши мне. Я очень болен». И все.

Куча газет на столе и... от Ларисы письмо нераспечатанное. А в районке поместили его рассказ, на половину страницы, еще и рисунок к нему: хорошенькая девушка с пушистыми вербовыми сережками.

«... Ты прости, что нарушаю этику и первая признаюсь, что люблю тебя...» — запрыгали перед глазами рядки слов.

Счастливым птичьим щебетом отозвалось написанное в сердце, потянулось к нему весенними петушками и тюльпанами, которые уже лезли из земли.

Виктор с костылей на ноги стал.