Нехристь казенная

Пренеприятнейшая оказия приключилась с солдатом Коржиковым: напился один из военнопленных, которых ему поручено было охранять. И ведь крепко напился, окаянный: буянить полез. Такое и с русским нет-нет да случается, а тут Мустафайка — турок, стало быть, человек к водке непривычный и в питейном деле неумелый.

Обычно за пленными такого греха не водилось: пить им не дозволяла вера, и коли кому случалось водкой оскоромиться, их старшой мог и по мордасам пристыдить. А тут, видать, недоглядел, вот Мустафайка и разбушевался. Буянил от души да с размаху, и все, нехристь, по роже съездить норовил. Коржиков, как мог, отпихивал его одной рукой, другою крепко прижимая к себе штык.

— Отстань! — твердил. — Охолонись ты, окаянный!

Но куда там! Мустафайка и в тверезом виде русскую речь понимал через слово, а тут и вовсе утратил всякое разумение. И надо же было такому случиться: князь мимо проходил. Солдат-то он на подмогу скликал: двое дюжих молодцов одолели буяна и потащили на гауптвахту. А княжеский нагоняй перепал Коржикову.

— Ты что же такое дозволяешь? — обрушился его высокоблагородие на часового, мигавшего подшибленным глазом. — Виданное ли это дело: чтобы пленный русского солдата бил! Почему штыком не приколол?

— Как можно, ваше высокоблагородие! — оправдывался Коржиков. — Казенное же! А вдруг попорчу? Отвечай потом…

Князь вытаращился на него, махнул рукой и пошел себе дальше. Коржиков, которому напомнили про штык, приложил холодное железо к наливавшейся дуле. Уже после дежурства вспомнил он, что к ушибу медяк нужно прикладывать. Медяка при себе не нашлось, и Коржиков допоздна сидел в караулке, прижимая к лицу полу шинели с пришитыми пуговицами.

Экий срам получился! Как с такой рожей на улице показаться? Напился Коржиков, да подрался — вот как люди скажут! А ведь ни того, ни другого не было, без вины на него подумают. Да еще его высокоблагородие нагоняй устроил. Эх, подвел Коржикова нехристь, кругом подвел!

Назавтра Коржиков, придя к своему дежурству, увидел возле гауптвахты одного из турок — молодого парня в синей шапке с кисточкой. Местные портные таких шапок не делали, и пленные мастерили их сами — наверно, в привычной одеже тоска по дому меньше одолевала. Турок заглядывал в зарешеченное окно к Мустафайке и показывал миску. Никак, старшой его с едой прислал. Сам-то не пришел, побрезговал пьяным.

Что сказал Мустафайка, Коржиков не слыхал, но приятель его махнул рукой, поставил миску у стены на приступочке и ушел восвояси.
Коржикова разобрало любопытство и он подошел ближе. В миске оказалось какое-то варево с кусочками мяса: еду турки тоже готовили себе сами, и от аромата их блюд то голод охватывал, то, наоборот, чих разбирал. Это, что в миске, с виду ничего было, ноздрей не жалило. Да только заглянул Коржиков в окно и сразу понял, почему угощение не ко двору пришлось.

Мустафайка, причитая, хворал на соломе. Согнутой рукой он прикрывал глаза, чтобы в голове не так шибко кружилось, и все равно видно было, что сделался он белее снега. Коржиков поглядел сперва на узника, потом на миску, и сокрушенно прищелкнул языком. Кто ж похмельному в морду мясо тычет? Эх, нехристи.

Зашел Коржиков в караулку, взял кружку, из которой чай пил, и, пока смена его не подошла, отправился к кухне.

Степанида, уже поторапливавшая девок, крошивших для щей капусту, услышала стук в ставень и выглянула из окна. Только собралась забраниться, чтобы за харчами в положенное время шли, как Коржиков, жмуря заплывший глаз, протянул ей жестяную кружку.

— Степанида, там нехристь моя казенная похмелей мается. Ты уж выручи, плесни нам рассолу, а?