Крылья из разноцветной глины

Его слепили на Бродвее.
Старый мастер плевал и кашлял кровью, сминая из разноцветной глины тонкие полупрозрачные крылышки, не резаные порывами жестокого северного ветра, чьи удары были страшнее грубых мечей, кованных в самым темных коптильнях бедных бродвейских наемников.
Его слепили грубыми, обрывистыми мазками, вжимая в пыльный стол, покрытый оловянными стружками.
Его крик был заглушен грохотом тяжелых глиняных кружек, воем городских постаревших сирен, дребезгом старого грязно-рыжего и оттого еще более дешевого на вид стекла, хохотом бедных людей, в чьих руках дрожали тяжелые пивные стаканы, капающие на столы светло-желтой, похожей на мыльные пузыри пеной.
Его слепили грубо, резко, порывисто.
Тогда он закричал в первый раз, раззевая белый мученисто-глиняный ротик, в который тут же залепили дружескую любящую пощечину. "Не плачь", - сказал ему мастер. И он больше не плакал.
Его домом были грязные бродвейские улицы, шаткие деревянные помосты, грязная плесневеющая вода, на которой расцветали удивительно красивые граффити от автомобильного пепла и бензина. Он всегда мечтал зачерпнуть ее ладонью и рассмотреть красивые рисунки поближе, и только потом мастер сказал, что это ядовитые помои, вызывающие гниение кожи. Рисунки уже не казались ему такими красивыми.
Впервые он попытался взлететь с большого полуразвалившегося карниза, когда старый мастер привычно корчился в углу большой неприветливой спальни. Сначала он пугался при виде темных гноящихся сгустков, кашляющих и ноющих криков мастера, резких и обрывистых ударов, проклятий, крови, плача. Потом крики стал заглушать шум харчевен, периодически заходившихся в вое сирен, нерадостном смехе обитающих внизу людей, грохоте шагов с улицы. С каждым днем шум становился громче. Его больше не беспокоили неудобства старого мастера.
Он расчесывал крылья до ноющей и почему-то сладкой боли, сдирал ногтями стены, распахивал рот в глиняном беззвучном смехе. "Лети", - сказал ему старый мастер из спальни и засмеялся. И он прыгнул вниз, не испугавшись готовой пугать высоты.
Ветер распорол перепонки до третьего белокожего слоя, заставив вены показаться черными и тугими канатами. Его дыхание безжалостно смяли, выдрав из заходящейся в вопле груди и не спросив разрешения. Руки царапали раздирающий горло воздух, пытаясь отыскать опору и не находя ее. Он попытался плакать, отчего кожа начинала гореть, словно на горячих печных углях.
А потом его поймала земля, приветливо скалясь черными зубами немощеных и заросших чернеющими телами улиц.
Он приподнялся на содранных до кости локтях и заплакал во второй раз, а потом поднялся на подгибающихся и дрожащих коленях, чтобы подползти к старому мастеру и сказать: "Я не смог". В глазах танцвевали плесневеющие бензиновые рисунки.
Спальню укрыла ласковая и молчаливая тишина, слившись с полуденным и неподвижным мраком. Мастер сидел в углу, повернув голову к стенам, и, наверное, улыбался ему в темноте.
Он робко тронул его за плечо, скользнув пальцами по расходящимся швам рубашки, и ощутил их подушечками что-то вязкое и отчего-то холодное. Он понял через несколько долгих секунд, что это не от его крови. "Мастер", - раздалось в непривычной тишине, и с легким всхлипыванием голова старого создателя опрокинулась на спину, хрустнув гнилыми и почерневшими позвонками.
Сначала он не понял, почему старый мастер не хочет отвечать на движения его окровавленных пальцев или задать вопрос, почему он не лежит вместе с телами таких же окрыленных фигур, как и он сам. Мастер молчал, и его губы были растянуты в судорожной и счастливой улыбке.
Он сидел около него весь день, не в силах оторвать побелевшие от напряжения  пальцы с его продолжающей темнеть рубашки. Потихоньку и он сам начал понимать, почему обиделся мастер. "Я могу прыгнуть во второй раз", - сказал он срывающимся и сладко дрожащим шепотом, и мастер дал одобряющее молчаливое согласие.
Он стоял на карнизе и смотрел вниз на чернеющие гнилые трупы, ярко-красные морковные рисунки, на поднимающийся вверх дым разлагающихся заживо коптилен. Он чувствовал себя счастливым. По-настоящему счастливым.
Он не сразу осознал то, что потом случилось. Его покрасневшие и вздутые от заразы локти скрутили, заставив прийти ярко-малиновую вспышку, заставившую его вскрикнуть и жалобно пошатнуться. Спокойный радостный город через толику мига превратился в пылающее зарево кошмара.
...Он стоял на бесчувственных белых коленях и безучастно смотрел, как его мастера заворачивают в полупрозрачные обнаженные тряпки, напоминающие его изорванные, покрытые трупными пятнами крылья. Они напоминают ему рисунки от бензина и рисунки на асфальте. Глаза ослепляло белым.
Его везут, перетряхивая на кочках, а слепые зоны глазниц все чаще тревожат то матовые, то белые, то фиолетовые вспышки. Он плачет, и слезы текут по его исцарапанным щекам, напомирающим речную расбухшую глину.
Его тянут вон, к обветшалым дверям заходящейся в вое сирены. Глаза застилает свет, мешающий отбиваться и захлебываться в душащем, раздирающем горло крике. Он роняет голову и больше не сглатывает слюни. Никто не останавливается.
Его крылья мнут под другим и щемящим углом, вонзают в них белые иглы, светят в зрачки. Он захлебывается, зовет старого, предавшего его мастера, корчится, но не видит темноты спальни, не слышит грохота, шума, дребезгов. Кругом - морковные рисунки, ставшие страшными и отталкивающими.
Он снова корчится, на этот раз - на полу, холодном и тянущем его к низу железной клетки. Обрубки глиняных крыльев валяются на столе, и Плохой Человек резко сметает их в урну, оставляя размокать оловянные обрубки в больших малиновых лужах.
Его хватают за горло, дают пощечину, не оставляя попытки заплакать, толкают к окровавленному столу и бросают рядом грубый кусок глины.
"Начинай. И чтобы на этот раз все вышло идеально".