Часть первая. Китрион

Брайдис. Один день.

Когда мне выделили на сборы один день, я почти не удивился.

Один-единственный день.

С утра я собрал в рюкзак свои пожитки - немного одежды, пару баллончиков с краской, которыми планировал раскрасить стены в том месте, куда меня привезут, если там окажется скучно и уныло, три мотка бинтов, старую чашку с треснувшей ручкой, подаренную соседом со старшего курса, коробочку с разной мелочью, набор для игры в тагори на парте, несколько книг, линейку и маленькое зеркальце. Зачем мне могла понадобиться линейка, я не знал, коробка с мелочью заняла практически всё свободное пространство, а зеркальцем можно было пускать блики в чьи-то глаза, выставив руку из-за угла.

Всё необходимое уместилось с трудом, и для того, чтоб застегнуть "молнию", мне пришлось сжать рюкзак коленями, от чего внутри что-то жалобно хрустнуло. Позже я нашёл две половинки линейки и всё равно взял их с собой.
Получился огромный, хоть и не очень тяжёлый сине-зелёный ком на матерчатых лямках. Это показалось мне неправильно однообразным.

"Молния" с треском разъехалась, вещи посыпались на пол, и спустя несколько секунд содержимое коробки оказалось на моей кровати. Всё получилось как-то само собой, я и сам до конца не понял, что на меня нашло.

К обеду мой вещмешок стал похож на гигантский магнит, к которому прилипла куча всякой разноцветной ерунды. Значки, булавки, ленты, самодельные игрушки, женская брошь, ушные серьги, дырявые монеты на нитках, колпачки от ручек - в последний раз я делал нечто подобное в далёком детстве, и то от абсолютного безделья и желания перемен. Добровольно таскать на себе такое звеняще-гремящее безобразие не стал бы ни один нормальный человек. И я бы не стал. Сам, говорю же, не знаю, чего это вдруг со мной приключилось. Но, помнится, я остался доволен и даже какое-то время просто сидел, любуясь своей работой.

После уроков в мою "одиночную камеру" - комнату на одного в и без того переполненном общежитии - заглянули одноклассники, ближайшие соседи и кто-то, кого я вообще видел от силы раз или два в жизни и даже не помнил его имени. Этот кто-то принёс печенье собственного приготовления, а староста нашего класса держала на вытянутой руке пакет с конфетами и мой блокнот "на все случаи" с лекциями, по привычке оставленный в кабинете.
(Блокнот этот я забрал с собой, хоть и не был уверен в том, что он мне пригодится - тоже, кстати, не присущая мне черта. Я всегда без жалости расставался с тем, что касалось школы, зато вышедшее из строя старьё с удовольствием складировал под кроватью).

Прощание было на удивление тёплым. На удивление - это потому, что обычно ко мне относились без особого дружелюбия. Может, это оттого, что я был едва ли не единственным, к кому никто не приезжал по праздникам, не дарил подарков и не забирал на каникулы, может, потому, что не был силён в драках и не любил шумных игр, а может, и по какой другой причине. Я не отрицал и того, что дело было во мне и в моём характере: другое общество, возможно, и приняло бы мою немногословную и слегка неряшливую натуру, но здесь, в мире не затихающих до утра криков и вечных потасовок, я чувствовал себя одиноким и брошенным. И это было недалеко от истины - своих родителей я никогда не видел.

Печенье оказалось очень сладким - точь-в-точь как я люблю, и в одном из них, откусив половинку, я нашёл крохотный скрученный в трубочку листок, из тех, что усеивали полы в классах во время каждого урока благодаря любителям записок и бумажных войн.

"Пусть тебя хранит Дух Удачи" - было написано на нём мелкими буквами, и во мне внезапно всколыхнулось что-то горячее и ужасно противоречивое: хотелось смеяться, плакать и убежать одновременно. А лучше - всё сразу.
Но я остался сидеть на своём стуле и ограничился тихим "Спасибо, ребята".

В общем и целом никакой грусти в связи с отъездом я не испытывал. Мне было интересно посмотреть на то, что находится за пределами моего города, обойдённого вдоль и поперёк много раз, невзирая на его размеры. Мои вернувшиеся с каникул сверстники, а также те, кто был постарше и помладше, взахлёб рассказывали друг другу о местах, вспыхивавших в моём воображении сотнями ярких красок. Я мысленно побывал и в величественном Кетаа, окружённом непроходимыми лесами, и в радостном, праздничном Мэивеллине с домами из стекла и широкими светлыми улицами, и в грозовой Ниоре, куда ездили за впечатлениями и экзотическими блюдами, и даже на Амэйе - соседнем материке, куда можно было добраться лишь по воде. Я настолько проникался чужими эмоциями, что стал в классе лучшим по географии.
Первые дни после окончания каникул были для меня чем-то вроде похода в библиотеку, только слова, прочитанные мною, звучали за пределами моей головы, а поэтому были объёмнее и в сто раз ценнее.
Путешествия подмигивали мне сувенирами, расставленными по всему общежитию в огромных количествах. Путешествия манили историями одноклассников, не утихающими ни на переменках, ни на занятиях. Дух путешествий витал в коридорах, просачивался сквозь двери комнат, и казалось, что все, кто поддался его влиянию, заразился им так же, как я, в любой момент могут сорваться и умчать, улететь, сбежать куда угодно, лишь бы больше не сидеть на месте.

Я грезил дальними странами, просиживая свободные от самоподготовки часы за книгой и бездумно бегая глазами по строчкам. В своих бесконечных мечтах я добрался до загадочного острова Китекси, скрытого в тумане, поплавал на самом настоящем корабле, выучил язык немых маину и оставил свои рисунки, сделанные баллончиками, во всех городах родного материка. Но из года в год это оставалось всего лишь моей фантазией, хоть я и давал себе клятву "уж в этот раз точно куда-нибудь выбраться", и отчаянно пытался получить письменное разрешение у директора. Впрочем, безуспешно, потому что для этого ему, в свою очередь, требовалось разрешение родителей или, на худой конец, опекуна, а этого я при всём своём желании предоставить не мог.

И тут вдруг, в один не самый прекрасный день, мне предлагают вот так, с бухты-барахты, отправиться в Треану! В самое сердце АнфиБа(4), в столицу, где с утра до поздней ночи бурлит такая жизнь, что мне и во сне не снилась!

- Ты нуждаешься в лечении, - ровным и бесцветным голосом оповестила меня заместительница директора, тощая, как палка, женщина с роскошной гривой светлых волос, ненавидящая меня настолько, насколько вообще может один человек ненавидеть другого, - а "Китрион" славится своей медициной. Там тебе обеспечат подлежащий (она так и сказала - "подлежащий") уход.

Я молчал и часто-часто моргал, не в силах поверить.

- У нас всего два приглашения на пару с соседней школой. От нас поедешь ты, это не обсуждается. Вот тут подпиши и собирайся, завтрашний день в твоём распоряжении.

Наверное, она подумала, что я расстроюсь. Наверное, я и должен был расстроиться, как-никак, я провёл здесь не один год. Но я, не помня себя от счастья, поставил закорючку под крупно напечатанным "С условиями бла-бла согласен", и, едва сдержав порыв хлопнуть дверью и с воплями пробежаться до самой комнаты, направился к общежитию, на ходу раздумывая, что возьму с собой, а что оставлю.

Честно сказать, рюкзак свой я собрал тем же вечером. Вытряс и опять собрал. И ещё раз вытряс. Пересмотрел каждую мелочь. Набил карманы всем, что казалось мне необходимым. Вышвырнул в открытое окно жестяную кружку. Положил на дно книгу. Вынул и поставил ребром, чтоб больше вместилось. Проверил коробку с безделушками. Долго думал, куда бы её примостить, такую громадину.

Проснулся в обнимку с ворохом одежды и понял, что переусердствовал.

Рюкзаков у меня два. Походной и тот, с которым я хожу на учёбу. В него я и пытался затолкать свой нехитрый скарб, потому что при мысли о том, что придётся тащить с собой походной, меня бросало в дрожь. В него при желании мог поместиться я. Или небольшой холодильник. А если бы я догадался влезть в холодильник, значит, и то, и другое.
Нет уж, путешествовать, так налегке!

К пяти часам вечера все разошлись, оставив после себя едва уловимый аромат печенья, горку конфетных фантиков и странное чувство, напоминающее грусть. Хотя мне больше нравилось слово "ностальгия", поэтому я его, это самое чувство, так и прозвал, не уверенный в том, уместно ли это.

Интересно, будут ли они испытывать то же самое, когда я уеду?

Я уселся на подоконник, свесив ноги на улицу и держась здоровой рукой за раму. С высоты четвёртого этажа двор, площадка для игр, ограда и аккуратный ряд новостроек выглядели опрятно и по-домашнему. Поздней весной в это время Вит ещё и не думал садиться за горизонт, и его лучи скользили по нагретому за день асфальту, крышам и кронам деревьев, напоминая о том, что до лета осталось совсем немного. Ещё каких-то пару дней - и вся наша разномастная братия разъедется по своим городам. Большинство поедут домой, кто-то попадёт в секцию, кто-то - в лагерь, где непременно будет весело и шумно, а некоторых заберут к себе дальние родственники.

Я лето категорически не любил, потому что вместо того, чтоб наслаждаться теплом и отлично проведённым временем, неизменно оставался в общежитии совершенно один, не считая, может, пары-тройки старшекурсников, поварихи и преподавателя арифметики, жившего неподалёку и ежедневно приходившего нас навестить. Я был предоставлен самому себе, и это было совсем не так радужно, как могло показаться на первый взгляд.

Количество книг, прочитанных мною за два с лишним месяца, поражало даже библиотекарей. Я сам отмечал всё, что брал с бесчисленных полок, в своём формуляре и добросовестно возвращал на место. Некоторые экземпляры, особенно сильно потрёпанные и изрисованные, подклеивал и зачищал. Иногда я доходил до того, что брал одеяло и ночевал в окружении своих пахнущих пылью друзей. Одно лето я прожил между стеллажами "Фантастика" и "Приключения", изредка наведываясь в "Стихи", но так, чтоб никто не знал. Стихи я обожал, но поэтический мой талант, к сожалению, сводился к тому, что в порыве вдохновения я мог срифмовать пару строк, разозлиться и забросить это дело. Зато, по мнению учителей, я писал отличные сочинения.

А ещё я любил ходить по пустым коридорам, как привидение, подвывать самому себе, водить пальцами по стенам, таращиться в окна и играть в одиночество.

Это была бы очень забавная игра, если бы я хоть с кем-нибудь её делил.

Вечерами, забредая в какую-нибудь из доступных мне комнат, я садился на кровать или на пол, зажмуривался и представлял, что остался один на целой планете. Что мир внезапно опустел, а меня зачем-то забыл стереть. Что все магазины остались открытыми, квартиры манили приглушённым светом - заходи, живи в любой, играла музыка, работало электричество. Представлял, как поселюсь в самом большом и красивом торговом центре, буду брать всё, что захочу и откуда захочу и дико радоваться своей свободе. Как буду гулять по безлюдным улицам, плескаться в фонтане, скакать по газонам, как никто не сможет запрещать мне сбегать к морю, как отпадёт необходимость ежедневно принимать душ и надевать чистую одежду. И, главное, как я, взяв с собой несколько самых необходимых вещей, отправлюсь изучать Дагоссу.

Заканчивалось всё обычно тем, что, напутешествовавшись вдоволь, я начинал скучать, открывал глаза, видел забытый кем-то в тумбочке пенал для школьных принадлежностей, поднимался, вздыхал и уходил во двор. Там, уцепившись за прутья ограды, я убеждался, что люди по-прежнему снуют мимо и не собираются никуда исчезать, и игра в одиночество отпускала меня.
Да-да, именно отпускала, а на её место приходила настоящая тоска. Такие развлечения были не для меня.

Официально наше заведение называлось обыкновенной школой-интернатом. Здесь учились и отпрыски богатых семей, и иногородние, и те, чьи родители не могли уделять своим детям достаточно внимания, и те, кто имел проблемы с усвоением материала. И я. Я не относился ни к одной из этих категорий. Да и семьи у меня не было. Ну, то есть, не то чтобы я сбежал, или они умерли, или отказались от меня - их вообще не было. Я никогда не видел их, мне не было известно ничего о том, кто они такие и что из себя представляют. Всё, что мне удалось выкопать из недр своего личного дела - это тот факт, что меня оставили в родильном доме (имя, кстати, придумали там же), но об этом я и так догадывался.
Мать значилась как "неизвестная" а в графе "отец" стоял жирный прочерк. Тайна за семью замками. Учителя отводили взгляд и украдкой вытирали слёзы. Я любопытствовал.

А потом перестал.

Я попал сюда, когда мне едва исполнилось пять. В этом возрасте я уже знал буквы, умел читать самые простые слова, считал до двадцати и трещал без умолку.
Дети сторонились меня: я был болен. У меня обнаружили холодовую лихорадку - невиданное дело для нашего теплого, дождливого Тиона! - и этот диагноз поставил крест на моём общении со сверстниками.

Холодовая лихорадка коварна и неизлечима. Возможно, она и была той причиной, по которой меня бросили, поэтому я ненавидел её всей душой. Она сделала меня уродливым, слабым и уязвимым.
Она могла бы тихо циркулировать по всему телу, годами не проявляя себя ничем, кроме периодических простуд и болей в суставах, или убить меня сразу, не церемонясь. Вместо этого она выбрала мои руки и поселилась на них. Треснувшей кожей, страшными кровоточащими ранами, превращающимися в шрамы - мерзкие шрамы, какие бывают, если прольёшь на себя кипяток, усеивали мои руки до самых локтей, и я ничего не мог с этим поделать.

(Левая почему-то пострадала меньше - ладонь была почти чистой, и я быстро научился делать ею всё самое необходимое - писать, есть, одеваться, завязывать шнурки и держать самодельную рогатку. Она была "здоровой").

Каждую зиму всё это начинало ужасно болеть, и меня освобождали от уроков. Повязки за повязками, горькие таблетки, которые нужно было класть под язык, согревающие компрессы, врачи - на фоне вовсю резвящихся за окном детей, играющих в снежки, хорошей погоды и неистребимой атмосферы праздника это выглядело сущим наказанием. Пожалуй, ещё большим, чем было на самом деле.

У меня была одиночная комната, но поделиться этой радостью было не с кем.
Раз в два дня ко мне заходил сосед по парте, морщился от запаха лекарств, демонстративно садился подальше от моей кровати и сухим, нудным голосом читал мне что-нибудь из того, что нам задавали. Я с трудом отличал арифметические величины от литературных произведений и изо всех сил старался не уснуть. Он делал страдальческое выражение лица и раздражённо закатывал глаза, хотя неизвестно было, кто из нас мучился больше.
Когда он уходил, я засыпал без сновидений.

В столовой на меня косились с плохо скрываемым отвращением. Бинты здорово мешали управляться с ложкой и вилкой, и из-за этого я ел медленно, неуклюже, как настоящий больной, а настоящим больным я себя, к слову, не считал, так как в остальное время, кроме зимы, чувствовал себя превосходно и даже носился вместе со всеми, крича, как ненормальный. В своём самоощущении я был скорее настоящим ненормальным.

И в тот день, болтая ногами и бездумно глядя вниз с подоконника, я очень волновался. Мне было интересно и боязно: не повторится ли это в "Китрионе", ведь я еду лечиться, а по слухам, в этом году какие-то там власти решили провести второй набор "трудных". Одного им, видите ли, не хватило.

"Трудным" я не был, с какой стороны ни посмотри. Я привык к уединению (что не мешало мне мечтать от него избавиться) и имел некоторые проблемы с общением и адаптацией в коллективе, но в целом был личностью открытой и дружелюбной. Как поведут себя настоящие "трудные" при первом знакомстве, я понятия не имел. В моём представлении они были полными отморозками, лишёнными человеческих качеств, плюющимися сквозь зубы и не понимающими нормальной речи. Я их опасался.

И был далёк от истины.

Глоссарий:

(4) На планете Дагосса всего три материка - АнфиБа (самый большой), Амэйя (центр торговли и индустрии) и Китра (низкий уровень жизни)