Взрослеть обидно
И вот вечером именно такого дня молодой педагог, учитель биологии, Сергей Иванович прокручивал мысленно этот зимний тринадцатый день января. И понимал, что всё было не так, и абсолютно всего этого было не надо.
Закончилось всё холодным и равнодушным ответом его товарища (до этого разговора Сергей его считал даже лучшим другом), что он, то есть Сергей, себя накручивает и вообще принимает всё слишком близко к сердцу и, в принципе, ничего страшного-то и не случилось. И так стало обидно Сергею от этих слов, что он даже подумал, что больше с этим человеком общаться никогда не будет, а если вдруг все-таки будет, то очень холодно и сдержанно. Он не понимал, как можно быть таким безучастным к нему. И внутри Сергея стало настолько холодно, что ему даже показалось, что в комнате открыта форточка. Но когда он оказался перед окном, уже не спрятанным за плотным тканевым покровом, это иллюзорное ощущение было опровергнуто тем, что он увидел. Всё было плотно закрыто и даже залеплено скотчем так, что даже при большом желании открыть – надо будет очень сильно постараться. Некоторое время он смотрел в стекло этого прозрачного квадрата в серой стене, и его отражение сливалось с миром, существующим за этой гранью: и дома, машины, и просто прохожие как будто копошились внутри него. Но на самом-то деле, в нем никого не было. Дружба такая странная субстанция, вроде она есть, но когда на тебя тяжелой большущей ногой 56 размера сверху, вдавливая тебя в землю, наступает одиночество, и ты чувствуешь себя абсолютно незащищенным, поврежденным и скованным, вдруг ясно осознаешь, что рядом с тобой никого нет. А причиной тому отсутствие у людей веры в то, что у кого-то есть 56 размер ноги, и что можно вдавить человека в землю. И они ходят по поверхности, кричат о том, что хотят тебе помочь, а голову вниз опустить не могут, и потому только наступают сверху, не замечая ничего под своими ногами. Они не чувствуют, что причиняют тебе боль, потому что ничего не видят. Нет, настоящая близость душ проявляется не в том, кто с тобой в крайних проявлениях горя и радости. По-настоящему близкий человек это тот, кто сочувствует тебе даже в маленькой, и пусть даже надуманной, но всё-таки трагедии, и тот, кто радуется даже самой глупой и незначительной победе. Друг – это тот, кто воспринимает тебя всерьез.
Сергей снова вспомнил всё, что рассказал своему товарищу, скорее всего уже бывшему, пытаясь убедить себя в том, что, он себя не накручивает. Все эти обидные мелочи скапливаются и превращаются в настоящую снежную лавину, которая способна даже убить человека. Чаще всего самоудаление происходит именно из-за какого-нибудь пустяка. Например, кто-то обозвал дураком, и люди стреляют из ружья в своё хранилище мозга. Или каблук сломался, и женщина прыгает с высоты десяти окон. А может, любимые джинсы порвались по шву, и ты в наполненной до краев ванне точно так же начинает кромсать свои кровяные мосты. Или захотелось выпить, а времени больше 10 вечера и в магазине уже алкоголь не продают, и я покупаю от горя мыло, а веревка у меня уже есть дома, потому что в прошлый раз мне стало необходимо употребить тоже позже того времени, когда государство считает это допустимым. Но никто не пишет в предсмертных записках вот эту последнюю обиду, потому что перед тем, как забыться навсегда, человек обязательно начинает вспоминать абсолютно все свои обиды, и в графе «причины» напишет самую тяжелую и невыносимую. Потому что знает: никто не поверит, что можно из-за какого-то пустяка наложить на себя руки. Дурак, каблук, джинсы и трезвость – очень глупые поводы для смерти. И это, по их мнению, как-то неправильно и не достойно жалости. А человеку почему-то важно, чтобы хотя бы после смерти в его горе поверили. И он пишет что-нибудь самое трагичное и страшное. Но странно, большие обиды мы можем пережить, а вот эти маленькие, предсмертные – нет… И даже сами об этом не догадываемся и не понимаем. Но, наверняка, если бы рядом был кто-то, кто смог бы понять эти маленькие обиды и искренне им посочувствовать, то живых людей на земле было бы значительно больше.
И ещё эта вахтерша, в подъезде... Для чего она именно сегодня решила упрекнуть Сергея за то, что у них долг за квартиру бешенный, что мать его пашет за двоих, а он – лентяй и бездельник, только делает вид, что работает и книжки всё читает, вместо того, чтоб зарабатывать. И главное так тонко это сделала, что и придраться невозможно: таким птичьим голоском прощебетала: «Мать у тебя вовсе измотанная, уставшая. Всё работает и работает, бедняжка…». И Сергею стало так обидно. Он ведь и сам знал, что матери приходится трудно, что она одна тащит этот коммунальный оброк, что работает почти без выходных, с утра до вечера, и что помимо этого долга на них ещё несколько кредитов, и что это всё выплачивать ещё очень и очень долго, и что у матери уже возраст, и что Сергей уже большой, и что она ждет от него помощи. Он всё это и так знал! И ему от этого было больно и стыдно! И мать ему было жалко, что она разламывает себя на части, рассеивается пылинками жизни от ураганно тяжелого труда, ради того, чтобы Сергей занимался своим любимым делом. Сергей и без вахтерши себя не раз упрекал за то, что не умеет зарабатывать деньги, что не родился он бизнесменом, и рабочий из него никудышный, а с программированием и техникой – вообще беда, и, в принципе, всё, что приносит деньги – ему не удается. Ему было стыдно за то, что у него талант именно в том, что никогда не принесет больших денег и не сможет сделать жизнь матери хоть чуточку легче. И книжки ему приходилось читать по работе. И самое ужасное, что мать его ни разу в жизни не упрекнула за это. А молча всё больше и больше работала, чтобы хоть как-то погасить долги и влезть в новые, ведь со временем необходимого становится только больше. И все это так неожиданно обрушилось на Сергея после окончания университета, когда все этапы взросления были пройдены. И так неожиданно работа стала источником дохода, и так неожиданно появились обязательные статьи расходов. И вообще цены в магазине оказались, действительно, высокими, а зарплаты маленькими. И политики оказались лживыми, и люди – наглыми, и вещи – ценными и изнашивающимися. Так неожиданно на него, вечно взрослеющего мальчика, свалился весь этот реальный мир, о котором говорила мама, и который он раньше в силу неопытности принимал за её глупость и свойственную возрасту ворчливость, что он не успел увернуться и был задавлен им. Он начинал чувствовать правду, но всё ещё не мог её принять. И теперь ему его биология казалась такой глупостью. В конце концов, какая разница, что такое естественный отбор с биологической точки зрения, если с жизненной – стало понятно, что надо было слушать маму и поступать на экономический. Быть может, тогда бы он научился управлять единственным рычагом естественного отбора в современном мире – деньгами. Но мать тогда сильно не настаивала, и даже радовалась за Сережу, что он занимается тем, что ему, действительно, нравится. Быть может, потому что сама всю жизнь должна была тратить себя на то, что приносит деньги, а не удовольствие. И это так давило на Сергея, что к своим двадцати с небольшим, он стал Ивановичем не только потому, что был педагогом, ну и потому, что душа его уже прожила гораздо больше, чем два десятка. Об этом говорили глубокие морщины на лбу, совершенно не свойственные молодым и счастливым людям, которые ещё живут в ожидании жизни. И вот именно это всё он услышал в словах: «Мать у тебя вовсе измотанная, уставшая. Всё работает и работает, бедняжка…». И Сергею стало очень обидно.
А главное, перед этим какая-то женщина в автобусе наступила ему на ногу, и даже не извинилась. А наступила она с такой силой, что можно было даже подумать, что сделала это преднамеренно, то есть, специально. И Сергею стало так обидно от того, что вот кто угодно может наступить тебе на ногу и ему за это совсем ничего не будет. А до того, как он сел в автобус на остановке, стоявшая сзади юного педагога компания молодых людей, сначала тихо шушукалась, а потом буквально разразилась хохотом. И так они пронзительно и ехидно смеялись за его спиной, что всякий мог бы подумать, что потешаются именно над ним. И так стало скверно на душе у Сергея, что даже незнакомые люди находят в нем что-то несуразное, нелепое, несоответствующее этому времени и этим людям. А в добавок к этому ещё прибавились и дневные впечатления от слов директора, что Сергей не справляется со своей работой как надо, и успеваемость у его классов понизилась. И повторил он это уже во второй раз, и снова на собрании, и снова перед всеми. И Сергею от этого стало так обидно, потому что он вдруг понял, что не справляется даже со своим любимым делом. А если у него не выходит так, как надо то, что он делает со всей душой, то сразу напрашивается вопрос: а надо ли было вообще? И тут же у него перед глазами пронесся путь до работы, как он вышел на улицу и светило яркое солнце, а у него было такое скверное настроение, что вот такое солнце – это было как-то обидно. Как будто солнце радуется тому, что тебе плохо. И тут же забурлил в воспоминаниях убежавший утром кофе: даже кофе сварить он по-человечески не мог. А ведь на секунду отвернулся. Всё стоял-стоял. Смотрел внимательно. Вдруг мама зашла и спросила, не видел ли он, куда она дела телефон. И пока Серёжа говорил, что где-то видел его и ходил показывать, где именно, кофе убежал. И ему так стало обидно, что он взял и накричал на мать. Ему в тот момент показалось, что она виновата в том, что отвлекла его и из-за этого он не уследил. А она извинилась, и, больше не сказав ни слова, ушла на работу. И ему стало так горько от этого. А потом ещё и все эти остальные обидные мелочи навалились на него удушающими, тяжелыми объятьями. И ещё этот товарищ (скорее всего уже бывший), который сказал, что это всё пустяки и он накручивает себя…
И вот он стоял перед этим окном, и смотрел на то, как мир живет сам по себе. И в этом мире нет его, нет даже Сережи, и даже Сергея Ивановича. И ничего от его отсутствия в принципе не изменится. Не стань его, никто из этих людей не пойдет в другую сторону, и даже никто не остановится. Все и всё продолжит двигаться туда, куда нужно. И он и его человеческое горе настолько маленькое, что до него попросту нет никому никакого дела. Он есть, но его присутствие, в принципе, ни на что не влияет. И ничто ни на что не влияет. А человеку так нужно на что-то или хотя бы на кого-то влиять. Человеку так необходимо, чтобы его горе хоть для кого-то что-то значило, и чтобы хоть кто-то принимал его всерьез…
Дверь открывалась изнутри. Пришла мама. Она сразу заметила, что с сыном что-то не так. Тут же поинтересовалась, что у него случилось, и может ли она ему чем-то помочь. А он безмолвно глядел в прозрачное окно. И ему стало очень стыдно. Он сказал, что у него всё хорошо, просто день не задался, и рассказал о всех этих мелких неприятностях, которые произошли с ним сегодня, умолчав только о казусе с вахтершей. Мама его внимательно слушала и участливо гладила по голове, как маленького беззащитного мальчишку. Когда он закончил свой рассказ, она сказала, что бывают иногда вот такие – неприятные дни, и что нужно просто их пережить. А потом напомнила ему о том, что сегодня вообще-то негоже грустить, потому что праздник, старый новый год, хоть и старый, но всё равно новый. И в честь этого она купила любимый торт Сережи, и они могут пойти и вместе заесть все неприятности. А потом обязательно нужно лечь спать, а завтра будет новый день и даже новый год, который будет уж точно лучше, чем этот, раз сегодня был хуже некуда.
А маленький мальчик в дремоте сна то ли думал, то ли ему снилось это прозрачное окно, но совершенно точно можно сказать одно, что Сережа чувствовал странное родство с ним. И он, действительно, может, был, как это окно, прозрачным. Но ведь он был, он существовал, он имел тело и плоть, и пусть его было не видно, но ведь если окна не станет, то хотя бы в одной квартире будет очень холодно. А если кому-то будет без него плохо, значит, оно необходимо.
Свидетельство о публикации №214122300915