Картинки былого

                Перед юбилеем.


Завтра мне исполнится 60 лет. Это так странно, что, кажется, произошла какая-то ошибка, недоразумение. Шесть десятков прожила я на этом свете.
Первые годы было младенчество, было узнавание, интереса не было. Хорошо помню, когда слышала, что детство чудная пора не понимала, что хорошего. Абсолютное рабство и бунт соответствующий. Бунтовала моя свободолюбивая личность, не понимая всего этого насилия и зависимости от чьей то воли.
Вдруг за что-то наказывали, а точнее сердились. Шло самообвинение без понимания и это угнетало. Никто не говорил точно, что от меня требовалось. Иди, дескать, живи, а там посмотрим, как получится, и сердиться на тебя, или хвалить будем. Напряжение было и чувство не свободы. Хотелось защищенности.
И я придумала себе Бога. Как уж додумала, так и создала. В углу проходной комнаты, сбоку комода мелом был нарисован «иконостас». А точнее кресты расположенные симметрично большого центрального креста. Я залазила туда тайно, как в катакомбы первых христиан и просил у Бога защиты, просила, что бы не сердились на меня, просила елку, просила мира. Ибо очень была напугана войной, которую не знала, но о которой постоянно слышала по радио и было страшно.
Дух страха господствовал вокруг. «Пушечное мясо», о котором говорили из громкоговорителя, пугало до холодка под сердцем.  Так мое детство омрачилось страхом. Сейчас мне кажется, что я от страха и заболела. Приключился ревмокардит. Пол года постельного режима. Хорошо, страхов меньше. Не сердятся, ибо ничего не творю, лежу себе, играю сама с собой. Во что, в кого?  Ясно, во врача.
До страсти пришло увлечение медициной. Оно мне украсило жизнь и муку для других детей превратило в счастье. Как я ждала прихода медсестры, как заворожено с благоговением смотрела на приготовления шприца. Ни малейшего страха перед уколами я не испытывала, старалась лучше разглядеть сам процесс. Медсестры велели отворачиваться, не понимая, чего меня лишают. Детская память фиксировала малейшие нюансы всех манипуляций и потом играла в действиях или фантазиях.
Главной, сладострастной мечтой была больница полная всяких инструментов и я в ней хозяйка. Мне все доступно. Какое  была радость!
Мама знала, чувствовала мою страсть. И вот однажды случилось чудо. От Ноночки, маминой младшей сестры, из Ленинграда пришла посылка, полная всяческих медицинских инструментов. Я была на вершине блаженства. Но мечта осталась, ибо не хватало шприца для уколов, не было фонендоскопа и «кровь брать» было нечем, точнее «прокалывать» палец.
Полулежа в подушках, я играла на фанере положенной мне на колени. Какое это было счастье, моя игра, моя фантазия, заменившая мне обычные детские игры и интересы.
Когда разрешили вставать, игра стала еще реальнее. Боря вырезал из резинки печать треугольную для «рецептов», с надпись «глав врач Вета». Фонендоскоп был сделан дедушкой из пластмассовой пробки-закрутки от пузырька с витаминами, вставленной в него деревяшкой и двумя веревочками-шнурками. Ну, что ж, и это хорошо, все лучше, чем ничто. А тут мама и шприц по специальному разрешению начальства смогла купить. Пузырьков из-под пенициллина было в изобилии. Началась практика на куклах.
А в двенадцать лет, когда больной бабе некому было сделать обезболивающий укол, мама не решалась, скорая отказалась ездить к хронику, я сделала первый в своей жизни укол человеку. Это было потрясение. Ведь это была моя любимая и, умирающая от гангрены, бабушка. Отчаянное желание облегчить страдание дорогого человека предало силу и решительность на ответственный поступок ребенку. Но это другой разговор и об этом потом.
А пока маленькая девочка играет в свои фантазии, и вся семья принимает в них деятельное участие.   
До сих пор  удивляюсь, как я умудрялась заставить стольких взрослых занятых людей играть со мной в мои игры, в мои мечты. А ведь они были по-настоящему заражены ими, им было интересно. Игра взрослых продолжалась.
По вечерам, когда меня укладывали спать, в нашу комнату приходил дедушка, и они с  моим братом Бориской и мамой что-то мастерили, иногда вкусно пахло столярным клеем и лаком. Любопытства у меня не возникало никакого. Даже намека на желание узнать не было, кроме одного раза, когда Боря что-то делал из белой жести. Я к нему поприставала с вопросами, но осталась без объяснений. Что-то в доме делалось, но меня это не сильно трогало.
И вот праздник, 2 февраля, мой день рождения. Комната по-праздничному прибрана, накануне топится в кухне русская печь. С утра Леля с бабой ставят сдобное тесто, в чем и я принимаю непременное участие в роли наблюдателя, сидя, как правило, рядом с квашней на столе. Вечером, когда мама приходит с работы, быстро обедает и начинается стряпня. Ароматы из кухни одуряют, волнуют, заставляют сердце замирать от счастья в предвкушении праздника. До выпечки я не дотягиваю, иду спать в предвкушении чуда завтрашнего дня.
Утром  начинается сказка. Одевают всегда в новое платье. Мама, в тайне от меня, умудрялась сшить его, когда я спала. Ведь комната одна. Потом шли другие подарки.
Появлялась деревянная кроватка с матрасиком, простынками, кружевной наволочкой на подушечке и покрывальцем, сшитым из каких-то старинных кружев и прошивок. Все изумительно красивое и поправдешное. И на этой кроватке сидит кукла величиной с полугодовалого ребенка, кроватка, соответственно, по ее росту. Куклу сшили на заказ, голова у нее целулойдовая, а все тело из розовой ткани и туго набито ватой. Вот уж будет в дальнейшем кому уколы ставить!
Кукла подарок от бабы, она ходила, заказывала ее «кукольной» бабушке, живущей в нашем квартале и занимающейся столь ценным в то время ремеслом. Так до сноса наших домов в 1967 году и жили по соседству дочка «кукольной» бабушки и внучка «кукольной» бабушки, а сама она не долго еще прожила после моей куклы, но помню ее до сих пор, как и куклу свою, Аню.
Выйдя  в проходную комнату к Леле и дедушке, это мамина тетя Зинаида Петровна и ее муж Павел Федорович, встречаюсь со следующим чудом. Там в моем уголке, или «клетке», как тогда говорили, стоит зелененький буфет, а в нем алюминиевая игрушечная посудка! Вот что мастерил Боря! Это шарнирчики для буфета. Есть и столик высотой с табуретку.
А на нем подарок от Лели – солоночка позолоченная внутри. Она жива и сейчас. Но, пройдя со мной все жестокие испытания детских игр, потеряла свою позолоту. Зато серебро, резьба, форма сохранились, как память прекрасного далека, коснувшегося меня красотой старинных вещей. Красивыми душами моих родных, тем духом чего-то настоящего, чего был лишен мир окружающий мою жизнь вне дома.
Спасибо вам, мои замечательные мама – Анна Дионисьевна, баба – Анна Эразмовна, Леля – Зинаида Петровна, деда – Павел Федорович, брат Боря. Вы помогли мне создать мой мир, своей любовью, своим теплом, своим творчеством защитили меня от мира. Собственно говоря, дав пример будущего моего отношения с миром. Вашей любовью я была обласкана, ее малейшая ослабление было наказанием.
Я приняла в своей семье уроки высшей Любви, высшего страха лишиться Ее. Это же постаралась потом сохранить в своей семье, передать своему сыну. Человек грешен и несовершенен, но любовь всегда приближает к своему Первоисточнику.
Еще раз, спасибо вам, мои дорогие родные люди! Да пребудет над вами милость той Любви, которую вы несли в своих сердцах, возможно и неосознавая этого. Любовь и творчество во имя любви. Самопожертвование во имя любви. Что может быть прекраснее и светлее в нашей жизни! Спасибо, что научили меня этому!         

                Родня.

Сколько уже поколений прошло через мою жизнь? Много. Начало жизни это баба, Леля, дедушка, и уже младшее - моя мама, а за ней и мы с Борей. Незаметно первое поколение ушло, старшей стала мама, но появился мой сын. И вот уже живет поколение детей сына, а старшей стала я. Как интересно идет смена одних другими. И мы все родня, все сплетены корнями и ветвями. Мы из одного рассадника, одной почвы. Очень это интересно пронаблюдать в подробностях.
    (Включить  в этом месте заметки от Енисейска и до…)

               
                Скучный день.

С самого утра все не заладилось. Вставать не хотелось, в комнате холодно. Баба, зайдя из кухни в комнату и обнаружив меня еще в постели, рассердилась. Пришлось подниматься, чулки натягивала, с головой укрывшись одеялом, они перекрутились, и я готова была разреветься. Подошедшая баба сняла одеяло и быстро одела меня. Но настроение не поправилось. Выслушав привычную историю о капризе, сидящем на плече, я дала себя умыть и села есть. Какая это мука. Да не хочу я есть! Но меня заставляют, соблазняют, упрашивают. Все знаю наперед, что скажут. Характера хватает выстоять. И вот я свободна. Уф!
Пошла к Леле в комнату, никого нет. Заглянула в свой уголок за ширмой, или, так называемую «клетку». Подняла спящую до сих пор куклу Аню. Надо бы в дом поиграть, но вдруг захотелось в доктора. Сразу настроение поднялось. Взяла сумку с медицинскими принадлежностями и пошла «на вызова». У первого ребенка была ангина, и пришлось выписать рецепт на лекарство и сразу сделать укол. Обойдя вокруг стола, зашла ко второй  больной. На этот раз была корь, и я написала направление в больницу. Дальше играть стало скучно.
Пошла к себе в комнату. Там Боря пришел из техникума и баба его кормила жареной картошкой с подслащенной квашеной капустой. Я любила жареную картошку, но не такую, как баба жарила – подрумяненную, на постном масле. Я любила Лелину картошку, белую, как говорила мама: на воде жаренную. Но подсела к Боре и принялась есть прямо из сковороды. Сошло. Наверное, баба боялась спугнуть едока. Немного пообщавшись с братом, посмотрев его тетрадки и интересную железячку, полукруглую с одной стороны и, как линейка с другой. Боря сказал, что это транспортир, но зачем он нужен, не объяснил, а «бибикнул» моим носом и ушел.
Скучный день продолжается. Не знаю, куда себя пристроить. Гулять со мной не идут, все чем-то заняты. Примеряюсь чем бы заняться, но вдохновение не приходит. Скучно. В кукольном уголке все разбросано. Надо бы прибраться, но не хочется.
На сундуке стоит самовар настоящий. Позавчера не было света, и его принесли из кладовки, а свет дали. Самовар же прямо с уже налитой водой поставили у меня в клетке на сундук и разрешили с ним поиграть, только воду всю не разливать, а немного можно.  Сразу пошла игра «поправде». Вот здорово. Весь день играла. Готовила обед из выпрошенной половинки луковицы, картошки вареной в мундире. Хлеба не дали, но зато сухарь я получила.  Еда вышла не очень вкусная, но мы с куклами ее съели. И даже пригласили на обед странного зверя, которого мне подарил в прошлом году Боря. Он его сам сшил из куска серого сукна, а глаза сделал из хорошеньких, черненьких пуговок.
Потом пришел деда с работы. Я к нему подбежала, он большой, пахнущий морозом и еще чем-то очень родным и любимым. Руки у дедушки покраснели от холода, хоть и в теплых рукавицах был. Он растирает и их, греет и ласково на меня смотрит. Я жду, зная, что сейчас будем качаться. Деда берет меня за локти, расставляет ноги и начинает раскачивать. Я качаюсь, как на шарнирах, упираясь своими острыми локтями в дедушкины большие ладони. Леля накрывает на стол. Вкусно пахнет мясным супом с вермишелью.
Деда ставит меня на пол и идет в кухню мыть руки, а я залезаю на его стул. Стул большой, как кресло только подлокотников нет. Спинка плетенная в раме, а на сидении лежит, специально сшитая по размеру подушка. Это кресло– стул стоит в торце длинного стола, как теперь понимаю, письменного, на красивых точеных ножках, с выдвижными ящиками. Заглядывать в дедин ящик особое удовольствие и привилегия. Там хранятся всевозможные нужные вещи. Все разложено аккуратно в коробочки с гвоздями, шурупами, заклепками и еще много, много всяческих инструментов. Мне разрешается, не трогая, благоговейно взирать на эти сокровища. Деда говорит, что и как называется и зачем нужно. Мне не все понятно, но трепетное чувство при виде «мужских игрушек» у меня осталось на всю жизнь.
Помыв руки, деда заходит в комнату и, вытирает их о «суровое» полотенце, висящее с боку у буфета, и идет ко мне. Стул стоит боком к столу, и я устраиваюсь на коленках у спинки, а деда садится с края. Передо мной шкатулка с какими-то его штучками, ее сдвигают в сторону. Леля ставит перед дедом глубокую тарелку с супом. Сама она ест из эмалированной синей тарелки – предмете моей мечты. (Потом я заведу себе на даче такую тарелку, как дань детству.) Мне суп наливается в блюдечко. Едок я плохой, но обедать с дедом мне нравится. Леля чистит ароматный зубок чеснока и им натирается хлебная корочка. После короткого молчания, как теперь понимаю, молитвы, начинается неспешная еда – вкушение. Я даже не помню, ела ли я, зато весь процесс мне очень нравился.
Но это все было вчера, а сегодня скучно. Баба с Лелей что-то делают в кухне, меня туда не выпускают – холодно. Плита еще не топлена, очередь соседки Аннушки, а она топит вечером. Уже начинает смеркаться. Широкое двойное окно выходит на запад и мне видно, как красное, в туманной морозной дымке солнце скрывается за крышей «Заготзерно», это двухэтажное здание через один одноэтажный дом от нас. В нем мне предстоит учиться с пятого по седьмой классы.
Вдруг заходит Леля и начинает куда-то собираться. Я кручусь рядом и прошусь с ней. Ура! Меня берут. Баба одевает меня потеплее, обвязывает поверх шапки платком, прикрывает рот, подложив платочек. Я терпеливо  выдерживаю все сборы. Но вот надета муфта, и мы выходим в морозные сумерки. Леля крепко сжимает мою руку своей большой теплой варежкой. Мы идем в домоуправление.
Леля староста нашего двора, в котором в трех домах и семи квартирах живут восемнадцать семей. Ей надо отнести «Домовую книгу». Там в нее наклеят розовые и светло зеленые большие марки, и перечеркнут их крест на крест. Я с интересом наблюдаю за всем и всеми. За соседним столом тетя что-то пишет в бланках. Вдруг она обращает на меня внимание, перехватывает мой восторженный взгляд, и протягивает мне бланк. Я счастлива. Прячу подарок в муфту, но Леля забирает его и вкладывает в свою толстую домовую книгу.
Мы возвращаемся уже почти в темноте. Подойдя к нашему дому, Леля передает мне подержать книгу, а сама закрывает ставни. Вот и закончился наш поход, но мне натерпится скорее оказаться дома. Меня ждет интересная игра в домоуправление. Мне дадут карандаш, и я буду писать в бланке свои «каракули»,
Как говорят мои бабушки. У меня очень быстрый, можно сказать, летящий почерк. Свободные графы с легкостью заполняются. Конторская служащая преисполнена  Важностью своего дела. Хорошо, когда есть работа!            


                После школы.

"Сегодня я из школы пришла поздно. Заставили делать генеральную уборку, ну мы, побесившись вдоволь, быстренько помыли класс. Мне досталось самое противное дело мыть батареи. От них пахло пылью и еще не выветрившийся после осеннего ремонта краской. Я терпеливо, но без особого усердия выполнила свою работу. Дома встретила мама в кухне, она на керосинке что-то готовила, днем видимо топили плиту, было тепло и чуть пахло угольным дымом. Пройдя мимо дедушки, приветливо улыбнувшегося мне из-за газеты, я попала к себе в комнату. Свет не горел, ставни были открыты, комнату вместе с сумерками освещали блики из топящейся печки. Странно, что мама меня сразу не отправила закрывать ставни, наверное, придется еще и за водой съездить с санками.
Быстро сняв форму и натянув домашнее платье с кофтой, пока мамы не было, я подсела к печке и приоткрыла дверку. Этого делать не разрешали, говорили, что тепло выходит в трубу, но я потихоньку при случае сидела, наслаждаясь видом огня. Завораживающее зрелище. Приятный жар пек лицо и руки. Взяв из печурки щепку, я сунула ее в огонь, та охотно вспыхнула. Хорошо! Услышав мамины шаги, я сунула полу сгоревшую щепку в печку и закрыла ногой дверку..."


                Сборы в гости.    

Мама разбудила рано. В комнате  далеко не жарко, от покрытых толстым слоем льда окон тянет зябкой прохладой. Ставни еще закрыты. Желтоватый свет лампочки освещает неуют зимнего утра. По радио весело « едут новоселы».
Мой диван из «бывших». Когда-то шикарный из черной кожи, с красивой резьбой по мореному дубу. Теперь с продавленными пружинами и поэтому с тюфячками, перинками и весь пропахший пиретрумом вперемешку с дустом. Это от клопов. Но клопы живут, не обращая внимания на вонючие порошки. Зимой куда-то исчезают, будто в теплые края переселяются, или в спячку от холода впадают, а летом, особенно в августе появляются в угрожающем количестве. Ах, лето, лето! А пока январь, зимние каникулы.
Мама торопит на пригородный поезд. Мы едем в гости к дяде Володе на станцию Енисей. Это я люблю. Там Вера, Сашка мой двоюродные брат с сестрой и симпатия моя Вовка Калмыков. Совсем некрасивый мальчишка из простой рабочей семьи, но мне чем-то приятен, и встреча с ним сладко волнует мое одиннадцатилетнее сердце.      
Из-под подушки торчит угол книжки про комсомольскую стройку. Мне не очень интересно, но знаю – надо читать. Все культурные люди должны много читать. Это у нас установка семейная, особенно мамина сестра из Ленинграда – Нонна шлет мне списки литературы для обязательного прочтения. Но я иногда «косячу», и беру в библиотеке случайные, не списочные книжки. Вот и эта из таких, тоненькая, новая, пахнущая типографской краской и клеем.
Мне нравится спать на диване и читать по вечерам, потому что в изголовье на ломберном столике стоит лампа в виде красного грибка и свет можно тушить, не вылезая из нагретой постели и, шлепая по крашенному, как-то по особенному скользко холодному полу пробираться к выключателю. Он у нас теперь у двери, это мамино нововведение. Раньше был в центре большой стены и, приходя в темноте, приходилось проходить через всю заставленную вещами комнату. Новый выключатель черный пластмассовый, а тот был изящный металлический с шариком на стерженьке. Хорошо его помню, потому что моя кроватка детская стояла как раз около него. Переставить лампу-грибок в другое место нельзя, шнур короткий, а розетка одна у окна.
Вяло одевшись во все, что было теплое, а это: чулки, штаны с начесом, сверху еще лыжные длинные с постоянно вытянутыми пузырями на коленках, платье, кофта. Чулки плохо держались круглыми резинками и, скатившись в валенки под верхними штанами, замораживали коленки до красного оледенения. Но пояс, как взрослые носить еще фигурка девченичья не позволяла, а детский лифчик с пажиками уже был отвергнут.
Пока утро и все одежки туго натянуты. Причесалась, как всегда без усердия. Есть категорически отказалась, но с мамой это не проходит и мне наливается чашка морковного чая и молоко, взятого из холодильника между рамами в форточке, где лежала специальная фанерка, отчего чай ста вкусным и не очень горячим. Мама намазала хлеб маслом и положила кусочек плавленого сырка. Я покорно сжевала завтрак, и мы стали надевать шубы.
Так называли зимние пальто, в отличие от пальто демисезонного. Шапка у  меня из меха кролика, с длинными черными лентами, которые я связала длинной петлей и, перекрестя под подбородком, натягивала на темечко шапки. В этом году, ставшую малой шапку, мама перешила, добавив цигейковую вставку треугольником возвышающуюся надо лбом.   Мне совершенно все равно, как я одета.
Зато есть мечта о маленьком чемоданчике – балетки. Она вполне реальная и, наверное, осуществится в день моего рождения. Я ее заказала подарить мне своей закадычной подруге Нинке Жуковой. Деньги я ей уже дала почти полностью, чуть добавит и можно покупать желанную вещь. Все школьное время идет сбор средств на будущие подарки, сначала маме, а потом мне. Летом не получается, на завтраки не дают. Я умею экономить и из трех рублей, получаемых на покупку завтрака в школьном буфете, обычно трачу не больше половины.
Мама знает о моих  финансовых манипуляциях,  но как бы не замечает их, и это при строгом учете нашего более чем скромного семейного бюджета. Деньги просто проходили статьей «Вете на завтраки». Мама уже год на пенсии. И у нас на троих шестьсот шестьдесят рублей приходится.
Боря с этого года уже работает и получает зарплату. Сейчас его дома нет, он в экспедиции. Пока зима, они на реке Чуне ищут место под леспромхоз и зимник к нему, т.е. дорогу через болота. Он у нас изыскатель.
А мы с мамой и  бабой обходимся пенсией, мизерными алиментами от отца, которого я даже не помню, он уехал от нас, когда я совсем маленькой была. Иногда мама подрабатывает, когда приходится сшить платье Томе – дочери Тоси Бухаровой, старинной маминой подруги. 
Шить хорошо мама научилась, когда вышла на пенсию. На железной дороге женщины уходили в пятьдесят лет. Мама окончила  курсы кройки и шитья. Мне тоже очень нравится шить, особенно, когда подарили старую швейную машину. Но уже почти год я не шью, стало не интересно кукол обшивать, а себе еще не решаюсь. Летом попробую.
Баба никогда не работала на государство и пенсия ей не положена. Хорошо дочка есть, а то что бы она делала. Баба спит долго, и сейчас она еще не проснулась. Лежит на своей кровати, подложив кулачек под щеку. Я очень люблю бабу. Когда смотрю на нее спящую, сердце сжимается тоской от  предчувствия скорого расставания. О моей бабе особый рассказ. Она сложный, не проявленный внешне человек. Теперь, когда мама не работает и сама готовит еду, бабе стало нечего делать, оба глаза прооперированы, и она носит очки с очень сильными линзами. Читать в них трудно, они, как лупы. От  этого баба почти все время лежит, и ее здоровье слабеет с каждым днем. Ей уже не хочется жить.
Все! Собрались. Пошли. На крыльце лежит, выпавший ночью снег. Обычно его дедушка убирает, но сейчас рано и он еще не встал. После смерти Лели он тоже стал менее активным и чувствует себя неважно. Как я и его люблю!
Деда живет в проходной комнате и, что бы попасть в туалет, надо мимо его кровати пройти. Поэтому у нас за портьерой  у двери стоит «ночная ваза». Раньше там и мой детский умывальник висел. Теперь его убрали, и приходится ходить в холодную кухню и умываться  ледяной водой.  Умывальник висит у самой входной двери, от которой, когда открывается, вваливается белое облако морозного пара.
Дверь тяжелая, утепленная еще при строительстве, наверное, больше ста лет назад. С наружной стороны она оббита толстым, серым войлоком, закрепленным лакированными деревянными рейками крест на крест. Дверь очень широкая, как мне сказали, для того, что бы вносить крупные вещи в кухню. Это «черный», рабочий вход, раньше он предназначался  для прислуги. Парадная дверь выходящая на улицу закрыта, еще со времен, когда уехали в неизвестном направлении старые хозяева. Теперь ее уже не открыть при всем желании, потому что поднявшийся тротуар  подпер ее навсегда.

                Жаркий день.

Утро было обычным, скучным. Дома сидеть не хотелось. Окна за дом были открыты, и приятно сквозило через всю распахнутую анфиладу комнат, кухни, сеней. Во дворе никого из ребят не было еще. Наверное, я рано встала. Мое созерцательное уныние прервал мамин приход. Она отпросилась на работе что бы сводить меня в садик, договориться о моем поступление в него. Меня это не волновало, ибо суть затеваемого была еще не понята, не ведома пока.
Мама быстро переодела меня в чистое платьице и мы пошли, сразу напротив ворот перейдя улицу на другую сторону. Там была тень, и жара ощущалась как-то удаленно, со стороны. Чувствовалось, что стоит сделать два шага, и ты окажешься под палящими лучами солнца, в густом от зноя, лениво и зримо шевелящимся  воздухе.
На дороге  рабочие в черных и блестящих от мазута широких брюках на бретельках и с нагрудником, как у мальчишек, надетых на голое тело, что-то делали с котлами. Уже прошло несколько дней, как их установили посреди дороги. Черные, все залитые приятно пахнущим гудроном, подвешенные на  цепях над костром. В этих котлах чумазые рабочие варили асфальт, засыпая в кипящую смолу гальку, завезенную уже давно и лежащую в несколько растасканных ребятней, и от этого уменьшившихся  кучах. Это событие занимало внимание всех жителей улицы Ломоносовсова.  Я ждала, когда котел приблизится к нашим воротам и начнется асфальтирование тротуара перед  домом, за чем можно будет наблюдать прямо из окна.
Мама была чуть напряжена и взволнована, я это сразу уловила, и тоже заволновалась. На маме была, недавно сшитая, новая кофта с баской, из белого скользящего шелка в узенькую серую полоску и черная крепдешиновая юбка. Кофта шла к маминым чуть серебристым от седины волосам, она казалась мне очень красивой, строгой и недоступной. Хорошо, что летом можно было не носить каждый день форменную одежду с пагонами и металлическими пуговицами. В форме мама была совсем пугающе отчужденной и, как мне казалась, сердитой. Пахло горячим асфальтом, свежестью зелени из пришкольного садика, и мамиными духами.
От возбуждения я что-то быстро говорила, пытаясь на ходу заглянуть в мамины глаза. Рука, за которую я все время хваталась свободной рукой, была приятно прохладной, как и шелк кофточки. Мое волнение усиливалось.
Но вот мы и подошли к глухому, высокому, темно-зеленому забору с такими же мрачными воротами. На калитке висело большое железное кольцо-ручка, повернув которое, мама открыла вход в залитый солнечным светом жаркий двор. Мы вошли. Сначала никого не было видно. У деток был «мертвый час», они спали, как объяснила мама. К нам подошла невысокая, очень важная, полная женщина – заведующая. Мое напряжение и волнение мешали мне сосредоточиться и все рассмотреть, даже разговор взрослых я не улавливала. Зато отчетливо на себе оценивающий взгляд толстухи, и понимала, что я ей не нравлюсь. От мысли, что меня хотят отдать этой, нелюбящей меня тетке, мне становилось страшно. Прижавшись к маме, я старалась завладеть ее рукой.
Наконец разговор закончился, и мы вышли в прохладную тень улицы. Тяжелая калитка закрылась. Мама сказала, что я пойду в другой садик, и не сейчас, а осенью. Сразу стало чуть легче. Но страх нависшей неизвестной опасности остался.
Дома мама сказала бабе, что будет меня устраивать в свой железнодорожный садик, в который хоть и дальше ходить, чем в этот, но там Вету примут без затруднений. Решено было заранее сдать анализы и с сентября пойти в коллектив
детей, который мне почему-то необходим. Во мне все протестовало, но меня никто не спрашивал. Я понимала, что приближается кара за мое плохое поведение. Еще вчера вечером, когда я отказалась выпить молоко, баба сказала: «Вот пойдешь в садик, там не перед кем будет капризы гнуть, там быстро научат, как себя вести».  Да, я плохая девочка. Но что делать? Я не могу стать другой, хотя и очень хочу быть хорошей. Хочу, что бы мной были довольны.
Чутье на отношение к себе у меня было прекрасное. Мне нравилось, как ко мне относились люди во дворе, рабочие склада, конюх, сторожа. Они смотрели на нас, ребятню, одинаково на всех, как правило, дружелюбно, но если и строжились, то не страшно. Для них я была, как все, и мне это нравилось. А вот среди самих дворовых ребятишек отношения были различными, но крепких привязанностей и симпатий к себе я не чувствовала. Ощущение отчужденности было со всеми кроме Мишки Ефанова, моего закадычного дружка из соседнего двора. Он был сыном друга и однокурсника нашего дяди Володи. Но сейчас Мишка уехал с мамой  к бабушке в Новосибирск в отпуск. Приходилось играть со своими  девчонками.
Наиболее близкой мне была Милка Медведева, но ее не разрешали водить домой. Они были воры. Этот общеизвестный факт мной воспринимался спокойно, как и обидное слово «интеллигенция», которым обзывала за глаза мою маму Милкина мать – тетя Валя. Она была домохозяйка, отец у них  работал завхозом в каком-то важном государственном учреждении и, по всей видимости, оправдывал мнение соседей. Жили они в сравнении с другими хорошо, даже пианино было. На нем стояла  ваза с большими, красивыми яблоки из парафина, очень напоминающими настоящие. Детей в семье было трое. Эмма, старшая дочь, потом была арестована и посажена в тюрьму за кражу сохнувшего белья с веревки, и младший Юрка,  тоже в дальнейшем погибший  в тюрьме.
Была еще Людка Коршунова, худая высокая девчонка, жившая в небольшой комнате, переделанной из кухни, в квартире, занимаемой Медведевыми. Коршуниха - мать Людки, как ее звали во дворе, была самой бедной, кроме нищих – брата и сестры, которые просили милостыню у парка. Они были не в счет. В комнате у Людки было пусто, кроме трех железных тощих кроватей, стола в простенке между окнами, нескольких табуреток и лавки с ведрами воды у входной двери ничего не было. Вещи висели на стене под цветастой занавеской. У Людки еще был брат Витя и старшая сестра Тамара, которая училась уже в техникуме. Мать, тетя Валя работала на «фарфорке» разнорабочей, отец, наверное, погиб, или сидел в лагере.
Я как-то видела, как Людка ела. Она зачерпнула ковшиком холодной, сырой воды из ведра, отрезала ломоть хлеба, и, макая его в воду, а затем сырым концом в банку с сахарным песком, аппетитно откусывала сладкую часть и запивала этой же водой. Я глотала слюнки, так мне это казалось вкусно. Дома мне такое блюдо не было разрешено попробовать.  Когда Людка наклонялась, у нее через всю спину змеей выступал позвоночник. Казалось, за него можно было ее взять, как чайник за ручку. Черные волосы, как у матери, были заплетены в две тонюсеньких косички – мышиных хвостика. Людка была тихая и безобидная, но мне с ней не хотелось играть почему-то. И жалости, или сострадания, как теперь чувствую, описывая все, я к ней не испытывала. Да, дети жестоки. А всеобщая бедность не располагала к благотворительности. Что стало с Людкой, я не знаю, хотя брата Виктора встречаю до сих пор. Он живет в нашем доме, но делает вид, что меня не знает. А подойти спросить что-то не дает. Странно. Ведь с той поры прошло без малого шестьдесят лет.
Еще одна девчонка во дворе, немного старше меня, Ирка Баева, жила с дедом Игнатием Митрофановичем и бабушкой Ксенией Александровной. Их квартира была зеркально противоположна квартире Медведевых. Отец Ирки, сын деда с бабушкой, погиб на войне, а мать жила отдельно с новым мужем. Она приходила проведывать дочку. Это была невысокая женщина с огромными, выпуклыми, как и у дочери, глазами и толстой косой, свернутой на затылке в большой узел. Мне она не нравилась из-за запаха, совсем не похожего на Иркин и их дома. Поэтому мне казалось, что она не настоящая мама. И смеялась она каким-то неприятно громким смехом. Зато дедушка, Игнатий Митрофанович, высокий с большой шапкой белоснежных седых волос, был очень приятен и добр. Он работал на молокозаводе каким-то начальником. Им там давали домой сыворотку, и он приносил ее в коричневом с белыми пятнышками эмалированном бидончике. Если в это время кто-то из ребятни оказывался рядом, то его угощали приятно кислой сывороткой. Доставалось и мне несколько раз. Дома у нас сыворотки не было никогда. Мы с Иркой сильно не дружили. Мне казалось, что она меня презирала за что-то. Да я и не навязывалась. Но поиграть к ним ходила. У нее были кукольные маленькие эмалированные тарелочки, бирюзового цвета. Они меня просто завораживали. Кукольный уголок, или клетка, как тогда называли, была устроена у закрытой второй половины двустворчатой двери в комнату из проходной комнаты-кухни. Печка красивая, облицованная блестящими плитками, не топилась, и около нее на железном, прибитом к полу листе была устроена кукольная комната. Мне все очень нравилось, но играть по настоящему я там не могла, и быстро уходила. Ирка приводила меня к себе похвастаться своими сокровищами. Я это чувствовала, и  играть не было желания. Прямой зависти не было, но было ощущение ее превосходства надо мной. Она была как бы из другого мира.

                Игра.
    
Но один раз ко мне  прибежали девчонки  и сообщили, что завтра с утра будет общая игра на крыльце у Баевых. Я обрадовалась, что меня позвали. На игру собралась вся дворовая детвора, даже мальчишки. Я чувствовала, что они нравятся Ирке, и это она их позвала. Кроме Оскара Книпста, его маленького брата Сережки, был еще один, мне незнакомый мальчик, приехавший из Свердловска в гости к Алыбиным.
На земле около крыльца были проведены линии, определявшие расположение комнат, окон, дверей. Детская фантазия создала незримый, но существующий для нас большой дом, в котором жила многочисленная семья. На работу взрослая ее часть уходили каждое условное утро в другую часть двора, а потом возвращались домой к обеду. Дома готовилась, еда из купленных в «магазине» «продуктов».
Магазин был оборудован в дверях сарая. Милка захватила власть на этом объекте, и провозгласила себя продавцом. Мне было милостиво поручено принести из нашего сарая сосновую кору – красную рыбу, натереть из кирпича какао, и вообще помогать в заготовках продукции. Ассортимент был широким. Песок превратился в сахар, камни в пряники, глиняная болтушка в сметану, мелкая пыль в муку, трава в лук и так далее. Весами стал кусок кирпича с положенной на него дощечкой. Продавщица Милка лихо сворачивала из разрезанной газеты конусообразные кульки, в которые насыпались продукты, а потом прикрывала их свободным углом бумаги, и закручивала соединяемые края. Я была в восторге. Прямо, как поправде в магазине получалось.
В прохладе сеней была кухня. Широкий и высокий порог в кладовку служил плитой. Обед готовить взялась Лариса, дочь дворового «генерала» Трофимова, жившего над Баевыми на втором этаже. Какая социально-семейная роль была у меня,  не знаю, но было интересно.  Упоенно мы играли до обеда. А потом, хоть и собрались опять,  но игра уже не восстановилась. Созданный фантазией, эмоциями, мыслью детей мир исчез. Мы еще потолклись, пытаясь оживить погибшее, и постепенно рассеялись по своим обычным зонам двора.
В нашем дворе был некий изгой – Алка. С ней редко кто играл. Даже в описанную всеобщую игру ее не позвали, да ее и не видно было. Наверное, куда-то ушла с матерью, иначе нашей мирной игре не состояться бы. Алка была драчливой деревенской девчонкой, брат которой сидел в тюрьме. Мать ее, Шура большая (в отличие от Шуры маленькой, жившей с нами на общей кухне)  была высокой, худой, черной, как цыганка, бабой. Где она работала, я не знала. Жили они очень бедно. Одно время Шура большая мыла у нас полы, но почему-то была отстранена от этого дела, и ее заменила  Поля - уборщица с маминой работы.
Они занимали в доме в улицу длинную узкую комнату на втором этаже, переделанную из веранды и уборной. Раньше вход был через кухню Книпстов. Но вот, после,  не знаю чем вызванного скандала, Шуре было отказано в прохождении через кухню. Вопрос решился радикально на глазах всего двора, с интересом наблюдающего за ходом дела. Были привезены с лесотаски на берегу длинные бревна, ошкурены, и два из них вкопаны около стены дома. На этих столбах на уровне второго этажа соорудили дощатые сени, прорубили дверь, и приставили, вытащенную из парадного входа через веранду, а теперь комнату, лестницу. Она была шикарна, с широкими перилами на точеных балясинах. Эти перила стаи  предметом нашей зависти к Алке, которая могла, сколько хотела по ним скатываться вниз.  Лестницы внутри домов такой возможности не давали, ибо шли вплотную к стене.
Наши отношения с Алкой были весьма сложными. Мы дрались. Вернее, она меня била, и очень сильно, норовя то кирпичом по голове стукнуть, то вцепиться грязными ногтями в лицо. Один раз даже умудрилась в рот попасть. Вцеплялась она в меня своей когтистой пятерней со страстью и быстротой дикой кошки. Я не успевала прореагировать, как Алка исчезала, оставляя меня с ревом бежать домой. Чем я ее раздражала тогда, мне было не понятно. Молниеносность нападения не давала мне возможности ответить, но невыплеснутая агрессия во мне осталась, в дальнейшем переросшая в драки с мальчишками. Но это уже в школе. Интересно, но с девчонками я не подралась не разу. Вся моя агрессия выпадала на мужской пол. Потом, после разговора с моей мамой, Алку  била мать.  И наступал мир. Да, ссоры то и вообще не было. Можно даже сказать, что мы с ней дружили. Она бывала в нашем доме, когда мать приходила к Аннушке. Да и я к ним ходила в их «скворечник», как называл двор пристройку-лестницу.
Вернувшийся из тюрьмы брат, вскоре женился. Потом родилась Танька, и все это семейство ютилось в комнате – веранде. Даже сейчас представить не могу. Ведь не было ни водопровода, ни туалета. Не было даже кухни.
Туалет, или уборная, как тогда говорили, был только в нашем доме и у Алыбиных на первом, живших на первом этаже дома в улицу. Большой, раньше четырех квартирный, а теперь  восьми квартирный  дом пользовался «удобствами» на улице. 
Это была большая уборная, покрашенная одной краской с домами, с четырьмя дверями. Открыть их можно было специальным ключом-крючком, который отодвигал деревянную щеколду, запирающую дверь изнутри. Эти ключи были у всех квартиросъемщиков. Рядом с уборной стоял беленный мусорный ящик, всегда пахнущий дустом и хлоркой. От чего у меня к этому месту двора было брезгливо-омерзительное отношение. А однажды, когда с кем-то из девочек я зашла в саму уборную и увидела копошащуюся массу червей в яме, то это стало кошмаром на долгие годы.
И вот в эту самую уборную и был брошен несчастный щенок.  Замершее уже содержимое не дало ему утонуть. Щенка увидели, всполошились, но вытаскивать песика никто не хотел. Во дворе вообще собак почти не было. Кроме Бульки Медведевых, и Верного Гали Романовой, жившей у нас за стеной в комнате с Александрой Александровной. Вот эта Александра Александровна и пришла взволнованная к нам и сообщила о щенке в уборной. На спасение собаки был отправлен Боря. Ему поставили лестницу в яму.  Бедолага был извлечен, принесен к нам на кухню, вымыт, и, завернутый в тряпку принесен в комнату и положен к печке на просушку. Меня из комнаты не выпускали, и за всеми развертывающимися событиями я следила, ловя каждое слово, каждый звук, и представляя в сознании всю картину.
Щенок обсох, согрелся и оказался прехорошеньким черным песиком с белым галстучком на груди.  Ему было дано имя Мишка, и он занял свое почетное собачье место в нашей семье, став любимцем бабы. Мишка выполнял роль колокольчика, оповещая лаем о стуке во входную дверь. Наша комната была расположена очень далеко от входа, и услышать стук практически было не мыслимо. Вот Мишке и работа нашлась на всю его довольно долгую жизнь. Он умер, когда я училась в девятом классе, а появился в мои неполные четыре года. Когда его не стало, приходящим к нам людям, после безуспешного стука в дверь, приходилось идти на улицу и стучаться в
               
                Пикник.

Суббота. Мама сказала, придя с работы, что сейчас пойдем к Маргарите Петровне, договариваться  о завтрашнем походе в поле, то есть в лес. Я обрадовалась. У Маргариты Петровны мы не задержались, хоть ее муж Теодор Фрицавич  и предлагал чайку. Мама сказала, что надо собраться, и что тесто поднимается для пирожков. По дороге с работы она купила пучок щавеля, значит, будут вкусные пирожки. Настроение было праздничное. Сидя на качели, прикрепленной к Бориному турнику около сарая и, вяло, покачиваясь, я мечтала.  Как все же хороша жизнь!
Уложили спать меня рано, ведь завтра подъем в семь часов. Решено было ехать не в Сорокино, как обычно, а за дом отдыха в горы. Погода обещала быть жаркой, и дойти надо успеть по холодку.
Вот и утро, мы стоим на автобусной остановке, где уже встретились с Нейманами. Они мамины старинные друзья. С Маргошей, Маргаритой Петровной мама дружит с детства, а ее муж, землемер из Риги,  когда-то ухаживал за мамой, но она уехала учиться в Иркутский университет, и он женился на Маргоши.  Дружба была долгой и совершенной. И я воспринимала их как, родственников, как семью дяди Володи.
На Теодоре Фритцевич был светлый летний костюм из парусины и рубашка с расстегнутым воротником. Мама и Маргарита Петровна нарядились в сарафаны с  надетыми пока сверху коротенькими кофточками – «фигорушками». На наших с мамой головах были соломенные шляпы, а Маргарита Петровна повязалась голубой косынкой, от чего ее глаза приобрели необыкновенно яркий голубой цвет.
В автобусе было тесно и жарко. Меня притиснули к маме, и я захныкала, как маленькая. Тогда женщина, сидевшая на переднем сидение, спиной к кабине шофера, протянула руку и помогла мне подняться на возвышение; я встала около её колен. Стоять  было удобно, и из открытого окна в кабину дул ветерок. Ехали мы долго. Сначала по городу, потом въехали в лес. Дорога шла в гору прижатая к скале. С другой стороны был глубокий обрыв. Мотор надсадно урчал. Мне было страшно. Потом мы поехали вниз, окно около двери почти вплотную прижималось к каменной стене. Наконец спуск завершился, и автобус выехал на простор. Стало видно Енисей и горы на другом берегу. Проехав несколько остановок, мы, наконец,  вышли на свободу.
Душистое, пряное утро окутало нас, заставив  замереть от восторга. Громко пели птицы, в траве стрекотали кузнечики,  жужжали шмели. Весь этот мир просто обрушился на меня, потряс своей красотой и чем-то еще великим и торжественным.
     Переведя дух после автобуса, мы отправились по логу, между гор, возвышающихся над дорогой. Войдя в лесную чащу,  шли по узкой тропе, трава возвышалась надо мной. Было чуть сумрачно и прохладно. Дойдя до ручья, наша компания остановилась. Все попили холодной, чистейшей воды. Мама достала котелок, и наполнила его до краев. Пошли дальше искать удобное место для привала, с обзором, и с перспективой, как  говорила мама. Оно нашлось быстро.
Под тенью большой березы была разослана плащ-палатка. Прижатая трава  образовала подобие перины, на которой я с наслаждением и растянулась. Мама сняла с меня сандалии и стянула носки. Босые ноги ощутили гладкую ткань и неровности снизу.  Я улеглась на спину и стала смотреть на голубое, как глаза Маргоши, небо между трепещущими, шевелящимися листьями. Как хорошо!
Мама нарушила мое созерцание предложением идти с ней собирать хворост для костра. Теодор Фрицевич искал подходящие палки, что бы подвесить котелок над костром. Маргарита Петровна, сидя на подстилке, смешно вытянув вперед прямые ноги, чистила копченую селедку. Запах от нее перебил даже лесной аромат. Я сглотнула слюнку. Сразу захотелось есть. Когда мама принесла хворост, маленький костер уже горел, и были воткнуты две палки с развилками на концах. В них потом и легла третья палка с подвешенным на нее котелком. Мама нарвала каких-то листьев и положила их в воду, сказав, что лесной чай должен быть с травкой и дымком.
Солнце быстро подбиралось к нам, и пришлось всем встать и передвинуть плащ-палатку в тень. Но не на долго. Солнце опять нас догнало. Так я познакомилась с вращением земли, как объяснила Маргарита Петровна, а она учительница и точно все знает.  Мне же казалось, что это солнце движется вокруг нас. Мы с мамой  пошли далеко за цветами, что бы не рвать где люди ходят. Там было еще интереснее, но не было вида и простора, любимых мамой. Букет мы отнесли к ручью, положив там, в тени, и опустив в воду оторванные концы стеблей.  Пусть не вянет,  пока мы не заберем его с собой.   
День пролетел незаметно. Вот уж и солнце светило с противоположной стороны, чем утром. Вокруг дерева образовался круг примятой травы. Мама сказала, что она за ночь поднимется. Это меня успокоило. Напоследок сели доесть остатки продуктов, ведь не обратно же их нести. Остались еще вкусные, сладкие пирожки,  и Маргошины  булочки.  Допили и чай. Котелок мама обтерла об траву. Он был весь черным от копоти, и вкусно пах. Его завернули в газету и уложили в сумку.
Разморенные, чуть уставшие, мы помаленьку пошли к остановке. Решено было, сесть на автобус, идущий из города, доехать до конечной остановки, и там уже спокойно сесть, и с комфортом добраться до дома. Так и было сделано. Мы с мамой сидели на переднем высоком сидении, а Нейманы напротив. Рядом с нами села молоденькая мама с ребенком, похожим на куклу. Он был уже не в пеленках, но еще маленький. Всю дорогу он топотал ножками в коленях матери, а она поддерживала его под мышки. Не выдержав, я потянулась к маминому уху и, указав глазами на мать с ребенком, шепнула, с восторгом: «Посмотри, какая мама молодая» Мне ответили понимающим кивком и улыбкой, говорящей, что мое поведение не совсем прилично. Несмотря на смущение, я продолжала наблюдение. Оно меня  так увлекло, что даже страшный участок дороги не показался столь ужасным и длинным, как утром. 
Вот мы и в душном и пыльном городе. Распрощавшись на остановке автобуса, и поблагодарив друг друга за компанию, притихшие от впечатлений, переполненные чистым воздухом и ароматами леса, мы пошли на свои улицы.  Мы с мамой на Ломоносова, Нейманы на Горького. Закончился выход в поле. Все проходит…

                Дом.

О доме моего детства я могу рассказывать очень много. Он остался в моем сознании, как единственный, будто и не было другого жилья у меня. Скоро сорок лет, как он снесен, но до сих пор именно его я вижу во сне.
Наш дом был хозяйский. Одноэтажный особняк, с высокими лепными потолками, двойными филенчатыми дверьми и высокими, закругленными вверху окнами. Когда мне потом пришлось их красить, то стоя на подоконнике, я не дотягивалась кистью до верха. Вот это была высота!
Деревянные полы из широченных досок, плах, как тогда называли, пригнанных друг к другу с абсолютной плотностью, были красивы и не нуждались в Д.В.П. Увидав впервые наше современное жилье, я   была шокирована узенькими, как реечки половицами, и такой же почти ширины щелями  между ними. И окнами, как мне показалось, расположенными боком. И потолком, буквально  нависшем  над головой.
До сих пор, просыпаясь утром, смотрю в такой «близкий» потолок, я вижу тот – высокий, гордый, торжественно белый с красивым лепным кругом – розеткой вокруг свисающей лампы. Наверное, у людей с младенчества смотрящих в эти низкие потолки, должно что-то измениться в сознании.  Они будут уже другими. Мне их жалко.
Как я благодарна судьбе, за счастье вырасти под этим потолком, ходить по этому гладкому, прочному полу, смотреть в эти прекрасные, смелые окна.
Даже лестница в подполье, которая, конечно, была рассчитана не для господ, была столь хорошо, качественно сделана, имела желобки с внутренней стороны для стока воды; ее закругленные ступеньки были так гладки и приятны на ощупь, что она до сих пор является для меня мерилом работы уважающего себя и свой труд человека.
Кто-то из великих сказал, что пользоваться некрасивой вещью так же вредно, как спать под тифозным одеялом. Я полностью согласна. Только хочу добавить, что пользоваться и видеть от начала жизни красивые вещи очень полезно.
Наш дом был ровесник века, значит уже не новый. И если учесть, что ему не пришлось пережить ни одного ремонта, а он все еще сохранял первоначальную краску. Правда краска от смены жары и холода покрылась сеточкой трещин, и стала похожа на кожу с сухим лишаем, но нигде не облупилась до самого конца жизни дома.   
Когда нас выселили осенью 1967 года, и я пришла за чем-то через два дня после отъезда, то, отомкнув ключом дверь, и войдя в полутемное от закрытых ставней помещение, обнаружила, что половиц в комнате нет. Их украли из-под замка. Да, это была ценность. Десятисантиметровой толщины широченные доски  кому-то, наверное, хорошо послужили. Весь остальной дом, как и все дома в округе, был растащен, распилен на дрова.
Но дух дома, или, возможно, домовой навсегда остался со мной, в моей памяти, согретый моей благодарной любовью.
Кухня  невообразимо огромных размеров, особенно по современным меркам, на четверть была занята большущей русской печкой с плитой, духовкой и вмонтированным  пятиведерным котлом для подогрева воды.    Не раз мне придется заполнять его водой, таская ее в ведрах на коромысле, или привозя на саночках в баке, привязанном веревкой. Пока воду везла за два квартала, она выплескивалась из-под крышки и намерзала по бокам бака, придавая ему причудливую форму.
С двенадцати лет дело заготовки воды стало моим. Боря женился и уехал в свою квартиру, мама не могла по состоянию здоровья, деда стал стареньким, а денег что бы нанять людей у нас не было. И водовозом с удовольствием стала я. Ходить под коромыслом, думаю, полезно любой девушке. Вполне заменит некоторые гимнастические снаряды, и походка улучшается и осанка выправляется. Топка печей и проблема водозаготовок, вот, пожалуй, единственные минусы  нашей жизни в старом барском доме.
Из кухни в бывшую столовую, а теперь Лелину и дедову комнату, вела широкая одностворчатая дверь с ламбрекеном – притолокой, чтобы можно было вносить широкие блюда, а кухонный чад не проникал в чистое помещение. Уже из столовой две двустворчатых высоких двери вели одна в бывшую спальню, а теперь нашу комнату и в темную комнату - прихожую посредине дома. Из нее дверь вела в зал, где жила семья соседей. Зал был столь большой, что его перегородили дощатой перегородкой.
За ней поселилась Александра Александровна – милейшая старушка, незаконнорожденная дочь аристократа – дворянина и юной белошвейки. Папаша,
Конечно же, не женился, но зато обеспечил дочке прекрасное для девушки тех лет образование. Оно позволило Александре Александровне исполнять роли инструктора по этикету, консультанта – дизайнера, да и просто интересной компаньонки  в домах сильных нового послереволюционного мира.  У Красноярских знаменитых врачей Лотоцкого, Мансурова. У нее был необычайно тонкий, развитый художественный вкус. Прекрасно аранжированные композиции из сухих цветов и листьев стали и для меня, тогда ребенка, уроком на всю жизнь. В узеньком ее закутке был особый мир утонченного вкуса и красивых вещей.
Как я любила бывать там, рассматривать все, впитывать, запоминать. Даже запах, несмотря на то, что загородка была не до потолка, был особый. Это пахли вещи, пропитанные старинными французскими духами и дымом дорогих гаванских сигар.
Тут был красивый, тонкой работы, овальный  рабочий столик ее матери. Раздвигаясь, он обеспечивал рабочую поверхность, и открывал ящик с множеством отделений для хранения различных, необходимых для работы предметов. Тут же, в коробочке из-под старинных духов лежали вышитые белым шелком виньетки с вензелями  для белья, так и оставшихся невостребованными в новом, грубом мире, в котором было не до вензелей. До сих пор помню аромат этих лоскуточков тончайшего батиста.
На мое шестнадцатилетние, зная мою увлеченность театром, милая Александра Александровна, подарила настоящий театральный бинокль. Он был в кожаном футляре в нутрии обтянутом алым шелком  и круглый флакон из дорогого красного стекла с золотой инкрустацией, который все еще источал аромат, по-видимому, когда-то бывших в нем хороших духов. 
Из кухни была проделана новая дверь, маленькая, низкая, так не сочетающаяся со всем домом. Она вела в две смежных комнаты. Большую, бывший кабинет хозяина, и примыкающую к нему, маленькую его спаленку. Прекрасная, как и все двери в доме дверь из кабинета вела в темную прихожую, но теперь через нее ходили только в уборную.
В этих двух комнатах жили две семьи. В проходной жила Шура маленькая с огромным мужем Николаем. Николай работал шофером, и часто, придя, домой пьяным, бил за что-то свою крошечную, тщедушную супругу.  Думаю, что бил больше для вида, иначе он бы ее просто убил. Шура громко кричала, кидалась на пол и, проскочив между ног грозного супруга, быстро на четвереньках прошмыгивала к нам. Там была запретная для Николая зона. К нам он просто не осмеливался войти, только жалобно просил вернуть ему жену. Обещал больше не драться. И когда окончательно успокаивался, Шура выходила, и они мирно шли в свою комнату. Представление заканчивалось, зрители расходились по своим местам жительства.
В маленькой, бывшей спальне хозяина,  жила Аннушка. Личность интересная и самобытная. Она была настоящей деревенской  хозяйкой. Держала всегда нескольких свиней, коз, были у нее и куры. Еще до войны она имела семью. Мужа «Степу–покойничка», как она его всегда называла, и Вовку сына. Во время войны оба они умерли. Степа от туберкулеза, а Вовка от какой-то ни то скарлатины, ни то от дифтерии. И теперь, оставшись одна, но, не теряя надежды устроить свою семейную жизнь, Аннушка с невероятной постоянностью выходила замуж. Мужья у нее менялись столь часто, что я, наверно, всех и не помню. Мне запомнились лишь те, что приходили в Аннушкину семью с детьми. Эти дети, по праву соседства, становились моими знакомыми. Особо запомнился  тоже Вовка, сын сапожника с соседней улицы, которому мы отдавали в починку валенки, а теперь переехавшего в наш дом. Вовка был двоечник и хулиган. В чем заключалось Вовкино хулиганство, я не знаю, но бил его отец страшно. И мне было жалко этого большого, по моим понятиям, мальчишку. Задержались они в нашей квартире не долго. Прожив меньше года, были со скандалом выставлены, и вернулись на прежнее место жительства. Их место занял невидный мужичек с двумя дочками. У мужичка была своя комната, и теперь в нее въехала Шура с Николаем, а дочери поселились в проходной у Аннушки. Девочки, или девки, как их называли мои родные, были гораздо меня старше. Мы друг для  друга представляли  взаимный  интерес. Я буквально пропадала у них, наблюдая странную, не знакомую, не привычную жизнь. Мне было все в диковинку: и как они чистили картошку, и как ножом скоблили деревянный стол. Особо забавлял малыш, привезенный их гостьей - теткой из деревни. Его кормили нажеванным хлебом, завернутым в тряпочку. Этот узелок малыш с удовольствием сосал. Еще ему давали манку с молоком, не варя кашу, а просто насыпав в бутылочку с молоком крупу. Мне все было в диковинку и очень разнообразило мою жизнь. Но вот однажды случилось жуткое событие. Одна из девок, взяв за задние лапы кошку, во всей силой ударила ее об пол. Я дико закричала. Видимо, меня унесли домой. Я не помню, как меня успокаивали, и что вообще дальше произошло. На завтра кошка, правда, с рассеченным, но уже поджившим носом, как ни в чем не бывало, зашла в нашу комнату.  Своих соседок видеть больше я не могла. Начиналась истерика, и меня ограждали от этих встреч. Да в скором времени они и сами исчезли, вместе со своим папашей. К Аннушке приехал, освобожденный по амнистии в честь какого-то праздника, ее старый знакомый, Иосиф. Отсидевший в лагерях семь лет, как он нам рассказывал,  за анекдот. Это был хозяин, непьющий и домовитый. Куда девалась Шура маленькая, не знаю. Но они с Николаем так и не вернулись после изгнания мужа с дочками. Иосиф устроился на работу на склад во дворе, где Аннушка работала сторожем. Их хозяйство пополнилось еще одним боровом, которого теперь уже откармливали до полного веса, а ни как раньше, только до года. Помню огромную тушу, опаленного паяльной лампой, борова – Борьки, лежащую в кухне. Мне не разрешили смотреть, как его разделывали. Но и одного взгляда на мертвого поросенка, которого я помнила маленьким, и потом наблюдала за его кормежкой,  смотрела, как он, аппетитно причмокивая, ел куски каменного угля, хватило для слез до икоты. Как не уследили за мной, и допустили мой выход в кухню, удивляюсь. Есть, данное нам гостинцем сало, я категорически отказалась. Потом уже во дворе я слышала разговоры, что мужик, который резал свиней, очень любит пить теплую кровь,  а осмоленные уши так это вообще деликатес. Вот ужас то!
Аннушка с Иосифом прожили с нами до моего четвертого класса, то есть до 55 года. Они купили дом в Николаевке, а потом и вообще уехали на Украину. В то лето мы уехали с мамой в Феодосию на два месяца. А когда вернулись осенью, у нас в квартире жили уже новые соседи. Это была  семья художника Бояринова с женой и двумя дочками. Маленькой трехлетней Светой и на год постарше Людой. Мать их, Клавдия Николаевна, работала секретарем-машинисткой в горсовете. Это были люди совершенно другого вида, не похожие на прежних соседей и совсем не такие, как мы. С их приездом начинается новый период жизни нашей квартиры. Я выросла, закончилось детство, началось отрочество. Интерес к жизни людей, наблюдение за ними у меня не прошло, а приобрело более осмысленную форму. Если раньше я просто все видела, и запоминала, то теперь появился анализ и сопоставление фактов и характеров.
Все свои впечатления и наблюдения я приносила к маме. Она меня с интересом и вниманием всегда выслушивала, а потом делала свои комментарии.
Иногда после обеда мы часами засиживались за столом. Мама часто ложилась, а я, сидя за столом, рассказывала ей все, что было на душе, все, что волновало меня.
Так моим близким другом, моей подружкой стала мама. А моя потребность выражать свои мысли вслух, сформировавшись тогда, не прошла и по сей день. Да, пожалуй, и явилась причиной этих записок.
      
         
                Побелка.

Уже два вечера идет разрушение нашего мира. Снимаются шторы с окон и дверей, Убирали и куда-то уносятся салфетки, дорожки. С комода книги стопками отнесены к Леле за ширму.
Сегодня, когда я проснулась, в комнате был уже совершенный неуют. Стол стоял накрытый только клеенкой без скатерти. Баба жарила картошку на электрической плитке, стоящей на табуретке у окна, выходящего за дом. У нас говорили в заулок –  участок между забором, отделяющим соседний двор от нашего, и домом. То место, куда меня выпускали гулять одну. Печка еще не топилась, и было, как всегда прохладно. Баба меня поторопила с подъемом, сказав, что пойдем разваривать известку. Что это значило, я не знала, но было любопытно.
Когда мы вышли во двор, там уже стояли три больших чугуна белых от извести. Баба перенесла один с крыльца на землю, приготовила фанерные крышку. Принесла ведро воды, от которой шел пар, значит, она была теплой, начерпанной из котла. Положила в чугун корявые белые камни, и налила воду. Раздалось шипение. Баба быстро прикрыла чугуны фанеркой и сверху придавила доской.. Я отошла и внимательно наблюдала, как в чугунах что-то пыхтело, фыркало и шевелилось. Стало понятно, зачем положена доска на фанеру. Да что бы не выскочил кто-то  из чугуна. Мне было чуть страшно. Там, внутри что-то происходило не понятное и жутковатое. Снег вокруг  котла начал таять, образуя черную, грязную лужи.
Ну, ладно, пошли – сказала баба и, взяв меня за руку, повела в кладовку, дверь в которую была открыта. Кладовка меня завораживала таинственной темнотой в ее недрах и обилием хранящихся  в ней интересных вещей. Мне из сеней был виден большой сундук, стоящий недалеко от двери, большая плетеная корзина и жестяной блестящий бак для белья. Вдали вырисовывались полки, на одной поблескивали несколько самоваров разных размеров и высокие глиняные макитры – горшки,  вазы. Еще я знала, что на нижней полке стоят висы с медными тарелками и интересными железными, кружевными стрелками – уточками. Баба что-то поделала в кладовке, вышла и закрыла дверь на ключ.
Теперь мы пошли за дровами. Мне досталось одно полено, которое с величайшим старанием было мною доставлено к печке. Еще постояла на крыльце, изнемогая от страха и желания заглянуть под фанеру. Наконец баба взяла палку и, открыла чугун, там никого не было, только парок поднимался от белой, пузырящейся и фукающей массы. Баба стала осторожно мешать содержимое чугуна, образовавшееся из камней и воды. Я была слегка потрясена пережитым.   Но работа была сделана, и мы отправились домой.
После прихода мамы  началось самое интересное. Из комнаты стали выносить мебель. Моя кроватка была поставлена у Лели в комнате. Сразу защемило в груди от предстоящего события. Я буду спать у Лели, на новом месте. Как интересно! Ожидание отхода ко сну вместо обычной грустной обреченности сменилось  интересом  и нетерпением. Как здорово было засыпать на новом месте! Волновал запах, тепло идущее от недавно протопленной печки и, вообще, все необычное.
Разбудил меня громкий разговор и непривычное оживление. Пришла Аннушка, белильщица. Деловито, со знанием дела,  она накладывала густую белую массу, получившуюся вчера в чугуне, в ведро и, добавляя воду, тщательно размешивала. Потом стала подливать из банки синьку. Замоченная заранее бабой кисть, была насажена на длинную палку. Подготовка закончилась. И Аннушка, перекрестясь, приступила к побелке.
Когда меня допустили зайти в нашу комнату, я увидела, что Аннушка стоит на нашем большом обеденном, застланном газетами, столе и белит потолок в переднем углу, у окон потолок уже мокрый и некрасивый. Аннушка вся забрызгана известкой, даже лицо в белых кляксах. Я спросила: «Зачем ты выпачкалась вся»? И получила выговор, что старшим надо говорить вы, а не ты. Но мне было не понятно, почему это правило касается Аннушки. Ей все говорили ты. Я хоть и смутилась от замечания, но в глубине сознания не согласилась.
Мне и сейчас удивительна детская способность безошибочно определять статус человека в обществе и его возраст.
Постояв еще какое-то время и понюхав запах мокрой известки и глины, которой была подмазана печка вокруг дверки, я тихо вышла из комнаты. Было неприятное чувство, которое возникает, когда тебя наказывают. Мое самолюбие было уязвлено. Я чувствовала горделивую радость в голосе Аннушки от того, что она, хоть ребенку, но может сделать замечание об отношении к себе. Я стала объектом своеобразной мести. Это был первый опыт социальных отношений.
В обед Аннушку баба кормила в кухне супом и котлетами с макаронами. А от чая она отказалась, сказав, что российские чай после еды не пьют, что это только сибиряки, чалдоны запивают еду. Почему она российская, а мы нет, я не поняла. Потом уже позднее спросила у мамы и получила исчерпывающий ответ. Пока длился обед, я зашла в пустую комнату и что-то громко сказала. Мне ответило эхо, прямо, как в лесу. Я еще попробовала, но тут вернулась Аннушка.
Комната уже просохла и можно было белить  на второй раз. При этом мне был преподан секрет хорошей беленки. Заключающийся в том, что кистью можно проводить только один раз по одному месту и в строго определенном направлении, по ходу света из окон. Этот урок, полученный в три года, я потом с  успехом применила на практике. Окончив белить,  Аннушка приступила к мытью пола. В воду она добавила керосин. Сказав, что это для того, что бы потом известка не выступала. Ко всем ароматам прибавился еще и керосин. Но он быстро выветрился, а вот свежей побелкой пахло еще долго. Это был запах чистоты и неуюта.
Вечером принесли с улицы вещи, пахнущие ветром и еще чем-то знакомым и родным. Их свалили большой кучей на кровать. Занесли и мою кроватку, значит, закончилось мое ночное путешествие в другой мир. Постель, когда меня уложили спать, пахла свежестью и была холодная, хотя ее и погрели у печки. Холодок шел из нутрии, куда он спрятался, когда вещи проветривались и вытрясались на улице.
Вот и закончилась побелка. Все проходит…

                Утро. Размышления о…


Разбудил гудок, созывающий рабочих на смену. Он гудит за час до начала смены, чтобы  можно было успеть собраться и прийти на завод. Следующий гудок, более протяжный известит, уже о начале работы.
В прозрачном, по-утреннему холодном воздухе звук слышался как-то особенно отчетливо, осязаемо. А гудки паровозов на станции, вообще казалось, раздавались во дворе.
Я открыла глаза и увидела  в «заулок» окно. Солнца не было. Небо, с быстро несущимися облаками, было голубым. Лежа в теплой постели, я ощутила ветер и холод улицы. Вставать, конечно, не хотелось.  Я притворилась спящей. В моем не совсем пробудившемся сознании началась приятная работа, я стала мечтать.      Реальность и фантазия перемешались. Мне было, по сути, все равно придумала я это, или это существует реально.
Сколько за мое детство и юность прошло этих грез. Потом они незаметно приобрели более конкретный смысл, я начала мечтать о квартире с паровым отоплением и ванной комнатой. Представляла маленькую, чистую кухоньку, без плиты и угля, с висящими на стене половником и шумовкой. Мои мечты определялись тем, что я видела, а это был убогий мир «хрущеб», в которые люди начали переселяться с конца пятидесятых годов. Что это убого мне и в голову не приходило. Для меня холодильник, увиденный у маминой знакомой с лежащими в  нем чистыми помидорами и огурцами, казался почти сказкой. И стал на какое-то время обязательным фоном для моих фантазий, постепенно приобретающих конкретику семьи.
Во мне начала просыпаться женщина – мать, жена. Муж моих грез был не реален, ибо вокруг отцов и мужей я не видела. Он приобрел образ героя кинофильмов, книг и просто вымысла. Тайная, дремлющая в подсознание мечта приобретала конкретное ощущение себя. Я его знала, чувствовала, но не видела лица. Ложась спать и проснувшись утром, я продолжала свой «сериал», внося подробности, уточняя детали. Переживая еще и еще раз приятные эпизоды. Я творила свой мир.
Поразительно для меня сейчас, что почти все внешнее из моих фантазий реализовалось в жизни. В супружеских отношениях я представляла моменты эмоционального накала. Например: ожидание мужа из плаванья. Он у меня был моряком и редко оказывался дома. Я не могла придумать ему обычное житье, а вот встречи представляла подробно. Вот мы с сыном, а у меня был всегда один сын, мы прибираемся в квартирке и идем встречать отца. Мне сладостно было переживать много раз этот момент.
В старших классах мечта о врачебной карьере, как о несбыточной, ушла. Реально понимая, что в мед институт мне не поступить, как я решила, пришлось сменить профессию. Я стала закройщицей! Почему? Не знаю. Не одной закройщицы я не видела ни в жизни, не в кино. Но ощущения себя подтянутой, хорошо одетой, вызывающей восторженные взгляды женщин и мужчин во мне начало жить.
Как интересно устроена человеческая судьба. Что определяет ее. Тайное предчувствие, провиденье, или внешние впечатления, или образы родительских мыслей. Не знаю. Но, что детские и юношеские фантазии потом реализуются моя судьба подтверждает. И еще хочу сказать об одном феномене.
Я начала эту главу с описания ветреного утра и звука гудка ПВРЗ. Они во мне живут до сих пор. И когда вдруг приходит, всплывает что-то из далекого прошлого, не важно что: запах, звук, ощущение, я уже существую там, в том времени и могу смотреть, чувствовать. Только изменять уже ничего не могу. Я как бы живой зритель собственной жизни. Временное удаление не имеет значения. Это может быть и трехлетний возраст и более старший. Но заканчивается эта экскурсия в прошлое рождением сына. Дальше идут просто обычные воспоминания, без ощущений, без живых переживаний.
Мое погружение в прошлое не менее приятно, чем фантазирование в детстве и юности. При этом изменяется все соматическое состояние организма. Мне кажется, меняется энергетика, электрический потенциал. Вчера, после написания главы «Побелка», я обнаружила, что хорошо вижу без очков. Но это состояние, к сожалению, довольно быстро прошло. Что это, дар Божий, или патология сознания, ненормальность определенная, я не знаю и знать не хочу. Это есть и все! И слава Богу за эту прекрасную возможность побывать там, где мечтают побывать почти все люди. В детстве.
Написать об этом имею огромное желание, и письмо мне доставляет удовольствие. Это немного пугает, ибо знаю из книг, что все, приносящее кайф, работает не на созидание, уводит т. с. энергию в сторону. Даже картинку помню в одной книге. Аура человека от области центра тела отсасывается вперед, при устремлении в будущее, и  назад, соответственно, при воспоминаниях. Норбеков сказал, что все тренирующееся развивается. Я не возражаю. Пусть развивается и этот дар.               
                « Мой дар – ловить движенья чувств.
Быть тонким инструментом мысли».
Сейчас наше общество переживает дату шестидесятилетия со времени окончания Великой Отечественной войны. Все пропитано воспоминаниями и общей мыслью. Все СМИ нагнетают это состояние. Поскольку я и сама имею склонность погружаться в прошлое, ощущая его живое присутствие, то наличие огромного эгрегора открывает мне этот канал с удвоенной силой.
Как волной меня смывает в море прошлого. Запах, звук, ощущение, что угодно, навевающее миг когда-то бывшей реальности, сразу вызывает эффект полного присутствия. И при этом сладостно приятное чувство в груди доставляет просто чувственное удовольствие.
Что это, подарок Бога, или соблазн лукавого? Я не знаю. Да и какая разница, в конце концов. Во что это будет обращено, только это имеет, мне кажется, значение. Можно отдаться кайфу медитации и, отрешившись от жизни, сидеть в этом состоянии. Можно и, воспользовавшись предоставленной возможностью, продолжить писать воспоминания. Думаю, что это уж не в коем случае не повредит, ни мне, ни моим близким, кто, возможно, прочтет мой труд.
      Делай то, что хочешь себе. Я бы очень хотела почитать подобное из жизни моих предков. Знать свои истоки, тот «гумус»,  на котором возрос, не знаю, как кому, но мне очень важно и интересно. Не факт жизни интересует, а именно причинно-следственная зависимость. Почему так, а не иначе сложились обстоятельства жизни.
Я учитываю неисповедимость путей Господних.  Но… Земная жизнь, да, наверное, и дальнейшая, зависит,  по-моему, от наших решений, нашего выбора. Неизбежность все время делать выбор и определяет, в конце концов, жизнь. А выбор часто  зависит от матрицы, клеше поведения, наследуемого, воспитанного семьей, или средой.  «Так заведено у нас». 
Нам кажется, что мы свободны, но это иллюзия. Мы пленники «горшка», в котором выросли, соки из земли которого нас вскормили. Только радикальное вмешательство, мне кажется, Божественной любви может нас изменить. Заставить поступать не адекватно принятому шаблону. Это произошло со всеми апостолами. Происходило и с первыми христианами, заставляя их, как царицу Александру, идти  даже на смерть, подчиняясь вдруг возникшему, изменившемуся виденью.
Подобное произошло и со мной. Еще недавно находившуюся в полнейшем неверии, вдруг превратило в верующего человека. Бог прикоснулся, это точно. Раз Он прикоснется и потом всю жизнь будешь уже ты Его искать.  Вот так две силы и ведут нас в жизни. Свобода истинная наступает только, когда твой дух сливается с Духом Бога. Когда ты принимаешь иго Его. Казалось бы гнет, отсутствие выбора. Но Бог свободен Сам в Себе и ты становишься безмерно свободен с Ним, в Нем.
Православие эту свободу не культивирует, ибо больше печется об очищении людской скверны, которую, в конце концов, и не изжить. Человек же, сосредоточивший внимание на себе – грешнике, не может соединиться верой с Отцом. Страх, осознание своей ничтожности не дает любви стать всепобеждающей».  Да, я грешен, как и все на земле, но я люблю Тебя так, что моя любовь, сливается с Твоей и очищает меня. В Твоей любви я становлюсь святым, отделенным от мира для Тебя, Господи»!
Вот такое сейчас я имею виденье. Записываю его, ибо интересно, то изменение, которое происходит в моем миропонимании за последнее время. Жалею, что не сделала это раньше. Правда, в моих стихах можно найти мое виденье, но там есть и такие мысли, которые осознанно только сейчас начинают прорезываться. Вчера утром написала стишок:
                Гештальт, друзья! Гештальт, друзья!
                Что в этой жизни вижу я -
                Того я, собственно, достоин.
                Сомненья, грусть и груз греха,
Раскаянье потом – то плод поста.
Но Пасха свет несет Христа!
Победа нам с Крестом пришла.
И жизнь, и радость нам дана!
Ликуйте, радуйтесь, друзья.
Мы во Христе теперь живем.
И «Славься, славься» - пропоем!
                Христос воскрес!  Христос воскрес!
Он смертью смерть попрал.
И, сущим в панцире греха,
Жизнь в свете даровал! 
Иисус Христос! В Тебе живем!
Ликуя, славу воздаем! 
А потом поняла, что уже лет шесть тому назад писала: «Благодарю Тебя, Господь, за счастье на свете жить…» Это как раз мысль мне, как бы вчера, пришедшая.
Сегодня 15 июля 2005 года. К сожалению, не отметила дату, когда писала эту главу. Но вот сегодня перечитала ее, и поняла, что есть дополнение. Да, именно сегодня пришло осознание чего-то очень важного в осмыслении жизни.
Во-первых, я должна написать книгу о нашей семье. Как это получится, пока не знаю. Или через себя, или отдельно о маме, дедушке, бабе. Но умение моих предков выжить в ужасных условиях катаклизма, происходящего в обществе, и не просто выжить, но сохранить свободу духа, меня восхищает. Оно должно быть передано в будущее. Это качество неравнодушного отношения к жизни, а самозабвенного служения обществу, делу добра и любви, уже само по себе прекрасно. А в условиях рабства достойно подвигу.
Во-вторых, нельзя не обратить внимание  на фактор веры, пронизывающий жизнь нашей семьи. Отход от церкви в начале века,  но сохранение идеалов веры, идеалов любви, и цельности натур. Как драгоценные сокровища перебираю я в памяти воспоминания о моих предках. Сильные, честные, активные, замечательные люди. Смелые, что и позволило выжить в ужасных условиях, сохранив себя для будущего.
Благодарю Господа за этот подарок! За подарок осознания своих корней. Корни позволят расти дальше в том же направлении, продолжать линию жизни нашего рода. Да, он не был внесен в титульную книгу аристократии, но это был род, давший и сохранивший традиции русской интеллигенции. Русских, сибирских предпринимателей, деловых людей, строящих, созидающих жизнь.          

               
                Лето.

Миг просыпания, ты еще не в реальности, а только начинаешь ее воспринимать. Первыми сквозь сон прорываются звуки. Голоса в кухне, шум привычной жизни: хлопанье и поскрипывание дверей, звон посуды. Вот и запахи появились. Из открытого в заулок окна тянется струйкой  утренняя свежесть с примесью аромата просыпающихся цветов,  еще влажных от росы. Наконец, открылись глаза. Мир вошел в меня во всей ощутимой полноте. Чуть полежав еще в постели, я встала, подошла к единственному уже раскрытому окну. Остальные окна стояли еще с закрытыми ставнями, сквозь щели которых пробивались солнечные лучи. За домом была тень и влажная душистая прохлада.
Подумав немного, я решительно  вылезла в заулок. Босые ноги ощутили холодок каменных плит тротуара.  Наклонившись, я прошмыгнула мимо окон в кухню и, обойдя дом, вошла в нее.  Леля с бабой занимались своими делами. Они удивились  появлению сони и тем, подыграв мне,  сняли чувство  вины за долгий сон. Я всегда знала, что плохо долго спать, и тем более еще и валяться проснувшись. Но искушение было непреодолимым. О, сладостные минуты вхождения в реальный мир из призрачного мира сна. Это была потребность моего организма не исчезнувшая за жизнь. Даже когда вставать приходилось  очень рано, будильник заводился с учетом этого времени.
Баба, увидав, что я босая, велела мне обуться и идти умываться и завтракать. Начался обычный день. Чудо утра закончилось. Жизнь вытеснила ароматы и звуки, сделала их незаметными.
Потом днем, уже после обеда, я выпросила разрешение походить босиком.  Ноги до сих пор помнят прикосновение разных мест двора. Вот колючая засохшая грязь лужи перед сараем, горячие камешки утоптанной гальки около дома стоящего посреди двора, мягкая, теплая пыль на досках около крыльца Алыбиных, прохлада земли в тени от ворот. И вот я уже на улице. Ноги обжигает раскаленный за день асфальт, пятки проваливаются в его упругой мякоти. Мне становится чуть брезгливо от тротуара. Это чувство останется в моих снах на долгие годы. Чувство нечистоты ощущаемой ногами. Странно, но во дворе его не было. Я иду по улице до соседнего палисадника. Мой рост таков, что заборчик  достает до груди, и я берусь за него руками. Ой, больно! Заноза! Прогулка завершилась! Бегом домой с занозой в пальце. Сейчас будут ее вытаскивать иголкой и мазать йодом
С удовольствием ощущаю обувь на вымытых ногах. Так-то лучше!

                Городские каникулы.

Уже пятый день сижу, читаю Кронина «Замок Броуди».  Сегодня с утра прошел дождь, но  солнце уже начало сушить влагу, и в воздухе стоит ароматная испарина. От розовых каменных плит под окном поднимается парок. Я сижу у открытого окна в заулок, положив книгу на подоконник.
За моей спиной реальная жизнь, для меня сейчас она не существует. Все мои чувства, мысли, ощущения там, в Англии. Даже идущий из садика влажный аромат, мне кажется запахом той далекой жизни, ставшей на время моей.
Раньше я так смотрела кинофильмы. Погружаясь в них полностью, и еще долго потом живя воспоминаниями, играя в героев, рисуя их. А до этого были сказки, уводившие меня в свою фантастическую реальность. Я рисовала все, что меня поражало и волновало. Казалось, рисунки давали выход моим эмоциям. Они облегчали груз впечатлений, который был порой очень силен. Как жаль, что эти рисунки сохранились только в моей памяти.
Сейчас английские романы занимали меня,  став средой  обитания для мыслей и переживаний. Я буквально жила там, среди героев Диккенса, Голсуорси, а вот теперь Кронина. Прочитав книгу, я переживала расставание с ней, с героями, иногда даже плакала от этой необходимости. Ведь они становились моими любимыми, важными для меня людьми.
Закончив очередную главу, я задумалась, глядя в мамину клумбу с уже во всю мощь цветущей  петуньей, анютиными глазками, и набравшими цвет флоксами и настурцией.  Из этого блаженного состояния созерцания и мечты меня вывел мамин голос: « Ветуся, дочитывай главу, и пойдем к Нейманам». Мама подошла и, приобняв меня за плечи, поцеловала в висок и за ухом. Она так любила делать, говоря, что в этих местах детский запах долго сохраняется. Наверное, мама тосковала по мне маленькой, когда можно было взять на руки, прижать к себе «тугунчика», как она говорила. Теперь уже, наверное, целая селедка выросла.
За последний год я вообще сильно поправилась. Грудь выросла, а талия  еще не оформилась, да и живот торчал, особенно, когда надевала школьный  фартук. Мама велела подбирать его, а то говорила, торчит, как у беременной горничной. Меня это веселило, я представляла этот конфуз, приключившийся с горничной Лизой. Ставшей причиной, что меня называли Ветой, а не Лизой. Что бы не напоминала о той злополучной деревенской девке, племянницы кухарки, взятую горничной, но не выдержавшей городских искушений. Это было еще в мамином детстве, но, по-видимому, произвело сильное впечатление, раз образ этот до сих пор жив в маминой памяти, а теперь стал зримым и для меня.
Вообще моя внешность меня занимала мало. Удивительное равнодушие для четырнадцатилетней девочки. Маму, по-моему, этот вопрос больше трогал. Я глубоко знала, что некрасива, и, что мне рассчитывать в этом плане не на что. Поэтому вопрос был снят. Подружка моя, Нина Жукова, тоже пока не озадачивалась своей внешностью. Нам и так было хорошо и весело жить.
Я рассказывала Нине прочтенные книги, свои впечатления, мысли. Вообще Нина была преданным дополнением ко мне. Любые мои фантазии и предложения ни разу не вызвали неудовольствия с ее стороны. Она охотно следовала за мной всюду, куда бы и зачем я ее не позвала, и слушала все, что бы я ей не говорила. Более растворенного в другом человека, я не могу себе представить. Но для меня этот факт сыграл не очень хорошую роль. Я и в дальнейшей жизни искала и имела около себя таких подруг-теней. Ими часто становились кто-нибудь из моих учениц. Такая черта в человеке была для меня приоритетна, она определяла мое окружение. Играть в чужие игры я не умела и не хотела. В своем мирке я была «королем-солнцем». А прочий мир просто жил параллельно, и мало меня интересовал. Да, именно в тот период моего детства и юности сформировался и выстроился сценарий будущей моей жизни.
А теперь мама предлагает мне идти к Маргарите Петровне. Я спросила: «Зачем»?
- Пойдем, пообедаем в крайкомовской столовой, у Галины Иосифовны, а потом пройдем в парк. Погуляем немного.
Предложение мне понравилось. Я закрыла книгу, вложив закладку, и погладила корочку, как бы прощаясь, и одновременно извиняясь за, пусть и временную, измену. Быстро переодевшись в сшитое мамой еще весной платье из клетчатой тафты, я стала сначала искать, а потом, найдя, застегивать поясок. Привлеченная моей возней, мама сказала, что-то про мою толщину. «Ну и пусть» - подумала я. Зато маме выпалила: « А тебе-то что»? Мама не прореагировала на мой тон, наверное, не хотела портить себе настроение. Я же притихла, как всегда бывает после моего «хамства». И почему я такая грубая с мамой? Сама не понимаю.  Ведь я же ее так люблю.
Мама надела темно вишневое креповое платье с золотыми ажурными пуговицами, внутри которых было вставлено зеркальце. Они очень украшали платье. Пуговицы привезла из «девятки» вторая мамина подруга, Тося Бухарова. Которая там работала, приезжая раз в неделю проведывать свою дочку- Тамару, которая жила в городе. Сейчас Тома уже была студенткой. Раньше, когда еще училась в школе, напротив нашего дома, то заходила к нам после уроков очень часто, они с тетей Тосей были нам, как свои.
Наконец нарядившись и причесавшись, мы пошли на улицу Горького, где на втором этаже старинного особнячка, в светлой угловой комнате жила Маргарита Петровна с мужем, кривоногим злым псом Тобиком, пушистым, белоснежным котом Мурзиком, и тигрового окраса кошкой – Муськой, которая всегда или ждала приплода, или кормила котят.
На второй этаж вела неширокая, деревянная лестница, поворот которой имел треугольные ступеньки, плавно изменяющие направление подъема. Еще за дверью слышался запах кошачьей мочи. Он был постоянен и стоек, став частью дома, как, впрочем, и запахи других квартир, другого жилья.
На этот раз мы не стали подниматься. Мама, подойдя под большое окно, громко позвала: «Маргоша!» Второго раза не понадобилось, штора отодвинулась, и показалось улыбающееся, голубоглазое, круглое личико Маргоши. Она кивнула нам, дескать – идем. Мы стали рассматривать цветы на клумбочки между домом и сараями,  окружающими двор со всех, свободных от домов, сторон. Во дворе было три двухэтажных дома, два в улицу и один в центре двора. Это были доходные дома Телегиных. Стоят они благополучно и по сей день, и в них живут по-прежнему жильцы. Это квартал напротив городского парка. На первом этаже дома Маргариты Петровны раньше была консерватория, но теперь на маленьких окнах,  касающихся земли, висели занавески, и стояли цветы. Там жили люди. К ним вела небольшая дверь сразу за входной, явно недавно   прорубленная, оббитая для утепления какими-то телогрейками, прижатыми деревянными брусками. Дом первоначально был предназначен для проживания одной семьи в бельэтаже, а нижний полуподвальный этаж был уготован под кухню и помещение для прислуги. Этот дом очень напоминал своей планировкой дом деда в Енисейске, знакомый мне по фотографиям и рассказам родных. Да, наверное, они были и ровесниками. Мне кажется, что все эти старые дома, включая и наш на Ломоносова, имели свою живую душу, вобравшую в себя эмоции и переживания своих обитателей. Если прислушаться, открыться ей, то можно  узнать много интересного, радостного и не очень. Люблю старые дома, с их  запахами и тайнами, к сожалению, они уходят, как и их жильцы, но в моей памяти остаются живыми,  пока жива я.
Наконец-то Нейманы вышли. Маргарита Петровна была возбуждена, ее щеки пылали, как у разгоряченной девчонки. Теодор Фритцевич, напротив, был невозмутимо спокоен и доброжелателен. Он поздоровался, пожав, протянутую мамой, руку. Мне показалось, что ему хотелось ее поцеловать. Маргоша пожаловалась, что опять куда-то запропастилась одна запонка, и ей пришлось ее срочно искать. Такие сценки происходили у них не впервой.   
Теодор Фритцевич высокий, чуть сутуловатый, седой мужчина. Мне так и хочется сказать: господин. Да, он именно господин, или джентльмен, если на английский лад. Как он соответствовал образам героев моих романов! Ну, чем не старый Форсайт, или Сомс? Его манеры были столь не похожи на манеры других мужчин, что мне он казался выходцем из какого-то другого мира, близкого и любимого мною. Хотя, это так и было. Как ему удалось благополучно пережить все страшные годы репрессий, не понятно. Молодым специалистом – землемером он приехал в Енисейскую губернию еще до революции. Жил молодой Теодор Нейман в Риге, где и получил прекрасное воспитание и приличное образование, обеспечившее ему работу до старости. Начинал он свою карьеру руководителем землеустроительного отряда в районе Тунгуски, и на Ангаре. Потом, уже до пенсии, трудился по своему профилю в какой-то организации, занимающейся вопросами природоосвоения и охотоведенья  края.
Его сослуживец – красавец якут Алексей Алексеевич, как его называли, ибо родное имя было трудно произносимо и запоминаемо, приятельствовали с Теодором Фритцевичем. И теперь мы направлялись в столовую в самый значимый и важный дом в городе, где трудилась начальником какого-то отдела жена Алексея Алексеевича – Галина Иосифовна. Три наши семьи дружили, как говорится, домами. По праздникам традиционно ходили друг к другу в гости, Совместно устраивали пикники, выезды на природу. Пока Галине Иосифовне не стали на лето предоставлять дачу в закрытой зоне за домом отдыха, под охраной милиции. Попасть туда можно было только по пропуску, выписываемому по просьбе отдыхающих. Поэтому наш совместный отдых постепенно исчез.
У Галины Иосифовны с мужем была приемная дочь – Таня, моя ровесница. Мы были «приговорены» к дружбе  межсемейными отношениями, но большой взаимной симпатии не испытывали, хотя играли при встречах охотно. Мы посвящали одна другую в свои миры, столь разные и тем интересные, делились тайными проказами, это нас сближало. Через много лет, когда нам будет уже по тридцать, мы встретимся с Таней в очень необычной ситуации. Я увижу ее среди учеников в своей группе закройщиков-модельеров, и стану на два года ее «любимой учительницей», а затем жизнь опять разведет нас.
Ну, это потом. А пока мы идем через площадь Революции к зданию Крайкома партии, построенному на фундаменте, разрушенного в тридцатых годах, красавца кафедрального собора. Это был один из лучших соборов Сибири и дальнего востока, если не лучший. Так вот, в цокольном этаже, собственно  храма располагалась столовая. Пройдя мимо, пристально смотрящего,  на всех посетителей милиционера, и спустившись вниз, мы оказываемся в светлом помещении столовой. В эти годы Хрущевской «оттепели» было разрешено после обеденного перерыва сотрудников пускать в столовую посторонних. Так сказать, для доедания остатков от обеда, или еще с какой более важной политической целью. Вроде демонстрации открытости и демократичности партийного аппарата. В столовой, конечно, к нашему появлению уже исчезли кулинарные и гастрономические деликатесы, но еда была вкусной и недорогой. Поэтому нами и устраивались периодически такие выходы. Что в дополнение к пище еще и очень оживляло нашу довольно однообразную жизнь.  Столы были покрыты белыми, крахмальными, но уже чуть припачканными скатертями, столовые приборы лежали стальные, и с вилками, а не алюминиевые, как в прочих столовых. О чем я знала из рассказов бывавших там людей.
Пообедав, мы  пошли в парк. Проходя через площадь, Маргарита Петровна предложила посидеть на скамеечке перед нарядной центральной клумбой, от которой шел упоительный медовый аромат. Все охотно согласились. Я не принимала участия в разговоре взрослых, я даже не слышала. Мне было интересно самой с собой, в своем мире героев книг и моих фантазий. Интересно было мечтать, будто я сижу на этой скамейке, но уже взрослая, что дома меня ждет муж и сын. От этих мыслей сразу изменялось состояние. Приятно щемило в груди. Я выпрямлялась, и как мне казалось, преображалась. Менялся и весь мир вокруг меня. Я играла в будущее, я жила в нем. Потом мы гуляли по аллеям парка. Мама с Маргошей что-то весело вспоминали, а Теодор Фритцевич шел рядом, заложив руки за спину, и слушал разговор женщин, иногда вступая в него. Когда мы вышли из парка через боковые ворота, как раз напротив дома Нейманов, Теодор Фритцевич предложил зайти попить чайку. У меня даже кровь прилила к лицу от удовольствия. Я умоляюще смотрела на маму, и она согласилась. Ура! Мы идем пить чай у Маргариты Петровны!
Уютная их комната мне очень нравилась. В углу у входной двери стоял большой старинный буфет с обшитыми кружевами салфетками на полках. Много красивой посуды заполняло его вместительное нутро. Разнообразные, одна красивее другой чашки с блюдцами, рюмки различного размера от узеньких водочных, до больших и широких для пунша, прекрасное плетеное фарфоровое блюдо стояло на ребре у задней стенки буфета.
У нас, от множества маминых переездов по стране, из посуды почти ничего не сохранилось. Кроме стопочки мелких тарелочек с голубым и золотым ободками по краю. Это была часть от большого обеденного сервиза Кузнецовского фарфора, с двуглавыми орлами на обороте тарелок. Остальная наша посуда была младше  меня, и я знала обстоятельства и время появления каждого предмета. Хотя столовое серебро во главе с большим, тяжелым, позолоченным из нутрии половником у нас сохранилось. Хотя чайные ложечки почти все отломились от ручек, слишком они были тоненькие, изящные. Да еще был стальной набор вилок и ножей, сделанный по заказу на Златоустовском заводе металлоизделий к свадьбе бабы Анны Эразмовны Заболотской и деда Конева Дионисия Петровича.
Специальный рисунок с гравировкой инициалов «А.Э.К.» был памятью той давно прошедшей жизни.
В комнате был еще двух тумбовый на точеных, как у рояля, смешных ножках, письменный стол, стоящий по диагонали в углу между двумя окнами. Все подоконники были заставлены цветами. Аспарагус, карабкающийся по специальной решетке,  стоял на столе. Кроме мраморного серого чернильного прибора с преспопье,  бокалом для карандашей, и двумя стеклянными чернильницами под серебристыми крышечками, в которых были фиолетовые и красные чернила, была еще одна интересная вещичка. Шкатулка лаковая, черная с красивой картинкой на крышке, где, разметавшая гривы, тройка лошадей везла по снежной лесной дороге сани с разухабистым молодцем в сдвинутой на затылок шапке, и смеющимися девками в цветастых платках. Нутро шкатулки было алым. Еще у шкатулки был внутренний замочек с маленьким ключиком, обычно лежащим тут же между чернильницами. Когда мама приводила меня в гости, и нас с Таней занимали, давая рассматривать замкнутую шкатулку, и смотреть на свет через синий, граненый, стеклянный шар. Посредине комнаты стоял прямоугольный, раздвигающийся при необходимости, обеденный стол. За него мы и уселись пить чай. На белой полотняной скатерти с кистями появились красивые зеленые чашки с розовыми цветами по золотой сетке, вазочка с печеньем и сахарница. Когда уже был разлит по чашкам ароматный чай, Маргарита Петровна вспомнила о варенье. Оно появилось, налитое в высокую изящную вазочку, которая потом будет подарена мне на свадьбу, а теперь живет в семье моего сына в Санкт-Петербурге. Были вынуты из буфета и маленькие тарелочки-розеточки под варенье. Началось чаепитие. Какое же необыкновенно вкусное было это паровое печенье из пачки! А варенье!  А чай! Мы совершали акт единения, акт совместной, почти ритуальной трапезы. Почему потом это не повторялось, я не знаю.
Мы ушли домой уже вечером. Захватив для мамы какую-то книгу почитать. У Нейманов был большой книжный шкаф, набитый до отказа литературой, и мама брала иногда у них книги.      

                Несостоявшийся поход.

Еще вчера, в субботу, договорились с мамой сходить сегодня в кино. Но утром, выйдя открывать ставни, обнаружили неожиданную зиму. С вечера ничего не предвещало такого изменения погоды, тихий и теплый воздух был напоен ароматом увядающих листьев. Они хоть и устилали ковром землю, но многие еще красовались новыми красками на родных ветках. И вдруг снег! Мокрый и липкий он покрыл за ночь буквально все – забор, ветки деревьев, крыши домов, труды на них, каждая травинка, все было укутано в белое пушистое одеяние. Только земля была мокро-черной, снег на ней, живой и теплой, таял. Земля еще не остыла, не окостенела, как бывает в ноябре, когда хочется  поскорее стыдливо прикрыть ее такую мертвенно задубелую. Только ветер,  дерзкий нахал, срывает с земли сиротливый сухой снежок и рассовывает его по укромным уголкам и ложбинкам. Сегодня же наоборот живая, теплая земля сопротивлялась раннему снегу, а он, наглый и молодой, сыпал и сыпал на нее свои мокрые, лохматые хлопья. Ветра не было, и дым из трубы соседского дома расплющивался над крышей, придавая приятный привкус свежему, влажному воздуху.
У меня появилось тоскливое предчувствие, но жизнь потекла обычным ходом, не предвещая изменений планов. Мама занялась шитьем, а я уроками. Но вот в тишине прозвучал мамин вопрос: «А что, может, не пойдем в кино сегодня?»
- Но ты же обещала – возмутилась я, уже как бы ждавшая этого.
- Смотри, ветер поднялся какой сильный»
И, правда, на улице снега уже почти не было видно. Ветер швырялся  смесью воды и ледяной крупы.  Мама, помолчав, предложила:
 - А что, если сходишь в каменушку за арбузом, а я пельмешек сделаю, фарш есть в подполье»?
Соблазн был явный и откровенный до неприличия. Минуту подумав, сопоставляя и взвешивая перспективы, я приняла сторону плоти, и согласилась сходить в каменушку - маленький кирпичный магазинчик за углом по Робеспьера.
Уже одевшись и выходя из комнаты, я поймала на себе лукавый и веселый мамин взгляд. Да, у нее точно талант управлять мною! Знает, что и как предложить. Откажись она просто идти в кино, не хочу, дескать, в такую слякоть в твой «Шахтер» ехать, я бы так взорвалась, нагрубила, наговорила всего. И наш мир на несколько дней был бы разрушен. А так получилось вкусно, дружно, весело. Ах, мама, мамочка моя, хитрушка умная, как я тебя люблю!

                Сватовство.   

Уже неделю сижу дома, стараясь что-то выучить. В пятницу экзамен по конструированию. Ничего в голову не идет. Жду каждый вечер Валеру, и все напрасно. Жизнь остановилась, превратившись в сплошное ожидание, недоумение, тревогу, что могло случиться, ведь каждый день виделись. Еще не прошла память осенней тоски, когда Валера был в колхозе, а я ждала, часами всматриваясь  в календарик, пытаясь увидеть день приезда. Нетерпеливая очень я, это плохо, но, такая уж я есть.
Тогда осеним воскресным утром, когда я еще наслаждалась редкой возможностью  понежиться в постели, мама вошла в комнату со словами:
 - Иди, приехал!
Я сорвалась с кровати, что-то накинула на себя, выскочила в кухню.… А там, спиной к столу, около которого мы по вечерам прощались, стоял он – долгожданный, бородатый, радостно взволнованный, мой Валерка. Я уткнулась лицом в его грудь, и заплакала от счастья. Какая это была радость!
И вот зимняя сессия. И он уже неделю не появляется у нас. У меня нет ни мыслей, ни желаний кроме одного – увидеть его. С мамой на эту тему стараемся не говорить, хотя вообще о нем говорим много. Мне эти разговоры хоть в какой-то степени дают возможность жить. Вот уже и вечер четверга настал, завтра в девять экзамен. Мама собирается идти за хлебом на Горького, ближние магазины уже закрылись.
  - Может, пройдешься? – предлагает она
На улице совершенно темно, хотя еще и не поздно. Я решаюсь лучше сходить, чем без толку смотреть в учебник. Идем молча, и вдруг мама начинает на ходу выбивать чечетку высокими каблуками своих ботиночек. От неожиданности и комичности  происходящего  я хохочу. Настроение сразу улучшилось, пузырь тоски разорван. Уже весело переговариваясь, незаметно дошли до магазина. На обратном пути мама предлагает сделать маленький зигзаг и пройти мимо Валериных окон. Они с мамой живут на первом этаже большого пятиэтажного дома на улице Мира. Окна оказываются безжизненно темными, и мы, повернув назад, идем дальше в сторону дома. Подходя к радиозаводу, на котором работает после армии Валера, мы сталкиваемся с толпой рабочих, выходящих из проходной после смены. И вдруг я вижу среди них Валеру. Он идет мне навстречу. Мы сходимся почти вплотную, и останавливаемся молча. Мамы рядом уже нет. Молча смотрим мы друг на друга, ошеломленные неожиданной встречей.
 - Это невыносимо, – говорит он – нам надо быть вместе.
 - Да, да, да! – Кричу я, еще не понимая, что решаю свою будущую судьбу.
Мы машинально идем в сторону моего дома, т. е. в другую сторону от него.
 -Давай поженимся. – Говорит Валера.
 -Давай.
Решаем, что он сейчас же пойдет к маме и скажет ей наше решение. Мы расстаемся. Валера идет к нам, а я к своей однокласснице, переждать время. У Светланы, живущей в небольшом доме под горой у самого Енисея, включен телевизор. В комнате темно, все напряженно  смотрят «Марию Стюард», сцену ожидания казни. Посидев минут пять, я не выдерживаю, и потихоньку иду к дверям.
 - Ты что приходила то?» - спрашивает, выскочившая за мной Светлана.
 - Да, так  просто. Потом расскажу.
Я медленно, затягивая время, иду домой, едва сдерживая волнение, клокочущее где-то ниже горла.
В комнате, как комсомолец на допросе, в лыжной коричневой курточке у шифоньера стоит Валера. Разговор, видимо, уже закончился, и он не знает, что дальше делать, уходить, или меня ждать. Я тихонько вхожу в комнату, чувствуя, что щеки пылают.
 - Ну, что, невеста, – спрашивает мама - когда пойдете заявление подавать?
 - Мы еще не решили. После экзамена, наверное. – Пролепетала я.
Вышли на крыльцо. От волнения еще немного постояли молча, взявшись за руки. Потом стали обсуждать деловые вопросы дальнейших действий. Решили, что завтра же, после экзамена и пойдем в загс. Еще я сказала, что свадьбу делать не будем, а так семьей отметим, а то целоваться публично придется. Это для меня было совершенно невозможно. Валера сказал, что дядю Ваню позвать надо. Я согласилась: «Зови».
Экзамен я сдала первой и на пятерку. Уже в одиннадцать утра была дома. Валера отпросился с работы, и после обеда пришел к нам уже переодетый и торжественный и счастливый. Мы пошли в ЗАГС, находящийся в следующем квартале на нашей улице. Там заполнили данные нам бланки, и нам был назначен день регистрации 28 января. Значит еще больше недели ждать. Отметить свадьбу решили в мой день рождения, второго февраля. Начались самые любимые мной дни ожидания уже предрешенного чуда. Как раньше с замиранием сердца от предвкушения радости ждала похода в кино, когда билет уже куплен. О, это счастье предвкушения, предчувствия, явь никогда не достигает твоей высоты!
Уже с субботы нагрянули сильнейшие морозы.  В понедельник началась практика в техникуме, мне дали крой пиджака, его надо было сшить, а потом уже идти на производство, в ателье. Но во вторник я заболела. Поднялась температура, болело горло, я лежала на своем диване. Валера после работы приходил к нам и сидел рядом со мной, держась за руку. Мы почти не разговаривали, а просто млели от счастья. Выйдя за три дня до окончания практики, я успела сшить пиджак, правда работать пришлось в две смены. Сдала я свою работу вместе с девчонками, правда, слегка припаленный, но тщательно подкрашенный синькой подборт остался комиссией незамеченным. Поставили мне за него четыре и сдали в магазин. Через два месяца он вернется в техникум, и мне предложат выкупить его уже существенно уцененным, так что хватит стипендии. Этот пиджак окажется Валере впору, и станет его рабочей одеждой вплоть до перехода на судейскую должность. Вот такой получился неожиданный свадебный подарок мужу.
В день регистрации мы с утра пошли в ювелирный магазин посмотреть обручальное кольцо, оно было моей мечтой. Уж что-что, а кольцо непременно надо. Мороз так свирепствовал, что наш путь складывался из коротких перебежек от магазина до другого, где мы,  чуть обогревшись, бежали до следующего. Кольцо мы выбрали, определили размер, Валере осталось раздобыть деньги, восемнадцать рублей, и купить его.
Сноска о ценах: мамина пенсия была шестьдесят рублей, моя стипендия пятнадцать, потом повышенная стала двадцать, и на третьем курсе уже двадцать пять. Валера на заводе зарабатывал от восьмидесяти до девяноста рублей. Моя первая зарплата в должности художника-модельера на швейной фабрики была сто десять рублей.
Пробегав по магазинам, мы чуть не опоздали к назначенному времени регистрации. Но оказалось, что можно даже чуть погреться у горячей батареи. Я положила на нее рукавички и растирала замерзшие руки. Новые валенки не спасли от мороза и ноги. Народа в приемной было много. Какая-то пожилая пара попросила Валеру заполнить им заявление. Он, как уже опытный в этом деле, исполнил их просьбу. Но вот выкрикнули и нас.
Мы зашли в маленькую комнатку с письменным столом и безликой теткой за ним. Когда Валера расписывался, тетка, взглянув на меня, стоящую у двери, сказала ему, что я не дождусь его из армии. На что Валера смущенно возразил, что в армии он уже был. Вот и я уже подписываюсь в каких-то, указанных мне графах, держа свободной рукой снятые варежки. Тетка встала со стула, и вручила мужу свидетельство о браке. Потом, казенно улыбаясь, объявила нас мужем и женой, и поздравила с законным браком. Новоиспеченные супруги побежали быстренько домой.
Мама уже накрыла стол, постелила скатерть, поставила рюмки. Угощение состояло из тушеного с картошкой мяса и квашеной капусты с сахаром. Выпили по рюмочке портвейна, а потом был чай с пирожными. Это был наш первый семейный так сказать обед.  Валера пошел домой обрадовать свою маму, а я осталась со своей обсуждать случившееся, и предстоящий праздник. И так 28 января 1964 года я официально вышла замуж, фактической женой мне еще предстояло стать после второго февраля.
Морозы не спадали, и накануне второго было очень холодно. Я вечером уехала к Борису, где и провела на раскладушке свою последнюю девическую ночь. У Бори можно было вымыться в ванне, и не идти в баню, где всегда стояли большие очереди. Утром рано по еще не совсем расцветшему городу я взволнованная и счастливая ехала домой на свою свадьбу. Меня встретила суета. В нашей комнате уже стоял полу накрытый стол, составленный из трех сдвинутых вместе. Мне было поручено принести от Татьяны Николаевны табуретки, а потом открывать консервы. На этом занятии моя деятельность и была остановлена глубоким порезом пальца об острый  край крышки.


                Свадьба.

Гостей было много. Невеста оделась в желтенькое платье из тафты, сшитое к новому году, короткое, выше коленок, без рукавов, с кокеткой, по груди украшенной бахромой из этой же ткани. На ногах были белые туфельки купленные к выпускному вечеру в школе. Ни одной фотографии того времени нет, а жаль. Невинная, испуганно счастливая юность девятнадцатилетней невесты, ее маленькая, хрупкая фигурка, как мне сейчас кажется, должны были быть очень трогательны.  Когда ее встретил в кухне, пришедший в гости, друг Екатерины Ефимовны, то спросил:
 - Девочка, а где невеста?
 - Я невеста – смущенно отозвалась та.
 Выражение лица гостя было выразительно…
Танцы устроили в комнате дедушки, сдвинув стол, и освободив площадку под тускло горевшей маленькой лампочкой. Пластинки с танцевальной музыкой принес Юра Соболев, сбегав за ними домой. Своих пластинок было много, но танцевальной, легкой музыки среди них не нашлось, не танцевать же под «Сусанина», или «Бориса Годунова». 
Убогий, желтоватый свет не мешал танцующим молодым, а возможно, и тактично скрывал их несовершенное владение этим искусством. Невеста не испытывала не малейшего чувственного возбуждения, скорее всего ее сковывал страх перед чем-то неизбежно приближающимся, новым и пугающим. Жених, по-видимому, испытывал похожее чувство, ибо в танце был рассеян и отчужден. Только раз, затанцевав за ширму у печки, они поцеловались неестественно сухо, как бы подтверждая этим поцелуем, что они влюблены, а теперь и женаты.
Этот свадебный поцелуй станет эпиграфом к столь же бесцветному, бесчувственному одиннадцатилетнему браку. Продукты нового атеистического,
социалистического  воспитания  одиноких мам. Не знавшие отцов,  и не подозревающие о существовании общего Отца, благословляющего браки, и предъявляющего свои требования к мужу и жене. Невинность и невежество было единственным их достоянием.
И вот по прошествии сорока лет после описанных событий, в день воздвиженья Креста Господнего, стоя перед крестом, я попросила прощения у Валеры за неисполненный долг жены, так и оставшийся неведомым в нашей совместной жизни. Прости меня, мой муж, мой первый мужчина, отец моего единственного сына. Прости за эгоизм, за претензии к тебе, за то, что не сумела любить так, как подобает истинной жене. За все, за все, что я причинила тебе в жизни неприятного, болезненного прошу простить меня великодушно. Прости ради Христа!   27 сентября 2004 года.
Как позже я узнала, в августе 2004 года мой первый муж, после тяжелой и продолжительной болезни, скончался.
А еще через три месяца, 29 января 2005 года, накануне венчания со вторым мужем, уже прожив с ним в браке двадцать лет. Я шла по морозной улице, купив в ювелирном магазине кольца для предстоящего обряда. Произошло временное соединение этих двух январских  событий, даже морозный городской воздух был тот же. Душа сжалась, и стоном  плача из сердца вырвалось стихотворение:    
                Плачет душа, сердце рыдает.
Что-то меня навек покидает.
Что-то взамен непременно придет,
Место святое собою займет.
                Плачет душа в предвкушении чуда.
Чудо свершится. Поплачь же покуда.
Вспомни январские хмурые дни,
                Год тот далекий в сердце верни.
                Вспомни любовь, что дана нам была.
Непризнанной стала, и в высь отошла.
В новом обличье явилась опять,
Зрела, творила, чтоб вечною стать.
                Бог освятит, что уже нам дано,
Две половины станут одно.
Пол, половинки, он и она,
Общая жизней ваших стезя.
                В небе дадим перед Богом ответ,
Как выполняли Его мы завет,
Как берегли, что подарком Он дал.
Будет с наградой, чей дар возрастал.
                Плачет душа, сердце рыдает.
Место для духа слезой очищает.
Завтра, Бог даст, осенимся венцом,
Клятву дадим перед Богом-Отцом.



                Никогда не говори «никогда».


Вылет самолета отложили еще на два часа. Гулять ей больше не хотелось. Надо найти место и сесть. Просторное помещение нового аэропорта было строго, современно и удобно, ни какого сравнения с толчеей и суматохой московских вокзалов. Оглядевшись, она заметила  свободные кресла на правом подиуме. Сидеть там придется на виду со всех сторон, поэтому, наверное, и места не заняты. Быстро мысленно оценив свой вид, решила, что все в порядке, и решила сесть. Новое светло-сиреневое  пальто из букле, белые лакированные сапоги, и белая шляпка ей очень шли. Пусть смотрят - решила она. Удобно устроившись, она стала рассматривать людей. Ей нравилось это занятие – сначала профессионально, по привычки, оценивать костюм, а потом, сопоставляя его с человеком в него одетым, составлять образую характеристику.
Уже через несколько минут она выделила молодого, хорошо одетого человека, в современном пальто, шляпе с модными узкими полями, и с дипломатом в руках. Ей понравилось, как он двигался, как держал голову. «Лорд» - дала она по привычке оценку, командированный, и отвернулась. Когда опять взглянула в ту сторону, то обнаружила, что молодой человек идет, явно направляясь к ней.  Подойдя и улыбнувшись, он  спросил разрешения присесть рядом. Придав по возможности равнодушие голосу, но, внутри вспыхнув радостью, она милостиво разрешила. Было скучно, а общество такого приятного на вид человека могло развлечь.
-Еще целых два часа ждать. – Сказал он.
- Вы тоже на 502?
- Да. Мы же вместе регистрировали билеты.
- Возможно. Я не обратила внимания
- Вы домой, или из дома? – поинтересовался после небольшой паузы он.
- Домой.
- И долго отсутствовали?
- Нет. Только неделю.
- Тоже командировка?
- Командировка, только личная, по своим делам – улыбнулась она.
- Неужели отпуск на дела тратите?
- Не совсем отпуск. Просто окно в расписание образовалось, вот и воспользовалась.
- Вы педагог?
- Да – ответила она, и подумала, что разговор получается какой-то анкетный. Но молодой человек был так располагающе прост и мил, что побуждает к искренности.  Да и вообще, она не любила привирать, как делают многие в подобных случаях. Отвечать о себе  было приятно. Как ей казалось, в ее жизни было все достойно правдивого освещения. Только вот недавний развод с мужем неприятно нарушал идеальную  картинку. Поэтому о нем она молчала. Даже на работе не знали. Все должны были считать ее добропорядочной замужней женщиной, вполне правильной и достойной уважения особой. Роль «разведенки» ей казалась неприличной, стыдной. Она еще не смирилась, не привыкла к новому статусу. Да и развода-то официального не было.
Муж просто ушел опять к своей маме, забрав чемодан с которым и пришел когда-то к ней. Ей не хотелось думать об этом.
Разговор и внимание со стороны нового знакомого, а они уже представились друг другу, ее приятно волновал. Она ощущала незнакомую ранее легкую дрожь в теле, какое-то томительное напряжение, как при ожидании радости, которая непременно должна случиться.
Разговор между ними становился все оживленней. Он сообщил, что летит в командировку, но не в ее город, а дальше во Владивосток. Время ожидания пролетело незаметно. Объявили посадку.   Они встали и пошли вместе, он поддерживал ее  под локоть.
В салоне самолета он о чем-то поговорил со стюардессой, и та согласно кивнула. Оказалось, что он договорился поменять место, и теперь сел рядом с ней. Взлет заставил ее чуть напрячься. Изменение давления при наборе высоты было неприятно. Он успокаивающе погладил ее руку, держащеюся за подлокотник.
- Не бойтесь. Все будет хорошо – шепнул он ей в ухо.
Полет до Горького промелькнул мгновенно. Они без умолку разговаривали. От шума двигателей приходилось очень приближаться друг к другу, почти касаясь губами уха собеседника. Такая близость   еще более взволновала ее. Даже голова начала слегка кружиться, не то от полета, не то от напряжения. Разговор был сумбурным и незначительным. Им просто было хорошо рядом. Но не спокойно, а как-то по-новому для нее. Еще не разу в жизни такого состояния она не испытывала. Совершенно незнакомый человек чем-то притягивал ее, казался до удивления близким. Ничего подобного к мужу она никогда не испытывала, а к знакомым мужчинам и тем более.
Когда уже в темноте самолет приземлился в Горьком, они вышли, держась за руки. Ночь была теплой, тихой, по-весеннему ароматной, что еще больше возбуждало ее. Затерявшись в толпе пассажиров, они стояли, обнявшись, прижавшись друг к другу, и целовались. Такая картина на вокзале обычная, не вызывала удивления. Двое расстаются, прощаются. Понятно. Часовая стоянка превратилась, как казалось, в один поцелуй. «Кто ты»? «Где ты была»? «Почему я тебя раньше не встретил»?   Спрашивал он, не дожидаясь ответа, опять приникал губами к ее приоткрытому, трепещущему рту. Голова кружилась. Огни прожекторов цветными стрелами лучей пронизывали ночную темень. «Что я делаю?» - Удивлялась она. Мысли путались. Но одна звучала отчетливо: «Никогда не говори «никогда».  А она всегда говорила о невозможности подобного случая с ней. Но сейчас это все не имело никакого значения.
Остаток полета до ее города постепенно превращался в пытку ожидания расставания. Вот-вот придется оторваться друг от друга навсегда. А они ведь только встретились. Нереальность всего происходящего оглушала.
Когда она стояла в ожидании своего чемодана, он был рядом.
- Дай телефон. Вдруг буду в вашем городе.
- У меня нет телефона.
- Рабочий дай.
- Запиши телефон приемной директора, у нас нет другого.
Он достал блокнот и записал. В это время подъехавший электрокар подвез груду багажа. Она, увлекаемая толпой, ринувшейся к вещам, потеряла его из вида. Когда же чемодан был в руках, и она освободилась от толпы, то его не было. Оглядевшись еще раз, и не увидев его, подумала: «Ну и хорошо». И пошла ловить такси.
Дома встретила мама, дочь была еще в школе. Радость встречи, расспросы, рассказы, разборка содержимого чемодана, почти полностью загруженного продуктами. Сыр, сливочное масло, копченая колбаса и мясо, упакованное в кальку и плотную бумагу, вместе с  кофе, помолотым в магазине, и теперь своим ароматом наполнившим всю комнату, все это богатство надо было разобрать, разложить по местам. Обычная обстановка родного дома, хозяйские дела, радость встречи сначала с мамой, а потом и с, пришедшей из  школы, дочкой, совершенно вытеснили из сознания ночное приключение. Лишь, как бывает после взволновавшего сновидения,  временами на миг возвращалось сладостно волнующее  воспоминание. Оно проходило волной по телу, ударяя жаром в лицо. Но этого никто не замечал.
Рабочий день прошел, как обычно. Было три ленты. Вычитав свои часы, она сидела в преподавательской и заполняла журнал. Вошедшая коллега сказала, что ее спрашивает какой-то мужчина. Ничего не подозревая, и решив, что это приехал кто-то из родителей, она вышла в коридор. Там стоял он. Ей показалось, что пол качнулся и стал куда-то уходить из-под ног.
- Вы?..  Ты?.. -  спрашивала она – Как, почему? А Владивосток?
- Я не мог улететь, не увидав тебя. Улечу завтра утром.
-  Подожди, я сейчас – сказала она, заметив любопытные взгляды – Иди на улицу, там подожди. Я сейчас соберусь.
Только в троллейбусной давке они опять оказались прижатыми толпой друг к другу. Он держал ее за талию. Она чувствовала горьковатый  запах его одеколона. Удушливая волна жаром залила ей лицо, в голове звенело.
- Куда мы едем? – спросил он.
- Не знаю. Ты хочешь есть?
- Да. Где у вас есть приличное место? В ресторане аэровокзала я уже был, там делать нечего.
Она решила поехать в ресторан «Горизонт». Он далеко, и шанс натолкнуться на знакомых будет не велик. Почему-то ей очень не хотелось, что бы их видели вместе. Срабатывала привычка замужней женщины. Ей было чего-то стыдно. Стыдно за то, что с ней происходило. Стыдно и в тоже время очень хорошо. Даже мысль о неотвратимом расставание теперь не пугала, как вчера в самолете. 
Обед был столь незначителен, что они и не поняли, что ели. Их взгляды, соединившись, уже не могли разойтись. Казалось, что вот так просто смотреть в глаза друг другу можно бесконечно, и это уже счастье. Но она понимала, что этим их встреча не завершится. Их тела требовали полного соединения.
Как во сне, как в нереальности, с затуманенном сознанием, даже не вполне отдавая отчет в том, что делает, она повезла его к своей подруге. По дороге зашли в гастроном,  и купил бисквитный торт в картонной коробке.
Подруга оказалась дома одна. Детей не было, уехали на каникулы. Когда они вошли с тортом в руках, растерянные и взволнованные, подруга сразу все поняла.
- Ребята, вы проходите, располагайтесь, пожалуйста, а мне надо срочно сходить по одному делу. Вы тут пейте чай. Я приду примерно часа через два, надеюсь, вы не торопитесь и меня дождетесь. Тортик только весь не съешьте, нам кусочек оставьте. И она исчезла. Когда дверь была закрыта, и они остались одни, ее охватило такое смущение, что какой-то миг хотелось выскочить за уходящей подругой. Вдруг картина происходящего предстала перед ней в ее реальном виде. В той правде, про которую она говорила, что с ней такого не может никогда произойти. Но это ведение было снесено сладострастным притяжением тел, жаждущих слиться, раствориться друг в друге, стать одним.
Они ушли,  не дождавшись, хозяйки.  Написав на нераспечатанной коробке с тортом «Спасибо»!