Там, где нам будет хорошо

       Олег Колмыков               
       ТАМ, ГДЕ НАМ БУДЕТ ХОРОШО

       ...Когда я умер, вначале было темно.
       Потом я почувствовал нестерпимый жар и открыл глаза.
       Я сидел на беленьком песочке под голубым ослепительным небом. Яркое золотое солнышко изрядно припекало, пот лился с меня ручьями. В воздухе не было ни ветерка.

— О-го-го! — закричал я, потому что горячий песочек жег мне пятки и,
собственно, ту часть тела, на которой я сидел. Сзади явственно послышался
храп, и я моментально обернулся и подскочил, выполнив, как сказали бы про фигуриста, аксель в половину оборота.

       За присыпаным белым песочком канцелярским столом, подложив руки под голову, спал мавр исключительно в белой хламиде. Большущий зонтик с героями «Ну, погоди» заслонял всю его фигуру от палящего солнца. А вот два телефона — совсем древний, большой и черный, и кнопочный красный – сдвинутые на край стола, на самый солнцепёк, заметно поплавились.
       Мавр что-то бормотал во сне, шмыгал носом и шамкал губами.

      — Эй! — крикнул я, надеясь разбудить единственного здесь, кроме меня,
человека. Мавр сладко всхрапнул, вздрогнул и открыл глаза.
      — О! — то ли удивленно, то ли обрадовано буркнул он и распрямился
за столом. — Давно будешь? — на чистом русском обратился он ко мне и полез
в стол что-то там искать-копаться.
      — Бужу? Нет, недавно, – пожал я плечами, нисколько не удивляясь тому,
что происходит.
      — Не бужу, а будешь! — иронически провозгласил мавр. — Оттуда давно?
      — Мавр сделал особенное ударение на слове «оттуда» и я невольно вздрогнул.
      — Нет, только что... прибыл, — отвечал я, чувствуя, как явственно
обгорают мои ноги на раскаленном добела песке.
      — Эт-то хорошо! Не спекся еще, значить... — Мавр выудил где-то у
себя в столе раскладной стульчик и передал мне, со словами: — Садись, документы будем оформлять!
      — Какие ж документы? – удивился я. — Вроде б как они мне уже и ни к
чему?
      — Ну да, тебе они ни к чему, — согласился мавр, — А у нас все должно
быть учтено, записано и оформлено... Схвачено, в общем.

      Мавр достал и положил передо мной множество пожелтевших листов,
листочков, справок, анкет.
      — Пиши биографию, заполняй анкету, — сказал мавр. Он достал из стола
чернильнипу заглянул в нее, потряс и выкинул за бархан.
      — Э-эх! — вздохнул он, — пиши уж шариковой! — И вручил под расписку
сувенирная ручку «Союз».
      — У тебя, кстати, контрабанды нет? — строго спросил Мавр. – Смотри, у
нас с этим — у-ух!. А вообще, как там, чего новенького?
      –  В каком смысле?
      – В каком, в каком... Экий ты непонятливый... ну вообще, ТАМ как?
Жить-то можно?
      – Ну, можно... живут же люди! — со злостью рассматривая лежащие
передо мной бумажки, сказал я,
      – Слышали, – удовлетворенно покивал Мавр, – И еще как живут! Э-эх!
      – А у вас, я смотрю, тут тоже бюрократия, — посочувствовал я, — тяжко, 
наверное, с бумажками?
      – Это у вас там бюрократия,— отрезал Мавр и сверкнул на меня белками
глаз, – а у нас нужное дело: порядок надо соблюдать, учет!
Я принялся заполнять бумаги плавящейся от жары ручкой.
     – Так у вас здесь рай или ад? – поинтересовался, как бы между прочим, я.
     – Здесь у нас отдел кадров – ничейная земля. Граница! – вдохновенно заговорил Мавр. – Здесь мы выдаем путевки в... жизнь. Кому в рай, кому и в ад.

      Я поежился. Вопрос о партийности в анкете вызвал у меня сомнения. Чёрт
его знает, что написать? Напишешь партийный – а куда попадешь неизвестно... С другой стороны, не напишешь – опять-таки... Спустя полчаса я закончил
свой нелёгкий труд и с опаской перечитал автобиографию: родился, учился,
закончил, поступил, призвался, уволился, работал, член ВЛКСМ с-по, член
редколлегии, женат, трое, последнее место работы,  дата смерти – предположительно – и подпись.
    
     В анкете отметил войны, в которых не участвовал, награды, которых
не имел, меры, которым не подвергался, ну и родственников, которые никуда
не уезжали дальше правого берега Волги.
Все!
    
     Я сунул листки Мавру, тот, не глядя, аккуратно сложил их в папочку с
большими буквами по дореволюционному: «ДЪЛО», написал мою фамилию, имя, отчество и проставил дату прибытия.

     – Так! – вздохнул Мавр. – Можешь считать себя заново родившимся! – Он
зевнул, всучил мне оставшиеся бумажки со словами: «Всех обойди, сюда принеси...» и заснул.

     Я повертел бумажки в руках. На одной значилось:
 
     Претензий не имею
     Имеет взыскания
     Грешен
     Возьму с объятиями
     Напротив нужного поставить крестик
     Подпись Директора  Г. Ада
     Печать Подземной Канцелярии
     Подпись клиента
 
     Другая былa следующего содержания:
 
     В списках великомученников ___значится
     Богобоязнен, набожен
     Не имеет взысканий
     Безгрешен
     Греховодник
     Нечестивец
     Безбожник-рецидивист
     Нужное жирно подчеркнуть
     Подпись Генерального Директора Э. Дема
     Печать канцелярии
     Подпись клиента
 
     Третья бумажка была бланком КВД, четвертая бланком о трудоустройстве,
пятая – медицинская справка для психдиспансера, шестая – для тубдиспансера.
Я почесал затылок. В Ад, думалось мне, я всегда успею – схожу в Рай,
может там придусь ко двору.

    3а барханом стоял небольшой покосившийся и полузасыпанный столбик с
указателями: направо, с черными буквами «К рай» на белом фоне, и налево – с белыми буквами «БАД» на черном фоне. Я отправился направо, и примерно через час нелёгкого пути вошёл в прекрасный оазис.

    Множество людей, абсолютно голых, мужчин и женщин, стайками бродили
по ухоженным тропинкам и дорожкам, собирая какой-то мусор. На меня они не
обратили никакого внимания, наверное потому, что в Раю им было хорошо и
ничто другое их не интересовало. Кое-где на пальмах и каучуковых деревьях
были прибиты разнообразные лозунги и плакаты. Особенно запомнился мне
такой: «Достойной встрече 1ОО1 годовщины дня Пурпурно-красного восхода — 
52 ударные недели!»

     Некоторые люди, я заметил, все еще прибивали новые плакаты к деревьям,
хотя и так чем глубже я уходил в оазис, тем их становилось больше, а содержание — напыщеннее. Тем не менее, людям, видимо, нужно было чем-то
заниматься, и они занимались этим.

     Чуть дальше я увидел странную компанию: человек 40-50, столпившись у бамбуковской избушки, напоминавшей воречник и кормушку одновременно, о чем-то весело и оживленно болтали, ничем другим, в общем-то, не занимаясь. Одни размахивали руками, другие, поболтав минуты три, тихо и обиженно отходили в сторону. Я решил подойти к ним, надеясь, что там я узнаю все, что захочу: как говорится, болтун — находка для шпиона.

     Вскоре кое-что прояснилось. Хотя легче мне от этого не стало. Болтающие разделились на два лагеря. Одни, вполне справедливо, говорили о том, что им всем нужно отойти подальше в лес и не мешать другим работать; другие ратовали за то, что будет гораздо лучше, если те, кто работает, будут работать и дальше, но больше. Короче, обе группы были правы, но стоило ли из-за этого спорить? В конце концов, первых (их было меньшинство) жестоко побили палками, вторые забрались в бамбуковскую избушку и начали выкидывать оттуда мусор, тряпьё, бумажки и огрызки тропических фруктов.
Время от времени, из избушки взваливался человек и его заваливали сверху чем могли.

     Зрелище произвело на меня отталкивающее впечатление и я отправился дальше.

     – Скажите, что здесь происходит? – спросил я одного из работающих мужчин, грязного от пыли, которую он мел пальмовым веником.
     – Вторничник, — буркнул он и, как мне показалось, улыбнулся. По-моему, неискреннне.  – А завтра будет Средничник, потом Четвергничник...

     (Сначала мне будто бы послышалось «бредничник» и «вредничник» – но я быстро сообразил что к чему).

     – А вчера был, стало быть, понедельничник, – предположил я.
     – Нет,  вчера был воскресничник, а понедельничник перенесли на Субботничник, – пояснил человек и так бойко махнул веником, что я закашлялся от пыли.
     – Простите, если у вас каждый день воскресничник, то откуда же у вас столько пыли? – с трудом переводя дыхание, спросил я.
     – В природе ничто ниоткуда не берется и, следовательно, никуда не девается.   – философически ответил мне человек.

      Пока мы беседовали, в оазисе что-то случилось. Люди побросали веники и побежали к избушке-кормушке. Теперь недалеко от неё выставили какое-то подобие клетки, в которой метались несколько несчастных. Один из них, как оказалось, пытался все время спрятаться, потому что всех боялся; но в то же время, он сам на всех и кидался. Время от времени, обрадованный людским вниманией, он вдруг вставал в позу и шепотом сообщал всей толпе, что те, кто сидит с ним в одной клетке — предатели и изменники. Он один самый честный, белый и пушистый. У него в тайниках и загашниках пусто.
Второй с пеной у рта доказывал, что Новый Восход Пурпурного рассвета не за горами, а совсем близко, и всем, кроме него, надо только потуже затянуть пояса. Мол, работать нужно больше, очень много, так, чтобы до остервенения, так, чтобы те, кто ворует, устали и обессилили. Тогда настанет изобилие – когда одни не смогут больше воровать, другим ничего от жизни будет не нужно, только б уснуть или лучше умереть.
Словом, типичная философия, которую мало кто понимал. 
Толпа не хотела затягивать пояса, тем более потому, что у нее их и не было, и умирать от работы тоже, и этот человек с самыми передовыми принцыпами стал всем неинтересен.

      Третий человечек, сидящий в клетке, говорил очень мало и все время шамкал. Его волосатая грудь была зататуирована орденами и медалями, а на ягодицах два веселых кочегара кидали в топку уголёк.
Из избушки-кормушки вышел лысоватый подтянутый мужичок и простецки заявил, что над этими троими будет устроен суд, дабы, как он выразился, «разъяснить и уяснить». Вообще, мужичок довольно бойко болтал и всем очень понравился (хотя кое-кто из толпы уверял, будто из-за бамбуковой стены избушки мужичку что-то подсказывает какая-то неизвестная никому женщина). Потом мужичок очень внятно стал объяснять, что пора заканчивать и время начинать. Пусть каждый теперь работает двумя вениками, а если это вдруг всем понравится, то потом можно будет попробовать работать сразу тремя вениками одновременно. Только этого надо очень захотеть. И некоторым нужно захотеть так, чтобы другие не считали зазорным работать даже четырьмя вениками – за себя и тех некоторых.

       «А чтобы другим было неповадно – весело болтал мужичок – мы энтих троих отправим в Ад – уже есть договоренность с Подземной канцелярией! После этого мужик  кинул в толпу листовки с рассекреченными документами и все принялись жадно читать про то, что было очень давно. Оказалось, что в избушке-кормушке издавна было не так хорошо, как казалось, даже наоборот. И некоторые в толпе решили, что болезнь внутри избушки хроническая, нужно строить новую, но на старом месте.
Короче, началась какая-то новая катавасия. Объявили сегодняшнюю ночь ночью безвозмездных работ, все кинулись подметать дорожки. Но мели, как ни странно, одним веником, хотя и так сильно, что пыли поднималось в два
раза больше.

      У всех было возбужденное настроение. Некоторые то и дело надували
воздушные шарики с написанными на них диковинными призывами «Даешь то и это», но шарики лопались, будто мыльные пузыри. Среди людей прошел слух, что на праздничные шарики ушел весь годовой запас резины, поэтому сразу повысилась стоимость резины и благосостояние, пропали веники, но выросла рождаемость.

     Я принялся вновь безуспешно искать того, кто за это всё тут как-нибудь отвечает.
     Мне отвечали, что такого тут давно уже никто не видел, и все забыли, что он вообще где-то есть, но, по логике вещей, быть он должен потому, что
отвечать за всё кто-нибудь неприменно обязан. Мне рассказали даже, как в давние времена какой-то грек пытался найти этого человека днём с огнём. Но в конце концов убедился в безуспешности своих попыток и забрался на дно пивной бочки.

      Все это, конечно, было интересным, но я уже устал чихать и кашлять в
пыли оазиса. Я решил выбраться на окраину и вдохнуть свежий воздух пустыни.

      И тут-то, на окраине, я обнаружил полуразвалившуюся хижину с полуистлевшей вывеской по дореволюционному: «КАНЦИЛЯРIЯ». Как видно, реформы и дворцовые перевороты Рая на КАНЦИЛЯРIЮ не влияли, Здесь ничего не менялось
с Рождества Христова (а может быть и вообще никогда ничего не менялось,  а следовательно, вообще не менялась и КАНЦИЛЯРIЯ).

     Однако, мне пришлось кое-чему удивиться, едва я вошел в эту хижину.
Если снаружи она и выглядела старой и дряхлой, то внутри это был настоящий дворец-лабиринт, ослепляющий своим величием. Под вывеской «КАНЦIЛЯРИЯ»
и тростниковой хижиной прятался настоящий небоскреб бюрократии, обнесённый
неприступной каменной стеной.

      Я долго бродил в бесчисленных и гулких коридорах здания, отыскивая
людей, способных мне помочь. Наконец, я отыскал там старушку-уборщицу со
старой березовой метлой и большим деревянным ведром.

      – Родная, скажите, где тут печати ставят? — умоляюще попросил я ее.
      – Эх, милай, кабы я сама энто знала! Здесь же сам Чёрт ногу сломал,
Горыныч сгорел на работе от самовозгорания бумаг, да и я здесь сама
заплутала, дрова вот, милай в ступе кончились... — цокая вставными зубами
прошамкала старушка. — Первый раз живого человека вижу, милай! Ишь, как от
тебя Русью-то пахнет!

      Старушка подмигнула мне глазом и недобро так посмотрела.
«Голодная»  – понял я и так побежал, так побежал!..

      – Ты к нам что-ля? Эй! Мужик!

      Я стукнулся лбом о чей-то окрик, как об столб, кувыркнулся в воздухе
и подкатился к ногам какой-то женщины, стоящей руки в бок.

       – Ну, чего надо?
       – Справочку вот... – уныло проговорил я, чувствуя недоброе.
      
       Женщина осторожно, будто змею, ваяла справочку, повертела в руках.
      
       – Новенький, значить? – спросила она, хитро разглядывая меня с головы
до ног,
       – Прибыл только что, – как можно жалобней проговорил я.
       – Ага, ага! Только справочка эта не ко мне, – задумчиво и ласково сказала мне женщина. — Да! Эт-та на первый этаж тебе дорога кривая, сердечник.
       – А это у вас который этаж?
       – Это у нас пятидесятый... А тебе – запоминай – прямо по коридору,
там увидишь табличку с загадочными надписями и три двери. Направо не ходи, 
налево не ходи, и вообще никуда не ходи, а жди лифт. Если придёт – твое
счастье... Вообще-то с первого этажа к нам еще никто не возвращался, так
что ты, может быть, будешь первым. Давай, дуй! Успеешь к двенадцати – все
для тебя сделают, не успеешь – жди до завтра...

       И тут я схватил справку и снова побежал что есть силы. По дороге мне, конечно, встретилась не одна загадочная табличка, а много, но каким-то внутренним чутьем я понимал, что они – не та. Наконец я добежал до лифта, но здесь мои наихудшие опасения оправдались. Лифт сломался, и прекрасный Иван-Царевич, ехавший ставить печать в брачное свидетельства о женитьбе с Царевной-Лягушкой, застрял где-то на тридцатом этаже. Иван-Царевич громко ругался матом и жаловался на судьбу.

      Я начал лихорадочно открывать двери вокруг, надеясь найти пожарную лестницу. Признаться, я был порядком испуган, когда обнаружил за одной из дверей свирепого тигра, за другой – настоящий змеюшник. Змеи ужасно шипели и кидались на каждого, кто открывал их дверь. Да, здесь было много чудес, и еще никто никогда не пробовал обойти все здание целиком. На это просто не хватало жизни.

      Наконец, я обнаружил лестницу и кинулся вниз сломя голову. По пролётам лестницы вилась шерстяная нитка: видимо, кто-тo уже рискнул спуститься на самое дно. Чем ниже я спускался, тем жарче становилось: видимо, где-то рядом все еще догорал в ворохе бумаг Змей-Горыныч, о котором мне поведала старушка-уборщица. Шерстяная нитка истлела на двадцатом этаже. На девятнадцатом костьми легли тридцать три богатыря – Батька Черномор день и ночь оплакивал добрых молодцев, и пил по-чёрному. На третьем этаже у меня задрожали руки и ноги, я похудел, осунулся, начал лысеть и испытывал неодолимое желание бросить все и бежать обратно наверх.

      Но все-таки я себя преодолел. Вконец обессиленный, я добрался до нужной мне комнаты на первом этаже. И там меня ждал новый сюрприз.
      Сердобольная старушка в цветастом платочке, расхаживая по комнате, направо и налево рассказывала сказки. С превеликим трудом мне удалось кое-что выяснить у нее:

      – А ждет тебя, Царевич, долгая дорога и казенный дом, и счастья тебе не видать нигде, а сердце твое лежит к пиковой даме на пятидесятом этаже, туда и ступай подобру-поздорову.

      Оказалось, что старушка в жизни никому никаких справок не давала и знать не знает, почему о ней сложилось такое мнение, будто от нее что-то там зависит.

      Я вышел из комнаты, сел на пол и обреченно расслабился. До двенадцати часов оставалось девять минут и за это время я никак не успевал обратно наверх. Что ж, думал я, подожду до завтра.

      В это время лифт, наконец, заработал, приехал Иван-Царевич со своей Лягушкой и целым семейством головастиков. Видимо, Царевич уже думать забыл о том, что когда-то обещал жениться на Лягушке. Он выглядел очень плохо, много курил и просил ради всего святого избавить его от лягушачьих слез.

      ...Не мешкая, я кинулся в лифт и нажал кнопку пятидесятого этажа. Без пяти двенадцать я влетел в кабинет своей пиковой дамы и, стукнув справкой по столу, многозначительно посмотрел на розовощекую полную женщину.

       – Ах, это вы? Ну что ж вы сразу не сказали, что вам, всего-навсего и нужно? — женщина осмотрела справку и радостно заявила: – Вот видите! Опять в отделе кадров все перепутали: у нас теперь другая форма подобных справок, вот и получилось недоразумение...

       Женщина, вытащила какую-то другую бумажку, попросила заполнить отрывной корешок, поставила печать и протянула мне:
       – На здоровье!

       Я тщательно проверил справку.
       – Вы уж поставьте мне и на вторую справку печать, – мягко, но напористо сказал я. – На всякий случай... А то у вас тут одна форма, у них там другая...

       Женщина не переча, поставила мне печать и на вторую справку, и вообще сказала, что поставит печать куда угодно, если это потребуется.

       – Мнe же не жалко! – заверила она. – Под хорошие проценты!
       – Так что, берете меня в Край? – не чуя откровенного подвоха, спросил я.
       – Так ведь я тут не причем, это вам нужно было к Директору Э. Демуну подойти заранее... — виновато сказала женщина.

      Я почувствовал, как земля уходит из-под ног.
      – Ничего страшного... Чайку вот выпейте, отдохните. Он самолично будет скоро, не беспокойтесь, — принялась успокаивать женщина. – И справочку мы вам новую... В садик выйдете погулять, там птички, спокойно, хорошо... Иррегация, оросители, коллекторы, корректоры... 

      Не помню как, но очутился я посреди сада на поляне. Вокруг вишни, яблони, груши, орехи — красотища, словом! Вот он, оказывается, Эдем, возликовала моя душа.

      Валяюсь в высокой, сочной травке, на муравьишек охочусь сухим стебельком – так хорошо мне, ну просто жуть! И не нужно мне никаких справок, документов и прочей ерунды – решил я. Буду вот здесь, в саду жить, фруктами питаться, отдыхать от бренной земной жизни! Ведь сколько намучился, сколько нервов ТАМ потратил? Всё! Буде! Пора организму и душе отдохнуть, ведь все мы всю жизнь об этом и мечтаем! А то придется здесь, как всем, с веником, будто пятнадцатисуточнику...

       Лежу я, мечтам предаюсь, в небо смотрю, на солнышке грею косточки, песенки веселые беззаботно насвистываю...
      
       – Так! – вдруг голос рядом раздается, – опять в сад забрались, сукины
дети!

       Я осторожненько высунулся, огляделся по сторонам, в надежде, что, может быть, это не меня вовсе обозвали. Не сильно хотелось сейчас с кем-то в серьёзные прения вступать.

       Сказать по совести, так мне будто бы даже чудилось, что на полянке я не одинок в своей тихой радости и мирном счастье. Однако увидел я только небольшого росточка пузатенького дедушку, немного напоминающего одного великого артиста.

       Дедушка улыбался сквозь небольшую седенькую бородку и хитро щурился.
Ну, подумалось мне, наверное, хороший дядечка,  и просто шутит. Про сукиных-то детей.

       Где наша не пропадала, неожиданно для себя решил я, отзовусь! Эх, поучаствую в строительстве крепкого моста взаимопонимания.

       – Да вот, – отвечаю, стараясь попасть в тон, весело и задорно. – От бренных земных забот отдыхаю! Истомилось тело и болит душа...
       – Ага, ага, – кивает старичок, – а работать, стало быть, Пушкин
будет?

       Я насторожился. Чую не то что-то.

       – Так ведь в Раю работать-то грех, наверное! – будто бы ещё шучу я, но уже с опаскою старичка разглядывая.

       – Новенький? – жизнеутверждающе спрашивает дедушка и, не дождавшись ответа, продолжает. – Дак вот, милай, учти: это там ты мог ничего не делая деньги получать и даже жить хорошо. А здесь, как говорится, хочешь жить – умей вертеться! Хочешь хорошо жить — хорошо и много работай! Привыкли, понимаешь: Рай-Рай-счастье им сразу подавай. Счастье-то оно, милай, трудом и в поту добывается... В...бывать надо, понял? За трудодни и трудоночи, за палочки-галочки, как полагается, за монетки деревянные. И не балуй напрасно! Чуть страх потеряешь – сгорят твои деревянные синим пламенем, хошь официальным курсом, хошь обманно-государственным, хошь другим хитро-научным путём. Иначе тут никак не получится! Не надейся даже! До тебя так было и после будет! За зёрнышко для сытости брюха или брёвнышко для душевного уюта изволь оттарабанить по всей программе, чтоб семь потов сошло, чтоб без ног падал в конце рабочего дня, чтоб понимал ежечасно, какое тебе лично счастье привалило жить не в каком-нибудь бараке, не на самом чёрном дне, не во время войны или катастрофы, а жизнью вполне спокойной и сытой. Среди других таких же тихих и нормальных работников и милых и мудрых начальников.

      Опешил я всерьёз от слов дедушки. Ничего себе снова философия началась!
      Что-то в окружающем меня мире треснуло. Или это молния где-то в небе бабахнула? Запахло плохо. Житейской плесенью, сыростью прозаической и прочей социальной чертовщиной и бытовой матерщиной, пивно-водочной и плодово-ягодной безысходностью.

       – Зовут тебя как? Грешил в Земной Жизни?.. Впрочем, соврешь ведь... Дай-ка вспомню тебя... – меж тем энергично и деловито продолжал старичок. 
Закрыл веселые глазки и  минуту подумал:

       – Ай-я-яй! Школу прогуливал, курил тайком от родителей, выпивал
иногда, девчонок по молодости тискал, да и вообще грешил же... Ай-я-яй! На работе больше интригами занимался... Дачу-то как купил? На какие шиши и чьи материалы? Жене изменял – да, ай-я-яй... Всё, конец тебе, дружок!

      Старичок открыл глаза и еще минуту помолчал.

      – А еще в Рай просишься... Грешки у тебя... Ну-ка, справку давай, я
там тебе крестик свой поставлю и нужное кой-чего подчеркну...
Ба, думаю, попал я впросак! Самому не угодил! Жариться мне теперь
на сковородке в Аду!

      Взял старичок мою справку, царственным росчерком крестик поставил
вместо подписи,  «Греховодника» подчеркнул:

      – Ступай, милый! Надейся, чтоб в Аду приняли ко двору...
С этими словами, старичок сорвал сладко-яблочко с яблони и пошел
прочь. Грешить, наверное... Вот всегда ведь так! Наговорят кучу слов красивых, сплюнут через левое плечо три раза, и сделают то, что тебе запрещали. За границу свалят, например, куда-нибудь в тропики или на Туманный Альбион, словом, где у них своя шикарная поляна давно накрыта.

      Я даже проверить хотел — так ли в этот раз... Но когда Сам какую-то деву в саду поймал и к древу прижал, я отвернулся и, делать нечего, пошел обратно – в Ад. Здесь мне всё-всё стало ясно.

      Я уже выходил из оазиса в пустыню, когда вновь начался переполох.
      Люди побросали веники и столпились у бархана. Где-то в небе что-то полыхало. То ли пожар, то ли гроза – но все кричали, будто это он и есть –
Новый Пурпурный Рассвет, и все были рады ужасно. И, разукрасив пустыню
в плакаты, кинулись рыть навстречу Солнцу дорогу. А все-таки они верили
в Счастье, и это было трогательно до слез... Да, опять не всем повезёт, и снова будут жертвы. Но с верою в светлое будущее тяготы преодолеваются чуточку легче. Совсем плохо, если вообще не верить ни в завтра для потомков, ни в сегодня для себя.

      По дороге я заглянул к Мавру. Вообще-то, я давно подозревал, что никакой он не мавр, а просто сильно загорел на солнце.

      Мавр лежал под зонтиком на столе и ему снились, верно, удивительные
сны. Ему снилось, что он тоже поехал за границу и купается там в бассейне с
прохладительными напитками, катается в восьмиместном лимузине с девицами-
-кинозвездами, и вообще живет лучше всех. Ну, правильно. О чём же ещё может мечтаться на самом солнцепёке?

      Поэтому я не стал его будить – пусть пока помечтает. Потом и сам
поймет, что нигде-то он не был, а остался на ничейной земле, на границе.
Примерно через час пути я достиг безлюдного поселения. Под раскаленным
небом стояли полуразвалившиеся дома, избы, хаты, мазанки, дувалы, чайханы, ветер мел по узким улочкам мусор и песок. Я почесал затылок. Видимо, в Аду уже всех изжарили и никого не осталось в живых? Так что я как раз вовремя? На новенького?
 
      Но лезть на сковородку мне совсем не хотелось, и я подумывал о том, чтобы удрать от поселения подальше.

      – Пр-пр-прошу вас-с! – мягко сказал голос за моей спиной.

      На песке сидел большущий черный кот, полизывал лапку и хитро смотрел
на меня.
      – Здрасте! – сказал я. – То есть, здравствуйте!
      – Добр-рый денёк, здравствуйте и вам, как пож-живаете? – урчал Кот, слегка поигрывая кончиком хвоста.
      – Спасибо, хорошо... Вот, пришел... – начал было я, но смутился и
запнулся.
      – Вижу, вижу, что пришел... Пр-роходи, гостем буде-ешь, – ласково
мурлыкал мой собеседник, – не стесняйтесь, будьте как до-ома...

      Приветливый такой котик, только что лапками не расшаркивается.
      – Да мне, собственно, справочку б только, – намекнул я, внутренне
холодея.
      – Оф-фо-ормим, в лучшем виде, не извольте беспокоиться, проходите.

      Кот потерся о мои ноги, мяукнул и повёл к посёлку. Тут уж и я за ним
побрел, будто намагниченный.

      И завел меня котик в конце концов в какое-то таинственное подземелье.

      Мимо нас сразу какая-то тень шарахнулась, потом что-то глухо упало в темноте и зашуршало...
      – Не беспокойтесь, ничего страшного. Гений нализался... – мурлыкнул Кот.
      – Как?! – не понял я.

      Мой спутник не ответил, а повел меня дальше, по тёмным и хитрым коридорам. Он встал на задние лапы и мягко подталкивал меня в спину передними. Мы вошли в какую-то залу, освещенную факелами. За длинным столом будто б пьянствовали какие-то люди, весело смеялись, швыряли друг в друга пустыми бутылками и опорожненными консервными банками. Визгу и шуму стояло на все подземелье.

      – Исключительно работники искусства, – многозначительно прошептал
мне на ухо Кот. Но я не понял: с иронией или с гордостью он это сказал.

      Вскоре мы вышли из подземелья в прекрасную долину. Среди зеленых
лугов в сизом тумане шумно текла горная речка. Грохот водопада доносился
откуда-то слева: было плохо видно из-за низко висящих над долиной облаков
или тумана. Единственный свет — тускло-красный — слабо пробивался
откуда-то сверху. Вначале я думал, что это Солнце, но Кот объяснил мне:  «Извержение-с!»

      Картина, представившаяся мне, была глубоко фантасмагорична, и я невольно покрылся мурашками. Я ожидал увидеть вампиров, вурдалаков упырей, которые схватят меня и потащат на свою мифическую сковородку. Но ничего такого не происходило и я, слегка поеживаясь от пряной влажности, и пребывая чуточку в аллергичном ознобе от аромата диких местных трав, с удивлением рассматривал этот мир.

      У самой воды, прислонившись к сильно искривленной иве, стоял, задумавшись, красавец Кентавр. Он закрыл глаза и медленно, подражая движениям дирижера, махал руками. Что-то в воздухе вокруг него вибрировало, звенело, и в целом, если прислушаться, напоминало старинную музыку.   

      Периодически Кентавр тяжело вздыхал и шептал еле слышно: «Люблю грозу в начале мая...»

      Кот прошел мимо Кентавра особенно мягко и неслышно ступая лапками по
мокрой траве:
      – Тс-o! – предупредил он меня, когда мы чуть отошли, – нельзя ему
мешать! Вот уже лет двести он пытается сочинить самую совершенную музыку.
Он близок к этому... Но он никогда не сочинит ее!

      Кот жалобно мяукнул:

      – Таково наказание!

      Мы шли дальше. Кот вновь встал на задние лапы и закурил тонкую стильную трубку. Он старательно пыхтел, выпуская изящные колечки, и вообще производил таинственное впечатление.

      – Простите, – внезапно сказал Кот, – можно задать Вам один вопрос?
      – Пожалуйста... – согласился я.
      – В той жизни Вы были очень суеверны?

      Я задумался. Вообще-то, конечно, пятаки в ботинки перед экзаменами,
черные кошки, тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, – все это было. И за чёрное держался и за деревянное. Но всё это так, машинально... Ну, на всякий случай... Психологически,  как-то, знаете, легче: переплюнул и, вроде бы, все сделал, что мог,  дальше уж...

      Но все-таки? Суеверен или нет?
      Это в нашем-то электронно-вычислительном и атомно-космическом веке?

      – Вот именно, – неожиданно сказал Кот, будто догадавшись о моих
мыслях. – А зря!

      Я положительно ничего не понял, но, решив, что Кот уже удовлетворил свое любопытство, так ничего и не ответил ему.

      В запруде, где речной поток несколько замедлял свое
движение, сказочные нимфы стирали белье. Они заходили в воду прямо в
парчовых платьях и лицензионными шампунями взмыливали чьи-то сорочки и
панталоны. При этом нимфы весело болтали, плескали друг в друга водой
и даже иногда пели тягучие жалобные песни. Кот не обратил на них никакого
внимания, а я ни о чем не спросил, потому что боялся быть превратно понятым.

      Недалеко от запруды, на густотравном лугу Илья Муромец, Добрыня Никитич и Алеша Попович, раздевшись до пояса, косили клевер. Они тоже что-то
пели, но ветер был в их сторону и я ничего не разбирал. Их мокрые от пота
лица были веселы, разгоряченные тела полны неистощимой силы – я просто 
любовался их ладными движениями, пока мы шли вдоль луга к небольшой берёзовой роще.

      В рощу идти, я честно сказать, боялся. Мало ли что опять? Но вскоре мы
встретили Художника, который в прошлом был шахтёром. Он с увлечением писал
картины, пейзажи, натюрморты. Мы разговорились, и он пообещал мне, при
благоприятном стечении обстоятельств, написать мой портрет на фоне луга с
тремя богатырями. Художник был очень обаятелен и мне впервые всё вокруг
представилось в ином свете. Не так уж здесь и плохо!

      Потому в рощу я вошел теперь уже без всякого страха. Здесь, как в райском оазисе, не было ни одного плаката. Было тихо, пели птицы, будто в Эдеме, и даже лучше. Кукушка начала куковать, и я загадал, сколько лет мне суждено. По привычке, конечно. Кот искоса взглянул на меня, но ничего не сказал. Кукушка, будто заводная, накуковала мне лет пятьдесят, и мне стало смешно.
      На одной из лесных опушек маленькие лесные гномы устроили хор и
исполнили для нас с Котом песню Алябьева «Соловей». Солистом был самый
старенький гном. Он беспрерывно моргал глазами и страшно волновался, но
пел очень хорошо, и мы с Котом от души аплодировали ему и всем остальным гномикам.

      В березовой роще шелестели молодые листочки, мягкий ветерок приносил
желанную прохладу. Муравьи построили вдоль тропинки множество своих домиков, и Кот предупредил меня, чтобы я ступал как можно осторожнее.
      – Уже скоро! – многозначительно сказал он мне, когда мы вышли из
рощицы.

      На высоком холме, что вздымался у самой реки, которая протекала
совсем близко, но была уже спокойной и полноводной — русалочка Нюра испытывала сконструированные ею дельтапланы. Она тщательно проверяла крепления, отталкивалась хвостом и с радостный криком «Поехали!!!» взмывала в воздух.

      – Я птица! У меня есть крылья! – смешно кричала она с высоты.

      Удивительно, но она действительно летала, несмотря на то, что поверить в это было трудно!

      Кот одобрительно смотрел на русалку, и в его желтых глазах метались искорки.
      – У-умница! – мурлыкнул он. – Перворазрядница по шахматам и такая
обаятельная... – Кот душевно мяукнул. – А в воздухе как девчонка...

     Он замолчал, обернулся ко мне.

     – Ну, так ты видишь уже или нет? – как-то досадливо фыркая, сказал
он.

     И я увидел росу на траве и звезды в безоблачном дневном небе, я увидел паутинку на еловой ветке и сказочно-красивый восход Солнца над черной ночной рекой.

     Я увидел свои глаза и посмотрел в них, но там было темно...
     Лишь рубиновая искорка тлела где-то. То ли отражение затухающего костра, то ли огонек сигареты...

     Я увидел атланта, сидящего на берегу моря. Он повернулся ко мне
и я узнал Прометея.
     – Во что ты верил, когда жил? – спросил он меня. – Ни во что! Чем ты жил и каким ты был? Никаким! Плохо ты прожил – не горел, не пел. То, из чего сложилась жизнь, – так, пустяки! Что же ты  будешь делать здесь?

      Прометей вскинул вверх ладонь, и с нее взметнулось яркое пламя:
      – Когда-то я подарил этот огонь людям, – сказал Прометей. – Но всё,
что вы научились с ним делать – напрасно тратить. Нужно уметь гореть, как
он!.. Пока что это сила в ваших руках, которую легко потерять. Когда же
эта сила будет внутри вас – никто и ничто не сможет победить её...

      Прометей замолчал и отвернулся.
      – Я дарую мечту тем, кто мечтал. Тем, кто верил – дарую настоящую жизнь... Ты не достоин ни того, ни другого!..

      Кот почесал лапкой за ухом, пыхнул трубкой.

      – Ты всё видел, ты будешь думать, – сказал он.

      Мы вновь стояли на высоком холме у полноводной реки.

      – Мне очень печально! Жа-аль! – продолжал Кот, выпуская колечки. –
Но я знаю: мы еще встретимся!

      Мавр сладко спал. Солнце палило нещадно. Тень от зонтика чуточку сместилась, и у Мавра обгорал нос. Я тихонько тронул чиновника за плечо.

      Мавр проснулся и некоторое время осоловело смотрел на меня, собираясь с мыслями.

      Я его не торопил.
      Пластик обоих телефонных аппаратов окончательно расплавился, обнажив металлические внутренности, растёкся по столу. Впрочем, я предполагал, что телефоны были не настоящими, а поддельными, декоративными.

      – Кажется, я заснул... Принес? – Мавр покопался в столе и с треском выволок наружу старинные весы. С точно такими, кажется, принято аллегорически изображать богиню правосудия...   

      – Так... Одну справочку налево, другую справочку направо...

      Обе чашечки уравновесились.

      – Так! – Мавр задумался. – Поменяем местами! Эту справочку направо, ту справочку налево. Так! – Мавр переложил справку из чашки в чашку, но равновесие не нарушилось.
 
      – Опять ошибка вышла! Может, весы шалят... Притащили, понимаешь, развесы для обвеса... Но, нет, нет, просто шучу, всё в полном порядке...
Мавр воззрился на меня:
      – Я извиняюсь, конечно, но придётся Вам эта... возвертаться!..

      Я кивнул.

      Мавр старательно вычеркивал мою фамилию из книги регистрации.

      Я снова стал жить.

      И стараюсь делать это не так, как раньше.