Кругосветное путешествие на велосипеде. 1-1

Томас Стивенс. Кругосветное путешествие на велосипеда.
Книга1 Глава1 От Сан Франциско до Тегерана.

Это рассказ первого в мире человек, совершившего кругосветное путешествие на велосипеде. Земной шар он объехал на велосипеде модели "Пенни-фартинг", отправившись в путь в апреле 1884-го и закончив путешествие в декабре 1886 года.

***************************************

Щедрой рукой разбросала красоты природа на земле, лежащей между вершин гор Сьерра-Невада и до берегов, где шумный прибой Тихого океана катит волны по золотым пескам Голден Гейт парка. В гораздо большей степени, чем в любом другом уголке мира. По крайне мере так считают многие, кто имели возможность сравнивать. Ни что, кроме возможностей человеческого зрения, не мешает наблюдателю стоя на вершине гор обозревать все эти изумительные красоты простирающиеся более чем на две сотни миль на запад и заканчивающиеся в сверкающих водах Тихого океана. Если бы кто-то это смог сделать, то его взору первые семьдесят — восемьдесят миль открылись огромные и волнистые, как море предгорья покрытые лесами из мрачных сосен и ярко зеленых дубов, ниже — заросли белоснежных цветов колючих кустарников, которые с высоты выглядят, как снеговые кучи. Следом начинается всемирно известная долина реки Сакраменто. Множество ручьев серебряными нитями вытекают из тенистых глубин предгорий и бегут мимо богатых плодородных полей, чтобы влиться в единый поток Сакраменто. А река прижимает их всех к своей груди и спешит вместе с ними к морю.

Города и деревни с белыми шпилями церквей рассыпались на склонах и в долинах, как будто рука какого-то неведомого хозяина рассыпала их, как семена между тенистых рощ и фруктовых садов. Ближе к побережью холмы Дьабло и Тамальпайс — мрачные стражи Золотых ворот подняли свои лохматые головы в небо и с покровительственным видом смотрят вниз в синие воды залива Сан-Франциско. А на жирных лугах по склонам холмов мирно пасутся коровы, которые питают молоком и сливочным маслом горожан Сан-Франциско.

Время от времени предпринимались амбициозные попытки велосипедистов проехать по Америке «от океана до океана», но чтобы Вокруг Света! «Это неосуществимо!» - был самый разумный приговор, который можно было ожидать.

Первым и не маловажным элементом успеха было обрести достаточно уверенности в себе, чтобы выдержать всю критику и остроты скептиков и не усомнится в себе самом. Итак, в восемь часов утра 22 апреля 1884 года я и мой 50-дюймовый аппарат поднялись на борт «Аламеда», одного из великолепных паромов курсирующих между Сан-Франциско и Оклендом, чтобы пройти четыре мили и двадцать восемь минут спустя оказаться на оклендском пирсе. Пожалуй, излишне останавливаться на красотах залива Сан-Франциско испещренного белоснежными парусами и покоящегося в объятьях вечнозеленых холмов.

Меня провожала небольшая группа велосипедистов, которым было любопытно посмотреть на начало моего пути и сердечно пожелать мне удачи. И я поехал на восток вдоль Сан-Пабло-авеню свои первые шестнадцать миль, в сторону деревни с тем же испанским именем. Первые семь миль я довольно быстро проехал по щебенчатой дороге.

Прошедшие зимы, начиная с 1857 года были дождливыми и воды местами размыли дорогу, сделав ее поверхность волнообразной и неровной с выступающими на поверхность валунами. Но я тогда был вовсе не против этих дорожных неровностей. В то апрельское утро я ощущал себя, как в маленькой лодке, которую качали мягкие волны моря. Я думаю, что те мили велосипедной езды по дороге в Сан-Пабло были одним из самых сильных удовольствий в моей жизни.

Щебенка завершилась и началась грунтовая дорога. Дорога стала достаточно хороша, чтобы у меня появилось время оглядеться и полюбоваться на те картины, которые меня окружали. В «Голден Стейт» есть несколько мест, где не следовало отвлекаться от дороги. Так в чертовой дюжине миль от Окленда, заглядевшись я чуть не уехал в канаву с водой на обочине дороги. Особенно торжественных красот тут не было, но весенние дожди умыли улыбающееся лицо природы и одели её яркой свежей зеленью, которую не увидишь на улицах большого портового города. Огромные поля светло зеленых и темномедовых оттенков протянулись по обе стороны дороги и за их пределами, между холмами, как в окна можно было наблюдать спокойные воды залива, над которыми сверкали на солнце белокрылые аристократические яхты и между ними суденышки простых греческих и италийских рыбаков.

До сих пор дорога дорога была довольно хорошего уровня и не смотря на щебенку, праздное любование пейзажами и слишком частые раскланивания и другие знаки уважения встречным прохожим я прибыл в Сан-Пабло в десять часов, проехав шестнадцать миль за час и тридцать две минуты. Хотя, конечно, на скоростное передвижение я не претендую.

Вскоре, после Сан-Пабло ландшафт стал несколько меняться и на дороге появились ямы, на дне которых были грязные лужи, которые терпеливо ждали свой шанс совершить убийство или сотворить неосторожному велосипедисту, рискнувшему преодолеть канаву по краю землетрясение под задним колесом. По этим ямам невозможно было ехать быстро и мои успехи преодоления расстояния стали совсем незначительным. Я поставил себе цель достичь Сайсана, что находился в пятидесяти милях на железной дороге «Централ Пацифик», к вечеру. Но дорога после Сан-Пабло совсем стала совсем плохой и день был очень жаркий, поэтому к шести вечера я все еще тащился по непроезжему куску дороги через болотистые низины tuile, граничащие с заливом Сайсан. “Tuile” - название тростника, который вырастает высотой 2.5 — 3 метра и так густо, что местами образует непроходимую чащу. Растет он на заболоченных землях в этой части Калифорнии. Эти tuile-болота, пересекаемые маленькими неторопливыми ручейками, кишат дикими гусями и утками и справедливо считаются раем утиной охоты. Прежде чем я пробрался сквозь болото стали наступать сумерки. Дорога была полна грязных ям наполненных водой и стало совсем невозможно ориентироваться и я оказался в весьма затруднительном положении. Я решительно продвигался вперед со скоростью около мили в час, не зная когда же наступит конец этой заболоченной дороге. Неожиданно я получил весьма ощутимую помощь откуда не ждал. Я заметил маленький мерцающий огонек в болоте, затем поднялся ветер и небольшой огонь перекинулся на толстые стволы сухого тростника. В скором времени вся местность впереди была объята ожесточенными бликами пламени. Сухой тростник сгорал освобождая пространство. В этих местах довольно часто случаются пожары, особенно осенью и в начале зимы, когда тростник особенно сухой.

На следующее утро начался моросящий дождь и после пройденных шестнадцати миль я был вынужден остаться в Эльмире. Здесь, среди других разных новостей, я узнал, что в двадцати милях дальше на реке Сокраменто наводнение и я мог только надеяться пересечь переполненную весенним паводком пойму реки Сокраменто по железнодорожным эстакадам Централ Пацифик.

От Эльмира мой путь пролегал через сельскохозяйственные и фруктовые территории, где время от времени появлялись ухоженные виноградники, на которых бригады китайцев рыхлили землю, выпалывали сорняки и ухаживали за растениями. Пейзаж весьма оживляли обилие персиковых, грушевых и миндальных садов с богатством розовых и белых цветов наполняющих тонкими, чувственными ароматами весенний воздух.

Я стал понимать какие расстояния мне придется проходить пешком. Поэтому, после ужина в деревне Девисвилле я отдал свою обувь в починку старому ирландскому сапожнику. Мастер оказался весьма словоохотливым и усердно стуча по ботинкам рассказывал мне какую-то сложную историю о жизни в Ирландии. Учитывая его акцент я совершенно не понимал где начало, где конец и в чем вообще суть этого рассказа, однако кивал головой и соглашался со всем о чем пытался поведать сапожник. Спустя час мастер отдал мне ботинки с гордым утверждением что я смогу теперь дойти в них «куда угодно, хоть до Омахи».

Для того, чтобы пересечь залитые половодьем земли мне было необходимо начать долгое и утомительное преодоление железнодорожных мостов-эстакад протяженностью шесть миль. Шаг за шагом, шпала за шпалой и постоянные удары бум, бум, бум колес велосипеда. Река Сокраменто выходит из берегов каждую весну из-за таяния снегов на горе Сьерра-Невада и эти длинные отрезки мостов-эстакад оказались хорошим решением прокладки железной дороги, чтобы вода походила спокойно внизу и не размывала дорогу. Эти эстакады созданы только для поездов и не для чего другого, даже на пешеходов ассигнования не были предусмотрены. Однако длина шпал по краям позволяла мне перемещаться вдоль путей вместе с поездами. По этому машинисты проносясь мимо меня сидящего на корточках и удерживающего велосипед на конце шпал, смотрели на с недоумением на ни то заблудившегося, ни то укравшего велосипед.

В какую-то ночь я остановился в Сокраменто. Тенистые улицы столицы Золотого Штата и фруктовые сады практически сливались, образуя уютный, тихий и очень красивый город, которым калифорнийцы могут гордится по праву. Три с половиной мили от Сакроменто начинается высокая эстакада. С Американ-Ривер моста открывается удивительный вид на горные хребты которые отделяют плодородные земли и славный климат Калифорнии от холодных и бесплодных земель, скалистых гор и песков, что тянутся на восток более тысячи километров. С моста видно, как очаровательная предгорная долина постепенно переходит в леса, в затем на востоке горы становятся все выше и скалистее и своими огромными белыми вершинами, кажется, подпирают небо.

Сразу после Американ-Ривер моста местность изменила характер и я покатился по вполне хорошей дороге. Через десять миль мне встретилось великолепное овечье ранчо, одно из тех, которые находятся в Калифорнии и которые уже давно вызывают восхищение всего мира. Мне сообщили, что размер этого пастбища - шестьдесят тысяч гектар, и все огорожено одним забором. Мягкий бархатистый травяной покров местами находился в тени раскидистых дубов, поодиночке или группами раскиданными по территории, это придавало пастбищу вид старинного родового английского парка. Я невольно искал глазами не появится ли среди дубравы величественный старый особняк и когда кролик прыгал по полю и останавливался в двадцати шагах от меня, я почти стеснялся стрелять в него, чтобы шум не привлек бдительного сторожа парка и меня не арестовали за браконьерство. Поездку длинной в десять миль через этот парк-пастбище я запомнил как одно из самых ярких и приятных пятен на всем моем пути через Америку. Но, каждая роза скрывает шипы и приятная дорога сбила меня с пути. Когда я вышел с пастбища я понял, что отклонился на несколько миль и теперь должен искать проезд через многочисленные ворота малых ранчо, чтобы вернуться на дорогу.

Кажется именно там на меня пролилось гостеприимство испанских или мексиканских ранчерос, которые онемели от удивления и ужаса и глядели во все глаза, увидев человека на странном круглом механизме на собственной лужайке. Я при этом даже не сразу успел понять, где нахожусь. Это милое приключение я потом частенько вспоминал, когда мой одинокий путь пролегал по тоскливой пустыне Невада, без компании под палящими лучами солнца, где единственной тенью была моя собственная.

Ландшафт постепенно изменялся, пейзажи становились все более скалистыми. Город Роклин говорит сам за себя. Здесь начинается страна скал. Большая часть дорог в этих местах имеет твердый, каменистый характер и не размывается зимними дождями. Каждый, кто пишет когда нибудь о Голден Стейт, всегда рассказывает о славном климате Калифорнии. Но за все надо платить и здесь в этом «славном» климате город Роклин сыграл со мной не хорошую шутку, и не только обрек меня на аварию, но и оставил без ужина. А все потому, что о характере местной молодежи тоже можно сказать «славный климат» (видимо автор имеет ввиду игру слов: слово glorius переводится и как славный и восхитительный, так и подвыпивший и в приподнятом настроении). Велосипед в этих краях был безусловно новинка и, конечно, многочисленная молодежь собралась вокруг желая получше рассмотреть его. Стайка этих маленьких горцев отвлекла меня и временно завладела велосипедом. Закончилось все поломкой, в результате которой мне не только пришлось пройти пешком четыре мили до деревни, где я планировал заночевать. Причем пройти пешком по дороге, наверное лучшей с тех пор, как я покинул Сан-Пабло. А потом заняться поисками деревенской кузницы и необходимостью немедленно отремонтировать велосипед, чтобы к утру он был рабочий. Из за всех этих перипетий мне пришлось остаться без ужина.

«Что вы делаете, когда оказываетесь в снегу?» - этот вопрос часто задают люди, которые более знакомы с горами, нежели жители равнин. Конечно, имеется ввиду глубокий снег, который покрывает вершины гор. Когда я начинал свой путь я не особенно думал о подобных трудностях. Длинные противоснеговые навесы дороги Централ Пацифик создали возможность для того, чтобы я смог преодолеть этот путь независимо от того сколько снега покрывает землю за пределами железной дороги. При этом одни мои собеседники соглашались, а другие качали головами и зловеще повторяли: «У тебя это никогда не получится.»

Я проникаю все дальше и дальше в горы, дорога становится грубее и круче. И вот я нахожусь в прославленном Плейсере. Вокруг видны следы работ выносливых золотоискателей. В каждом ущелье и овраге видны сломанные и подгнившие ящики старателей. Куда не глянь, старые водяные рвы, кучи гравия и заброшенные шахты, свидетели более красноречивые, чем слово или перо, тех лет, когда тысячи загорелых старателей трудились здесь в поисках самородков или хотя бы драгоценной золотой пыли. Но, времена меняются и от тысяч и тысяч сейчас остались лишь старожилы, которые бродят по предгорьям. Но слова «песок», «самородок» и «карман» здесь все еще популярны и золото до сих пор главная тема разговоров в деревеньке Баррум и местном салуне. Разговоры о чьем-то незначительном успехе, кому «повезло», на несколько дней вновь зажигают искорку «золотой лихорадки», которая живет в крови этих людей и каждый раз разговоры о счастливчиках толкают этих людей искать золото здесь или на каких-то неведомых приисках в дальних краях. А потом старожилы вновь соберутся в салуне за стаканчиком и снова и снова будут говорить о старых добрых днях 49-го и 50-го годов, «больших самородках», «полосе удачи» и «дикие времена» вернутся. Но, конечно, не вернутся. И нынешние старатели так же наивны, как и в те времена, когда золота в этих краях находили гораздо больше. В Ньюкастеле, станции неподалеку от старого горного лагеря, я слышал о человеке, который совсем недавно нашел «карман», из которого вырыл себе сорок тысяч долларов и тут же поступил как большинство его удачливых предшественников - пустился в затяжные кутежи и разврат и уже через пол года закончил свой земной путь там, где ему больше не будет нужно свалившееся внезапно состояние. В каком-то смысле можно сказать, что его удача стала для него невезением. Не так плохо шли дела у других, которые, за несколько дней до моего приезда достали из «кармана» тысячу двести долларов. Они просто развили бурную деятельность в деревенском баре, а когда оказались на мели, вновь пошли искать счастья в шахты. Потому что всегда есть шанс приподняться.

Совершенно другую картину я увидел на дне глубокого оврага, по которому стремительно спешил небольшой ручеек. В ложе потока старый трудолюбивый мексиканец установил ящик для промывки золота. Он старательно месил в ящике грязь лопатой, промывая огромные объемы породы, чтобы добыть золотого песка на пару долларов в день. Он показал мне огромную кучу гравия из которой он добыл песка на семнадцать долларов. Я помог ему перекатить пару валунов и понадеялся, что он разбогатеет после моего отъезда.

Здесь в горах я решил, что лучше продолжать ехать по железнодорожному полотну, тем более, что вдоль полотна местами был настил вполне пригодный для езды. В то же время по дороге предназначенной для телег иногда было совсем не возможно ехать из за сложного рельефа и липкой почвы из красной глины. С железнодорожного полотна неподалеку от Ньюкастла открывается удивительный вид на земли, по которым я ехал на протяжении последних трех дней и где река Сакраменто несет свои воды через широкую долину к морю. Земля то прорезается глубокими оврагами, то вздымается гребнем и тотчас же вновь опускается в овраг образуя какую-то невероятную огромную гребенку. Прежде, чем добраться до Оберна (Aubern) мне было необходимо преодолеть ущелье Блумер Кат (Bloomer Cut). Стены ущелья совершенно вертикально уходят в небо с обеих сторон железной дороги и когда проходит поезд его грохот эхом отзывается в тесном пространстве, а со стен сыпятся камни, которые представляют довольно серьезную опасность бродячему велосипедисту. По дороге на Клиппер Гэп из Оберна желтая грязь под колесами, цвет нависающих скал и золотистых расщелин наводили меня на мысль отказаться от моего путешествия и попробовать себя в золотодобыче. Я даже достал лупу из своей дорожной сумки, чтобы провести небольшую разведку.

Прежде, чем я достиг Клиппер Гэпа начался дождь. Я понадеялся, что пока я обедаю дождь прекратится, но он лишь разошелся и превратился в ливень, так что на оставшуюся часть дня я был вынужден остановиться. Склоны холмов вокруг Клиппер Гэпа были покрыты цветущими кустами чапарели и их цветение создавало приятное и праздничное настроение. К вечеру дождь превратился в мокрый тяжелый снег, который шапками нависал на деревья и кусты. К утру весь ландшафт, и без того белый из-за цветов чапарели, стал еще белее покрывшись снегом. Гостиница в которой я остановился была своего рода на половину ранчо, на половину придорожный трактир, неподалеку от железной дороги. Хозяин, веселый добропорядочный ирландец приехал сюда в 1851 году, во время золотой лихорадки, в поисках удачи, но не сумев сделать состояние на раскопках мудро решил оставить это занятие ради себя и спокойствия своей семьи. Он поселился на небольшом участке земли послав к черту все амбиции старателя. Здесь он занялся разведением домашних животных. После того, как он показал мне своих любимых питомцев - боевых петушков, гусей, и молодых бычков, он гордо проводил меня к сараю, где жил его любимец Барни, который был надежно привязан. Барни — боевой пес, непобедимый в этих краях. Хозяин рассказал, что не так давно к ним на бои привозили некоего свирепого и непобедимого пса, с которым должен был сразиться Барни. Многие поставили на то, что Барни проиграет бой. Но, конечно, хозяин так и не увидел собаку, которая завалила бы его любимца Барни. Я заметил, что спина пса покрыта свежими шрамами, но хозяин сказал, что это царапины от кустов чапарели, в которых они с Барни охотятся на диких кабанчиков. Прежде, чем надежно закрыть сарай, хозяин с восхищением сказал, что его Барни «мог бы сразится даже с ягуаром, если бы те не были так трусливы и не прятались на деревьях».

Все воскресенье шел дождь, а в небольших перерывах снег, так что я был вынужден оставаться в Клиппер Гэп до утра понедельника. Работники железной дороги сказали, что зима была снежной и его столько скопилось под навесами, что едва пробивается поезд и не может быть речи, что сбоку поместится человек. Я прислушивался, но не обращал особого внимания на эти слухи, потому что у меня на этот счет было особое мнение. Утром в понедельник я отправился снова в путь по железнодорожному полотну. После двухдневного ливня это была единственная проезжая дорога.

Первое, с чем я столкнулся в дальнейшем пути- тоннель через гору был слишком узок. Изначально он был построен стандартного размера, но потом из-за угрозы обрушения стены его были укреплены и стали гораздо толще, и поезд там пролезал едва не касаясь стен. Обходить этот холм — это было что то! Каждый раз, когда я поскальзывался, я садился и сползал по этой жидкой желтой глине, только чтобы не сорваться в пропасть. Это вряд ли улучшало мой внешний вид, но, это было ни важно, так как рядом со мной не находилось ни единой живой души. Вскоре в вновь вышел к железнодорожному полотну, где получил возможность довольно быстро тащиться вверх по крутому склону в сторону снеговой линии, которую я теперь мог наблюдать сквозь изгибы гор.

Здесь довольно длинные отрезки пути можно было ехать по тем участкам, которые имели твердое покрытие, однако были и короткие участки, где покрытие пропадало и там приходилось идти. Иногда я проезжал мимо станций, где мне приходилось делать впустую круг или два, потому что там находились шахтеры, которые вообще не понимали, как на этом агрегате можно тут проехать и спорили о том, еду ли я по одному из рельсов или по шпалам.

Сегодня утром следуя по железной дороге я добрался до знаменитого Мыса Горн, место которое навсегда запечатлевается в душе каждого, кто его хоть раз увидит. Железнодорожные пути огибали великолепный и живописный пик, который вероятно был свидетелем появления американского континента.

Когда компания Централ Пацифик начала строительство здесь железной дороги, первые строители сначала качались над этими обрывами на веревках, пока не создали площадки на которых можно было стоять, а затем узкий выступ на практически отвесной скалистой горе, где нынче проложены железнодорожные рельсы.

Балансируя на краю, когда с одной стороны можно коснуться рукой проходящего поезда, а с другой пропасть в две с половиной тысячи футов (примерно 760 метров) глубиной я любовался картинами внизу. Там в глубине серебряной нитью, вдоль узкой долины, протянулась река. До меня доносился едва уловимый рокот, грохочущей внизу, в своем скальном ложе, реки. Эти великолепные картины величественных гор, частично покрытых сосновым лесом и бурлящей в каньоне весенней реки, принимающей в свое лоно сотни небольших ручейков стекающих с гор навсегда останутся в моей памяти.

Погода весьма капризна. К тому времени, как я достиг Датч Флет, в десяти милях к востоку от Мыса Горн, хляби небесные разверзлись вновь и менее чем через час Датч Флет превратилось в место, которое в моей памяти осталось как «вода, вода, кругом вода» . Все вокруг в воде.

Нет, вода это не шутка. Лило, как из ведра. По улицам текли мелкие потоки, из десятка канав и оврагов слышалось веселое журчание ручьев и в довершали картину десятки мощных потоков зловеще шипящих и низвергающихся с гор. Однако дождь прекратился так же внезапно, как и начался. Теплое и яркое солнце осветило все вокруг и я вновь тронулся в путь.

Постепенно я поднялся до зоны снегов. И сразу услышал приглушенный рев, прокатившийся эхом по горам, как шум отдаленной артиллерии. Это был шум горных лавин. Хотя, в трактире Голд Ран (Gold Run) некий нехороший человек и подмигивал собеседникам, заставляя меня поверить, что это гризли «бредет через горы и ревет, как лев отыскивая кого бы проглотить». Громыхающие голоса природы, внушительные пейзажи, мрачные сосновые леса, которым уступил место колючий кустарник объединились в стремлении произвести впечатление на путника бредущего через горы в полном одиночестве, чтобы он слышал, видел и ощущал свое полное ничтожество перед ликами природы. Какая разительная перемена в природе произошла всего за несколько дней пути. Еще четыре дня назад я был в субтропической долине Сакраменто, а теперь настала суровая зима и лишь выносливые сосны могли выносить суровость этого климата.

Нынешнем днем я проезжал поселение индейцев Дигги, у которых мой велосипед был такой же диковиной, как первый локомотив. Они с замиранием обнажив головы смотрели на меня, а мое веселое приветствие вызвало лишь невнятные стоны в ответ. Долгие годы хронического недоедания и убогого образа жизни привело к почти полному искоренению коренного населения этих мест. Можно в полной мере сказать, что открытие золотых месторождения в родных для них горах стало проклятием этого народа. Единственно, что им осталось или покинуть эти земли или быть похороненными под этими соснами.

Следующим утром я уже быстро катился под противоснежными навесами, которые простираются с небольшими перерывами на протяжении следующих сорока миль. Когда я выкачусь из под них, я уже буду на восточном склоне горного хребта. Эти навесы были построены с огромными затратами для того, чтобы защитить железнодорожное полотно от обильного снега выпадающего каждую зиму в этих горах. Они построены таким образом, чтобы снег, камни и даже лавина скользили по наклонному покрытию вниз в пропасть и не доставляли вреда путям и поездам. Все инженерные сооружения относящиеся к железной дороге были защищены этими навесами. К счастью, передвижение здесь оказалось легче, чем я мог предположить или чем мне предсказывали заранее. И хотя ехать тут было невозможно, я тащил велосипед и себя довольно скоро и радовался, что мне не придется дожидаться месяц — полтора, пока снег растает. Местами дорога покрытая навесом уходила в глубокое ущелье или овраг и тогда все вокруг от скалистых склонов до мрачных сосен было погребено под снег. Ни одного живого существа не попадалось в этих местах и слышался только отдаленный рев лавин и скорбные вздохи ветра. Мне казалось, что ветер поет какую-то тоскливую панихиду запутавшись в величественных стволах сосен наполовину похороненных вездесущим снегом. Сегодня вечером я остановлюсь в высокогорном отеле на высоте семь тысяч семнадцать футов над уровнем моря (2150 м). Найти её здесь было так же удивительно, как снег на день независимости. И это был высокогорный дом весьма высокого качества. Высота — ничто, если нет снега. Мне сказали, что толщина снега до 30 футов обычная вещь на такой высоте. Еще один зимний аспект высокогорья как известно низкие температуры восточнее в Скалистых горах, и хотя вокруг был снег я путешествовал в одной рубашке и тонком резиновом плаще, накинутом на мои плечи, чтобы не пропускать воду от подтаявшего снега, который капал через крышу и был практически как моросящий дождь. Снаружи навеса было довольно тепло, но внутри достаточно холодно. Талая вода просачивалась по скалам и через доски и замерзала в причудливые сосульки всевозможных форм. Целые зверинцы животных и птиц изо льда покрывали шпалы и скалывались на гладких рельсах.

Восточнее дорога представляла из себя последовательность коротких тоннелей, пространство между которыми было накрыто противоснежными навесами. Тоннели были заполнены дымом от проходящих поездов и свет туда почти не проникал. Мне приходилось на ощупь искать дорогу себе и своему велосипеду. Но нет ничего хуже, когда я слышал поезд и вжимался в небольшое остающееся пространство тоннеля, а поезд чадя и гремя проходил совсем рядом со мной в темноте. После этого тоннель наполнялся таким густым дымом, что ни капли солнечного света уже не могло проникнуть внутрь и я должен был нащупать путь сантиметр за сантиметром, боясь опереться на ногу, пока не убеждался, что встаю на твердую поверхность. Я продвигался очень медленно и с великой осторожностью, боясь провалиться в водопропускную трубу и останавливаясь каждые несколько шагов, чтобы не пропустить поезд, потому что в замкнутом пространстве мой велосипед так грохотал по шпалам, что я боялся, что могу просто не услышать приближение состава. Но, наконец-то эти тоннели закончились и я очутился на открытом пространстве. Между сосен мне открывался прекрасный вид на озеро Доннер, которое называют «Жемчужиной гор». На этом озере, на фоне этих красот произошло одно из самых трогательных и ужасных событий времен первых эмигрантов. Когда-то тут эмигранты разбили лагерь и не смогли отсюда выбраться из-за обильно выпавшего снега. Весной последнего из них нашли совершенно обезумевшего, он сидел на бревне и доедал руку одного из своих товарищей по несчастью. Это были последние останки того человека, которого он сожрал, чтобы выжить в этих условиях!

Моя дорога теперь пролегает вдоль реки Траки (Truckee), вниз восточнее склонов Сиерры до границы с Невадой. Траки быстрая порожистая река от своего начала до самого конца перегороженная бесконечным количеством плотин и мельниц. Вдоль нее проходит мало пригодная для езды дорога, но после Верди, станции в нескольких милях выше Невады, я нашел хорошую дорогу и ехал на велосипеде. Спешился я у дверей небольшого отеля так хладнокровно, как будто я ехал не спешиваясь весь путь от Фриско. Здесь в Верди есть лагерь индейцев Вашое (Washoe), которые сразу выказали свое превосходство перед индейцами Диггер, тем, что окружили и долго изучали мой велосипед с гораздо более выраженным любопытством. Верди находится менее чем в сорока милях от вершины Сьерры, и с крыльца отеля я мог все еще видеть яростно бушующую метель в том месте, где находился всего несколько часов назад. Здесь климат гораздо суше. Над горами можно было наблюдать большое количество облаков, несущих влагу со стороны моря, однако они не могут преодолеть горного барьера и высыпают всю эту влагу в виде снега на вершинах. А пересохшие равнины Невады напрасно открывают рты, так и не дождавшись драгоценной влаги. В Верди я горячо простился с Золотым Штатом и покатил сорокамильный участок вдоль сверкающей Траки на встречу пустыне.