Колдовство

                КОЛДОВСТВО

  Женщина.
  Красивая или не очень. Добрая иль злая. Стервозная, а может быть нежная. Пухленькая худая весёлая грустная – разная.
  Но про женщину вернее говорить – счастлива она и любима – только так будет правильно. Потому что когда ей хорошо, то радость приходит во все сердца, облечённые её душой. Светлеет до солнечной яркости ближний круг семьи, и от каждого родича отражаясь, сияние расходится дальше – закадычным друзьям да товарищам.
  Казалось бы, всем своим хватило – но зарево любви и счастья до таких сил ослепительно, что достаётся в охапках сердечного пыла даже дальнему кругу сослуживцев, знакомых, прохожих. Женщина прекрасна как сошедшая на землю богиня небес, когда искренне – без капельки чуждого соблазна влюблённой в неё души – и щедро – до смертной жертвенности любящего её сердца – исполнена счастьем семьи, материнства, и непреходящей мужеской верности – без края, без времени.

  Мне нравится одна замужняя баба. И вроде бы всё у ней ладно в семье; улыбается каждое утро, цветёт словно дивная роза, которая всю свою бутонную, а потом зрелую жизнь провела лелейно под негой заботливого хозяина - и никогда не страдала в бирючливой дикости от глода и засухи. Но вот оттого ли, что я в неё вдруг влюбился такую, или может по праву патриархальной мужицкости – я решил для себя, будто она моя уже, и все их семейные радости принимаю как ревнивую тягость.
  Мы с ней почти не разговариваем; только здороваемся изредка – салюты, приветы. Но её добренькие улыбки и взоры настроили меня на доверительный лад - будто исповедника совести, коему милая дама покаялась в чувствах порочных, и этой интимной с ней тайной он обречён на придуманную надежду.
  Я сознаю распутную тщету своих желаний, но совладать с собой не могу. Потому что кажется, есть возможность теснее сблизиться с ней – ведь не внапрасну её радость при встречах – и то что она так счастливится всему белому свету, меня совсем уже не смущает, и призрачные химеры возлюбленных грёз в душе моей яво облекаются плотью.

  Случилось так, что после дня Победы я сел в твою машину с георгиевской ленточкой – и меня повело. Ведь я уже много лет живу один и отвык от запаха бабьева тела – твои волосы, губы и глаза, жесты и запястья, голые коленки.
  А особенно голос. Грудной. От грудей, из внутря, завораживает. У моей жены был такой же. Я клал ей голову на бедляжки, и вдыхал голос, слушал запахи - а она читала мне вслух разную дребедень из женских журналов. И я умирал по сто раз – душой, отмерено вечностью.
  Я уже думал, что всё моё в прошлом. Но с тобой сердце вновь засбоило. Не веря ещё полнамёку, ещё ошибаясь впустах, оно вдруг запуталось в платье, в чулках и ажурных подвязках - пытаясь узреть хоть край белизны, окоёмок от тела, где живое не прячет загар, где распалось сплетение тканей.
  Поначалу я думал, что плоть с голодухи командует мной. И срывал на ней злость, даже злобу свою – я руками сворачивал голову ей. Моих сил и терпенья хватало на дни; потом на часы, и минуты.
  Не плоть, не она только. А душа тобой мается, грезит – надёжа меня.

  Давно уже пришло ко мне понимание толковой серьёзной любви. Я хочу суетиться от радости, спеша к ней родной на свидание: чтоб как раньше мои башмаки выбивали дробь - и густым жеребячьим топотом, и нарочито степенным гусиным шагом, и неуклюжей медвежьей увалью. Моё настроенье тогда менялось от одного лишь её взгляда: вот он обиженный, я чуть опоздал – а вот она смущена, оттого что знакомую встретили – и конечно же, счастлива, когда я её на руки взял, поцелуя милуя лилуя в полыхнувшие нежностью губы.
  Врать не стану: было у меня и так – сунул, вынул, ушёл. Но всю эту грязь я с себя оттирал пемзой, наждаком и напильником - так что сам истончился, что хер свой истёр в карандаш – зато душу отмыл добела. И теперь душа при воспоминании о тех разгульных днях выдаёт мне большой красный гроб - в котором могильщики схоронят все грёзы да помыслы, и меня самого.
  Неправильно, неповерно бог создал любовь и поебушки. Он их, наверное, раскидал по разные стороны – ходи сам собирай – а нужно было запереть их в одном просторном сарае, и пусть бы каждый человек подбирал к своей любви животную страсть, а уже после этого ёбся в усладу себе, небу и всему человечеству.
  Но пока всё не так. Прежде чем найдёшь на земле свою единственную, то перепробуешь десяток – а то и больше – проходящих баб, которые оставляют на сердце горькую, но и сладостную оскомину предательства.
  Я ещё не до последней косточки – как голодный пёс – отыскал любовь; а уже чувствую себя перед ней виноватым. За то, что из-за своего похотливого хера разменял её на жопастые да сисястые суррогаты - и что моё осуждение звучит в кающейся душе только сейчас. А когда стоял на коленях пред чужой голой бабой, когда клялся ей, а больше себе, что она неповторима на земле - то мечтал только лишь взять загрызть растерзать такое же развратное тело и блудливую душу, которая как и я в единый сей миг забыла все обеты, данные детям, мужу и богу - и уже не боится, не верит небесной каре.

  Я рад что ты есть у меня.
  В блокноте лежат фотографии, и я каждый вечер любуюсь тобой. И тяжёлая нудная работа мне больше не в тягость. Потому что мои крепкие руки сжимаешь ты своими нежными – я забываю про лом да лопату, про кувалду с отбойником – они как пух лебединый, клок шерсти. Я мну ими гранитный бетон словно глину для плошек – а ты за тридевять земель тоже смотришь в глаза мне, и любуешься силой да ратным трудом, что во славу тебя я сейчас величаю - хотя нету особой в нём прелести, в махании копке долбёжке. Но хорошо в моём сердце от твоих памятных глаз и улыбки, светло на душе, будто солнц миллионы зажёглись – в такой маленькой солнц миллионы, представь.
  Ты чудо как хороша. Другие все бабы мельчают рядом с тобой. Мне их лица почти не видны, их тела с каждым днём усыхают, черствеют – я их есть не хочу. Для своих мужиков они слаще тортов; но мне любишься ты с гордой статью своей, с блудным норовом плоти – жестокой, брыкастой – что до времени всех отвергая, рыгоча да ломая им кости – вдруг смиряется в песне любовной, тихой страстью тревожа себя каждый миг, каждый вздох – но в гордыне молчит исступлённо.

  Любовь. Почему она так стыдлива из всех чувств на свете?
  Ведь самая лучшая; а прячется тайком от людей, будто маску позора на себя нацепила. С нею говорить трудно, слушать больно, и в глаза смотреть почти невозможно. Влюблённый становится просто пионером-колокольчиком, у которого до этого дня не было и одного поцелуя, обьятия. Ей бесполезны любые запреты: любовь может настигнуть даже самого циничного кобеля и самую легкодающую сучку - преображая их одним только своим наитием в праведных Лотов, Терез и Иосифов.
  Святая – обожаемая – райская. При ней забываются как сивый бред все случайные попихоны в кустах, или на пьяной блатхате. Прочь из головы, из сердца и памяти, вылетает весь похотливый опыт наработанных связей; и в присутствии любимой ненаглядной единственной вдруг отнимается язык, и ноги - и хочется пасть на колени чтоб ползти к ней поближе, сталкивая всех и вся в пропасть по обе стороны своего коленопреклонённого пути. Невозможно видеть в этот миг рядом с ней никого, хоть невинного друга, товарища – только я должен стать для неё всем на свете. Если кто из мужиков просто подойдёт к ней о работе, о жизни – то я уже словно хищный сыч кружусь возле, чтоб хоть краем уха услышать – о чём они, как, зачем рядом? А если ещё она улыбнётся ему, а тем паче добрым смехом ответит на шутку – то всё, ррразорву их обоих!
  Я тут вверху написал – коленопреклонённо ползти; но нет – это всего лишь для красоты речи. У меня в любви появляется особая гордость, даже гордыня – чтобы не просить, не унизиться – и если у неё на глазах станут в клочья терзать моё тело, я на волю не выпущу звука, и стона, заткнув любовью все свои кровавые дыры.

  Мы с тобой нашли друг друга. Как - по запаху? или жестам? по цвету глаз или росту? Что же нас привлекло неразгаданное?
  Будь я маленьким, будь курносым, с тёмной бородавкой на щеке – ты б на меня не посмотрела. Я точно знаю: мой лёгкий, но жёсткий характер, вместе с верной любовью к тебе, послужили лишь стойким дополнением к моему мужицкому обаянию. Какое счастье, что господь дал мне меня такого как есть, а не иного! – иначе не видеть мне тебя рядом, а только выглядывать из-за угла, в надежде хоть мельком узреть твой чарующий променад под взглядами осовелых местных мужиков.
  И ты бога благодари, за то что создал тебя такую – никакую не знойную, и ей в противность не холодную красоту; а как посмотришь в глаза да чуть приопустишь ресницы, в смущеньи заправив за ушко чёрный вихор - то мне жутко погладить хочется колёса машины той, что тебя привезла сегодня ко мне. 

  Время тормознуло около нас. Так бывает на широкой многополосной магистрали, когда две машины слегка целуются бамперами, и спокойно останавливаются посреди спешки и суеты, от большого любопытства мигая друг другу фарами. У них простой интерес в чужеродной неясности города – и они железяки. А мы с ней два сердца в биеньи одном, и если её пока чуточку колется, жмёт – то в моё уже забивают стодлинные гвозди по самую шляпку.
  Любящая душа очень быстро меняется. Вчера ещё она ходила гордой и неприступной, и многие говорили что трудно покорить её – что любовь в ней не выживет, отвергнет притязания к радости ото всех своих знакомых, и даже друзей, которые всеми силами пытаются её развлечь. И на фотографиях она была сплошная тоска – та, что разливается по белому свету поздней осенью, и всю зиму брызжет на белый снег грязной слякотью.
  Но вдруг она узнала любимого. Неждано, негадано. А в его глазах прочитала ответное чувство - как девчонка то первое слово из азбуки, к которому шла, спотыкаясь, от бабкиных сказок. И всё расцвело в ней самой – красное платье, и бела улыбка, и черень волос на плечах – хоть вокруг весь мир прежним остался, пыхая дымом да гарью в раструбы буден своих.      
  И мне бы обрадоваться, подпрыгнув до небесного потолка – что сама великосветская гордячка, ценящая себя превыше перед ней склонённых голов, опустилась всем телом к моим ногам - и приходится лишь взять сей подарок, растерзав её может в лохмотья за прошлое небрежение мною. Но мне уже невыносимо стыдно - не к ней выскомерной, а к её страдающему сердцу и к великой материнской душе, которым она пыталась равнодушием застить глаза, да не вышло. И ещё я понял, что всерьёз полюбил её.

  Поэтому теперь не спешу.
  Что толку, если сегодня возьму я своё от любви, а назавтра забуду и имя её. За это короткое сучье знакомство я не разнюхаю запах, как уличный пёс волочась за поднятым хвостом мил-подружки. Не учую пожатия тёплой ладони, влажной слегка от сладкого ожиданья греха, что меж нами ещё не возник осязаемо, но виденья уже растревожили сердце моё, наши сердца - и они как снаряды прут наружу навстречу друг другу, всё же силясь загасить свой мощный запал хоть остатками воли да разума.
  Я слышу твой голос за тысячу вёрст - он невмятно зовёт меня, стынет во сне моим именем, сам боясь своей нынешней смелости. И я пробудясь середь ночи, уже не молюсь в то что утром - а колдую клятую ведьмачу.