С третьей цифры, пожалуйста!

     Бывает, что буквально в незаметное время, в какой-нибудь год, а, гляди, и того меньше, так перевернется у человека ничтожная его жизнь, так припекут его необоримые обстоятельства, таким вдруг чужим, незнакомым затылком предъявит себя казалось бы давно родная и понятная со всех сторон судьба его, что смотришь – вроде и Иван Иваныч идет, а подойдет поближе, – точно, не он…, еще ближе, - да нет…, он вроде…, а только, вот хоть стреляй, совершенно иной человек перед тобой, что не решаешься и руки подать, опасаясь конфуза обознаться – так переменяет человека неприютный, неумолимый и злой к нему жребий. Чаще же случается совершенно по-другому: и так, и эдак, и в лоб, и в темя, и в самые десны расцелует человека Господь, подсыплет песочку на скользких пригорках, подстелет соломку по обочинам, одарит верною, послушной супругою да здоровым и благодарным потомством, окружит заслуженным почетом у сослуживцев, даже медалькою отметит в какой юбилейный случай, а встретишь его лет тридцать-сорок с последней встречи, - и, пусть не пощадила жизнь ни шикарной в юности шевелюры его, ни фигуры спортивной, и белки его желты печенью, и колени его стонут подагрою, а в глаза, в зрачок заглянешь – точно - тот же Ванька-Прыщ, что задирал исподтишка девчонкам юбки на переменках, тырил мелочь по карманам в школьной раздевалке да ябедничал классной за пятерку в поведении. Да вы и сами поди замечали такое на вечерах выпускников - не сразу, не годом-двумя по выпуску, а спустя время, другой-третий десяток лет: в какое, за неслыханные деньги, ни нарядись платье, каким золотом-бриллиантом ни унижи пальцы да шею, а хам так и остался хамом, хабалка – хабалкой, пижон – пижоном, идеалистка - идеалисткой, умный – умным, дура – дурой. Нет, не меняет человека жизнь во всю его длинную дорогу от пеленки зловонной до смердящего савана.

     Перфекционизм – религия дураков. Иной всерьез полагает, будто все, чего он ни добился в жизни, - есть его труд, результат его устремлений к совершенству, что будущность всякого - чистый нотоносец – только выводи ноты терпеливо и аккуратно, по законам сольфеджио бди размер и сильную долю, расставляй паузы, репризы в нужных местах, после альтераций не забывай бекары, тут крещендо, здесь стаккато, там легато – и выйдет оратория такая, что и сам Создатель разведет руками да поклонится эдакому упорству и кропотливости, какие и не замысливал в обыкновенном этом человечишке; другой, напротив, помня об обещании: «просите, и дано вам будет», пальцем не пошевелит, но лоб в кровь расшибет в молениях об лучшей доле; третий поставит на дьявола; четвертый на золотого тельца…, а того не ведают, что трудись, совершенствуйся, веруй иль воруй, а давно уж все за них прописано от увертюры до коды, и даже стремленье их к совершенству, славе иль деньгам – суть партитура Господня. Все оно так-то так, но однако любовь?.. Что есть любовь? Какою неожиданной флейтою вдруг вливается потусторонний голос ее в стройный или не очень, у кого как, разноголосый, но и монотонный оркестр повседневности нашей? По указке Верховного дирижера ли, иль капельмейстера падшего, отставленного, всегда помышляющего о мщении, или сама по себе, никого не спросясь, вдруг вспыхнет занебесным всполохом высокая и чистая нота ее, тщетно силясь задать новую, как ей наверное думается, навеки верную тональность; всколыхнется в изумлении, остановит на мгновение весь оркестр смычки, струны свои, клапаны да клавиши, да барабаны с литаврами… Лишь мгновение… Но…, вот же ноты, вот розга дирижерская: «Внимание! С третьей цифры, пожалуйста!».

     М-да… Любовь… Есть две разновидности (можно ли так о таком сакральном?) любви. Первая, и самая распространенная, это когда вслед глаголу «люблю» неотвязно прилепливается предлог «за» (за тайные мучения страстей, за горечь слез, отраву поцелуя…). Не обязательно так в первое, божественное мгновение, но как только, после ослепительной вспышки, глаза попривыкнут к повседневности, - тут же начинает человек придумывать себе оправдание, будто с похмелья от тяжкого прегрешения, – а за что собственно он полюбил? Мужчина, будучи существом земным, не бог весть как талантливо слепленным, даже где-то грубым, брутальным и, против расхожего мнения об себе самом, не очень умным, душою всегда тянется к совершенству, ввысь и потому любит женщину за: небесной синевы глаза, крылатые ресницы, воздушную походку, высокую грудь, серебристый смех, золотые волосы и за все прочее такое, чему всенепременно придет конец и в совсем даже не далеко отстоящем времени, почему и любовей с ним случается часто совсем и не по одной на жизнь. Женщина же, напротив, являясь существом легким, эфирным и, паче бытующего толка, умным, больше тянется к земле, к твердости и надежности, почему и любит больше за силу, здоровье, обеспеченность и вес (социальный, разумеется); случается, что и за красоту тоже, но только при условии соблюдения предыдущих параметров, особенно, что касаемо обеспеченности и веса, кои достоинства, со временем, при разумном и бдительном руководстве, имеют тенденцию только возрастать. Поэтому наверное мужчина «женится на» недолговечной красоте, а женщина «выходит за» крепкую будущность. Если же будущность эта вдруг оказывается не такой крепкой, не настолько крепкой, как мечталось девичьим мечтаньям, женская любовь исчезает сама собою, равно как пропадает она и у мужчины, при утрате избранницей свежести кожи, округлости форм и глубины глаз. Хорошо, просто здорово, когда такая вот «любовь за» успевает перейти в дружбу или хотя бы в привычку, до утраты партнерами задекларированных качеств, но чаще все заканчивается простым или с нескончаемыми скандалами взаимотерпением, а в доброй половине «историй вечной любви» – таки разводами.

     Но случается любовь и иная, эпитетами к которой избираются такие слова, как «неземная», «всепоглощающая», «испепеляющая», «роковая» и проч. Уже по самому подбору прилагательных понятно, что такая любовь всегда есть предмет особенного внимания легкомысленной братии (или, как шутил гений, «цеха задорного») поэтов и писателей, то есть людей такого толка, за которыми, чего уж тут, водится грешок приврать да приукрасить, и из того кажется можно бы сделать вывод, будто все эти Ромео с Джульеттами и Тристаны с Изольдами существуют только на бумаге. Ан нет, - пускай и ничтожно редко, но, то там, то тут, и не на бумаге. Такая любовь тем более, против представленной абзацем выше, не бывает не только длинною в жизнь или в часть ее, но и хоть сколько-то протяженной и именно потому, что к ней как раз не прилепливается предлог «за». Она больше напоминает какой катаклизм, как то: торнадо, землетрясение, наводнение; она поражает воображение как неудержимой, неотвратимой силою, так и фатальною красотой своею; она захватывает собою всю душу, обе души целиком и, коль скоро обеим не за что ухватиться, удержаться, кроме как друг за друга, уносит с собою в никуда и навсегда. У такой любви лучший исход – гибель обоих влюбленных, ибо уцелевшие остаются столь опустошены и ни на что уже боле не способны, что, как писал Иоанн Богослов, выжившие позавидуют мертвым.

     Но…, минуй нас пуще всех печалей от теоретиков любви. Нет у флейты той ни нот, ни дирижеров, и звучит она всегда не в такт, но звучит же…, прозвучала хоть раз во всякой, даже самой ничтожной и бездарной пьеске жизни каждого из нас и…, часто случается, что, оглядываясь назад, стоя уже одною ногою в могиле своей, вдруг понимает человек, что не было в его жизни ничего более светлого и дивного, чем та далекая, но самая чистая и самая высокая нота, что взял он вместе с нею…

     С третьей цифры, говорите? – увольте.