Повесть в двух частях
Жене и другу Лидии Павловне посвящаю
В первые послевоенные годы в нашем семидесятивосьми-квартирном доме жителей было не меньше, чем в большом селе. Во дворе бегало и играло столько детей, что вполне хватило бы укомплектовать среднюю школу. Жили не за железными дверями с семью запорами, нараспашку жили и в гости друг к другу приходили без спроса и приглашения.
Так было.
Сейчас – семьдесят квартир: на первых этажах разместились магазинчики, аптека, парикмахерская и какие-то сомнительные финансовые конторы, часто меняющие названия. Соответственно – семьдесят семей, в основном, люди состоятельные: по ночам во дворе паркуется свыше сорока машин.
Но детского смеха не слышно, да и незнакомы меж собой ни дети, ни взрослые. Многие, прожив в одном подъезде по нескольку лет, друг с другом даже не здороваются.
И сейчас в доме, где более двух сотен жильцов, каждый живет в одиночестве. Разве это не странно?
Часть первая.
Коммуналка
I
Дом наш – четырехэтажный, с трех- и – четырехкомнатными просторными квартирами, с высокими потолками – такие сейчас называют «сталинками» - в самом центре города. До Урала, а за ним и огромного тенистого парка, – излюбленного места отдыха горожан, – рукой подать. Пятнадцать минут хода и вот крутой извилистый спуск с деревянными лестницами средь чахлой растительности на суглинистой почве, сбежишь по нему и во всей красе открывается Урал, зеленоватая водица манит прохладой и свежестью.
Стоит наш дом углом вдоль двух пересекающихся улиц, по пять подъездов на каждой, отпугивая прохожих высокими и массивными, как в министерстве дверями, что делает дом похожим на крепость. Буквально в десяти метрах от последнего подъезда, торцом к улице расположен еще один жилой дом, двухэтажный, добротный, дореволюционной еще постройки, с общими коридорами, кухнями и одним общим подъездом со стороны двора нашего дома. Стоит он с незапамятных времен и жильцы давно уже его обиходили: по обе стороны от подъезда – широкие скамейки из толстенных досок, а за ними вдоль всего дома, за аккуратными заборчиками из штакетника, – два палисадника, небольшие, всего метров по пять шириной, но выросла, возмужала там вишенка, подтянулись кусты боярышника, акации, некоторые, самые рачительные хозяева даже выращивают на крохотных грядках лучок, редиску и прочую огородную мелочь.
С высоты птичьего полета смотрится наш двор буквой «Р» с прямыми углами и раздвоенной ножкой, потому как с другой стороны дома, где первый подъезд, оставив только проход, стоит невысокое, П-образное мрачноватое здание с глухими стенами, находившееся когда-то в ведении НКВД, а потом – областного архива. Тянется оно через весь двор, а с другой стороны теснит улицу, которая тупиком упирается в наш дом. И двор наш являет собой как бы замкнутое, отгороженное от всего мира пространство, тем паче, что все проходы между домами наглухо закрыты от любопытных глаз высокими заборами. Возле них и к стенам мрачного, с недоброй славой здания, да и везде где только пригодно притулились сарайчики, возле них – поленницы дров, потому что (сейчас в это поверить трудно) до середины пятидесятых годов на кухне каждой квартиры стояли маленькие печки, на которых хозяйки готовили бесхитростные обеды, пока их не вытеснили керосинки, а затем и газовые плиты.
Во дворе, силами домоуправления, а более – самих жильцов разбили палисадник, в нем клумбу, поставили скамейки, соорудили беседку, качели для малышни и приобрел наш двор по-домашнему уютный и веселый вид. Как утверждали старожилы, дом строили для областного начальства и высших железнодорожных чинов, но в годы войны подселили эвакуированных и беженцев, уплотнили дом «под завязку» и теперь в нем живут инженеры и военные, врачи и слесари, учителя и строители, словом, люди, наверное, всех специальностей, востребованных в городе. Были и свои знаменитости: заслуженная артистка РСФСР Ольга Заславская, преподаватель мединститута, профессор, труды которого публиковали и за рубежом, Игорь Иванович Пчелинцев, поэт Юрий Рябинин. Его знал и любил весь город, а стихи учили наизусть, читали на вечерах художественной самодеятельности, звучали они по областному и даже центральному радио; заслуженный деятель искусств, художник областного драматического театра Евгений Варламов, редактор областной газеты Виктор Александрович Шувалов… Жили известные и уважаемые в городе люди: потерявший на фронте ногу секретарь горкома партии Иван Иванович Елизаров, тренер, мастер спорта по гимнастике Лида Андреева, директор ликероводочного завода Григорий Моисеевич Вайнштейн, который на праздники водку покупал в магазине, что всегда вызывало веселое недоумение, язвительные советы и комментарии со стороны мужской части населения нашего дома. В пятом подъезде жил даже участник революционных событий в Петрограде дядя Саша Матвеев. Во дворе сиротливо стоял его автомобиль «Москвич 401», на котором он никогда не ездил и автомобиль служил просто экспонатом на дворовой выставке достижений народного хозяйства. Чему было удивляться при таком количестве жильцов? В каждой комнате жила семья, редко кто занимал две, так что были все основания считать наш дом коммуналкой. Как и в большинстве коммуналок жили в основном дружно, хотя и не без мелких ссор, обид и взаимных обвинений, но зла подолгу не держали, нараспашку жили в любом смысле этого слова. В знойные летние дни квартиры стерегли лишь марлевые занавески – в подъездах царила прохлада и двери держали открытыми, а утаить что-либо от соседей, ох, как трудно было. Любой в доме знал, что тетя Аня и баба Тася из третьей квартиры разругались в пух и прах и теперь, пока одна готовит обед, другая на кухню и носа не кажет, а электрик дядя Леша из домоуправления всегда тихий и немногословный, вчера «перебрал», орал и ругался по чем зря, гонял жену, а значит сегодня, чувствуя свою вину, сделает все о чем жильцы не попросят; знали, что тетя Зина из третьего подъезда, которая постоянно жалуется на нехватку денег: «А Сашка сандалии словно ест и на неделе надо опять покупать новые», на самом деле живет очень даже не бедно и на базаре сначала покупает мясо, колбасу, творожок, а потом уж закрывает эти деликатесы картошкой и зеленью; знали, что Сонька Боярышникова спуталась с форштадтской шпаной, в Вотька Юлаев вовсе связался с бандитами и до добра это не доведет, знали даже о том, что бабушка Кольки и Вовки Фадеевых втайне и за семью печатями хранит книгу о черной магии, а отец Фимки Штейнберга, парикмахер, по выходным дням втихаря подрабатывает, в квартире родной сестры делает городским модницам прически, и много еще чего знали друг о друге жильцы нашего густонаселенного дома, но дальше двора молва о том не распространялась. Словно в дружном селе жили, где в соседях то кум, то сват, то крестник и не зазорно было прийти в гости без приглашения, перехватить десятку до получки или попросить взаймы пяток картофелин: «Кончилась, как на грех и не бежать же на базар за этакой мелочью». Ничего зазорного в том не было.
Летние вечера многие взрослые проводили на балконах, обсуждая новости и события – большие и малые, играли в лото или баловались картишками, взрослые парни и девчонки на выданье кучковались в беседке и на лавках возле старого двухэтажного дома, а мы, ребятня, рассевшись на бревнах, рассказывали друг другу прочитанные книги, слушали от старших пацанов страшные-престрашные истории про черную руку, синюю бороду или, задрав головы, изучали астрономию. В те годы небо было высокое и чистое, темно-темно-синее, усыпанное ярко-желтыми мерцающими звездами. Теперь такого неба не увидишь: то ли смог окутал города, то ли провинились мы чем-то перед Господом Богом, не знаю…
В зрелые годы мне много пришлось поездить. Исколесил почти всю Украину и республики Средней Азии, был в Индии, на границе с Афганистаном и Китаем. В южных странах ночь быстро опускается на землю, небо становится черным и в нем зависают ярко-желтые мохнатые звезды, но такого красивого и звездного неба как в детстве, я никогда и нигде больше не видел.
II
Детей в нашем доме было больше, чем гороха в мешке. Десять подъездов, в каждом по восемь квартир (правда, две смежные были отведены под продовольственный магазин), в каждой квартире – три, четыре комнаты, почти в каждой комнате – семья, где двое, трое детей, вот и считайте, если хватит терпения.
И не забудьте прибавить к полученному результату еще три с лишним десятка мальчишек и девчонок из того, двухэтажного, дореволюционной еще постройки дома, который мы тоже считали нашим. Окна его центрального фасада смотрели в наш двор, и он был общим, «нашим», так же, как и школа, почта, магазин. Мы так и говорили: «Наш магазин, наша почта».Общими были ребячьи игры и развлечения, печали и радости взрослых, всем двором, бывало, отмечали и праздники.
На Новый год сооружали горку, с которой мы катались на санках, устанавливали елку, и вокруг нее водили с детьми хоровод мамы и старшие сестры; в самый веселый праздник – Первомай, после демонстрации, не страшась женских упреков, но таясь от любопытных детских глазенок, мужики обмывали премии и грамоты, полученные в честь праздника. А когда Лида Елизарова вышла замуж за бывшего сержанта-пограничника, симпатягу и любимца пацанов Костю Павлова, гулял весь двор. Надарили им гору цветов, кучу всяких подарков, а вечером во дворе молодежь танцевала под трофейный аккордеон. Лида, дочь секретаря горкома партии, была труженица и скромница, каких поискать: каждое утро, когда все еще спят, разве что самые заядлые рыбаки начинают, позевывая собирать снасти, она уже поливала кусты и деревца в общем дворовом садике. Общей была и бедность, но она была не унизительной, а естественной, как небо, трава и деревья, лужицы после дождя, в которой забавно плещутся воробьи, естественной, как сама жизнь. В те годы даже в мыслях никто не допускал хотя бы усмешку в адрес семьи, у которой на сегодня нет хлеба, а детей не в чем отправить в школу. И если бы кто-то из жильцов позволил бы себе высокомерно кичиться своим относительным благополучием, то его ожидало бы неприятие и презрение всего дворового сообщества, что в условиях коммуналки, согласитесь, тяжкое наказание.
Впрочем, такие люди, жившие словно на отшибе, в доме были: участник гражданской войны, бывший кавалерист и рубака Ермолаев, начальник инспекции по контролю качества сельхозпродукции Карлюшкин, по кличке «Карлик» и Илья Пантелеймонович Чернецов, которого за глаза звали Черчиллем. Интересно, что никто из взрослых, кроме них, никаких кличек или прозвищ не имел.
Ермолаев был кряжист и плотен как мешок с песком, с длинными, едва-ли не до колен руками и совершенно белыми, но не седыми усами и бровями на бритой голове. Любимым его занятием было наводить порядок в очереди за хлебом в нашем магазине, а хвост ее выстраивался на несколько метров на улице. Несмотря на брань и нелестные эпитеты со стороны женщин в свой адрес, Ермолаев настойчиво и ежедневно «взирал» за порядком в очереди, считая видимо, это «общественно полезным» занятием.
Человек он был хозяйственный, любой ржавый гвоздь шел у него в дело и задумал он как-то откормить в своем сарае поросенка. Договорился в ближайшей студенческой столовой забирать пищевые отходы и торжествуя, нес ведро с помоями через весь двор.
Первые дни некоторые жильцы хохотали до слез, некоторые негодовали, а мальчишки дразнили Ермолаева, похрюкивая с безопасного расстояния, но поросенок подрос, научился оглушительно и противно визжать в ожидании кормежки, а на кухнях появились здоровенные зеленые мухи. И мужики посоветовали Ермолаеву поросенка убрать с глаз долой, пообещав в противном случае сделать ему рожу точь-в-точь как у старого хряка. У мужиков с нашего двора слова редко расходились с делом и покуражившись для форсу еще денек, Ермолаев порося самолично и зарезал. Не вызывала симпатий и его жена. С круглым, словно по циркулю выверенным лицом, целые дни она молча сидела у окна, зыркая глазами по сторонам и удивляя женщин: «Когда же она делами-то занимается?»
«Карлик», а по паспорту Василий Ефремович Карлюшкин был невысок и некрасив: в сорок с небольшим совершенно лыс, с глубоко посаженными, почти бесцветными глазами и мясистым носом над тонкими как бритва губами. Но кличка приклеилась к нему, видать, из-за душевных качеств и характера. Был он чрезвычайно скуп и расчетлив, а значит и не беден, принципиально не пытался с кем-либо сдружиться (предадут!) и педантичен до абсурда. За малейший проступок, за плохо очищенную картошку, оскорбительными замечаниями и едкими насмешками он мог довести жену Марию Георгиевну до отчаяния, до ступора, когда она неподвижно сидела часами, уставясь в одну точку.
Нетрудно догадаться, что Василь Ефремыч симпатий у женщин не вызывал, в молодые годы с ним и танцевать-то никто не хотел на школьных и студенческих вечерах отдыха и видать обида на всех и вся в нем засела крепко и прямо-таки съела в нем все хорошее, если оно и было и став начальником он поедом ел сослуживцев, а на работу в инспекцию старался брать женщин, не обремененных вниманием мужчин и высокой нравственностью.
Двое их пацанов, рожденные с разницей в один год, после школы прямком направлялись домой и на улицу выходили только по заданию или с разрешения матери. Мария Георгиевна, Мариша, как жалеючи звали ее соседи, мужа боялась панически, хотя он ее и пальцем ни разу ни тронул. Однажды, когда «Карлик» был в командировке, соседки затащили ее в гости на день рождения. Оказалась она женщиной славной и компанейской, выпив винца, рассказала, что вышла замуж вскорости после смерти матери, почти и не зная Василия Ефремовича. Однажды, когда они жили еще в общежитии, ушла от него, уехала к дальней родственнице в село, в нищету, но он через месяц приехал и уговорил ее вернуться. Да и не промыкаешься всю жизнь по чужим углам с двумя пацанами на руках. «Карлик» и в доме ни с кем не знался, а многие с ним и не здоровались. Возвращаясь с работы, иногда он приостанавливался возле детворы: «Играете? Ну-ну, играйте, играйте». И растягивал морду резиновой улыбкой. В доме нашлись бы желающие посчитать ему ребра, но формально-то придраться было не к чему, тем более что Василь Ефремыч совсем не пил. Даже по праздникам. Видимо за столь редкое качество, да за неуемную энергию при выполнении заданий начальства его и поставили во главе инспекции, чем он страшно гордился.
Ну а Илья Пантелеймонович был вообще человек необычный, можно сказать уникальный для того времени. Выглядел он лет на пятьдесят и внешностью действительно походил на премьер-министра Великобритании, но был менее толст и не с таким бульдожьим, а более округлым лицом. Одень его посолиднее, нацепи на шею галстук, вполне сойдет за министра, однако работал он экономистом в артели инвалидов, будучи сам абсолютно здоров, что по общему мнению, делом было не достойным. На фронте он не был, как сам говорил, где-то партизанил, и это тоже не добавляло к нему уважения. «Прятался по лесам, паскуда, а его лбом можно было броню немецких танков пробивать» - презрительно говорили фронтовики, а их было большинство среди мужчин нашего дома. Был у Ильи Пантелеймоновича велосипед, что свидетельствовало о каком-никаком достатке, на нем он ездил на работу, а возвращаясь, оставлял в сарае, иногда задерживаясь в нем часик другой. Как-то сарай оказался приоткрытым (душно было), сосед и заглянул к нему по какой-то надобности. В глубине сарая, подальше от посторонних глаз стоял большой пень, служивший столиком, на нем – початая бутылка водки, аккуратно порезанная французская булочка и ломтики копченой грудинки, которую покупали по большим праздникам. Через часок, допив водку и вкусив деликатесов, Илья Пантелеймонович с осоловелыми глазами, но твердой походкой направлялся домой – ужинать, после нелегкого трудового дня. И так по нескольку раз в месяц. Всякое случалось в нашем доме, но чтобы пить и жрать в одиночку (а жил Илья Пантелеймонович с женой и дочерью), такого в послевоенные годы не было. Проще было встретить медведя в Зауральной роще, чем такого человека как «Черчилль». И относились к нему брезгливо и с опаской, как к ядовитой змее, с которой помимо своей воли приходится делить кров. Вот эти трое и жили в нашем доме, словно на отшибе, в одиночку, а приходится рассказывать о них подробнее: хороших людей было несоизмеримо больше, разве всех упомянешь? И жили, охотно и посильно помогая тем, кто попадал в беду или в чем-то нуждался, порой в открытую, порой деликатно, это уж у кого какой характер и воспитание.
Как-то Вовка Захаров, в бытность нашу еще дошколятами, выскочил во двор озабоченный и угрюмый, упрямо отказывался играть и наконец, на наши досужие вопросы буркнул: «Мамка плачет, говорит, не знаю чем вас кормить». А у Вовки были еще две сестры, мал-мала меньше.
Мы мигом сообразили, что надо делать и разбежались, а через минуту, торжествующе положили на скамейку, на которой Вовка сидел, кто что мог: ломоть хлеба с повидлом, плитку сладкого фруктового чая, пригоршню карамелек, но Вовка вдруг разревелся, набросился на нас с кулаками и убежал домой. Вечером я рассказал маме о странном Вовкином поступке и она, усадив меня напротив, обстоятельно объяснила, что наши гостинцы выглядели подачками, а они унизительны для человека, а Вовка – человек, хоть пока и маленький и впредь в таких случаях надо просто сказать родителям, они лучше знают, что и как надо сделать. Сколько уж десятилетий прошло, а ведь помню…
Так вот, двор наш, с тремя палисадниками, сарайчиками и пристройками, с бревнами и поленницами дров на всяком свободном месте, с закутками меж домов, огороженными заборами, являл для нас, детей и подростков, целый мир, полный загадок и насыщенный быстротечными и интересными событиями. Понятно, что ребятня кучковалась группами, в соответствии с возрастом и интересами. Старшеклассники – народ для нас вовсе недоступный, играли в волейбол и городки и достигали хороших результатов: порой с одной биты выбивали по нескольку фигур подряд; кто поприблатненнее, прячась в закутках, резались на деньги в лянгу и пристеночку – игры ныне давно забытые; какое-то время едва-ли не половина мальчишек увлеклась выпиливанием лобзиком всяких поделок: полочек, шкатулок, украшений в виде цветов, зверюшек и корабликов. У девчонок были свои увлечения и забавы, более приближенные к бытию, типа вышивания крестиком и гладью, что воспринималось нами с пренебрежением и насмешками: ни размаха, ни удали, ни фантазии. Однако ж, многие поделки, выполненные старательно и с любовью, придавали комнатам вид зажиточный и беспечный.
Ну а подростки десяти-двенадцати лет и кто помельче, играли в войнушку, казаков-разбойников, рыцарей и искателей сокровищ, в лапту, да чурки-палки – игру, отдаленно напоминающую городки и требующую сноровки и хорошей реакции. Летом, в каникулы, едва ли не каждое утро бегали смотреть кино.
В пятидесятые годы минувшего столетия, по утрам в кинотеатрах шли детские фильмы с копеечными по стоимости билетами и собирались на них пацаны со всего города. До сих пор диву даюсь, как все мы умещались в залах трех центральных кинотеатров: «Комсомолец», «Ударник» и «Молот». В кассах, до начала сеанса – толчея и гвалт невообразимые, на любом восточном базаре – несравненно тише и спокойнее, а очередь за билетами являлась чисто условной. Как правило, самый старший и крепкий из нас находил брешь в полукружье толпы и протискивался в нее, а затем уж мы все вместе проталкивали его к окошечку-амбразуре кассы. Но так как и с других домов и улиц находились такие же сообразительные ребята, то стояла толчея, более напоминающая броуновское движение, нежели очередь.
Однако обходилось без ссор и потасовок, потому как нас ждал очередной потрясающий фильм, даже если и смотрели его, кто в первый, а кто и в пятый раз. Долгими зимними вечерами мы до самозабвения зачитывались романами Майн Рида, Жюль Верна, Александра Беляева, книжками из серии «Библиотека военных приключений» - в магазинах их разбирали влет, по выходным - гурьбой шли на каток.
Ядро нашей команды составляли человек десять-двенадцать, были и девчонки – Алька, Ленка и Иринка, которые тянулись за нами, как нитка за иголкой: читали те же книги, старались так же быстро бегать на коньках, даже в чурки-палки играли, но как-то вяло у них все получалось, через пень-колоду, но по-джентельменски мы этого не замечали. И были дружны, как говорят, не разлей-вода.
Но помимо книг, кино, казаков-разбойников и прочих увлечений, было у меня в те давние годы наисерьезнейшее дело, которое я хранил в тайне. В преддверии весны, начиная еще с дошкольных лет, целыми днями я неутомимо сбивал сосульки с крыш сараев. Думалось: вот посбиваю ледышки, они растают быстрее и весна наступит раньше, сойдут снега, побегут ручейки, по которым можно пускать кораблики, а вскоре пробьется ласковая трава, запоют птицы и станет во дворе нашего дома (а значит и во всем мире) теплее и радостнее. И жизнь станет лучше, а люди добрее. Верилось мне тогда, что нет ничего проще, чем сделать людей счастливыми. Надо просто каждый день, каждый час делать что-то хорошее, люди станут отвечать тем же и тогда всем-всем станет легко и радостно жить на нашей прекрасной земле.
Став постарше, сосульки сбивать перестал, но все так же был убежден в правильности своих суждений, но никак не мог придумать, как же объяснить эту простую истину, это чудесное открытие, способное осчастливить весь мир, всех сразу. Не объяснять же каждому в отдельности? А потому и держал свое открытие – озарение в тайне и доверил его только когда учился уже в седьмом классе своим лучшим друзьям – Димке и Женьке. А потом и Игоряшке.
III
Димка рос в большой, даже и по тем давешним меркам семье: в двух комнатах ютились, помимо родителей, еще трое его братьев и сестра. Вымахал он на полголовы выше своих старших братьев, что создавало определенные трудности: донашивать их одежду, как было принято, он не мог, а стало быть требовались дополнительные расходы из и без того скудного семейного бюджета.
Родители полушутя даже поругивали его за то, что так вымахал (хотя Димка был чуть выше среднего роста, просто братья хоть и крепыши, но ростом не отличались), но в душе им гордились, потому как еще в младших классах он проявил себя завидным умельцем. В сарайчике соорудил Димка верстак, мало-помалу собрал инструменты и лет в десять сделал вполне сносную скамейку, а еще через пару лет уже мастерил простенькую мебель, ремонтировал игрушки, дверные замки и керосинки – почти все потребное в хозяйстве. От сверстников отличался Димка спокойствием, рассудительностью и мог из каких-нибудь фактов сделать совершенно неожиданный вывод. Как-то, спасаясь от зноя, мы, человек пять набились в его крошечный сарайчик, где было прохладно и вкусно пахло стружкой и Димка, окончив работу, рассказал нам прочитанную книгу о Леонардо да Винчи, а потом вдруг изрек: «Талант и умение мыслить надо развивать так же, как мускулатуру. Вот да Винчи был величайшим художником, но в то же время математиком, механиком, изобретателем. Наверное, он с детства тренировал свои способности и таланты и нам надо делать то же самое. Но как, я не знаю» - заключил Димка и посмотрел на нас печально и строго.
А однажды в конце урока он задал вопрос, которым к нашему общему удовольствию вогнал в смущение и растерянность молодую, но очень педантичную и привередливую учительницу физики: «Маргарита Григорьевна, а не развивается ли человечество с ускорением свободно падающего тела? Ведь чтобы пройти путь от каменного топора до велосипеда потребовались миллионы лет, а от велосипеда до самолета всего-то столетие».
С Димкой мы сдружились еще будучи первоклашками, а Женька переехал в тот, двухэтажный, еще дореволюционной постройки дом, когда мы перешли уже в седьмой класс.
Вселились они с матерью совсем тихо и незаметно для окружающих, что было удивительно. Обычно приезд новой семьи являлся событием значимым, интересным и долгое время служил поводом для разговоров. И не потому, что народ был уж так охоч до пересудов и сплетен, а потому как жили в наших домах-коммуналках во многом общими интересами и небезразлично было: кто приехал, что за люди и что умеют делать? Могут-ли связать кофту или перелицевать костюм, поменять проводку, квасить капусту и яблоки по особому рецепту – все было важно в непростой и небогатой жизни послевоенных лет; и надобно было знать не сорванцы-ли их дети, чем увлекаются и какие наказы дать своим чадам в общении с новенькими. А Женьке и его маме двое незнакомых молодцеватых мужчин без суеты и споро помогли занести узлы, чемоданы, простенькую мебель и как-то надолго новые жильцы выпали из общего внимания. Женькина мама, по девичьи стройная женщина с очень грустными глазами (это все отметили!) представилась соседям: «Татьяна Павловна», сказала, что по профессии – искусствовед и даже у самых досужих и словоохотливых тетушек из нашего двора пропал к ней всякий интерес. А вот Женька вызвал у сверстников живое и таки неудовлетворенное любопытство. Въехали они в канун нового учебного года и в первый день осени, после общешкольной линейки сам директор школы Петр Алексеевич привел Женьку в наш класс, что доселе было делом невиданным и неслыханным. Петр Алексеевич был личностью поистине легендарной. Он блестяще преподавал физику и математику в старших классах, но мог подменить и любого другого учителя по любому предмету; был высок, осанист, обладал видимо недюжинной силой, как говорили, во время войны служил в разведке и только по какому-то недоразумению не получил звание Героя Советского Союза.
С виду Петр Алексеевич был суров, и его побаивались даже самые отпетые и хулиганистые старшеклассники. Даже гроза всей округи – сын школьной нянечки Толик, по кличке «Леший», завидев Петра Алексеевича становился совсем маленьким и незаметным. Когда директор школы шел по коридору, то словно ледокол льдинки рассекал плотные ряды гогочущих, несущихся в разные стороны учеников, как бы отодвигал всех ближе к стенкам и только шелест стоял: «Здрасс-сь-те, Петр Алексеевич».
В те годы исключение из школы было редкостью, становилось ЧП районного масштаба и в нашу школу переводили на перевоспитание самых бездарных учеников и отпетых хулиганов, но не было случая, чтобы кого-нибудь отчислили. Словом, авторитет Петра Алексеевича был непререкаем, его любили, уважали и побаивались, а тут вдруг он самолично завел Женьку в наш класс и мы мигом вскочили даже не хлопнув крышками парт, что всегда делали с нескрываемым удовольствием.
- Здравствуйте, ребята, садитесь. Вот ваш новый ученик Женя Максимов. Прошу любить и жаловать.
Директор прошелся немного по классу, посмотрел на оробевшую учительницу:
- Продолжайте, Лидия Сергеевна, не стану Вас отвлекать – и почему-то слегка поклонившись, вышел.
Надо сказать, что почти все мы стремились занять самые престижные места в классе – на последних партах, желательно у окна и приходилось потом учителям нас пересаживать, что считалось наказанием: не почитать, не поиграть в «крестики-нолики», не поглазеть в окно – никакой свободы. Вот и сейчас, на «галерке» все было забито, а на передних партах тосковали самые старательные и дисциплинированные девчонки, все – отличницы: Надька Котельникова, Сонька Гизатуллина, Наташка Лигерман. И учительнице ничего не оставалось делать, как усадить Женьку за первую парту. Внимание всего класса было приковано к новичку, которого привел и представил сам Петр Алексеевич и когда Женька сел, то все сразу увидели седую прядку волос на его голове. И так тихо стало в классе, что мы отчетливо услышали и шуршание шин проезжающей мимо машины, и чей-то смех в садике напротив: «А вот догоню! А вот догоню!», и воркование голубей под крышей здания.
Но ни в тот день, ни потом, когда уж познакомились и подружились, никто так и не решился спросить у Женьки, отчего у него еще в детстве появились седые волосы.
Мне же довелось это узнать лишь спустя тридцать с лишним лет при обстоятельствах странных и трагических.
IV
Игорь Пилюгин, Игоряшка, как все его звали, был не от мира сего. Грезил он дальними странами и опасными путешествиями, до одури читал и перечитывал романы Фенимора Купера, Александра Дюма, Конан Дойля, вместе с пацанами моложе его, играл в пиратов, следопытов и благородных разбойников; учился распознавать следы на пыльных дворовых тропинках и ведь получалось: «Смотрите, - пояснял он нам, здесь вот дядя Коля из седьмой квартиры прошел - он косолапит, а здесь Ленка Воробьева пробежала в сшитых отцом сандалиях», часами мог рассказывать о подвигах неутомимого Боба Стумпа*, безудержно фантазировал о своих собственных приключениях, где, повинуясь благородным порывам сердца, спасал прекрасных незнакомок, не спросив даже имя, школу и класс, в которых те учатся.
В одном из отсеков подвала, где счастливые их обладатели (остальные довольствовались сараями) держали бочки с соленой капустой, яблоками и огурцами и хранили всякую утварь, не нашедшую применения, оборудовал Игорь капитанскую рубку. На стенах развесил картинки парусных кораблей и карты нарисованных акварелью неведомых островов с указанием мест, где спрятаны сокровища, повесил на гвоздик компас; под штурвал корабля приспособил старое колесо от прялки, невесть где найденное, и при тусклом свете лампочки каморка и впрямь приобретала вид фантастический и немного пугающий. Здесь Игоряшка и вынашивал дерзкие планы дальних путешествий по морям и океанам в поисках кладов. Вот бы найти их: во-первых, сразу прославишься на весь свет, во-вторых, можно будет целый год кормить всех жильцов дома печеньем и плюшками, а для Тагира с братишками-близнецами совсем еще маленькими, Соньки Ахметшиной, да и всех остальных, кто живет в подвалах, построить замки на месте сараюшек – пусть все завидуют; да и мало ли что еще хорошего можно сделать, имея пару-тройку сундуков золотых монет? Все это было страшно заманчиво и интересно, но подолгу находиться в подвале нам не нравилось: пахло сыростью, плесенью, всегда неожиданно и пугающе громко орали коты и совсем уж некстати начинали переругиваться и стучать кастрюлями и поварешками тетя Катя и баба Вера, что жили на первом этаже и кухня их квартиры располагалась прямо над капитанской рубкой. Но с Игоряшкой мы подружились.
Таким мечтателем я, правда, не был, в его фантастические рассказы не верил, но ко всем причудам относился снисходительно, потому что с Игоряшкой было интересно, а кроме того, мы оба очень любили читать книги. Бывало, зимой родители меня выпроваживали на улицу, чтобы я побегал и подышал свежим воздухом, а я нырк к Игорю домой и там опять что-нибудь читаю. А чтобы родители не догадались, натирал лицо снегом, но хитрость мою мама быстро разгадала: на рожице был не только румянец, но и грязные подтеки.
Мать Игоря – Дарья Дмитриевна – тихая, добрая и нескладная женщина, работала медсестрой в госпитале, а был он на краю света и ей больше часа приходилось идти до работы пешком. Дежурила она и в ночные смены, иногда задерживалась, подменяя кого-нибудь и стремясь подработать – жили они совсем уж бедненько, даже по меркам тех лет. Так вот, когда Дарья Дмитриевна дежурила в ночь, случалось я отпрашивался у родителей и уходил ночевать к Игорю. Когда чернело небо и угомонившись, засыпали соседи, раскладывали мы на обеденном столе тетради, карты, раскрашенные карандашами по заданию школьного учителя географии Глеба Никаноровича, в обиходе – Глобуса, и уходили, уплывали в мечтах в неведомые, дальние страны. Ставили на стол графин с водой, подкрашенный фруктовым чаем (чем не ром?), Игоряшка цеплял на голову резинку с черным кусочком кожи на глазу и превращался в старого и страшного пирата - морского волка. Выпив по паре рюмок крепчайшего напитка, обсуждали мы планы намеченного на ближайшее время путешествия на какой-нибудь остров в Тихом или Индийском океане; обсуждали, кого и что брать с собой в опасное плавание.
Ну, что брать, - это понятно: компас, карты, порох, топор, соль, спички, несколько банок консервов – здесь разногласий не было. Но я полагал, что надо обязательно пригласить кого-нибудь из девчонок, против чего Игорь возражал категорически, но я настаивал, утверждая, что иначе некому будет перевязывать раны, а они неизбежны в столь опасном путешествии, и Игоряшка пасовал перед столь весомым, прямо-таки убийственным аргументом, а я внутренне ликовал: значит, либо Алька, либо Ленка, может Надька Котельникова из нашего класса, а то и все они поедут с нами. Дело оставалось за малым, – найти деньги. На родителей надежда была слабая – не было у наших родителей денег, это мы знали точно. Сэкономить на газводе, мороженом и кино не получалось, значит надо заработать самим. И выход был найден: напишем пару романов, один – Игорь, другой я, издадим, - вот и деньги. Для того и были приготовлены чистые тетради. И мы писали, бессовестно «сдирая» уже прочитанное, безбожно привирая и не забывая опрокинуть иногда по стаканчику рома, благо его было в избытке: большой и пузатый зеленый чайник стоял рядышком, на табуретке. Спотыкаясь на каждой фразе при описании приключений наших героев где-нибудь в прериях или в лесах Африки, листали книги, журналы «Вокруг света», в поисках путеводной звезды, (вдруг сломается компас или украдут его злые чужеземцы) учебники по астрономии. Было мне в ту пору лет восемь-десять, а Игорь был старше меня почти на четыре года.
Романы мы так и не написали. Постепенно иссякло наше творчество, потускнели, а потом и вовсе растворились в обыденных делах дерзкие и сказочные мечты и планы, но бог ты мой, какое же интересное было время, сколь наивны и чисты были наши помыслы. Но уже и тогда можно было определенно сказать, что Игоряшке-романтику и мечтателю сложно придется в жизни, но ни взрослые, ни его сверстники над ним не смеялись, не пытались вразумить, подспудно понимая, что Игорь – очень легкоранимый подросток, а вернуть его на грешную землю вряд ли удастся. Ну а кто помоложе, тянулись к Игорю, потому что был он прекрасный рассказчик и сидя на бревнах и прихваченных из дома скамеечках, любили мы по вечерам слушать занимательные и страшные истории, придуманные им самим или прочитанные в книгах. Так что относились к Игорю во дворе снисходительно и вполне доброжелательно, а девчонки из нашей компании – Алька, Ленка и другие, даже подчеркнуто уважительно: наверное, тогда еще чувствовали своими тонкими девичьими душами, что написано ему на роду потеряться в этой жизни, остаться не у дел, одиноким и беспомощным. Так оно и случилось.
*Герой произведений американского писателя Фенимора Купера
V
В доме все же были три квартиры, в которых проживало только по одной семье, а главами этих семей были секретарь горкома Иван Иванович Елизаров, редактор газеты Виктор Александрович Шувалов и отец Ленки - Юрий Георгиевич Береговой, который занимал какой-то крупный пост в Совнархозе*. Можно сказать, что Ленка росла в богатой семье, но любили ее все: учителя за то, что отличница и «палочка-выручалочка» на слетах и конкурсах, где надо отстаивать честь школы; одноклассники за то, что не «задавалась» и разрешала списывать домашние задания и даже подсказывала во время уроков; остальные, потому что Ленка была красавица, отлично бегала на лыжах и училась еще и в музыкальной школе и аккомпанировала на рояле во время школьных концертов. Как же было ее не любить? Естественно я не мог остаться в стороне и в пятом, в шестом-ли классе, тоже в нее влюбился.
Шансов добиться Ленкиного внимания у меня было немного: ничем особенным я не выделялся, чувств своих никак не проявлял, разве что на уроках голова моя совершенно непроизвольно поворачивалась в сторону парты, за которой сидела Ленка и до сих пор удивляюсь, как в классе никто не заметил, что учителя я совсем не слушаю, а просто любуюсь Ленкой и думаю не о тригонометрических функциях или походах Карла Великого, а о Ленке. А может кто-то и замечал и догадывался, потому что мой одноклассник Сережка Петров предложил мне как-нибудь в присутствии Ленки устроить потасовку и посмотреть, что из этого получится. Я с радостью согласился и однажды, когда Ленка со своей подружкой Катькой Верховых проходила по коридору, мы с Сережкой затеяли борьбу. Аккурат, когда они подходили к нам, Сережка вдруг с невероятным грохотом упал на пол, да еще и прокатился по нему метра три. Где он научился так мастерски падать, до сих пор остается для меня загадкой. Обе девчонки прыснули от смеха и обошли Сережку стороной и он потом еще долго обижался: «Бессердечная эта Ленка, а говорит, что врачом хочет стать. Да ей только ветеринаром быть, коров меж рогов кувалдой стукать». Так что с учетом этого эксперимента, при котором Ленка не обратила на нас никакого внимания, шансов завоевать ее сердце было совсем немного, а помимо этого, мама никак не могла дошить мне новую куртку из невесть с каких пор хранившего в куче тряпок и случайно найденного вельветового отреза.
* В 1957-1965 годах Совнархоз – местный орган управления промышленностью и строительством в экономических административных районах.
Про пальто и говорить нечего: спереди и сзади постыдно выглядывали заплаты и при ходьбе я старался прикрывать их руками, отчего и осанка и походка становились неуклюжими, как у профессора Плейшнера из незабвенного фильма «Семнадцать мгновений весны». Теперь представьте себе профессора, обгоняющего на улице всех прохожих (ходил я очень быстро, чем немало гордился) и получите полное представление о моем облике в возрасте двенадцати-тринадцати лет. Но все ж надежда была: во-первых, из книг я знал совершенно точно, что такая преданная и нежная любовь не может остаться безответной, и когда-нибудь я совершу подвиг (должно же в конце-концов что-то случиться!),во вторых два раза мне посчастливилось нести Ленкины коньки, когда у нее совсем закоченели руки, а в-третьих она иногда спрашивала у меня книги – домашняя библиотека у нас была богатая. Так что надежда теплилась в моем сердце, вот только скорее бы мама дошила вельветовую куртку, да наступило тепло, чтобы можно было снять вконец излохматившееся, с двумя заплатами пальто. Но приходила весна, на каток все вместе мы уже не ходили, в школе я к Ленке и подойти не смел, а на летние каникулы родители отправляли ее куда-то на юг, к родственникам. Лето казалось нескончаемо долгим, проводить целые дни во дворе нам уже было скучно и каждый старался найти себе занятие по душе: Димка что-нибудь мастерил в сарае, Женьку потянуло вдруг к живописи и он начал рисовать: то одинокое дерево в степи, то домик в ночном лесу, занесенный снегом, но с призывным ласковым светом в окнах, то просто уголок нашего двора и получалось неплохо; Колька Фадеев из квартиры напротив нашей, увлекся фотографией; Игорь взахлеб читал романы, я мало отставал от него. Алька целыми днями пропадала на садовом участке – помогала матери, так что только Иринка и скрашивала нашу мальчишескую компанию. Была она молчалива и как говорят «себе на уме», верила в наговоры, порчу, сглаз и прочую чертовщину, но мы снисходительно относились к ее слабостям, потому что отцом ее был ни кто иной как Илья Пантелеймонович, то бишь «Черчилль» и понятно, что жить с таким под одной крышей – не сахар. И выглядела Иринка какой-то запуганной и словно виноватой перед всеми.
Встречались мы, когда угасал день и спадала жара, сидя на бревнах, слушали Игоревы рассказы, вспоминали школьные проказы. Часто приходила и Алька, угощала нас ягодой с их участка, (они тогда мало у кого имелись) только обращались мы к ней теперь иначе, нежели в младших классах.
Альку звали вовсе не Алькой, а Наташей, а прилипло к ней это имя благодаря матери.
Из каких краев они приехали, того мы не знали, но сохранила ее мама интересный говор, вставляла иногда в разговор слова в обиходе у нас не принятые. К примеру, подходила к нам, спрашивала: «Аль не набегались вы, ребята, на пекле, смотрите, солнышко-то в зените!» Из-за этого «аль» часто ей произносимое, мы ее звали тетя Алька, а не Ольга Григорьевна, как на самом деле. И так ей подошло это имя, что даже и взрослые ее так промеж себя называли.
Ольга Григорьевна, Алька и ее старшая сестра разительно походили друг на друга: полненькие, но статные, круглолицые и улыбчивые, с пушистыми светлыми волосами и ресницами и одинаково серыми глазами.
И отец Альки дядя Петя, вернувшийся с фронта без руки, тоже чем-то походил на них, так что когда они собирались все вместе, редко кто мог сдержать улыбку. Дядя Петя работал на фабрике пуховых платков, а в свободное время рисовал пейзажи, которые мы будучи у них в гостях изучали с нескрываемым любопытством и с восторгом находили места нам хорошо знакомые: крутой обрыв на берегу Урала, а за ним, вдалеке, домики с садами и огородами на задах; бульвар с парапетом из больших желтоватых плит, с кустами акации на аллейках, до камешка известный нам извилистый спуск к реке. Иногда находили на картинах какие-то особенности, детали, которых ранее не замечали и после недолгих споров бежали к знакомым местам и убеждались: да, между каменных плит (вот чудо!) действительно, пробилась и зеленеет травка, а на клене, что растет внизу, перевернутой шапкой чернеет старое гнездо; как же мы раньше этого не видели? Тетя Алька была домохозяйкой, как тогда говорили и на редкость многое что умела делать: вышивала расчудесные коврики, вязала ажурные пуховые платки, теплые носки и варежки, да и любая тряпочка в ее руках превращалась либо в платьице для куклы, либо во что-то еще полезное в доме.
Знала она целебные травы и готовила из них отвары и настои, умела подшить и переплести старые книги и журналы так, что выглядели как новые, а кроме этого была еще и мастерица готовить вкусные обеды. В доме как-то незаметно сложилась традиция: нас, дошколят и учеников младших классов, иногда чьи-нибудь родители звали обедать и мы гурьбой, без повторных приглашений бежали в чью-нибудь квартиру. Старательно мыли руки под фыркающим краном (дома разве что под угрозой наказания), проходили в комнату, где на стульях и табуретках уже лежали доски, потому как иначе всем бы места не хватило и ели всегда с большим-большим аппетитом. Так вот, у тети Альки мы в неистово жаркий день - асфальт на улице плавился, впервые ели холодные зеленые щи со сметаной, вкуснее которых на свете и быть-то ничего не может. А в следующий раз гречневая каша с маслом и пирожки с капустой тоже столь вкусные – язык проглотишь. Блаженство, да и только!
Иногда нас и по неделям никто не приглашал, но мы прекрасно обходились и краюхой хлеба-«корябой», захваченной из дома.
Тетю Альку и так все уважали, а тут произошел случай, который удивил весь дом, а некоторых буквально потряс. Осенью пошла она на рынок, да в одном из павильонов поскользнулась, упала и сломала руку. Больница прямо напротив рынка, но Ольга Григорьевна испачкала пальто и постеснялась идти в больницу в таком виде.
Переулками вернулась домой, чтобы переодеться и здесь уж соседки заохали, запричитали и вызвали «скорую». Тетя Алька месяца три ходила в гипсе, дворовые тетушки долго обсуждали этот странный случай, мы тоже приуныли: не видать нам в ближайшее время ни щей, ни пирожков, но тетю Альку зауважали еще больше и взрослые, и дети.
Да и сама Алька, правильнее - Наташа, в мать удалась. Вроде бы никогда и никуда не торопилась, сломя голову не бегала, но как много она успевала.
Если сложить на воображаемую чашу весов все сделанное Алькой для жильцов дома, а на другую то, что сделали остальные девчонки с нашего двора, то Алькина чаша наверное перевесила бы. «Наташа, голубушка, вдень нитку в иголку, сослепу попасть никак не могу, а на кофтенке пуговица оторвалась» и Алька и иголку вденет, и пуговицу пришьет подслеповатой старушке. Кому-то надо в аптеку сходить, слесаря вызвать из домоуправления, а уйти из дома нельзя, опять Алька окажется поблизости в самый необходимый момент. Не было во всем нашем большом доме квартиры где бы Алька не оставила о себе добрую память. Да и вся она словно светилась доверчивым и теплым светом. Даже в самые ненастные дни или когда настроение было пасмурным, поговоришь с Алькой и вроде бы и солнышко выглянуло и улыбнешься невесть чему.
Закончив школу, уехала Алька в город на севере Урала, где жила родная сестра ее мамы и поступила в университет на факультет журналистики. А за год с небольшим до окончания школы, отца ее, дядю Петю назначили директором фабрики и предложили переехать в ведомственную квартиру совсем рядом с работой, а от нашего дома ему часа два приходилось добираться. Провожали их всем двором, Колька Фадеев на память сделал несколько фотографий, одна досталась и мне: в центре сидят на стульях дядя Петя и Ольга Григорьевна, рядом с ними, по разные стороны, Алька и ее старшая сестра, сзади – человек десять провожающих, среди них и Димка, и Женька, и я. Их еще долго вспоминали, особенно Альку, старушки из нашего дома: «И-и, милая, таких девчонок счас и не водится. Нынче что? Губы намазала, подол задрала и шасть по улицам. А Алька, ох какая славная была, добрая. Дай бог ей здоровья». Такой, как на фотографии и запомнилась мне она на всю жизнь: ладная, стройная, с пушистыми волосами и ресницами, серьезная и улыбчивая Алька, а правильнее, Наташа Беляева. Так ее звали на самом деле.
VI
В дворовом палисаднике, разбитом жильцами еще в начале пятидесятых, с годами буйно разрослись сирень и акация, вымахали клены, а вот клумбы пришли в негодность: наши меньшие братья, в основном собачки, а водилось их во дворе немало, сводили на нет все старания прекрасной половины человечества по выращиванию петуний и анютиных глазок. Никчемными оказались и скамейки, установленные в ряд, как в сельском клубе, на добротных столбиках, вкопанных в землю. Какое-то время они служили для партийно-воспитательной работы среди неработающего населения нашего дома, в подавляющем большинстве – женщин зрелого и чуть более старшего возраста, но работа часто шла на смарку: прослушав очередную лекцию, домохозяйки, памятуя о том, что на миру и батьку бить не боязно, начинали задавать неудобные, а то и вовсе каверзные вопросы, поднимали гвалт и вплотную подступали к оратору, будь то представитель райкома, депутат или заштатный лектор, требуя незамедлительного ответа на заданные вопросы. Видно от греха подальше скамейки скорехонько убрали и почти незаметно от жильцов, что было весьма трудно сделать. А беседки, хоть обветшали и поблекли от старости, но сохранились и стали любимым местом времяпрепровождения всех жильцов дома независимо от возраста. Днями, спасались от солнца и одиночества, в них восседали бабушки. Спрятав клубки ниток от шаловливых кошек в ведерки и чашки, они вязали, вели разговоры, следили за внуками, копавшимися в песочнице.
После работы, к беседкам неспешно подтягивались мужчины. Курили, обсуждали производственные дела, кляли начальство, жизнь и маленькие заработки, вспоминали любовные похождения, травили анекдоты; выискав причину, понемногу выпивали, играли в шахматы, а домино не прижилось в нашем дворе: войдя в азарт, мужики громко стучали костяшками, что вызывало справедливые нарекания со стороны женщин.
А по вечерам, когда окна дома светились тусклыми желтыми огоньками, в беседках кучковались либо девчонки, либо парни, в зависимости от численности, или по принципу: «кто раньше встал – того и тапочки».
Вместе посидеть не получалось – общих тем для разговора явно не находилось.
А на месте снесенных скамеек, дабы пресечь язвительные вопросы к управдому со стороны зловредных женщин: «Когда ж очередного лектора-то подошлют?», соорудили теннисный стол. Игра оказалась увлекательной и летом все свободное время мы гоняли теннисный шарик. Вскоре стали даже проводить соревнования. Приходили и из других дворов и улиц, но особенно по душе игра пришлась Славке Ильину – боксеру и известному хулигану, его другу Вовке Пушкареву, имевшему тоже не самую безупречную репутацию и Галке – маленькой, подруге Иринки, которая жила далековато и училась в другой школе. Галка была вовсе немаленькая, ни по возрасту, ни ростом, но в параллельном классе училась Галя и тоже Селезнева, которая вымахала на полголовы выше сверстниц и играла за сборную школы по баскетболу и чтобы их не путать, одну из них стали звать Галка – маленькая. Играть сносно она так и не научилась, безнадежно проигрывала даже мелюзге – каким-то там пятиклашкам, но Галка не унывала, громче всех смеялась над своей неуклюжестью и встречали ее всегда с радостью. Да и бесконечным проигрышам находилось вполне достойное объяснение: через пару лет доски стола покоробились и растрескались и предугадать, куда отлетит шарик стало почти невозможно, а игра требовала обезьяньей ловкости и мгновенной реакции.
Но помимо «пришлых» у нас с Димкой знакомых и так стало не счесть.
После седьмого класса я поступил в геодезический техникум, а Димка, после девятого, как только исполнилось ему шестнадцать лет, устроился на работу учеником сверловщика в железнодорожные мастерские и перевелся в школу вечерней молодежи. Причины тому были и в первую очередь – нехватка денег. Школы рабочей молодежи (сокращенно – ШРМ, что вызывало определенные ассоциации со словом «шаромыга» и породило с десяток анекдотов, но рассказывали их «за глаза» - народ в тех школах учился серьезный) были весьма популярны в начале шестидесятых годов минувшего столетия, шла ненавязчивая агитация за продолжение учебы именно в них – стране не хватало рабочих рук. Меня же поступать в геодезический техникум уговорил одноклассник Лешка Нечаев, да и заманчиво было: в техникуме не уроки, как в школе, а пары, не полугодия и четверти, а сессии, а еще зачеты, курсовые проекты, стипендии – в четырнадцать лет эти слова звучали сладкой музыкой. Игорь к тому времени окончил школу, но дорога в институт для вчерашних выпускников была заказана: будь ты хоть семи пядей во лбу, а вынь и положи перед приемной комиссией трудовую книжку; поработай с годик, а тогда уж поступай в любой ВУЗ. Девчатам, правда оказывали снисхождение, да и то при наличии если не медали, то хотя бы отличных оценок по профилирующим предметам.
Помогли Игорю устроиться подсобником на ближайший завод и он возвращался с работы чумазый и усталый, но гордый принадлежностью к самому передовому-рабочему классу. Даже походка у него изменилась: то была прыгающей, как у кузнечика, а теперь он старался ходить степенно, как человек, знающий себе цену. Фантазий у него поубавилось, о наших давешних планах мы с ним предпочитали не вспоминать, но оставался Игорь все таким же мечтателем и романтиком. Еще до окончания школы он, под большим секретом сказал нам, что твердо решил стать морским офицером, но спустя месяц медкомиссия военкомата признала его вовсе негодным к армейской службе, списала вчистую и Игорь какое-то время даже из квартиры не высовывался – в одиночестве переживал крушение еще одной своей мечты.
А Женька продолжал учиться в школе, два раза в неделю ходил в изостудию, где давали уроки живописи. Почти все свободное время он писал этюды, рисовал, подражая Айвазовскому и нам его картины со старинными кораблями, с белыми парусами в бушующем море нравились, но Женька называл свои творения мазней, хотя видно было, что наши восторженные отзывы слышать ему приятно.
Дел у нас заметно прибавилось и удивительно, как на все хватало времени. Как-то сразу, все вместе: Димка, Женька и я увлеклись игрой на гитаре.
Впрочем, это увлечение приобрело в те годы размах стихийного бедствия. Играли и пели в студенческих общежитиях, на свадьбах и на любых молодежных вечеринках, но особенную популярность гитара приобрела среди шпаны и подрастающих бандитов. Кепка-восьмиклинка, тельняшка и сапоги, начищенные до блеска и немного приспущенные, но не гармошкой – независимо от времени года, зимой – черное полупальто с воротником и карманами на груди, белый шелковый шарф, который однако, тельняшку прикрывать не должен – вот типичное одеяние «авторитетных» парней того времени.
В переулках частного сектора, на крыльце какого-нибудь дома собирались стайки таких ребят, чей-нибудь тенорок, раздражая жителей, тянул вульгарно и жалостливо:
«Ах, зачем я на свет появился,
Ах, зачем меня мать родила…»
Во дворах больших домов, вроде нашего, такие сборища и такие песни «не проходили», видимо из-за «высокой плотности населения» говоря официальным языком и, соответственно, гораздо более высокой вероятности заслужить худую славу среди соседей и получить хорошую взбучку от родителей. Мы с Димкой на удивление быстро освоили несколько аккордов, научились ритмично бить по струнам и через пару-тройку месяцев знали десятки песен на любой вкус: цыганские, хулиганские, несколько современных – наиболее простых в исполнении, на стихи Есенина. Перевирали и слова и мелодии – правильно аккомпанировать на гитаре не всегда получалось, а Женька хотел научиться играть по настоящему, по нотам, для чего и отыскал в букинистическом магазине потрепанный самоучитель. Игорь же гитару вовсе в руки не брал, считая, сей музыкальный инструмент вульгарным. Женька чурался блатной романтики, больше его привлекали песни на стихи Есенина, Лермонтова, романсы, лирические песни о неразделенной любви. И к гитаре он относился бережно, по струнам не бил, как мы с Димкой, подолгу ее настраивал, прежде чем начать играть. И как-то тихим, осенним вечером – природа засыпала и клены в нашем саду роняли последние листья, устилая двор желто-красным ковром, а мы сидели в беседке, в пальто, нахохлившись как воробьи, - было прохладно, спел Женька «Землянку» - одну из самых любимых песен военных лет. Спел так проникновенно, что когда отзвучали последние слова:
«Мне в холодной землянке тепло,
От твоей негасимой любви.»
И умолк, потух в темноте последний аккорд, с трех или четырех балконов вдруг зааплодировали – мужчины выходили на них покурить, а мы их не видели из беседки, иначе Женька постеснялся бы петь. Умел он брать один аккорд, заключительный, на четыре октавы, звучал он долго и печально и давался немногим – надо было иметь длинные, как у Женьки пальцы. Мы с Димкой так красиво и душевно петь не умели, природа-матушка поскупилась наделить нас сценическими талантами, но в компаниях мы были на виду, желанными гостями.
А блатные песни знали потому как была на них мода во-первых, а во-вторых и в ШРМ, и в техникуме учились и «крутые», как сейчас говорят парни в тельняшках и восьмиклинках, но были мы дружны и какое-то влияние на нас с Димкой они оказывали.
Так вот, дел у каждого из нас стало много и все вместе, вчетвером, мы встречались не так уж и часто – один, два раза в неделю, но в выходной обязательно. Спешили поделиться новостями, а их было много: новые знакомые и новые предметы в школе и в техникуме, случайные встречи, драки и разборки среди пацанов, разговор с девчонкой и многозначительный, как казалось, взгляд одноклассницы – все было чрезвычайно важно, интересно и достойно обсуждения, все заставляло восхищаться и негодовать, грустить, радоваться и переживать. Все нам было в новинку, а хотелось познать все тайны мира и начав с обсуждения мелочных, обыденных вопросов, через минуту мы рассуждали и спорили о величайших проблемах бытия. А жизнь преподносила свои уроки.
Димка сетовал на бестолковщину, которая по его мнению, давно прижилась в мастерских и стала для всех привычной, Игорь невпопад встревал с восторженными рассказами о своих заводских наставниках, уверяя, что в полной мере осознал, насколько рабочий класс порядочней и прогрессивней всех ученых, писателей и художников вместе взятых, но потом сокрушенно добавлял: « Но ругаются, матерятся почем зря. Простую вещь без похабщины сказать не могут. Зачем? Непонятно». С искренним удивлением продолжал: «И пьют черти. Ну какое удовольствие выпить впопыхах, в раздевалке стакан водки, а потом прятаться от мастера и начальника цеха? А уж что о женщинах, или о бабах, по-ихнему, говорят, так и сказать стыдно». И подчеркивая свое негодование, добавлял пару печеных словечек, каких наслушался на работе.
В том году случилась засуха и то ли по этому, а может быть и иные были причины, но ввели талоны на сахар, крупы и прочие продукты и Игорю с Димкой карточки, поскольку они были рабочие, выдали, а нам с Женькой – нет. И тогда Игорь выдвинул такое предположение: «Вот увидите: скоро наши ученые изобретут питательные таблетки. Выпил одну, две и все, хватит энергии человеку на весь день. Пусть не сегодня, не завтра, но к концу века изобретут – это я вам гарантирую. И люди в большинстве своем займутся наукой, искусством, а природой будут любоваться, разве что выращивать цветы не перестанут и будут дарить их женщинам». Мы слегка обомлели от такой благостной и прямо-таки грандиозной перспективы, но Димка, минуту подумав, резонно возразил: «Но тогда человеку не нужны будут ни желудок, ни печень, ни почки и превратиться он из человека в некое плоское существо с ногами и головой. Руки ему тоже станут не нужны – одной хватит, чтобы проглотить таблетку». Мы все рассмеялись, но Игорь погрустнел, обиделся и Димка, разряжая неловкость, добавил: «Но главное, как же тогда люди пить будут? Выпил, а закусить-то нема. Ни свадьбу сыграть, ни день рождения отметить. С тоски завоешь».
Но тот же Игорь однажды высказал интересную, но спорную и по тем временам прямо-таки крамольную мысль. Случилось это так.
Летом, каждое воскресное утро, мы ни свет ни заря ходили купаться на Урал. Было у нас одно потаенное место, о котором мало кто знал: по левую сторону от спуска вдоль берега сплошняком рос чилижник, никто туда и не заглядывал, тянулись на пляжи. Но в зарослях чилижника был прогал, всего-то с метр шириной, ну так ведь чтобы пройти к воде больше и не надо. А дно было песчаное, ласковое и чистое, без камней и осколков стекла, которых хватало на пляжах.
Плавали и купались в прохладной по утру водице вдосталь, до синевы, а потом неслись к Игорю пить горячий чай. Соседи его на выходной всегда уезжали на дачу, и мы чувствовали себя вольготно, могли кричать и спорить хоть до хрипоты.
Видимо на правах хозяина Игорь вдруг и обрушился на технический прогресс, о котором тогда нескончаемо зудели по радио и восторженно писали в газетах.
- Весь этот затюканный прогресс-с – вложив весь сарказм, на какой был способен, заявил Игорь, - человечеству не нужен и даже вреден.
На минуту он умолк, разливая кипяток из хорошо знакомого мне пузатого чайника и ожидая наших возражений,но мы сидели молча, памятуя о том, что Игорь очень обидчив, а я подумал, что технику он не любит и не знает, даже утюг починить не может, потому и выдумал какую-то очередную гипотезу, да цена ей – грош. Но Игорь продолжил: - Он только мешает жить, созерцать и думать, творить красоту, любить людей и окружающий мир. Согнутся люди над станками, чертежами, день-деньской трудятся и ничего больше не видят. А в конце месяца и по двенадцать часов с завода не уходят – план давай, план давай. А зачем? Чтобы еще сто машин построить? Пушкин и Лермонтов на лошадках ездили, а оставили богатейшее творческое наследие, величие которого мы и по сей день оценить не можем.
Слегка удивленные столь неожиданным поворотом, мы продолжали поглощать обжигающе горячий ароматный чай и молчали.
- Пушкин прожил 37 лет, Лермонтов – 27, Добролюбов – 25, Есенин – 30. А сейчас, среди рева и свиста машин, станков, самолетов, когда все куда-то несутся, смогли бы они создать гениальные произведения? Нет и еще раз нет! – торжествующе закончил Игорь.
И неожиданно совсем с другой стороны, с другого ракурса его поддержал Димка.
- В этом что-то есть, – сказал он раздумчиво и поставил стакан на стол.
- Ведь люди начали выдумывать инструменты, приспособления, чтобы облегчить себе труд. А теперь делают машины, но такие, что сам труд, вложенный в их изготовление, становится все сложнее и изнурительней. В результате технический прогресс действительно загоняет человечество в какой-то тупик, в беличье колесо, которое крутиться все быстрее.
Да и о чем только мы не говорили, спорили и мечтали. И пытались решить наиважнейшую проблему для всего человечества: как искоренить на земле зло, несчастья и несправедливость? Раз и навсегда.
И почему в благодарной памяти потомков остаются тираны, обличенные властью? Взять того же Петра I, Ивана Грозного, Сталина. Многие вопросы загоняли нас в тупик.
Каким человеку надо быть в этом мире? Жестоким и сильным? Или добрым и терпеливым и только добром побеждать зло? Неясно, туманно и противоречиво.
К тому времени уже было заявлено с трибуны партийного съезда: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме». И дата была назначена: 1980 год.
Каждый минувший день был для нас плотно, как рюкзак туриста, упакован событиями и новостями и предстоящие до коммунизма почти двадцать лет казались бесконечно долгими, как вселенная, временем. И мы не могли себе представить, как можно будет зайти в магазин без всяких денег и брать все, что угодно и сколько угодно. Поэтому о предстоящем сказочном изобилии предпочитали не говорить, другое волновало наши сердца и души: как избавить общество от убийц, грабителей и истязателей, от негодяев всех мастей?
- Правда-ли, неправда, не знаю, но слышал я в поезде разговор двух офицеров, которые «поддали» и спорили о чем-то, как мы сейчас – начал свой рассказ Женька.
- Так вот, по словам одного из них, немцы в начале тридцатых годов вообще перестали платить за проезд в трамвае. Отвернутся от кондуктора или делают вид, что деньги ищут по карманам и все тут. Никакие увещевания не помогали. Но пришел к власти Гитлер и как-то эсесовцы выволокли из вагончиков по одному человеку и прилюдно расстреляли. По словам этого офицера, в Берлине и сейчас едва зайдут в городской транспорт, сразу же: «Передайте пожалуйста». Дико, бесчеловечно, но как эффективно. Сразу все поняли. А ты, Игорь, все говоришь: воспитание, воспитание – почему-то обиженно протянул Женька.
- Одними уговорами и добрыми словами всех людей не перевоспитаешь продолжал он и вдруг вспомнил мое давнее увлечение: сбивать сосульки, чтобы ускорить весну: - Но ты правильно все делал, Олег, очень даже правильно. Не по сути действия, а по смыслу. Можешь что-то хорошее сделать для людей – сделай, не ленись и не откладывай. Когда-нибудь это поймут все и жизнь на Земле станет лучше, счастливей.
Я долго и мучительно краснел – уж больно некстати завел Женька речь о моем «открытии», но уже Игорь неистово тряс мне руку: - Ты в детстве был умнее, чем мы сегодня все вместе взятые, - да и Димка смотрел на меня без тени улыбки.
Был последний день лета, необычно холодный, ветреный, а мы сидели на облюбованном нами малоизвестном крохотном пляжике. На рано потемневшем небе висели мрачноватые тучи, узкой полоской, по ту сторону Урала тянулся багровый закат, а вода казалась почти черной, враждебной. Без видимых причин охватило нас тревожное настроение, а разговор перебегал с одного на другое без видимой связи.
- Мне вот повестку из военкомата прислали, я уже говорил – бурчал Димка. – Чего им надо, до армии еще два года, а тон в повестке прямо-таки угрожающий. Но это я к тому говорю, что пройдет год-другой и разбросает нас по белу свету. И как знать, что будет дальше? Вот мой брат Вовка, в детстве мечтал стать дрессировщиком, - помните все с дворняжками возился, потом хотел стать геологом, а что получилось? Работает мастером в цехе резиновых изделий; жена, ребенок, что ж он их бросит и поедет в горный институт поступать? Шиш да маленько, считай жизнь позади, ему ведь уже тридцать два… И как он сам говорит, жизнь все время толкала в спину, не оставляя права выбора. И я вот что предлагаю: надо нам прямо сейчас, вот здесь, договориться, чтобы мы встречались каждые пять или десять лет, иначе грош цена нашей дружбе. И тогда ясно станет, в чем мы правы, а в чем нет. К тому времени мы найдем ответы на многие вопросы, да и просто интересно. Может Игорь к тому времени станет писателем с мировым именем, Женька – известным художником, а Олег - дипломатом.
Мы только сделали вид, что думаем над Димкиным предложением, а сами были обрадованы и удивлены: как же раньше-то об этом никто из нас не подумал? В те, мальчишеские годы мы не знали, что жизнь быстротечна, десять лет казались нам целым веком и даже мы и представить себе не могли, что жизнь вдруг сложится серенькой, скудненькой на подвиги и славу и кто-то из нас останется заурядным человеком вроде грузчика из нашего магазина - хромого дядьки, которому даже молоденькие продавщицы «тыкали» и звали Кузьмичом, а как по имени-отчеству, наверное, никто из них и не знал.
Мы с восторгом поддержали Димкину идею, потом стали обсуждать варианты места встречи. Игорь предложил в Ленинграде на Дворцовой площади, я – в столице, но все ж решили встретиться в родном городе, в Южно-Уральске, в дворовой беседке, столь любимой и нами, да и всеми жильцами дома. Ровно через десять лет, 31 августа, в семь часов вечера. И чувствуя важность и значимость момента, в совсем уж сгустившихся сумерках, ни о чем больше не разговаривая, разошлись по домам.
Мы крепко сдружились за последние два-три года, как-то прикипели и притерлись друг к другу, научились не воспринимать иронично восторженность Игоря, Димкину практичность с его умением подвергать все сомнению и делать выводы из казалось бы пустяшных, не связанных меж собой фактов – обыденных и привычных.
Мы здорово сдружились, а вот наша дружба с девчонками, и в особенности с Ленкой и Алькой, пошла на убыль. Еще Галка-маленькая, Иринка могли подойти вечерком к нашей компании, поболтать о том и о сем, позвать в кино, да и то на дневной сеанс, потому как если вечером, то уже свидание. Какая-то непреодолимая грань прошла между нами. Уже и в голову нам не приходило, возвращаясь с катка, затолкать девчонок в сугроб, устроить кучу-малу, а мне как счастливые минуты вспоминались, когда я дыханием отогревал окоченевшие пальцы Ленкиных рук. Но, наверное, о любви, о женщинах мы и говорили больше всего. Каждый из нас, конечно же, в том возрасте был в кого-то влюблен, но даже и намеком никто не высказывал своих чувств.
Дружба-дружбой, а любовь – нечто сказочное, святое и потаенное. Да и судили мы о девчонках, о любви по романам Тургенева, Майн Рида, Джека Лондона.
Мы на дух не переносили похабно-пренебрежительных разговоров о женщинах, взашей прогнали Славку Неверова, который одно время пытался подружиться с нами, но страсть как любил скабрезные анекдоты. И на многие годы сохранили уважительное, даже благоговейное отношение к женщинам, потому что дружили с такими замечательными девчонками как Ленка и Алька. Да и многие наши одноклассницы и девчонки с нашего двора казались нам прекрасными дамами из прочитанных книг. А может таковыми они и были на самом деле. Как знать?
VII
В первых числах апреля, освобождается Урал из ледового плена. Сперва темнеет лед возле берега, появляются узкие проталины в которых чернеет вода, она пахнет морозной свежестью и весной.
Лес за рекой еще в сугробах и словно замер в ожидании, по талым дорожкам гуляет праздная публика, молодые мамы с колясками, на лыжне колготятся студенты и школьники – запоздало сдают зачеты по физкультуре.
В городских парках вовсю хозяйничают грачи – кормятся, обустраиваются, совсем не обращая внимания на людей. Мальчишки, призрев опасность свалится, приколачивают на деревья и крыши домов шесты со скворечниками и считается счастливым знаком, удачей, если птаха примет приглашение и поселится.
Никто и никогда точно не скажет, в какой день и час начнется ледоход, но всегда его воспринимают как большое и радостное событие. По улице, ведущей к реке, перекрывая движение транспорта, тянется народ и нет ни одного грустного, задумчивого лица. Город и люди словно помолодели, словно улыбнулись чему-то, да так и забыли стереть с лиц улыбки.
На бульваре, к парапету и полукружью недавно построенного спуска к Уралу сразу не подступиться – часами не надоедает смотреть на величавое и неспешное движение воды и ледяных островков. Льдины плывут, громоздятся друг на друга возле невидимых глазу заторов, потом рассыпаются и вновь спешат к югу, к теплу, спешат насытить вешней водой наскучавшую за зиму реку. И в половодье не иссякает людской поток, так и тянет всех к Уралу. По колено в воде стоят столетние осокори на другом берегу, садоводы ждут не дождутся когда спадет вода и можно будет торить дорожки на дачи, рыбаки готовят снасти, мечтая об удачных поклевках. Весь город воспринимает ледоход и половодье как долгий и щедрый на улыбки праздник, почему-то не замечаемый официальными властями. Наверное, на те дни признаний в любви выпадает несоизмеримо больше, чем за все вьюжные зимние месяцы.
Наша спокойная и размеренная жизнь закончилась, забурлила как вода в половодье, события громоздились одно на другое как льдинки возле препятствий. Игорь, отработав положенный год на заводе, поступил в пединститут и кажется, попал в десятку: очень увлекся будущей профессией, как раньше, в мечтах, опасными и дальними морскими путешествиями и теперь не уставал повторять нам: «Что ни говорите, парни, а учитель - наиглавнейшая профессия на земле». Наверное Игорь спал и видел себя известным на всю страну учителем в окружении бывших воспитанников – космонавтов, ученых, политиков высокого ранга. Мы соглашались с его словами, разговоры о значении учителя в судьбе каждого из нас, поддерживали, справедливо полагая, что Игорю с его восторженно-книжным восприятием жизни и полном отсутствии практической сметки только с подростками и работать, здесь-то и найдет он свое призвание. К тому же Игорю сразу дали стипендию, а дома лишних денег никогда не водилось и он переживал: «Если стипендию не дадут, придется все бросить и идти работать на завод, мать же меня не прокормит», а какой к черту из него слесарь или токарь?
Женьку совершенно неожиданно пригласили принять участие в выставке работ молодых художников области и две его картины получили одобрение, в газетной рецензии их отметили скупой похвалой. Он учился в последнем, выпускном классе, в свободное время разрисовывал витрины и окна продовольственных магазинов, писал плакаты, оформлял стенгазеты. Не густо и не часто, но что-то Женьке перепадало, тем паче, что весь этот антураж требовался к праздникам и приработок оказывался всегда кстати.
А с Димкой вышла вовсе занятная история. Больших жизненных планов он, казалось, не строил или же скрывал их от нас, но по настоянию старших братьев подал заявление на вечернее отделение машиностроительного техникума – все ж верный кусок хлеба, как они ему говорили. Потребовалась характеристика и зав. мастерскими, где Димка работал, дал ему не самую лестную: дескать, исполнителен и не ленив, но пассивный парень, не проявляет интереса к технике, к профессии. Димка обиделся.
Несколько вечеров он безвылазно сидел дома, писал, чертил схемы и делал расчеты, а через неделю подал сразу несколько рацпредложений, да таких, что главный механик ахнул: «Голова!» Димке выплатили премию и предложили перейти на работу слесарем на завод по ремонту путевых машин. Поступать в техникум его отговорил директор завода: «Заканчивай свою ШРМ, а проявишь и здесь смекалку – отправим учиться за счет производства в институт инженеров железнодорожного транспорта. На выбор: или в Ленинград, или в Новосибирск». Оказалось, что его рацпредложения оценили даже в отделении дороги. Ну а я к тому времени учился на четвертом курсе техникума, получал стипендию, в летние месяцы мы проходили практику, занимаясь съемкой местности в разных районах области и получали зарплату, правда, мизерную. После денежной реформы 1961 года жить стало труднее, немногим лучше, чем в первые послевоенные годы. Даже квалифицированные кадровые рабочие экономили на обедах, что уж было говорить о нас. Странно: по газетным репортажам всего производили с каждым годом все больше и больше, а на деле – перебои с продуктами, ширпотребом, иногда из свободной продажи напрочь исчезали сигареты, любимый многими «Беломор».
В те годы не говорили: «Купил костюм», в обиходе было: «Справил костюм», словно речь шла о свадьбе или новоселье. В городе было двое портных, которые умели перелицовывать костюмы, и к ним была очередь, обращалось и начальство разного уровня и партработники средней руки и милиция портных не трогала, а в то время могли и посадить за «левые», неучтенные доходы. Экономить приходилось на всем, родители в струнку тянулись, чтобы одеть и накормить семьи и даже веселья и смеха в нашем доме и дворике заметно поубавилось.
Безденежье, которое лет семь-десять назад мы никак не ощущали (краюхи хлеба – «корябы» по нашему, вполне хватало на целый день и без разницы было, какая на тебе рубашка) теперь изнуряло и нас, особенно Женьку, который не мог купить хорошие кисти и краски. Как-то он сказал с нескрываемой злостью: «Нам постоянно внушают, что бедность не порок, а скорее наоборот - благо и если человек богат, то обязательно какой-нибудь гад, обязательно с червоточинкой. Может и так. Но сколько из-за безденежья, нищеты загублено судеб, сколько пропадает талантов! Человек мечтает стать врачом или архитектором, а вынужден пахать на стройке, потому что жрать нечего. Бывает ведь: уйдет человек на пенсию и вдруг начинает создавать что-то прекрасное. Недавно к нам в училище пришел один дедок, принес несколько своих акварелей, так мы ахнули: нашим преподавателям у него бы поучиться!»
Что было возразить? Хотелось получше одеться, помочь родителям, да и скучновато нам стало одним отмечать праздники, приглашали девчонок. А компанию нам составляли подруги Ольги – девчонки, с которой встречался Димка. Раньше студентов (Ольга заканчивала кооперативный техникум) и молодых рабочих тысячами отправляли в помощь сельчанам на уборку урожая. В колхозе они и познакомились, и Ольга сразу потянулась к Димке, словно подсолнух к солнышку, а вот он ее вниманием не баловал. Жила Ольга на противоположном конце города и промиловавшись с ней допоздна, когда уже и троллейбусы не ходили, Димка пешком, а более бегом преодолевал километров пятнадцать до дома, что согласитесь, требовало немалого мужества. Вот с Ольгиными подругами компанией в восемь-десять человек мы и отмечали Первомай, Новый год, но серьезных отношений между нами не складывалось. Пригласить Ленку никто бы из нас не посмел, да мы со стыда сгорели бы за наш убогий праздничный стол; постеснялись бы и Альке предложить бокал вина и не знали, чем объяснить нашу скованность при встречах с ними – девчонками, которых знали с детских лет. Собирались чаще всего у Женьки, так как его мама на праздники почти всегда уезжала в ближайший райцентр, где жила ее сестра с мужем.
Женька очень любил свою маму и доверял ей некоторые наши тайны. Другому мы бы этого не простили, а Женьку даже не ругали, потому что и сами очень уважали и любили Татьяну Павловну. Она обладала врожденной деликатностью и глубокой внутренней культурой, разговаривать с ней было одно удовольствие, правда приходилось тщательно подбирать слова: сказать при ней что-либо из уличного сленга было, ну совершенно невозможно.
Выглядела Татьяна Павловна очень молодо, фигурой походила на старшеклассницу и, наверное, многие мужчины по ней вздыхали, но строг и печален был ее взгляд, а легкий флирт с такой женщиной вовсе был невозможен. Правда глаза ее теплели, когда она смотрела на Женьку, разговаривала с нами или рассказывала (всегда, словно ненароком, словно только-только вспомнила) что-либо занятное и малоизвестное из жизни великих людей или о культуре и обычаях других стран и народов. По общему мнению мы иногда за пять-десять минут узнавали от нее больше интересного, чем за неделю занятий в школе или техникуме. Работала Женькина мама в областной филармонии, иногда приносила нам контрамарки на концерты, покупала на всех нас билеты в театр. На эти культурные мероприятия нам с Игорем даже одеть было нечего, но обходились: брали пиджаки у знакомых ребят.
Нищета так и лезла во все щели, а вот строить стали значительно больше. Впервые за многие десятилетия начали возводить на окраинах города сразу по нескольку домов. Мальчишки специально ездили на новостройки, смотрели на бетонные коробки, на башенные краны как на заморское чудо. Спустя несколько десятилетий многие стали кривить губы, глядя на одинаковые как валенки, пятиэтажки, презрительно именуя их «хрущобами», а что было делать в те годы? Строить комфортное, по индивидуальным проектам жилье - по дому в год? А тогда дома сдавали десятками, тысячи людей переезжали из подвалов, полуподвалов и иных строений, которые жильем-то можно было назвать лишь при наличии богатой фантазии, в новые, со множеством недоделок, но с ванной, горячей водой и телефоном собственные квартиры. До этого никто и сказать не мог: «Получил квартиру», - «дали комнату» - вот и все, чем могли гордиться новоселы. Теперь же тех, кому вручали ключи от новых квартир можно было узнать по счастливым лицам, а по цвету грязи на сапогах (в другой обуви в новых микрорайонах было не пройти) определить и место проживания: красная глина – Восточный поселок, белесая – Заречье. Докатились радостные события и до нашего дома: в двадцатых числах октября вручили ключи от новеньких квартир (а ордера обещали выдать в торжественной обстановке, в канун главного политического праздника страны – 7 ноября) отцу Димки и родителям братьев Фадеевых – Кольки и Сашки. Старший – Колька, только что демобилизовался из армии, Сашка был моложе нас года на два и потому мы не очень-то дружили, но относились к ним уважительно: оба были не по возрасту серьезные, совестливые и надежные в любом деле ребята. Про Димку и говорить нечего: рады были за него донельзя, хотя переезжали они в самый дальний конец города, где с транспортом были большие проблемы и в автобусы набивалось столько народу, что они становились круглыми и словно не ехали, а катились, обиженно урча, по ухабам улиц, которым еще и названия не успели придумать, и стало быть встречаться столь часто мы уже не сможем. Провожали их едва ли не всем домом, почти все, кто не был на работе, считали своим долгом подойти хотя бы на минутку-другую, поздравить.
Соседки смачно целовали детей и женщин, некоторые из них вытирали платочками повлажневшие вдруг глаза. Неудивительно: за десятилетия, прожитые бок о бок, попривыкли друг к другу, сдружились, потому и получилось расставание со слезинкой.
Конечно же, многие завидовали, кто по-хорошему, кто с досадой, может и со злобинкой: «Им-то вот выпало счастье, а когда же до нас дойдет очередь?» Но помогали новоселам кто как мог: женщины укладывали в коробки одежду, половики и прочие тряпки, бережно заворачивали в газеты фужеры, чашки и тарелки; мужчины осторожно, опасаясь, что развалятся, таскали неуклюжие шкафы, комоды и не переставали удивляться сколь много скарба оказалось в более чем скромно обставленных комнатах.
Несколько человек – самые легкие на подъем, поехали городским транспортом по новым адресам – посмотреть квартиры, помочь обустроиться и по-походному, на скорую руку организовав стол, спрыснуть столь великое событие.
А часам к пяти вечера, как и договорились и с одобрения родителей во двор вернулись Димка и братья Фадеевы. Тащили, согнувшись от тяжести, сумки с вином и домашней снедью. Очень кстати оказался старенький теннисный стол, через несколько минут он весь был заставлен банками, тарелками и стаканами, бутылками с домашним ядреным квасом. Вино и пару бутылок водки, стесняясь, прикрыли газетами. В начале всего-то человек десять-двенадцать стояли возле стола, а через час уже и подступиться к нему было трудно. Пришли добродушный и сильный, мечтавший стать офицером-десантником, Вовка Митрофанов, забияка и драчун Борька Батурин по кличке «Бармалей», Славка Ильин со своим закадычным дружком Вовкой Пушкаревым, болезненный и стеснительный Мишка Бейлин по прозвищу «Моцарт» - родители с детских лет заставляли его учиться играть на пианино, нагловатый и потому не особо привечаемый нами Олежка Самарин, Димкины одноклассники Вовка Рязанов и Асхат Биклиев, да разве всех назовешь? Разом, словно сговорились, пришли Ленка, Иринка и Галка-маленькая, Сонька Фахретдинова, чуть позже, к всеобщей радости, приехала Алька – Наташа Беляева.
Поначалу не очень-то клеился разговор, вспыхивал и затухал, как костер во время дождя, но с приходом девчонок все как-то встрепенулись и повеселели, да еще вдруг Алька выступила с целой речью:
- Вы что, мальчишки, носы повесили? Такое сегодня событие! Новоселье, как свадьба, раз в жизни бывает. Вот и давайте его отметим, чтоб запомнилось. Ведь еще год-другой и разъедемся кто куда, опустеет наш дом. А ведь жалко, правда? Вот вам: Дима, Коля, Саша разве не жалко покидать и дом, и двор, где все словно родные? Если бы вы знали как мне вас не хватает.
Не дожидаясь ответа, Алька подняла стаканчик с самодельным вином: - А я бы и на край света поехала, лишь бы с друзьями и чтобы интересно было.
А потом словно прорвало наш дом. Выходили, ненадолго – не хотели смущать нас и отслужившие в армии парни и даже родители, шутливо грозили: «Смотрите не загуляйте, молодежь» и их участие вселило в нас радостное и торжественное настроение, словно каждого из нас наградили медалью.
Мимо, устало шаркая ногами и с любопытством поглядывая на большую компанию, проходил бывший плотник домоуправления дядя Матвей – он и мастерил беседки и теннисный столик, а Димка был его неизменным помощником. Узнав в чем дело, зашел в садик, поздравил и Димку, и братьев Фадеевых.
Выпил водки, сказал: «Дай бог вам здоровья, молодежь. И светлых лет и дней в жизни поболе, чем нам досталось». Подошел и недавно переехавший вместе с сестрой и матерью в освободившуюся комнату мастер спорта по боксу Валентин Сазыкин. Он нисколько не кичился ни своим званием, ни титулом чемпиона России – обыкновенный, общительный парень. Помимо бокса увлекался он живописью, потому уважительно относился к Женьке, который приглашал его на выставки и даже познакомил с некоторыми художниками.
В тот вечер возле старого теннисного столика многие побывали и мы были неизмеримо горды тем, что собрали всех вместе и каждый чувствовал, что живем мы в нашем доме словно одна большая и дружная семья.
Уже начали сгущаться сумерки, когда во двор вдруг зарулил милицейский «УАЗик», подъехал к калитке садика и из него вышел капитан, вслед за ним сержант, выразительно похлопывая по сапогам резиновой дубинкой, прозванной в народе «демократизатором» и даже водитель высунулся, демонстрируя готовность прийти на помощь, если потребуется. Мы догадались, что кто-то «капнул» и нисколько не напугались, тем паче, что никто из нас не был даже «навеселе», - так запах был, не более того. Внимательно осмотрев «место происшествия» и недоуменно покрутив головой, словно пытаясь освободиться от воротника рубашки, стянутой форменным галстуком и уже не так воинственно капитан направился к нам, а навстречу – Колька Фадеев, как самый старший из виновников застолья. Спорхнула со скамейки и Ленка и тоже подалась к капитану, но с балкона второго этажа раздался баритон поэта Юрия Рябинина: «Командир, здесь все в порядке. Я за ребят отвечаю, а меня ты наверное знаешь». Капитан повернулся к балкону, поднял голову, а потом и руку, приветствуя Рябинина: не знать известного поэта он не мог, а фамильярное «ты» прозвучало совсем не оскорбительно, а по-свойски и на правах старшего. Но уже грузно опираясь на бадик к патрулю спешил секретарь горкома Иван Иванович Елизаров и увидев его, капитан вытянулся в струнку, но Елизаров и подходить не стал, а махнув рукой, дескать: «Езжайте восвояси», повернул к дому.
В силу своего положения не мог же он любезно разговаривать с компанией выпивших молодых людей и сделал вид, что нас даже и не заметил. Капитан потянулся к «УАЗику», но, улыбаясь во весь рот, путь ему преградил Колька, пояснил:
- У нас сегодня событие – переезжаем в другой дом, а дружили во-о-от с таких лет, - и опустил левую руку, отогнув ладонь в сторону. – А кто позвонил, товарищ капитан? Карлюгин, Ермолаев? – и мы, все, кто слышал Колькины слова, засмеялись, догадываясь, что больше некому.
- Не знаю, - ответил капитан. – По рации сообщили, мы и приехали. Но вы все же после одиннадцати не шумите, не положено, - заключил он, потому как надо же было до конца исполнить свои служебные обязанности.
А сержант, увидев Ленку вовсе потерял дар речи. Выйдя из машины, он оказался аккурат напротив меня, Женьки и Мишки «Моцарта», но на нас он и внимания не обратил: неодолимая сила крутила ему шею и он с немым восторгом смотрел на Ленку. Но сержант оказался очень волевым человеком: поняв, что выглядит в наших глазах смешно, он снял фуражку, стряхнул с нее несуществующую пыль и опять водрузил на голову, почти полностью спрятав глаза.
- Значит, событие отмечаете, а драки никакой нет? – спросил он ни к кому конкретно не обращаясь. – Ну и ладненько. И еще раз, уже не прячась, с восхищением посмотрел на Ленку и нырнул в машину.
Теперь уж и мы невольно перевели на нее взгляды и посмотрели как бы со стороны, словно в первый раз и поняли, что Ленка действительно ошеломляюще красива.
У нее была прекрасная спортивная фигура, светло-золотистые, с каким-то пепельным оттенком волосы, серо-синие, глубокие как омут глаза с немыслимо длинными ресницами и прямой и тонкий, с едва заметной горбинкой нос, который придавал ее лицу несколько надменное, холодное выражение. Недаром ее называли снежной королевой. А вот Алька, хоть была и неказиста по сравнению с ней, но словно светилась вся, словно вокруг нее витало облако, излучающее тепло и успокоение.
Отъехал милицейский «УАЗик» и тут же громко и злобно хлопнули створки окна на первом этаже, словно затвор карабина щелкнули шпингалеты: клац! клац!, а мы переглянувшись, улыбнулись: «Ермолаев».
Меж тем совсем уже сгустились сумерки, зажглись окна и от кустов акации легли густые длинные тени и наступила странная, какая-то колдовская тишина, не нарушаемая ни кем-то сказанным в квартире громким словом, ни расплывчатым, неясным гулом, доносившимся с улицы.
Мы перебрались в беседку, кому не хватило места стали вкруг ее и говорили совсем-совсем тихо, боясь потревожить покой дома и очарование вечера. На миг, ослепительно ярко загорались спички, когда кто-нибудь из нас закуривал, а вслед опять ложилась непроницаемая темень. С танцплощадки на бульваре едва-едва слышно доносилась музыка: духовой оркестр играл «Цветущий май» - любимую многими, задумчиво-ласковую мелодию. Воздух что ли в тот вечер был такой прозрачный и чистый, ведь до этого никогда музыка с бульвара слышна не была? Мы как-то разбились по двое-трое, переговаривались полушепотом и вдруг не сумев скрыть волнения, так проникновенно, что мы все замерли, заговорила Галка-маленькая:
- Ребята, послушайте, я ведь знаю, что некоторые из вас, договорились обязательно встречаться каждые десять лет, чтобы не случилось. Давайте и мы будем помнить друг друга и хоть изредка встречаться. Господи, как я вас всех люблю – и Галя вдруг заплакала, совсем как ребенок, закрыв лицо ладошками.
Большого секрета из нашей договоренности мы не делали, но все же я удивился: от кого Галка-то узнала о ней? Ее стали успокаивать, но уже через минуту она смеялась:
- Это мне вина мало досталось, вот я и расстроилась.
Попробуй пойми их – девчонок-девушек.
Потом мы еще долго стояли, обняв друг друга за плечи и были счастливы, как никогда. В тот чудесный, теплый и тихий осенний вечер мы свято верили, что будущее прекрасно и построить его предстоит нам; верили, что мы все сможем преодолеть, все пересилить, потому что мы молоды, любим жизнь и потому что мы вместе.
Тогда мы еще не знали, что многое в жизни сложится совсем не так, как думалось, что далеко не все мечты и чаяния сбудутся, а добро отнюдь не всегда побеждает зло, не знали, что любовь может переродиться в ненависть, что души некоторых из нас покалечат, изломают быт, бедность, семейные неурядицы, а то и предательство, казалось бы самых близких людей. Но тогда мы всего этого еще не знали и потому были счастливы, как никогда.
Расходились мы далеко за полночь, возле подъезда меня придержал Женька и с укоризной спросил:
-Олег, да ты слепой что ли? Ведь Галька в тебя влюблена без памяти. Она и к Иринке-то приходит, чтобы тебя видеть. А ты ей и слова не сказал за весь вечер, вот она и расплакалась.
Наверное, я и правда был слепой – не видел, не замечал и не догадывался об этом. Щеки и губы мои пылали от прикосновений теплых и нежных Ленкиных губ. Конечно, она догадывалась, что я давно в нее влюблен, но любимых так не целуют. Так на вокзале, на прощание целуют родных и близких людей. Словно и мы сегодня не только провожали друзей, но и прощались с детством, с нашим домом и с нашим двориком.
Часть вторая
Формула счастья
С Волги тянул свежий ветерок. Он качал ветки деревьев, и они тихонько постукивали по крыше беседки, так похожей на ту, что когда-то стояла в садике нашего дома.
Приглушенно и протяжно перекликнулись гудками теплоходы и когда уплыли, растворились вдали их хриплые звуки, Женька сказал: «С ее уходом из жизни для меня все закончится. Буду как часы. Их заведут они и идут, отмеряют время. Но мне не стыдно будет предстать перед Всевышним. За всю свою жизнь я никогда и никому не сделал подлянки».
Ветер ласкал и лохматил Женькины волосы, студил лицо и, проведя по нему ладонями, он поднял на меня глаза, осветленные лучами тусклого сквозь облака, увядающего солнца: «А ты знаешь, Олег, отчего люди умирают рано?» Не дожидаясь ответа, продолжил: «Не от болезней, нет. От одиночества. И от предательства».
VIII
Случилось так, что мне первому среди своих друзей и сверстников довелось покинуть родной город. Через год с небольшим, после того, памятного всем нам вечера, уезжал я в Узбекистан, куда получил направление после техникума. Был конец января, дни стояли холодные и ветреные и не хотел я, чтобы меня провожали, тем более что и поезд проходил поздним вечером, однако ж поехали на вокзал родители и одна из сестер с мужем, Женька, Игорь, Мишка «Моцарт», Вовка Митрофанов. С Димкой попрощались чуть раньше, слишком уж далеко он жил от вокзала.
Настроение было не самое радостное. Предстояло прибыть вначале в Ташкент, а потом уж Минводхоз Узбекистана должен был дать мне направление на новое место работы.
Да только было непонятно, к чему такая канитель: пять-шесть месяцев поработаю, а там «…Труба зовет, солдаты – в поход». На три года. Так что и загадывать что-либо наперед было незачем.
Беспокоили меня родители, за последний год они заметно сдали. Сестры повыходили замуж и жили отдельно, надежда на них была слабая: ворох белья для стирки принести, перехватить десятку до получки могли, на том их «забота» о стариках и заканчивалась.
Сейчас отец с мамой стояли на перроне маленькие и сухонькие среди меня провожавших, зябко кутались в воротники и деланно улыбались. Давно уж все было оговорено, но до отхода поезда Женька не раз успел повторить: «Ты пиши, Олег, обязательно пиши, хотя бы изредка», словно предчувствовал, что нескоро нам удастся свидеться.
Родители долго еще махали ладошками вслед уходящему поезду, в свете фонарей мамина белая вязаная варежка мелькала, как большая белая бабочка. Чуть позади, прикрывая их от ветра широкими плечами, неподвижно, словно изваяние, возвышался Игорь. Закуривая, спиной к ветру повернулся Женька, из под черной кроличьей шапки серебряно блеснула прядка седых волос.
…Направили меня в полевую партию «ГИПРОводхоза» под Самарканд. Я думал, что в Средней Азии всегда тепло, а здесь свирепствовали морозы и песчаные бури, жили мы в вагончиках без всяких удобств, но зато я никогда не зарабатывал таких больших денег, так что унывать не приходилось. А весной обнародовали решение: студентов в армию не призывать, даже заочников. Спешно подготовился и поступил в Ташкентский строительный институт. И началась неспокойная, полная забот жизнь: днем – работа, по вечерам и в выходные – контрольные, курсовые, зубрежка скучноватых и малопригодных в жизни предметов.
Через год Ташкент разрушило сильнейшим землетрясением и многих студентов, в том числе и меня, перевели в Алма-Ату, а находился этот красивейший город далеко от места моей работы.
Времени совсем не оставалось, и все годы, пока учился, отпуска брал после сессии, чтобы «подобрать хвосты».
За восемь лет учебы (год потерял из-за перевода в другой институт, а на пятом курсе заболел крупозной двухсторонней пневмонией, пришлось брать академический отпуск), всего два раза, и то ненадолго, смог вырваться домой и проведать родных. Никого из старых друзей в Южно-Уральске не осталось, да и знакомых поубавилось, но письма мы друг другу писали.
Игорь окончил институт и работал директором школы в целинном совхозе на востоке области. Отец писал, что на телевидении подготовили репортаж о целинниках и в нем с похвалой отозвались и об Игоре. Он увлекся краеведением, в летние каникулы возил учеников пятых-шестых классов по памятным местам области. Партийное руководство за то Игоря хвалило, отмечая «Высокий уровень патриотического воспитания во вверенном ему учебном заведении», а Игорь в письмах ругался: «Мне-то совхоз может помочь, а что делать директорам городских средних школ? Просить деньги в ГОРОНО? Да у них на скрепки-то денег не хватает!»
Письма Игоря были эмоциональны, неровны: то он с восторгом писал о работе и о своих подопечных, о том, какие замечательные люди его окружают, то тревога и смятение сквозили в каждой строчке его нечастых посланий. О личной жизни писал скупо, только и знал я, что наконец-то встретил он даму своего сердца, зовут ее Верочка и что у них подрастает сын.
Димку, как и обещали, направили учиться в Ленинградский институт инженеров железнодорожного транспорта (ЛИИЖТ),где он закончил три курса, но потом попал в неприятную историю.
С 1948 года в кресле министра путей сообщения восседал Борис Павлович Бещев и для железнодорожников не являлось секретом, что он давно отошел от дел и озабочен, в основном, лишь здоровьем любимого пуделя. Зарплаты и ставки у работников его ведомства были ничтожно малы, как и в первые послевоенные годы, на работе тружеников стальных магистралей удерживали посулами и угрозами выселения из ведомственных квартир; зимой строчили липовые наряды на уборку снега с пристанционных путей. Кто-то из студентов и сочинил эпиграмму на министра, а заодно на ректора института. С какого бока оказался замешан в том Димка, мне было неведомо, но его и еще трех-четырех студентов, не предавая дело огласке, из института «поперли».
Почти сразу пришлось ему поменять поношенный пиджачок на солдатскую гимнастерку, а отбарабанив положенный срок, Димка вернулся домой, женился на Ольге и уехал с ней в один из центральных городов России, где устроился на завод по производству путевых машин. В институте Димка смог восстановиться, правда, в московском, на заочном отделении. Все это я знал из суховатых, как бухгалтерский отчет, Димкиных писем и от родителей. А Женька окончил училище с красным дипломом и уехал в небольшой город в нашей же области, где работал учителем рисования в младших классах средней школы.
Письма я хранил. Может потому, что в течение восьми лет беспокойной кочевой жизни и беречь больше было нечего, а может подспудно понимал, что много лет спустя интересно будет их перечитать, как хорошую, но давно забытую книгу.
Женька писал чаще и подробнее, нежели остальные, видно не приобрел он на новом месте друзей и поговорить по душам было не с кем.
«…В школе меня приняли хорошо, ей богу как родного, и я быстро освоился. Да и в маленьких городах люди проще и радушнее, нежели в больших.
Снимаю комнату, но мне ее оплачивают. Работы у меня немного, к трем часам я уже свободен, так что есть возможность писать этюды и картины. А места здесь чудо как красивы: вокруг леса и озера, старожилы утверждают, что раньше в лесу можно было и на медведя напороться. А на востоке – горы, в солнечный день на их вершинах ослепительно сияет снег, без темных очков и не взглянешь. Невдалеке – река, Иловлинка, небольшая, но быстрая и своенравная и не так загажена, как Урал. Так что здесь рай для художников.
Уговариваю маму взять летом отпуск и приехать отдохнуть. А зимой здесь скучно, как в деревне. С того времени, как ты уехал, многие из нашего дома получили новые квартиры: Елизаров Иван Иванович, Шуваловы, даже деду Ермолаеву, как участнику гражданской войны дали: пускай теперь в ней поросят разводит. А троих посадили: Вотьку Юлаева и братьев Горбатовых. Их человек десять повязали за грабежи, но остальные не из нашего дома.
Ленка окончила школу с золотой медалью, но никуда пока не поступила, а Альку, то есть Наташу Беляеву, последний раз видел почти год назад и знаю, что она учится в университете на факультете журналистики.
Летом сюда приезжал Игорь со своими школярами, водил их в музей и на Алешкину гору, где шли бои с белогвардейцами и установлена стела в память о погибших. Мы с ним даже в ресторане посидели, но пить он не стал – неудобно перед детьми. Хотя эти дети поздоровее нас с тобой будут. Как я понял, у него нелады с женой. А школяры и учителя (с их группой были еще две женщины) Игоря любят и уважают.
Мама о тебе спрашивала и велела передать привет.
Жму руку. Женька.
P.S. Олег, ты же рядом, съезди обязательно в Самарканд – там памятников архитектуры, мавзолеев – от зависти сдохнуть можно. В училище нам о них рассказывали, показывали слайды, но это все равно как вкус колбасы объяснять по картинке. 20.09.66».
В своих письмах Женька сообщал много новостей, потому что почти каждый месяц, хоть на один день, на выходной, но приезжал домой – проведать маму и знал, как идут дела у наших знакомых и что нового в доме и в городе.
И о Ленке он писал почти в каждом письме неспроста – догадывался, конечно, что когда-то я был в нее влюблен.
«…приезжал в отпуск Вовка Митрофанов. Он, как и мечтал, поступил в военно-десантное училище, а Мишка Бейлин, «Моцарт», помнишь его, учится в консерватории и даже стал лауреатом какого-то конкурса.
Ленкиного отца перевели в Харьков, он теперь там крупная шишка, кажется, первый заместитель председателя облисполкома.
Ленка, когда уезжала, записала адреса всех своих подруг, а также и мой и твой адрес взяла. Так что жди от нее письмо.
Ну а у меня дела по-прежнему, но работы стало много. Оформил аллею трудовой Славы в парке перед зданием горисполкома, начальству понравилось и теперь мне от заказов отбоя нет. Шлепаю стенды и агитплакаты, как бабка блины. Постыдное дело, да не откажешься.
Попросили нарисовать несколько картин с изображением здешних мест, но обязательно присовокупить надо либо трактор на полях, либо башенный кран возле новостройки. Черти что! Но деньги платят, хотя стыдобища какая-то получается. Ну да накоплю денег и свожу маму в Ленинград или на юг. В Ленинграде она училась и очень любит этот город, а вот на море никогда не бывала. Да, Ирина выскочила замуж. Всего-то говорят недели две встречалась с парнем и бац – свадьба! А Галка маленькая – Галя Селезнева работает где-то лаборантом. Она очень похорошела, но вид у нее усталый – тяжело болеет мама. Расспрашивала о тебе, а для видимости и о Димке с Игорем. Вот такие дела. Пиши.
14.10.67.»
Письмо от Лены я не получил, да и не очень-то на это надеялся, но под Новый год прислала она открытку с поздравлением, я ответил телеграммой, а потом написал и письмо, но сдержанное и суховатое,- слишком уж разные мы были по социальному статусу и материальному положению.
У них дома стояло пианино, (в те годы для южно-уральцев иметь пианино было столь же престижно, как ныне для москвичей, - коттедж на Рублевке), Лена всегда нарядно одевалась, а я еще и в седьмом классе ходил в латаном-перелатаном пальто. Но нахлынули воспоминания и так мне захотелось домой, в родной Южно-Уральск: поболтать с друзьями, посмотреть в Ленкины глаза – синие и влажные, глубокие, как омут, полюбоваться ею и хоть ненадолго окунуться в беспечный и доверчивый мир, каким он был для нас еще совсем недавно.
Несколько дней я ходил сам не свой, потом уж повседневные дела свели на нет вспыхнувшую вдруг ностальгию.
А спустя еще почти три года, прислал Женька большое письмо, в котором и рассказал о событиях, которые во многом определили его дальнейшую жизнь.
«…И вот ведь как получилось, Олег. Пригласил меня один крупный чиновник, второй или третий в партийно-хозяйственной иерархии – черт их разберет, к себе на дачу: посмотреть и посоветовать, как лучше ее обустроить и приукрасить. Ну я все замерил, несколько вечеров мороковал, нарисовал эскизы, но то одно, то другое, в общем мы еще раза три встречались. А у него дочь, чуть моложе меня, симпатичная и не глупая, работает в городской газете. Познакомились, потом случайно встретились, сходили в кино. Короче, женился я через два с небольшим месяца и видел бы ты какую нам закатили свадьбу! Я за столом сидел тише воды, ниже травы и такой благовоспитанный, что вспоминать противно. Признаться, надоело мне по чужим углам мотаться, да и сам посуди, Олег: мне ведь и простенький романчик с кем-нибудь не завесть. Как же, учитель! А какой к черту из меня учитель? Я художник, а не педагог. Так вот, мне даже завидовали: как же, папа ее, Борис Федорович – фигура в городе. И все ничего было, но потом родилась девочка, Аленкой назвали и родители Алки забрали к себе бабку, а мы перебрались в ее однокомнатную квартиру. И оказалось, что Алка истеричка. Пока жили у родителей, они ее как-то видать сдерживали, а тут такое началось, что хоть всех святых выноси. Она часами могла орать и по полу кататься, особенно если выпьет. И так каждый месяц. Бился я бился, но ничегошеньки сделать с ней не смог. А в обычные дни она нормальная баба, только дня за три до приступа становится мегерой. В общем, я понял, что надо уходить, иначе либо с ума сойду, либо натворю что-нибудь. Наверное, моя мама что-то в ней заметила, потому что на второй день после свадьбы плакала и, как мне показалось, не от радости. Кажется, и Борис Федорович мне сочувствовал, но как только ушел я на квартиру к старой хозяйке, так все заказы словно ветром сдуло, в школе стали коситься, а знакомые обходить стороной. Вот уж чего не ожидал! Некоторым я картины дарил, при встречах они прямо-таки обниматься лезли. И как-то мне школьный дворник, старичок уже совсем, сказал, будучи пьяненьким: «Уезжай-ка ты, мил человек, подобру-поздорову, а то тебе и биографию подпортят, а может что и похуже сделают». Короче, переехал я в Светлогорск, живу в общежитии аспирантов института искусств и что будет дальше, не знаю.
А утащил меня сюда Владимир Сергеевич Некрасов, я тебе о нем рассказывал. Он, как получил звание «народного», переехал в этот город.
Пиши мне, Олег, на главпочту до востребования, а то в общежитии письма иногда пропадают.
Светлогорск – большой, холодный и мрачный город, одетый серым камнем. Жить в нем неуютно.
17 августа 1970 года.
P.S. Олег, а ведь Алька вышла замуж. Какой же я дурак: все ждал, что вот-вот соберусь и приеду к ней, как принц на белом коне.
Сейчас бы встретиться нам всем, да на Урал, на наше любимое место».
Ответ я писал вечера три, не меньше. Хотелось успокоить и подбодрить Женьку, да и было мне что ему рассказать и чем поделиться.
В Алма-Ате я случайно встретил девушку из Южно-Уральска и каждый час, проведенный вместе, пробуждал воспоминания, всегда приятные и щемяще-грустные. Мы чувствовали себя как родные (подобное испытывают солдаты и офицеры, встретив на службе земляка), быстро сблизились и через месяц я увозил Надю в нашу экспедицию, где ее без долгих разговоров взяли на работу. Вскоре нам предоставили комнату в общежитии для молодых специалистов.
На поверку оказалась моя избранница женщиной очень скрытой и завистливой и через пару лет начались разлады, ссоры, взаимные упреки и обвинения и после долгих, изматывающих душу выяснения отношений мы расстались и Надя с маленьким сыном вернулась в Ужно-Уральск. Осталось чувство горечи, обиды и недоумения, потянулись дни и месяцы, ничем не примечательные, как погода поздней, ненастной осенью. Через полгода Надя прислала письмо, в котором просила прощенье за некоторые свои поступки и в гневе брошенные слова, да только я ей не верил.
Обо всем этом, сумбурно излагая мысли, я и написал Женьке в большущем письме, а потом уж и с ним и с Игорем мы просто обменивались открытками, надеясь на скорую встречу. Но на оговоренную ранее, еще десять лет назад я не попал: в тот день, когда Игорь, Женька и Димка встретились в старенькой дворовой беседке, я был дежурным по роте в одной из воинских частей в Чернигове. А еще через три месяца, в форме сержанта, вернулся в родной город.
Мне довелось поездить по городам Украины и по сравнению с ними – нарядными, беленькими, чистыми, Южно-Уральск заметно проигрывал: обветшалые, с отвалившейся штукатуркой дома, поломанные скамейки и помятые урны, старые и потрескавшиеся, с черными ветками деревья. Было начало декабря, но снег так и не выпал, на тротуарах и по обочинам дорог – пыль и мусор и это было неприятно и непривычно для наших мест, где за сутки наметало сугробы с человеческий рост.
Ближе к дому я не смог сдержать волнение, в ожидании встречи невольно ускорил шаг, стремглав поднялся по лестнице, на которой была знакома каждая щербинка.
Ехал я с пересадками и точного дня и времени приезда родителям не сообщил, но едва лишь нажал кнопку звонка, как дверь распахнулась и я оказался в объятиях мамы.
- Я услышала шаги по лестнице и поняла, что это ты идешь, - сказала она и заплакала. Опрокинув стул и сунув мимо кармана очки, из комнаты спешил отец.
До полуночи просидели мы за столом и нетрудно было догадаться, что старики загодя, может даже с осени начали готовиться к моему возвращению. Из морозильника мама достала клубнику, зелень, на столе, помимо всякой снеди, красовалась баночка шпрот, мы с отцом пили коньяк, а такие деликатесы выбрасывали в продажу разве что по праздникам, или привозили из Москвы.
О своих делах я писал в письмах, рассказал только немного подробнее о службе в армии, показал фотографии. А стариков буквально засыпал вопросами – все мне было интересно.
Помимо друзей звонили, наведывались мои бывшие одноклассники, знакомые и всех их родители знали и помнили. И растрогали и огорчили меня старики: несколько лет, особенно часто до женитьбы я высылал им деньги. Вначале они в письмах меня поругивали, потом просто сообщали: «Перевод получили. Спасибо». Но оказалось, что все деньги они клали на книжку на мое имя и скопилась весьма приличная сумма – можно было одеться и месяца три-четыре прожить на них вполне безбедно.
Весь следующий день я занимался делами: надо было получить паспорт, прописаться, начинать подыскивать работу. А вечером долго сидел в беседке. За девять с лишним лет многое изменилось в нашем дворе.
Дом наш постарел и выглядел убого: давно не крашенные стены были в грязных подтеках, покосились входные двери в подъезды, водосточные трубы проржавели, кое-где их и вовсе не было; резные балюстрады на балконах частью порушились и вместо них удручающе некрасиво торчали доски и столбики.
Поблек и скучен стал сад. Кусты сирени и акаций зачахли, были поломаны и вытоптаны, только клены вымахали под самую крышу, заслоняя солнечный свет на верхних этажах. На месте теннисного стола соорудили песочницу, но в ней валялся битый кирпич, куски штукатурки и мусор. Стало быть от дружбы и согласия, которые царили в нашем доме еще несколько лет назад, мало что осталось. Да и оживления, что было ранее, сейчас не наблюдалось: несколько человек, бросив на меня, одиноко сидящего в непогоду, мимолетный, недоумевающий взгляд, прошли через двор, но все были мне незнакомы, кроме Лиды Андреевой, тренера по гимнастике, но она прошла в задумчивости, не узнав меня. Лида была не намного старше, но очень изменилась, потускнела как-то, походка стала медленной и осторожной, как у пожилого человека и я остро почувствовал сколь неумолимо и стремительно бежит время. А я сидел, сгорбившись, беспрестанно курил и не очень веселые мысли роились в голове. Сравнительно недалеко от нас, с полчаса ходу, жила моя бывшая жена Надя. Сыну четыре с половиной годика, но Надя успела выйти замуж и о ее избраннике я был наслышан. Старше ее лет на пять, мужичок не то чтобы праведный, но правильный и хозяйственный. Семью содержал в строгости (у него был ребенок старше нашего, а первая жена где-то сгинула – темная история), жил по принципу: «Чужого не надо, а наше не замай». Был не дурак выпить, но не перепивал, а любимая застольная тема для разговора – я негодяй, а Надя должна в ножки ему кланяться. Как они меня встретят, что скажет Алешка, когда подрастет?
Почему сестры так холодно и неблагодарно относятся к родителям? Ведь старики в струнку вытягивались, чтобы обеспечить их всем необходимым и дать образование, а установить насос на даче помогали не зятья, а Славка Ильин.
Почему? Непонятно и… гадко.
Давно не писал Женька, где сейчас Алька - Наташа Беляева и Лена и как у них складывается жизнь? Счастлива ли Лена – снежная королева – первая, незабываемая любовь моя?
А когда совсем сгустились сумерки, я пошел к Игорю – единственному на тот момент другу с детских лет. Он жил в той же квартире и в той же комнате. Только один. Два года назад пришел черед и его маме, Дарье Дмитриевне, покинуть этот мир.
IX
После окончания института, направили Игоря в один из целинных совхозов на востоке области, директором школы. Поезд тащился медленно, из окна Игорь видел вначале только степь, усеянную разнотравьем, неброскими, неяркими цветами, с пятнами кучно растущих, невысоких желтых тюльпанов. Потом пошли поля, сплошь, до самого горизонта, усеянные невызревшей еще, тускло-зеленой пшеницей, а среди нее (о чудо!) пламенели маки, – редкие пассажиры так и прильнули к окнам.
От станции до центральной усадьбы – километр, не более, несколько попутчиков сразу сбились в компанию, а Игорь приотстал, сделав вид, что перекладывает вещи в наплечной сумке: идти молча рядом со всеми было бы неудобно, встревать в чужой разговор тоже неловко.
В сельсовете его встретили радушно, директор совхоза – молодой еще мужчина – лет сорока, не более, крепко пожал руку, сказал то ли в шутку, то ли всерьез, Игорь не понял:
- Что ж телеграмму не дали? Прислал бы машину на станцию. Мельком глянул документы:
- Сегодня обустраивайтесь, Игорь Сергеевич, отдыхайте, а завтра Вас ознакомят со школой и с нашим хозяйством.
Оказывается его ждали, приготовили однокомнатную квартиру в типовом домике. Завхоз довел его до нового места жительства, открыл дверь и вручил ключи, еще раз скептически посмотрел на Игоря: высокий и широкоплечий, но худющ, как высохшая селедка:
- Сходите в столовую, поужинайте. У нас кормят не так, как в городе. А работает она до восьми вечера.
В комнате была даже простенькая мебель. Игорь развесил на доску с гвоздями одежду, побросал в тумбочку мелкие вещи, найдя тряпку, протер неуклюжий квадратный стол, подоконники – пыли здесь хватало. На крыльце выкурил сигарету и подивился тому, что возле домиков, построенных по линеечке, как солдаты на плацу – ни кустика, ни деревца, словно живут здесь люди временно и не сегодня-завтра упакуют чемоданы и навсегда покинут эти места. Разложил по полкам шкафчика книги, взятые из дома, еще раз пожалел, что не смог взять все необходимые – слишком тяжела бы оказалась ноша. Решив еще раз посмотреть поселок, (да и проголодался в дороге) пошел в столовую.
Там две девушки набухали Игорю полные миски щей с мясом, гуляша с макаронами, налили кружку компота. Порции были рассчитаны на лесорубов, таких большущих кусков мяса Игорь отродясь не видел; смутившись, сказал: - Спасибо, девочки.
Самая бойкая, изумив его, ответила:
- Ешьте на здоровье, Игорь Сергеевич – и обе прыснули и покраснели. Он догадался, что заботливый завхоз по пути заглянул в столовую, предупредил о приезде нового директора школы, а любопытные девчонки выспросили и имя. А было в ту пору Игорю, а теперь Игорю Сергеевичу, двадцать четыре с небольшим года. Заплатил он буквально копейки и в миг подсчитал, что не менее трети зарплаты сможет отсылать матери.
Возвратился домой, залепил окна старыми газетами, листал книги, курил, стряхивая пепел в пустую консервную банку, предусмотрительно кем-то оставленную. Ясно было, что от цивилизации здесь далече: ну, крутят кино, иногда приезжают, самодеятельные артисты и даже из театров близлежащих городов, вот и все. Молодежь шастает на танцульки, попивает винцо, да режется в карты – других забав здесь нет. Кто постарше – то же самое, только семьями. Природа здесь скудновата, но знал Игорь, что не столь далеко есть озера и даже речушка, весной, в начале лета в ней можно скупнуться, наловить окунишек. Ну да ведь статус директора школы не позволит пригласить на танцы местную красотку, с удочкой, на потеху мелюзге, тоже не посидишь, да и не увлекался Игорь рыбалкой.
Здесь и не выпьешь: купи бутылку водки, весь поселок о том знать будет. И остается одно: работа. Ну и книги, разумеется. Друзей здесь – никого и неизвестно найдутся ли, а женатым Игорь не был. Пока учился в институте, встречался с девушками, бегал на свидания, с одной сложились близкие отношения, но когда Игорь робко предложил оформить их официально, Галина ошеломила его язвительными вопросами: «И где же мы, Игорек, будем жить? В одной комнате с твоей мамой или в апартаментах моих предков? А в ЗАГС я пойду вот в этом платье?» - и виртуозно крутнулась, обнажив красивые ноги. Игорь едва сдержался, чтобы не ударить ее, а Галя года через полтора удачно, как говорили вышла замуж и осталась у Игоря от их прагматичного романчика чувство стыда, гадливости и, как ни странно, любви к ней, которое только усилилось после разрыва отношений.
И Игорь взялся за дело всерьез и старательно, выходя за рамки должностных обязанностей: организовал внеклассные чтения по литературе, кружок краеведения, несколько спортивных секций при школе; выступил инициатором озеленения поселка. Он сам достал саженцы (а часть закупил на свои деньги), первым взялся за лопату и уже весной следующего года возле школы, клуба, правления совхоза и даже возле большинства домов, на младенческих саженцах тополей и березок проклюнулись крохотные листочки. Настойчивость Игоря в этом деле многих удивила, некоторых привела в восторженное изумление. И вскоре Игоря, Игоря Сергеевича полюбили и зауважали и ученики, и их родители, и руководство колхоза. Да и когда, и в какой школе было, чтобы ученики после звонка не вскакивали с мест как оглашенные, а продолжали сидеть и слушать? У Игоря на уроках так было. Он вел историю, знал много больше школьных и вузовских программ и был прекрасным рассказчиком. Вот где пригодились ему наши дворовые посиделки с пересказом прочитанных книг и страшных историй. А Игорь знал множество интереснейших фактов из истории и из жизни великих ее деятелей, умело вставлял их во время уроков и дети слушали его, затаив дыхание. Он и дома готовился к лекциям, потому как кроме работы, заняться было нечем. Вскоре, правда, приятельские отношения сложились у него с заведующим фельдшерско-акушерским пунктом и с главным агрономом, но встречи были нечасты – оба были старше Игоря и женаты, что создавало определенную неловкость.
Но через два с небольшим года Игорь женился, обрел, как говорил сам, свою Дульсинею.
А случилось это обыденно и просто, без долгих ухаживаний, надуманных разговоров и жарких поцелуев под звездным небом. В совхозе, из-за проливных дождей, запоздало отмечали «День урожая» и, несмотря на оргмероприятия, доклады и концерт, вылился он в грандиозную всеобщую попойку, в которой приняло участие почти все взрослое население центральной усадьбы. Не остался в стороне и Игорь, хотя выпил весьма умеренно. И так получилось, что после концерта довелось ему проводить до дома, приехавшую три месяца назад медсестричку Веру. Из клуба вышли большой и как бы общей компанией, но довольно быстро все разбрелись в разные стороны, по домам, некоторые приотстали и когда они остались вдвоем, Игорю уже было неудобно оставить Верочку одну и распрощаться. Да он и не очень-то желал этого.
Статью и походкой Верочка разительно походила на бывшую его пассию Галю, но лицом милее и фигурой изящней. И зайдя в медпункт к своему приятелю Станиславу Евгеньевичу, Игорь сразу обратил на Верочку внимание, что не осталось ею незамеченным. Но взгляд ее красивых, светло-серых глаз, опушенных длинными ресницами, был оценивающе нагловат, что неприятно кольнуло Игоря. Впрочем, он быстро забыл об этом. Возле своего дома Вера и предложила Игорю зайти к ней, попить чайку и поболтать о том - о сем. В комнате, что занимала Верочка, было тепло и уютно, во всем чувствовались заботливые женские руки: на столе скатерть, на тумбочке – затейливая салфетка, на стене висели картинки и фотографии из иллюстрированных журналов; на подвесной полочке красовалась статуэтка балерины и семь разнокалиберных слоников – на счастье. Пахнуло чем-то родным, близким. Так обустраивали свои комнатки девушки из общежития пединститута и так же, как и у них, в комнате Верочки ощущался едва уловимый, волнующий аромат духов и женского тела. Не мог Игорь не заметить и некоторые женские принадлежности, которые Верочка, смиренно опустив глаза, прибрала в плательный шкаф. Помимо чая, на столе появились и закуска, и разведенный спирт, настоенный на сушеной вишне.
В общем, Игорь у нее остался и ушел хоть и ранним утром, но когда воздух был уже прозрачен и светел. Верочка оказалась очень сладкой женщиной и Игорь, таясь, приходил к ней еще несколько раз, а потом, отвергнув все сомнения (не век же бобылем ходить!) сделал ей предложение. Тем паче, что Верочка не очень-то старалась скрыть их отношения, скорее наоборот. Она кое-что повидала на своем веку, а обстоятельства сложились так, что ей пришлось покинуть родной поселок, желательно было и вовсе туда не возвращаться, а хотелось Верочки пристроиться если уж не в столице, то хотя бы в областном центре. И совсем хорошо, если удастся выйти замуж за интеллигентного, малопьющего мужчину, не очень-то сведущего в женских хитростях. Таковым Игорь и казался в глазах Верочки, так что, пококетничав денек, она сказала «Да».
В любви, но не всегда в согласии, они прожили в совхозе еще три года, у них подрастал сын, которого по настоянию Верочки назвали Вениамином, а потом она выдвинула категорическое требование: «Перебираемся в город, иначе заберу сына и уеду одна». Она сидела с ребенком, а работа Игоря, его увлечения, книги Верочку нимало не интересовали и, дождавшись мужа с работы, она частенько убегала к подругам – молодым незамужним женщинам: примерить наряды, послушать музыку, да и просто поболтать и посплетничать. Иногда возвращалась немного «навеселе».
Игорь и сам не собирался оставаться в совхозе на всю жизнь. Здешняя природа была ему чужда, хотя он привык к ней, иногда один уходил в степь и подолгу бродил по ней или вечерами, сидя на ступеньках крыльца, вглядывался в ее бескрайние просторы. Степь успокаивала, навевала воспоминания, туманные призрачные мечты, побуждала думать о вечном, нетленном.
А зимой было скучно до нервной зевоты и будучи в районе и даже в самом Южно-Уральске на совещаниях, семинарах и прочих бюрократических мероприятиях, Игорь и сам охотно погружался в цивилизованную жизнь.
Обязательно ходил в театр, любил посидеть с коллегами в ресторане, даже обыкновенная прогулка по улицам, где многолюдно, сияют фонари и витрины магазинов, а возле кинотеатров толпятся хорошо и разнообразно одетые люди, доставляла ему удовольствие.
Игоря уже знали и ценили даже в областном отделе народного образования, но прошло еще около года, пока, наконец, уступив его настойчивым просьбам о переводе на работу «где размах побольше», ему не предложили переехать в город на юге области, на границе с Казахстаном. Не «фонтан» конечно, даже название города казахское, но все же не глушь. Есть кинотеатры, концертный зал и рестораны, но главное, отдельная квартира, куда не стыдно ввести свою Дульсинею, - Верочку с сыном.
К тому времени окрепли и подросли тополя и березки, посаженные по инициативе Игоря на центральной усадьбе, они ласкали взор, теплили душу и сердце. Провожали Игоря (пока одного) едва ли не всей усадьбой, директор совхоза, вопреки всякой логике, вручил ему очередную грамоту и даже премию: он и сам подумывал о том, что пора перебираться в город на более спокойную работу.
Одного Игорь не учел, не мог учесть, потому, как не знал: городок тот, с казахским названием, славился крайне неблагополучной криминальной обстановкой. Город был, разделен на три района: заводской, железнодорожный и «Выселки». Заводской был главным: там располагался завод бурового оборудования, швейная фабрика, элеватор, административные органы, школы и детские садики, техникум, кинотеатры и прочие учреждения, обеспечивающие нормальную жизнь города. На «Выселках», в бараках и домиках-развалюхах обосновались бывшие зэки, которые и строили завод в предвоенные годы. Станция была узловая, имелось локомотивное депо и железнодорожники возвели четырехэтажные дома, построили стадион и Дворец культуры и жили как бы на отшибе, отдельно от других.
Сложилось так, что жители всех трех районов постоянно враждовали между собой. Упаси бог, парню из «города» проводить девчонку на «Выселки» или наоборот – изобьют до полусмерти. Случались и массовые драки, в которых принимали участие до сотни подростков со всех районов города и сколько не бились местные власти, ничего поделать не могли – вражда передавалась из поколения в поколение.
В прессе об этом «скромно» умалчивали, телевизионщики вообще в этот город дороги не знали.
Приехал Игорь в конце лета, один: договорились, что Верочка с Венькой приедут позже, как только он обустроится. За неделю Игорь решил все вопросы, отбил Верочке телеграмму. Но приехала она с опозданием на неделю, нежели он ожидал, какая-то квелая и помятая, объяснила, что у Венечки разболелся животик, он капризничал, плакал и пришлось задержаться. Не знала Верочка, что спустя два дня после отправки телеграммы, Игорю удалось дозвониться до совхозного медпункта и приятель его, Станислав Евгеньевич, заверил, что супруга его отбыла, он сам заносил сумки в вагон: «Так что, собирай, Игорек, праздничный стол, покупай шампанское - отмечать приезд семьи и новоселье». И получалось, что с неделю Верочка пробыла неизвестно где, а Игоря обманула. И после приезда своей Дульсинеи, Игорь стал мрачноватым, но объяснений требовать не стал, резонно рассудив, что так или иначе, пусть через какое-то время, но она поведает, где путешествовала и чем занималась эти дни. Но Верочка молчала и через несколько дней все же состоялся долгий и тягостный разговор, скорее даже монолог, потому что Верочка вначале растерялась, потом завралась и замолчала, изредка всхлипывая. Но успел Игорь заметить, как сквозь слезы она ненавидяще блеснула глазками. С тех пор разладились их отношения. Бывали дни примирения и бурной любви, которые сменялись на недели холодной отчужденности. Верочка все еще не работала, сидела с малышом, маялась от скуки, спала, иногда выпивала с соседкой – беспутной сорокалетней бабой. И мечтала о другой жизни. А Игорь стал допоздна задерживаться на работе. Вот и в тот мартовский день он просидел в своем кабинете до восьми вечера: читал, листал журналы, кое-что выписывал. Потом выпил бутылку вина, закусил бутербродами.
Сегодня был день рождения его мамы и он давно припас бутылочку кагора, но пить с Верочкой ему не захотелось, вот и получилось, – в гордом одиночестве.
Он вышел на улицу, с удовольствием вдохнул свежий, напоенный весенним ароматом, воздух
С утра шел снег, мелкий, пушистый и последний в том году. Он спрятал почерневшие, подтаявшие сугробы, ветви деревьев покрасил в белое и в свете редких уличных фонарей они стояли нарядные, празднично-красивые. Работал Игорь в заводском районе (официально его называли Ленинский), а жил недалеко от вокзала – минут двадцать идти обычным шагом.
Миновал многоэтажки, пошли дома и улочки частного сектора, в полуторастах метров призывно светились окна дома, где он жил, но меж палисадников перед домами услышал Игорь шум, говор, чьи-то глухие рыдания. Подойдя ближе, увидел: совсем молодых парня и девушку окружили четверо, один из них хлестал перчаткой девчонку по лицу, та дрожала и всхлипывала. Сопровождавший ее парень стоял бледный, как полотно, слабо пытался ее защитить, отталкивая руку бившего. Такого Игорь стерпеть не мог и ринулся в атаку. А вот драться он не умел. Совсем не умел. Мы с Женькой занимались боксом, Генка – тяжелой атлетикой, по утрам мы собирались в закутке за первым подъездом нашего дома, тренировались. У Вовки Митрофанова была книжечка с описанием приемов боевого самбо, редкая книжечка – под номером. Учились защищаться от ударов ножом, палкой, наносить болевые удары. А Игорь нехотя крутил гантели, учиться каким-то приемам считал недостойным делом. И шансов разогнать шпану у него не было никаких. Ему бы нанести одному-другому удары по ногам каблуками и носками ботинок, заорать что-нибудь несуразное, чтобы повыскакивали жильцы домов, а Игорь толкнул одного и тот упал, оттолкнул другого и яростным шепотом спросил самого старшего, что стоял чуть в сторонке: «Что вы делаете? Что вы себе позволяете? Это же подло – бить девушку!»
Самый старший – Борька, по кличке «Боцман», всего-то пару месяцев назад вышел из тюрьмы, куда попадал уже во второй раз. Сроки были небольшие, но уроки блатарей «Боцман» усваивал быстро, все мерзкое и порочное он схватывал на лету. И прочно закреплял в своей душонке. «Боцман» мечтал стать авторитетом среди уголовников города, собирал «команду» и сейчас подвернулся хороший момент проверить «сявок» в деле.
- Да что вы, гражданин, - ощерил он пасть в улыбке, - Все спок, ребята погорячились.
И сделав шаг вперед, ударил кастетом (он носил его в рукаве пальто на резинке: достать можно мгновенно, а милиция, если остановит и проверит карманы, не найдет) Игоря в печень – снизу-вверх, потом в солнечное сплетение и повернул кулак, чтобы удар получился болезненней. Игорь согнулся от боли, хватая воздух раскрытым ртом и «Боцман», ухватив его голову с силой опустил ее на согнутую в колени ногу. Швырнул Игоря на снег, коротко приказал: «Бейте!» Смотрел, кто и как бьет: вошел в раж, старается или бьет пассивно, нехотя. Показал «сявкам» как надо топтать человека ногами.
Через сорок минут Игоря, обезображенного и окровавленного, привезла в больницу «скорая».
Во внутреннем кармане пиджака нашли помятый от ударов партбилет, дело получило огласку и им занялся заместитель начальника городского УВД майор Поляев. Он слышал о новом директоре школы: немного в силу служебных обязанностей, а больше от внука, который с восторгом рассказывал ему о директоре и учителе истории Игоре Сергеевиче. К радости деда и родителей внук стал гораздо больше читать.
Поляев прекрасно знал воровской мир города и, потратив день на звонки, поездки и прочие дела, именуемые оперативно-розыскными мероприятиями (заехал и в больницу, но это мало что дало) вечером не говорил, а цедил сквозь зубы подчиненным: «Что хотите делайте, не мне вас учить, но чтобы эти трое через час были в отделе».
Привезли только двоих подручных «Боцмана», через пятнадцать минут, сидя по разным кабинетам, размазывая по щекам слезы, сопли и кровь, они писали «явку с повинной».
Чуть позже взяли и «Боцмана».
Впрочем, от этого Игорю было не легче. Он лежал, не отойдя от наркоза после операции в полубредовом состоянии. Через месяц с небольшим его выписали из больницы, но из дома Игорь не выходил – не было ни сил, ни желания. Приходили его проведать: с работы целые делегации, из райздравотдела, даже Поляев однажды пришел и просидел целый час. Просто так пришел. Он был хороший милиционер и хороший человек, майор Поляев. Ухаживала за Игорем Верочка, но подолгу возле него не сидела, уходила по делам, к соседке, от нее болтала с кем-то по телефону – через стенку было слышно, как она кричит в трубку.
Все же она была совестливой бабой, Верочка-Дульсинея, Игоря жалела и даже плакала, но искалеченный и беспомощный, он стал ей совсем не нужен. Теперь она его оценивала как хороший, но «отработанный материал», а надо было жить дальше. И хотелось красиво жить, а с Игорем «каши не сваришь», это Верочка знала точно: даже на предложение прихватить из школы во время ремонта банку дефицитной белой краски, он ответил ей решительным отказом.
Мать Игоря, узнав о несчастье, слегла и приехать не смогла, хотя и пыталась. Доехала только до вокзала и слава богу, что сопровождала ее соседка, которая потом довезла Дарью Дмитриевну до дома на такси и вызвала врача.
Это обстоятельство несколько нарушило, но не повлияло на Верочкино решение уехать на юг, к морю, где жила дальняя родственница – бойкая и развеселая тетя Люба, Любовь Викентьевна, которая была немногим старше Верочки.
С ней-то Верочка и разговаривала по телефону. На какое-то время денег должно было хватить, в совхозе расходы были невелики, некоторая сумма скопилась и Верочка почему-то решила (удобнее так было), что принадлежит она только ей. И теперь стоило только закрыть глаза, как в грезах она видела и слышала пронзительные крики чаек над синим, ласковым морем, вечнозеленые, сказочно красивые кипарисы и себя – элегантную, гордую, с послушным ей гибким и прекрасным телом.
А Вениамин, Венечка, что ж, он не помеха, а даже приманка для состоятельных мужчин, которые будут без ума от очаровательной, но глубоко несчастной, обманутой в лучших чувствах, женщины. А Верочка была сладкая женщина, богиня в постели и хорошо это знала.
В начале лета Игорь переступил порог квартиры, где он сделал первые шаги и произнес первые слова и где, как подсказывало предчувствие, суждено ему будет встретить и смертный час.
К этому времени он более-менее поправился, но заметно постарел, хотя совсем недавно ему исполнилось тридцать три года – всего лишь.
Он стал инвалидом и ему определили небольшую пенсию, а в родном доме его ждал лишь один человек – мама, Дарья Дмитриевна. Так ему, во всяком случае, в то время казалось.
Х
Все, что произошло с Игорем, я узнал много позже, от разных людей и в разное время, судьба свела меня даже с бывшим майором милиции Константином Васильевичем Поляевым: с ним мы познакомились в доме отдыха, сыграли несчетное количество партий в теннис и шахматы, выпили не одну бутылку вина, но все это было позже, а в тот вечер мы просидели с Игорем до двух ночи за разговорами, которые вели под вишневый ликер, предусмотрительно мною захваченный и крепкий, обжигающе горячий чай, какой пили обычно после купания на Урале еще более десятка лет назад.
Почти ничего не изменилось в комнатке Игоря, разве что стало чуть просторнее после смерти его мамы, да появился платяной шкаф, полки которого были забиты бельем, посудой и книгами. Та же, слегка покосившаяся этажерка с учебниками по истории, вразброд и вповалку лежавшими на ней журналами и папками для бумаг, набитыми вырезками из старых газет; маленький телевизор, пожелтевший от старости холодильник «Саратов».
А вот Игорь сильно изменился. У него были очень красивые, черные, слегка вьющиеся, зачесанные назад волосы, но теперь они частью были побиты сединой, что придавало его лицу выражение аристократического благородства. Чем-то он очень походил на Джека Лондона (его портрет как-то мастерски срисовал из книги Женька), но взгляд был усталый и невеселый. Мало что осталось от мечтателя и романтика, свято верившего, что мир населен прекрасными незнакомками и честными, отважными рыцарями, которые бесстрашно борются со всеми проявлениями зла и несправедливости и неизменно из всех схваток выходят победителями.
Первые минуты, как я зашел, он был оживлен и радостен, обнимал и тряс меня за плечи, но потом как-то быстро сник, угас, как свеча при недостатке воздуха.
Вначале о себе он рассказывал неохотно, урывками, потом уж, когда разговорились, более подробно, но все больше о работе, а о Верочке вообще почти не говорил: что было, то было и что теперь ворошить прошлое?
Я же нарочито суховато и беспристрастно, больше останавливаясь на горестных или трудных моментах, рассказал о том, как жил эти годы и что видел, понимая, что излишне сейчас вспоминать о радостном и светлом, что тоже ведь было, было.
Помянули мы и его маму и Игорь с тоской и злостью сказал:
- Так ведь ничего и не успел для нее сделать хорошего. Да ей ничегошеньки и не надо было, Олег, лишь бы я был счастлив. А я приехал больной, с пустыми карманами и справкой об инвалидности. Обрадовал! А все деньги, что я высылал, все в комоде так и пролежали и почти все ушли на похороны. И от мужа она ни одной весточки не дождалась: в 42-ом, еще до моего рождения, призвали его на фронт и пропал он без вести. Ни одной весточки, словно и не было человека. Одним мной и дышала.
Уходил я, когда тишина и темень объяли, казалось, весь город: ни огонька, ни звука.
Все же, когда прощались, Игорь опять оживился:
- Хорошо, Олег, хоть ты приехал, а то я совсем одичал в своей каморке. Знаешь, Достоевский написал, не помню в каком произведении: «Человеку всегда надобно, чтобы было куда пойти». А мне ведь и пойти некуда. И не к кому.
А потом захлестнули меня дела. Опыта работы в строительстве у меня не было никакого, перспектива стать мастером или прорабом в каком-нибудь строительном управлении меня не прельщала и чувствовал я себя как вчерашний школьник, которому вручили аттестат и дали напутствие: « Теперь трудись, твори, дерзай, перед тобой все двери открыты». Знакомых у меня оставалось много, за несколько дней я встретился не менее, чем с десятком из них и иногда меня ожидали сюрпризы, и не всегда приятные: те, кому я когда-то помогал и должны были, по моему разумению, встретить меня с распростертыми объятиями, проявили полное равнодушие. Одного из них, Кольку Вдовина (он жил недалеко от нас и дорогу из техникума мы частенько коротали вместе) я буквально за уши вытянул по некоторым предметам. Сопромат и черчение не давались ему хоть тресни и я решал ему контрольные, помог сделать буквально все чертежи курсовых и дипломного проектов. За другого – Сережку Губача я заступился, когда узнал, что его чуть не каждодневно бьет шпана с соседней улицы, потехи ради.
Но Колька (Николай Васильевич, как мне подсказали, когда я зашел к нему на работу в геологоуправление), суховато со мной поздоровался и, сославшись на занятость, попросил как-нибудь вечерком позвонить ему домой. Ухватив за рукав проходившего с папочкой по коридору невзрачного лысого мужичка, стал о чем-то его расспрашивать, кисло кивнув мне на прощание. Звонить ему я не стал. А Сережка Губач, спросив для проформы: «Ну, как дела? Где трудишься, старик? Давненько мы не виделись. С чем пожаловал?» и, не дожидаясь ответа, начал балабонить о своих делах, похвалился: «Жена у меня умница, красавица, а знаешь чья дочь? А с кем мы дружим?! О-о-о!» и из уст его посыпались фамилии городских чиновников и артистов театра музыкальной комедии. «И дети у нас есть, старшая играет на фортепьяно…»
Мне пришлось прервать его восторженный монолог. Но были и другие встречи – дружеские, интересные и я довольно быстро ощутил себя в знакомой среде родного города, как будто и не уезжал из него на несколько долгих лет.
На новогодние праздники приехал Миша Бейлин – «Моцарт» и совершенно неожиданно принял вдруг самое живое участие в моих делах, что меня в очередной раз весьма озадачило: я ведь относился к нему довольно пренебрежительно.
Не вдаваясь в подробности, скажу лишь, что с середины января я уже вплотную изучал одну из проблем, связанных с бурением скважин, читал нормативные документы, обзоры и переводы с иностранных языков в качестве сотрудника одной из лабораторий недавно созданного научно-исследовательского института нефтяной промышленности.
Работа оказалась захватывающе интересной, была, правда, сопряжена с частыми командировками. Но ездить я любил.
Наверное, еще с детства, когда мы с Игорем мечтали о путешествиях в дальние страны и на неизведанные континенты, сохранилось у меня неистребимое любопытство к новым городам и к людям, которые в них живут. И, бывая даже в небольших поселках, мне всегда было интересно узнать: а что здесь за люди, каков уклад их жизни? О чем мечтают и как проводят свободное время? Что читают и чем увлекаются? Старался представить себя на их месте, задавал себе вопрос: «А что бы я стал делать, если бы судьбе угодно было забросить меня на несколько лет в какую-нибудь крохотную деревеньку, где всех жителей – всего-то пять семей?» А работа в институте требовала бывать и на отдаленных промыслах и в больших городах.
Была и еще одна причина моего благостного отношения к командировкам, о которой я стеснялся признаться даже самому себе. С меня высчитывали алименты, денег хронически не хватало и командировочные всегда были кстати. За несколько лет я объехал с десяток городов России, Украины и Казахстана, по два-три раза в году бывал в Москве, где даже отыскал земляка, журналиста, своего ровесника Виталия Полунина, который волей случая, отчасти – таланта, был приглашен на работу в одну из центральных газет. Москва своим бешеным ритмом жизни меня утомляла, после рабочего дня сил на поездки по столичным достопримечательностям не оставалось и вечерами мы с Виталием встречались либо в гостинице, либо в каком-нибудь непритязательном кафе.
«Извини, старик, к себе не приглашаю, ибо жена у меня сущая ведьма», - неизменно оправдывался он и при этом заразительно хохотал.
Мы с ним пили пиво (в Южно-Уральске в свободной продаже его не бывало годами), болтали и он буквально ошеломлял меня новостями, секретами и сплетнями из жизни столичного бомонда и партийной элиты.
В других же городах, я коротал свободное время дотемна разъезжая по улицам на городском транспорте и, глазея по сторонам, если удавалось, брал билеты в театры, концертные залы. Пить водку с соседями по номеру или смотреть весь вечер телевизор, я не мог органически. Видимо за столь праведное поведение бог и наградил меня случайной встречей, о которой и сейчас вспоминаю с теплотой и необъяснимой грустью.
В конце семидесятых находился я в столице Башкирии, в командировке и получилась она долгой и путаной. Помимо прочих дел, надо мне было взять адсорбент для исследований, всего-то с килограмм, но оказалось, что в нем содержится ничтожное количество платины и, как же, драгметалл – командировка затянулась еще на трое суток.
Раздосадованный, бродил я по городу и словно кто толкнул меня в бок – купил билет в филармонию на какой-то смотр-конкурс народного творчества. А в фойе увидел Катю Верховых. Она стояла в окружении десятка людей, судя по внешнему виду и напряжению, с которым они слушали Катю, приезжих, из провинции. Знакомство наше было шапочным, Катю я знал как Ленину подругу, но все же решился, подошел поближе и окликнул. А она, увидев меня, искренне обрадовалась, чмокнула в щеку и, узнав, что я здесь в командировке, торопливо записала свои телефоны – рабочий и домашний и взяла с меня обещание позвонить непременно. В конце следующего рабочего дня я ей позвонил и она заехала за мной в гостиницу на машине.
Катя жила с мужем и дочерью в просторной, со вкусом обставленной квартире с таким обилием комнатных цветов, что она напоминала оранжерею. Видно Катя предупредила родных, что приедет с гостем: на столе в гостиной стояли тарелки, чашки, запотевший стеклянный кувшин с соком, из кухни доносился аромат жареной картошки – любимейшего моего блюда с детских лет. Муж Кати – Анатолий Андреевич – крупный, полноватый мужчина лет сорока, заведовал кафедрой экономики в каком-то институте и оказался человеком общительным, улыбчивым; на нас с Катей он посматривал с отеческой снисходительностью, хотя был старше всего на пять-шесть лет. Представили мне и их дочку – девчушку лет десяти, которая стрельнув в мою сторону любопытными глазенками, спряталась в комнату и вскоре оттуда донеслась тихая музыка, ничуть не мешавшая разговору.
Пока Катя собирала на стол, мы с Анатолием Андреевичем говорили о пустяках, о погоде и о работе и он посетовал, что должность у жены – заместитель начальника городского отдела культуры – хлопотная и неблагодарная.
Опыт общения с начальством в союзных и автономных республиках у меня был и я невольно улыбнулся:
- Бьюсь об заклад, Катя, что начальник отдела какой-нибудь Бикмухаметов и на работе видишь ты его не часто.
Оба они дружно и по-детски искренне рассмеялись, и я понял, что «попал в десятку».
После этого за столом установилась совершенно непринужденная обстановка, я перестал испытывать некоторую неловкость, а Катя буквально засыпала меня вопросами о школьных друзьях и одноклассниках, о Южно-Уральске, об учителях и я подумал, что, наверное, этот прекрасный город не стал ей родным и будь ее воля, уехала бы из него без сожаления.
К своему стыду о многих ее подругах и общих знакомых (Катя училась в параллельном классе) я и сказать ничего не мог: разъехались, потерялись из виду, да ведь порой и месяцами не видишься с людьми из соседнего подъезда.
От Кати я и узнал, что в Харькове Лена вышла замуж за сына то ли начальника областного финансово-экономического управления, то ли управляющего областным отделением сбербанка, что избранник Лены парень видный и сделал стремительную карьеру, а Лена живет в достатке, окружена вниманием и любовью и у них двое детей – мальчик и девочка.
- Ах, да, Олег, я покажу тебе их свадебные фотографии – и Катя достала альбом и нашла нужную страницу.
Уж сколько лет прошло, «но снова нахлынуло что-то» (вспомнилась строчка из лучшей, на мой взгляд, поэмы Сергея Есенина «Анна Снегина»), и я, опасаясь выдать охватившее меня волнение, уселся поглубже на диван и склонил голову, положив альбом на колени, но Катя (до чего же проницательная и деликатная женщина!) подхватила чайник и упорхнула с ним на кухню.
Фотографии были черно-белые, цветной тогда и не было, но сделаны все мастерски: вот друзья и подруги Лены и ее суженого возле вереницы легковых автомобилей, вот они возле дверей ЗАГСа и парень, видно, что не из слабых – держит Лену на руках без видимого напряжения, а на этой фотографии они вдвоем, крупным планом, – красавица Лена и симпатичный, теперь уже ее муж – он чуть позади, лицо у него властное, а взгляд немного надменный.
Я смотрел на эту фотографию и пытался представить себе их дальнейшую жизнь, судьбу, отношения, и не мог. Иногда, глядя на фотографию человека, абстрагируясь и просчитывая мысленно десятки вариантов его поведения в различных ситуациях, в том числе экстремальных, мне удавалось что-то угадать о человеке, его характере, склонностях, а сейчас – ничего не получалось. Туман какой-то и недолгая, острая тоска по давно минувшему и безвозвратно потерянному.
- Раньше мы переписывались, а теперь только по телефону разговариваем, - доверительно продолжила Катя. – А по телефону по душам не поговоришь, так, общие фразы. Но что-то у них мне кажется, разладилось, голос у Лены не очень веселый. Приглашает приехать в гости, но к отпуску мы так устаем, что берем путевки на юг или в санаторий и отсыпаемся.
Мы просидели за столом часа четыре, выпили с Анатолием Андреевичем бутылку коньяка (Катя нас поддержала, одолела три маленькие рюмки) и я засобирался «домой», то есть в гостиницу и они пошли меня провожать. Посадили в троллейбус, вслед махали руками и улыбались. Уже совсем стемнело, но в свете уличных фонарей я очень хорошо их видел через окно удалявшегося троллейбуса: стройную, лишь чуть-чуть располневшую Катю, представительного и элегантного Анатолия Андреевича, который бережно обнимал одной рукой Катю за плечи. Они еще долго стояли на остановке.
Нетрудно было догадаться, что Анатолий Андреевич тоже рад нашей встрече, потому что мы вспоминали с Катей годы, когда были еще подростками, окунулись даже в беззаботное солнечное детство и Кате эти воспоминания были приятны и радостны и ей было хорошо, а значит хорошо и Анатолию Андреевичу.
А я приехал в гостиницу, поднялся на четвертый этаж, где круглосуточно работал буфет и выпил водки, мысленно пожелав счастья и Кате и Лене, некогда неразлучным подругам, красе и гордости нашей школы.
… Странно. Вот уж столько десятилетий минуло с той встречи, за это время произошли события куда более значимые, более важные, да выветрились из памяти, а тот вечер помню до сих пор, до мелочей. И даже смешного плюшевого мишку, который важно восседал в кресле их гостиной, помню так же хорошо, как будто видел его только вчера.
XI
Во второй половине семидесятых годов наконец-то мы встретились с Димкой, который приехал в Южно-Уральск в отпуск.
После моего возвращения мы с ним созванивались, но что за разговор по телефону? На все вопросы нам с избытком хватало двух слов: «ничего» и «нормально».
Димка к тому времени работал начальником сборного цеха, Ольга заочно закончила институт и заведовала секцией в магазине спорттоваров; подрастал у них сын Ванюшка, минувшей осенью ему исполнилось пять лет, но он уже умел писать и читать, на Новый год прислал в письме Димкиным родителям нарисованную елку и поздравление «Дорогим бабушке и дедушке», написанное крупными квадратными буквами.
Наши родители разговаривали по телефону много чаще нежели мы и отец, недоуменно поводя головой и улыбаясь, говорил: «Вот, что значит внуки. Аня и Иван рады поздравлению, словно машину по лотерее выиграли. Иван, помнится, не так счастлив был, даже когда квартиру получил. А скорее всего, годы берут свое» - заключил отец и ушел в свою комнату: последние месяцы он, по просьбе однополчан, писал воспоминания о боевом пути дивизии, в составе которой прошел всю войну.
В словах отца я уловил скрытый упрек в свой адрес, наверное, справедливый. Новой семьей я не обзавелся, а с сыном, Алешкой, виделись мы не часто, муж Нади встречал меня с ледяной любезностью и настаивать на частых встречах мне не хотелось: на Наде, да и на Алешке он бы потом и «отыгрался».
Поезд прибывал рано утром, еще и троллейбусы не ходили и встречать Димку мы с Игорем пошли пешком.
Был конец апреля и на газонах зеленела трава, а на деревьях и кустарниках распустились крошечные листочки, но утро выдалось прохладным, даже холодным, зато воздух был чист и прозрачен. Кое-где, позевывая, помахивали ленивыми метлами дворники, почти неслышно, не беспокоя спящий город, проезжали редкие машины.
Возле самого вокзала, обогнав нас, остановилось такси, из него вышли старшая Димкина сестра с мужем, неуклюже опираясь на бадик и дверцу машины, вытеснился отец – дядя Ваня.
Увидев нас из окна медленно плывущего вдоль перрона поезда, Димка расплылся широченной улыбкой, волоча тяжеленные сумки спустился по ступенькам вагона, следом спрыгнул Ванюшка, а за ним и Ольга, оперевшись на Димкино плечо.
Минут пять мы обнимались, чмокали в щечку Ольгу, жали друг-другу руки и к немалому удивлению я заметил, что Димка, отнюдь не страдавший синтементальностью, растрогался почти до слез. Выглядел он старше своих тридцати с небольшим лет, из-под рубашки выпячивался животик, бугрились бицепсы и грудные мышцы и смотрелся Димка солидно и представительно.
А Ольга почти не изменилась, разве что перекрасила волосы в каштановый цвет и он ей был очень к лицу, да обозначались морщинки возле глаз, когда она смеялась.
Приехали они всего-то на неделю: на руках были путевки в один из санаториев Башкирии, а Ванюшку на это время оставляли у родителей по их настоятельной просьбе.
Проводили мы с Игорем их до остановки такси, там и расстались. Поезд опоздал минут на сорок и дядя Ваня все поторапливал: «Там мать уж и стол накрыла и все глаза проглядела, нас ожидаючи», но на все последующие вечера Димка пропал из жизни и Ольги и родителей. Впрочем, Ольга - мудрая женщина, сказала сразу и без обиняков: «Не все ж нам, бабам, языком трепать, надо и вам поболтать, пообщаться, да и выпить не грех, а то Димка приползет часов в восемь с работы, поужинает и засыпает возле телевизора. Что ж это за жизнь такая?»
Лет пять назад инвалидность с Игоря сняли, но в школе он работать не захотел (подполковник милиции в отставке Константин Васильевич Поляев высказал такое предположение: «Двое из напавших на Игоря Сергеевича – вчерашние выпускники его школы, возможно, произошел какой-то психологический надлом) устроился по рекомендации секретаря горкома партии Ивана Ивановича Елизарова (он до последнего дня помнил каждого из нас, а когда умер, то проводить его в последний путь пришли тысячи горожан), заведующим литературной частью в кукольный театр.
Непосредственной работы там было – кошкины слезы, но Игорь не только писал рецензии, редактировал сценарии, но и озвучивал роли, помогал готовить декорации. Возле детишек оттаял Игорь, стал улыбчивей и общительней.
Понемногу писал он в областную газету – пять-шесть статей и очерков в год, но всегда публикации Игоря вызывали неподдельный читательский интерес.
Ну а я третий год работал в институте. Была она неровной, то «спячка», то «горячка», но захватывающе интересной, как мастерски написанный детектив.
Такой вот получился расклад к Димкиному приезду.
В тот же день отправил я Женьке телеграмму: «Приезжай. Ждем. Игорь, Димка, Олег» и не потому что надеялся на его приезд, а просто чтоб напомнить о нас, с изрядной долей обиды, потому как он давно уже никому из нас ничего не писал.
Женька позвонил с переговорного пункта, но меня дома не застал, разговаривал с отцом и ему показалось, что Женька был под хмельком и чем-то расстроен. Ничего конкретного он не сказал, отделался дежурными фразами: « Все в порядке, дела идут, контора пишет», да передавал приветы.
Только что это означает: «Контора пишет?»
Не Женькино это выражение, нет, не Женькино и сказал он так, вкладывая немалую долю негодования, презрения, да только к кому, к чему?
Спустя три дня после отъезда Димки и Ольги, получил я все же от Женьки письмо и заметил, что почерк у него изменился, стал неровный, а между буквами пробелы, словно каждая из них жила своей, обособленной от других жизнью.
Женька писал, что работы у него по горло, но еще больше суеты, нервотрепки и что могут произойти большие перемены в его жизни, но говорить об этом рано.
И все. Думай, что хочешь, строй предположения, гадай на кофейной гуще. Сожалел, что приехать пока не удается: «Поговорить бы с вами хоть с часик, посмотреть, какими вы стали, а то на Урал бы, на весь день, на наш пляжик» и в этих словах проглядывались усталость, жизненная неустроенность и острое желание хотя бы ненадолго окунуться в нашу прежнюю жизнь, когда мы радовались каждому дню, мечтали, верили, надеялись.
И вопросов было много больше, нежели ответов. А спросить, как у Женьки дела было не у кого: его мама, Татьяна Павловна, переехала в Новгород, где ее назначили директором театра и предоставили отдельную квартиру. Она исправно присылала поздравительные открытки моим родителям, даже приглашала в гости, но не писать же ей письмо с просьбой рассказать что-то о Женьке. Я уж думал: не съездить ли во время отпуска в Светлогорск, но далеко, дорого, да и не приглашал же он меня.
Ну а мы встречались каждый вечер и словно и не было нескольких лет прожитых вдали друг от друга.
Собирались всегда у меня. Отец и мама встречали Димку и Игоря радушно, но долгими расспросами не утомляли, уходили в комнату, а в нашем распоряжении оставалась кухня. На ней было уютно: во-первых, мы могли курить, открыв балконную дверь, а во-вторых, рядом стоял холодильник и все было под рукой, а что греха таить, пили мы не только компоты и чай.
Известно, что «мужики на работе о бабах, при бабах – о работе», ну а мы говорили обо всем на свете, перемежая разговоры воспоминаниями – и смешными и грустными.
Мы с Игорем нимало были удивлены, когда узнали, что Димка не очень-то любит свою работу, скорее не уважает, но как-то мудрено, с философской, даже метафизической, чувственной точки зрения.
- Мне бы, мужики, надо было садовником родиться, стать архитектором, художником, на худой конец детские игрушки делать – басил Димка.
- А наша работа обезличена, в том, что мы производим есть частичка труда геологов, лесорубов, металлургов, конструкторов и еще сотен тысяч людей самых разных профессий. И, по сути, мы работаем на разрушение, оставляя после себя изуродованную котлованами землю, вырубленные леса, загаженное небо и отравленную воду. А для чего? Чтобы сделать еще тысячи машин и ускорить ритм жизни? И поэтому работа технарей, пролетариата лишена высокого внутреннего смысла, духовности что ли.
И Димка сморщился, словно у него внезапно заболел зуб.
- Мы производим станки, локомотивы, другие материальные ценности, но не создаем, не творим, в отличие от людей других профессий. Работать с техникой, с металлом – лучший способ погубить в себе лучшие чувства: любовь к природе, тягу к искусству, к высоким нравственным принципам.
Технари, пролетарии вынуждены ко всему подходить с точки зрения практической целесообразности и становятся духовно опустошенными людьми. Храм не нужен, скульптурные украшения и лепнина на домах не нужны, лучше построить склад или общежитие.
Вот я учился в Ленинграде, так там нет ни одного дома похожего на другой, у каждого своя история, каждый таит в себе загадку. И только в новых районах, во времена гегемонии пролетариата стали строить унылые однообразные дома, точно такие, как и в других городах.
Если в стране правят технари, рабочий класс, то искусство вырождается, убивают религию и начинает преобладать масс-культура с хождением колоннами под барабанную дробь, с примитивными лозунгами и портретами вождей. Мы обречены на духовное и эстетическое бесплодие – горячился Димка.
- Дворяне создали великую русскую литературу, служители церкви – нравственные заветы, построили шедевры зодчества, украсили храмы бессмертными творениями живописи.
А мы что создали? Бездушные машины и все более совершенное оружие. Ведь нет ни одного завода, который не может завтра же перейти на выпуск военной продукции.
Или возьмите крестьянина, земледельца. Он воочию видит плоды своего труда, будь то пшеничное поле или яблоневый сад. И то и другое во благо людей. И земледелец, как никто другой, связан с богатейшим миром природы. Он молит бога и просит небо, чтобы те ниспослали ему дождь, он наблюдает за полетом птиц и слушает их пение, чтобы предугадать погоду, он разговаривает с растениями и никогда не загадит речку или родник, потому что для него это жизненно важно, он и сам частичка всего, что его окружает. Духовный мир крестьянина, человека от земли, гораздо богаче, чем у рабочего, чем у технаря, вроде меня.
И опорой нравственности всегда было село с его традициями, приметами, сказками, поверьями и обрядами. С необходимостью трудиться с малых лет и любить природу. Разве не так, мужики? – и Димка вопросительно посмотрел на нас, словно ища поддержки.
И вот что я еще скажу, хотя вы можете подумать, что я притомился на работе и пора мне к психиатру на прием. Ведь растения – трава, цветы, деревья, не говоря уж о животных, общаются между собой, могут быть счастливы или нет, испытывают чувства неведомые нам, а может и такие же, как и люди. Наши меньшие братья – зверюшки, бывают добрые и злые, пугливые и смелые, равнодушные и отзывчивые. Как и люди, они любят и ненавидят, смеются и плачут.
Я убежден в этом, чувствую, что так оно и есть, но не знаю, как объяснить.
А что делают на заводах рабочие? Они имеют дело с мертвыми материалами, с металлом, который рубят, пилят, гнут прессами и жгут огнем. Работа с ним требует физических усилий, жесткости, если хотите, - жестокости. Подспудно человек чувствует что-то неправедное в своем деле и поэтому куда спешит гегемон нашего общества после работы? В кабак, в забегаловку или в магазин. Снять стресс, усталость и душевную маяту. Потому что водка действительно снимает стресс – заключил Димка и как бы в подтверждение своих слов разлил по стаканчикам «Столичную».
Мы с Игорем невольно улыбнулись, но Димка оставался серьезным, даже, казалось, растроганным. «Сняли стресс» и Димка продолжил:
- А вот что я узнал, когда мы с Ольгой были в Абхазии, ездили туда «дикарями» четыре года назад.
Там, если мандариновое дерево не плодоносит, то хозяин его вначале уговаривает, потом ругае, а затем уж делает вид, что рассвирепел и хватается за топор, грозя его срубить. А родственники его удерживают, заступаются за дерево, кричат, что оно тоже хорошее, скоро исправится и станет дарить людям свои плоды, как и остальные. Целый спектакль возле дерева разыгрывают и все на полном серьезе, без показухи. И представляете, дерево начинает плодоносить, я знаю точно, хотя о таких странных вещах не пишут, потому что непонятно: почему так происходит? А раз непонятно, значит под запрет.
Но разве такие случаи из жизни природы неинтересны? Вот чем бы заняться!
Димка сказал эти слова с такой убежденностью, с таким сожалением, что не могло возникнуть и тени сомнений: он действительно всю свою жизнь мог бы посвятить изучению природы, раскрытию ее тайн и загадок.
- Поэтому я свою работу вроде бы и люблю и даже скучаю по ней во время отпуска – произнес Димка со вздохом, - но не уважаю. Это вроде бы как любовь к порочной, но очаровательной женщине. Знаешь, что на ней клеймо негде ставить, что ты для нее очередная игрушка, но так она прекрасна, так околдует, что ноги готов ей целовать.
Димку мы слушали с интересом и любопытством, слишком уж неординарны были его рассуждения и кое в чем я с ним был абсолютно согласен.
- Вы знаете, парни (избегал я слово «мужики»: Игорь сидел напротив меня, седина на иссиня-черных волосах придавали оттенок аристократического благородства его широкоскулому, но с тонкими чертами лицу и не поворачивался язык назвать его грубоватым словом «мужик»,) в техникуме, миновав всю мировую историю, мы сразу начали изучать «Историю КПСС», «Марксистко-ленинскую философию» «Научный коммунизм» и прочую скукоту, в которой нам вдалбливали, что крестьянин – мироед и собственник, курица, мол, мстит ему глаза и потому он отсталый человек, вроде бы человек второго сорта. А в группе – более половины ребят из сельской местности. Хорошие, славные ребята и как же мне стыдно было перед ними после таких лекций. До корней волос стыдно. Да вы их и сами помните, с некоторыми я сдружился: Витька Рауль, Славка Тимофеев, Генка Новосельцев.
И ничем они не были хуже тех парней, что жили в заводских районах, правильнее сказать лучше и порядочней.
Поддержал Димкины рассуждения и Игорь, с грустью сказал:
- Вот я несколько лет прожил на востоке области, а там, куда взор не кинь – степь и степь, ни рощицы, ни ручейка. Первое время думал, что не выдержу ее однообразия, сбегу. А потом привык, сейчас даже скучаю по ней. Степь только на первый взгляд однообразная, только в песнях называют ее ковыльной или полынной, а на самом деле там сотни трав, есть и лекарственные: горицвет, пустырник, иван-да-марья. И живности в степи полно. Не только сурки и тушканчики, а они такие забавные – улыбнулся Игорь, но и десятки более мелких, а птиц, насекомых вовсе не счесть. И ты прав, Дима, ведь все, от невзрачной травинки до беззаботного кузнечика живут, трудятся, выполняют свою миссию, предназначенную им природой и Богом. До женитьбы я часто по вечерам сидел на крыльце своего дома, смотрел в степь, думал, вспоминал. Первые месяцы мне и поговорить по душам было не с кем, один и один, правильнее сказать – одинок и так иногда тяжело было, заснуть не мог, по пол пачки за ночь выкуривал. Но вот что удивительно: те дни и годы сейчас вспоминаются как самые счастливые. Но почему?
И действительно, стали мы вспоминать времена, события при которых мы чувствовали себя счастливыми и оказалось, что это были отнюдь не самые радостные и светлые дни, а скорее наоборот.
Потом мы надолго замолчали, курили, допили водку, и вдруг Игорь (мне казалось, что он думает о чем-то совершенно ином, далеком от общего разговора), сказал:
- Вот, что, Олег, ты дверь не закрывай, я сейчас вернусь.
Слышно было, как он сбегал по лестнице, словно мальчишка, через ступеньку. Через минуту он уже стоял перед нами, лихорадочно листал какую-то миниатюрную, размером с пачку сигарет, книжечку.
- Вот, нашел – сказал Игорь. И прочитал:
-Не то, что мните вы, природа:
Не слепок, не бездушный лик –
В ней есть душа, в ней есть свобода,
В ней есть любовь, в ней есть язык.
- Федор Иванович Тютчев – торжествующе объявил Игорь и только тогда сел, победно посматривая на нас.
- И как я только вспомнил, - удивлялся Игорь, - ведь мне томик стихотворений Тютчева подарили, когда я в шестой класс перешел. Тогда же и прочитал, а потом и в руки-то не брал ни разу, – признался Игорь.
- Вот, что значит талант, - сокрушался Димка. – Целый вечер я пытался объяснить свои мысли и чувства, так толком и не сумел, а здесь – одно четверостишье и все сказано, ни добавить, ни прибавить.
Несколько вечеров пролетели для нас, как один час. Засиживались допоздна и мы с Игорем провожали Димку до стоянки такси. Два квартала шли по пустынному, ночному городу веселые и счастливые, как в юности.
Но во время последней встречи Димка был рассеян, задумчив:
- Надо мне сюда возвращаться - сказал он. – Разбросала моих братьев жизнь по белу свету: Колька, самый старший, осел в Киргизии, Толик работает в Комсомольске – на Амуре, на авиационном заводе, а Вовка, вы знаете, погиб в аварии. Колька и Толик обзавелись семьями, у каждого куча детей, а о родителях забыли. Позвонят два-три раза в год, да и то по пьянке, ну когда телеграмму дадут. А сестра с мужем хоть и живут недалеко (Димка назвал район), ехать всего полтора-два часа, но не ладят между собой: то сойдутся, то разойдутся. Приехали нас с Ольгой встретить и то успели разругаться в пух и прах. Отец устал их мирить, мать плачет. А старики мои – замечательные люди и что ж им одним век коротать? Но надо добиваться перевода в Южно-Уральск с предоставлением квартиры, у родителей нам тесно будет. Пока не знаю, что получится, но надеюсь года через три-четыре вернуться и бросить здесь якорь.
Ошибся тогда Димка в своих прогнозах и три-четыре года растянулись почти на девять лет.
А четверостишье Тютчева я запомнил с первого раза и на всю жизнь, однажды прочитал его как нельзя кстати.
XII
Галя Селезнева, которую звали, чтобы не спутать с другой, Галя-маленькая, после школы окончила курсы лаборантов химанализа и поступила на работу на городские очистные сооружения в химлабораторию.
Отец ее, израненный на фронте, умер, когда она училась во втором классе. Поехал в ближнее от города село, сажать картошку и умер: лег спать и не проснулся.
Так что жили они с мамой по принципу: не до жиру, быть бы живы. Но только стало все, казалось бы, налаживаться, как обрушилась на хрупкие Галины плечи (всего-то ей девятнадцать исполнилось) беда: слегла мама после инсульта. От смертельных объятий старухи с косой врачи ее уберегли, но через две недели выписали домой: кто ж станет ухаживать за пожилой беспомощной женщиной невесть сколько времени?
Жили мама и дочь Селезневы в одноэтажном восьмиквартирном доме с общими коридорами и кухней, но в каждой квартире были и ванна и туалет. Условия сносные, но на три с лишним года жизнь у Гали стала хлопотной, однообразной и расписанной по часам, как в колонии. Делать ее мама ничего не могла и Галя и после работы не отдыхала: мыла, стирала, убирала, готовила, носила маму, взвалив на спину (эта процедура требовала и силы и осторожности) в ванную и обратно в постель, по времени давала ей лекарства, кормила из ложечки, когда ослабла мама рассудком и памятью, подолгу сидела возле нее на кровати, читала стихи и сказки, вязала.
И никакого отдыха, танцев, вечеринок, встреч с подругами и с парнями, никаких прогулок или посиделок при луне, - ни-че-го!
Соседи ей сочувствовали, посильно помогали: работала Галя посменно и смены длились по двенадцать часов, оставлять маму без присмотра на это время было боязно и ключ от квартиры всегда был в почтовом ящике на двери о чем все знали. Но Галя и соседям отвечала взаимной заботой: после ночных смен она отдыхала, правильнее сказать два дня находилась дома и могла и за внуком чьим-то присмотреть, накормить детей после школы или щи сварить на две, а то и на три семьи, – какая разница?
Мужчины, выйдя покурить на крыльцо, говорили меж собой вполголоса: «Золотая девка выросла. О себе и думать не хочет, от матери ни на шаг. А вот я, к примеру, слягу, так поди ни моя стервоза, ни дочка с зятем и не подойдут, а «крякнешь» так и обрадуются еще: как же, жилплощадь освободилась».
И Галю за любовь к больной матери, смиренную заботу о ней и прямо-таки монашеское поведение зауважали и полюбили так, как редко кому достается при жизни.
Похоронив маму в солнечный и звонкий январский день, Галя загрустила, спала с лица, месяца полтора никуда из дома не выходила, да и не до того было: девять дней, сорок дней…
Подруг у нее не осталось, повыходили те замуж, поразъехались, а на работе все женщины были старше ее: условия были не «ах», не конфеты в коробки раскладывать и молодежь подолгу на ней не задерживалась.
А с весны зачастила Галя на садовый участок, доставшийся ей от родителей. Крохотный участок, всего-то три сотки, с домиком тоже маленьким, так, избушка на курьих ножках, построенная отцом, умещались в ней старая железная кровать, столик, табуретка, да было куда приткнуть инструмент. Участок был запущен, но вишенка, крыжовник, две яблоньки сохранились, дарили плоды и дожидались хозяйского догляда.
Там, на дачке, Галя и познакомилась с Борькой Агаповым, электриком садового общества. Боря человек был неплохой: беззлобный и покладистый, но непоседливый и, как говорят, без царя в голове. Жил бестолково, с улыбкой не расставаясь, о завтрашнем дне не задумывался, да и утром он никогда не знал, где окажется вечером. Как городская птица жил: кто-нибудь набросает крошек, поклевал, ну и хорошо, а завтра бог даст день, бог даст и пищу. В какой-то мере в жизни ему везло: родители, добропорядочные и уважаемые люди, Борьку любили, одевали и обували его, деньгами, правда, не баловали, ну да ведь он и сам что-то зарабатывал и почти все деньги тратил на себя. В армии сподобилось ему служить поваром, а еще умел Боря хорошо фотографировать и неведомо где приобрел специальность электрика – не самой высокой квалификации, но в домоуправлении или в садовом обществе с обязанностями он справлялся, хотя его и поругивали. И не потому что ленив был, но выходило порой так: направят его по заявке в одну квартиру, а Боря попадет в другую, - там тоже надо что-то сделать. Но на Борю и обижаться-то трудно было и многое сходило ему с рук за беспечный и улыбчивый характер. Вот он-то и зачастил к Гале на дачку: надо было свет провести в домик, розетку поставить, да и мало ли других дел найдется? Справедливости ради надо сказать, что Боря Агапов похабником не был, к Гале относился уважительно и первое время величал ее не иначе как Галина Александровна, хотя и был на год старше. Многое Гале самой сделать было не под силу: забор подправить, калитку приладить, Боря и помогал, а она ему за помощь наливала граммов сто спирта (в лаборатории он водился и считался как бы прибавкой к копеечной зарплате), набирала овощей в сумку и отправляла восвояси. Но если Боря не появлялся недели две, то Галя начинала скучать: другого-то никого рядом не было. Кончилось тем, что Боря сделал ей предложение, но настолько буднично, прозаично, что Галя на какое-то время дар речи потеряла. Сел покурить, посмотрел на нее внимательно, склонившуюся над грядкой и сказал: «Галь, а Галь, ну что ты одна мытаришься? Выходи за меня замуж». Помолчав, добавил: «Мне и садик твой нравится».
Хоть плачь, хоть смейся – на выбор.
Годам к семнадцати Галя похорошела, расцвела прямо-таки, наградила ее природа умом, трудолюбием и терпением, снисходительным отношением к недостаткам других людей – клад, а не девица и не Борю бы ей в мужья, не Борю, но Гале уже исполнилось двадцать четыре, женихов и ухажеров на горизонте не наблюдалось и она, одолев растерянность, спросила: «Ты, правда, предлагаешь мне выйти за тебя замуж? Хорошо, я подумаю».
Познакомилась Галя с его родителями. Приняли они ее сердечно, достойно, без жеманства и излишнего любопытства, словом произвели самое благоприятное впечатление и это окончательно склонило чашу весов в пользу положительного ответа. Да и устала Галя от одиночества, с завистью смотрела она как ее сверстницы гуляют по улицам со своими малышами: кого за ручку держат, чтобы не споткнулся, кого за воротничок, чтобы не свалился с велосипеда. Становилось обидно до слез, казалось, что жизнь идет впустую и так и суждено ей куковать одной, не познав женского счастья.
Скромненькую сыграли свадьбу, а через положенное время на одного человечка в одноэтажном коммунальном доме (и в Южно-Уральске, да и во всей вселенной) стало больше. Боря был донельзя доволен, к окнам роддома притащил огромную охапку пионов (выпросил у старушки-любительнице цветов в садовом обществе), с месяц ходил «навеселе»: куда ни пойдет, всюду знакомые и как же не похвалиться и не отметить такое событие? Но к семейной жизни оказался Боря совершенно не пригоден. Неспокойная душа не позволяла ему и полдня просидеть на одном месте, а навалилось: пеленки, рубашонки, порошочки, клизмочки. И так несколько часов кряду, пока Галя не вернется с работы. И Боря стал убегать из дома под благовидными предлогами, а находилось их множество: встретил приятеля, а тот поставил сети в укромном месте и как стемнеет, надо их проверить; другой просит помочь поменять дверной замок у бабы Моти, а у нее – первоклассный самогон: третий собирает бригаду на строительство коровника в дальнем совхозе, клянется, что за сезон каждый заработает по машине и почему ж не попробовать?
Проку от Бориных затей было мало, денег домой он приносил вдвое меньше Гали, так что пришлось ей не с одним ребенком возиться, а с двумя. Шесть лет она терпеливо сносила все причуды мужа, тем паче, что он не был уж очень охоч до баб, да и пьяницей не был (подвернется – хорошо, нет, ну и ладно, обойдется), но только надоела Боре скучная семейная жизнь и решил он вернуться к родителям, на вольные хлеба. Но те ответили решительным отказом: «Уйдешь от Гали, живи где хочешь», и через какое-то время Боря перетащил свою одежонку и немногие вещи к беспутной и непритязательной бабенке лет на пять старше его. Квартирка запущена, в холодильнике увядшая свекла да кусок ржавого сала, зато почти каждый вечер гости, зато полная свобода: встал, ушел, а куда, зачем, - новая подруга не всегда и спросит.
Галя переживала, плакала по ночам, хотя давно поняла, что союз их непрочен и недолог, но привыкла к безалаберному своему мужу, любила его, как непутевого, но своего же ребенка. Ну да того, что было не вернешь и Галя всю свою невостребованную любовь перенесла на сына. Не баловала его, скорее напротив, но старательно, вместе с Вовкой выводила палочки, нолики, буквы, разучивала стихотворения и песенки и в эти минуты она и сама становилась ребенком.
С Галей мы встретились еще до их размолвки, когда я приезжал в отпуск, обрадовались, разговорились С Борей я был знаком и знал, что это за «фрукт», попросил передать ему привет, а Галя ни разу, ни малейшим намеком, или усмешкой не выразила недовольство мужем.
«Работает. Старается. Сына воспитывает. Гуляет с ним», с небольшими паузами говорила она, а какой там «работает, старается», если я вчера днем видел его в компании великовозрастных полупьяных шалопаев.
Галю я помнил и судьба ее была мне небезразлична, но не лезть же ей в душу с расспросами. Все-таки случай свел нас однажды с ней в одной компании.
А получилось это так. По стране шагала горбачевская перестройка, был пик очередной антиалкогольной компании, в обществе – разброд и шатания, но Первомай отмечали еще широко, весело, с флагами, транспарантами и воздушными шарами. Во время демонстрации центральная площадь города и прилегающие улицы были запружены народом, еще и потому, наверное, что день был солнечный и ласковый. Расходиться по домам не захотелось, десятка полтора сослуживцев и я, в том числе, пошли на бульвар. У предусмотрительных женщин в сумочках оказались вино и бутерброды, нашли мы свободное место на парапете, расстелили крохотную скатерку. И тут я увидел, что по аллее идет в нашем направлении компания, а в не Галя Селезнева с сыном и Володя Тулинцев, с которыми мы дружили с первого по четвертый класс. Отец его был военным и вся семья переехала потом в жилгородок для офицерского состава, после чего с Вовкой мы встречались редко и я знал только, что окончив школу, поступил он в военное училище.
Я окликнул его, подошел ближе.
- Олег, сколько лет, сколько зим? – воскликнул Володя, раскинув в сторону могучие, как у борца, руки.
- Ты один? Не занят? Тогда пошли с нами.
Последние слова он произнес тоном, не допускающим возражений и я рассмеялся:
- Сразу видно, что ты, по меньшей мере, комбат.
- Бери выше, старик, - ответил Володя.
Через минуту я, извинившись перед сослуживцами, шел вместе с Володей и с новыми знакомыми, а ими оказались: бывший Володин однокурсник Петр и их жены. И шли они к Гале отметить встречу и праздник, потому как «в ресторан попасть не удалось, забит под завязку, да и духота в нем, как в общем вагоне» - так мне объяснили.
По дороге я узнал, что закончил Володя общевойсковое командное училище, воевал в Афганистане, был ранен и в звании подполковника вышел на пенсию. А в родной город приехал на днях, чтобы побывать на могилках родителей и проведать младшую сестру, других родственников не осталось. А Галя, оказывается, бывшая подруга его жены, Наташи.
Старые малоквартирные домики, как и частные, имеют одно неоспоримое преимущество перед многоэтажными современными коробками: за фасадом обязательно прячется дворик, где ютятся сарайчики, но есть и деревца, столик, скамейки, самодельные качели для малышей и мы наотрез отказались сидеть в столь теплый день в Галиной квартире и решили оккупировать дворовый столик.
Галя через окно, чтобы не делать крюк, передала вилки, тарелки, стаканчики, салфетки и скатерть, банки с соленьями и так забавна и весела была эта канитель, что невольно все вспомнили «младые» годы.
- Галочка, - заливался смехом Володя, - ты бы нам килечки нашла, желательно ржавой, месячной выдержки.
- И помидорчиков бы соленых и зеленых, со шкуркой толще медвежьей, какие мы поедали в забайкальском военном округе. Найди, ради бога, век будем благодарны – вторил шуткам Петр, бывший Володин однокурсник.
Не спросил я в каком он звании, но когда знакомились, подивился я крепости его ладони, успел заметить и мозоли на костяшках пальцев. «Явно не из штабных, проходил спецподготовку» подумал я.
Стол быстро был накрыт и выглядел по-настоящему празднично: помимо консервированных овощей были колбаса и банка сардин, красовались напитки с затейливыми этикетками, купленные втридорога в ресторане (а в магазинах – шаром покати, выручали продуктовые наборы, выделяемые на работе) и первоначально я чувствовал себя неловко, но радушие, с каким меня приняли, было не показным, это я тоже быстро понял.
Выпили за встречу и за Первомай, за дружбу и за Галиного сына, который всем нам понравился: серьезный и скромный мальчишка, посматривал он на нас с нескрываемым любопытством, но украдкой, от окна к столу летал птицей, помогая маме, а потом отпросился и убежал по своим мальчишеским делам.
И разговор шел меж нами беспечный и доверительный, словно мы сто лет дружили и ни на день не расставались.
Спиртное развязало язык и я без обиняков, хотя и негромко стал расспрашивать Галю о делах, о жизни, все мне было интересно; спросил сколько она получает и узнав, сразу же предложил перейти на другую работу, к примеру, к нам в институт или на промыслы, но Галя отрицательно покачала головой:
- Спасибо, Олег, но я привыкла к своей работе и к коллективу привыкла. И у меня такой график работы, что я могу часто бывать на даче, а знаешь как там хорошо? Нет, Олег, не знаешь – и она ласково надавила ладонью на мою руку.
- И Вовка мне там помогает, а иначе какие у него дела? В магазин сбегать, в аптеку? Он славный мальчишка растет, учится почти на одни пятерки, у него первый разряд по гимнастике – не без гордости сказала Галя и, смутившись от похвальбы, продолжила разговор о даче.
- Она вовсе не является каким-то подспорьем, просто на ней я спасаюсь от невзгод, неурядиц и скучненькой в общем-то жизни. Ведь я не могу свозить сына в Москву и показать ему Кремль или на Черное море, нет у нас с Вовкой на это денег. Помолчав минуту, добавила:
- И мне на даче никогда не бывает одиноко, но всегда интересно и знаешь, Олег, мне кажется, что растения, а цветы в особенности, узнают меня и радуются моему приходу. Правда, правда, хотя ты, наверное, подумаешь, что я глупости говорю. Но мне так кажется и ты, пожалуйста, не обижайся на меня, Олег.
- Галя, Галя, на что же мне обижаться? А ты помнишь Диму Волохова, моего друга? Так вот, он о природе, о растениях говорил то же самое, только другими словами.
- Помню, Олег, и помню как мы отмечали его новоселье и собрались все в вашем дворе за теннисным столом. Это сколько же лет прошло? Ой, да ведь осенью будет двадцать пять, четверть века. Только стол тогда был побольше и мы помоложе.
Не часто доводилось мне слышать чтобы женщина говорила столь откровенно, столь доверчиво открывала свою душу. Несколько минут я молчал, потом вдруг вспомнил Тютчева: «Не то, что мните вы, природа…» и прочитал четверостишие.
Столик был маленький, мы за ним едва умещались и вольно или невольно, но наш разговор с Галей слышали, потому никто не удивился, полушутя похлопали в ладоши и даже попросили что-нибудь еще прочитать, но до того ль мне было?
Я был растроган, ощущал чувство неосознанной вины перед Галей и через какое-то время распрощался, договорившись предварительно об ответном визите ко мне девятого мая, в День победы. Володя Тулинцев и его друг Петр пришли с женами, а Галя нет.
Ах, Галя, Галя! Замечательная ведь женщина, из тех, что отдадут все без остатка и без сожаления, все, что ни есть, лишь бы любимому было хорошо, из тех, что ползком поползут, чтобы выручить, если он в беде, а достойного человека так и не встретила. Коротко оказалось ее женское счастье, да и было-ли оно?
Встречаются в жизни такие женщины: всем хороши, но неприметные, неяркие – «серые мышки». Мужчины вслед им не оборачиваются, цветы не преподносят и комплименты не говорят, живут они без любви и ласки, несут смиренно свой крест, словно предписано им свыше быть одинокими. Но почему?
Непонятно! И несправедливо.
А у Ирины, которая как-то боком, но входила в нашу компанию, и с которой подружилась Галя, но лишь для того, чтобы чаще видеть меня, жизнь вначале складывалась тяжело и некрасиво. А рассказала мне о том наш участковый врач Инга Вячеславовна, для простоты повествования просто Инга, которая одно время жила прямо напротив «Черчилля», дверь в дверь и на дух его не переносила.
Инга была очень хорошим врачом, во всяком случае по человеческим качествам, о профессиональных мне судить трудно.
Бывая по вызовам к больным в нашем доме, она непременно заходила проведать и других своих постоянных пациентов, а таковыми являлись и мои родители. Заходила справиться о самочувствии, померить давление, что-то посоветовать, подбодрить.
Вообще-то врачи – каста довольно закрытая, но с Ингой у меня сложились доверительные отношения. Как-то она посетовала на сына, который не захотел идти по стопам родителей (муж Инги тоже был врач, психотерапевт), поступил в политехнический институт, но не смог сдать повторно один из предметов и грозило ему отчисление и призыв в армию. Я тотчас же позвонил в институт и попросил это дело уладить.
Никакого труда мне это не составило: едва ли не треть преподавателей политеха «подкармливалась» возле «нефтянки», некоторые работы мы проводили совместно, встречались на совещаниях и заседаниях Ученого совета, и я знаком был со многими из них. Парню помогли, а Инга была мне очень благодарна.
Как-то отец, занедужил, и Инга пробыла у нас часа два. Вызвала «скорую», отцу сняли кардиограмму, сделали укол, а Инга, намаявшись, попросила чая. Она была года на два старше меня, многих из нашего дома знала и помнила и вдруг стала рассказывать об Ирине и ее отце, а почему именно о них мне невдомек и по сей день.
…Почти сразу после окончания школы Ирина вышла замуж, можно сказать «выскочила», так как жениха ее дотоле никто и не видел. Но через два года вернулась к родителям с ребенком. Отца Ирина боялась до дрожи в ногах, а он, на вербное воскресенье, будучи уже изрядно пьян, заставил ее выпить с ним водки и начал оказывать Ирине знаки внимания и горячо дыша в ухо, бормотал «что против природы не попрешь, а он еще не стар и вполне может ее утешить». Ирина выскользнула, вырвалась из его объятий, убежала к матери (та работала в больнице), по дороге едва не попав под машину.
Домой они не вернулись, а через двое суток из Белоруссии приехала старшая сестра Ирины и увезла их с собой.
Оставшись один Илья Пантелеймонович запил, в злобе ломал и крушил мебель, рвал и разбрасывал по комнате женское белье и фотографии. Соседи через закрытую дверь его увещевали и грозились вызвать милицию.
А через неделю Илью Пантелеймоновича разбил паралич.
Он не мог ни ходить, ни говорить, а только лежал и мычал, злобно потрясая кулаком левой руки (правую часть тела парализовало) все грозил кому-то, пока не началась агония.
Невесть откуда понаехали братья и племянники Ильи Пантелеймоновича, человек шесть-семь, никто их не видел раньше, похоронили его и дня три безудержно и грязно пили, продав велосипед и кое-какие вещи покойного. Потом исчезли, пропали разом все, словно растворились в воздухе.
Как-то провожала Инга Вячеславовна в последний путь родственника со стороны мужа, а невдалеке, через дорогу, оказалось и последнее пристанище Ильи Пантелеймоновича. Всего-то прошел год с небольшим, но могилка осела, обвалилась, крест почернел и покосился, а рядом ни кустика, ни травинки. Лишь колючий, злой татарник буйно разросся внутри проржавевшего надгробья, цепляясь за одежду людей, невзначай проходивших мимо.
…Случайно стало известно, что в Белоруссии Ирина, спустя какое-то время вышла замуж за пожилого офицера в звании капитана, уехала с ним на Дальний Восток и больше о ней никто и никогда ничего не слышал.
XIII
В Южно-Уральск Димка вернулся года за три до нашей встречи с Володей Тулинцевым.
Он стал видной фигурой на железнодорожном транспорте, его уважали коллеги, ценили в министерстве, но держали на «коротком поводке» и на высокие должности не назначали. А дело было в том, что Димка не состоял в рядах «руководящей и направляющей». Первое время мешала пометочка в личном деле о причине отчисления из ЛИИЖТа, а потом Димка и сам отказывался вступать в партию, что вызывало раздражение у партсекретарей различного уровня. Все же в возрасте тридцати четырех лет Димку назначили исполняющим обязанности директора завода, а он был головным, самым крупным в стране. И Димка, как ломовая лошадь, вытащил завод на немыслимый до того уровень: в частности, за два года удалось усовершенствовать и на треть увеличить выпуск одной из самых сложных машин, которую охотно покупали за рубежом. О том написали в газете «Гудок», потом в российской партийной газете, где Димку, правда, отметили мимолетом, сделав упор на «коллектив, который в содружестве с учеными, под руководством областной партийной организации…»
Может Димку и «затерли» бы из-за его строптивости, но даже один из профессоров ЛИИЖТа, автор многих учебников, как-то в сердцах воскликнул: «Талант инженера и поразительные организаторские способности так и прут из Дмитрия Ивановича. Ни с какими мерками к нему не подступишься».
Но у каждой медали есть и оборотная сторона и у Димки появились завистники и недоброжелатели: «Из молодых, да ранних, покувыркался бы с наше…», посыпались наветы и кляузы.
Не знаю, что произошло, но за год с небольшим до возвращения в Южно-Уральск, получил я от Димки письмо:
«Приезжай, Олег, на недельку. Брошу все дела к чертовой матери и уедем в глухомань, в забытую богом деревеньку. Будем вставать с петухами, и – на рыбалку. По росной траве, сквозь утренний туман, через березовую рощу. А в сумках у нас будет ядреный самогон, купленный у какой-нибудь бабы Фроси, которая еще хорошо помнит жизнь при царе, может рассказать много интересного, а телевизор и в глаза не видела. Будем ловить карасей, пить самогон и закусывать свежими, сорванными с грядки, огурцами. И разговаривать. А лучше – молчать. Надоело говорить, спорить и доказывать очевидное.
Как Игорь? Где Женька? Олег, что ты знаешь о Лене, об Альке? Видишь ли Славку Ильина, Вовку Митрофанова, «Моцарта»?. Где они, что делают?» И, как крик души: «Где все?».
Такого письма от Димки – всегда уравновешенного, философски спокойно оценивающего все события и деяния человеческие, я не ожидал. И до этого он редко, но писал, суховато сообщал о делах, о здоровье, передавал приветы. И все.
В тот же вечер я позвонил Димке домой, сказал, что приехать в ближайшее время не смогу, отпуск дадут, в лучшем случае, в конце сентября.
С переводом Димки в Южно-Уральск, несмотря на его настойчивые просьбы, в министерстве не торопились, но вопрос этот решился на диво быстро, когда стало известно, что ему предложили возглавить завод по производству сельхозтехники в Белоруссии.
Назначили Димку главным инженером отделения дороги, предоставили четырехкомнатную квартиру недалеко от вокзала и нового места работы. К тому времени Ольга родила еще одного сына, назвали его Денисом и осенью предстояло ему стать первоклассником, а старшему, Ивану, минуло четырнадцать - манерами, походкой, голосом и такой же рассудительностью он разительно походил на отца. С его помощью Ольга наклеила в комнатах обои– все светлых тонов и за месяц превратила квартиру в сад: понасажала цветов в горшочках размерами от литровой банки до ведерка, на стенах, где только можно, понавешала кашпо. Приобрела три аквариума, развела рыбок и растительность, и до того уютно и солнечно стало в их квартире, что под благовидным предлогом даже с других подъездов приходили соседи: поглазеть, полюбоваться, перенять что-то для себя.
А Димка очень быстро приобрел много знакомых и новых друзей, в выходные дни к ним почти всегда приходили гости.
Через год после приезда в Южно-Уральск Ольгу назначили директором крупного промтоварного магазина, наведывались и ее подруги с мужьями. Разнокалиберная и интересная собиралась публика: заведующей отделом писем областной газеты, писатель Андрей Незванов, врач-психотерапевт Олег Шевченко, доцент кафедры физики сельхозинститута Павел Шурыгин, известный фотохудожник Виктор Григорьев. У женщин были свои разговоры, но все мы сдружились, вместе отмечали праздники и дни рождения, летом часто уезжали к кому-нибудь на дачу и нельзя было не заметить, что Димка стал много пить. Но почти не пьянел, разве что тяжелел взгляд глубоко посаженных глаз, да резче обозначались морщины на лбу и на скуластом, как у монгола лице.
Игорь бывал у них реже, чем я. Он вообще вел почти аскетический образ жизни, официальные торжества по случаю очередной годовщины воспринимал скептически; из праздников любил лишь Новый год, свято чтил День победы, да 22 июня (позже эту дату стали именовать Днем памяти и скорби), неизменно выпивал сто граммов за всех живых и павших. Приходил Игорь, как правило, с женщиной, которую очень уважал и любил. Звали ее Натальей Александровной, работала она научным сотрудником в областном музее и чем-то неуловимо напоминала Женькину маму. Наталья Александровна отвечала Игорю взаимностью, но от первого брака у нее было двое детей и выходить за него замуж она не решалась: как отреагируют дети? надо ли обременять Игоря? Да и самого Игоря терзали сомнения: не внесет ли он смятение и разлад между детьми (мальчишке исполнилось двенадцать, дочери Натальи Александровны – четырнадцать) и своей возлюбленной?
Потому и отношения между ними были хрупкие, непрочные, а видно было, что сведи их судьба на два десятка лет раньше, получилась бы семья, счастливей которой и не найти на белом свете.
А тут еще пришло Игорю письмо от Верочки, от Веры Яковлевны Пичугиной. В конверт были вложены две фотографии, Игорь нам их показал: на одной Верочка на пляже, в полный рост, (чуть располневшая, но еще очень роскошная женщина) улыбается, кокетливо склонив голову на бок, держит за руку мальчишку в кепи с длинным козырьком; на другой – Вера Яковлевна восседает в плетеном кресле-качалке в саду, возле аккуратного одноэтажного домика. Рядом мальчишка в матроске и бескозырке, красивый мальчишка. Оба улыбаются, как и положено, но взгляд у Веньки неприятный – колючий и надменный, что для его возраста – редкость, а при ближнем рассмотрении можно заметить и густую сеть тонких морщинок возле глаз у Веры Яковлевны. Но все же она очень недурна собой. Очень. А на обороте фотографий подписи: «Дорогому папочке на память. Венечке – 5 лет» и на другой: «Венечке – 13». Женской рукой написано, не детской.
Не надо было быть провидцем, чтобы догадаться: не сбылись мечты и планы бывшей супруги Игоря. Хотела прибиться к лучезарному берегу, а оказалась на мели.
Игорь очень любил детей, охотно играл и возился с Дениской и корил и терзал себя, что так неудачно сложилась его семейная жизнь и Венька растет без отца, какое-то время колебался: может позвать их к себе и попытаться начать все сначала? А может самому махнуть в Крым? Мы с Димкой высказали общую для нас точку зрения: вряд ли удастся склеить разбитый кувшин.
Спустя какое-то время, Димка, через своего знакомого еще по ЛИИЖТу и работавшему в Симферопольском отделении дороги, удалось кое-что узнать о Верочке. Оказалось, что работает она администратором в санатории министерства обороны и репутацию имеет хоть и не самую безупречную, ввиду любвеобильности, но все же сносную, а вот Вениамин Пичугин успел несколько раз побывать в милиции и не исключено было, что школу ему придется заканчивать в колонии.
Говорить об этом Игорю мы не стали.
Впрочем, все это было лишь маленьким, незначительным эпизодом личной жизни Игоря, тогда как в стране забурлили события, коснувшиеся каждого.
Началась горбачевская «перестройка» и злые языки утверждали, что затем последуют «перестрелка и перекличка». Мало кто мог поверить, что в этой глуповатой шутке содержится немалая доля истины. На этот период пришлись и самые тяжелые месяцы в моей жизни. Впрочем, все по порядку.
В экономике появилась относительная свобода, в некоторых отраслях, в целом трещавшего по швам «народного хозяйства», начали платить большие деньги. Работы в нашем институте ничуть не прибавилось, стала она поверхностной и лихорадочной, но зарплата у руководства, у ведущих специалистов выросла в несколько раз. Тайком стали выписывать премии, их получали и весьма симпатичные особы, которые выполняли не совсем понятные для остальных функции. Но все тайное становится когда-то явным и начались склоки, конфликты, доносы; по институту гуляли невероятные слухи. «В шкафах оказалось много скелетов», с некоторыми женщинами случились истерики, многие перестали здороваться друг с другом. Большие деньги привнесли в некогда дружный коллектив смятение, разлад и даже ненависть.
С недоумением и растерянностью я наблюдал, как некоторые из коллег, к которым я относился с уважением и симпатиями, охотно, с азартом включились в «подковерную» борьбу, радовались, когда по их мнению, достигали какого-то в том успеха. Получалось, что им хорошо, когда плохо другим, по принципу: у соседа сдохла корова, вот и славненько, пусть помучается. А иные, к кому я относился с прохладцей, вели себя вполне достойно.
Вскоре, под надуманным предлогом, освободили от занимаемой должности начальника нашего отдела, а у меня с ним были дружеские отношения. Назначили другого: молодого, холеного. Новоявленный шеф был специалистом очень узкого профиля, страшно самолюбив, не терпел никаких возражений. Но и сделать с ним ничего было нельзя: все знали, что он писал диссертацию для заместителя генерального директора, после чего тот занял высокую должность в министерстве.
Тяжело и неприятно стало работать в институте, домой я возвращался совершенно разбитый, а там ждали другие заботы. Четвертый месяц тяжело болела мама и диагноз не оставлял надежд на улучшение. До этого две недели пролежала она в больнице, потом заведующий отделением, пряча глаза за толстыми стеклами очков, сокрушенно сказал: «Ничего-то мы сделать не можем, пусть уж последние дни поживет дома». Таяла мама на глазах, мы с отцом ухаживали как могли; ежедневно приезжала медсестра из поликлиники, делала уколы, заходила участковый врач Инга Вячеславовна. Помочь она тоже ничем не могла, просто разговаривала с мамой, мерила давление и выписывала порошочки, так, для успокоения, да чтобы отвлечь и больную и нас от мысли о неизбежном.
А вот сестер болезнь мамы словно и не касалась. Изредка звонили. И все.
В самом начале лета, ранним утром, еще не рассвело, неведомая сила подняла нас с отцом с постелей, одновременно мы подошли к маме. Машинально, думая о том, что надо вызывать «скорую» и, наверное, уже для отца, я поднес к маминым губам маленькое зеркальце.
Часам к девяти, с заплаканными глазами, одетые в черное, приехали сестры, старшая – с мужем. Три дня мы с отцом занимались тягостной суетой похорон и поминок и лишь спустя несколько дней стали замечать сколько же пропало из квартиры ценных и дорогих сердцу вещей: опустели книжные шкафы с прекрасно изданными собраниями сочинений русских и зарубежных классиков (книги были слабостью родителей), столовое серебро и хрусталь, пылесос и швейная машинка «Зингер», письменный прибор с ночным светильником, пепельницей и маленьким глобусом, убранный в шкаф на время ремонта. Все – «на память» о маме.
Не в меру любопытная и словоохотливая соседка, перехватив меня у подъезда, по сорочьи верещала: «А я грешным делом подумала, что вы переезжаете. И такси два раза подгоняли и большая, как у военных, машина подъезжала, все грузили и грузили».
Дружно вывозили, хотя сестры меж собой не ладили, даже по телефону разговаривали редко. А причина оказалась проста, как колесо: обе претендовали на квартиру, каждая в тайне от другой и от меня вела о том разговоры, как только узнали о неизлечимой маминой болезни. Как же, квартира в центре города, просторная, такие называют сейчас «сталинками». Переезжать куда-либо отец отказался наотрез.
Он делал вид, что ничего не случилось, сказал лишь: «Господь им судья, Олежка, переживем…», но плохо спал, по ночам, распахнув окна, курил в комнате, чего раньше никогда себе не позволял; по утрам на кухне остро пахло корвалолом. И все лето сыпались, как из рога изобилия неприятности - мелкие, пустяковые, но падали они на благодатную почву. В довершении ко всему я узнал, как много грязного, глубоко безнравственного в женщине, к которой я питал самые нежные и теплые чувства. Это добило меня окончательно.
Несколько ночей я почти не спал, впадал в забытье на короткое время и видел один и тот же сон: будто лежу я на крыше дома, а она крутая, под острым углом уходит вниз, а там – бездна и держусь я на ней из последних сил. Но еще немного и дотянусь до самого верха, будет за что уцепиться и станет легче, но кусает, рвет мне руку большая злобная кошка.
Вконец измученный, написал я заявление с просьбой о предоставлении отгулов (а накопилось их у меня на полновесный отпуск), пошел к директору. Видимо я выглядел, как тяжело больной человек, потому что он подписал мне заявление без всяких вопросов.
В те дни отец находился в подмосковном санатории, взяв по настоянию врачей путевку, а я потерянно бродил по комнатам, пытаясь найти какое-нибудь занятие и отвлечься. Не получалось. Взялся перечитывать «Очарованный странник» Ромена Роллана, но смысл строчек ускользал, вспоминалось и думалось совсем об ином. Промаявшись несколько часов, решил я поехать на вокзал, посидеть в ресторане, поглазеть на публику и тем хоть немного развеять сумеречное настроение.
На вокзалах ускоренный ритм жизни, на них люди более искренни и открыты (при встречах и проводах труднее скрыть чувства), на вокзалах возрождаются и угасают надежды и там не так остро чувствуешь одиночество. Но в ресторане мне не понравилось: было шумно, но не весело, возле стойки бара (там можно было выпить, не садясь за столик без закуски) толпились и переругивались невзрачные, плохо и не по сезону одетые люди, среди них – две женщины; одного из посетителей – совсем молодого, пьяного парня выводили под руки милиционеры, на них никто не обращал внимания; официантка нимало не смущаясь, переворачивала скатерть, стряхивая крошки на пол; в углу, сдвинув два стола, восседала нетрезвая компания. Спросив разрешение, сел за дальний столик, где скромно приютились мужчина и женщина в возрасте под шестьдесят, судя по их усталому виду – транзитные пассажиры.
Просидел я в ресторане до самого закрытия, но никакого воздействия водка на меня не оказала. По привычке пытался определить по внешнему виду, манерам и поведению, кто есть кто из сидящих в зале, но потом зло и насмешливо одернул себя: «Что за прок в этих попытках, ведь сколько раз ошибался в людях – не счесть» и совсем уж некстати вспомнил вдруг, как в далеком-далеком детстве сбивал сосульки, пытаясь ускорить приход весны.
Выйдя из ресторана, попал под мелкий холодный дождь, хотя август лишь клонился к закату. Несколько минут стоял под навесом, надеясь переждать дождь, но он только усилился и я понял, что если вернусь домой, то ждет меня бессонная, изнурительно долгая ночь. И пошел к Димке, хотя время было совсем позднее.
Жили они на третьем этаже и в одной из комнат тускло горел ночник, а этажом ниже из окон лился яркий свет, слышались музыка и смех, сквозь тюлевые занавески мелькали силуэты людей. И я вдруг почувствовал себя лишним, чужим в этой жизни, как если б оказался вдруг в веселой, совершенно незнакомой компании.
«Будь, что будет» решился я, стремительно поднялся по лестнице и нажал на кнопку звонка. Послышались торопливые шаги и дверь распахнулась.
- О, Олег, заходи. Ты где пропадал? Почему не звонил? Да ты промок! Чай будешь? – нисколько не удивившись столь позднему визиту, затараторила Ольга и ушла на кухню. Из комнаты выплыл Димка, похожий на восточного шейха в просторном и длинном, золотистого цвета халате. По-медвежьи обнял меня.
- Ну, что стоишь? Раздевайся, проходи. И тоже ушел на кухню, чиркнул спичкой, закуривая: хлопнула дверца навесного шкафа, зазвенели, ПОСТУКИВАЯ ДРУГ О ДРУГА РЮМКИ. Успев поставить чайник и поправить прическу, подошла Ольга, взяла и повесила плащ, потом только поцеловала в холодную мокрую щеку, а я поспешно наклонился, долго возился со шнурками полуботинок: «Бог ты мой, какое же это счастье иметь друзей, к которым можно прийти в любое время дня и ночи, а они не удивятся и не обидятся, а обрадуются и спросят: «Чай будешь?»
В ту ночь просидели мы с Димкой до самого утра, благо, что впереди были выходные
Рассказал я ему обо всем наболевшем без утайки, да и Димке было что вспомнить, не мало досталось ему от жизни. И если отбросить словесную шелуху, то мучил-то нас один вопрос: почему люди не имея порой даже малейшей выгоды, несут в мир, другим людям, зло? Что ими движет? Ведь простая логика подсказывает: чуждо тебе хорошее, так не делай хотя бы плохого.
Постепенно спала напряженность в разговоре, вспомнили мы детские, юношеские годы, и я чувствовал что уходит куда-то боль, а Димка неожиданно улыбнулся:
- А помнишь, Олег, мы ведь когда мальчишками были, тоже размышляли над этими вопросами, над ними бьется все человечество со дня своего существования.
Но они неразрешимы. Наверное, любовь и ненависть, благородство и подлость, ложь и честность взаимно уравновешивают друг друга и находятся в постоянной борьбе. Но в ней не может победить ни Бог, ни дьявол. И так во всей природе. На экваторе плюс пятьдесят, а на полюсах – Северном и Южном – минус пятьдесят, но если на земле температура вдруг выровняется, везде станет ноль градусов, то и жизнь исчезнет, наступит некий ледниковый период, вечное и холодное безмолвие. Ведь и во время войны, наряду с безумной жестокостью, проявляются акты величайшего самопожертвования и человеколюбия. А мы, дети послевоенных лет: Женька, Игорь, Лена Береговая, Мишка Моцарт, а Наташа Беляева - Алька, в особенности, умели воспринимать чужую боль, как свою собственную.
Мне кажется, Олег, что Алька – святая, или близка к этому. Но таким людям редко везет в жизни именно из-за их душевных качеств, всегда они принимают на себя удары, предназначенные другим.
Вот и Игорь, если бы был негодяем, трусом или эгоистом, то прошел бы мимо, не вмешался, и не стал бы инвалидом на несколько лет, не перенес бы столько страданий. Вот ведь в чем беда-то. И Димка недоуменно пожал плечами:
- Наверное, в своей общей биомассе человечество становится не хуже и не лучше.
Он бесцельно крутил в руках салфетку, свернутую в трубочку, потом отбросил ее в сторону, разлил по стаканам водку.
- Давай, Олег, выпьем за нас и за наш старый дом. В нем ведь прошли самые счастливые годы. Потому что жива была ВЕРА в добро и в высшую, пусть даже неземную, справедливость. Но где Женька, почему не даст о себе знать?
Мы много выпили в ту ночь, но почти не опьянели, только часам к шести утра навалилась на меня страшная усталость. Я не остался у Димки, категорически воспротивился его намерению вызвать дежурную машину и уехал домой на такси.
Уснул, едва лишь щека коснулась подушки и впервые за несколько дней спал крепко и без сновидений.
«Не дай нам бог жить в эпоху перемен», - кажется так сказал Конфуций. А нам довелось жить во время бесконечных перемен, перестроек и революционных преобразований. Но как бы ни крутила, ни ломала сложившиеся устои, привычки, привязанности, условия жизни очередная «генеральная линия», мы - Димка, Игорь и я по-прежнему дружили, в беде и в радости всегда были вместе.
А спустя несколько лет, мне все же довелось встретиться и с Женькой.
XIV
В апреле девяносто третьего года минувшего столетия случилось мне поехать по служебным делам в один из больших городов на Волге.
Время было смутное и тревожное, страну лихорадило как тяжелобольного, жизнь шла нервная и суетная.
В одночасье сколачивались огромные состояния, приобретались заводы, дворцы, пароходы и в одночасье миллионы людей разорялись. Голодные обмороки в цехах, школьных классах и солдатских казармах стали обыденным явлением; на кладбищах землекопы не успевали вытирать пот с лица.
Но еще витала эйфория от приобретенной вольницы, от обилия торговых лавок, товаров, ресторанчиков, и фирмочек по оказанию разного вида услуг, еще Россия не вырвалась в мировые лидеры по числу самоубийц и наркоманов, еще помнили, как первый, «всенародно избранный», пешочком ходил в районную поликлинику и теплилась вера в него, а многочисленные банки, инвестиционные компании, пирамиды, колдуны и целители обещали, вслед за президентом, скорое процветание и место под солнцем всем россиянам.
В институте меж тем, дела резко пошли на спад, объем работ съежился до минимума. У высоких чинов, топ-менеджеров по-новому, появилась возможность ездить по нескольку раз в году в загранкомандировки, выписывать себе баснословные премии и получать сказочные дивиденды. До науки ль при столь небывалой вольготности?
С заказчиком я вел нудные переговоры, достичь согласия нам никак не неудавалось. До обеда я был еще занят, потом оставался предоставленным самому себе, бродил по городу: в Южно-Уральске перемены были не столь кричащи, не столь разительны.
На улицах полно народу, хотя будничный день и рабочее время; гомон, толчея, ругань, гудки и гул машин создавали атмосферу всеобщего разлада и хаоса. На одной из улиц, по левую руку, за узким длинным палисадником, огороженном кованой оградой, сияли купола церкви, там вдруг пугающе громко, тяжело и тягуче загудели колокола. «Наверное, к обедне», - подумал я. Подошел ближе. На площади перед входом в церковь теснились десятки иномарок, перед ними стояли столы, громоздились коробки и ящики. Молодые женщины в белых передниках разливали в одноразовые стаканчики водку, предлагали выпить всем желающим, брезгливо пододвигали тарелки с бутербродами; из церкви доносилось песнопение. Вокруг толпились зеваки, один из них на мой вопрос: «Что здесь?», смерив меня презрительным взглядом, пояснил: «Мишу Булыгу отпевают».
Я знал, что Миша Булыга – убитый на днях лидер одной из преступных группировок, о том писали все местные газеты.
Вернулся на улицу и через сотню метров увидел, как на встречу, в сопровождении патрульной машины, под барабанную дробь, движется колонна девушек лет четырнадцати-пятнадцати, одетых в коротенькие синенькие юбочки и белые куртки, поверх них пламенели красные галстуки, в руках у девушек трепетали такого же цвета большие воздушные шары. Люди останавливались, дивились, мужики ошалело пялились на юных красавиц, бабульки, умиленно глядя на них, прикладывали к глазам платочки. Но оказалось, что это рекламная акция сети парфюмерных магазинов «Шанель».
Еще через пару минут вышел на площадь перед центральным рынком Дзержинского района, о чем гласила большая вывеска на входе: Здесь жизнь била ключом.
Прямо на тротуарах, поставив ящики или скамейки, торговали пивом, сигаретами, газетками с цветными фотографиями полунагих дам в соблазнительных позах; рядом, без опаски орудовали «наперсточники», невдалеке симпатичная деваха крутила барабан и настойчиво предлагала приобрести билеты мгновенной беспроигрышной лотереи, в сторонке от нее, лениво поплевывали семечками крепкие бритоголовые ребята.
Молодая, грудастая тетка с ребенком просила милостыню, в руках у нее дымилась сигарета; напротив нее старичок с колодкой орденских планок на кителе без погон, продавал стаканчиками самосад; на другой стороне улицы через громкоговоритель, установленный на грузовой «Газели», прохожих призывали вступать в партию интеллектуальной и сексуальной свободы.
Какая-то диковатая, лихорадочная и потаенная жизнь воцарилась в этом старинном русском городе, складывалось впечатление, что я потом в театр абсурда. Я свернул в сторону, перешел улицу и ускорил шаг, решив вернуться в ведомственную, небольшую и скучную гостиницу и там завалиться спать.
Отрешенно смотрел по сторонам, словно в калейдоскопе менялись картины, увиденные возле рынка, но вскоре внимание привлекло скопление людей возле подземного перехода.
Растерянность сквозила на их лицах. Я подошел ближе, спустился на несколько ступенек, но дальше пройти было невозможно: народ стоял плотно, как в былые годы на митингах, а в переходе звучала песня. В последнее время, помимо нищих и мелких торговцев, облюбовавших подземные переходы, случалось, в них пели и играли. Однажды даже слышал как плакала в одном из них скрипка и вторила ей виолончель, но такого рвущего горло и душу исполнения песни мне слышать не доводилось. Стены были обшарпаны, исцарапаны надписями и оклеяны объявлениями, в самом переходе, хоть и широком, не должно, казалось, быть никакой акустики и все же несказанно красиво звучали слова почти забытой песни:
Вижу в сумерках,
В платье белом тебя.
Ты рядом, ты рядом со мной дорогая,
И все ж далека как звезда.
И я сразу узнал голос Женьки, эта песня была его любимой. С такой болью звучал его голос, что всем, кто стоял в переходе, казалось, что это не лирическая песня давно минувших лет, а плач о чем-то очень дорогом, далеком и безвозвратно потерянном. И люди, словно споткнувшись, останавливались и замирали, изумленные и очарованные. Не веря себе, я протиснулся еще на несколько шагов вперед, приподнялся на цыпочки и увидел и узнал Женьку, хотя он был в темных очках и в синей вязаной шапочке, надвинутой почти на глаза, а возле него – высокого, бомжеватого вида мужичка с плутовскими глазами.
Потихоньку и деликатно, словно находился не в грязном подземном переходе чужого города, а в церкви, на Божественной литургии, я стал потихоньку протискиваться вперед. А Женька закончил петь, взял хорошо знакомый мне аккорд на четыре октавы, который дается немногим и звучит долго и печально, а потом передал гитару рядом стоящему мужичку и пошел к выходу и люди сторонились и уступали ему дорогу. Я устремился за ним, мельком увидев, что там, где стоял Женька, лежит черный футляр от гитары, наполненный мелкими купюрами, а рядом, держа в руке гитару, стоит тот самый, бомжеватого вида мужичок, не забывая весьма галантно наклонять голову, как бы приглашая граждан не скупиться.
Женька, между тем, быстро и неуклюже, словно птица-подранок, шел по улице и я догадался, что он хочет уйти подальше от места своего выступления. Минуты через три я догнал его вблизи темно-серой пятиэтажки, густо заросшей кустарником между проходов к подъездам, окликнул.
Он приостановился, призывно махнул рукой и сделав еще несколько шагов вперед, остановился. Снял очки, шапочку и жестом неимоверной усталости пригладил рукой пепельно-седые волосы.
- Здравствуй, Женя, здравствуй.
Мы обнялись.
- Здравствуй, Олег, - погасив недолгую улыбку, сказал Женька и начал расспрашивать:
- Как ты сюда попал? Как оказался в нашем городе? - Не дожидаясь ответа, продолжил:
- Я тебя сразу узнал, как только ты приподнялся и выглянул из толпы. В эти минуты, когда пою, - Женька криво усмехнулся, - я весь напряженный, как зверек и все вижу и все замечаю.
Роняя монеты из скомканного футляра гитары, к нам спешил высокий, неопрятно одетый Женькин помощник.
… Минут пятнадцать мы ехали на такси, обмениваясь пустяковыми вопросами и ничего не значащими ответами, словно виделись каждый день и все уже давно меж нами говорено-оговорено. Признаться, я в те минуты испытывал чувство обиды, отчуждения и даже неприязни к Женьке. Как можно было столько лет не писать, не звонить, позабыть нашу многолетнюю дружбу?
Меж тем, мы оказались на краю города, где стояли частные домики с пристройками и садами на неровных улочках; по правую руку они уходили вниз, к Волге. Воздух был влажен, пахло прелой листвой и ощущался тончайший аромат младенчески маленьких листочков яблонь.
Женька остановил машину возле небольшого, добротного дома с резными ставнями на окнах, нажал на кнопку звонка и обернулся ко мне:
- Олег, не мог же я в машине что-то тебе рассказать, да и тебя расспрашивать было неловко. Но я очень рад тебя видеть!
Но сказал он это без всяких эмоций, выражение его лица нисколько не изменилось.
- Рад-то может и рад, да только почему-то ты за несколько лет даже ни разу не написал – сухо ответил я.
Кто-то посмотрел на нас в глазок, и тотчас торопливо защелкали замки. Перед нами стояла пожилая, но ладная и опрятная женщина и что-то в ней мне показалось знакомым.
- Здравствуйте, Евгений Александрович. Проходите, проходите. Вы с гостем? Рада вам, проходите.
- Ну что вы, тетя Аня, меня по имени отчеству называете? – досадливо сказал Женька. – Не чужие же мы люди.
Он представил меня, подчеркнув, что я из Южно-Уральска.
- Анна Григорьевна, - женщина внимательно на меня посмотрела и я понял, что Женька обо мне ей рассказывал.
- Наташенька сегодня с Милой? – спросила она обращаясь к Женьке.
Тот кивнул головой.
- Теть Ань, мы в саду посидим. Тепло сегодня. А вы принесите нам что-нибудь закусить и чаю, если можно, - и пошел через весь коридор к двери, которая вела в сад. Сад был большой, неухоженный, со следами запустения, а в центре его стояла обвитая прошлогодним засохшим хмелем беседка, Женька направился к ней. Беседка была уютная, с небольшим круглым столиком, на котором просматривались квадратики некогда нарисованной шахматной доски; с потолка свисала лампочка под старым, выцветшим абажуром, на одной из стоек белело пятно розетки. Я невольно улыбнулся:
- Совсем как в старые, добрые времена, в Южно-Уральске, только других рядом нет.
За несколько минут Анна Григорьевна расстелила на столике клеенку, расставила чашки, тарелки, разложила на них хлеб, соленья, сыр, большие куски вяленой рыбы, заботливо прикрытые салфеткой, баночку кабачковой икры, электрический кофейник, чайник с заваркой.
- Ты расскажи, Олег о себе, о ребятах, что у вас нового, - попросил Женька, но как-то бесцветно, безразлично, словно о погоде спрашивал. И я лаконично поведал ему о себе, об Игоре и о Димке, что знал, - об одноклассниках и наших знакомых, немного о Южно-Уральске. Говорил, словно отвечал на вопросы следователя.
- У тебя-то как дела? Ты что-то невеселый. Случилось что?
- Видишь ли, Олег, у меня жена тяжело болеет, Наташа. Раньше мы ее Алькой звали.
- Ты на Альке женат? – изумился я.
- Да, на Альке. И она умирает.
Таким холодом повеяло на меня от его слов, что я поневоле съежился и прикрыл лицо ладонями, словно прятался от ледяного ветра. И сразу вспомнил, увидел словно наяву Альку и всю их семью, когда мы их провожали, и Альку, тех, давних лет, - милую, славную девчонку, готовую помочь всем, кто о том не попросит.
- Как умирает? – растерянно спросил я. – И почему?
По пути мы заехали в магазин, купили водки и Женька открыл бутылку, разлил по стаканам, какое-то время бесцельно передвигал по столу тарелки.
- Давай выпьем. За встречу что ли.
Мы выпили водку и я не почувствовал ее горечи.
С Волги тянул ветерок. Он качал ветви деревьев, и они тихонько постукивали по крыше беседки, отдаленно похожей на ту, что стояла когда-то в садике нашего дома.
Приглушенно и протяжно перекликнулись гудками теплоходы и когда уплыли, растворились вдали их хриплые звуки, Женька сказал:
- С ее уходом из жизни для меня все закончиться. Буду как часы. Их заведут, они и идут, отмеряют время. И я не знаю, сколько мне его будет еще отпущено, но мне не стыдно будет предстать перед Всевышним. За всю свою сознательную жизнь я никогда и никому не сделал подлянки.
Ветер ласкал и лохматил Женькины волосы и пригладив их рукой, он поднял на меня глаза, осветленные в лучах тусклого сквозь облака, увядающего солнца:
- А ты знаешь, Олег, отчего люди умирают рано? - Не дожидаясь ответа, продолжил, - не от болезней, нет. От одиночества. И от предательства.
Ничего я не смог ответить Женьке, сидел подавленный, поникший, испытывая чувство жалости, стыда за совсем недавнее, холодное отношение к Женьке и не мог себе представить, что умирает Наташа Беляева, в детские годы Алька, девчонка, которую мы все любили и которая словно излучала свет – теплый и ласковый.
- Что же случилось, Жень? - спросил я и не узнал свой голос.
Он рассказывал долго, забегая вперед и возвращаясь к уже сказанному, дополняя эпизодами, предположениями и вопросами, я же изложу его рассказ так, как запомнил.
Наташа училась уже на пятом курсе, жила в общежитии, писала в молодежную газету: заметки, репортажи о событиях в студенческой жизни, а потом и статьи, очерки на темы морали – похваливали, были отклики. Пригласили ее на юбилей газеты, где среди прочих, наградили почетной грамотой. Там она и познакомилась с секретарем обкома комсомола Владленом Лаврентьевым, который грамоту ей и вручал. Был он высок и статен, по-настоящему красив, обладал хорошими манерами, а после знакомства стал ненавязчиво и красиво за ней ухаживать. Приглашал в театр и на концерты, дарил цветы, к праздникам шампанское и коробки чудных по вкусу конфет. Иногда заезжал за ней после лекций на персональной «Волге», подвозил до общежития. Девчонки чахли от зависти, редактор газеты стал не в меру учтив и любезен; в университет на имя ректора поступило официальное письмо с просьбой направить Беляеву Н.П. на работу в областную молодежную газету.
Свободного времени у Владлена было немного, встречались нечасто и Наташа по нему скучала. А через несколько месяцев, в начале осени, он сделал ей официальное предложение. Причины тому у Владлена были: поджимал возраст и надо было, что б в анкете, в графе «семейное положение» можно было указать «женат», а иначе неловко и карьере может повредить, да и почему бы не осчастливить симпатичную деваху из провинции, подающую большие надежды будущую журналистку? Наташе Владлен нравился и она согласилась. Настораживала ее, правда, некоторая его бесцеремонность, когда он ухаживал за ней, самоуверенность, словно он решил для себя: «Будешь моей и вопрос обсуждению не подлежит», несколько пренебрежительное отношение к «нижестоящим чинам», как он однажды выразился. Не понравилось Наташе и то, что когда Владлен знакомил ее с одним из своих приятелей, Аркадием Майским, тот осмотрел ее с головы до ног, оценивающе, словно хозяйственный мужичок перед покупкой скотины. Но Наташа искала оправдания недостаткам Владлена и всегда их находила.
Она, как и большинство порядочных людей, наивно полагала, что если она так думает и поступает, то и все остальные должны поступать и думать именно так, а никак иначе. Не знала Наташа, что Владлен и его ближайшие друзья-приятели (а это были еще четверо комсомольских вожаков, сын известного адвоката, двое переростков – дети крупных военачальников из штаба округа, сын режиссера театра оперы и балета, несколько гламурных девиц из обеспеченных семей, да еще с десяток сошек помельче) причислили себя к так называемой «золотой молодежи», создали нечто вроде закрытого клуба для избранных, а мечты и помыслы у них были схожи: карьера, деньги, развлечения. Все остальные, по их мнению, быдло, удел которых – пахать в цехах, на стройках и свинофермах для обеспечения красивой жизни именно их, - избранных судьбой и провидением.
В конце октября сыграли свадьбу – богатую, но не очень многочисленную, приглашены были родственники и самые близкие. Для банкета сняли зал в областном Доме офицеров, поздравил новобрачных даже и градоначальник – Наташа знала его в лицо.
Пригласили, естественно, и Наташиных родителей – дядю Петю и Ольгу Григорьевну. Встретили их с показным радушием, с улыбками, но и с прохладцей. Отец Владлена – Борис Артемьевич, - видная фигура в партийном руководстве соседней области, был на «короткой ноге» с высокими здешними чинами и было ему о чем с ними поговорить, потому недосуг оказалось тратить время на новоиспеченных родственников и он уделил им внимания ровно столько, сколько требуют того приличия. А его жена, Тамара Владимировна, сильно располневшая, но еще очень красивая, несмотря на возраст, женщина (лицом Владлен был в нее) сватов и обняла и расцеловала, но общей темы для разговора не нашлось: похвалила она Наташу, еще больше сына, поговорили о нарядах, о погоде, а потом она общалась в основном с другими женщинами, более ей близкими по занимаемому положению в обществе.
Ну а самому Владлену было вовсе не до родителей Наташи. Гостей хоть и немного, но все – «небожители», лицом в грязь ударить никак нельзя и ни на минуту расслабиться тоже нельзя: в общении с одним нужна почтительная улыбка, другого следует выслушать с наисерьезнейшим видом, а с третьим, под бокал шампанского, можно невзначай перейти и на «ты», не повредит.
Наташа многого не замечала (ее засыпали букетами цветов, мужчины галантно целовали руку и в щечку, говорили любезности и комплименты), чего нельзя было сказать о ее родителях, но
дочь-то счастлива, а это главное. А вычурность, высокомерность ее избранника, ну да то наносное, пройдет с годами, и на родителей жениха обижаться грех – птицы иного полета. Так они себя успокаивали, уйдя со свадьбы пораньше, почти незаметно для остальных, сославшись на недомогание Ольги Григорьевны. Она и впрямь была немного бледнее обычного.
Все же домой, в Южно-Уральск вернулись они не в лучшем расположении духа, томимые недобрыми предчувствиями. Только развязка наступила значительно раньше, нежели они предполагали.
А случилось вот что.
Встречать Новый год поехали с друзьями Владлена на загородную дачу, компанией в девять человек – четыре пары и один неженатый еще, молодой мужчина, Георгий, - для своих Жорик, весельчак, любитель выпивки, анекдотов и женщин, которого пригласили в качестве массовика-затейника. Выпивку, закуску привезли с собой, всего хватало с избытком, только второе надо было разогреть, остальное: салатики, колбаски, балычок просто разложить по тарелкам.
Новогодняя ночь обещала удастся на славу: красивые, хорошо одетые женщины, воспитанные, галантные и солидные, хотя и молодые, мужчины, обилие напитков и закусок, это тебе не вечеринка в студенческом общежитии. Было шумно и весело. После поздравления Леонида Ильича и боя курантов, телевизор и свет выключили, только на елке переливались разноцветные лампочки.
В комнате было жарко натоплено, одежды на всех становилось все меньше. Кавалеры приглашали дам, танцуя, обнимали их беззастенчиво и фривольно; Наташу коробило, старалась не смотреть. Пригласил ее на танец и Владлен, вытеснил Наташу в соседнюю комнату, жарко дыша (он изрядно выпил шампанского и коньячку), зашептал: «Наташенька, мальчики и девочки предлагают всем раздеться. И не надо стесняться, здесь все друзья, все друг друга любят. Наташенька, это такой шарм, мы испытываем безумное наслаждение.»
Из-за плеча Владлена, плотоядно улыбаясь, выглядывал пьяненький Жорик, жадно щупал Наташу глазами. Она едва не потеряла сознание, разом прошел хмель. Женская интуиция и природная сметка подсказали ей, что надо делать. Наташа сделал вид, что не расслышала, не поняла сказанного: «Милый, мне не очень хорошо, надо минуту побыть одной на свежем воздухе», - и прикрыла рот ладонью, как бы сдерживая подступившую тошноту. Проскользнула мимо Владлена, уклонилась от Жорика, растопырившего руки для объятий и, накинув шубу, выбежала на улицу. Ухватившись рукой за ствол ближайшей сосны, постояла недолго и убедившись, что вслед за ней никто не вышел, бросилась бежать. В одних туфельках, с непокрытой головой.
Дачи строили для партхозактива области, массив был большой, кое-где светились окна, но Наташа, объятая ужасом бежала и бежала, не разбирая дороги и не пытаясь постучаться к кому-либо в дом. Стояли морозы, по ночам подкатывало к сорока градусам и Наташу била крупная дрожь, но холода она не чувствовала.
Сколько времени она бежала и шла, того Наташа не знала, потеряла ориентиры и не понимала, где находится. Увидев на боковой дороге свет фар от машины, бросилась к ней. По наезженной колее идти в туфельках на высоких каблуках было трудно, шла по обочине, проваливаясь в снег. Ей повезло: в машине был только водитель из обкомовского гаража, пожилой дяденька. Он остановил машину, посадил Наташу и без всяких расспросов (меньше знаешь – крепче спишь), отвез ее по названному адресу.
Той же ночью Наташа собрала свои вещи (взяла только самое необходимое, оставив украшения, наряды и свадебные подарки) и рано утром постучалась в дверь хорошо знакомого общежития.
Владлен даже не попытался извиниться перед Наташей хотя бы по телефону, как и его друзья-приятели, был уверен: «Набегается, дура, по общежитиям, да по квартирам, одумается, сама прибежит, на коленях приползет».
Наташа меж тем вышла на работу, но была явно не в себе, иногда, погруженная в свои мысли, даже не слышала, что к ней обращаются.
Поднялась температура, она взяла больничный и целую неделю провалялась в постели, ко всему безучастная. Девчонки заставляли ее пить таблетки, что-нибудь съесть. Закрыв больничный, Наташа взяла отпуск без содержания и уехала в Южно-Уральск.
Родителям Наташа ничего конкретно говорить не стала, была не в меру весела, бралась сразу за несколько дел, потом падала на диван, делая вид, что заснула. А старшей сестре Лизе рассказала все, без утайки. До утра они просидели на кухне, пили чай с Наташенькиным любимым клубничным вареньем, плакали и смеялись, утешая друг-друга. Погостила Наташа всего два дня, но окрепла душой и вернувшись, подала заявление на развод, что никак не входило в планы Владлена: как-никак, а пятнышко в биографии, до того формально безупречной. И он подъехал к концу рабочего дня к редакции. Дождался, когда Наташа выйдет, пошел к ней, небрежно хлопнув дверцей машины, – высокий, статный, элегантно одетый. Наташа покраснела, отвернулась и пошла было своей дорогой, но Владлен догнал ее, придержал, положив руку на плечо. Но недолгим оказался разговор. Наташа сказала несколько слов и ударила Владлена по щеке в присутствии работников редакции и водителя персональной машины. Владлен побагровел, толкнул Наташу, но не ударил, сдержался, разразился площадной бранью и плюхнулся в машину, заикаясь от негодования и ненависти.
Редакция в ожидании развязки замерла и разделилась на два лагеря: кто помоложе, сочувствовали Наташе, тертые, умудренные жизненным опытом журналисты старались ее не замечать.
Причины тому были: Наташа писала лучше их, свежее что ли, интереснее, избегая шаблонов, а это вызывало не самые добрые чувства. Не знала Наташа, что в среде творческой интеллигенции прочно укоренились зависть и болезненное самолюбие и если писателя или журналиста прилюдно хвалят на официальном приеме его коллеги, то отойдя в сторону могут шепнуть приглашенным и непосвященным: «О, это такой гад, скажу я вам, братцы, вы просто не знаете. А произведение его сплошной плагиат: содрал, свинья и сюжет и целые главы у неизвестного автора из глубинки». А если вдруг в труппе появилась юная, подающая огромные надежды балерина, то очень хорошо бы плеснуть маслица на сцену, чтобы грохнулась она на пол во время исполнения очередного «па» под хохот зрителей: вот и праздничек, вот и радость на душе.
Но этого Наташа еще не знала и терзала себя вопросами: «Почему ко мне стали так относиться? Что я им сделала?» Через какое-то время Наташа стала замечать, что в общежитии за ее спиной похихикивают, некоторые студенты, поглядывают на нее с веселым любопытством, а в редакции, при ее появлении, девчонки умолкают и прячут глаза. Однажды ее окружила ватага ребятишек лет десяти-двенадцати, улюлюкала, бросала ей в спину снежки. Почему? Наташа терялась в догадках. Оставаться в общежитии было уже неловко и Наташа сняла комнатку у одинокой как перст бабульки, о которой, еще год почти назад, написала очерк к двадцатипятилетию победы.
Та рада была ей рада-радешенька, но пустыми разговорами не донимал: жизнь прожила и понимала, чувствовала, что не все хорошо, не все гладко складывается у этой замечательной девчушки, которая годится ей во внучки.
В конце марта Наташу вызвал к себе редактор, помявшись и сухо пожевывав губами, сказал все же твердо и официально: «Наталья Петровна, вы напишите, пожалуйста, заявление об уходе по собственному желанию. Там, - он многозначительно поднял палец кверху, - весьма недовольны, а скандалы и неприятности нам ни к чему.»
Наташа давно уже решила, что после развода сразу же уволится и навсегда уедет из этого города, а потому заявление написала без колебаний. Редактор был доволен. Он был неплохой человек и много чего знал о нравах и вкусах нынешних комсомольских вожаков, но справедливо полагал, что плетью обух не перешибешь, а у него семья, и возраст подпирал, неприлично уже было возглавлять «молодежку» и надо переходить в областную партийную газету. А вот получиться ли? И на какую должность? Сие пока зависело, в том числе, и от Владлена и заступиться за Наташу редактор не осмелился.
Время тянулось нестерпимо медленно, но истекли положенных два месяца и Наташа получила расчет и трудовую книжку, прошли и еще месяц, другой, а бракоразводный процесс так и не завершился. Собственно говоря, он и не начинался, но уехать в Южно-Уральск Наташа не решалась: вдруг придет повестка, а ее не будет и жди опять невесть сколько погоды у моря.
Она так и жила на квартире у бабульки, ни с кем не встречалась и к ней никто не приходил. Словно и не было ее на белом свете. Чем-либо заняться у Наташи не получалось, все сыпалось из рук и она много читала, подолгу бродила по улицам, избегая людных мест. Во время одной из таких прогулок, увидев Наташу, к ней подошла корректор газеты, женщина в возрасте за пятьдесят, тихая и незаметная в шумном и веселом коллективе «молодежки». Поздоровалась, сказала Наташе сочувственно: «Наталья Петровна, голубушка, вы меня извините, но я вам скажу неприятную вещь: по редакции, в райкоме комсомола и еще бог знает где, разбросаны были фотографии, где какая-то девица с вашим лицом позировала в стиле ню, а потом появилось и вовсе нечто непотребное, порнография, одним словом. Я к тому это говорю, чтобы Вы знали: Ваш бывший муженек может любую гадость сотворить за ту пощечину, любую гадость и мой совет Вам: уезжайте отсюда и забудьте обо всем, что было».
Наташа поблагодарила ее, попрощалась, долго куда-то шла, ничего не видя вокруг, оказалась совсем в незнакомом месте, пришлось у прохожих спрашивать дорогу.
Недели две Наташа не выходила из дома, квартирная хозяйка, поила ее какими-то отварами, настойками, подолгу сидела у изголовья Наташиной постели, рассказывала ей разные истории из своей жизни, веселые и грустные. Веселых было много меньше.
Незаметно подкралась осень. Наташа выздоровела, но совершенно разучилась улыбаться. Теряя надежду, все-таки ждала развода, часто уходила в большой парк, где днем было немноголюдно, в рукотворном озере плавали лебеди, а в деревьях прятались белки. Вода в озере казалась совершенно черной, лебеди равнодушно проплывали мимо, а белок Наташа подкармливала. Они настолько привыкли к ней, что безбоязненно брали орешки и семечки из Наташиных рук.
Белкам Наташа завидовала. Жить не хотелось.
Помощь пришла совершенно с неожиданной стороны. «Золотая молодежь» хоть и не преследовала какие-либо политические цели, но все же представляла собой неформальную группировку и КГБ держало ее в поле зрения. Предъявить претензии особо было не к чему, но Георгия (для своих – Жорика) пригласили для профилактической беседы. Через два часа он вышел из здания КГБ зеленый, как капустный лист, на ватных ногах доплелся до машины. Приехав на работу, выпил несколько таблеток валерианы, через полчаса стакан коньяка и пошел к Владлену.
После этого события комсомольско-воспитательная работа закипела: писались бумаги, выдвигались инициативы, неумолчно трещали телефоны, комсомольские вожаки разъехались по командировкам - пообщаться на местах с рядовыми членами. Владлен превратился в покладистого, простоватого в общении рубаху-парня. Надо было «почистить перышки» и он форсировал развод: «Черт знает, какой фортель может выкинуть эта дура».
У Наташи словно гора с плеч свалилась, удивительное спокойствие и равнодушие овладели ею. Уже октябрь клонился к закату, истерзанная долгими переживаниями, Наташа наскребла на билет и уехала в Южно-Уральск. На прощанье расцеловалась с квартирной хозяйкой тетей Дусей, та крестила ее вслед и вытирала платочком глаза.
Дома и стены лечат, за несколько дней оттаяло Наташино сердце, но оставаться в родном городе она не захотела: старшая сестра Лиза ждала второго ребенка, а жили они с мужем у родителей, неловко было их стеснять. И уехала она в этот большой и старинный город на Волге, где жила родная сестра ее мамы (к ней-то мы с Женькой и приехали), племянник и двоюродные сестры.
О том, что Наташа развелась, Женька узнал на следующий день после встречи с Димкой и Игорем, о которой договорились мы еще много лет назад. Набрался смелости и поехал, на правах старого знакомого, к Наташиным родителям.
- Я сразу же, Олег, написал письмо Наташе, а потом, даже и не дожидаясь ответа, поехал к ней. Через два месяца мы поженились и одиннадцать лет были по-настоящему счастливы. Только детей Наташа иметь не может. Не знаю в чем дело и врачи не знают, разные ставили диагнозы, но думается мне, что то время, те часы, что провела она в одних туфельках на морозе и есть причина последующих бед и болезней.
А сейчас она умирает.
На Женьку тяжело было смотреть. Передо мной сидел понурый, старый и больной человек. А я был совершенно растерян, подавлен, не мог за столь короткое время осознать все произошедшее, не мог поверить, что Алька, Наташа Беляева, лучшая девчонка на белом свете, умирает.
А Женька, предваряя мои вопросы, продолжил:
- И что только я не делал, Олег, что только не предпринимал: обследовали Наташу в клиниках, молился я за нее в церкви, обращался к колдунам и экстрасенсам, возил в Полесье к бабке-целительнице, а Наташе становилось все хуже и хуже. Уйму денег извел, да и родители Наташи все отдали, что имели, а ничем помочь мы ей не смогли. Я все картины продал, а деньги нужны, вот и сподобил меня спившийся художник, но шустрый и ловкий парень, Славой его зовут, петь, чтобы заработать деньги. Один бы я никогда на это не решился.
Последние месяцы я всегда брал в командировки стодолларовую купюру, на всякий случай, - цены неслись со скоростью курьерского поезда и я вынул банкноту, положил на стол и придавил ее блюдцем.
- Жень, может надо съездить к вам, очень хотел бы увидеть Наташу, поговорить с ней, - сказал я и почувствовал неуместность своей просьбы.
- Нет, Олег, нет. Для Наташи встреча с тобой будет тяжела, а ей вредно волноваться, - ответил Женька и зло усмехнулся:
- Вредно. Разве не смешно это звучит?
- Нелепо и страшно, что умирает Наташа. Не должно так быть. Знаешь, Женя, мне на жизненном пути встречалось много хороших людей, много хороших женщин, но Наташа – лучшая из них. Димка как-то сказал, что она святая. За что же Бог, если он есть, уготовил ей такую судьбу?
- Не знаю, Олег, есть ли Бог, но иногда жизнь выбивает лучших. А наиболее чистые и ранимые души вступают в противоречие с обществом и либо погибают, либо заканчивают жизнь самоубийством. Пушкина и Лермонтова убили, Хемингуэй застрелился, Есенин повесился, Джек Лондон отравился, Гаршин выбросился в лестничный пролет с четвертого этажа. Продолжить? Ну да ладно, это таланты и гении, но и простым смертным, тем, кто честен и порядочен, многим-ли лучше? Под Москвой, в сорок первом, кто заслонил страну, кто сложил головы? Да молодые, наивные мальчишки, 18-19 лет, для которых честь и Родина были святыми понятиями!
Женька был явно не в себе, его колотила мелкая дрожь, он говорил и становился еще более неспокойным от своих слов. Я налил в стаканчики водки, разлил по бокалам чай:
- Давай оставим все рассуждения «на потом», а сейчас скажи: чем конкретно мы с Димкой можем тебе помочь?
- Ни помочь, ни навредить мне уже никто и ничем не сможет, - убежденно сказал Женька. А по большому счету, - продолжил он, по большому счету и ты, Олег, отчасти виновен в невзгодах, которые на нас обрушились. Это ты придумал дурацкую формулу счастья: твори добро и всем будет лучше. А в жизни все оказалось не так, а совсем наоборот и недаром сказано: «Не хочешь зла себе, не делай добра людям». Всеми фибрами своей души я ненавижу эту подленькую, мещанскую мудрость, но, увы, в ней – правда. Действительно, делаешь людям что-то хорошее, тратишь силы, время, деньги, а потом, в ответ – плевки и насмешки. Я сам испытал это в полной мере, а про Наташу и говорить нечего. Разве не так, Олег, разве я не прав?
Мне не пришлось долго копаться в памяти, чтобы убедиться: в чем-то Женька, безусловно прав.
- И все же я не понимаю тебя, Женя. Почему перестал писать, ни разу не позвонил? Да мы с Димкой в доску бы разбились, но вам с Наташей помогли. Вернулись бы в Южно-Уральск, с работой, даже с квартирой смогли бы помочь. (Я не лукавил: работая в «нефтянке» квартиру можно было получить за полтора-два года.) И связи у нас есть, лучшие врачи лечили бы Наташу. Кому мы только с Димкой не помогали, а ты, старый друг, ничего нам не сообщил.
Женька долго молчал. Он как-то сник, обмяк, казалось им овладело полное равнодушие ко всему, от ожесточения с каким он говорил еще несколько минут, не осталось и следа и я подивился столь резкой смене его настроения.
- В детстве я, Олег, тяжело болел, - наконец заговорил он. – Мы после войны жили в Воронеже, а отец работал в уголовном розыске. Так вот, было у отца одно излюбленное место и мы, если он был свободен, ездили вечерами купаться. Дон не такая уж великая река, как писал о ней Шолохов, но в одном месте сразу с берега было глубоко и отец всегда нырял головой вниз. И кто-то в это самое место воткнул лом. Отец прыгнул, но не сразу ушел под воду, а как-то сложился: вначале ударился спиной, затем упали ноги, а вода стала розовой от крови. Мама закричала так страшно, что я и сейчас не могу без содрогания вспомнить тот крик, а потом потеряла сознание и упала. А я подумал, что она умерла. Представь себе, я, мальчишка одиннадцати лет, один на берегу реки, вода в крови и неподвижно лежит мама. Как я с ума не сошел, не знаю. Потом долго лежал в больнице и у меня начали седеть волосы, но через какое-то время прошло, только одна прядка осталась. На похороны приезжал Петр Алексеевич, директор нашей школы, они с отцом во время войны вместе служили в контрразведке «Смерш». Он нас и утянул потом в Южно-Уральск. Лом могли и случайно уронить, могли бандиты подстроить, но несколько лет назад я услышал, что скорее всего лом в дно реки воткнул бывший друг отца. Они тоже с детства дружили, а потом оба влюбились в маму и на том их дружба и закончилась, потому что мама полюбила отца. С тех пор, словно что надломилось во мне и к друзьям детства отношение изменилось. Перестал им верить. Потому и не писал никому и не звонил.
Мне стало тяжело и противно и если бы не трагичность ситуации, я Женьку наверное ударил бы. Ослабил галстук, расстегнул ворот рубашки, перекинул ноги через скамейку и, отвернувшись, мысленно сосчитал до тридцати – иногда помогало.
- Как ты смеешь так говорить? Кто давал тебе право нас, старых друзей, готовых все сделать, все отдать, лишь бы вам с Алькой было хорошо, причислить к сонмищу негодяев?
Я почувствовал, что во мне опять закипает ярость, налил полстакана водки, залпом опрокинул ее, запил остывшим чаем.
- Прощай, - сказал я и пошел к выходу.
Возле калитки остановился, оглянулся: Женька сидел, не шелохнувшись, не поднимая глаз.
На следующий день я в категорической форме заявил, что более ни на йоту не могу отклониться от условий договора и далее обсуждение его условий вести не намерен. Через два часа договор был подписан, а вечером, самолетом, я вылетел в Южно-Уральск.
XV
Димка, с которым мы подружились еще в первом классе, Дмитрий Иванович Волохов, как писали в наградных документах и многочисленных грамотах и благодарностях, умер в марте 2002 года в возрасте пятидесяти шести лет.
Дни стояли пасмурные, с беспросветного неба нескончаемо сыпал мелкий колючий снег. Временами налетал порывистый ветер (некоторые его сравнивали с ветром-«афганцем»), бил снегом в лицо, побуждал прятать глаза и клониться встречь ему.
Димка вернулся с работы усталый, серый какой-то, попросил Ольгу накапать на кусочек сахара корвалол. Она метнулась на кухню, а Димка снял пальто, присел на тумбочку для обуви, нагнулся, чтобы расшнуровать ботинки.И упал. Выронив чашку с сахаром, Ольга бросилась поднимать мужа, на шум выглянул из комнаты их младший сын Денис. Вдвоем они дотащили Димку до кровати.
Ольга, заикаясь и путая адрес, вызвала «скорую». Врачи приехали быстро, сняли кардиограмму и сделали укол, потом один из них на рысях притащил носилки и, взвыв сиреной, «скорая» умчалась. Но спасти Дмитрия Ивановича, вернуть его к жизни врачи не смогли.
Все хлопоты и расходы по организации похорон взяло на себя отделение дороги, нам оставалось только заказать венки от своего имени.
К дню похорон устало сердиться небо и посветлело, утолив злобу убрался восвояси ветер-«афганец», робко выглянуло напуганное солнце.
Говорят что в тибетской «Книге мертвых» написано, а мне не раз доводилось слышать от благочестивых и праведных старушек, что покойник какое-то время еще видит все вокруг себя и слышит, что говорят люди. И если это так, то значит и Димка, Дмитрий Иванович Волохов в последний раз, откуда-то сверху, видел тусклый диск солнца на серо-голубом небе, неровные полоски снега на лапках елей, посаженных ранее возле других могилок и нас всех: родных и близких, друзей, сослуживцев, горбатившихся возле гроба.
Стонали трубы оркестра, звук их рвал тишину и сердце и уносился ввысь, пугая птиц и нагнетая тоску и тревогу.
Как и положено, прозвучали короткие речи, искренние и не очень, по обязанности, а как только ударил первый ком земли по крышке гроба, - звонко ударил, видно крупная галька неведома как оказалась занесена в землю, Ольга вскинула руки, освобождаясь от поддерживающих ее, рухнула на колени и поползла к раскрытому зеву могилы. А ползти-то было всего лишь шаг.
Мы с Игорем стояли напротив, с другой стороны могилы и ринулись было к Ольге, обходя плотные ряды людей и спотыкаясь о кучи земли, надгробья и памятники, но ее мгновенно подняли сыновья, сноха Лариса и благо, кто-то предусмотрел, рядом оказались врач и фельдшер из железнодорожной поликлиники.
Торопливо, словно боясь опоздать на отходящий поезд, заработали лопатами кладбищенские рабочие и бывшие Димкинысослуживцы.
Я и по сей день могу очень четко, до мелочей нарисовать в своей памяти эту картину: глинистая, вперемешку со снегом и завезенным гумусом земля, искаженное лицо Ольги, поддерживаемой с двух сторон под руки возле могилы, десятки застывших в молчании людей; полоски снега на лохматых лапах елей, звенящий, как натянутая струна, голос Ларисы, - жены старшего сына моего друга, Димки: «Вы не беспокойтесь, дядя Олег, мы ее одну не оставим ни на минуточку».
Она сказала мне эти слова, когда мы медленно, вразнобой и вразброд тянулись к автобусам и машинам, чтобы поехать на поминальный обед в отделение дороги.
Буквально все сочувственно, с удивлением даже смотрели на Ольгу: нечасто, ох нечасто встречаются ныне женщины, которых бы так потрясла смерть любимого человека. А Ольга, обессилев, видимо, и стыдясь проявления своих чувств, села за столик на четверых в самом углу зала с сыновьями и снохой. К ним подходили, говорили подолгу и всего по нескольку слов, Ольга что-то отвечала, неслышно шевеля губами.
Игорь пережил Диму на четыре с лишним года, но он был старше нас, успел выйти на пенсию и вновь сделался нелюдим, мало с кем общался, наверное, только со мной и был откровенен.
Наталья Александровна, женщина, которую Игорь любил, несколько лет назад сошлась с бывшим мужем, ради детей. Требовали они догляда, мужского твердого слова, они и решили, забыв взаимные обиды и распри, попробовать вновь начать совместную жизнь с «чистого листа».
А сын Игоря, Венька, попал все же в «места не столь отдаленные», выйдя, приехал к отцу и выклянчил у него все деньги какие были.
Игорь о его пребывании сказал нам с Димкой кратко: «Приезжал, и я вначале так обрадовался, да зря. Идет он по жизни кривой дорожкой». Сосед Игоря, бывший десантник, при встрече рассказал мне чуть подробнее: «Называл он Игоря Сергеевича «папашкой», вел себя развязанно, вызывающе, ну я умерил его пыл, поговорил с ним по-мужски, улучив удобный момент». После разговора с соседом Венька быстренько отбыл восвояси, но через три месяца, где-то в Краснодарском крае, «повязали» его и троих подельников за грабежи, а потом он и вовсе потерялся.
Игорь так и не смог пережить эту боль, корил себя беспрестанно за то, что вырос из Веньки никчемный, поганый человечишко.
Последние несколько месяцев Игорь много работал, пытался на основе рассказов и воспоминаний пожилых, а то и вовсе дряхлых стариков и старушек, которых находил в умирающих деревеньках и бывших казачьих станицах, написать хотя бы «лоскутно», как сам говорил, эпизодами, но правдивую историю гражданской войны на Урале.
Но труд оказался непосилен: очевидцев не осталось, в кто если и помнил что-то по рассказам родителей, то путано, неточно, официальная же интерпретация событий тех лет, даже в изданиях середины двадцатых и последующих годов была однобокой, прямолинейной, с использованием только двух цветов – черного и белого, тогда как палитра красок жизни куда более богаче.
Умер Игорь мгновенно, как сказали бы раньше, от «разрыва сердца». Мы с женой в те дни были на Алтае, куда поехали, взяв отпуск, проведать родственников. Когда вернулись, все уже было кончено.
Могилку Игоря я нашел. Похороны Игоря организовали работники кукольного театра, соседи по квартире и все сделали честь по чести. Только вот фотографию смогли найти лишь одну, когда Игорю исполнилось сорок пять лет и он менял паспорт на бессрочный. Официальная фотография, Игорь – в черном костюме и темном галстуке смотрел с нее на меня тоже официально и строго, словно спрашивал: «Что же это, старик, получается? Разве об этом мы мечтали с тобой в детстве? Нельзя так жить, нельзя» А что именно «нельзя», понять невозможно. А может он и ничего не говорит, или говорит не мне, а всем нам, живущим?
Но на центральной усадьбе целинного совхоза, куда Игорь приехал после окончания института свыше сорока лет назад и где он сам и посадил первые деревца, купив саженцы на свои деньги, со временем вымахали тополя и березки, прижились сирень, акация и шиповник, а возле школы разросся сад, большой и тенистый.
И различные совещания, с выездом высокого партийного руководства «на места», всегда проводили именно там.
Директора совхозов и колхозов, ныне канувших в небытие, клялись и божились, что по возвращению непременно займутся «культурным озеленением», да то ли забывали в текучке дел, то ли еще какие причины не позволяли, но только так и остался тот зеленый островок единственным на сотни верст в округе.
После смерти Игоря, друзей у меня не осталось. За десять с лишним лет, пока по разрубленной на части стране неуправляемо блуждал тяжеленный каток «цивилизованных рыночных отношений», моя записная книжка «похудела» втрое, впору ее выбросить.
Ушли из жизни многие родные и близкие, рядышком друг с другом лежат надгробные плиты и стоят памятники отцу, маме, по разным концам кладбища, разбросаны могилки друзей, к которым некогда я мог зайти в любое время и без приглашения, - за неделю все не обойти.
Женька через год после нашей встречи продал квартиру, где жили они с Наташей и уехал в Новгород, к маме.
В ту пору она была уже старушечкой, подкатывало Татьяне Павловне к восьмидесяти и требовались ей уход и душевное тепло, как писал Женька. В ответном письме я спросил его: «Что, до глубокой старости люди в душевном тепле не нуждаются?» Сердито написал, да и все мы: Игорь, Димка и я обижались на него за то, что пропал, перестал писать и звонить.
Или что, наша многолетняя дружба так себе, забава? Мог бы Женька вернуться вместе с Наташей в Южно-Уральск, даже и на пустое место. Пожили бы какое-то время у меня, устроили бы Женьку на работу, где квартиру можно и за год получить. Что, не помогли бы? Да в доску б разбились, а сделали. Может и не смогли бы спасти Наташу и наши знакомые врачи, но сделали бы все возможное, это точно. Связи у нас с Димкой были большие и мы многим помогали. Отчего ж не сделать доброе дело для хорошего знакомого, если у того вдруг возникли проблемы?
Иногда, правда, оборачивалось для нас с Димкой такое радение, порой через долгое время, через годы, обидами, неприятностями и оставался на душе горький осадок. Но Женькина отчужденность была для нас оскорбительна.
По прошествии многих лет и обид не осталось, перегорели они, поросли быльем, другие, до толи неведомые подтянулись заботы, иные томили обиды, а радовали внуки, да незамысловатые житейские события: погожие дни, коли выпадали, младшенькая внучка выучила стихотворение и старательно, с выражением нам его прочитала; в лесу встретился ежик и мы оставили ему съестные припасы, налили молока в блюдце, через некоторое время подошли, нет молочка, выпил, вот и радость, словно премия к празднику, как раньше. Ну не смешно-ль?
…Недавно довелось нам побывать в гостях у вдовы знакомого художника и пока женщины колготились на кухне, листал я альбом «Классика русской живописи ХХ века» с цветными литографиями. Наткнулся в нем на три Женькины работы. Вот те на: оказывается когда-то я дружен был с классиком живописи. Одну из картин долго рассматривал.
На черном фоне девочка, за ней в двух шагах, женщина; обе обнажены, в прозрачных до пят накидках, идут к едва заметному, скорее даже угадываемому свету, который струится издалека, от неведомого источника. У обеих в руках свечи и они прикрывают трепетные огоньки ладошками, оберегая огоньки от малейшего ветерка, от своего же дыхания. В женщине я без труда узнал Наташу, а в ребенке тоже ее, Альку, такой она была в дошкольном возрасте. На их лицах выражение смирения, кротости, ожидания любви и неземного счастья. Именно ожидания и как Женьке удалось выразить, передать эти чувства – непонятно.
На следующий день зашел в отделение Союза художников и мне, полистав справочник, подтвердили: «Да, есть такой».
В нем – краткая биография Женьки – Е. Г. Максимова, перечень выставок, в которых он принимал участие, и: «картины хранятся.., а так же в частных коллекциях Австрии, Германии, Израиля, Финляндии..»
И адрес есть и даже телефон. Те же, что и раньше. Но писать и звонить я не стану. Подкоплю денег и съезжу в Новгород, проведать некогда старого друга.
Не знаю, как он меня примет, может с недоумением и прохладцей может даже враждебно и спросит: «Зачем приехал-то?»
Тогда посмотрю Новгород, с гостиницами проблем нынче нет, а интерес к незнакомым городам у меня не иссяк и поныне. Все равно никаких дел в этой жизни у меня уже не осталось.
Оренбург 2014
460000,г. Оренбург,ул.Советская, д. 14, кв. 19.
тел.дом.(3532) 77-64-90; тел. моб. 89228913947
Формула счастья
© Copyright: Сергей Миронов 2, 2014
Свидетельство о публикации №214122501051
Свидетельство о публикации №214122501051
Рецензии