Ужин с учительницами русского языка

...Мы выехали в Зангезур утром, но до вечера не могли выбраться из Еревана, заезжая к друзьям и друзьям друзей, которые бывали или что-то важное знают о Зангезуре и у которых там друзья. Нам давали советы и, как водится, не отпускали без специфических армянских угощений, после которых трудно подняться из-за стола.
Я вспоминал прошедшую ночь, каким-то смутным образом корреспондирующуюся в моем корреспондентском (уже измученном армянским звездным коньяком) сознании или подсознании (как у клиентов доктора З.Фрейда) с Ноем, Араратом, вообще Ветхозаветным — и представлялась символичной. Местные комсомольские вожаки, опекавшие нас на отпущенные в ЦК комсомола Армении представительские деньги, после ужина в ресторане на площади Ленина повезли знакомить с “экстравагантными женщинами, которые помогут понять Армению”. Ничего удивительного в этом не было — стандартная программа приема гостей из центральной столичной прессы. Но женщины в шикарном, чуть ли не совминовском коттедже в живописном уголке Араратской долины на берегу ручья, куда мы отправились на ночь глядя, две солидные, крупные, внушительных форм дамы в очках с дымчатыми стеклами в красивой оправе, сказавшиеся почему-то учительницами русского и английского из Латвии (принять их можно было за жен высокопоставленных партийцев, за кого угодно, только не за училок), — сразу произвели нестандартное впечатление, особенно Мария с прямо-таки библейским отчеством Иакимовна или (не расслышал, было не до отчества) просто Акимовна. “Жаль их, армян, — пояснила она. — Плачут на груди, я утешаю. Чем могу. Между прочим, утешителем был сам Святой дух. Представительницы древнейшей профессии воспринимались как утешительницы. А здесь, в Армении, женщины служили, утешая мужчин, богине Анаит, и это не считалось зазорным, даже наоборот”...
Дабы вновь не разжалобиться, я стал думать о том, как и когда Армения впервые вошла в мою жизнь. Должно быть, с тетей Асмик, чрезвычайно толстой доброй женщины, родственницы каких-то знакомых, гостившей у наших соседей по коммунальной квартире Вигилянских. “Какой ты худенький!” — переживала она, то и дело пытаясь меня подкормить, хотя времена были уже вовсе не голодные и холодильники не пустовали. Кстати, именно с холодильника “Саратов”, принадлежавшего соседям, и началось мое личное знакомство с Арменией. Я туда залез, вернувшись из школы, когда дома никого не было, и обнаружил массу вкусностей, о существовании которых на свете даже не подозревал. В их числе была чурчхела, притом из разных сортов винограда, как я потом понял. Шкодливая моя ручонка проникла в холодильник — и через час, когда вернулись с работы взрослые, меня уже благополучно рвало на части в туалете от переедания этого приторного яства. “Не надо мальчика наказывать”, — погладила меня по головке тетя Асмик в ответ на обещание отца меня высечь. А сосед Вовка Вигилянский (будущий пресс-пароль Московской Патриархии, кстати, и особа, приближенная к самому Патриарху Всея Руси Алексию II), будучи старше года на четыре, уча меня курить и прочим нехорошим и даже весьма постыдным подростковым излишествам, хвалился, что скоро они с матерью едут в Армению, где всего завались, потому что большая часть армян проживает в Штатах и во Франции и все время присылает своим родным на родину джинсы, диски “The Beatles”, наклейки и вагоны “жувачки”.
В восемнадцать лет я был призван в Советскую армию и оказался в отдельном саперном батальоне под Ленинаканом (Гусанагюх, Александрополь). Там стояли русские войска, в тех местах воевал мой дед, терский казак, когда Россия спасала армян от турецкого геноцида. Служа в армии в Армении, я мечтал стать путешественником, географом или журналистом-международником, чтобы объездить мир. И помню, как выручила меня библейской красоты армянка, когда будучи в очередной самоволке, выпив немало чачи и портвейна, я удирал от военного патруля и оказался в тупике: меня бы непременно схватили, поколотили и отправили на много суток на “губу” в крепость (где было ой как не сладко!), если бы не отворилась вдруг сбоку дверь и не захлопнулась за мной перед самым носом преследователей. Я хорошо запомнил ее необыкновенные глаза и ее руки. И вкус горячего хаша, которым она меня, изголодавшегося, угощала. Потом, выходя в город по официальным увольнительным, я искал эту дверь, но безрезультатно. И до сих пор почему-то порой кажется, что жизнь могла сложиться иначе, если бы дверь я все-таки нашел...

Красный храм в Ехегнадзоре

...На ночлег остановились в Ехегнадзоре, над которым совсем уж нереально огромные звезды.
Выйдя после обильного ужина прогуляться, я вновь подумал о странной учительнице словесности, с которой познакомился в Ереване. “...Но а все-таки — какими судьбами?” — заинтригованно пытал я. “Давай лучше выпьем! — педагогично ускользала от ответа педагог. — Что может быть лучше настоящего армянского коньяка? Давай за вас, за мужчин!” — “А все-таки?” — не унимался я. “Да трахаться приезжаем в отпуск, неужели непонятно?! — вдруг выпалила Мария. — Наши импотенты все — и латыши, и эстонцы, да и русские там. Почти весь Советский Союз стал импотентом — помяни мое слово, Россию скоро опять будут иметь, притом кому не лень и не просто, а все больше в извращенной форме... Так что мы, — добавила учительница, обмахиваясь самодельным веером и расстегивая кофточку, — следуем, как модно у нас говорить, в самом что ни на есть main stream’е. С кавказскими мужчинами, особенно с армянскими, женщиной себя чувствуешь: не только о себе думают. Могут быть очень ласковыми. Так хорошо умеют сказать: например, “хогус ктор” — это в переводе “часть моей души”. Или “сирелис”, как меня один нежный мальчик называл, сын очень большого человека, то есть “любимая”, “сирелис”, — обращался он ко мне с безобидной в общем-то просьбой. Или еще вот это мне нравится: “кьянкс” — “жизнь моя”... А главное — не жлобы, не жмоты, хотя, конечно, такие тоже попадаются...” — “В общем, приятное с полезным сочетаем, — улыбнулась Мария, голубоглазая широкобедрая преподавательница словесности, глядя мне в глаза. — Мы до утра будем разговоры разговаривать?..”
...В окрестностях Ехегнадзора мы провели день, повидали Нораванк — Красный храм, Гладзор, посетили средневековые ванны на горячих источниках и искупались в них, чувствуя себя какими-то древними римлянами времен упадка и развала империи, посетовали на то, что ванны разваливаются, нет никому дела до этих источников, а можно было бы создать здесь лечебный курорт не хуже пресловутых Карловых Вар и Баден-Бадена, — и на следующее утро выехали в Зангезур.
Геворг и местные его друзья рассказали, какие немыслимые пробки были на дорогах во время недавнего празднования 700-летия Гладзорского университета — тысячи человек съехались со всего СССР, со всего мира.
— Это был национальный праздник! Гладзор был культурным и научным центром всего Сюника, его называли вторыми Афинами! Здесь преподавали величайшие философы, риторы, историки, архитекторы, мастера резьбы по камню, математики! Например, всемирно известные Ованес Воротнеци, Степанос Орбелян, Момик!.. Ты наверняка слышал эти прославленные в веках имена?!
Вечером в ехегнадзорской гостинице мы с Геворгом отменно закусывали и выпивали, хорошо шел коньячок. Он рассказывал мне о своих предках. Прадеда зарезали в 1915-м, деда в 38-м расстреляли, другого деда после войны посадили, потому что был в окружении и в плену, а дядю уже в наше время посадили — был цеховиком.

Гамлет Иштоян из Гран-Базара

..Мы едем в Зангезур. В Ереване приятели советовали лететь туда самолетом, сорок минут — и на месте. Но Геворг сказал, что он мне не враг, а друг, и не имеет права лишать возможности увидеть то, чего нигде больше не увидишь. И я понимаю смысл его слов. Природа Армении говорит об Армении гораздо больше, чем города и села. Не уму, не чувствам, которые доверчивы и порой наивны, не силам, но душе. Ведь душа, размышляю, оглядывая окрестности, это прежде всего страдания, а много ли сыщется земель, вынесших большие страдания, со столь космической щедростью политых кровью, как армянская земля, каменистая, обнаженная, незаживающая?
Мне приходилось ездить по армянским дорогам на военных грузовиках, на легковых машинах, на телегах, на танках, боевых машинах пехоты, бронетранспортерах, и я с армии еще помню это чувство, когда смотришь, смотришь на бесконечные камни, на молчащие горы и холмы, и все прежнее твое и будущее постепенно отступает, ты остаешься один на один с Арменией.
“Впаяны древности в почву; и камни природные — передряхлели скульптуру; и статуи, треснувши, в землю уйдя, поднимают кусты; не поймешь, что ты видишь: природу ль, культуру ль? Вдали голо-розовый, желто-белесый и гранный хребтик сквозным колоритом приподнят над Гегаркуником, Севан отделяющим; почвы там храмами выперты, храмы — куски цельных скал”.
Я вспомнил слова влюбленного в Армению Андрея Белого, когда мы стояли под сводами вырубленного в огромной скале храма, храма, единственного, неповторимого... да это все слова. Надо быть там. И мы были. Стояли молча. В углу молилась старуха.
...Внизу на стоянке остановился серебристый “Мерседес-500” и вышли двое не по-нашему одетых и несуетливых, но похожих на армян мужчина и высокая седая женщина с черным бантом в густых волосах, в длинном до щиколоток платье, вся в драгоценностях — вовсе уж заграничного облика. Они вошли в храм и мы чуть погодя вошли, чтобы затем уже оставить Гехард. На том месте, где недавно молилась старушка, стоял на коленях иностранец, эмигрант или сын эмигрантов, и он молился, а спутники его с нездешним благоговением на просветляющихся лицах бродили под сводами.
Я вспомнил рассказ ленинаканца Роберта Эммияна, рекордсмена Европы по прыжкам в длину. На соревнованиях в Мельбурне он получил болезненную травму, никто еще об этом не знал, ни товарищи по команде, ни тренер, и к нему подошла пожилая крючконосая женщина, спросила по-армянски: “Больно, сынок?” И сказала: “Цавт танэм, сынок, — пусть твои боли перейдут на меня”. И боль — чудо? — отступила. А потом, когда разговорились, когда женщина поведала Роберту о своей многотрудной и многострадальной жизни — семья, спасаясь от геноцида, скиталась по миру, пока не добралась до Австралии, о несбыточной мечте когда-нибудь, хоть перед смертью увидеть Масис, Севан, показать внукам, уже взрослым, имеющим своих детей, Гехард — Роберт ответил ей этим древним мудрым армянским “цавт танэм”...
И вспомнил старика-армянина со стамбульского Гран-Базара. С женой Еленой и ее родителями, а тогда я являлся зятем народного артиста СССР Михаила Александровича Ульянова, мы совершали круиз по Средиземноморью. Долго бродили по легендарному базару, вспоминая, естественно, генерала Чарноту из бессмертной картины “Бег”, осматривая товары, щупая, прикидывая, прицениваясь, примеряя, но почти ничего не покупая, потому что денег было совсем мало. У павильона с изделиями из кожи в нас, в Ульянова вцепился взглядом из-под седых бровей-мочалок старик и пошел за нами следом. Мы свернули налево — старик за нами, направо — старик за нами. Остановились в обувном ряду — он встал неподалеку, обратившись в слух: судя по позе, был туговат на ухо. Глядя на Ульянова и будто не веря глазам своим и ушам с отвисшими мочками, густо поросшими седыми волосами. “Жюкав! — закричал вдруг. — Маршаль Жюкав!..” На глазах у изумленной базарной публики подошел чуть ли не строевым шагом, отдал честь, назвался кавалером Ордена Красной Звезды Иштояном Гамлетом Артуровичем. Русских слов старик помнил всего несколько, но почти все, что хотел сказать, было понятно.
Пошли к нему в палатку, где он работал с внучкой — девушкой с библейскими черными глазами. Иштоян сварил кофе, внучка собрала на столик угощения. На стене висела групповая фотография чемпиона СССР по футболу ереванской команды “Арарат”, в центре — лучший бомбардир сезона Иштоян. Торговец объяснил, что чемпион СССР — его двоюродный племянник. Сам он не был дома с ноября 1941-го, когда из Андижана был отправлен в лыжный батальон (хотя на лыжах ни разу до этого не стоял) под Москву, обороной которой командовал Георгий Константинович Жуков. Получил ранение, контузию. Год провел в госпиталях, а едва вернулся на фронт, попал в окружение и в плен. Прошел четыре концлагеря, трижды бежал, а четвертый раз — из лагеря советского. Скитался по Европе до начала 50-х, пока не разыскал дядю, и осел в Стамбуле. Женился. Кем только не работал! А теперь вот он на Гран-Базаре подрабатывает к пенсии, внучка иногда помогает. Артиста, играющего в кино маршала Жукова, продолжал старик Иштоян, он сразу узнал, но не мог поверить. Какими же судьбами? Что, так просто выпустили мир посмотреть, притом всей семьей?.. А на другой день, когда Ульянов у него купил-таки, поторговавшись, но не устояв перед напором кавалера Ордена Красной Звезды, кожаную куртку, выпив с нами ракии, провозгласив тост и еще выпив, Гамлет Артурович плакал и все твердил, с гордостью указывая на константинопольские храмы, построенные армянскими зодчими: “Я вернусь, я обязательно вернусь на родину, в Армению, где похоронены мои предки, десятки, если не сотни поколений! Я вернусь, клянусь мамой, которая полвека уже на том свете...”